Глава 7

Вечером Николай подолгу просиживал в землянке за столом, сколоченным из досок от консервного ящика. Он зубрил немецкие слова и фразы, читал, писал письма, вызывал к себе бойцов и вел с ними разговоры, как он в шутку выражался, о «высоких материях». Горела лампа-коптилка, сделанная из гильзы снаряда. Огонь печурки — из крупнокалиберной гильзы — бросал на стены, сложенные из тонких стволов березы, желтые и розовые блики. Тихо посапывал в углу ординарец, набегавшись по бесчисленным поручениям командира. В дверь постучали.

— Разрешите?

— Да, да, — Николай поднял голову, отрываясь от начатого письма. Вошел автоматчик и отрапортовал, волнуясь:

— Товарищ гвардии лейтенант! Младший сержант Чащин... По вашему приказанию.

— Садись. Раздевайся, у меня тепло.

Тот снял шапку и, скрадывая дыхание, присел на краешек чурбака, заменяющего стул. Он чувствовал, что вызван не к добру, и держался неловко, хотя не сознавал за собой никакой вины.

— Знаешь, зачем я тебя вызвал? — строго начал Николай, потирая пальцами лоб. Тот испуганно поднял глаза.

— Нет, не знаю, товарищ гвардии лейтенант.

— Я с твоей мамашей переписываюсь.

Боец сразу сообразил, о чем будет речь. Улыбнулся, облегченно вздохнул, но встретился с серьезным взглядом командира и снова потупился.

Николай продолжал:

— Она тебе часто письма пишет?

— Часто.

— Когда последнее получил?

— Позавчера.

Чащин вздрогнул, потому что командир встал и резко повысил голос:

— Так почему же ты, лодырь этакий, не отвечаешь ей?

Чащин поднялся. Сгорбясь и повесив голову, он глядел в землю.

— Я вас спрашиваю, товарищ гвардии младший сержант, — гремел Николай. Боец молчал.

— Тебя не узнать, Чащин. Где твоя гвардейская выправка? — Николай подошел вплотную, взял его за пояс и притянул к себе. — А ну! Глянь на меня веселыми глазами!

Чащин расправил плечи и выпрямил грудь, но лица не поднимал.

— Вот видишь — стыдно. И мне за тебя стыдно. Приходится успокаивать твою мамашу, что ты жив и здоров, и извиняться за твою лень, — кивнул Николай на начатое письмо.

— Я напишу ей сегодня же, товарищ гвардии лейтенант.

— Конечно, сегодня напишешь, в этом не может быть никакого сомнения. А пройдет месяц-два, опять тебя вызывать и стыдить придется?

Автоматчик усиленно ковырял пальцем швы на шапке, наконец проделал дырку и начал выщипывать из подкладки вату. Николай взял у него из рук ушанку и отложил в сторону. На лбу у Чащина выступила испарина. Засовестясь, он выпалил:

— Каждый день буду писать!

— Каждый день ты не сможешь писать, — спокойно возразил Николай. — Особенно когда в боях. Но все же надо почаще. Вот тебе лист бумаги, конверт — иди пиши.

— Да у меня есть. Спасибо. Не надо.

— Бери. И скажи всем во взводе, кто ленится домой письма писать... По секрету скажи: пусть напишут. Стыдно родных забывать.

— Понятно.

— Можешь идти.

— Спасибо, товарищ гвардии лейтенант, — Чащин схватил шапку, нахлобучил на голову, старательно козырнул и выбежал вон. Николай весело посмотрел ему вслед.

Прошло с полчаса, и снова раздался робкий стук.

— Да?

— Можно? — вошел старшина Черемных. Он постоял, сдвигая кожу на лбу, насупив свои рыжие брови, и, наконец, пробубнил. — По личному делу, товарищ гвардии лейтенант...

— Проходи, Александр Тимофеевич, садись.

Старшина помедлил у двери, потом сел и уставился на полоску огня коптилки. И Николай молчал, давая ему подумать. Ясно: у Черемных что-то случилось. Старшина продолжал отсутствующим взглядом смотреть на коптилку. Тогда Николай начал издалека, чтобы завязать разговор.

— Оружие почистили?

— Почистили.

— Что ребята делают?

— Письма строчат. Что-то на них наехало сейчас. Все за бумагу взялись.

— Да ну? А ты уже написал?

— Кому? — голос Черемных звучал, как из порожней бочки, и получалось «куму».

— Своей тагильчанке.

— Я ей писать больше не буду.

— Почему же?

— Она на другую колею стрелку перевела: изменила мне.

— Не может быть! Откуда ты узнал?

— Вот уже месяц...

И Черемных, запинаясь, рассказал о том, что он не получает писем, хотя сам отправляет почти каждый день. Девушка веселая, бойкая, скучно ей одной. А только письмами, конечно, не проживешь: сколько в котлы воды не лей, топку не разожжешь — не поедешь. Забыла она своего рыжего машиниста... А раньше души не чаяла... Все они такие!..

— Да-а, — протянул Николай. — Тяжелый случай, — и лукаво заглянул старшине в глаза.

— Не смейтесь, товарищ гвардии лейтенант. Я ее своей невестой считал.

— Эх ты, невера!

Николай взялся за телефонную трубку, но потом раздумал, достал полевую книжку, вырвал лист и написал: «Иван Федосеевич! Очень прошу, если есть время, зайдите ко мне, будто невзначай. Мой старшина Черемных совсем нос повесил. Сидит мрачнее тучи: сомневается в верности своей невесты. Я не знаю, как быть. Сидим, толкуем. Посоветуйте».

— Эй, гвардия! Петр Васильевич! — позвал он. Петя Банных открыл глаза и, еще лежа на топчане, вытянулся по стойке «смирно».

— Слушаю, товарищ лейтенант.

Николай наклонился к самому уху Пети.

— Живо. Найди.

— Есть!

Петя умчался. Черемных продолжал глядеть на коптилку и даже потрогал, горячая ли она. Николай расхаживал по землянке, заложив пальцы за пояс.

— Не знаю твоей Кати, но мне кажется, не верить моей землячке ты не имеешь никакого права. Она ведь тоже занятый человек. Где работает?

Пока Черемных рассказывал о девушке-фрезеровщице, ординарец успел вернуться.

— Ну что? — спросил у него Николай за спиной старшины.

Петя зашептал скороговоркой.

— Капитан сказал, что придет. Сейчас занят. А пока послал меня к механику из второй роты, Камалову, чтоб я попросил у него письмо от какой-то Кати. Я письмо принес, а он сказал дать вам, чтобы вы старшине пока почитали. Вот...

Николай подошел к свету и быстро просмотрел письмо.

— Слушай-ка, то же как раз Катя пишет, — голос его понизился. Он расстегнул воротник гимнастерки: «Здравствуй, дорогой Вася! Пишет тебе твоя старая знакомая Катя. Ты прости меня, Вася — ты, наверное, давно считаешь, что я забыла тебя и поэтому не писала. Нет, Вася! Я тебя жду. Жду, Вася, как дала тебе слово в тот вечер, когда мы вдвоем последний раз ходили на горку провожать солнышко.

Ты знаешь, Вася, что наша местность была оккупирована. Когда пришли фашисты, я сперва пряталась у тети Даши. Они всех девушек вызывали повестками, чтоб в Германию увезти.

Потом меня нашли. Фашистский комендант меня избил за то, что я пряталась, а потом заставлял жить с ним. А я взяла и убежала к партизанам. В разведке меня ранило, и фашистский карательный отряд забрал в плен. Били. Ногти на пальцах вырывали, но я выжила и им ничего не сказала.

А когда наша армия начала наступать, немцы меня с собой угнали. Заставили копать рвы, чтобы ты, милый, не мог на танке проехать. Я работать не стала, снова убежала. Меня опять схватили и отправили в Германию, в Лигниц. У жирной фрау Гюнке работала прислугой. Сколько волос я там своих оставила: выдрали. Сколько раз меня по щекам ремнем били, кочергой по спине. Сын этой фрау Гюнке, фашист, золотые горы сулил мне, но я снова убежала.

Ой, Вася, милый, если бы не ты у меня, ничего бы я этого не вынесла. Не видал бы ты больше свою белобрысую Катеринку. Ты не знаешь, как я люблю тебя! Ведь только раз, только раз целовала я другого. Это когда из Германии уже добралась до Бреста, меня зацапали гады и бросили в тюрьму. А когда в город ворвались наши и нас освободили, я поцеловала какого-то маленького артиллериста. Ты прости меня, Вася, но я была так рада, так рада. И все ходила по городу — тебя искала среди танкистов.

Теперь я знаю, что ты жив, родимый мой, и с утра до утра буду ждать твоих писем. А по вечерам хожу на горку провожать солнышко, как это делали мы с тобой когда-то.

Крепко, крепко целую тебя! Катя. Как я тебя люблю!»

Николай прочитал все без передышки. Затем он положил письмо на стол и принялся подковыривать булавкой фитиль лампы-коптилки. Ординарец, как пришел, хотел было подложить дров в печку, но так и простоял с поленьями в руках. Черемных шумно высморкался в платок и взял письмо в руки:

— И почерк похож...

— Значит и характер похож, — уверенно сказал Николай и добавил: — Ты дай адрес — напишем твоей Кате, что ее гвардии старшина скучает, лежит бедняга целыми днями в землянке без дела и почитать ему нечего.

Старшина не заметил иронии.

— Ну, нет, товарищ лейтенант! Обидится, что пожаловался. Катя — гордая...

— Правильно, Александр Тимофеевич. Все настоящие — гордые. И не надо их обижать всякими подозрениями, Так?

— Так, — старшина собрался уходить. — Разрешите быть свободным?

— Писать ей будешь — от меня большой привет передай. А приедем домой — я у вас на свадьбе дружкой буду. Возьмете?

— Обязательно, товарищ лейтенант.

Пока они, долго не выпуская, жали руки, в дверь опять постучали. Вбежал Юрий. Старшина быстро попрощался, и они с Юрием холодно козырнули друг другу. Николай протянул Юрию только что читанное письмо.

— Взгляни-ка!

Юрий быстро пробежал его глазами, потом стал внимательно читать с начала до конца.

— Это кому пишут?

— Одному нашему механику. Тебя кто-нибудь так любит?

— Нет, — покачал головой Юрий. — А тебя? Николаю хотелось поскорее узнать, как Юрий встретился с Соней. Не отвечая ему, он спросил:

— Ну, как Соня? Давай садись, рассказывай.

— Ничего.

— Виделись? Что она говорит? Юрий нехотя ответил:

— Прочитала нотацию за то, что я позывными радиостанции у себя на машине сделал «Соня».

— Да ну? На самом деле? Вот это ты здорово придумал! — засмеялся Николай.

— Что же тут смешного? — обиделся Юрий.

— А как же? Конечно, смешно. Знаешь, раньше рыцари были — имя возлюбленной на щитах писали.

— Ну и что же? Доблестные рыцари были! — раздраженно сказал Юрий.

Николай видел, что Юрий не в духе. Но все же сказал, придавая словам глубокое значение:

— А вот я читал — русские богатыри выковывали на своих щитах: «За Русь». И это были по-настоящему отважные воины. Получше твоих рыцарей воевали! Ну, ладно, не злись. А что она тебе посоветовала? Ты объяснил ей, почему так задумал?

— Что объяснять? Сама должна намек понять... Правильно говорят, что женская душа — потемки. Сказала, надо как у всех сделать что-нибудь ветреное — «Ураган», «Тайфун», «Шторм». Предложила мне «Вихрь».

— Ха-арошие позывные!

— Ничего хорошего. И будет только одно «хр-хр» слышно.

— Так можно «Вихрь» произносить по-уральски — «Ви-и-хо-орь».

— Все равно мне не нравится.

— Ну сделай «Зефир» или «Эфир», черт возьми. «Ночной зефир струит эфир...» Прямо как у классика будет. Юрий взглянул с укоризной.

— Прошу тебя, не язви. Мы ж договорились... Давай, без шпилек... Николай передвинул на столе коптилку, подправил пламя и медленно сказал:

— Спорить мы все же будем, иногда.

— Это почему же?

— Характерами не сходимся.

— Ну, да, — с иронией начал Юрий. — Ты старый фронтовик, и я в твоих глазах тыловая крыса... Ты воевал, а я танки ремонтировал...

— Че-пу-ха! Я не о том говорю. Можно быть в глубоком тылу и жить по-фронтовому. Вон у нас сталевары — есть такие, что для них завод — тот же фронт. А есть такие, что за уши вперед тянуть надо... Командир же должен, обязан в душе столько жару иметь, чтобы на всех подчиненных хватало!

— Гм. Ты хочешь сказать, что я спокойно отношусь к своим обязанностям, что не лезу на рожон, как ты, что я войну не люблю.

Погудина взорвало. Он видел, что Юрий понимает его, но противоречит из-за самолюбия.

— А кто же я по-твоему? Прирожденный головорез? Или воюю для своего удовольствия? А вся наша бригада? Ты что думаешь — мы очень любим войну, если пошли добровольцами?

Николай почувствовал, что может наговорить Юрию обидных вещей, и вспыхнет ссора. Он сдержал себя, заговорил спокойнее:

— Да ты пойми, Юрка: все наши ребята еще больше тебя по мирной работе изголодались.

Юрий смотрел на Николая просящим взглядом: перестань, де, кричать.

Этих двух офицеров тянуло друг к другу. Бывает, что сходятся двое разных людей, и один хочет сделать другого похожим на себя. Так начиналась их дружба. А на фронте все происходит быстро — и дружба рождается быстрее, и человек раскрывается в короткий срок, проявляет себя до конца.

— Ну, что ты киснешь? — спросил Николай, видя, что Юрий совсем закручинился. — Ты меряешь старой поговоркой: «Говорить правду — терять дружбу»?

— Нет. Я просто так. Что-то грустно.

Николай согласился, вздохнув. Он глядел на огонек коптилки и рассуждал, словно про себя:

— Это точно. И у меня грусть какая-то. Реку Сан перешли совсем будто и незаметно, а словно половину себя там на границе оставили. Хороша Польша: и хаты такие есть, как у нас на Украине, и заводы — хоть похуже наших, но тоже работали люди, и язык у них похож на наш... А все-таки не то. Я, знаешь, никогда в жизни не испытывал такого чувства. Весь вот я здесь как будто... Ан, нет. Что-то осталось. И что — не знаю.

Юрий улыбнулся.

— Как «что»? Вот я... — Он осекся, потому что хотел сказать Николаю про себя, но побоялся возобновления спора. Он чуть не похвастался, что ему лете: у него здесь самое родное на свете — Соня, и ему можно не грустить...

А Николай вдруг продолжил:

— Это наша часть такая, танковая. Когда бои, мы впереди, на виду. Но зато в передышку сидим по лесам, вот как сейчас, спрятаны, замаскированы, в стороне от населенных пунктов. Ничего не поделаешь — служба. Танк не кобыла — в конюшню не поставишь...

Юрий ничего не ответил. Пощелкав ногтем по гильзе, он осмотрел, будто впервые, всю землянку.

— Тебе надо аккумулятор достать, электричество провести. В танковых войсках — и с коптилкой сидишь.

— Да-а.

Помолчали. Николай снова спросил, тряхнув головой и оживляясь:

— Ну, так что же — Соня? Расскажи. Как любовь-то ваша?

Юрий помедлил, внимательно посмотрел товарищу в глаза, облокотился на стол, сжав голову ладонями.

— Не знаю. Может, я все это выдумал. Не знаю. Что теперь делать?

— Ты ее любишь?

— Люблю, пожалуй, — не скоро отозвался Юрий.

— Так действуй. Скажи ей об этом. Что ж так вздыхать? Знаешь, как Иван Федосеевич всегда говорит? «Думай. И если горячее сердце и холодный ум подсказывают тебе делать одно и то же — действуй, и всегда будет хорошо».

— Гм. Легко советовать.

Тоненьким голоском запищал зуммер полевого телефона, который стоял на топчане в изголовье. Николай пересел на постель и взял трубку.

— Да, я... А-а! Иван Федосеевич!.. Нет, уже не надо. Черемных ушел... Все в порядке... Письмо у меня. Мы тут с Малковым еще раз читали... Что? Не-ет. Просто так. Хотя он тоже влюбленный и грустит... Конечно, хорошее дело. Я ему так и сказал — грустить нечего. Ведь когда людей двое, душа в душу, — каждый сильнее становится. А как же!

Юрий с укором смотрел на Николая. А тот весело подмигнул, прикрыл трубку рукой и шепнул: «Ничего, Иван Федосеевич поймет». И продолжал по телефону:

— Не-ет. Она здесь в бригаде... Ну-да, Потапова... Да. Они еще в школе учились вместе... Вот-вот. Я ему то же самое говорю... Правильно. И чтобы воевать лучше!..

Закончив разговор с Фоминым, Николай с торжеством потряс телефонной трубкой над головой:

— Слышал? То-то же, товарищ гвардии влюбленный лейтенант!