Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Часть четвертая.

Осколки эскадры

1. К чему приводит оплошность

В ночь на 6 мая 1905 года, когда 2-я эскадра проходила между островом Формоза и Филиппинами, на горизонте обозначились контуры неизвестного корабля. Он шел без огней. Посланный к нему крейсер "Олег" выяснил, что это направляется в Японию с контрабандным грузом английский пароход "Олдгамия". На второй день русская команда, набранная с разных кораблей 2-й эскадры, заменила англичан, которые были перевезены на наши транспорты. Начальствующий же состав "Олдгамии" попал на плавучий госпиталь "Орел". Командир "Орла" капитан 2-го ранга Лохматов и главный врач Мультановский, принимая пленников, Переглядывались между собою и пожимали плечами, но ничего не могли поделать против распоряжения адмирала Рожественского. Оба они понимали, что с этого момента плавучий госпиталь был поставлен под угрозу японцев.

Русские матросы в числе тридцати семи человек, очутившись на борту чужого корабля, вначале чувствовали себя стеснительно и не знали, чем заняться. Их наскоро распределили в разные отделения по специальности. Боцман Гоцка, человек широкой кости, с круглым, слегка тронутым оспой лицом, любитель шутить при всяких обстоятельствах, весело понукал:

— Что вы, ребята, скисли? Щавелем, что ли, объелись? Или кораблей не видели? Живо принимайтесь за работу? Хозяева здесь теперь мы.

Матросы с трудом свыкались с незнакомыми для них механизмами. Особенно долго не налаживалась работа в машинном отделении. Туда вызвали прапорщика по механической части Зайончковского. Нетвердой, развинченной походкой он подошел к механизмам, с недоумением посмотрел на непонятные ему английские надписи и, постояв в нерешительности, махнул рукой:

— Вы уж тут сами как-нибудь разбирайтесь.

Машинист Кучеренко, бросив орлиный взгляд на удалявшегося прапорщика, буркнул:

— Тоже офицер! А насчет английского языка ничего не смекает. Давайте вертеть сами.

Машинисты долго приглядывались к разным приборам главной паровой машины. Наконец догадались, как управлять ею. Но аппарат по опреснению воды долго не могли привести в действие. Кучеренко неотступно возился с ним, как ребенок с непонятной игрушкой, и все-таки добился своего. Показывая кочегарам пущенный аппарат, он радостно воскликнул:

— Пошла Марфа за Якова! Вода будет!

А тем временем прапорщик Потапов, прибывший на "Олдгамию" раньше других офицеров, распоряжался на палубе. Этот малорослый блондин мелкими шажками сновал по палубе и, прищуривая маленькие глазки, не без удивления останавливался перед сложными судовыми приспособлениями. Затем он приказал команде грузить уголь с транспорта "Курония".

В разгаре этих работ на капитанский мостик к Потапову поднялись два прапорщика: впереди высокий черноглазый человек с хмурым лицом, за ним полнотелый улыбающийся блондин, пониже ростом.

Потапов, обращаясь к первому, отрапортовал:

— Русская команда распределена по специальности. Уголь грузим в ямы, но лучше бы грузить на палубу. Погода свежеет. Боюсь — помешает она нам.

— Одобряю, — сказал Черноглазый офицер и повеселел.

Это был вновь назначенный командир "Олдгамии" прапорщик по морской части Трегубов, только что прибывший с флагманского броненосца "Князь Суворов". Его полнотелый спутник, сделав шаг вперёд, представился Потапову:

— Прапорщик Лейман. Прибыл с броненосца "Александр III". С сего числа имею удовольствие быть вашим соплавателем. Назначен сюда старшим офицером.

Для русских моряков началась новая жизнь на чужом корабле.

Через два дня "Олдгамия", отделившись от эскадры, пошла своим курсом на Владивосток. Больше она не встречалась с русскими кораблями.

Прошла ночь. Утром после побудки командир "Олдгамии", прапорщик Трегубов, приказал собрать команду на ют. При пасмурном небе дул очень свежий встречный ветер, заглушая слова начатой речи. Командиру пришлось повысить голос до выкрика. "Стоящим сзади матросам показалось даже, что он кого-то ругает. А один из них, Леконцев, спросил своего соседа:

— На кого это наш "горбач" так разорался?

Трегубов выкрикивал:

— Наша эскадра пошла через Корейский пролив во Владивосток. Туда же направляемся и мы. Но наш путь иной: вокруг Японии Тихим океаном в Охотское море. Мы должны в целости доставить этот пароход к своим берегам. Постарайтесь, ребята, в работе и зорко следите за горизонтом. Только не попадаться на глаза японцам. Помимо наград за отвагу, вы получите еще и призовые деньги за привод судна с контрабандой...

Командир ушел, ют опустел от, людей.

Трое суток свирепствовал шторм, доходивший до десяти баллов. Шумели волны, вырастая в белопенные бугры. Молнии с треском и грохотом рвали черные тучи. На океан обрушивались ливни дождя, казалось, все небо задымилось от вспышек огня, но кто-то незримый сейчас же заливал их из гигантских шлангов, густо разбрызгивая струи воды. И среди этой разбушевавшейся стихии, качаясь и черпая бортами волны, шла одинокая "Олдгамия". Больше всех мучились кочегары, работая в закупоренной и душной преисподней. Многие из них, страдая морской болезнью, выбывали из строя. Они заменялись верхнепалубными матросами:

После полуночи 15 мая прошли мимо острова Аога. Погода улучшилась, ветер стих. На корабле наступило успокоение. Определили девиацию на все тридцать два румба. Матросы, отдыхая, разговаривали больше всего о 2-й эскадре и по-разному гадали о ней. Но никто из них не знал, что в этот день осколки ее, окруженные превосходными силами противника, выдерживают второй день боя. Машинист Кучеренко, уверенный в себе человек, рассказывал своим товарищам:

— На броненосце "Александр III" нас несколько человек было сверх комплекта. Я сам напросился на "Олдгамию". Уж очень мне хотелось узнать, какие устройства на английском судне.

Строевой матрос Леконцев, низкорослый плотный парень, жаловался:

— А я, когда узнал, что меня назначили на пароход, решил остаться на броненосце. Обращаюсь к начальству с просьбой — ни в какую. Я опять свое — хочу, мол, сражаться. А мне — по физиономии. Кровь изо рта и носа...

Рулевой Шматков передернул узкими плечами и, согнув свою высокую и худую фигуру, сбалагурил:

— Вот оно и выходит, как будто ты на войне побывал.

Два дня стояла хорошая погода. Командир Трегубов перестал следить за горизонтом и занялся другими делами. Сутулясь, он корпел над отобранными у англичан документами.

— Не верю я английскому капитану, — говорил он прапорщику Лейману. — Обманывает он. Груз, конечно, шел в Японию, а не в Гонконг. Сто пятьдесят тысяч деревянных ящиков, а в каждом по две пудовых железных банки с керосином. Я думаю, что ящиков у них будет поменьше. А под ними, вероятно, скрыт военный груз — орудия или снаряды...

Обыскивая каюту бывшего английского капитана, он заглянул за шкаф и очень обрадовался. Нашелся документ, отчасти подтверждающий подозрения командира. Груз действительно был адресован в Японию. У Трегубова в этот день было хорошее настроение. Проходя по верхней палубе, не убранной и грязной, он только поморщился, но кричать на матросов, как обычно, не стал. Зато на следующий день, 13 мая, командир разошелся с утра. Сутуля свою высокую фигуру, он медленно обходил верхнюю палубу и сердито вскидывал черные блестящие глаза на сопровождавших его прапорщиков — малорослого Потапова и полнотелого Леймана.

— Смотреть противно, в какую навозную закуту превратили корабль. Удивляюсь на вас, господа. Как будто вы никогда в жизни не служили на судах. Прошу вас немедленно заняться чистотой и наведением порядка.

Навстречу офицерам попался боцман Гоцка. На него и вылился весь гнев командира. Но тот нисколько не смутился и, весело глядя в лицо Трегубову, заговорил:

— Осмелюсь доложить, ваше благородие, после шторма команда только что пришла в себя. Завтра же все будет в порядке. А во Владивосток "Олдгамия" придет выкрашенной и чистенькой, как именинница.

Командир пригрозил боцману взысканием, если он не подтянет команду.

— Есть, ваше благородие!

Но и после этого упрямый боцман продолжал все делать по-своему. У него были свои расчеты — не мучить преждевременно матросов. Их энергия и сила могут пригодиться для более ответственных моментов, какие в дальнем плавании выпадают на долю моряков.

На следующий день, прежде чем свистать команду на уборку, боцман появился на мостике. Но офицерам было не до него. Прислушиваясь к их разговору, он понял, что авралу не бывать.

Лейман, показывая на море, обратился к командиру:

— Андрей Сергеевич! Что-то температура воды начала резко падать, и цвет ее на глазах меняется. А посмотрите, как заволакивается горизонт.

Трегубов окинул взглядом свинцовую муть начинающего волноваться моря и, повернувшись к своему помощнику, поспешно заговорил:

— Вот, вот, я этого ждал. Значит, мы находимся недалеко от Курильских островов. Течение проливов сказывается. Это и есть то, о чем предупреждал меня флагманский штурман полковник Филипповский.

Командир перевел взгляд на прапорщика Потапова:

— Теперь внимательнее следите за изменением цвета воды и чаще измеряйте температуру. Старайтесь иметь обсервацию. По счислению мы будем выбирать пролив Фриза или Буссоля.

Старший офицер Лейман увидел боцмана и, сойдя с ним на палубу, приветливо заговорил:

— Вот что, голубчик. Предупреди, чтобы все люди были на своих местах. Накажи впередсмотрящему — пусть не зевает. Приближаемся к проливам. Погода портится, всем будет жарко.

На мостике остались Трегубов, Потапов и рулевой Рекстен. Они с тревогой смотрели на надвигающуюся с горизонта мутную завесу. Туман, наплывая, сокращал видимость, дневной свет заметно тускнел. Вода из синеватой становилась мутно свинцовой, температура ее упала до шести градусов по Реомюру.

Ночью тревога среди людей усилилась; нашел густой туман, и стало еще холоднее, как будто корабль приближался к границам заполярья. Офицеры не спали. Утром 19 мая они собрались на мостике, с удивлением разглядывали друг друга. Бессонные лица их были землисто-бледны, веки припухли, и глаза стали какими-то слюдяными, бесцветными, словно выеденными за ночь туманом.

Старший офицер стоял перед командиром на расстоянии протянутой руки и все-таки плохо его видел. Он говорил:

— Вот мы и в полосе вечных туманов, Андрей Сергеевич. Теперь пойдем без обсервации. Для определения своего места мы можем руководствоваться только компасом, лагом, принимая в расчет еще местное течение. Сейчас же надо решить, каким проливом мы пойдем — Фриза или Буссоля?

Командир надвинулся всей своей высокой фигурой на Леймана, чтобы лучше его разглядеть в тумане, и сказал:

— Полковник Филипповский наказывал: куда ближе, туда и идите. А нам сейчас по счислению пролив Фриза ближе, чем Буссоля. И ошибки будет меньше. Распорядитесь взять курс на два градуса правее.

Прошла еще ночь. В четыре часа утра по счислению корабль должен был находиться на широте 42°58' нордовой и долгой 143°32' остовой. Командир Трегубов был уверен, что приблизился к проливу Фриза между островами Уруп и Итуруп Курильской гряды. Он распорядился лечь на курс норд-вест 17°, сделав общую поправку пять градусов. Туман густел. Людям с мостика ничего не было видно вокруг, кроме серой волнующейся мглы. Носовая и кормовая части корабля, окутанные туманом, пропали с глаз словно растаяли. Казалось, что от всего судна остался только один мостик с тремя людьми и плывет он с ними в таинственную неизвестность. Командир, старший офицер и рулевой походили теперь больше на воздухоплавателей, чем на моряков, и будто находились они не на мостике, а в гондоле воздушного шара, пробивающегося высоко над морем сквозь толщу густых облаков. Командир то поднимался на цыпочках, как это бывает с человеком, который ловчится взглянуть из-за простенка, то приседал на корточки, стараясь хоть что-нибудь разглядеть впереди, но серая, заволакивающая пелена была непроницаема. Такого густого и постоянного тумана нельзя больше встретить нигде на всем земном шаре. Это феноменальное явление природы объясняется тем, что у Курильской гряды сталкиваются два течения: теплое со стороны Японии, холодное со стороны Охотского моря.

Если бы посмотреть на пароход со стороны, то он показался бы блуждающим призраком. В этом месиве водяных паров не было видно людей, и не слышались их голоса. На верхней палубе было мертво.

Командир, желая проверить, находится ли вперед смотрящий на своем посту, завопил словно от боли на отчаянно высотой ноте:

— На баке!

— Есть на баке, ваше благородие! — глухо послышалось в ответ с носовой палубы.

— Не зевать! Зорко смотреть вперед.

— Стараюсь, ваше благородие! А только ничего разглядеть невозможно. Такой густой туман, точно в мыльную пену окунулись.

Впередсмотрящий матрос находился на самом носу судна, но, казалось, что он перекликается с командиром из бездны.

Временами, чтобы по глубине определить свое место, стопорили машину и бросали дип-лот, выпуская его до ста сажен. Морское дно оставалось недостигаемым. И лишь около восьми часов утра достали глубину — пятьдесят сажен. Уменьшили ход до малого. Начали давать свистки в надежде услышать эхо от берегов. Со стороны левого крамбола послышался отзвук, точно откликнулось другое судно. Это означало, что в этом направлении находится какая-то скала, отражающая звук свистков. Командир приказал взять курс правее на шесть градусов. Дали опять свистки, и эхо стало отходить к левому траверзу. Но странно было, что вместе с этим начала уменьшаться глубина и зыбь. Подул ветер, однако тумана он разогнать не мог. Только на короткое время в разрыве мглы показалось тусклое светящееся пятно вместо солнца. В этот момент моряки увидели над кораблем буревестников и чаек. Они реяли низко, а это служило признаком близости берегов. Но так продолжалось недолго. Снова накатился вал тумана, и совсем пропала какая-либо видимость. На мостике, где сошлись три строевых прапорщика, с каждой минутой нарастала тревога. Их очень беспокоили свистки своего парохода. — вдруг услышат японцы, которые, наверно, блокируют проливы. Лучше бы пройти бесшумно, но, с другой стороны, была опасность налететь на скалы. Свистки продолжались, и эхо на них откликалось уже со всех сторон. Было такое впечатление, как будто "Олдгамия" окружена неприятельскими судами.

Офицеры нервничали.

Но вот от лотовых стали доноситься на мостик утешительные возгласы о результатах промера глубины моря:

— Шестьдесят!

— Восемьдесят!

— Проносит!

Командир снял фуражку, погладил самого себя по темно-русым волосам, как гладят мальчика по голове за хорошее поведение или сообразительность, и набожно перекрестился. Обернувшись к повеселевшим офицерам, он спокойно, с облегченным вздохом промолвил:

— Слава тебе, господи. Кажется, проскочили в Охотское море

Он надел фуражку и уверенным голосом скомандовал в машину:

— Полный вперед!

Сильнее заработали машины, и оживились люди на мостике. А старший офицер Лейман, стоящий с командиром, даже пошутил:

— Ну вот, Андрей Сергеевич, как хорошо все кончилось! Выходит, что зря волновались. Не так страшен черт, как его малюют

Но тут, резко перебивая шутки Леймана, раздался тревожный возглас впередсмотрящего:

— По носу слышу буруны! Сильно шумит!

От этих слов люди на мостике оцепенели, затем командир, разражаясь руганью, приказал дать полный ход назад и положить лево руля. Пока этот приказ выполнялся, пароход продолжал идти вперед, навстречу своей гибели. Как ни густ был туман, но и офицеры с мостика могли теперь разглядеть пенящиеся буруны. Явственно доносились шумные всплески волн, бившихся в камнях. И тут же люди пошатнулись от толчка, судно заскрежетало днищем, проползая по шершавому каменистому грунту, и остановилось.

— Полный назад! — продолжал кричать командир в машину

Но корабль, накренившись на правый борт и приподняв нос, не повиновался воли людей. После некоторого замешательства, во время которого люди беспомощно метались по судну, были приняты меры для спасения "Олдгамии".

Для осадки кормы начали наполнять балластную цистерну водой и для облегчения носа — выкидывать за борт деревянный ящики с керосиновыми банками. В сторону кормы завезли два верпа — в тридцать и восемьдесят пудов, потом их выбирали лебедкой, и одновременно работала машина, давая полный задний ход. Но "Олдгамия" не двигалась с места.

К полудню туман поредел. Слева обозначились скалы, покрытые снегом, возвышаясь перед судном, точно белые чудовища. Некоторые вершины гор достигали высоты более версты над уровнем моря. Подножья утесов заросли кустарниками. Людям хотелось скорее освободить корабль из этой мрачной западни, и они без понукания старательно работали. В этом тяжелом аврале бок о бок с матросами трудились и офицеры и даже сам командир. Была надежда, что в четыре часа вечера полный прилив воды приподнимет судно, и его легче будет снять с мели.

Но надежда эта не оправдалась. Во всю силу заработала машина. От напряжения корабль дрожал бортами, словно сам сознавал весь ужас своего положения и стремился сорваться с зацепы. Не помог и прилив. Люди поужинали, немного отдохнули и опять взялись за работу. Она не прекращалась до полуночи. Было уже выброшено за борт около пятнадцати тысяч ящиков. Они разбивались о камни и, освобожденные от укупорки, белые жестяные банки с керосином плясали на бурунах. А через борта продолжали еще лететь в воду ящики. Моряки до того с ними измотались, что уже двоим не под силу было поднять один ящик. Пришлось аврал прекратить. Выпили по чарке рому, и все, не раздеваясь, разлеглись где попало и крепко заснули.

В эту ночь остовой зыбью закинуло корму "Олдгамии" ближе к берегу. Подводной частью корабль толкался о камни. Люди снова принялись за спасение судна, облегчая все четыре трюма от груза. К четырем часам вечера с большим трудом завезли становой якорь. Заработала лебедка, машине дали задний ход. Но якорь сползал, а если и забирал грунт, то рвались перлиня. "Олдгамия" точно присохла к морскому дну. С наступающей темнотой увеличилась зыбь. Днище корабля где-то проломилось, и в льялах показалась вода. Помпы не успевали ее откачивать. Она начала заливать кочегарные отделения и главную машину. Во избежание взрыва командир распорядился выпустить пары из котлов. Оставаться на судне было опасно. Спустили две четырехвесельные шлюпки и два спасательных бота. Люди, захватив с собою самое необходимое, перебрались на них. Но куда и как можно было пристать ночью и в такую скверную погоду? Боты и шлюпки поставили между берегом и кораблем, закрепившись за его борт, и стали ждать утра. Здесь, под защитой корпуса корабля, меньше было ветра и зыби. И все же морякам было не до сна. Летели на них брызги и давил мрак, густой и непроницаемый, как черная стена. За другим бортом, словно страдая от бессонницы, ворочался и тяжко охал океан. А со стороны берега доносился рокот разбивающегося о камни прибоя. Чудилось, что кто-то необыкновенно сильный, обезумев от ярости, пытается опрокинуть скалы в глубину вод.

Оба бота стояли рядом, но с того и другого люди не видели друг друга. Только слышались изредка их голоса, усиленные, чтобы перекричать бурный мрак. Чей-то бас прохрипел:

— Эй, на боте! Как поживаете?

С другого бота ответили:

— Живем, хлеб жуем и думаем о горячих пирогах.

Послышался знакомый голос машиниста Кучеренко:

— Днем и то ничего не разберешь. Такие густые туманы, как будто они сошлись сюда со всех сторон. А сейчас точно в сырое чертово логово попали.

— Вот и вспомнишь свой корабль, как родной дом, — вставил матрос Леконцев.

Забрезжил рассвет, мутный и пасмурный, но туман заметно рассеивался. И вдруг с палубы корабля раздалось протяжное пение петуха, оставленного там на ночь в клетке вместе с курицей. Ни высокие широты севера, ни влияние природных стихий не могли нарушить инстинктивных повадок этой чуткой домашней птицы. Неутомимые летуны-чайки снизились к воде и закружились с криками у самого бота, как бы желая разглядеть голосистого певуна, быть может впервые услышанного ими в этих диких местах. А петух еще несколько раз повторил свой задорный салют туманному утру на море. Пение петуха напомнило людям о далекой родине, вызвало прилив силы и жажду жизни, за которую им еще предстояла трудная борьба. Они быстро, начали подниматься на палубу.

"Олдгамия" за ночь прогнулась срединой корпуса. У командира сложилось впечатление, что она может разломаться пополам. Он торопил боцмана. Доски, консервы, котлы, разная посуда, мука, ящики с галетами, клетка с петухом и курицей и все, что могло пригодиться для временной жизни на новом месте, старались увезти с собой на берег. Два бота и шлюпка долго искали удобного пристанища и остановились за километр от корабля, но и здесь подойти к берегу мешали отмели и камни. Матросы по пояс сходили в воду и, окатываемые бурунами и прибоем, тащили захваченное добро на себе. Только к полудню закончилась переправа на неизвестный остров.

Командир и три матроса остались на судне. Трегубов приказал Кузьменко и Кошелеву зажечь керосин в двух трюмах на корме, а, Леконцев, как самый смелый и расторопный человек, то же самое должен был сделать в двух носовых трюмах, эти люди рисковали своими жизнями. Под ними находилось около трехсот тысяч пудов горючего груза. Матросы разошлись. Прошло несколько минут. Не видя признаков поджога, командир от нетерпения, громко закричал:

— Скоро ли? Море, что ли, поджигаете?

Наконец все четыре люка задымились. Матросы прибежали к штормтрапу. Они посторонились, чтобы пропустить командира, но тот, подтолкнув их вперед, последним спустился в ожидавшую шлюпку. Едва она успела отчалить от борта, как внутри судна что-то с грохотом загудело. В ту же секунду над кораблем, как парус, встала красная высокая стена и от порыва ветра повалилась вниз. Пламя, вытянувшись, метнулось к шлюпке. Казалось, огненный удав хлестнул хвостом сидящих в ней людей. Их обдало жаром, опалив брови и усы.

— Навались! — во всю силу легких скомандовал командир гребцам.

В следующее мгновение ветер подхватил пламя вверх, и шлюпка вышла из опасности. С каждой секундой огонь на судне бушевал яростнее, и даже хлынувший ливень не мог подавить силу пожара. В его свете дождь походил на низвергавшиеся с неба струи расплавленного серебра. Взрывы керосиновых банок усилились, и это было похоже на то, как будто незримый противник стрелял в "Олдгамию".

Моряки зажили береговой жизнью.

Первую ночь провели, греясь у костра и прикрываясь от дождя брезентами. И все же люди успели отдохнуть, собраться с силами. Рано утром, словно по команде, поднялся весь отряд в сорок один человек. Проголодавшись, первым делом принялись за завтрак: ели мясные и овощные консервы и пили чай с английским вареньем. Только теперь можно было оглядеться кругом. Куда их занесло? Природа поражала своей суровостью, отвесные утесы, изрезанные берега, скалистые горы в снегу, мелкие кустарники в долинах, буруны среди камней, мглистые дали океана. Неумолчно шумели соленые воды, разбиваясь о рифы. Тучами носились чайки разных пород, то замолкая, то вдруг издавая такие дребезжаще-визгливые выкрики, словно среди пернатого царства произошло какое-то необычайное событие. Но больше всего удивляло людей скопище тысяч каких-то птиц на отвесной скале маленького острова. Эти птицы сидели молча, копошились, некоторые из них по утиному ковыляли к краю каменной стены и, падая, расправляли крылья. Но на воде они легко плавали и ловко ныряли. Необычайное зрелище представлял собою берег моря против лагеря — весь он был загроможден грудами ящиков и белых жестяных банок с Керосином, досками и разными деревянными вещами. Все это было выброшено, как балласт, во время разгрузочного аврала и затем волнами прибито к острову. На берегу валялись и мертвые птицы с опаленными перьями. Очевидно, ночью они попадали в пламя пожара и, задыхаясь, падали в воду. "Олдгамия" все еще продолжала гореть, поднимая огненные языки до ста футов высотой, и от нее расплывались клубы черного дыма, смешиваясь с туманом и сак бы образуя грозовые тучи, нависшие над морем.

По распоряжению командира матросы принялись за оборудование лагеря. Доски и брезенты, снятые с парохода, пошли на постройку палаток. Приступив к работе, люди обнаружили, что они захватили с собою из кочегарки лопаты, но топор и пилу из плотницкой второпях взять никто не догадался. Эти инструменты пришлось заменить ножами, что значительно затрудняло дело. Однако к вечеру на диком месте лагерь принял благоустроенный вид: стояли недалеко друг от друга две палатки, одну из них, офицерскую, назвали "кают-компанией", а другую, матросскую, "кубриком"; вырытая под продуктовый склад яма называлась по-корабельному "ахтерлюком"; сделанное в пригорке углубление с отверстием для дымохода гордо именовалось "камбузом". Главное богатство лагеря заключалось в огромном запасе топлива: с берега натаскали множество ящиков и банок с керосином — пригодятся для разжигания костров.

Командир и здесь поддерживал порядок и дисциплину. По утрам старший офицер Лейман выстраивал команду во фронт. Трегубов выходил из палатки, принимал рапорт от своего помощника и важно, как на судне, здоровался с матросами. Некоторые из них слышали, как он наказывал своему помощнику:

— Прошу вас держать нижних чинов в строгости. Я ни при каких обстоятельствах не допущу распущенности. Если кто нарушает дисциплину — доложите мне. Я найду меры воздействия на виновных.

Старший офицер Лейман слабо возражал:

— По-моему, команда у нас отличная. И мне кажется, нет надобности очень подтягивать ее. Здесь все стараются сами для себя.

— Я не говорю, что матросы у нас плохи, но они хороши, пока держишь над ними кулак наготове. Нужно, чтобы каждый из них на каждом шагу чувствовал власть офицера, как чувствует лошадь узду своего хозяина.

Три дня стоял туман. За это время люди ничего не предпринимали и только пили, ели и спали. Посменно, днем и ночью, дежурил часовой, охраняя покой лагеря и следя за мутным горизонтом — не появится ли какое-нибудь судно. Петух, привязанный на длинном шнуре к колышку, встречал каждый рассвет голосистым пением. Это доставляло тоскующим морякам большую радость. Но наступило такое утро, когда никто не услышал его голоса. Оказалось, что ночью он был похищен лисою. Ей тоже отомстили матросы — унесли у нее лисенят. Три ночи подряд она приходила к лагерю и тихим лаем и повизгиванием манила своих детей из человеческого плена.

Офицеры продолжали гадать, куда они попали. Командир уверял, что "Олдгамия" наткнулась на остров Итуруп. Но каково было его удивление, когда 25 мая рассеялся туман и по солнцу удалось наконец определить свое место: широта 45°55' нордовая и долгота 150° восточная. А это означало, что они попали на более северный остров — Уруп, отделяющийся от предполагаемого проливом Фриза. Командир объяснил своим офицерам:

— Значит, вот в чем была наша ошибка. Согласно наставлениям флагманского штурмана я принимал в расчет течение на вест-зюйд-вест.А его здесь совсем не оказалось. Вот почему мы и врезались в середину острова Уруп.

Прапорщик Потапов возразил:

— Да, но тот же флагманский штурман предупреждал нас — быть как можно осторожнее у Курильской гряды. Мы не должны были входить в пролив, пока точно не определили своего местонахождения. В противном случае нам нужно было дождаться рассеивания тумана. Сами мы оплошность сделали...

Трегубов вспыхнул и как будто хотел ответить на это резкостью, но сдержался.

Люди отдыхали еще три дня, и, наконец собрав офицеров и команду, командир объявил:

— На шлюпках нам рискованно добираться до Сахалина. Надо что-то придумать другое. По карте в десяти милях от нас будет маленький порт Товано. Если там окажется какое-нибудь судно, то мы или наймем его, или захватим вооруженной силой. Найдутся охотники в разведку?

Первым назвался машинист Кучеренко, вторым — матрос Леконцев, а за ними еще десять человек. Их разделили на два равных отряда. Один из них под командой прапорщика Леймана направился на север, другой, возглавляемый самим командиром, пошел на юг. Провизии взяли на неделю, вооружились винтовками и револьверами.

Трудности похода начались сразу: никаких дорог и даже троп нигде не оказалось. Приходилось то пробиваться сквозь колючий кустарник, то взбираться по обрывистым скалам, то спускаться в ущелья и переходить горные речки по пояс в воде. За два дня одолели не больше семи миль. Это расстояние было очень мало в сравнении с окружностью острова, длина которого тянулась на пятьсот с лишком миль. Выбившись из сил, обе партии вернулись обратно, не принеся никаких утешительных сведений. Уруп, по-видимому, был необитаем.

Перед моряками стоял вопрос: как быть дальше? По расчетам, провизии у них хватит только на два месяца. За это время может не появиться здесь ни одного судна. И тогда им будет угрожать голодная смерть. Оставалось лишь одно — пусть какой-нибудь бот доберется с частью людей до Сахалина и даст знать об остальных. Командир приказал матросам искать подходящие деревья для сооружения мачт. Вдали от лагеря были найдены два толстых бревна, прибитые к берегу морем. Сырые, они были настолько тяжелы, что их с трудом приволокли ближе к лагерю. Из них нужно было сделать две мачты — по одной на каждый бот. Сначала решили оборудовать один бот. Без топора, без пилы, без рубанка, с одними только кухонными и карманными ножами принялись за работу. Строгали и резали толстое бревно, превращая его в шлюпочную мачту определенной длины и в руку толщиной. В стороны отлетали лишь тоненькие стружечки. Особенно долго приходилось задерживаться, если под руку попадался сучок, твердый, словно кость. Машинист Кучеренко, сидя верхом на бревне и работая, ворчал на стоявшего рядом боцмана Гоцку:

— Хороший ты у нас начальник, а вот забыл все-таки самое главное — топор и пилу. Теперь ковыряйся с этим делом. Это все равно, что гору языком слизывать.

Боцман оправдывался:

— Не то на уме у меня было. Командир меня затыркал. Спешка, суматоха. А впрочем, не унывай, ребята. Бобры только зубами действуют, да и то с деревьями чудеса делают: А у вас — ножи.

Лагерь принял вид импровизированной судостроительной верфи. Тех матросов, которые уставали, боцман сейчас же заменял другими. Работа ни на одну минуту не прекращалась. И все же дело медленно двигалось вперед. К вечеру люди с удивлением увидели, что бревно мало убавилось в своей толщине.

В то время когда часть команды была занята выделкой мачты, другая распарывала широкие шлюпочные чехлы. Из них ворсой, раскрученной из пенькового каната, шили паруса. Из этой же ворсы вили шкоты.

Наконец через четыре дня бот номер первый был оснащен для дальнего плавания. Все население лагеря, обрадованное окончанием работ, вышло на берег. Ветер надул самодельные паруса, и окрыленное суденышко плавно вышло в море на испытание. Оно прошло мимо "Олдгамии", которая еще продолжала гореть, и вернулось к берегу. Командир, убедившись, что их работа не пропала даром, тут же назначил своего помощника, прапорщика Леймана, начальником первой партии в составе десяти матросов. Отплывающие вооружились, запаслись пресной водой и провизией на две недели. Условились, что командир будет ждать на острове от Леймана вестей в течение пятнадцати — двадцати дней.

За ночь туманная погода сменилась на ясную. Утром 4 июня опять все вышли на берег провожать бот. Прощаясь с Лейманом, командир сказал:

— Постарайтесь захватить какую-нибудь встречную японскую шхуну. Тогда мы сможем все сразу сняться с острова. Если в пути никто не попадется, то спешите на Сахалин и скорее за нами судно присылайте. Ну, желаю вам попутного ветра!

Командир был серьезен. Пожимая руку своему помощнику, он строго, по-начальнически смотрел на него черными глазами. Прапорщик Лейман улыбался, точно ему предстояло только прогуляться в море.

Бот дрогнул, когда легкий ветерок надул его паруса, и направился к проливу Буссоля. В лагере осталось еще тридцать человек. Все они стояли, и смотрели на удалявшихся своих товарищей, переживая смешанное чувство: и зависть к тем, что скоро будут на родине, и боязнь за них, что они могут погибнуть в волнах, и пробуждающуюся надежду, что только от них можно ждать помощь. Так люди не расходились до тех пор, пока бот не скрылся совсем.

На острове Уруп несколько дней отдыхали. Любознательные слонялись по берегу, присматриваясь к диким местам. Еще раз организовалась партия для розысков жилья на острове, но и она вернулась ни с чем. От нее только узнали, что в трех милях от лагеря имеется речка, поразившая обилием рыбы. Матросы часто стали ходить туда и все придумывали, как бы воспользоваться водяной живностью. У них не было ни удочек, ни сетей. Выручил всех матрос Леконцев. У него в чемодане случайно сохранились сетки, которыми на вахте кочегары вытирают пот. Из этих сеток был тайно связан им сачок, по бокам которого он надвязал две простыни. Получился почти бредень. Когда Леконцев объявил во всеуслышание, что он наверняка поймает рыбу, ему не поверили и его осмеяли. Командир, усмехаясь, заявил:

— Если хоть одну штуку поймаешь, дарю тебе бутылку рома.

Леконцев пригласил с собою трех товарищей и ушел на рыбную ловлю. Часа через четыре рыбаки вернулись, встреченные радостными восклицаниями. Рыбы было притащено около двух с половиной пудов, и какой рыбы! Здесь была форель и семга. Это было очень кстати: запасы провизии убавлялись с каждым днем, а пополнить их было неоткуда. Все благодарили Леконцева за изобретательность. И сам командир дивился, но слово свое сдержал — охотно выдал ему бутылку рома. Уха была жирная и вкусная. Часть рыбы была зарыта в снег, сохранившийся в лощинах. С этого дня рыбные запасы в природном холодильнике лагеря не выводились.

По распоряжению командира начали сооружать второй бот. Опять посменно одними ножами матросы выстругивали из бревна мачту. У них уже в этом был кое-какой опыт. На этот раз прочнее и лучше сшили паруса и скрутили из ворсы шкоты. И когда работа подходила к концу, у боцмана вышло столкновение с командиром. Гоцка уверенным тоном доказывал, что бот в таком виде не годится для дальнего плавания — при сильной волне он может развалиться. Нужно под киль пропустить стальной трос и закрепить его вокруг мачты. Таким образом, и бот будет более надежный, и мачта прочнее будет держатся. Трегубов возражал, что эти меры увеличат трение и убавят ход. Долго спорили, горячились. Боцман все-таки поступил по-своему. А на следующий, день группа матросов в уступе горы копала землянку. Но никто из них не мог догадаться — для чего она вдруг потребовалась командиру. Это стало ясно для всех, когда в эту землянку, вместо карцера, был заключен боцман Гоцка. У ее входа стоял часовой. Арест боцмана на команду произвел угнетающее впечатление. Вечером у костра машинист Кутеренко, разговаривая с товарищами, возмущался несправедливостью командира.

— Ведь вот что обидно — человек дело советовал. Можно сказать, о жизни своего же начальника заботился. А он на чужой земле под арест его. Ну, там, скажем, в Петербурге, веками каменные тюрьмы понастроены. Власть имущих, понятно, подмывает выискивать жильцов за эти решетки. А здесь зачем тюрьму делать? Ведь и без того мы находимся дальше, чем сам Сахалин, куда каторжан ссылают. И вообще неизвестно, будем ли мы живы?

— Да, нам и так здесь хуже, чем в тюрьме, — проговорил кто-то хмуро.

Кучеренко, подумав, добавил:

— Неужели люди нигде и никогда не могут обойтись без тюрьмы? И всего-то нас тут три десятка. А если бы двое остались на острове — значит, опять один для другого устроил бы тюрьму?

Прошло две недели с того дня, как расстались с первым ботом, а из России не было никакой помощи и никаких вестей. В лагере всех тревожил вопрос — что с ним случилось? Либо он попал к японцам в плен, либо погиб в море. Командир решил сам испытать счастье и отправиться в рискованный рейс. Он знал, что в боте будет тесно, и все-таки взял с собою тринадцать матросов. В его расчеты входило, чтобы оставшихся было как можно меньше, иначе на двух остающихся маленьких шлюпках они, если понадобится, не смогут даже перебраться с одного острова на другой. Вечер прошел в сборах к отплытию. На бот погрузили провизию, анкерок и банки из-под керосина, налитые пресной водой, запаслись компасом, хронометром, секстантом и биноклем. Кроме того, взяли четыре винтовки и пять револьверов. Выпущенный на свободу боцман хлопотал около бота, стараясь так уложить разные предметы, чтобы они не мешали работать гребцам.

До поздней ночи в офицерской палатке были слышны возбужденные голоса. Это спорили между собою командир Трегубов и прапорщик Потапов. Оказалось, Потапов был недоволен командирским предписанием. В нем говорилось, что начальником лагеря на берегу остается прапорщик по механической части Зайончковский — по старшинству лет, а Потапову вручалось командование на море, как более опытному судоводителю.

С раннего утра 22 июня началась посадка на бот.

В это время разгоряченный прапорщик Потапов догнал командира на берегу и вручил ему бумагу. Трегубов на ходу молча прочитал ее, сел на бот и оттуда, махая бумагой, резко выкрикивал:

— Это вам, прапорщик Потапов, так не пройдет. Ваш возмутительный рапорт я представлю в Петербурге в главный морской штаб.

— Я этого только и хочу — там нас рассудят, — ответил Потапов и, отвернувшись, зашагал к лагерю{38}.

Вслед боту неслись с берега прощальные приветствия, а он, подгоняемый легким ветерком, под парусами направился вдоль острова к югу. Командир надеялся через пролив Фриза пройти в Охотское море. Все четырнадцать соплавателей почувствовали облегчение. Давно уже не было такого веселого настроения. Другими глазами и без грусти они в последний раз посмотрели на то место, где так печально оборвался их рейс и где было пережито столько горьких минут. "Олдгамия" издали оставалась в прежнем положении, но уже обглоданная пожаром и представляющая собою обезображенный скелет. Капитанский мостик, штурманская рубка и другие верхние надстройки, раньше блестевшие эмалевой краской, превратились в груду обгорелого железа с торчащими мачтами и трубами. Подожженная месяц тому назад, она все еще дымилась, огонь еще находил горючее в огромных трюмах этого океанского парохода.

Сырые тучи, как бы оседая, ниже опустились над океаном. Ветер слабел. Бот сложил свои парусиновые крылья, но продолжал двигаться вперед. Восемь гребцов, сгибая спины, старательно наваливались на весла. Матросы отсидели ноги, согнутые в тесноте, но все были бодры. Ведь с каждым взмахом весел укорачивался путь, ведущий этих людей к их цели. Так гребли моряки до позднего вечера, пока не попалась им удобная бухточка, куда они и завернули.

Не выходя на берег, они ночевали в боте — по очереди дежуря, чтобы не вынесло их в море. На рассвете проснулись, позавтракали и тронулись дальше в путь. Утро было туманное, безветренное, с проливным дождем. Бот под веслами медленно подвигался вперед и, боясь пройти мимо пролива, держался ближе к берегу.

В полдень заметили, что высокий горный кряж острова Уруп установился все ниже, потом скат его обрывался мысом. Дальше начинался пролив Фриза.

— Нобунотс, — сообщил командир название этого мыса по лоции. — Тут на милю тянется подводный каменистый риф. Не будем сразу сворачивать в пролив, гребите прямо на противоположный берег острова Итуруп.

Справа внимание всех привлекла своим четким рисунком отдельно возвышавшаяся скала. К северо-западу за милю от мыса на проливе она стояла, как на постаменте. По своей причудливой форме она представляла собою огромный макет старинного корабля. Казалось, не природа, а искусная рука скульптора высекла из каменной глыбы и корпус его и высокие, надутые ветром паруса над ним. Вероятно, такое впечатление от этой скалы, как от настоящего корабля, поразило воображение первого увидевшего ее мореплавателя, и за ней навсегда сохранилось и вошло в лоцию самое подходящее название: "Парус".

Пролив имел около тридцати миль ширины. На его просторе сразу изменилась погода: подул норд-вестовый ветер, он заметно усиливался и свежел. Моряки обрадовались ему и поставили паруса. Идти стало легче. С моря клоками сгоняло туман.

Вдруг с левого борта возник сильный шум, распознать причину которого сразу не могли даже опытные моряки. Он приближался со стороны океана.

— Не поймешь, что!

— Неужели японский катер?

Эти испуганные возгласы заглушил громким выкриком сидевший на носу матрос Кошелев:

— Кит! Прямо на нас прет!

Из тумана на бот надвигалась черная лоснящаяся груда, длиной в большую баржу, спереди над ней веером высоко хлестал шумный фонтан брызг.

— Держи вправо! — скомандовал Трегубов рулевому.

Близость морского чудовища, в сравнении с которым бот казался игрушкой, устрашила людей. Некоторые схватились за винтовки, но стрелять не пришлось. Кит сделал крутой поворот влево, взметнув мощным хвостом. Высокий вал захлестнул бот, обдав людей холодной соленой водой. Некоторые ахнули не то от испуга, не то от изумления, но все сразу почувствовали, что холод доходит до колен. Бот наполнился водой до банок. Все бросились вычерпывать воду, кто чем попало: чайниками, кружками и корцом.

Кит скрылся в туманной дали океана, а бот, повернувший от кита вправо, оказался на своем курсе и продолжал путь вдоль пролива Фриза. Показалась северо-восточная оконечность острова Итуруп. Командир сразу узнал ее по высокому и обрубистому мысу с приметными тремя сосками горных утесов, обозначенных в лоции.

Ветер свежел и, достигнув пяти баллов, развел крупную зыбь, Чем больше бот углублялся в пролив, тем труднее становилось плавание. Приходилось лавировать в бурлящей толчее, происходившей от столкновения приливно-отливных течений, быстрин и сулоев. Боясь, как бы ветром не сломало мачту, убавили площадь паруса, но вместе с тем, чтобы не уменьшился ход бота, опять матросы заработали да веслах. К вечеру кое-как преодолели пролив и вышли в Охотское море. Но в этой отчаянной борьбе бот был искалечен: толчеей и зыбью его так расшатало, что он по пазам дал течь. Да и сверху через его борта захлестывало волнами. Вода поднялась выше колен. Матросы беспрерывно ее отливали, но она все прибывала. Часть команды укачалась и ничего не могла делать.

Боцман Гоцка остался на острове Уруп, но теперь о нем вспоминали с благодарностью.

— Молодец боцман — заставил тросом скрепить бот. Без этого наше суденышко развалилось бы, как старое корыто, — первый заговорил машинист Кучеренко.

Леконцев, оглянувшись на командира, углубившегося в морскую карту, поддакнул:

— Да, если бы не трос — давно бы нам быть на дне моря.

Командир как будто не слышал этих разговоров. По-видимому, он и сам теперь сознавал, что боцман был прав, и, оторвавшись от карты, взглянул вперед. Перед ним, волнуясь, грозно расстилалось Охотское море, с мглистыми далями. Пускаться в большое плавание на протекающем боте было рискованно. Вода в нем, прибывая, скоро может соединиться с уровнем моря, и тогда — всем конец. Трегубов, обращаясь к команде, мирно заговорил:

— Смотрел сейчас по карте. На всем северном берегу острова Итуруп нет ни одного заливчика, где бы можно нам было укрыться от ветра и отдохнуть. Да и бот нужно починить. Попробуем в Кунаширском заливе свое счастье. За это время, может быть, погода улучшится.

Обратно по проливу бот понесся почти с попутным ветром. Весла были уже не нужны. У людей теперь была одна забота — борьба с течью. Кроме Леконцева и Кучеренко, воду начали отливать еще двое: рулевой Рекстен и матрос Кошелев. Так плыли около двух часов. Северо-восточную оконечность острова Итуруп огибали уже в темноте. Здесь расположена удобная Медвежья бухта, где можно было бы переночевать. Но, приближаясь к ней, моряки заметили сверкнувший огонь на берегу. Несомненно, это были японские рыбаки. Чтобы не попасть в плен, бот прошел; дальше и скрылся за выступом скалы. Защищенный от ветра, он: остановился. Командир приказал направить его ближе к берегу, но подойти к нему не удалось — мешали подводные камни. Всю эту тихую и темную ночь по очереди отливали воду. С рассветом 24 июня все принялись за ремонт бота, законопачивая пазы лоскутьями от одежды, сигнальными флажками и носовыми платками.

К восьми утра борьба за плавучесть судна была закончена — течь прекратилась. Люди принялись завтракать. Вдруг с северо-востока набежал шквал, надул парус, бот выбрался из-за прикрытия скалы и направился на юг вдоль острова Итуруп. Течи больше не было. Это утешало людей. Весь день стояла хорошая погода. Люди могли отдохнуть и восстановить силы. Но вечером ветер совершенно стих, и моряки опять взялись за весла. Бот пошел тише.

Ночью наплыл густой туман. Перемежаясь с дождем, он не прекращался еще два дня, которые без ветра были очень мучительными для людей. Расстояние вдоль острова Итуруп более ста миль было пройдено. Они поравнялись с юго-восточным мысом этого острова, обрывавшегося скалистой возвышенностью. Здесь начинался вход в Северный Кунаширский пролив. Люди сперва обрадовались, но тут же они с ужасом увидели, что течение пролива их относит в океан. Для них это означало гибель. Люди напрягли последние усилия, но желанный пролив от них удалялся. Течение было значительно быстрее, чем ход бота. Люди догадались стороной подойти к прежнему месту, но при попытке войти в пролив их опять подхватило тем же течением и понесло на восток. Так повторялось несколько раз. Состояние моряков напоминало людей, карабкающихся по крутому подъему ледяной горы — они поскальзывались и катились вниз. Измученным гребцам ничего больше не оставалось, как переночевать под берегом острова.

Утро 27 июня принесло несчастным скитальцам облегчение: подул южный ветер. Они обогнули мыс и при попутном ветре, преодолевая течение, вошли в Северный Кунаширский пролив. Слева, на северном берегу острова Кунашир, вблизи которого они держались, возвышалась величественная гора. Она имела форму двух срезанных сопок, выходящих одна из другой, и напоминала собою искусственный обелиск.

— Это известный пик Антония, высотой больше семи тысяч футов, — пояснил командир, глядя на карту.

Матрос, сидевший сложа руки под парусом, ответил ему:

— Вот гора! Как настоящий памятник!

— Смотрите — маяк перед ней торчит, как спичка перед телеграфным столбом, — сказал его сосед, указывая рукой на шестиугольную белую башню.

Сидевший на носу впередсмотрящий матрос Леконцев негромко вскрикнул:

— На берегу вижу сигналы флажками. Нас заметили японцы.

— Это, вероятно, их телеграфный пост, — заметил командир.

При этих словах все люди, как по команде, пригнулись на сиденьях, а бот, как бы выполняя их желание, продолжал идти своим путем. Но почему-то погони за ним не было. Очевидно, японцам и в голову не могла прийти мысль, что русские могут очутиться в таком глубоком их тылу, в необжитой, суровой местности.

Опасность встречи с японцами миновала. Бот, подгоняемый попутным ветром и течением, мчался по волнам, как на гоночных соревнованиях. Всех удивило — почему при входе в пролив течение было в обратную сторону, а теперь, словно смилостившись над моряками, оно несло их вперед.

— Как на тройке скачем по ухабам! — воскликнул кто-то на носу, а голос с кормы ему ответил:

— Так мы через два дня будем на Сахалине чай пить.

Скоро маяк остался позади едва заметной белой вышкой, и только огромный пик Антония, упиравшийся в небо, все еще хорошо был виден издали. Проходя мимо северного берега острова Кунашир, моряки смотрели на голые отроги трех горных кряжей, на лесистые ущелья между ними и долины.

Отдыхая под парусами и развлекаясь открывающимися новыми видами природы, люди начали забывать о перенесенных испытаниях трудного пути, но невзгоды как будто подстерегали их каждый раз внезапно. Началось странное явление — ветер постепенно слабел, а зыбь еще больше увеличивалась. На середине пути в воздухе наступило полное затишье, паруса повисли, как. тряпки, и бот совсем остановился. Но кругом, на всем пространстве пролива между островами, вода бурлила, как кипяток в. кастрюле на жарком огне. Здесь не было правильного чередования волн, какие обычно ходят по морю. Короткие и крутые, как будто выталкиваемые снизу, они дыбились на высоту до двадцати пяти футов и, как лохматые великаны, с яростью обрушивались друг на друга, дробясь и обдавая людей солеными брызгами.

Все это происходило оттого, что здесь сталкивались два противоположных течения: холодное — с Охотского моря, другое — теплое — со стороны Великого океана. Таким образом, океан и море вели здесь вековечную борьбу. Много морей уже поглотил Великий океан и еще хотел поглотить одно, но оно отгородилось от него Курильской грядой. В этом сражении море выдвинуло против океана острова, точно неприступные крепости, а проливы между ними были ареной ожесточенной схватки. Утлый бот с русскими моряками попал здесь в спор стихий и на себе ощущал бушующую войну течений, напиравших друг на друга с двух сторон — от моря и океана. Он повертывался, крутился, плясал на волнах, но не двигался с места, как будто стоял на приколе.

— Опять мы в мертвом пространстве! — с досадой сказал командир.

Моряки поняли, что дело их плохо, и начали усиленно грести. Однако они не могли на веслах справиться с напором воды, чтобы направить бот по своему пути: он болтался, как чурка в проруби. Многих из команды это приводило в отчаяние, они не знали, что делать, как не знали и того, долго ли будут находиться в таком положении. Была угроза, что бот может развалиться. Часть людей отливала воду, другие поправляли те места в пазах, где ослабла конопатка.

Прошло несколько часов.

— Вся наша надежда на ветер, — упавшим голосом сказал Трегубов, мрачно оглядывая уставшую команду.

Дремавший рулевой Рекстен лежа открыл карие глаза, сунул в рот указательный палец правой руки и потом поднял его высоко кверху над собой. На мокром пальце его ощутился холодок от легкого дуновения южного ветерка, который иначе никак нельзя было почувствовать. Он сказал:

— Ага! Скоро тронемся, ваше благородие. Пока чуть-чуть веет попутный зюйд. Наверно, разойдется.

От употребления соленых консервов всем очень хотелось пить, но вдоволь пресной воды не выдавалось. Люди принимались курить, торопили матроса Леконцева скорее разогревать чайник на его самодельной железной печурке, устроенной в носовой части на камнях. От разожженных углей потянуло дымком, запах его был приятен морякам, он напоминал мирную домашнюю жизнь на далекой родине.

— Самоваром запахло! — вздохнув, сказал кто-то. — Теперь бы целый самовар один выпил за присест.

— Придется ли нам вообще попить чаю дома? — ответил другой голос.

Слабый южный ветерок стал чувствительным для всех. На мачте поспешно подняли парус. А когда поспел чайник и Леконцев стал торжественно разливать чай по кружкам, вдруг налетел сильный шквал, ударил в парус и резко качнул бот в сторону. Сшибленный с ног толчком, Леконцев повис за бортом, только сжатые в тесноте ноги удержали его от падения в воду. Но чайник с кипятком вырвался из его рук, упал за борт и потонул. Матросы разразились руганью. Всем было жаль драгоценной воды, каждая капля которой была на счету.

— Не ругаться, а радоваться надо. Ветер — спаситель нашей жизни, — оправдывался обиженный Леконцев, неудачно выполнявший роль кока.

Как ни велика была неприятность потерять чайник с кипятком, но причина, вызвавшая ее, одновременно доставила людям и радость: под ветром паруса теперь преодолевали встречное течение, и бот продолжал путь по проливу.

Вечером бот поравнялся с крайним мысом острова Кунашир, и перед людьми открылся широкий простор Охотского моря. Командир достал карманные часы, взглянул на них — стрелка показывала цифру семь. Он приказал повернуть к берегу, чтобы запастись пресной водой — она была уже на исходе. Но через некоторое время было ясно видно, как высоко вздымался морской прибой, ударяясь о крутые каменистые обрывы острова.

— К берегу, знать, не подступиться — разобьемся. Потерпим, ребята, до Сахалина. Экономнее будем обращаться с водою. А пока воспользуемся попутным ветром.

В голосе командира прозвучало сожаление.

В море бот шел под одними парусами. Ветер разгуливался, а через три часа плавания достиг шести баллов. Волны, усиливаясь, вкатывались через бот. Ночью люди не гребли, но устали больше, непрестанно отливая воду.

Утром, оглядываясь, они с удивлением заметили, как недалеко от них были берега. Верщины гор издали казались еще выше, чем они были вблизи. А с левого борта заманчиво и близко виднелась большая земля. Командир знал, что это был остров Иезо с удобными бухтами, где можно укрыться и запастись пресной водой. Но подойти к нему, густо населенному японцами, означало верный плен.

Бот шел дальше. Берега скрывались с глаз. Впервые люди очутились в открытом море. И для них, обессиленных уже раньше, медленно зачередовались дни и ночи, без сна и отдыха, то обнадеживающие, то угрожающие. Жизнь на боте, у которого не была окончательно устранена течь, зависела от капризов погоды, а она постоянно менялась. Когда окутывал море густой туман, плавание продолжалось вслепую, и не было возможности определить свое место. Ветер, меняя свое направление, иногда как бы сочувствовал несчастным скитальцам и гнал их по курсу, а иногда как бы становился поперек дороги и не пускал их вперед. В особенности им досталось в нордовый шторм. Обдавая ледяной стужей, он отбросил их назад на десятки миль. Всем казалось, что наступил конец. Эта мысль особенно пугала их потому, что им ничего не было известно о первой партии, отправившейся на Сахалин, и они считали ее погибшей. Они тоже ждали такой же участи. Но бот каким-то чудом пока уцелел, и окоченевшие на нем люди все еще копошились, находясь по пояс в воде и не переставая отливать ее за борт. Не было покоя и во время затишья — приходилось грести. В тесноте нельзя было ни прилечь, ни вытянуть одервеневших ног. Даже в те редкие часы, когда можно было бы соснуть, люди сидели и, скорчившись, только дремали. С тех пор как они оставили остров Уруп, на них ни разу не просохла волглая одежда, и они мокли в соленой воде, как в рассоле. Тела их сморщились, посинели.

Команда угрюмо молчала. А если кто начинал говорить, то другие не сразу поддерживали его, словно не понимая, о чем речь. В словах слышались думы об иной жизни, чем на этом жутком боте.

— Тот, кто останется из нас жив, никогда не забудет о наших приключениях, — словно сквозь сон, пробормотал Кошелев.

Через минуту заговорил Леконцев:

— А у меня на родине теперь весна в разгаре: сирень цветет, соловьи поют.

— Эх, поваляться бы на душистой травке под горячим солнцем, — мечтал вслух Кошелев.

— А ну вас к лешему с такими разговорами! — рассердился Кучеренко.

Минут десять длилось молчание, и снова подал голос Леконцев:

— Чуяло мое сердце — плохо будет. Как не хотелось расставаться с броненосцем!..

Слова Леконцева напомнили людям об эскадре. Всех занимал вопрос, что стало с ней? Никто не думал о победе над японцами, но все были уверены, что большинство русских кораблей стоит уже во Владивостоке. И опять мысль возвращалась к берегу:

— Наши товарищи, наверно, в городе погуливают или в трактире чайком забавляются.

— А у кого возлюбленные есть — тем еще лучше.

— А у нас пресной воды вдосталь нет.

— Нам хоть бы часика три в тепле полежать, руки и ноги расправить, отдохнуть...

Кучеренко старался отвлечь команду от тяжелых дум и заговорил о другом:

— Знал я одного барина. Большой офицерский чин имел. Богатства у него за год не сосчитать. И простяга был на редкость. Когда варили для него яйца в скорлупе, то он брал себе только яйца, а бульон от них отдавал своему вестовому. Вот какие бывают добрые господа.

Некоторые матросы устало улыбнулись на слова Кучеренко. В другое время и в другом месте за такие речи командир подверг бы матроса наказанию. Но теперь он только взглянул на Кучеренко и ничего не сказал. Быть может, он иначе стал расценивать своих подчиненных, которые во время этого тяжелого плавания проявили подлинное мужество. Нельзя было не уважать людей, отважно боровшихся со смертью. От нее отделяли их только тонкие дощечки, но она все-таки проникала в бот через щели, она лезла через борта зеленой шипящей массой волн, обдавая тела холодом. В данном случае шутка, хотя и ядовитая, не прозвучала для Трегубова дерзостью. Вероятно, он сделал вывод, что эти люди, неутомимо боровшиеся с препятствиями на пути к родине, точно так же доблестно вели бы себя и в боевой обстановке.

С каждым днем положение команды ухудшалось. Истощались последние силы. А кругом ничего не было видно, кроме мутного неба и колыхающейся поверхности моря. Напрасно взоры, устремленные вперед, искали землю. Остров Сахалин, служивший только местом ссылки за тяжкие преступления, а этих моряков манившие как желанный приют, не показывался, словно навсегда исчез в бесконечном водном пространстве. Холодом, греблей, жаждой, недоеданием, бессонницей, постоянным отливанием воды из бота, ожиданием гибели в волнах люди были доведены до исступленного отчаяния. Они потеряли представление о времени и, очнувшись от забытья, не знали, какая часть дня проходит пред ними — вечер, утро или полдень. Некоторые из них начинали бредить.

Командир не работал, но и у него был вид замученного насмерть человека. Он ел и пил наравне с командой, нисколько не увеличивая себе порции, а спал меньше других, боясь сбиться с курса. Похудевшее лицо его посерело, обросло черной щетиной, глаза потеряли прежний блеск и потускнели, словно налились мутной водой. С трудом открывая отяжелевшие веки, он подбадривал своих подчиненных, доказывая, что скоро покажется на горизонте Сахалин.

И вот даже при затихшей погоде, под одними только веслами, хоть медленно, но двигался вперед.

Лунной ночью 1 июля заметили черноту на горизонте. Это была земля. Неясный вид ее возвращал людей к жизни. Бот подходил ближе, и командир пояснил:

— Вот и Сахалин. Узнаю мыс Анива, Корсаковск — за ним недалеко. Надо взять левее. Обойдем его, и мы — дома.

Бот начал под парусами огибать два высокие утеса, разделенные отлогим ущельем. От этого мыс выдавался в море седлом. Когда он оказался на правом траверзе, командир приказал повернуть вправо и направиться в глубь залива. Свежий встречный ветер не унимался, и бот, лавируя, очень медленно шел вперед. Это шатание из стороны в сторону увеличивало расстояние до Корсаковского поста в несколько раз. Люди видели берега родины, они казались такими близкими, но только около шести часов вечера 3 июля бот под веслами приблизился к мысу Эндум. Отсюда было видно, что на рейде стоят суда. Все были уверены, что тут могут быть только русские корабли. Надеждой загорелись глаза — не напрасно люди перенесли столько мучений и страданий. Мечтами они были уже на берегу, но командир вернул их к действительности, громко выкрикнув:

— Табань! Назад! Вижу японские флаги! Корабли не наши!

Матросы с тревогой молча всматривались в корабли, на которых можно было различить флаги Восходящего солнца.

Повернув обратно, бот пошел в сторону вдоль берегов — подальше от Корсаковского поста, и приткнулся на отмели против Савиновой пади. С кормы поднялся командир Трегубов. Сделав шаг от борта, он упал в воду и растянулся на ней лягушкой. От долгого неподвижного сидения его ноги свело судорогой. Помочь подняться ему было некому, матросы были еще слабее его от непосильной работы. По мелкой воде от бота до берега большая часть людей ползла на четвереньках, некоторые пробовали брести вброд, но и они скоро валились с ног. За двенадцать дней плавания на боте в неподвижности и тесноте у них распухли ноги.

В момент их высадки на берегу никого не было видно. Но через несколько минут от поселка в четыре избы к ним направился человек.

— Сейчас от него узнаем, почему тут очутились японские корабли, — сказал командир, вставая, и тут же шатнулся, беспомощно опускаясь опять на землю.

Высадившаяся команда с удивлением рассматривала приближавшегося к ним человека в странном одеянии. Особенно поражало всех птичье оперение этого высокого, кудлатого и горбоносого старика. На нем были портки из птичьих шкурок, на ногах — бахилы из горла морских львов. Быстрой и легкой походкой он шел к морякам, глядя на них черными глазами, игривый блеск которых очень оживлял его бородатое лицо типичного южанина.

— Черкес, наверно. Как его сюда занесло? — проговорил тихо матрос Кучеренко.

Старик ласково поздоровался с командой, улыбнулся и поспешно с кавказским акцентом заговорил:

— Видал, как выпалзывали на берег. Гадал, гадал, думаю, так и есть. Наши матросы, раненые. Конечно, под Цусимой искалечены. Полтора месяца прошло, а вы все плыли. Как это оттуда на лодке вы могли сюда добраться? Удивительно.

— О какой Цусиме вы говорите? — спросил командир.

— А как же! Вы же в Цусимском бою были? Говорят, ужасное дело было!

— С нами хуже боя получилось. Еле выжили. А ты, дедушка, скорей скажи нам, не слыхал ли что-нибудь о нашей эскадре?

Этот вопрос мучил команду во время всего пути. И сейчас, ожидая ответа, моряки напряженно уставились на старика. А он настороженно оглядывал незнакомых ему людей. Очень подозрительна была их худоба — кожа да кости, в морской форме. По тому, как некоторые из них таращили на него лихорадочно блестевшие глаза, а другие замерли в застывших позах с мертвенно бледными, изнеможенными, грязными и обросшими щетиной лицами, — они могли ему показаться безумцами. Но тут же, как бы что-то сообразив, старик покачал седой головой и заговорил:

— Эге, да вы, видать, ничего не знаете. А ведь большой морской бой был при Цусиме. Наши разбиты. Два адмирала — Рожественский и Небогатов — в плену. Только три корабля дошли до Владивостока. Народу-то нашего сколько погибло! Сперва никто не верил. Потом уже в газетах прочли.

Эта страшная весть ошеломила моряков. Они долго молчали, не в силах выговорить слова от потрясения. Оправившись от первого впечатления, моряки начали расспрашивать о подробностях боя. Вторым, не менее сильным ударом для них было сообщение-старика о занятии японцами неделю тому назад Сахалина.

О себе старик рассказал, что он — грузин, политический ссыльный. С молодости он отбывал на Сахалине долголетнюю каторгу. Остался здесь поселенцем.

Командир объявил команде о своем намерении немедленно покинуть оккупированную неприятелем территорию и направиться во Владивосток. Но от старика узнали, что японцы отобрали у жителей продукты, и запастись ими в путь здесь невозможно. Это обстоятельство, а также и жалкий вид измученной и больной команды вынудили его отказаться от своего решения. Тогда Трегубов распорядился выбросить из бота винтовки, револьверы, а сам он деньги и документы зарыл в землю.

Настроение команды упало. Нечеловеческие и необычайные трудности претерпели люди, стремясь на родину, но вместо этого попали прямо в плен. От чего так долго с таким упорством бежали, к тому и пришли.

Впоследствии они узнали, что и первую шлюпку постигла та же участь. А оставшиеся на Урупе моряки были сняты японским судном. Разными путями, но все три партии, русских моряков одинаково попали в плен.

Еще до своей гибели "Олдгамия" повлекла за собой потерю русского судна. В начале боя, 14 мая, плавучий госпиталь "Орел", державшийся вдали от эскадры, был неожиданно обстрелян японцами. Но и этим дело не ограничилось. Враги не посчитались с тем, что на нем развевался флаг Красного креста. Вскоре к нему приблизился японский вспомогательный крейсер "Манжу-Мару" с поднятым сигналом: "Остановиться". Около тридцати японских матросов во главе со строевым офицером появились на борту "Орла". Без команды, как будто у них заранее были распределены все роли, они быстро заняли все отделения, корабля.

При переговорах командира "Орла" капитана 2-го ранга Лохматова и главного врача статского советника Мультановского с японским офицером присутствовал бывший капитан "Олдгамии" со своими помощниками. Англичане не скрывали своего удовольствия при виде вооруженных японцев. Пошептавшись с английским капитаном, японский офицер объявил командиру Лохматову по-английски:

— Мне все ясно. Под красным флагом вы с врачами занимаетесь военными операциями. На борту у вас военнопленные. Мы забираем ваш так называемый госпиталь, как военный приз. Командую здесь теперь я.

На скуластом лице офицера концы черных косых бровей поднялись еще выше к вискам, как острые крылья стрижа. Японец бесстрастно обвел всех глазами и поднялся по трапу на мостик. В ходовой рубке по его приказанию от штурвала был отстранен русский рулевой, а на его место стал японец. Офицер что-то скороговоркой скомандовал ему. Госпиталь "Орел", забурлив винтами море, повернул в сторону Японии. Противник уводил его с места боя, не дав ему возможности оказывать медицинскую помощь раненым русским морякам.

Главный врач Мультановский, довольно опытный хирург, оживлялся только в своем операционном отделении. А в обычной жизни этого апатичного толстяка как будто ничто не интересовало, ко всему он относился равнодушно. Но на этот раз круглое лицо его стал багровым, точно ему нанесли личное оскорбление. Враждебно взглянув на Лохматова, словно и тот был в чем-то виноват, он сквозь зубы процедил:

— Пленных на госпитальное судно сажают! Придумала же голова вашего адмирала! И вот вам результаты.

Капитан 2-го ранга Лохматов, высокий и поджарый человек, был из тех командиров, которые прекрасно управляют кораблем без всякого шума и суеты. Большую часть своей жизни он провел в море, плавая на судах Добровольного флота. Любое несчастье он переживал молча. И теперь на его продолговатом, с тонкими чертами лице, обрамленном раздвоенной рыжей бородой, в его больших серых глазах, смягченных сеткой морщинок вокруг них, нельзя было усмотреть ни тревоги, ни беспокойства. Не выпуская изо рта папиросы, он махнул рукой и, высоко держа голову, ровной походкой направился в свою каюту. Это означало, что дело бесповоротно проиграно и поправить его невозможно.

— Скажите, Яков Яковлевич, неужели японцы такие бессовестные, что возьмут наш "Орел"? — волнуясь, обратилась старшая сестра Сиверс к Мультановскому.

Зная о близости этой сестры к Рожественскому, он замедлил с ответом, словно забыв слова, и, криво улыбаясь, выпалил:

— Нет. Они, вероятно, хотят устроить для нас банкет. И отпустят на все четыре стороны. А вы можете потом поблагодарить своего адмирала{39}.

2. Необходимая глава

В состав 2-й эскадры входили корабли, которые не принимали непосредственного участия в Цусимском бою. Но они совершили длинный путь вместе с нами и затем выполняли особые задания. Было у нас четыре таких корабля: "Рион", "Днепр", "Терек" в "Кубань". Раньше они были пассажирскими пароходами, а в начале войны морское ведомство вооружило их для несения военной службы. Самый маленький из них представлял собою железную громадину в 9460 тонн водоизмещения, а наибольший — 12 500 тонн. На каждом поставили от четырнадцати до двадцати двух орудий, пулеметы, дальномеры, прожекторы. Снабдили суда пироксилиновыми патронами для подрывных работ, оборудовали на них бомбовые погреба и радиорубки. Много было всяких переделок, чтобы приспособить пароходы для военных целей. А когда все было готово, их включили в категорию крейсеров 2-го ранга. Они обладали хорошим ходом — в девятнадцать узлов. И еще у них было одно достоинство — они могли брать большой запас топлива и более двух месяцев находиться в плавании, не заходя ни в один порт. Но личный состав этих судов не находился на должной высоте. Морское ведомство не дало на них боевых моряков: большинство офицеров было из Добровольного флота, а команды — из запасных матросов, не обученных и незнакомых с новейшими приборами.

За несколько дней до Цусимского боя командиры этих кораблей получили от командующего Рожественского секретные пакеты с инструкциями. Каждое из четырех судов, отделившись от эскадры, направилось своим путем, чтобы действовать в указанном районе, и они уже ни разу друг с другом не встречались. Всем им было предписано ловить военную контрабанду, направлявшуюся в Японию. Предполагалось, что, выполняя такое задание, они вместе с тем произведут внушительную военную демонстрацию в тыловых водах у берегов противника. Такая диверсия русских судов может отвлечь внимание и разъединить его главные морские силы, сосредоточенные в Корейском проливе для встречи нашей 2-й эскадры. Высшее командование было уверено, что крейсеры в этой войне с Японией сыграют очень важную роль.

А что же в действительности они сделали?

"Рион" крейсировал на водных путях Шанхай — Квельпарт — Нагасаки. Ему сразу же повезло: 13 мая в восемь часов вечера он встретил норвежский пароход "Транзит". Об этом пароходе имелись сведения, что его груз состоит из пороха и ружей, а фальшивые документы имеет на керосин в Гонконг. Освещенный прожектором и получивший предупредительный выстрел, "Транзит" остановился. Подошли к нему почти вплотную. Сначала хотели было осмотреть его, но потом командир, капитан 2-го ранга Троян, человек мирного нрава, с благодушным лицом, раздумал и ограничился только тем, что спросил в рупор:

— Откуда?

— Из Артура. Пустой.

— Хорошо. До свидания.

"Транзит" был отпущен, а командир, выпячивая штаб-офицерский живот, зашагал по мостику.

На следующий день встретились еще с одним судном. Это был тоже норвежский пароход, который шел из Америки в Таку с полным грузом леса. При осмотре его документы оказались в порядке. Дружески распрощались и с этим судном.

С рассветом 15 мая "Рион" взял направление к острову Росс и шел зигзагами малым ходом. Погода была ясная. За целый день не видели на горизонте ни одного дымка. И только к вечеру задержали германский пароход "Тетартос". На нем оказался железнодорожный груз японского происхождения. Этот груз сопровождали семь человек японцев-сдатчиков. Не было никаких сомнений — контрабанда.

Призовая комиссия пришла к заключению, что пароход надо утопить, но командир, руководствуясь какой-то смутной инструкцией министерства иностранных дел, долго с этим не соглашался. Офицерам пришлось горячо его убеждать. Наконец он распорядился посадить на пароход свой конвой и лечь на зюйд-вест 71°, чтобы подальше отойти от берега в море. Утром застопорили машины. С парохода свезли на крейсер японцев и личный судовой достав. На "Тетартосе" открыли кингстоны, но он долго не тонул. Позднее сделали в него три выстрела с расстояния в пять кабельтовых. Все три снаряда попали в него, но ни один из них не разорвался. Пароход продолжал держаться на воде и лишь в половине первого часа медленно пошел ко дну. Для его капитана надолго осталось в памяти место у входа в Печелийский залив.

Поблуждав дня четыре в тумане, "Рион" в тридцати милях от Сидельных островов наткнулся на английский пароход "Силурнум". Капитан парохода встретил русского офицера на палубе, поздоровался с ним и сразу же решил его ошарашить:

— Очень грустные и тяжелые новости имею для вас.

От него узнали, что 2-я эскадра разбита. Это подтверждалось и шанхайскими газетами, полученными от капитана. Очевидно, капитан рассчитывал, что эти сенсации отвлекут внимание русских от осмотра его парохода, но этого не случилось. На корабле русскими было обнаружено сто тридцать кип хлопка, адресованного в Кобе. Этот контрабандный груз был выброшен за борт, а пароход отпущен.

Известия о гибели эскадры потрясли весь экипаж "Риона". О дальнейшей операции никто уже не думал. Перед людьми стоял вопрос: куда идти, чтобы запастись углем на обратный путь в Россию? Пошли в Батавию, где людей с "Тетартоса" свезли на берег и начали погрузку угля. Здесь с крейсера дезертировали тридцать шесть матросов. Голландцы не разрешили стоять в гавани больше двадцати четырех часов. "Рион" снялся с якоря, и направился к Рас-Гафуну.

Четырнадцать дней качались на волнах Индийского океана. 17 июня показались берега Африки. Впереди возвышался обрывистый мыс Рас-Гафун. Здесь, далеко от театра военных действий, в вахтенном журнале "Риона" была занесена запись о случае, которым впоследствии гордился экипаж.

Было одиннадцать часов утра 17 июня, когда с мостика "Риона" офицеры с недоумением разглядывали странную картину. Около берега, повернувшись к нему лагом, накренится неподвижный пароход. Моряков удивляло неестественное положение корабля, который был у самого берега и почти лежал на борту, как будто его прибило туда волной. На нем развевались какие-то флаги. Командир повернул крейсер прямо на него. За полуторы мили увидели на нем французский флаг и сигнал: "Терплю бедствие". Через борта парохода перекатывались волны. Во время свежего муссона, дувшего в сторону берега, невозможно было в таком открытом месте стать на якорь. Командир крейсера, капитан 2-го ранга Троян, отлично это понимал, и только исключительные обстоятельства заставили его на это решиться. Крутая зыбь подергивала канат якоря. С "Риона" спустили вельбот. Это тоже было рискованно. Как потом выяснилось, все французские шлюпки, спущенные на воду для спасения пассажиров, были сразу перевернуты волнами. Все же прапорщик Нечаев пошел на вельботе к бедствующему кораблю и через час вернулся обратно. Поручение командира было им выполнено блестяще: на крейсер был доставлен помощник капитана французского парохода "Шадок". От француза узнали, что их пароход сел на камни два дня тому назад. От зыбучей качки у него проломилось днище и наполнились трюмы водой. Снять его с мели уже нельзя. Пассажиры, переправленные на туземных лодках на сушу, расположились там лагерем в восьми милях от берега. Вместе с пароходной командой их было шестьсот восемнадцать человек. Обобранные туземцами-сомалийцами, они остались без пищи и одежды. Среди них находились женщины, дети и больные. Туда с крейсера были посланы на шлюпках два офицера и шестьдесят человек команды. Они захватили с собою семь пар носилок. На следующий день в четыре часа утра лагерь снялся с места. Пассажиры и экипаж парохода с неимоверными усилиями добирались по песку в жару до берега. Команда "Риона" помогала нести детей и больных на носилках. Только через полсуток переправа людей была закончена. Находясь уже на крейсере, пассажиры-французы восторженно отзывались о благородном подвиге русских моряков. Спасенные собрали для команды несколько сот франков. Но командир денег не взял и выразил от имени французов благодарность своей команде.

"Рион", оставив Рас-Гафун, взял курс на Аден. На пути у него вышел весь уголь, начали жечь в топках дерево. Он еле добрался до порта. В Адене он сдал спасенных людей на два иностранных парохода и более основательно запасся топливом. Дальнейшее плавание крейсера проходило без приключений. 16 июля "Рион" отдал якорь на кронштадтском рейде.

"Днепр" должен был оперировать в Восточно-Китайском море. Отделившись от эскадры, он проводил свои транспорты до Шанхая. Тут же командир крейсера, капитан 2-го ранга Скальский, созвал военный совет, на котором тщательно разработал план операции. Но на второй день, к удивлению офицеров, командир изменил этот план и взял курс на Филиппинские острова. По-видимому, ему хотелось быть подальше от Японии. Крейсер, не заходя в порт, остановился прямо в море у северных островов Филиппинского архипелага. Но чем же заняться здесь, чтобы провести время? Начали скоблить и подкрашивать борты, словно "Днепр" готовился к торжественному параду. На это ушло два дня. А дальше уже было неудобно стоять на одном месте с застопоренными машинами и, ничего не предпринимая, покачиваться на морской зыби.

"Днепр" направился к Гонконгу. На четвертый день крейсерства, 15 мая, на этом пути попалось ему первое паровое судно. Удивительно было встретить так далеко в море от острова Седдельс речной английский пароход "Самсон". Он был осмотрен и отпущен. На следующий день у "Днепра" была очень счастливая встреча. Команда его уже целый месяц плавала не куря, а остановленный им неконтрабандный австрийский пароход "Нипон" снабдил их табаком. В тот же день были остановлены еще два парохода, — вместо контрабанды на них нашли старые газеты, но в них ничего нельзя было узнать нового о судьбе русской эскадры. Что стало с ней? Этот вопрос мучил русских моряков и придавал им больше азарта в крейсерстве. Сигнальщики и вахтенные день и ночь следили за горизонтом, в надежде перехватить, если не контрабанду, то хоть новости об эскадре. "Днепр" одиноко бродил среди моря два дня при чистом горизонте, не заметив ничего на своем пути. Моряки отчаивались неизвестностью о положении дел на войне, и с такими настроениями проходило у них утро 19 мая. Вдруг в шесть часов утра корабль оживился. На параллели острова Калаян сигнальщики увидели дымок — первый дымок за шестьдесят часов хода. Все кругом зашевелилось, зашумело, забегали люди, зазвенели телефоны. Скоро с мостика рассмотрели уже и рангоут, удалявшийся в пролив между островами Люцон и Бабуян.

— Полный вперед, — раздалась команда в машину.

"Днепр" начал погоню. Через два часа он был уже близко к беглецу, который шел под германским флагом. Простым глазом можно было прочесть надпись: "Принц Сигизмунд". Был сделан с "Днепра" холостой выстрел, другой, но пароход остановился только после третьего выстрела. Члены судовой комиссии, прибывшие на него, сперва были разочарованы, не найдя контрабанды. Этот пароход Северо-Германского Ллойда вез груз известного поставщика 2-й эскадры, частного русского морского интенданта Гинзбурга. Выходило, что охота за ним пропала даром. Но дороже военного приза здесь оказались для русских моряков свежие газеты. И вот с "Сигизмунда" начали семафором передавать на "Днепр" новости из гонконгской газеты "Южно-Китайская утренняя почта" от 17 мая 1905 г.:

"Четыре корабля с Небогатовым в плену. Одиннадцать потоплены в Цусимском бою. Победы никто не объявляет".

Отпустив пароход, все офицеры собрались во главе с командиром в кают-компании. Прапорщик Людэ, знаток английского языка, вслух читал газету. Оживленно обсуждались результаты боя, Сведения были еще туманны и неясны, но всех опечалили потер" русского флота. Задумчивы и грустны стали поникшие лица моряков. Среди молчания раздался взволнованный голос командира:

— Война проиграна. Участь наша решена, господа! Что мы теперь представляем собою, одни в чужом море и без поддержки военного флота? Ведь мы, господа, теперь корсары. Значит, эскадры не существует больше, и нам пора кончать. Уходить надо обратно. В тот же день после обеда, когда в судовой колокол пробили восемь склянок, на горизонте показался пароход, шедший встречным курсом. По распоряжению вахтенного начальника, прапорщика Куницкого, рассыльный побежал доложить об этом командиру.

— Ну что? — спросил Куницкий, когда рассыльный вернулся обратно.

— Его высокоблагородие сидит у себя в каюте и ответил только: "Хорошо".

— И больше ничего?

— Больше ничего, ваше благородие.

— Иди еще раз и спроси, надо ли задержать пароход?

Второй раз вернулся рассыльный и с обидой в голосе заявил:

— Его высокоблагородие выругался и сказал, чтобы я убирался к черту под лохматый хвост.

На мостик пришли старший офицер Кампанионов и лейтенант Шварц. Всех возмущало поведение командира. Пароход приблизился и, находясь уже на траверзе крейсера, не поднял даже своего флага. Тогда старший офицер сам отправился к командиру и, высказав свои подозрения относительно парохода, спросил:

— Как же, Иван Грацианович, поступить с ним?

Командир рассердился:

— Мне надоели подобные вопросы. Вот вам мое решение: до Сайгона мы не будем останавливать ни одного судна. Прошу вас, Леонид Федорович, не беспокоить меня по этим делам.

Старший офицер пожал плечами и ушел.

Более решительно поступил лейтенант Шварц. Он спустился в музыкальный салон, отделявшийся от командирской каюты дощатой переборкой, и нарочно стал грубо кричать:

— Это не командир, а враг своей родины. Такого человека немедленно нужно арестовать...

Слова Шварца, по-видимому, сильно повлияли на командира. Бледный и встрепанный, с обезумевшими глазами, как бывает с человеком во время пожара, он прибежал на мостик и приказал вернуть пароход. Но он развил большой ход и был уже далеко. К счастью, тут же, когда "Днепр" шел западнее Перосельских рифов курсом зюйд-вест 46°, подвернулось другое коммерческое судно. Это было в шестом часу дня на широте 22°11' северной и долготе 115°26' восточной. Заметив с мостика идущий на пересечку курса английский пароход, командир точно переродился и властно отдал приказ:

— Задержать этот пароход!

Подняли сигнал "стоп", и пароход остановился. Желая загладить свою вину, командир вызвал вахтенного начальника лейтенанта Шварца, ставшего в открытую оппозицию к его трусости, и мягким голосом сказал ему:

— Виктор Александрович! Назначаю вас начальником досмотровой партии на пароход. Результаты осмотра сообщите мне по семафору. Чтобы не затруднять вас переговорами с англичанами, даю вам я помощники Рудольфа Людвиговича. Он плавал на английских судах и отлично сможет объясниться на английском языке. Действуйте.

Досмотровая партия под командой лейтенанта Шварца и его помощника прапорщика Людэ обследовала без вооруженного сопротивления пароход. С него командир получил краткое донесение по семафору:

"Англичанин "Сент Кильда". Пять тысяч шестьсот тонн контрабанды. Коносаменты из Гонконга в Иокогаму и Кобе".

Вскоре с досмотровой партией на крейсер прибыл и капитан парохода В. Джонее с судовыми бумагами. На заседании призовой комиссии выяснялось, что действительно пароход идет в Японию и полон контрабандного груза: тридцать восемь тысяч мешков риса, девять тысяч сто семьдесят мешков жмыха, тысяча девятьсот восемьдесят девять тюков хлопка, тысяча шестьсот сорок одно место сахара. Комиссия составила протокол, и ее мнение было такое: "Предать пароход уничтожению".

Свой протокол члены призовой комиссии лично вручили командиру Скальскому на утверждение. Тот начал его читать, а офицеры молча переглядывались между собой, что означало их неуверенность в решимости командира. Каждый из них задавал себе беспокойный вопрос: будет ли командир тверд до конца, или он, не выдержав своей роли, снова будет колебаться, как накануне.

Кончив чтение, командир Скальский, как будто отвечая на затаенные мысли стоявших перед ним офицеров, заговорил:

— Лучше бы, конечно, пароход взять с собой. Но ведь у него самый полный ход только восемь с половиной узлов. И угля нам негде взять. Значит, плен отпадает. А выбрасывать за борт такую уйму контрабанды долгая история. Да еще вблизи Гонконга. Как мне с ним быть? Одно из двух на выбор — топить или свободно пропустить?

Кончив свою речь, посеявшую еще больше сомнений среди молчавших подчиненных, командир Скальский наклонился над протоколом и начал на нем что-то писать. Лица офицеров, насторожились и приняли серьезное выражение. Их вопросительные взгляды следили за пером, как бы стараясь предугадать, какую же резолюцию теперь начертит командир. От него всего можно было ожидать после того, как он на их глазах уже несколько пароходов пропустил без задержки. В тишине было слышно, как отчаянно скрипело командирское перо и как порывисто было дыхание молчаливых людей. Они, видимо, приготовились к более решительным протестам, если он и на этот раз не утвердит протокола. Вот он и сделал обычный росчерк под своей фамилией. Рука его с бумагами протянулась к офицерам. С их сосредоточенных лиц быстро сбежали тени беспокойства, как облачка с ясного неба. Командир исправился. С военной выправкой офицеры стояли, вытянувшись перед ним, и внимательно слушали его приказания:

— Топить здесь, разумеется, нельзя — глубина под нами мала. Поезжайте вчетвером, господа, на пароход, и за ночь мы отведем его подальше в море. Там мы с ним покончим завтра... на рассвете.

Командир перевел взгляд на вахтенного офицера — прапорщика по морской части Шмельца:

— Командовать "Сент Кильдой" будете вы, Виктор Францевич! Возьмите с собой десять человек команды, четырнадцать кочегаров и машинистов. Экипаж англичан-контрабандистов с вещами сейчас же переправьте сюда, чтоб эти люди вас там не нервировали.

Вечером Шмельц с матросами и тремя прапорщиками отбыли на шлюпках к пароходу. Вскоре с него прибыли на крейсер двенадцать англичан и сорок два китайца. Русские были удивлены тем, что в экипаже "Сент Кильды" было почти втрое больше китайцев, чем англичан. Оказалось, что большинство английской команды, узнав о движении 2-й эскадры на север, побоялось с контрабандой уходить из Гонконга и было за это заключено в тюрьму. Англичан заменили китайцами.

Вместе с людьми с парохода было снято и доставлено на крейсер много почты, адресованной в Японию.

"Днепр" дал машинам ход и лег на курс зюйд-вест 6°. Всю ночь за ним шел в кильватер пароход "Сент Кильда". Погода стала ухудшаться. Зюйдвестовый муссон свежел и разводил крупную зыбь. Рано утром оба остановились в широте 21°4' и в долготе 115°27".С парохода успели снять только часть материалов и провизии. Подрывная партия под командой старшего лейтенанта Компанионова открыла на нем кингстоны и заложила в машинном отделении два пироксилиновых патрона. Они не взорвались на проводниках. Тогда у борта трюма номер два при посредстве бикфордова шнура был взорван восемнадцатифунтовый патрон. На это было затрачено много времени и усилий, но эффект получился ничтожный. Пароход сперва накренился, а потом выровнялся и продолжал плавать, нисколько не погружаясь. Секрет такой устойчивости и непотопляемости корабля просто заключался в том, что трюмы были набиты плавучим грузом — рисом, жмыхом, хлопком, — и к тому же еще наглухо закрыты лючинами и затянуты брезентом. Подобно закупоренной пустой бутылке, пароход в таком виде легко и свободно держался на волнах. А время шло и офицеры уже стали замечать, что командир Скальский выказывает признаки нетерпения. Надо было спешить, чтобы не навлечь на себя беды — могут нагнать японцы. Командир вызвал к себе на мостик артиллерийского офицера — лейтенанта Никитина и, показывая ему на качающийся в четырех кабельтовых пароход, с жаром выпалил:

— Полюбуйтесь, Андрей Владимирович, на этого "ваньку-встаньку". Черт знает что такое! Не пароход, а какая-то пробка. Взорвали, а он словно заколдованный, плавает как ни в чем не бывало. Испытайте-ка на нем действие наших снарядов.

— Есть, Иван Грацианович, — отвечал Никитин. — Кстати, хороша цель. Да еще под английским флагом, который нам столько навредил в мучительном походе. С удовольствием сейчас расколем судно, точно орех.

— Открывайте огонь, — приказал командир, но, подумав, добавил: — только цельтесь в носовую часть. Помните, что в машине заложены нами подрывные патроны. Ну-ка, они или котлы взорвутся. Тогда и нам несдобровать.

Никитин сделал усилие над собою, чтобы не рассмеяться над наивными словами командира.

С разными настроениями и чувствами наблюдали с "Днепра" русские и англичане за стрельбой из 120-миллиметрового орудия по "Сент Кильде". Было сделано уже десять выстрелов, но пароход все еще плавал. Только после восемнадцатого снаряда он начал погружаться и, перевернувшись на левый борт килем вверх, затонул в десять часов утра.

На "Днепре" облегченно вздохнули и направились опять по западную сторону Перосельских рифов, взяв курс на зюйд-вес 46°. После потопления парохода "Сент Кильда" в течение нескольких дней подряд кают-компания крейсера "Днепр" представляла собою необычное для военного корабля зрелище. На длинном столе, на диванах, на буфете и просто на палубе этого просторного помещения — всюду были разложены запечатанные пакеты, посылки, конверты. Адресованные в Японию, они были различной фермы и величины, с разноцветными почтовыми марками стран мира. Офицеры, свободные от вахт, с утра до вечера несколько дней возились с этой корреспонденцией. Ею были набиты семьдесят восемь парусиновых опечатанных мешков и деревянный ящик, снятые в "Кильды". В эти дни кают-компания походила на почтамт, где роль директора играл старший офицер — лейтенант Компанионов, а в ролях усердных почтовых чиновников выступали мичманы и прапорщики. Осмотренные парусиновые мешки старательно штемпелевались судовой печатью. Вся почта главным образом состояла из частной корреспонденции. Она не вскрывалась и обратно укладывалась в мешки. Но вот мичман Логинов извлек из мешка два объемистых заказных пакета и посмотрел на незнакомый язык адресов. Недоумевая, он поднес пакет к старшему офицеру лейтенанту Компанионову:

— Леонид Федорович! А как поступить с этими трофеями?

Тот подозвала качестве переводчика прапорщика Людэ, хорошо знавшего английский язык, и, указывая на пакеты, сказал ему с улыбкой:

— Рудольф Людвигович! Прочтите, пожалуйста, кто и кому тут расписался на целый роман. У меня есть подозрения, что автор, видно, неспроста трудился.

Людэ повертел в руках тяжелые пакеты и громко, во всеуслышание провозгласил с напускной важностью:

— Военному министру, маркизу Яманата-сан, Токио.

— Это уже становится интересно, — сказал старший офицер, взвешивая на руках взятые им пакеты, как будто хотел определить ценность их содержимого.

Офицеры потянулись со всех сторон к Компанионову. Они с любопытством разглядывали загадочные пакеты. Через несколько минут в дверях кают-компании появился командир крейсера, капитан 2-го ранга Скальский, вызванный специально для того, чтобы решить участь такого необыкновенного почтового отправления. Он перешагнул через комингс и, увидев груды писем, спросил:

— Надолго ли еще у вас хватит работы, господа почтмейстеры?

— Это все заурядная писанина. А вот, Иван Грацианович, два пакета заслуживают особого внимания, — ответил старший офицер.

— Распотрошите эти экспонаты, — приказал командир.

Из пузатых пакетов начали извлекать рукописи, карты, плавны, закрывая ими, как салфетками, весь длинный стол кают-компании.

Все смотрели на прапорщика Людэ. А тот бегло перелистал толстые рукописи и не сказал ни слова. Они были испещрены таинственными знаками японских иероглифов. Его внимание привлекли английские надписи, и он, склонившись над столом, громко возвестил:

— "Карта топографии Северной Индии и Афганистана".

— "График движения воинских поездов по железным дорогам Индии".

— А это? Ах, да: "Карта расположения в Индии английских и туземных войск в мирное время".

Послышались возгласы и восклицания удивленных офицеров.

— Теперь понятно, почему на эти пакеты с капитана Джонеса не взяли расписки и не дали сопроводительных документов, — заключил старший офицер.

Командир внимательно разглядывал каждый документ в отдельности. Среди непонятного текста японских рукописей попадались планы горных мест Индии с какими-то пометками, разобрать которые никто из присутствующих не мог. Командир положил обратно бумаги и широко развел руками:

— Вот беда — мы не знаем, что тут написано про эти карты на японском языке. Наверно, это очень важно для военных стратегов и политиков. Одно нам ясно, что это тонкая работа японского военного агента в Индии.

Старший офицер, усмехаясь, добавил:

— "Интеллидженс-сервис" на этот раз здорово зевнул. Дружба дружбой, а все-таки камень за пазухой японцы берегут для англичан.

Командир приказал отложить и опечатать эти пакеты японской контрразведки и, направляясь к двери, наказал:

— Изъять их из общей почты и беречь отдельно на крейсере. Думаю, что наши дипломаты и главный штаб нам скажут спасибо за этот удачный улов.

На этом вся деятельность "Днепра" закончилась. Прямым сообщением он направился в Россию. Заходил только в Джибути, чтобы пополнить запасы угля. В половине июля он прибыл в Кронштадт.

Крейсер "Кубань" получил назначение находиться при входе в Токийский залив и ловить военную контрабанду. Меняя постоянно курс, он должен был держаться от берега в расстоянии не менее ста миль. Прибыв в назначенный район, командир крейсера вместе со штурманом стал рассматривать карты путей коммерческих судов. После долгих размышлений он выбрал самое бойкое место в Тихом океане, где сходятся пути от Ванкувера, Сан-Франциско, Сандвичевых островов, Сиднея. Все соображения говорили за то, что предстоит потопить много призовых судов. Но надежды не оправдались: за десять дней крейсер почему-то не встретил ни одного парохода. Засвежела погода, крупнели волны. 23 мая крейсер повернул в Камранг, чтобы подгрузиться углем. На этом пути ему встретились три иностранных судна. Доложили о них командиру. Но он отмахнулся и сказал:

— Не будем задерживать их! При таком сильном волнении мы даже не можем шлюпки спустить.

Так эти суда и ушли не осмотренными.

А дня через три встретились еще два парохода — австрийский и германский. На этот раз поступили по всем правилам — осмотрели их. Никакой контрабанды на пароходах не оказалось. Но экипаж крейсера пришел в сильное волнение, узнав от встречных моряков о гибели 2-й эскадры. Теперь все думали только о том, чтобы скорее отойти подальше от Японии.

3 августа с "Кубани" был отдан якорь в Либаве. Девять с лишним месяцев крейсер провел в плавании. За это время он покрыл расстояние в 37 500 миль. Экипаж его состоял почти из пятисот человек. Сколько было положено ими труда, сколько было у них переживаний, чтобы все это с военной точки зрения кончилось впустую, словно крейсер совершил рейс только для длительной прогулки.

"Тереку" было предписано занять район, расположенный в ста — двухстах милях к юго-востоку от острова Сикок. Через этот район пролегают пути пароходов, идущих из Южно-Китайского моря на Кобе или Иокогаму. Спустя несколько, суток крейсер одиноко бродил в тихоокеанских водах, выполняя те же задания, какие были возложены и на его собратьев.

Из четырех крейсеров "Терек" был вооружен артиллерией слабее всех: два 120-миллиметровых орудия системы Канэ и двенадцать американских 76- и 57-миллиметровых скорострелок. Снабжены они были не оптическими, а простыми, устаревшими и отчасти даже поломанными прицелами. Не внушали доверия и доморощенные таблицы стрельбы, поспешно составленные флагманским артиллеристом что называется на глазок, без проверки на практике. Подача патронов, оборудованная либавским портом, была ручная, самая примитивная. Как нарочно, словно выполняя чью-то злую волю, крейсер укомплектовали комендорами, призванными из запаса флота. Раньше им не приходилось даже видеть пушки Канэ, а теперь они не успели пройти курса учебных стрельб.

Артиллерийский офицер лейтенант Случевский, более чем кто-либо другой, понимал все эти неустройства в корабельной артиллерии и в походе неоднократно докладывал о них своему командиру. На что тот только и говорил:

— Ну что, Владимир Владимирович, я могу теперь с этим поделать? Поймите наше положение. Не возвращаться же нам назад в Либаву для ремонта и дооборудования!

Деревянные надстройки, обилие кают с мягкой мебелью, коврами, занавесками и вообще масса такого материала, что может дать пищу огню при недостатке противопожарных средств, еще больше снижали боеспособность "Терека". Все это не могло способствовать подъему духа личного состава, раздираемого, кроме всего, классовой рознью. Правда, люди не трусили, но душевное достояние их было таково, что лучше не встречаться с противником.

И все же "Терек" старался выполнить свое задание. Сигнальщики, находясь на мостике, зорко следили за горизонтом. У заряженных пушек день и ночь дежурили комендоры и офицеры. Сам командир, вахтенные начальники, штурманы более или менее добросовестно несли свои обязанности.

С первого же дня крейсерства "Тереку" начали встречаться иностранные коммерческие суда. В зависимости оттого, какой национальности они были и куда держали курс, одни из них осматривались, другие нет. Так проходил день за днем, и в продолжение недели осмотрели около двух десятков пароходов. Из них ни одного не оказалось с контрабандой.

В облачное утро 23 мая, как обычно, в пять часов тридцать минут на "Тереке" засвистали дудки, закричали вахтенные унтер-офицеры. Корабль ожил, и начался новый день. Через полчаса после побудки команды на горизонте справа обозначился двухмачтовый пароход. Он шел встречным курсом. Командир "Терека" приказал изменить курс на норд-вест и увеличить ход, чтобы приблизиться к пароходу. Через час тот поднял английский кормовой флаг. Раздался холостой выстрел с "Терека", поднявшего сигнал "стоп". Оба судна застопорили машины. Через пятнадцать минут на спущенном с "Терека" вельботе мичман Андреев и прапорщик Габасов отправились осматривать пароход. В восемь часов утра вельбот вернулся вместе с капитаном английского парохода "Айкона". Сейчас же "Терек" лег на курс зюйд-ост 45°, имея впереди "Айкону", чтобы отойти в более безопасное место для осмотра. Через два часа хода корабли остановились. Мичман Андреев и прапорщик Габасов с английским капитаном на вельботе пошли осматривать груз "Айконы". Большую часть груза в пять тысяч тонн составляли рис и пшеница, причем капитан парохода Стон заявил, что ему не известно, кому именно адресован этот груз, идущий в японские порты Кобе и Иокогаму. Судовая комиссия на "Тереке" признала грузы "Айконы" военной контрабандой. Разгрузить пароход вблизи японских берегов и при свежей погоде было невозможно, поэтому было решено затопить пароход. Командир Панферов утвердил решение комиссии, и в два часа дня началась перевозка экипажа и вещей с парохода. Его команда почти целиком состояла из чернокожих людей. Их было семьдесят три человека, а англичан только одиннадцать человек. Эти рабы двадцатого века имели жалкий вид. Очевидно, им плохо жилось под английским флагом. На палубу "Терека" поднимались полуголые люди, изможденные, кое-как прикрытые цветными лохмотьями. Каждый из них нес узелок со скарбом и сушеную рыбу. По их лицам, выражавшим крайнее смущение, было видно, что они ждут для себя самого худшего на борту военного корабля. Беспокойно они оглядывали вооруженных русских матросов и офицеров, как будто старались угадать, как эти люди начнут сейчас их умерщвлять: застрелят или просто зарежут, как скотину. Но вот повели их на бак и поместили под тентом. Черные поняли, что белые в невиданной форме не бьют и не кричат на них, а ласково улыбаются и некоторых даже похлопывают по худым голым плечам. Туземцы не знали, о чем говорят эти новые люди, но видели, как те громко смеялись, зажимая в кулак носы и указывая пальцем на рыбу. Протухшая, она распространяла по кораблю отвратительный запах. Скоро черных пленников совсем оставили в покое.

На "Айконе" в машинном отделении были заложены два подрывных патрона. Вскоре раздались взрывы. Но пароход, погрузившись кормою, не затонул. Командир Панферов долго и терпеливо ждал, когда же наконец исчезнет с поверхности моря "Айкона". Непостоянный взгляд его бегающих черных глаз беспрерывно переводился то на упрямый пароход, как будто не желавший уходить на дно, то на стоящих на мостике офицеров. Видимо, он начинал волноваться. Вдруг он сорвался с места и с порывистыми жестами, размахивая руками, обратился к артиллерийскому офицеру, лейтенанту Случевскому:

— Владимир Владимирович, что же это такое? Так мы и будем здесь стоять, пока заявятся сюда японцы и утопят нас вперед этого англичанина? Разрядите по нему орудия. Все-таки практика будет для комендоров.

"Терек" приблизился к полузатонувшему пароходу и открыл огонь. Было сделано двадцать два выстрела из 57-, 76- и 120-миллиметровых пушек. Несмотря на подводные пробоины в бортах, пароход только погрузился еще немного, но продолжал держаться на воде. Крейсер, не отходя, ждал его конца.

Туземцев как будто совсем не волновала гибель корабля, на котором они плавали. Убедившись в том, что русские моряки не собираются их убивать и не причиняют им никакого вреда, они окончательно успокоились. Одни из них рылись в своих узелках, другие с жадностью разрывали зубами сухую рыбу, точно перед этим не ели целую неделю. Лишь некоторые из чернокожих, да и то с каким-то равнодушием, посматривали в ту сторону, где покачивался на волнах безжизненный пароход.

В одиннадцать часов тридцать минут ночи случилось что-то непонятное. Лейтенант Случевский, прапорщик Кочин и матросы, стаявшие на вахте, увидели на пароходе яркие взблески огня. Вслед за этим послышался треск разрушаемых палуб. На эти звуки вышел из своей каюты командир Панферов и шутя заметил лейтенанту Случевскому:

— Наконец-то дошло. Вот только когда, Владимир Владимирович, долетели ваши снаряды до цели. Они у вас, знать, с заводным механизмом, как адские бомбы: только через час взрываются после попадания. Горе-артиллерия.

— Вероятно, на пароходе было какое-то взрывчатое вещество, — ответил Случевский.

Через двадцать минут после взрыва пароход "Айкона" скрылся под водой.

"Терек" тронулся дальше. Верхняя палуба крейсера опустела от людей. На ней остались только вахтенные и еще, кроме них, одиноко стоял английский капитан. Этот скромный старик, морской труженик, вся жизнь которого, вероятно, была связана с водными просторами, уныло смотрел в темноту, где только что утонул его пароход. Капитан был так удручен и опечален, точно расстался с живым и дорогим существом.

Прошло полмесяца. "Терек" без приключений и боевых тревог продолжал крейсировать. Хлопотливый день выдался для него еще 8 июня. При ясной погоде горизонт сиял той удивительной лучезарностью морского простора, которая всю жизнь неизбывно манит истых моряков вдаль. И в лучах солнца из-за горизонта выполз, точно диковинное чудовище, огромный пароход, Его две высокие мачты, казалось, упирались в самое небо. Вахтенный начальник — мичман Иноевс, заметил по часам время — было половина пятого дня — и доложил об этом командиру. "Терек" прибавил ходу и направился на курсе зюйд-вест 55° к пароходу. Через полчаса, когда расстояние между ними сократилось, на "Тереке" пробили боевую тревогу, дали холостой выстрел и просигналили остановку. Над кормой парохода взвился датский флаг. Мичман Андреев и прапорщик Габасов на вельботе добрались до парохода и оттуда по семафору передали, что "Принцесса Мария" из Копенгагена идет в Японию. Мичман Андреев при обыске трюмных помещений обнаружил, что груз парохода в три тысячи пятьсот тонн главным образом состоял из стали и железа. Тут были вагонные рессоры, болты, гвозди, колеса. Все это могло служить для военных сооружений. На вельботе с членами судовой комиссии прибыл на "Терек" капитан парохода — датчанин Ингеманн.

Капитан Ингеманн был задержан на крейсере до утра. С "Терека" было передано по рупору на пароход: "Идти курсом истинный ост и иметь ход пять узлов". Корабли тронулись. "Терек" повел контрабандиста на расстрел. Началось заседание судовой комиссии, и в полночь объявили капитану Ингеманну, что его пароход будет потоплен. Он повысил голос и начал угрожать:

— Я буду жаловаться на вас. Вы потом раскуетесь. Вы не знаете, что наш пароход принадлежит акционерной компании, членами которой состоят вдовствующая императрица Мария Федоровна и великий князь Александр Михайлович.

Панферов был человеком нерешительным, как и командиры на других подобных кораблях. Выслушав датчанина, он заколебался. В самом деле, вдовствующая царица была урожденная датчанка, и могло оказаться, что она и ее высокие родственники действительно состоят пайщиками этого пароходства, тогда ему не избежать царского гнева. Не тут выступили офицеры:

— Капитан несет ахинею, а мы слушаем.

— А если и правду сказал, все равно "Принцессу" мы пустим ко дну...

Команда, узнав через вестовых такую новость, заволновалась.

— Наша царица помогает в войне Японии.

— Жаль, что ее самой нет на пароходе. А то бы вместе с ней потопили судно.

Ингеманн отказался подписать протокол судовой комиссии и написал протест, который был оставлен без последствий.

Между тем "Терек" с пленным пароходом отходил все дальше в сторону от торных морских путей. Настало ясное утро 9 июня. В половине шестого часа, по сигналу с крейсера, пароход остановился. С "Принцессы Марии" начали перевозить личный состав и вещи. К полудню возвратилась последняя шлюпка. На гребном катере подпоручик Максимович отправился с подрывной партией на пароход. В его трюмах они заложили два подрывных восемнадцатифунтовых патрона и открыли кингстоны.

Капитан Панферов, стоя на мостике, смотрел на обреченный пароход и, видимо, был доволен своей работой. В нем не замечалось обычной суетливости. Плавными движениями правой руки он оглаживал черные с легкой проседью волосы, обрамлявшие его худое лицо, поправлял воротник, очень свободный на его тонкой шее. Смущала его только перемена погоды: скорей бы... Посмотрев на облака, которые начали заволакивать небо, Панферов с нетерпением достал часы. Было без десяти два.

— Казнь контрабандиста затянулась на двадцать часов, — спокойно промолвил командир, обводя веселыми черными глазами своих помощников.

И в тот же момент, как бы исполняя желание командира, пароход исчез с глаз. На его месте возникло облако густого дыма, а потом донеслись грохочущие взрывы. Дым, как отдернутый занавес, поплыл над водою, уносимый зюйд-вестовым ветром. Теперь снова увидели пароход, но он не был уже так огромен. Как бы уменьшаясь ростом, он медленно оседал в воду. Моряки не спускали с него глаз, а он, зарываясь носом, через несколько минут совсем исчез с поверхности моря.

Штурман Матусевич, плотный брюнет, сутуловато склонившийся над картой, сделал характерный для него быстрый поворот головы к рулевому и мягким баритоном объявил курс:

— Зюйд-вест 70°.

"Терек" продолжал крейсировать. Встречались еще пароходы. На один из них, который направлялся в Шанхай, пересадили датчан. При осмотре другого парохода достали английскую газету. В ней вычитали телеграмму, оповещавшую мир, что какой-то русский крейсер коммерческого типа корсарствует у восточных берегов Японии. Нетрудно было догадаться, что это говорилось о "Тереке".

После потопления "Принцессы Марии" командир Панферов, растревоженный словами датчанина, никак не мог успокоиться, а тут еще появилась в печати такая телеграмма. Пора было подумать об окончании крейсерства. Но "Терек" неожиданно попал в полосу свирепого тайфуна. Все вокруг сразу изменилось. Казалось, Великий океан вздыбился и смешался с лохмотьями низко клубящихся туч. Весь простор заполнился серой мглой, подвижными буграми, крутящейся пеной и хлещущими, как горох, брызгами. Рев заглушал голоса людей, и, чтобы расслышали слова, приходилось кричать во всю мочь. Десятки тонн воды лезли на палубу крейсера, бурлили по ней шумными потоками, а он валился на тот или другой борт, словно стараясь стряхнуть с себя тяжесть. Корпус судна вздрагивал, точно испытывал таранные удары. В это время никто не думал о ловле контрабанды. Часть людей находилась на мостике, а остальные забились во внутренние помещения и, задраив за собою люки, отсиживались там, как в осажденном форту. Двое суток их мотал тайфун, а потом, словно в награду им, наступила солнечная погода.

Через несколько дней "Терек" пересек экватор и попал в южное полушарие. Его путь лежал к Зондскому проливу, отделяющему Суматру от Явы. Днем палуба была заполнена людьми. Теперь взоры их не искали больше пароходов с контрабандой, а любовались красотами тропиков. Проходили мимо множества мелких островов. Под жарким небом, на сверкающей равнине вод, спокойной, без единой морщинки, словно разглаженной солнечными лучами, поднимались зеленые холмы, как разбросанные изумруды. Наиболее крупных островах виднелись горы, вершины которых походили на голубые испарения. Там, где берега Зондского архипелага были отлоги, подступали к самому морю, словно засматриваясь в него, кокосовые пальмы. Издали казалось, что они растут прямо из воды и, щеголяя нарядными кронами, плывут навстречу кораблю.

"Терек" отделился от эскадры 12 мая, а прибыл в Батавию, где бросил якорь, 10 июля. Почти целый месяц он пробыл в отдельном плавании. Голландцы не разрешили ему стоять больше двадцати четырех часов. Он должен был запастись топливом на семь дней, чтобы дойти до намеченного порта, но половина времени ушла на поиски русского консула, который где-то был на именинах, и на приготовление к погрузке угля. Туземцы не стали на работу — не сошлись в цене. Командир Панферов пожадничал, и в этом была его ошибка. Он решил использовать силу личного состава. Усталая команда грузила уголь кое-как. Офицеры тоже не очень старались подгонять ее. Поэтому обеспечили себя топливом только дня на три. Конечно, более расторопный командир мог бы все равно выйти в море и там, встретившись с каким-нибудь пароходом, догрузиться за более дорогую цену углем. Но он этого не сделал. И "Тереку" пришлось разоружиться и ждать в нейтральном порту до конца войны.

Когда "Днепр", "Рион", "Кубань" и "Терек" отделились от эскадры и ушли в крейсерство, на нашем броненосце "Орел" много было о них разговора. Офицеры полагали, что адмирал Рожественский послал их в Сангарский или Лаперузов пролив, чтобы произвести демонстрацию. Эти четыре судна могли бы обстрелять неприятельский берег и поднять большой переполох в Японии. Возможно, что японский флот, как полагали дальше наши офицеры, двинулся бы к одному из проливов, считая, что это действуют главные наши силы. А тем временем 2-я эскадра свободно прошла бы Цусимский пролив.

На самом же деле на эти четыре крейсера были возложены другие задачи, но и те они выполнили лишь отчасти. Могли бы больше сделать. И вообще в их действиях было много бестолочи, характерной для всей нашей эскадры.

3. Кто сорвал японский флаг

Броненосный крейсер "Адмирал Нахимов", как и другие наши корабли, прибыл в Цусимский пролив перегруженным. Помимо излишнего запаса угля, которого хватило бы на три тысячи миль экономического хода, он имел около тысячи тонн пресной воды, налитой в междудонное пространство. Также обстояло дело с провизией, со смазочными материалами. Зачем все это понадобилось в таком огромном количестве? Как будто крейсер шел не на войну, а к Северному полюсу, где ничего нельзя было достать.

По случаю дня царского коронования команде было приказано переодеться в "первый срок". В одиннадцать часов просвистала дудка к вину и обеду. На верхнюю палубу вынесли ендову с ромом. Матросы выстроились в очередь за чаркой. В это время с разных сторон послышались возгласы:

— Дай пройти!..

Это означало, что на палубе появился старший офицер, капитан 2-го ранга Гроссман. Он был близорук, никого из команды не узнавал. Случалось, что он судовые предметы не отличал от людей и властно приказывал:

— Дай пройти!

Матросы подметили это и каждый раз, как только он появлялся около них, повторяли эту фразу.

Теперь, держа в руке револьвер, он подошел к ендове и стал следить, чтобы баталер не выдал кому-нибудь лишней чарки. На крейсере дисциплина была расшатана. Гроссман не учел этого, как не учел и того, что он не любим командой. Услышав возгласы матросов, он налился кровью, и, подняв револьвер, заорал:

— Замолчите! Расстреляю!

Матросы ответили еще более усиленными выкриками, разнотонно повторяя одно и то же:

— Дай пройти!..

Шум голосов донесся до походной рубки. Командир крейсера капитан 1-го ранга Родионов вышел из рубки и, пройдя по продольному мостику, остановился против шкафута, где происходила раздача вина. Небольшой, сутулый, с порыжевшими от курения усами, он внимательно посмотрел на старшего офицера и прошамкал беззубым ртом:

— Владимир Александрович, потрудитесь подняться ко мне в рубку.

Вслед сконфуженно уходившему Гроссману матросы еще раз прокричали с хохотом:

— Дай пройти!

Команда начала обедать. Из кают-компании доносились звуки оркестр", перебиваемые криками "ура". Это офицеры выпивали шампанское во славу русского оружия.

Когда появились на горизонте главные неприятельские силы, управление крейсером перешло в боевую рубку. При первых раскатах орудийных выстрелов командир Родионов снял фуражку и, перекрестившись, произнес вслух:

— Господи, спаси нас.

До вечера, за время артиллерийского боя, крейсер получил до тридцати пробоин, но все они были надводные. Подверглись разрушению главным образом надстройки, шлюпки и разные приборы. Часть орудий вышла из строя. Пострадал и личный состав: человек двадцать был" убиты и около пятидесяти ранены. С заходом солнца командир Родионов распорядился:

— Приготовиться к минным атакам! Прожекторы поставить на место!

На день прожекторы были спрятаны в продольном коридоре. Теперь их извлекли наверх. Боевое освещение наладили как раз в тот момент, когда начались минные атаки. "Нахимов" замыкал собою боевую колонну. Может быть, поэтому на него так яростно нападали миноносцы. А он лучами прожектора только указывал им свое местопребывание и притягивал их к себе, как маяк ночных птиц.

Вдруг рулевой Аврамченко, здоровенный гвардеец, находившийся около боевой рубки, рявкнул, словно в трубу:

— Миноносец рядом! Справа! Режет наш курс!

Неприятельский миноносец тут же был уничтожен снарядом восьмидюймовой пушки, но свое назначение он выполнил. Крейсер подпрыгивал от взрыва. Сотрясение настолько было сильное, что сдвинулась с места боевая рубка, зазвенели стеклянные осколки полопавшихся иллюминаторов.

Никто не знал, где произошел взрыв. Некоторые матросы, находясь в кормовых отделениях, думали, что это случилось где-то рядом, около них, и, уходя, задраивали за собой двери. Бросились к выходным трапам машинная команда и кочегары. В боевой рубке, обращаясь ко всем, хрипло проговорил командир:

— Свистать всех наверх! Немедленно подвести под пробоину пластырь! Мы погибаем.

Но неизвестно было, куда попала мина. Люди метались взад и вперед, находясь под впечатлением, что они немедленно пойдут вместе с кораблем ко дну. С момента взрыва прошло минут десять в невероятной суматохе. Наконец послышалась дудка, а вслед за ней раздался голос старшего боцмана Немона:

— Пробоина справа в носовой части! Все наверх! Пластырь подводить!

Только теперь выяснилось, что миной был разрушен правый борт против шкиперского помещения. Оно и смежное с ним отделение динамо-машин сразу наполнились водой. Электрическое освещение погасло. Люди оставляли свои посты и, выбегая наверх, задраивали за собой двери. Но и этой мерой не могли задержать бурлящие потоки. Двери были проржавлены, резиновая прокладка оказалась никуда не годной, непроницаемые переборки под напором воды вздувались, как парус под ветром, сдавали и лопались. С ревом вода распространялась дальше, попадая в тросовые отделения, в малярную, в канатный ящик, в угольные ямы, в отделения мокрой провизии, в поперечный и продольный коридоры. Она заполняла минный и бомбовые погреба, крышки которых не могли быть задраены: этому мешал беспорядочно наваленный лес.

Нос крейсера стал погружаться в море, а корма подниматься на его поверхность. Ход уменьшился. Эскадра уходила от "Нахимова", оставляя его в одиночестве. Наладили электрическое освещение, взяв ток от кормовых динамо-машин. Но сейчас же с мостика, желая скорее скрыться от противника, поступило распоряжение:

— Прекратить действие прожекторов и погасить все наружные огни!

Крейсер уклонился от общего курса влево и, уйдя от миноносцев, застопорил машины. Около сотни людей занялись подводкой пластыря под пробоину. Но так как в течение похода эскадры практических учений в этом деле не было, то и теперь никто не знал, как успешнее выполнить данное задание. Распоряжения начальства противоречили одно другому. Все бестолково суетились и галдели. Затруднение было и в том, что работали в темноте, при свежей погоде и что судно погрузилось носом и дало на правый борт крен, дошедший до восьми градусов. Кроме того, заводке пластыря мешал правый якорь. Он еще днем был сброшен снарядом со своего места и повис на заклинившемся в клюзе канате. Пришлось долго повозиться, чтобы отклепать канат, после чего якорь бухнулся в море. Здесь работой руководил старший офицер Гроссман. Он больше не ругался, он только просил продрогшим голосом:

— Братцы, дружнее, иначе мы утонем.

И матросы уже не кричали ему: "Дай пройти!" Все внимание людей было направлено к спасению корабля.

Пластырь наконец кое-как подвели, но, по-видимому, он не закрыл пробоины. Вода прибывала, несмотря на то, что ее усиленно откачивали из носового отсека пожарная, центробежная и циркуляционная помпы. Она начала затоплять жилую палубу.

Дали малый ход вперед.

На мостике собравшиеся офицеры обсуждали вопрос, каким курсом идти. Выяснилось, что крейсер, находясь в таком бедственном положении, не может ни догнать эскадры, ни достигнуть Владивостока. Поэтому только остается одно — приблизиться к какому-нибудь берегу и спасти людей, а судно затопить. Но командир твердо прошамкал:

— Курс — норд-ост двадцать три градуса!

И перестал разговаривать.

Чтобы уменьшить крен судна, кочегары перетаскивали уголь с правого борта на левый.

Не успели люди опомниться, как раздалась команда:

— Прислуга, по орудиям!

Никто не сомневался, что опять начинаются минные атаки. Находившиеся наверху офицеры и матросы видели, как впереди, обрезая нос, двигались какие-то черные небольшие суда. Их было более двух десятков, и на каждом из них горел огонек. "Нахимов" приготовился к отражению минной атаки и к своей гибели. Комендоры навели пушки на приближающиеся огоньки. Но кто-то радостно, словно объявляя людям награду, возвестил:

— Не стреляйте! Это рыбачьи суда!

Только теперь все поняли, что если бы это были миноносцы, то они, готовясь к атакам, не стали бы ходить с открытыми огнями.

Вскоре мысль людей переключилась на действительную опасность. Когда взошла луна, то под пробоину вместо второго пластыря с трудом подвели огромный парус. Но и этим не помогли крейсеру. Дифферент на нос все увеличивался. Вся передняя часть судна до тридцать шестого шпангоута была затоплена. Проржавевшая за двадцать лет плавания, эта переборка под напором воды стала гнуться словно была картонная. Матросы, рискуя собою, ставили под нее упоры из деревянных брусьев, а она сочилась по швам, как ненадежная плотина, и звенела от водяных струй. До носового отделения это была последняя преграда. Если она не выдержит, то произойдет взрыв котлов и крейсер немедленно пойдет ко дну.

По инициативе судового механика догадались дать задний ход и, повернувшись, пошли вперед не носом, а кормою. Этот маневр оказался удачным. Напор воды значительно уменьшился, и катастрофа на некоторое время была отсрочена.

Корма крейсера настолько приподнялась, что его винты наполовину обнажились из воды и хлопали по ней лопастями, словно гигантскими ладонями; Он стал плохо слушаться руля и мог дать ходу не больше трех узлов. На мостике офицеры доказывали командиру, что при таких условиях "Нахимов" не годен к дальнейшему плаванию, и что нужно заботиться только о спасении людей. Родионов долго не соглашался изменить курс.

— Ну хорошо, — с горечью прошамкал он. — Мы пойдем к корейскому берегу. Там при помощи водолазов справимся с пробоиной, а потом опять двинемся на север. Мы должны быть во Владивостоке.

Люди с нетерпением ждали, когда пройдет эта страшная ночь. Не многие из них могли уснуть. Все чувствовали себя на грани жизни и смерти. Поэтому с такой радостью встретили первые признаки рассвета. А когда показалось солнце, то увидели вершины каких-то гор. Но никто не мог определить, чей был этот берег.

За ночь под напором воды разрушились ветхие продольные переборки, и вода постепенно заполнила собою погреба левого борта. На этот же борт команда перетащила много угля. Крен к утру исправился. Но зато вся носовая часть судна еще больше погрузилась в море. Командир, волнуясь, приказал:

— Держать к берегу!

— Есть, — ответил старший штурман, лейтенант Клочковский.

Не доходя четырех миль досуши, смерили глубину — сорок две сажени. Застопорили машины. "Нахимов", весь израненный и одряхлевший от многолетних плаваний, послушно остановился, чтобы здесь навсегда исчезнуть с поверхности моря.

Командир Родионов, узнав, что перед ним возвышается северная оконечность острова Цусима, рассердился на штурмана:

— Я вам приказал вести корабль к корейскому берегу, а вы что сделали?

Лейтенант Клочковский, глядя сквозь очки на командира, смущенно ответил:

— Я точно старался выполнить ваше распоряжение, но после вчерашнего сотрясения корабля кто может поручиться за правильные показания компаса?

Приступили к спуску уцелевших от боя шлюпок. Но приспособления для этого были испорчены, работа шла медленно. Когда на спущенный гребной катер начали переносить раненых, вдали, с севера показался неприятельский миноносец "Сирануи".

Командир сейчас же распорядился:

— Открыть кингстоны! Приготовить крейсер к взрыву! Команде вооружиться спасательными средствами!

Вскоре заметили, что с юга приближается неприятельский вспомогательный крейсер "Садо-Мару", очевидно вызванный по телеграфу миноносцем.

На "Нахимове" в минном погребе, где хранились капсюли гремучей ртути, сухой и влажный пироксилин, заложили подрывной патрон. Провода от него с двумя батареями Гринэ протянули на шестерку, на которой уже сидел с гребцами младший минный офицер, мичман Михайлов. Шестерка, вытравливая провода, стала удаляться от крейсера. Мичман Михайлов хорошо запомнил слова командира:

— Я буду находиться на мостике судна. Следите за мною. Когда потребуется произвести взрыв, я помашу вам носовым платком.

— А как же сами вы? — испуганно спросил Михайлов, догадываясь, что командир хочет погибнуть вместе с кораблем.

— Это вас не касается, — шамкая, проворчал Родионов и строго нахмурил брови.

— Есть.

Михайлов со своей шестеркой остановился в трех кабельтовых от крейсера и, глядя на мостик "Нахимова", стал ждать условного сигнала.

Гребной катер, наполненный ранеными и возглавляемый старшим врачом, направился к берегу. Здоровые, усаживались на баркасы. Те, для которых не хватало места на шлюпках, торопливо разбирали койки, спасательные круги и пояса. В нижних помещениях не осталось ни одного человека: там уже бурлила и клокотала вода, врываясь через открытые кингстоны и клапаны затопления.

Миноносец "Сирануи", приблизившись к "Нахимову" на восемь — десять кабельтовых, поднял сигнал по международному своду: "Предлагаю крейсер сдать и спустить кормовой флаг, в противном случае никого спасать не буду". Командир Родионов приказал ответить: "Ясно вижу до половины". И сейчас же крикнул, насколько хватило голоса:

— Спасайся, кто как может! Взрываю крейсер!

На палубе все были охвачены паникой. Люди бросались в море, словно перепуганные дети в объятия матери. Корабль, который до этого момента сохранял их жизни, теперь казался страшным чудовищем, и все старались скорее отплыть подальше от борта. Многие устремились к спущенному на воду минному катеру. Находясь под полными парами, он пытался уйти от них, но оказалось, что на нем во время боя заклинился руль, положенный на правый борт. Катер мог только кружиться на одном месте и давить плавающих людей. Пришлось застопорить машину. На него, не обращая внимания на крики и угрозы старшего офицера, полезли десятки мокрых тел. От перегруженности в разбитые иллюминаторы полилась вода, и катер пошел ко дну, увлекая за собой тех, кто находился в кубрике и машинном отделении.

"Садо-Мару", приближаясь к русскому крейсеру, на ходу спускал шлюпки.

На мостике "Нахимова" остались только два человека: Родионов и Клочковский. Этот штурман решил погибнуть вместе со своим командиром. С палубы последними прыгали за борт минеры и гальванеры. Им нечего было торопиться: зная, что судно тонет, они разъединили провода, приготовленные для его взрыва. Родионов, горячась, бегал по мостику и неистово кричал, пока на палубе не осталось ни одной живой души. Он снял фуражку и, глядя на солнце, торжественно перекрестился. Штурман Клочковский, согнувшись, крепко ухватился за поручни. Но взрыва на взмахи платка не последовало. Командир сгорбился и, качая головою, громко зарыдал.

С шестерки, к которой приближался миноносец "Сирануи", выбросили в море батареи и провода. На мачте ее взвилась белая матросская форменка. Такие же форменки были подняты и на других наших шлюпках.

"Садо-Мару" остановился, в трех кабельтовых от "Нахимова" и стал подбирать плавающих людей на свои шлюпки. Одна из них пристала к борту погибающего корабля. На его палубу поднялся с несколькими своими матросами японский офицер. В это время Родионов и Клочковский скрывались под полуютом, следя за действиями непрошеных пришельцев. Японцы успели только поднять свой флаг и, убедившись, что воспользоваться крейсером нельзя, сошли в свою шлюпку. Командир и штурман подождали немного и, выскочив из своей засады, сорвали неприятельский флаг. Вскоре крейсер качнулся на правый борт, с ревом хлынули в него тысячи тонн воды, и, как бы раздавленный непомерной тяжестью, он быстро пошел носом в пучину.

Родионов и Клочковский были глубоко затянуты водоворотом, но надетые на грудь спасательные пояса выбросили их обратно. Они увидели, что "Садо-Мару" и "Сирануи", подобрав всех русских, направились к показавшемуся на горизонте "Владимиру Мономаху". Двух пловцов, оставшихся с "Нахимова", только вечером спасли проходившие мимо японские рыбаки.

4. Под пение петухов

Утром 14 мая по сигналу адмирала Рожественского на крейсере "Владимир Мономах", как и на других кораблях, пробили боевую тревогу и зарядили орудия боевыми снарядами. Вскоре эскадра вступила в перестрелку с японскими разведочными судами. "Владимир Мономах", находясь в это время по другую сторону русской боевой колонны, огня по ним не открывал. Неприятельские разведчики удалились.

Командир крейсера, капитан 1-го ранга Попов, вышел из рубки на мостик, самодовольно покручивая черные усы. На его худощавом толстоносом лице радостно засияли карие глаза, из которых один сильно косил. Обращаясь к старшему артиллеристу, лейтенанту Нозикову, командир медленно заговорил, как бы вытягивая из себя каждое слово:

— Кажется, прогнали японцев. Больше они не посмеют тревожить нас. Мы без боя придем во Владивосток. Кстати, скажите, Николай Николаевич, ведь ваши шестидюймовые орудия не заряжены?

Лейтенант Нозиков, молодой, тонкий, подтянутый блондин, вежливо отчеканил:

— Заряжены, Владимир Александрович. Иначе и не могло быть. После боевой тревоги все орудия должны быть заряжены боевыми снарядами. Вначале девятого часа я вам докладывал о полной готовности нашей артиллерии к действию.

Командир одним глазом смотрел, на Нозикова, а другим, косящим, как будто нарочно в сторону, чтобы следить за горизонтом, и продолжал:

— Досадно. Как же теперь их разрядим? Японские крейсера едва ли к нам подойдут. Стрелять по ним не придется. Если ваши пушки заржавеют, то вы будете в этом виноваты.

— Разрядить их всегда можно, хотя бы выстрелив в "Идзуми". Вот он справа идет. Расстояние до него не больше пятидесяти кабельтовых. Он вполне доступен для наших шестидюймовых и стодвадцатимиллиметровых снарядов.

— Можно-то можно, но лучше не стрелять. Во всяком случае, на ночь чем-нибудь закройте дула орудий, чтобы они не ржавели. Так будет целесообразнее.

Командир направился в рубку. Нозиков с огорчением посмотрел на его длинную удаляющуюся спину. Другие офицеры, слышавшие этот разговор, иронически переглянулись.

Некоторые на крейсере уверяли, что когда-то Попов был неплохим моряком парусного флота. Но во время похода на Дальний Восток все убедились, что он как командир боевого корабля сильно отстал. В артиллерии, в минном и механическом деле он имел очень скудные познания. По-видимому, это смущало и его самого — он боялся показываться на глаза начальству. Мягкий характером и не слишком требовательный, он редко прибегал к дисциплинарным взысканиям и ограничивался лишь выговорами. Ему доставляло большое удовольствие посудачить в офицерской среде о недостатках других командиров, за что он и был прозван во флоте "Чиновницей". Больше всего он любил уют, тихую жизнь и глубоко верил в то, что если вовремя ложиться спать, то можно прожить до ста лет. Поэтому поздней ночью он не оставался на мостике. Пусть бушует буря, пусть нарастает другая какая-нибудь тревога — командир в десять часов уходил к себе в каюту, предварительно наказав своим помощникам:

— Если случится что-нибудь особенно важное, требующее моего распоряжения, то разбудите меня.

Но сон командира лишь в редких случаях нарушался его подчиненными. Не было надобности в этом — все равно его не могли поднять с постели. Он давал им какие-то указания, иногда не совсем вразумительные, перевертывался на другой бок и снова засыпал.

В канцелярии и судовой отчетности Попов был очень аккуратен и педантичен. Каждая копейка у него была на учете. Это был настоящий хозяйственник. Он по какой-то ошибке попал в военные люди и занял пост командира судна. Из него вышел бы хороший фермер. Недаром на всех остановках, где только можно было, он скупал кур. Он относился к ним с особой любовью и не давал их резать даже для кают-компании, хотя и знал, что офицерам иногда приходится питаться плохо. К приходу в Цусимский пролив на судне накопилось множество кур. Клетки с птицами ярусами стояли на полуюте, висели над палубаком на штангах, прикреплялись по сторонам на леерах между шлюпбалками. Военный корабль превратился в курятник.

И теперь, обуреваемые весенним приливом чувств, кудахтали куры, пели петухи.

Матросы смеялись:

— За что любит их командир? Курица — самая глупая птица на свете. Другая раскричится часа на два. Думаешь, бог знает что сотворит. А она всего только одно яйцо снесет.

После обеда эскадру продолжали сопровождать лишь неприятельские разведчики, держась от нее на большом расстоянии. На мостик поднялся подполковник Маневский и, увидай вышедшего из рубки командира, заявил:

— Я готов к вашим услугам, Владимир Александрович. Хочу быть хоть чем-нибудь полезным в бою. Поэтому предлагаю себя в ваше распоряжение ординарцем.

Командир Попов ласково улыбнулся ему:

— Спасибо, Виталий Александрович. Очень рад. Но я думаю, что мне не придется воспользоваться вашим благородным порывом.

— Почему?

— Противник, как видно, едва ли посмеет вступить с нами в открытый бой.

— Такое заключение, по-моему, можно вынести только к вечеру.

Подполковник Маневский, занимая должность обер-аудитора в отряде адмирала Небогатова, плавал на крейсере "Владимир Мономах" и не принадлежал к судовому составу офицеров. Он не стоял на вахте и никакой ответственности за какую-нибудь материальную часть корабля не нес. Работа обер-аудитора заключалась лишь в том, чтобы следить за всеми юридическими делами отряда, разбираться в преступлениях, совершенных моряками, и определять, кого из провинившихся отдать под суд, а кого подвергнуть дисциплинарному взысканию. Если бы не лысина на голове, он выглядел бы моложе своих сорока лет. Среднего роста, плотный, он ходил легко и бодро. Спускающиеся с висков бакенбарды, густые брови, короткие усы и клинообразная бородка черными и правильными штрихами очерчивали его сытое, краснощекое лицо. Он имел особую страсть к казенным официальным бумагам. Замечая на какой-нибудь из них пятно или кляксу, он расстраивался и брезгливо морщил тонкий с горбинкой нос. Измятую официальную бумагу он сам осторожно разглаживал слегка нагретым утюгом и аккуратно подшивал ее к делу. Если же перед ним лежал рапорт, написанный хорошим, без помарок, почерком, то он улыбался ему, показывая белые зубы, и влюбленно смотрел на него, как на красивую женщину.

Накануне боя подполковник обратился к командиру:

— Скажите, Владимир Александрович, — если вы выйдете из строя, кто вас будет замещать?

— Ясно, что старший офицер, — не задумываясь, ответил Попов.

— Совершенно правильно, но не ясно будет в дальнейшем. Может случиться, что и старший офицер окажется раненым или даже убитым. Кто тогда примет на себя роль командира? А между тем, по смыслу морского устава эта честь должна принадлежать мне как старшему по чину среди остальных офицеров крейсера. Но об этом вам придется заранее объявить приказом по кораблю, Все должно быть официально оформлено. Без этого, как без света, люди начинают действовать вслепую — каждый по-своему.

Маневский настоял на своем: фамилия обер-аудитора среди перечня заместителей командира значилась в приказе второй.

Когда эскадра вступила в бой с главными силами противника, старший артиллерист "Мономаха" лейтенант Нозиков приблизился к командиру:

— Разрешите, Владимир Александрович, открыть огонь по "Идзуми". Он является для нас самой подходящей целью. Расстояние до него не очень большое.

Командир Попов возразил:

— Как же мы можем начать стрельбу, если на это не было сигнала адмирала? Нам потом влетит за самовольность.

— Адмирал больше и не будет поднимать сигналя, так как вся эскадра уже сражается.

Командир упорствовал, Нозиков доказывал:

— Кстати, наступил удобный случай разрядить наши шестидюймовые орудия.

С такими доводами командир наконец согласился. Но лейтенант Нозиков обратился к нему с новой просьбой:

— Разрешите мне управлять огнем с верхнего мостика.

— Согласно морскому уставу, вы должны находиться во время сражения в боевой рубке.

— Я знаю это, но в то же время полагаю, что вы согласитесь со мною, если учтете, что из боевой рубки открыта лишь одна треть горизонта. Впереди фок-мачта и клетки с курами. Справа и слева — минные катеры, баркасы и опять клетки с курами. Позади — дымовая труба, ростры, грот-мачта с большой площадкой для прожекторов, катеры, вельботы, шестерки, висящие на шлюпбалках, и опять клетки с курами. При таких условиях я не могу корректировать стрельбу, не видя падений своих снарядов. Командир нехотя протянул:

— Вы всегда что-нибудь придумываете вопреки уставу. Ну, хорошо, находитесь на верхнем мостике. Только почаще докладывайте мне о результатах стрельбы.

До "Идзуми" измерили расстояние, проверили его пристрелкой. И только после этого открыли огонь всем правым бортом по неприятельскому крейсеру. В ответ полетели снаряды и со стороны противника.

Достаточно хлопнуть в ладоши, чтобы любую птицу привести в нервное состояние. А здесь бухали свои пушки, разрывались вокруг судна неприятельские снаряды. С курами началась истерика. Им никогда не приходилось переживать такого грохота. Они неистово кричали и в безумном порыве скрыться куда-нибудь от ужаса беспрестанно подпрыгивали, ударялись о крыши своего жилья, падали друг на друга, опрокидывались, размахивали крыльями и бились, как в судорогах. От клеток летели перья, носившиеся над палубой судна, словно большие хлопья снега. Шум крыльев и гомон птичьих голосов вместе с раскатами орудийных выстрелов заглушали командование начальства. Нельзя было разобрать слов. Офицеры и матросы, находившиеся на мостиках, на все лады проклинали кур:

— Чтоб им сдохнуть!

— Сбесились, окаянные!

С первых же русских выстрелов крейсер "Идзуми" начал терпеть поражение. Попадания приходились по его передней части. Он стал зарываться носом. Через пятнадцать минут неприятельский крейсер повернул вправо и, увеличив ход, стал удаляться. На короткое время он скрылся во мгле. Но скоро снова увидели его. Он шел навстречу "Мономаху" в сорока кабельтовых. По нему опять открыли усиленный огонь. На этот раз корма "Идзуми" окуталась дымом, и это заставило его покинуть поле сражения и направиться влево{40}.

"Владимир Мономах" оставался целым. Неприятельские снаряды делали недолеты или перелеты, и только один из них попал в него. Командир Попов ликовал. Когда к нему приблизился старший артиллерист Нозиков, он, стараясь перекричать гомон все еще не успокоившихся кур, торжественно заговорил:

— А ведь ловко мы его разделали! Как задал стрекача! Полным ходом понесся от нас.

Командир не понимал, что он был тут ни при чем. Успех стрельбы главным образом зависел от лейтенанта Нозикова и от комендоров, воспитанных им. Этот образованный офицер хорошо знал свою специальность. Еще в 1903 году, плавая в учебно-артиллерийском отряде, он получил приз за искусное управление орудийным огнем и меткую стрельбу. Во время похода от Либавы до Цусимы все внимание его было обращено на то, чтобы держать в исправности артиллерийскую часть и лучше обучить своих подчиненных. Ему не приходилось прибегать к ругани и мордобитью. Комендоры, дальномерщики и прислуга подачи боевых припасов понимали его с одного слова. Выполняя свои непосредственные обязанности, он увлекался и военно-морской историей, изредка занимался и литературной работой{41}. Его характеру были свойственны две противоречивые черты — сентиментальность и воинственность. Он любил людей независимо от их расовых различий, любил их до слез — и в то же время с восторгом мог бы пустить ко дну неприятельский корабль, наполненный человеческими жизнями.

Командир Попов посмотрел вокруг. Ему показалось, что русская эскадра поворачивает на восток и расходится с японской. Он сказал:

— Сражение кончилось. Мы мирно пойдем во Владивосток. Ну, а как ваши шестидюймовые пушки? Надеюсь, что вы их разрядили в противника по нескольку раз? И больше не заряжали?

— Нет, они опять заряжены, — ответил Нозиков. — После сигнала "дробь" полагается...

Попов, рассердившись, перебил его:

— Как же это так? Я вам говорил, что не следует заряжать, а вы все-таки по-своему делаете. Ведь сражение кончилось.

— Напротив, оно только начинается.

Командир больше не стал с ним разговаривать.

Вскоре по сигналу адмирала Энквиста "Владимир Мономах" вступил в кильватер "Дмитрию Донскому" и открыл огонь по неприятельским крейсерам. Он стрелял довольно метко, но сам страдал мало. Японцы, стараясь сначала выбить лучшие русские корабли, не интересовались старым крейсером. И все же около четырех часов он только случайно спасся от гибели.

Разорвался снаряд у носового элеватора шестидюймовой артиллерии. Из элеватора вырвалось ярко-желтое пламя и, ослепляя, закудрявилось, как гребень волны. Это загорелся порох в погребе. Матросы, находившиеся внизу, заметались от ужаса. Только двоим из них удалось нырнуть в шахту, откуда они, ударяясь головами о скобы трапа, спешили выбраться наверх. Остальные были обречены на смерть. Некоторые прижались по углам и, закрыв руками лица, задыхались в атмосфере раскаленных газов. Трое, ближе стоявшие к элеватору, сразу же были охвачены огнем. Предстояло всем оставшимся в погребе заживо быть зажаренными. Еще один момент — и весь крейсер со страшным грохотом погрузился бы в морскую пучину. Но неожиданно со стен и потолка погреба брызнул искусственный дождь. Из угла, у самой палубы, забил могучий фонтан, разбрасывая широкие струи воды. Огонь погас. Жар спадал. Люди стали дышать свободнее. Через минуту-другую матросы, истерзанные, в обгорелых лохмотьях, с волдырями на коже, находясь по пояс в воде, двинулись к выходу из погреба. Выбравшись на батарейную палубу, они все пошли в перевязочный пункт, все еще не понимая, кому обязаны своим спасением.

На корабле во время сражения часто случается, когда избавление всего экипажа от гибели зависит от находчивости и смелости одного человека. На "Мономахе" таким человеком оказался трюмный старшина, заведующий затоплением патронных погребов по правому борту. Трюмный старшина в момент взрыва неприятельского снаряда стоял вблизи злополучного элеватора, держа в руке большой ключ от клапанов затопления. Это был высокий и жилистый человек, молчаливый, с черными как ночь глазами. Вырвавшееся, из элеватора пламя заставило его вздрогнуть, но он не растерялся, никуда не убежал, а сейчас же начал действовать. Клапаны затопления ему хорошо были известны. Несколькими энергичными поворотами ключа то в одном из них, то в другом он избавил от гибели крейсер и все его население, в том числе и себя.

До конца дневного боя "Мономах" понес незначительные повреждения. В левом борту зияла лишь одна пробоина. Взрывом снаряда разрушило обе каюты кондукторов. Наверху были повреждены некоторые шлюпки, перебиты переговорные трубы, уничтожены фонари Табулевича, порваны фалы. Крейсер отделался пустяками. Из его личного состава вышло из строя лишь несколько человек.

С наступлением ночи против "Мономаха" начались минные атаки. Он удачно от них отбивался. В начале девятого часа к нему приблизился какой-то миноносец. С крейсера, приняв его за противника, открыли по нему огонь. Миноносец показал свои позывные, и стрельба прекратилась. Это был "Громкий".

Когда он подошел к борту крейсера, то между командирами этих двух судов произошел такой разговор:

— Согласно приказу начальника эскадры я должен следовать за "Мономахом", — твердо заявил капитан 2-го ранга Керн.

— Хорошо. Но если вы будете крутиться около крейсера, то я вас расстреляю из своих орудий, — вдруг раздраженно, чего с ним никогда не бывало, ответил капитан 1-го ранга Попов.

Керн выкрикнул на это:

— Попробуйте! Если хоть один ваш снаряд попадет в миноносец, то и сами вы никуда не уйдете с этого места. Я вас утоплю миной...

— Все эти разговоры излишни. Поговорим завтра. А сейчас я вам приказываю держаться на левой раковине крейсера!

— Есть!

Около девяти часов за кормою, по направлению правой раковины, наметились три низких силуэта. Это были миноносцы, но чьи? Догоняя крейсер, они шли сближающимся курсом. По ним открыли огонь. Один из них показал какие-то световые сигналы. На крейсере заколебались: одни уверяли, что это неприятельские миноносцы, другие утверждали, что — русские. Командир Попов, вероятно, не забыл угрозы Керна и, повысив голос, закричал:

— Что вы делаете? Зачем стреляете в свои миноносцы? Немедленно прекратить огонь! И вообще не открывать его без моего разрешения!

На шкафуте и на шканцах это приказание немедленно было исполнено, но с полуюта продолжали стрелять. Туда, сбежав с мостика, направился подполковник Маневский. Вскоре послышался его голос:

— Миноносцы русские... Командир запретил...

Миноносцы приближались к крейсеру. Теперь их было только два. Куда же девался третий? Только после догадались, что он отделился от других и ближе подошел к корме "Мономаха". Клетки с курами, стоявшие ярусами на полуюте, заслонили этот миноносец от человеческих взоров. Его увидели, когда он, вынырнув из-под кормы и очутившись справа, почти рядом с крейсером, дал на мгновение огненную вспышку. Раздались крики "банзай", от которых у каждого русского моряка, находившегося наверху, сжалось сердце и остановилось дыхание. Ночь, ветреная и бесприютная, взорвалась заревом и стала еще более мрачной. Раненный насмерть, крейсер сразу лишился освещения и беспомощно закачался над бездной. Потом начал крениться на правый борт.

Миноносец, пустивший мину, сейчас же был уничтожен носовыми орудиями.

Минуты через две-три на крейсере наладили электрическое освещение. Выяснилось, что пробоину он получил с правого борта, во вторую угольную яму, но своими ответвлениями она захватила первую и третью угольные ямы. В жилом помещении разошлась по швам броневая палуба, и от нее оторвались некоторые пилерсы. Переборка, граничившая с передней кочегаркой, выпучилась и дала трещины, пропускавшие воду. Котел N 1 немедленно пришлось вывести из строя. Вентиляционные трубы, проходившие через угольные ямы, были также повреждены и начали пропускать воду в заднюю кочегарку.

На верхней палубе люди возились над тем, чтобы подвести пластырь под пробоину. Старания их оказались напрасными. Были пущены в работу все водоотливные средства, но крен "Мономаха" продолжал увеличиваться.

Вахтенный начальник, лейтенант Мордвинов, будучи, как всегда, порядочно пьяным, громко произнес:

— Гуси Рим спасли, а эти проклятые куры крейсер погубили!

Командир на это ничего не ответил. Удрученный, возможно считавший себя виновником этого события, он молчал. Склянки давно отбили десять часов. Он устал, устал до изнеможения. И привычка вовремя ложиться спать брала верх. Наконец, он заявил своим офицерам:

— Я пойду к себе в каюту. Если что-нибудь случится, доложите мне.

Когда он сошел с мостика, подполковник Маневский, обращаясь к своим коллегам, спросил:

— Что же это еще может случиться?

Кто-то подавленно ответил ему:

— Скоро начнем переселяться на морское дно.

Японцы продолжали преследовать крейсер. Но теперь, при отсутствии на мостике командира, старшему артиллеристу Нозикову уже никто не мешал. Даже в такой обстановке, когда подорванное судно захлебывалось водою, он сумел отбить еще пять минных атак и нанести противнику повреждения.

Положение крейсера все ухудшалось. Около двух часов ночи вода, проникая через угольные ямы, появилась в машине. Казалось, что старое судно, словно истлевший парус, расползается на части. Все котлы передней кочегарки из действия были выключены. Пока машины работали, решили использовать время на приближение к берегу, чтобы спасти экипаж. Повернули на запад, и корейским берегам.

Утром не сразу узнали, что перед людьми открылся остров Цусима. Крейсер, сопровождаемый контрминоносцем "Громкий", направился к берегу. Крен в это время дошел до четырнадцати градусов. Мотыли правой машины работали в воде.

К этому же острову приближалось еще какое-то судно. Вскоре по его позывным узнали, что это был броненосец "Сисой Великий". С него просигналили лучами прожектора: "Прошу принять команду". На это "Владимир Мономах" ответил: "Через час сам пойду ко дну".

Командир "Мономаха", капитан 1-го ранга Попов, был уже на мостике и распоряжался. Он был менее утомлен, чем его помощники, — ночью ему удалось несколько часов соснуть. Он приказал "Громкому" отправиться в распоряжение "Сисоя Великого".

Миноносец помчался по назначению. Когда он приблизился к "Сисою", тот в это время, имея задний ход, еле двигался к гористой полосе Цусимы. Накануне в дневном бою он получил в носовую часть несколько подводных пробоин. Форштевень его настолько погрузился в море, что вода дошла до передней башни. Избитый, обгорелый, с подведенными под пробоины пластырями, он имел такой вид, словно побывал в перевязочном пункте. Грузная корма великана, подорванная в ночных атаках миной, была приподнята. Он не шел, а барахтался, бурля винтами воду, как будто стремился вырваться на поверхность моря.

На горизонте показались неприятельские суда. Командир "Сисоя Великого", капитан 1-го ранга Озеров, надеясь на их помощь в спасении людей, отослал свой миноносец обратно к крейсеру. "Громкий", развивая ход, густо задымил всеми четырьмя трубами.

К "Сисою" приближались три неприятельских вспомогательных крейсера — "Синано-Мару", "Явата-Мару" и "Тайнан-Мару". При них находился еще миноносец "Фубуки". Броненосец, не дожидаясь стрельбы со стороны японцев, предупредил их сигналом: "Тону и прошу помощи". Японцы запросили: сдается ли он? Капитан 1-го ранга Озеров приказал ответить им утвердительно. Спустя час к броненосцу подошла неприятельская шлюпка. Японцы, взойдя на палубу, первым делом подняли на гафеле свой флаг, но никак не могли спустить русского флага, развевавшегося на форстеньге. Корабль, погибая, грустно покачивался под флагами двух враждебных держав. Японцы хотели взять его на буксир, но он не дался им: в девять часов утра "Сисой Великий", покинутый всеми, перевернулся и затонул в трех милях от берега. Русские офицеры и матросы перебрались на неприятельские корабли.

Часа через два "Владимир Мономах" остановился в четырех милях от острова и стал спускать уцелевшие шлюпки, чтобы переправить на берег команду. В это время на горизонте показался японский миноносец "Сирануи", а затем — вспомогательный крейсер "Садо-Мару".

"Владимир Мономах" стоял на одном месте, наполняясь водою. "Садо-Мару" произвел в него несколько выстрелов, но он не ответил на это. На спущенных с него шлюпках разместились около двухсот пятидесяти человек и направились к берегу. Приблизился еще неприятельский вспомогательный крейсер "Маншю-Мару".

При виде противника старший артиллерист Нозиков забеспокоился и скомандовал:

— Прислуга по орудиям! Двадцать шесть кабельтовых!

Но командир рассердился и закричал:

— Не стрелять! Там могут быть русские, подобранные из воды. Спасаться! Я приказываю продолжать спасаться!

И, обращаясь к старшему артиллеристу, сказал строго официальным тоном:

— Лейтенант Нозиков! Я вам запрещаю стрелять. Да и снарядов у нас почти не осталось.

Команда, прыгая за борт, спасалась на плотах, анкерах, буях и пробковых поясах. "Садо-Мару" и "Маншю-Мару", приблизившись, к русскому крейсеру, спустили шлюпки и стали подбирать людей. Одна из них пристала к борту "Мономаха". На его палубу поднялись японцы, чтобы овладеть им, но сейчас же убедились, что крейсер, наполненный водою, едва держится на поверхности моря. Они ограничились только тем, что взяли в плен командира Попова и старшего офицера Ермакова и направились к "Садо-Мару".

Плавающих людей продолжали спасать японские шлюпки и свой баркас N 2. На него вытащили из воды лейтенанта Нозикова. Этот баркас уже сделал один рейс и теперь вторично пристал к борту "Маншю-Мару". Пленные офицеры и матросы быстро поднялись на палубу неприятельского судна. На баркасе остались лишь лейтенант Нозиков и два матроса. Они не хотели выходить. К ним спустились два японских квартирмейстера с ружьями за плечами. Один из японцев крикнул по-русски:

— Марш на палубу!

Другой достал из-под кормовой банки какой-то сверток и стал развертывать его. Это оказался баркасный андреевский флаг. Японец успел только улыбнуться своей находке: Нозиков левой рукой выхватил у него флаг, а правой — обнажил свою саблю. На момент противник растерялся. Флаг вместе с пронзившей его саблей полетел в воду и затонул. Сейчас же и сам Нозиков, получивший в плечо удар ружейным прикладом, свалился на банку и стиснул от боли зубы. Потом его насильно втащили на палубу "Маншю-Мару".

Среди матросов, державшихся на воде, оказался и обер-аудитор, подполковник Маневский. С посеревшим лицом, в пробковом спасательном поясе, он одной рукой выгребал, стараясь скорее отплыть от гибнущего крейсера, а другой — высоко поднял, словно напоказ, огромный черный портфель. Косые лучи солнца, играли на никелированных углах и застежках портфеля. Какие документы хранились в нем? Отчеты о законченных и начатых судебных процессах и дисциплинарных взысканиях, касающихся команды.

Один из матросов посоветовал ему:

— Бросьте, ваше высокоблагородие, портфель. Без него удобнее будет вам плавать.

— Не могу — здесь официальные бумаги, — ответил обер-аудитор Маневский.

Послышались еще голоса:

— Разве чернильная душа расстанется с документами?

— Не слушайте их, ваше высокоблагородие, этих неучей. Что они понимают? Дома вам эти бумажки пригодятся для хозяйства.

Обер-аудитор оглядывался на тех, кто бросал ему злые реплики, и примечал их лица. Быть может, в его голове всплывали статьи военно-морского закона, определяющие наказания нижним чинам за оскорбление офицера. Но теперь он сам находился в бедственном положении и, ежась от холода, молчал. Он заботился лишь об одном — как бы сохранить портфель. Все рушилось: погибла 2-я эскадра, а вместе с нею погибли и последние надежды дальневосточной армии. России больше не на что было рассчитывать, чтобы одолеть противника. Но подполковник Маневский не понимал этого и все еще придавал значение своим пустяковым бумажкам. Качаясь на зыби, он крепко, как знамя, держал над головой портфель, олицетворяя собою бюрократическую власть Российской империи.

"Владимир Мономах", словно уменьшаясь ростом, осаживался в море. Вода дошла до его иллюминаторов. Он дрожал всем корпусом, теряя последнюю плавучесть. Из всего экипажа на нем теперь находились четыре матроса и один мичман. В пробковых поясах, готовые в любой момент прыгнуть за борт, они стояли на полуюте и ждали. Подошел свой баркас и снял их. На крейсере остались одни куры — невольные виновники его гибели. Они успокоились. На палубе было тихо. Куры мирно, как в деревне, разговаривали между собою на своем птичьем языке, тоже, видно, делясь впечатлениями о минувших ужасах боя.

Баркас, уходя, направился к "Маншю-Мару". Позади раздалось пение петуха. На баркасе все оглянулись. На миг крейсер выпрямился и стал тонуть, мрачно чернея на солнце краями бортов. На вызов первого петуха победоносно откликнулся его соперник, взяв нотой выше. Возбужденные радостью весны, они считали себя вне опасности и не подозревали, что это пение их будет последним. Куры не успели дослушать еще более залихватский и покоряющий голос третьего петуха: полное "кукареку" он не дотянул и оборвался на самом высоком переливе. От "Владимира Мономаха" оставались лишь его мачты, но и они уходили в глубину сияющего моря, увлекая за собою боевые стеньговые флаги.

5. Один против трех

Миноносец "Громкий" был прикреплен к крейсеру "Олег", на матче которого развевался флаг адмирала Энквиста. "Громкий" шел концевым во втором отделении миноносцев. Все люди по боевому расписанию были на своих местах, готовые сцепиться с врагом, но вначале миноносцу просто нечего было делать. Подальше от японских выстрелов — вот какая была его "боевая задача" согласно инструкции. Он носился по морю, качаясь на волнах, дымя четырьмя трубами, и тогда казалось, что корабль подвешен к небу на черных лохматых канатах. Изредка, когда приближались к нему легкие неприятельские суда, он открывал по ним огонь. Конечно, его пять 47-миллиметровых пушек и одна 75-миллиметровая мало могли причинить вреда японцам. Иногда и около него поднимались столбы воды от разрывов неприятельских снарядов.

На мостике миноносца стояло несколько человек. Живым, проворным белокурым мальчиком казался, несмотря на свои двадцать шесть лет, сигнальщик Скородумов, следивший за горизонтом. От его острых серых глаз не могло ускользнуть ни одно движение неприятельских судов. Если он сразу не мог что-либо различить, то порывисто перегибался через поручни, как будто хотел рвануться вперед. Рулевой Плаксин сосредоточенно склонил скуластое либо над компасом. Мичман Шелашников, облокотившись на штурманский столик, старательно вел на карте прокладку курса своего судна. Этот невзрачный и всегда скромный меланхолик "Моня", как его звали офицеры на корабле, грустил и сейчас. Может быть, он и в боевой обстановке не переставал вспоминать свою невесту, которая осталась в Петербурге.

Почти на целую голову возвышался над другими командир — капитан 2-го ранга Георгий Федорович Керн. Он то и дело приставлял к своим карим глазам бинокль, обозревая сражение. Во всей его высокой и тонкой фигуре, немного сутуловатой, со впалой грудью, с резко обозначившимися сквозь китель лопатками, ничто не напоминало бравого офицера. Иногда, особенно в частных беседах, его смуглое, с тонкими чертами лицо освещалось вдруг такой детски-наивной улыбкой, которая заставляла окружающих забывать, что перед ними военный человек. Ходил он медленно, держа носки на разворот, и всегда казался истощенным, как после тяжелой болезни. Но в тщедушном теле командира скрывалась непоколебимая сила воли. Это хорошо знали и его подчиненные, привыкшие к тому, что он, скупой на слова, не любил повторять свои распоряжения.

Поход 2-й эскадры на Дальний Восток, плохо технически и организационно подготовленной и возглавляемой бездарным командованием, ему представлялся безуспешным. Это проскальзывало у него не раз в разговорах со своими офицерами. Однако с его стороны было сделано все, чтобы с честью выполнить долг воина. Ни на одном корабле эскадры команда не прошла такой боевой подготовки, как на миноносце "Громкий". Керна высоко ценили и его ближайшие помощники: старший офицер лейтенант Паскин, артиллерийский офицер мичман Потемкин, штурман Шелашников и судовой инженер-механик Сакс. Каждый из них как можно лучше старался выполнить свои обязанности в полном согласии с командиром. И добился он от своих подчиненных дружной спайки и высокой дисциплины, никогда и ни при каких обстоятельствах не повышая голоса. Всегда он говорил тихо, но с твердой уверенностью и так убедительно, что все его распоряжения выполнялись в точности.

Сигнальщик Скородумов, быстро повернувшись к командиру, доложил:

— Ваше высокоблагородие, в нашу сторону направляются японские крейсеры.

Керн направил на них бинокль и тотчас же приказал:

— Поднять сигнал "Олегу": "Вижу японские крейсеры на SW 30°".

Как бы в ответ на этот сигнал флагманский корабль со своим отрядом крейсеров повернул в сторону противника и открыл по нему огонь. Транспорты и миноносцы были прикрыты. Люди повеселели. Но тут же раздался тревожный возглас:

— Человек за бортом!

Матросы увидели барахтающегося на волнах человека с взлохмаченной бородой. Сразу в нем все узнали машинного содержателя Папилова. По приказанию Керна дали ход назад. Пока возились с Папиловым два крейсера — "Дмитрий Донской" и "Владимир Мономах" — почти вплотную сблизились с миноносцем. "Громкий" едва успел ускользнуть от серьезной аварии. Человек был спасен. Миноносец опять занял свое место в строю. Теперь с облегчением все окружили Папилова.

— Если бы не твоя лохматая швабра — быть бы тебе на дне, — пошутил кто-то из матросов.

А он стоял на палубе с открытым ртом, тяжело дыша, и непонимающе таращил глаза. С его большой обвисшей бороды и одежды ручьями стекала вода, образуя под ним лужу. На вопрос старшего офицера Паскина никто из команды не мог объяснить, как Папилов очутился за бортом. Происшествие это так и осталось загадкой для всех, не исключая и самого Папилова.

Из дневного боя "Громкий" вышел целым и невредимым, не было и потери в людях. Вечером на нем было уже известно, что Рожественский, будучи ранен, передал командование эскадрой адмиралу Небогатову. Вскоре на броненосце "Николай I" был поднят сигнал: "Курс норд-ост 23°". С наступлением темноты "Олег" со своим отрядом, развив большой ход, отделился от эскадры. О нем говорили, что он ушел неизвестно куда. Ночью "Громкий" пристроился к крейсеру "Владимир Мономах", держась на его левой раковине. Впереди шел "Дмитрий Донской", но через некоторое время он тоже где-то затерялся в темноте морских просторов. Оставшись один, "Владимир Мономах" и "Громкий" продолжали выполнять приказ Небогатова и самостоятельно направились во Владивосток.

После дневного боя передышка длилась недолго. Через каких-нибудь полчаса уже начались минные атаки. Поддерживая крейсер артиллерийским и пулеметным огнем, "Громкий" сам бросался на японцев. Однажды с него заметили, как неприятельский двухтрубный миноносец, приблизившись с левого борта к крейсеру, выпустил в него мину. Катастрофа казалась неизбежной. На мостике все оглянулись на командира Керна, а он быстро нагнулся над переговорной трубкой и скомандовал в машину:

— Полный вперед!

Одновременно он дернул за ручку машинного телеграфа, повторяя то же приказание.

И "Громкий" ринулся наперерез страшному самодвижущемуся снаряду. Очевидно, у командира был такой план: пусть лучше он сам взлетит на воздух вместе со своим судном-водоизмещением только 350 тонн и с командой в 73 человека, чем погибнет крейсер водоизмещением в 5593 тонны с населением более 600 человек. В темноте геройство Керна осталось незамеченным. На крейсере не знали, что маленькое судно идет на самопожертвование и готово своей грудью отстоять жизнь другого корабля, приняв на себя подводный удар. Зато на "Громком" тотчас разгадали поступок командира, и сердца моряков, ожидая взрыва, отсчитывали последние секунды своей жизни. К счастью, мина, поставленная на большое углубление, в расчете на низкую осадку крупного корабля, прошла под килем "Громкого". Она благополучно миновала и "Мономаха".

Дул пятибалльный ветер. Шумели волны. Гремели орудийные выстрелы, на мгновение освещая вспененную зыбь моря.

"Владимир Мономах" был подорван другой миной. Изувеченный корабль с креном на правый борт, потеряв надежду достигнуть Владивостока, срернул на запад. Связавший с ним свою судьбу "Громкий" сопровождал его до самого утра. Рассвело. Близко против носа корабля неприветливой громадой всплыли чужие берега острова Цусимы. А в стороне, далеко на северном горизонте, обозначились дымящиеся японские вспомогательные крейсеры и миноносцы. Командир крейсера капитан 1-го ранга Попов разрешил "Громкому" одному следовать во Владивосток.

Долго командир Керн не отнимал от глаз бинокля. Неприятельские суда приближались. Он уже различил три миноносца, и ему стало ясно намерение японцев: взять русских в кольцо. Опустив бинокль, Керн обратился к мичману Шелашникову:

— Всех господ офицеров ко мне.

Один за другим они через минуту уже появились на мостике. Старший офицер лейтенант Паскин, русый крепыш, среднего роста, с короткой шеей, уверенной, походкой приблизился и вопросительно поднял на командира строгие брови над усталыми от бессонницы большими глазами. Командир, не дав ему ничего выговорить, предупредительно начал сам:

— Подождите, Александр Александрович. Вопрос касается всех.

Лейтенант Паскин, хорошо знавший своего командира, сразу догадался, что предстоит что-то важное.

— Есть, — ответил лейтенант и перевел свой взгляд на приближавшиеся суда. Но командир продолжал глядеть на профиль его удлиненного бритого лица с прямым красивым носом и короткими шелковистыми бачками, как будто заранее хотел угадать мнение первого своего помощника.

По трапу быстро вбежал, оборвав на полуфразе басовую ноту неоконченного мотива, молодой весельчак. Этот беззаботный мичман Потемкин при всяких обстоятельствах любил напевать про себя. Сейчас несколько сконфуженный — петь в такую минуту — он вытянулся перед командиром всем своим массивным корпусом.

Последним медленно вошел, одергивая замасленные полы темно-синей куртки, полный, упитанный судовой инженер-механик Сакс, в манерах которого не было заметно и тени военной выправки. Улыбаясь, он имел сейчас вид довольного жизнью человека: бой прошел, его кочегары и машинисты, котлы и машины целы и работают в полном порядке. Не зная, в чем дело, он увидел собравшихся около командира офицеров и, по обыкновению, сострил:

— Наш Папилов-то вчера так промочил свою бороду, что она до сих пор не обсохла.

Произошла минутная неловкость. Лицо командира было серьезно. Он оборвал остряка вопросом:

— Хватит ли нам угля до Владивостока?

— Да, если идти экономическим ходом — не больше двенадцати узлов.

— Против нас три миноносца. Прежде всего я хочу прорвать неприятельское кольцо. Поэтому нужно дать самый полный ход, хотя бы на два часа боя, а там уже сбавим. Но драться будем до последней возможности. Высказывайтесь, господа.

Офицеры единодушно согласились.

Недалеко от них, сверкая в лучах солнца, взвивались столбы воды. И тут же какими-то неподходящими к утренней тишине звуками докатились до миноносцев и первые раскаты далеких выстрелов. Противник уже открыл огонь. На мостике остались командир и штурман Шелашников. Люди поспешно заняли свои места по боевому расписанию. Но и в такую грозную минуту обычный распорядок на корабле не нарушался. Судовой колокол отбивал склянки — было ровно восемь часов.

"Громкий" лег на курс норд-ост и, отстреливаясь, сразу развил полный ход до двадцати пяти узлов. Так начался первый бой. Противник не успел завершить окружения. За "Громким" гнались три миноносца. Скоро два из них стали заметно отставать, а бой превратился в дуэль уже только с одним миноносцем на расстоянии около двадцати кабельтовых. Противник стрелял из носовой 75-миллиметровой пушки. Ему отвечала только одна кормовая 47-миллиметровая пушка. То и дело вокруг "Громкого" близко ложились снаряды. Командир Керн часто менял курс, мешая противнику пристреляться. В то же время он этим давал возможность мичману Потемкину каждый раз вводить в действие носовую 75-миллиметровую и две бортовые 47-миллиметровые пушки. Так продолжалось два часа. На одном из поворотов комендор Петр Капралов выстрелил из носового орудия. Прошло несколько секунд, и сигнальщик Скородумов возбужденно вскрикнул:

— Японец загорелся, ваше высокоблагородие!

— Вижу, — промолвил своим обычным тихим голосом командир Керн, не отнимая бинокля от глаз.

На верхней палубе послышались отдельные радостным возгласы, перешедшие в общее ликование. Неприятельский миноносец исчез за клубами черного дыма. Стрельба на минуту прекратилась. "Громкий" снова лег на норд-ост 23°. И вдруг одно кормовое орудие возобновило огонь: из-за дыма на повороте к берегу вновь показался уже не нос, а весь борт японского миноносца. И теперь хорошо было видно, что на его носовой части разгорался пожар. Подбитый неприятель направлялся к острову Цусима, что-то телеграфируя по радио. Телеграфист на "Громком" Таранец мешал ему работой своего аппарата.

Неприятель скрылся. На "Громком" сыграли отбой. План Керна был выполнен блестяще: за два часа не было ни одного попадания в его корабль. Путь во Владивосток был свободен. Команда могла отдохнуть. Командир обходил корабль и благодарил всех за выполнение долга. Многие при его приближении не могли даже встать: по палубе вповалку раскинулись в разных позах машинисты и кочегары, сменившиеся после двадцатичасовой непрерывной боевой вахты у машин и котлов. От жары и переутомления некоторые лежали в обмороке. Их отливали водой.

Передышка длилась полчаса. Вернувшись на мостик, Керн снова заметил позади неприятельский миноносец и приказал пробить боевую тревогу. Может быть, это был тот же корабль, с которым уже сражались. Очевидно, он справился с пожаром и опять бросился в погоню. В это время "Громкий" проходил северную оконечность острова Цусима и входил в Японское море. Около одиннадцати часов впереди справа показался второй миноносец, который намеревался пересечь курс "Громкого". Керн приказал развить самый полный ход. Задний миноносец стал отставать, а тот, что шел справа, сближался и открыл огонь. Предстоял бой с неравными силами. Нужно было решиться на что-то дерзкое, чтобы выйти из тяжелого положения. И командир Керн на это пошел. Специальность минера подсказала командиру мысль, что настал момент разрядить по неприятелю два уцелевших минных аппарата. Они были расположены на верхней палубе. По его распоряжению обе мины приготовили для стрельбы. "Громкий" сделал крутой поворот и устремился на противника, шедшего позади. Как после узнали, это был истребитель "Сирануи". Керн решил взорвать его, а потом уже вести артиллерийский поединок с другим миноносцем. Расстояние между "Сирануи" и "Громким" быстро сокращалось. Команда сознавала, что наступил решительный момент. Комендоры усилили огонь. Но в эти минуты главная роль отводилась минерам, которые стояли наготове у своих аппаратов. Вдруг около них, сверкнув короткой молнией, закудрявился дым, как вихрь на пыльной дороге. От огня и дыма что-то грузное отделилось и полетело за борт. Старшего офицера Паскина оттолкнуло воздухом к кожуху у задней дымовой трубы. Оправившись, он бросился к месту взрыва. У аппарата лежали мертвыми минеры Абрамов и Телегин, а от минного кондуктора Безденежных осталась только фуражка, отброшенная к стойке бортового леера. Лейтенант Паскин поставил к аппаратам минеров Цепелева, Богорядцева и Рядзиевского. Неприятель приближался уже к траверзу. Расстояние до него не превышало двух кабельтовых. С мостика командир скомандовал выпустить мину из аппарата N 1. Но она едва выдвинулась и, задев хвостом за борт, свалилась в воду, как бревно.

— Утонула, подлая! — вскрикнул на мостике зоркий сигнальщик Скородумов и крепко выругался.

Командир, пристально следивший за действиями минеров, сжал кулаки и не то в ответ ему, не то для уяснения самому себе того, что произошло, сквозь зубы процедил:

— Порох плохо воспламенился — отсырел.

Вторая мина, выпущенная вдогонку противника, пошла правильно к цели. Уже ждали взрыва, но она, дойдя до поверхности моря почти до самой кормы, вдруг свернула в сторону, отброшенная бурлящими потоками от винтов.

В этой атаке все преимущества были на стороне "Громкого". Противник, очевидно, свои мины за прошлую ночь расстрелял, и его аппараты были закреплены по-походному. Но почему же он не уклонился от сближения и допустил "Громкого" на расстояние минного выстрела? "Сирануи" рисковал в один миг взлететь на воздух. Такое поведение японцев можно объяснить не чем иным, как только растерянностью и тактической оплошностью.

Расчет Керна на взрыв неприятельского миноносца не оправдался: помешала непредвиденная случайность. Все же ему нужны были нечеловеческие усилия и крепость нервов, чтобы не упасть духом и ничем не выдать своего волнения. "Громкий" попал под перекрестный обстрел. С двух сторон несся на него ураган огня и железа, брызг и дыма. Это, однако, не парализовало воли командира. Крепче ухватившись за поручни, он следил, куда ложатся неприятельские снаряды, и уклоняясь от них, маневрировал миноносцем.

Во время минной атаки при сближении на контркурсах японцы и русские понесли особенно тяжелые потери.

На "Громком" первый снаряд разорвался в машинном кубрике, проломил борт у ватерлинии и вывел из строя динамо-машину номер первый. Она тотчас остановилась. Водяная партия, руководимая лейтенантом Паскиным, поспешно заделывала пробоину пластырем. Едва работа была закончена, как ударом второго снаряда по тому же месту пластырь был вновь сорван. В пробоину хлынула вода. Скоро у "Громкого" образовался дифферент на нос. Вдруг все почувствовали, что миноносец как будто подпрыгнул и качнулся влево. Снаряд угодил в левую угольную яму. Навстречу судовому механику Саксу из кормовой кочегарки выползли со стоном ошпаренные кочегары. Оттуда слышался шипящий свист и валил густой пар. Среди кочегаров не было Боярова — он остался мертвым у топки. Пока выясняли, что у котла номер четвертый оказались перебитыми трубки, вышел из строя и котел номер третий: у него был пробит паровой коллектор.

Сакс приказал кочегарному квартирмейстеру Притводу:

— Вывести оба котла!

При двух оставшихся котлах носовой кочегарки "Громкий" сразу сбавил ход до семнадцати узлов. Теперь и второй миноносец приблизился к нему. Он вынужден был отбиваться на две стороны. С беспримерной храбростью матросы и офицеры вступили в неравную борьбу со стихией огня, воды и раскаленного железа. При уменьшившемся ходе им нельзя было отступать и неоткуда было ждать помощи.

Загорелись каюта командира и шкиперская. Через большую пробоину в кают-компании заливало водой кормовой патронный погреб. С каждой минутой положение корабля ухудшалось. Снаряды поражали людей. Однако не только здоровые, но и раненые не покидали своего поста, и все от командира до матроса выполняли свой долг. Они продолжали, выбиваясь из сил, тушить пожары, заделывать пробоины, стрелять из пушек и пулеметов. А бедствиям не было видно конца. От новых пробоин совсем затопило оба патронных погреба — носовой и кормовой. Для сохранения патронов была пущена турбина от динамо-машины номер второй, но она не успевала откачивать воду. Подача патронов к орудиям прекратилась. Комендоры достреливали последний запас их на верхней палубе. Занятый тушением пожаров старший офицер Паскин был очень удивлен тем, что стрельба из пушек все еще продолжается. По его расчетам, они должны были бы замолчать — о затоплении погребов он уже доложил командиру.

— Чем это они стреляют? — спрашивал он встречных матросов, проходя по жилой палубе к носовому патронному погребу. И то, что он там увидел, превзошло все его ожидания. Люди по очереди спускались в затопленный погреб, как в плавательный бассейн, и выныривали с патронами. Никто не давал такого распоряжения, и вообще это было неслыханное дело, едва ли когда-либо практиковавшееся в истории морских сражений. Подойдя ближе, Паскин с удивлением разглядел показавшуюся из воды голову минно-артиллерийского содержателя Антона Федорова, который с начала боя был при подаче боевых припасов. За ним вслед всплыл с патронами матрос Молоков. Приготовился к погружению и третий человек.

— Ну, скорей, швабра, тебе не привыкать по-вчерашнему купаться, — шутил над ним, пыхтя и отдуваясь, Антон Федоров. И голова бородача скрылась под водой. Паскин знал, что окунулся машинный содержатель Ефим Папилов.

Эта подача патронов из воды по инициативе самих матросов продлила огонь артиллерии и препятствовала неприятелю подойти ближе к "Громкому". Японцы так и не осмелились взять миноносец на абордаж и держались от него в пяти-восьми кабельтовых. Неприятелю он порой казался добитым, но этот умирающий корабль вдруг оживал и больно огрызался. Дорого отдавали свою жизнь за родину мужественные моряки. Было видно, как на "Сирануи" несколько раз русские снаряды сбивали боевой флаг, как сам миноносец загорался, выбрасывая пламя и дым, а иногда окутываясь паром, и как наконец он завертелся на месте; очевидно лишившись рулевого управления.

В полдень на "Громком" был сбит стопорный клапан котла номер второй. Ошпаренные паром кочегары едва успели выскочить из кочегарки. Их отправили в носовой кубрик на перевязку, но единственный фельдшер был уже тяжело ранен в спину, с переломом позвоночника. Раненые сами перевязывали друг друга. Некоторое время кочегары не могли спуститься в носовую кочегарку, наполненную горячим паром. С опасностью для жизни они все-таки вскоре проникли туда и подняли пар в котле номер первый. Миноносец хотя и малым ходом, но продолжал двигаться вперед.

В начале первого часа на "Громком" остались в действии один котел, один пулемет, одна правая средняя 47-миллиметровая пушка, остальные пять были повреждены и замолчали: Число подводных пробоин увеличилось. Вода все прибывала, затопляя отсеки. Но ничто не устрашало людей, боровшихся за живучесть своего корабля. "Громкий" все еще шел. Единственная пушка и пулемет стреляли.

Паскин направился по верхней палубе для осмотра повреждений. Когда он на правом борту поравнялся с радиорубкой, расположенной на машинном кожухе, в ней раздался страшный треск. Тут же выскочил из нее человек, и Паскин увидел перед собой знакомую маленькую фигуру Таранца. Но курносое лицо радиста с выбитым глазом и оторванным ухом было неузнаваемо. Шатаясь и поднимая правую руку к изувеченной голове, он вытянулся и вскрикнул:

— Ваше благородие... я... — Не окончив фразы, Таранец со стоном повалился на кожух.

Один из японских миноносцев стал подходить к "Громкому", очевидно намереваясь им овладеть. Но японцы ошиблись. На мостике стоял непоколебимый Керн, который, как и вся его команда, был полон решимости бороться до конца. Командир знал, что каждый его офицер и матрос ненавидят врага. Желая причинить больше вреда противнику, он повернул "Громкого" на "Сирануи" с целью его протаранить. Тот, увидя решительный маневр Керна, отвернул от опасного положения и отступил. А "Громкому" не хватало хода, чтобы его настигнуть. На этом повороте грот-мачта вместе с андреевским боевым флагом полетела за борт. Командир приказал:

— Прочно пришить гвоздями стеньговый флаг на фокмачте. Пусть противник не подумает, что мы сдаемся.

Сигнальщик Скородумов, всегда исполнительный и расторопный парень, скрылся внутри корабля и быстро вернулся с молотком и гвоздями. Захватив флаг, он подбежал к фок-мачте и, не задумываясь, начал карабкаться кверху, обхватывая мачту цепкими матросскими руками и ногами. На ожесточенную стрельбу неприятеля он не обращал внимания. С ловкостью акробата он взбирался все выше по стеньге до самого клотика. С мостика с тревогой смотрели на сигнальщика. Каждую секунду его могли ранить, и, падая с высоты, он разбился бы насмерть. А смельчак, словно в обнимку со смертью, на самой верхней части стеньги все-таки ухитрился выполнить задание. Над доблестным миноносцем снова развевался боевой флаг.

Люди "Громкого" продолжали сражаться.

Лейтенант Паскин знал свою дружную и стойкую команду, но и он, следя за действиями матросов, изумлялся их отваге. Из истории войн в его памяти сохранилось много разных примеров, прославивших на весь мир русское оружие. Защищая свое отечество, русская армия и флот всегда проявляли удивительную храбрость. Сам народ, если только его не подводило бездарное начальство, никогда не склонял головы даже перед сильнейшим врагом. Это издавна признавали лучшие полководцы всех стран. Но как могло то же самое случиться и в сражении "Громкого" с противником? Паскину хорошо было известно, что русско-японская война, затеянная царем и его сатрапами за концессии на реке Ялу, не была популярна в народе. И все же храбрость и мужество русских моряков со всей полнотой обнаружились и здесь. В неравном бою миноносец уже сильно пострадал от неприятельских снарядов. Однако его защитники держались с необыкновенным подъемом, с несокрушимой твердостью духа и преданности своему кораблю. Казалось, что смерть товарищей не только не устрашала моряков, но еще больше придавала им силы и решимости. Здесь героями были все: минеры, комендоры, кочегары, машинисты, рулевые, сигнальщики, фельдшер, офицеры и сам командир.

До конца Керн оставался на командном мостике, являя, собою высокий образец командира. Его ничто не устрашало: ни вдвое сильный враг, ни убыль в людях, ни бедственное положение корабля, с каждой минутой терявшего свою живучесть. Из семнадцати кочегаров уцелел только один. Теперь командир мог совершить лишь один последний подвиг. Он решил: не отдавать в руки врага даже этот разрушенный обломок, что до боя назывался миноносцем "Громкий". Мысль свою Керн выразил не сразу. Хладнокровно, словно собираясь пообедать, он обратился к старшему офицеру Паскину:

— А который теперь час?

— Половина первого, — ответил тот, недоумевая. Этот разговор был так далек от того, что происходило у них на глазах. У него возникло естественное подозрение: в здравом ли уме его начальник? Паскин, впрочем, устыдился своего предположения. Размеренно, как на учении, Керн отчеканил распоряжение:

— Я решил утопить миноносец. Открыть кингстоны. Заделку пробоин прекратить. Выбросить за борт сигнальные и секретные книги, шифры и денежный ящик. Всем надеть спасательные нагрудники.

Паскин сбежал с мостика. Сигнальщик Скородумов привязывал к книгам крышку от горловины угольной ямы для потопления их. Мичман Потемкин с комендором Жижко и матросом Салейко выбивали обратно пробки из пробоин. Судовой механик Сакс с машинистами открывали кингстоны и клинкеты, перерубали трубы, чтобы вода проникала из одного отсека в другой. Морякам больно было своими руками разрушать собственный корабль, но ещё было бы больнее, если бы он достался врагу.

И когда все, что нужно для затопления миноносца, по приказу Керна, было сделано, команда вышла наверх. Здоровые люди из винтовок стреляли в приближающегося противника. Мичман Потемкин командовал действиями единственной пушки. Лейтенант Паскин направился к мостику. Но он не дошел до командира с докладом и упал на палубу, тяжело раненный в правую ногу. Навстречу ему подбежал штурман Шелашников и сделал ему перевязку. Но скоро Паскин получил второе ранение в левый бок, и его перенесли на ют. Оттуда, лежа, он продолжал давать советы мичману Потемкину и сноситься через него с командиром. А тот, видя, что миноносец осел на два фута и доживает последние минуты, наконец распорядился:

— Команде спасаться!

Спустили вельбот, но он оказался продырявленным осколками. 3а его борта держались раненые, а здоровые в спасательных нагрудниках бросались в воду.

Командир открыто продолжал стоять на мостике. На его глазах погибал родной корабль и гасли человеческие жизни. Что творилось в этот момент в душе Керна? Об этом никто и никогда не узнает, как нельзя узнать содержание письма в запечатанном конверте. Одно только можно сказать, что даже нависшая смерть над ним не могла смутить воли и разума командира. Верный лучшим боевым традициям великого русского народа, он по-прежнему был спокоен. Теперь у него была лишь одна забота — спасти людей. Рядом с ним на мостике задержались штурман Шелашников и рулевой Нестеровский. На юте к раненому лейтенанту Паскину подошел мичман Потемкин. Вдруг мостик опустел, словно там никого и не было. Не понимая, в чем дело, мичман Потемкин вбежал туда по трапу. На мостике лежали трое: убитый, наповал рулевой Нестеровский, штурман Шелашников и еле живой командир Керн с вырванным боком. Смуглое лицо его еще больше потемнело. Видно было, как исчезали в нем последние признаки жизни, но он, медленно закрывая глаза, словно от непомерной усталости, успел проговорить:

— Я умираю. Примите командование.

Это были его последние слова.

Комендор Капралов, как бы мстя врагу за командира, выстрелил последним патроном из единственной пушки и прыгнул за борт.

Лишь после того как "Громкий" окончательно замолчал, неприятельские миноносцы осмелились подойти к нему ближе. На них сыграли отбой, и две шлюпки направились к борту "Громкого". Из семидесяти трех человек его команды только двадцать один остались невредимыми. А остальные были убиты или ранены.

Японцы старались скрыть разрушения на своих кораблях и не пустили пленных во внутренние помещения. Но можно было судить, как велик был разгром, если наши моряки, подплывая, заметили только у одного "Сирануи" более двадцати пробоин. Вся его верхняя палуба, где разместили пленных, исковерканная и развороченная, была забрызгана кровью. Валялись бесформенные куски железа, зияли дыры и обгорелые обломки, как после пожара. "Сирануи" еле держался на воде. В таком состоянии находился и другой неприятельский миноносец{42}.

"Громкий", покачиваясь на морской зыби, кренился и продолжал глубже оседать в воду. Русские моряки не спускали глаз с боевого флага. А он вместе с мачтой клонился к морю и, развеваясь, как бы посылал прощальный привет тем, кто так самоотверженно его защищал. Миноносец, перевертываясь на правый борт, накрыл своим избитым корпусом, словно памятником, тела мертвецов. Прошла еще минута, и над исчезнувшим, кораблем закружились чужие воды в стремительном водовороте.

Японцы жестоко обманулись в своих надеждах взять его живым. В их памяти надолго останется этот героический, корабль, как грозное предупреждение на будущее время. А потомки русских моряков, любящих свою родину, будут учиться на нем непримиримости к врагам и восхищаться незабываемыми образами погибших, но непобежденных героев "Громкого".

6. Что видел сигнальщик с "Наварина"

Эскадренный броненосец "Наварин" своим внешним обликов резко выделялся из всей 2-й эскадры. Широкий корпусом, он имел четыре громадных трубы, расположенных квадратом, словно ножки опрокинутого стола. По этим трубам можно было с одного взгляда отличить его от других кораблей. Виду него был грозный, но японцы, вероятно, хорошо знали, что его даже двенадцатидюймовые орудия, стрелявшие дымных порохом, своей дальнобойностью не превышали сорока пяти кабельтовых. Среди офицеров и матросов он назывался по-другому: "Блюдо с музыкой".

Командовал броненосцем старый и бывалый моряк пятидесяти четырех лет, капитан 1-го ранга Фитингоф. Среднего роста, угловатый, молчаливый, с глазами неопределенного цвета, с разорванной ноздрей приплюснутого носа он производил впечатление мрачного человека. Совершенно облысевшая голова его всегда были чем-то озабочена. Может быть, потому он мало уделял внимания своей внешности: форма сидела на нем мешковато, седая борода редко расчесывалась, шея обросла мелкими кудрявыми волосами, словно покрылась серым мхом. Познавший хорошие и плохие стороны жизни, он больше никогда ею не восторгался и никогда не приходил от нее в отчаяние. Психика его настолько устоялась, что никакими событиями нельзя было бы привести ее в волнение. По знанию морского дела, по числу совершенных им кампаний его давно должны бы произвести в адмиралы, но для этого он был слишком скромен. Он не лез на глаза к высшему начальству, никогда и никуда не просился, а служил там, куда его назначали.

Адмирал Рожественский не любил Фитингофа и дал ему прозвище: "Рваная ноздря".

В свою очередь Фитингоф без всякой злобы, как бы отмечая только посторонний факт, отзывался о командующем: "Бездарный комедиант".

Во время боя сигнальщики больше, чем другие специалисты, знают о ходе событий. Они, вооруженные биноклями и подзорными трубами, следят за движениями своих и неприятельских кораблей и сейчас же о всех важных случаях докладывают по начальству. Они принимают сигналы командующего и репетуют их. Если свой командир захочет сообщить о чем-либо адмиралу, то все равно без них не обойдешься. Находясь вблизи боевой рубки или внутри ее, куда стекаются все сведения, и слушая распоряжения начальства, они знают все, что происходит на собственном корабле.

Когда "Наварин", участвуя в дневном бою, окутывался пороговым дымом от собственных выстрелов, старший сигнальщик Иван Седов стоял у входа боевой рубки, так как за бронированными ее стенами и без него было тесно. Крупный и неповоротливый, он неторопливо приставлял бинокль к глазам в белесых ресницах и следил то за неприятелем, то за своими кораблями. Его толстомясое лицо, усеянное веснушками, как будто распухло от напряжения. Иногда он выходил на мостик, чтобы лучше следить за картиной боя. Он первый сообщил командиру:

— Ваше высокоблагородие, "Суворов" вышел из строя.

Фитингоф на это только буркнул:

— Так...

Вскоре толстомясое лицо Седова побледнело. Он крикнул в рубку:

— "Ослябя" гибнет!

Все офицеры заволновались, а командир опять произнес одно только слово:

— Так.

Невозмутимость и равнодушие командира действовали на Седова раздражающе.

От сильного взрыва с левого борта "Наварин" вильнул вправо. Сейчас же в рубку сообщили, что вода заливает отделение носового минного аппарата. Командир распорядился:

— Заделать пробоину!

Позднее, на одном из поворотов эскадры, Фитингоф увидел, как броненосец "Суворов" изнемогал от неприятельских снарядов. Командир приказал направить свой броненосец для защиты флагманского корабля. В это время "Наварин" получил в корму два крупных снаряда — с одного борта и с другого. Вся офицерская кают-компания была разрушена и охвачена огнем. Напрасно встревожился Седов. Командир по-прежнему равнодушным голосом отдавал распоряжения, нисколько не изменяясь в лице, как будто оно окостенело. В боевую рубку пришло известие, что с пожаром справились, а пробоины, оказавшиеся у самой ватерлинии, забили мешками и паклей, матрацами и одеялами, хотя этими мерами только отчасти удалось остановить течь.

Были еще незначительные повреждения в верхних частях корабля. Кое-кто пострадал из личного состава. Операционный пункт принял семнадцать человек матросов и трех офицеров — лейтенанта Измайлова, мичманов Щелкунова и Лемишевского.

Командир вышел на мостик. Как раз в этот момент неприятельский снаряд ударил в площадку фор-марса. Сверху посыпались осколки и куски железа. Фитингоф сразу опустился на колени, а потом опустился на деревянный настил мостика, не издав ни одного стона. Только лысая голова, фуражка с которой слетела, стала бледной, как снег. Сквозь разорванные брюки виднелись раны на обеих ногах. Согнувшись, он поддерживал руками живот. Когда Седов подлетел к нему, он произнес:

— Так...

Сейчас же его окружили офицеры.

— Бруно Александрович, сильно вас задело? — спросил старший офицер, капитан 2-го ранга Дуркин.

— Основательно. Кажется, порвало кишки, — ответил командир, не изменяя своего обычного тона, словно речь шла об отлетевшей с тужурки пуговице.

— Может быть, еще поправитесь, — попробовал его успокоить Дуркин.

Командир поднял голову, но тускнеющие глаза свои направил мимо старшего офицера, словно всматривался за пределы жизни.

— Нет, уж отжил на этом свете.

Когда его уложили на носилки, он, ник кому не обращаясь, промолвил:

— Я знал, что погибну глупо.

Фитингофа снесли в операционный пункт, помещавшийся в жилой палубе.

Броненосцем стал командовать старший офицер Дуркин.

Приближалась ночь.

Эскадра по сигналу адмирала Небогатова развила ход до двенадцати — тринадцати узлов. "Наварин" не отставал от других судов и успешно отбивал минные атаки. На мостике и верхней палубе стояли матросы, следя за ночным горизонтом. То и дело слышались тревожные голоса, предупреждающие о приближении противника. Изредка броненосец огненными вспышками взрывал сгустившуюся тьму.

Старший сигнальщик Седов был очень утомлен, хотел спать, но опасность заставляла его бодрствовать. Он все время находился около боевой рубки, почти не отрывая глаз от бинокля. Досадно было, что артиллерия могла пользоваться только дымным порохом, и что после каждого выстрела неприятельский миноносец становился невидимым. В девятом часу на мостик прибежал какой-то человек и, столкнувшись впотьмах с Седовым, оторопело спросила

— Где старший офицер?

Сигнальщик по голосу узнал старшего боцмана.

— В боевой рубке. А для чего он тебе?

Боцман, не ответив Седову, бросился в боевую рубку и торопливо выкрикнул:

— Позвольте, ваше высокоблагородие, доложить!

— В чем дело? — спросил капитан 2-го ранга Дуркин.

— Всю кают-компанию залило водой. Вероятно, от большого хода это случилось. Надо полагать — приспособления в пробоинах не выдержали давления воды.

Дуркин, не задумываясь, приказал:

— Задраить непроницаемые двери!

Боцман не уходил.

— Ну, что еще?

— Надо бы, ваше высокоблагородие, подвести пластыри под пробоины.

— Для этого пришлось бы остановиться и отстать от эскадры. Делай лучше то, что тебе приказано.

— Есть, ваше высокоблагородие! — ответил боцман и побежал вниз.

Вслед за ним по распоряжению старшего офицера отправился вахтенный начальник, лейтенант Пухов. Через некоторое время он вернулся на мостик и доложил, что приказание исполнено. Вскоре заметили, что броненосец начинает отставать от эскадры. Старший офицер Дуркин, нагнувшись к переговорной трубе, закричал в машину:

— Полный ход! Дайте самый полный ход!

Он ругал кочегаров, проклинал механиков. Однако, несмотря на его решительный приказ, броненосец не мог поспевать за эскадрой. Передние суда удалялись. На мостик поступило донесение, что погружается корма. Через минуту сообщили из машинного отделения: в носовой кочегарке лопнула паровая магистраль, что заставило выключить из действия три котла. Скорость хода значительно уменьшилась.

Пока "Наварин" шел вместе с эскадрой, неприятельские атаки были мало успешны. Общими силами легче было от них обороняться. Если он почему-либо не замечал приближения миноносцев, то они не могли укрыться от других судов. Для него, стрелявшего дымным порохом, хуже всего было остаться в одиночестве.

Седов слышал, как старший офицер, разгорячившись, кричал в переговорную трубу срывающимся голосом:

— Немедленно исправить паровую трубу! Употребите для этого все средства! Слышите? Я приказываю... я арестую...

Японцы продолжали преследовать броненосец.

Старший артиллерист, лейтенант Измайлов, командовал:

— Стрелять сегментными снарядами!

Неприятельские миноносцы разделились на два отряда, зашли с обеих сторон "Наварина" и, держась немного впереди, направили на него лучи прожекторов. Этот маневр был предпринят, очевидно, для того, чтобы сбить с толку русских. Цель была достигнута. Офицеры и орудийная прислуга, сосредоточив все свое внимание по сторонам левого и правого бортов, не заметили, как один из миноносцев зашел с кормы. Его увидели лишь тогда, когда он оказался рядом с броненосцем.

— Миноносец под кормой! — вдруг закричали разом несколько человек.

Седов почувствовал, как площадка мостика дернулась из-под его ног, — он полетел кубарем. Ему показалось, что раздвинулось море, и заревела сама бездна, потрясая ночь. Одновременно приподнялся броненосец и задрожал, как на рессорах. Какой-то промежуток времени старший сигнальщик лежал неподвижно. И только после того, как вскочил, он снова стал мыслить, различать предметы, слышать крики людей и грохот орудий. На его глазах мичман Верховский, схватив спасательный круг, бросился за борт, увлекая за собою и некоторых матросов.

— Стойте! Что вы делаете? Корабль еще плывет! — громко заорал рулевой Михайлов, стараясь успокоить людей.

— Не авралить! По орудиям! Комендоры, по орудиям! — размахивая руками, громко командовал старший офицер Дуркин.

Постепенно шум стал стихать. Пробили водяную тревогу. Начальству с трудом удалось установить кое-какой порядок и заставить людей занять свои места по судовому расписанию. Начали выяснять повреждения, причиненные миной. Разрушена подводная часть правого борта кормы, но руль и винты действовали исправно. С мостика было отдано распоряжение застопорить машины и подвести пластырь под пробоину.

Командира Фитингофа из операционного пункта перенесли в боевую рубку.

— Напрасно стараетесь, — слабо заговорил он, увидев вокруг себя офицеров. — Часа через два я все равно умру. Себя спасайте, а меня оставьте на корабле.

Седов, оправившись от первого потрясения, пошел на корму посмотреть, что там делается. Больше всего поразило его то, что он не увидел кормы: она по самую двенадцатидюймовую башню погрузилась в море. Волны с тяжелыми всплесками перекатывались через ют. И все же люди старались выручить свой броненосец из бедственного положения. Человек сорок матросов, управляемых несколькими офицерами, возились с двумя тяжелыми брезентовыми пластырями. При свете переносных электрических лампочек один брезент развернули и, осторожно шагая по заливаемой палубе, потащили к проломленному борту.

— Постарайтесь, братцы, иначе погибнем, — уговаривали офицеры своих подчиненных.

Но матросы и сами понимали это и работали, сколько хватало сил. Один из них сорвался за борт и заорал истошным голосом. В ту же минуту набежала сильная волна, подхватила брезент, а вместе с ним семь или восемь человек. За кормой раздались вопли утопающих. Уцелевшие ничем не могли помочь своим товарищам и безнадежно смотрели во тьму, откуда неслись исступленные крики.

Боцман разразился бранью:

— Ротозеи, черт бы вас подрал!.. Упустили брезент... Монахи, а не матросы.

Седов надоумил:

— Надо бросить им спасательные средства.

Моментально полетели в море койки с пробочными матрацами.

Снова взялись за работу. Но все старания оказались напрасными: смыло волнами еще несколько человек, а пробоина по-прежнему оставалась без подведенного пластыря. Опять начались минные атаки. Пришлось отказаться от предпринятого дела и дать ход вперед.

"Наварин", вздрогнув, словно выходя из задумчивости, двинулся с места и пошел лишь четырехузловым ходом, держа направление к корейскому берегу.

Седов вернулся на мостик и стал наблюдать за действиями японских миноносцев. Каждый раз, когда намечались в темноте их силуэты, замирало сердце. К несчастью, взрыв подорвал в команде всякую уверенность, людьми овладело отчаяние, стрелять встали плохо, почти не целясь, а многие покинули свои пушки. В снастях подвывал ветер, за бортами слышались всплески волн, действуя на душу, как похоронная музыка. Вокруг, угрожая смертью, вносились миноносцы, и бесполезно было ждать откуда-либо помощи. Они становились все настойчивей, нападали на броненосец справа и слева, выпускали мины, стреляли из мелких орудий, пулеметов и даже ружей. По-видимому, они решили во что бы то ни стало покончить с ним.

Седову осколком задело голову. Кровь полилась за ворот рубахи. Он побежал в операционный пункт на перевязку. Но только успел спуститься в жилую палубу, как раздался второй минный взрыв с правого борта, на середине корабля.

Через пробоину могучим напором хлынула внутрь судна вода мешая свой рев с криками людей, и забурлила по палубам, попадая в кочегарку, пороховые погреба и другие отделения. Электрическое освещение выключилось. В непроглядном мраке метались матросы и офицеры, сталкивались друг с другом и разбивали головы. Многие, блуждая между переборками, не знали, где найти выход. Некоторые проваливались в люки и ломали себе кости. Нельзя было сделать и нескольких шагов, чтобы не попасть в какую-нибудь западню. Вопли отчаяния, подавляя разум, неслись из нижних и верхних помещений и со всех сторон. Казалось, кричал от боли сам корабль.

Седов, чувствуя сухость и горечь в горле, несколько раз падал, прежде чем добрался до выхода. Первый трап он пробежал быстро, а на втором столпилось столько людей, что невозможно было протискаться вперед. Каждый, напрягая последние силы старался выбежать на верхнюю палубу скорее других. Толкаемые инстинктом самосохранения, все лезли друг на друга, давя и сбивая под ноги слабых, и бились, словно рыба в мотне невода, притоненного к берегу.

— О дьяволы, выходите! — кричали задние на передних, нажимая на них до боли в ребрах, били их по головам кулакам.

— Дайте дорогу! Меня пропустите! Я — офицер! — бешено приказывал кто-то, задыхаясь от навалившихся на него тел, но его никто не слушал.

Седов не мог пробиться к выходу. Казалось, что ему уже не спастись. Неожиданно дерзкая мысль мелькнула в его сознании. Он отступил шага два назад, сделал большой прыжок и, вскочил на плечи товарищей, начал быстро подниматься наверх, хватаясь за их головы. На верхних ступенях трапа его задержали чьи-то руки. Посыпались удары по лицу и бокам, кто-то больно впился зубами в ногу. Собрав последние силы, он рванулся вперед с таким порывом, что заставил передние ряды раздвинуться и сразу оказался на свободе. Он немедленно направился к боевой рубке.

На мостике Седов встретился с рулевым Михайловым, который снабдил его пробочным матрацем. Здесь суетились офицеры и матросы. Обвязывая себя матрацами или пробковыми нагрудниками, запасаясь спасательными кругами, все галдели и не слушали друг друга. Одни из начальствующих лиц предлагали подвести пластырь под новую пробоину, другие — пустить в действие турбины, полагая, что можно еще выкачать воду. Судовой священник, держа в правой руке крест, а в левой — матросскую койку, стоял на коленях и молился вслух темному небу. О спасении капитана 1-го ранга Фитингофа, который лежал в боевой рубке, никто уже не думал. Временно исполняющий обязанности командира Дуркин, приложив рупор к губам, старался перекричать сотни голосов, командуя:

— Приготовиться к спасению! Катера и шлюпки спустить!

"Наварин" кренился на правый борт постепенно. Времени было вполне достаточно, чтобы спустить на воду все паровые катеры, баркасы и шлюпки. Из семисот человек экипажа, большинство могло бы на них разместиться. Но на корабле не было порядка. Над людьми вместо командира теперь властвовал ужас смерти. Он стер грани между офицерами и матросами, свел на нет чины, ордена, звание, благородное происхождение. Утратили силу все предписания дисциплинарного устава. Поэтому лишь часть команды бросилась приготовлять к спуску шлюпки, но и та, торопясь, делала это неумело. Кто-то перерезал тали, на которых висел паровой катер, — он упал в воду и утонул. Второй такой же катер спустился более осторожно, но на него бросилось столько людей, что и его постигла та же участь.

Седов, обвязав вокруг себя пробочный матрац, стоял на мостике рядом с рулевым Михайловым, готовый в любой момент броситься в море. Знобящая дрожь пробегала по спине от выкриков, доносившихся с верхней палубы, куда изо всех люков поднимались люди и устремлялись в поиски спасательных средств. Раздирали койки, весла, доски, деревянные крышки от ящиков, анкерки. Опоздавшие вырывали эти предметы у других. На баке за спасательный круг ухватились сразу несколько человек, и каждый втянул его к себе.

— Я первый захватил его! — кричал один.

— Врешь, подлец, я первый! — хрипел другой.

Началась драка. Несколько тел, вцепившись друг в друга, рухнули на палубу и покатились к правому борту. То же происходило и в других местах судна.

"Наварин" еле держался на воде. Крен его достиг таких размеров, что с одного борта орудия спустились в воду, а с противоположного — торчали вверх. Об отражении минных атак нечего было и думать.

Японцы, по-видимому, знали о беспомощности броненосца. Один из миноносцев направился к его левому борту, уже не боясь выстрелов.

Матросы, увидев приближение противника, кричали:

— На нас идет!

— Бей его!

— Прыгай за борт!

Офицеры и матросы посыпались в море, словно сталкиваемые невидимой силой.

Миноносец подошел совсем близко. Было видно, как в его носовой части сверкнул огонек. Это была выпущена мина.

Седов, находясь у левого борта, ухватился за поручни мостика и напряг все тело. Прошли секунды, и вдруг Седов ослеп от пламени, на мгновение разодравшего ночь. Море поднялось выше мачт и сотнями тонн обрушилось на палубу, на мостик и на плечи сигнальщика. Он торопливо пополз на четвереньках по левому борту опрокидывающегося судна, стараясь скорее попасть на его днище. Он мельком увидел, как этим же бортом были накрыты две шлюпки, уже спущенные на воду и наполненные людьми. Броненосец, погружаясь и булькая, закружил волны и потянул за собою Седова. Но пробковый матрац выбросил его обратно.

Очутившись среди живой барахтающейся массы, он спешил отплыть от нее. К нему протянулись длинные руки баталера Кознякова, от которого он едва отбился кулаками.

Рядом слышались чьи-то угрозы:

— Не подплывай! Не хватайся за меня! Убью!

С потонувшего броненосца всплывали бревна, доски, деревянные ящики. За них хваталась команда. Но они, разбрасываемые волнами, многих калечили.

Неприятельские миноносцы, уходя, не спасли ни одного человека. Предстояло пережить ночь, страшную, бессмысленно жестокую, бесконечно долгую. Пережить ее надо было в воде, качаясь на волнах, плывя без цели и без надежды. Над пловцами висела угрюмая тьма. Ни ум, ни отвага, ни другие личные качества человека не могли уже выручить его из беды. И люди, терзаемые страданиями, дрожали от холода, изнемогали, задыхались.

Когда рассвело, Седов оказался в соседстве не только с живыми товарищами, но и с мертвецами. Какой-то матрос, голова которого была расплющена бревнами, плавал на пробковом нагруднике. Некоторые затягивали вокруг себя матрацы слишком низко и, попав в воду, перевертывались вниз головой. То в одном месте, то в другом торчали над качающейся зыбью человеческие ноги. До войны начальство никогда не заботилось о том, чтобы научить свою команду, как нужно пользоваться спасательными средствами.

Не много радости принес народившийся день: кругом, кроме неба, очистившегося от облаков, и необозримого моря, блестевшего под косыми солнечными лучами, ничего не было видно. Около Седова в живых осталось человек тридцать. Они по возможности старались не отплывать далеко друг от друга.

Среди них был лейтенант Пухов, который высовывался из спасательного круга, словно из толстого обруча. Поодаль пять матросов держались за опрокинутый ящик из-под такелажа.

Часов в восемь увидели на горизонте какое-то приближающееся судно. Это оказался японский миноносец. Все обрадовались, ожидая от него спасения, и начали кричать ему. Но он прошел мимо в двух-трех кабельтовых от них. Японцы, удаляясь, смотрели на погибающих людей в бинокли. Русские моряки долго провожали обезумевшими глазами удаляющийся миноносец.

Один из матросов, державшийся на опоясанном матраце, сошел с ума. Он подплыл к лейтенанту Пухову и, вцепившись сзади в шею, начал топить его. Перепуганный офицер, захлебываясь, взмолился:

— Пусти! Что я тебе сделал?..

Матрос дико завизжал. Пухов беспомощно защищался. Седов пожалел лейтенанта, отличавшегося от других офицеров своей добротой, приблизился к нему и отбил его от матроса. Этот матрос тут же погиб: волною опрокинуло его вниз головою. Одна нога у него была в сапоге, другая — босая, с кривыми пальцами. Он подергал в воздухе ногами и затих.

Недолго прожил и лейтенант Пухов: он странно замахал руками, как будто кого отгоняя, проговорил несколько бессвязных слов и беспомощно свесил голову.

Седов подплыл к такелажному ящику, за который держались пять матросов, и тоже ухватился за него. Товарищи по несчастью, усталые, с посиневшими лицами, с глазами, выкатившимися из орбит, хрипло взывали о спасении, хотя и видели, что вокруг не было никого, кто бы мог оказать им помощь. Одни из них ругались, другие молились.

Солнце медленно поднималось к полудню. Один за другим матросы срывались с ящика и тонули. Те, у которых были подвязаны матрацы или нагрудники, умирали от холода, но продолжали плавать, безмолвные, с искаженными лицами. Руки одного трупа так крепко застыли на шее другого, что волны не могли разъединить их.

Часам к четырем Седов остался один среди мертвецов, чувствуя, что и ему приходит конец. Две ночи, проведенные без сна, в напряженной работе и постоянном страхе за жизнь, окончательно надломили его сильный организм. Застывая от холода, он даже перестал ощущать страдания. Голова, мутная и тяжелая, словно налитая, свинцом, склонялась на грудь, веки смыкались. Он делал усилия, чтобы не заснуть, и, не переставая надеяться на помощь, смотрел в сияющую пустоту морской шири. Над головой, издавая звуки, похожие то на пронзительные жалобы, то на хрипящий хохот, летали чайки. Одна из них, ослепительно-белая, села на торчащее из воды колено мертвеца и удивленно уставилась черными в красных ободках глазами на Седова, словно ожидая его гибели. Порою ему казалось, что качается солнце и опрокидывается небо, а сам он куда-то стремительно летит; то будто какое-то чудовище хватает за ноги и тянет ко дну. Он метался, вернее делал слабые конвульсивные движения, сознавая, что жизнь от него уходит. И в то время, когда силы были потрачены, когда в мозгу едва мерцала мысль, взор Седова случайно остановился на серой дымящейся точке. Приближаясь, она быстро увеличивалась, словно распухала. Сразу по-иному забилось сердце. Воздух, обжигая легкие, полыхнул нестерпимым жаром. В голове загудело, как будто заработали сотни турбин. Перед глазами рассыпался сноп разноцветных звезд, и в этом звездопаде бешено запрыгало огромное изумрудное солнце. И вдруг словно сменилась театральная декорация: до самого горизонта распахнулись луга. В зеленом просторе полей, по колеблющимся травам, густо дымя, шел "Наварин". Разве броненосец не утонул? И почему у него только три трубы? Седов старался вспомнить — и не мог. Стало страшно: броненосец, приближаясь, шел прямо на него. Он поднял руки, как будто защищаясь от наваждения, и захрипел:

— Спасите... Спасите...

Какие-то люди подхватили Седова, раздевали и ворочали его, а он искал глазами среди них своих товарищей с "Наварина" и не понимал, что находится на палубе японского миноносца{43}.

7. Утраченную честь не вернешь

Отрядом крейсеров 2-й эскадры командовал контр-адмирал Оскар Адольфович Энквист. Какими соображениями руководствовалось морское министерство, назначая его на такой ответственный пост, никому не было известно. Очевидно, выбор пал на него только потому, что он имел представительную внешность: коренастый, широкоплечий, с раскидистой седой бородой. Во время похода эскадры старик часто показывался на мостике в круглом белом шлеме, в белых брюках и в белом, похожем на просторную кофту, кителе. Если бы не золотые пуговицы и не золотые погоны с черными орлами, никто из посторонних не мог бы признать в нем адмирала русского флота. Походкой, манерой держаться и говорить Энквист напоминал доброго помещика, любимого своими служащими и рабами за то, что он тихого нрава, ни во что не вмешивается и неумен. При таком барине его крепостным жилось лучше, чем у соседних господ.

На 2-й эскадре его звали "Плантатор".

С 1895 по 1899 год он был командиром крейсера 1-го ранга "Герцог Эдинбургский". На этом учебном судне, ходившем под парусами, подготовлялись строевые квартирмейстеры. Таким образом, из Энквиста выработался типичный марсофлотец. Раньше он не только никогда не командовал отрядом боевых судов, но и не плавал на новейших броненосцах или крейсерах, снабженных усовершенствованной техникой. До русско-японской войны он служил градоначальником в городе Николаеве, где благодаря своему мягкому характеру стяжал любовь среди местных жителей. Высшее начальство сняло его с этой должности и поручило ему вести корабли в бой, чтобы овладеть Японским морем и решить участь всей войны. Неуверенный, во всем сомневающийся, безвольный, он, когда отдавал какое-нибудь распоряжение своим помощникам, сейчас же вставлял свою любимую поговорку:

— А хорошо ли будет?

В таких случаях его всегда выручал старший флаг-офицер, лейтенант фон Ден, отвечая:

— Должно получиться отлично, ваше превосходительство.

Старший флаг-офицер, умный и выдержанный аристократ, пользовался во флоте большим влиянием. Энквист всегда соглашался со всеми его предложениями. Пока адмирал во время похода 2-й эскадры плавал на крейсерах "Алмаз" и "Нахимов", фактически командовал отрядом фон Ден.

Начиная с бухты Ван-Фонг, когда Энквист перенес свой флаг на "Олег", на все дела отряда стал сильно влиять командир этого крейсера? капитан 1-го ранга Добротворский. Это был офицер громадного роста, сильный, с раздувавшимся, как резиновый шар, лицом, буйно заросшим черной с проседью бородой. Властолюбивый и самоуверенный, он считал себя знатоком современного военно-морского дела и не терпел возражений. Фон Ден растерялся перед ним, а Энквист всецело подчинился ему. Молодые офицеры по этому поводу острили:

— Добротворский ворочает адмиральским мнением, как рулевой кораблем.

В молодости своей Добротворский был близок к революционным кружкам, но прошлые красные убеждения его постепенно бледнели, как выцветает с течением времени кумачовая материя. Он стал заботиться только о своей карьере. Но в то же время офицеры считали его либералом. Он никогда не был доволен установившимися морскими традициями и подвергал их жестокой критике. Но он был несправедлив, когда говорил о вверенном ему крейсере "Олег", отличавшемся хорошими морскими и боевыми качествами:

— Только глупая голова могла допустить такой тип судна. Он годен не для сражения, а для разведочной службы и уничтожения неприятельской торговли. Шестидюймовые орудия находятся или в броневых башнях, или в броневых казематах. Прекрасно! А борта корпуса совершенно не защищены броней. О подобных крейсерах можно сказать: руки в перчатках, а тело голое.

За свою наружность Добротворский получил во флоте прозвище "Слон".

Офицеры отряда крейсеров, говоря об Энквисте, смеялись:

— Наш Плантатор начал свое хозяйство с того, что завел себе Слона.

Совещаний с командирами крейсеров адмирал не устраивал. Да и о чем с ними можно было бы говорить? Голова его не была приспособлена для того, чтобы придумать или изобрести для них что-нибудь новое в смысле военном, а директив от командующего эскадрой он сам не имел. Поэтому корабли отряда посещались им лишь в исключительных случаях. При таких условиях никакой внутренней связи, необходимой для успеха дела, у Энквиста с отрядом не было. Он был популярен, как веселый анекдот.

Так тихо и скромно, никому не мешая, как не мешает икона с изображением покровительствующего морякам Николая-угодника, Энквист добрался со своим отрядом до Цусимского пролива.

По инструкции Рожественского, данной задолго до сражения, наши крейсеры при встрече с японским флотом должны были выполнять обязанности: "Изумруд" и "Жемчуг" охраняют свои броненосцы от минных атак, разведочный отряд — "Светлана" (под брейд-вымпелом капитана 1-го ранга Шеина), "Урал и "Алмаз" — защищают транспорты: "Олег" (под флагом контр-адмирала Энквиста), "Аврора", "Дмитрий Донской" и "Владимир Мономах" также защищают транспорты и в случае надобности действуют самостоятельно, помогая главным нашим силам. Но 13 мая Рожественский распорядился, чтобы "Донской" и "Мономах" состояли только при транспортах. В распоряжении Энквиста для самостоятельных действий остались всего два крейсера. Эти крейсеры и все остальные суда имели предписание держаться в бою на стороне броненосцев, противоположной противнику, вне перелетов его снарядов.

В день сражения, 14 мая, когда начали появляться на горизонте неприятельские разведочные корабли, Энквист находился на мостике. Смотря на них, адмирал обратился к своим помощникам:

— Конечно, нам следовало бы эти разведочные суда прогнать, а еще лучше — утопить их. Но хорошо ли будет, если мы это сделаем без приказания начальника эскадры?

Добротворский согласился с ним и добавил:

— Да, он, наверное, не одобрит такого действия. Может быть, у него имеются особые планы. Нам ничего не известно. Поэтому своим самостоятельным движением мы можем принести только вред его замыслам.

Когда слева появились главные силы противника, наши крейсеры и транспорты по сигналу Рожественского увеличили ход и перешли на правую сторону колонны броненосцев. Впереди транспортов стали "Олег" и "Аврора", в хвосте — разведочный отряд, слева — "Донской", справа — "Мономах". Началось сражение главных сил.

С востока приблизился кабельтовых на сорок японский легкий крейсер "Идзуми" и открыл стрельбу по транспортам. Но под действием русского огня он скоро удалился. Через полчаса с "Олега" увидели, что с юга направляются к транспортам, догоняя их, третий и четвертый боевые отряды противника. В состав этих отрядов входили бронепалубные крейсеры: "Кассаги" (под флагом вице-адмирала Дева), "Читосе", "Отава" и "Нийтака"; затем — "Нанива" (под флагом вице-адмирала Уриу), "Токачихо", "Акаси" и "Цусима". Они открыли огонь по нашим концевым транспортам и крейсерам.

— Надо выручать своих, — промолвил контр-адмирал Энквист.

Но Добротворский и без него уже сделал соответствующее распоряжение. "Олег" повернул в сторону японцев. За ним пошли "Аврора", "Донской" и "Мономах".

— А хорошо ли будет? — задал свой обычный вопрос Энквист.

— Это потом увидим, — недовольно ответил Добротворский. С противником сражались на контркурсах, на расстоянии, не превышавшем тридцати кабельтовых. Здесь японские суда стреляли не так метко, как главные их силы. Однако русские крейсеры и транспорты сразу же начали нервничать и терять строй. Вскоре противник повернул и продолжал бой на параллельных курсах. К месту сражения подошел пятый боевой отряд: "Ицукусима" (под флагом вице-адмирала Катаоко), "Чин-Иен", "Мацусима" и "Хасидате", а немного позже — шестой отряд: "Сума" (под флагом контр-адмирала Того-младшего), "Чиода", "Акицусима" и "Идзуми". Неприятельские силы удвоились. С этого момента русские стали нести жестокое поражение. Транспорты кучей шарахались во все стороны. Крейсеры, избегая столкновения с ними, все время меняли курс. Движения русских судов настолько были запутаны, что если бы их пути изобразить чертежами на бумаге, то получились бы удивительные узлы и петли.

Пока среди транспортов и крейсеров происходило смятение, колонна броненосцев значительно ушла вперед. В стороне от них плыл флагманский корабль "Суворов". Отзывчивый Энквист, увидев его, распорядился направить "Олега" и "Аврору" к нему на помощь. Это было первое решительное действие адмирала. Но когда сближались с "Суворовым", то заметили, что к нему подходят свои броненосцы. "Олег" и "Аврора" повернули обратно к транспортам. За этими двумя крейсерами увязались "Изумруд" и "Жемчуг", до сих пор находившиеся около броненосцев.

Четыре неприятельских боевых отряда, имея явное преимущество на своей стороне, энергично обстреливали русские транспорты и крейсеры. "Олег" и "Аврора" получили по нескольку пробоин у ватерлинии, и некоторые их отделения были затоплены водой. Особенно опасно было положение "Олега". В его правый борт попал неприятельский снаряд и перебил проволочные тросы подъемной тележки с боевыми патронами. Она с грохотом рухнула вниз. В патронном погребе начался пожар. Подносчики снарядов с воплем бросились из погреба к выходу. Наверху каждый был занят своим делом, никто и не подозревал, что крейсер повис над пропастью. Он мог в один момент взлететь на воздух; но его случайно спасли два человека. Рядом с горевшим погребом находился центральный боевой пост. Оттуда сквозь отверстия заклепок, взбитых в переборке, рулевой боцманмат Магдалинский заметил красные отблески. Он застыл от ужаса, понимая, что всем грозит гибель. В следующую секунду, словно подброшенный вихрем, он ринулся в жилую палубу. Как будто ток высокого напряжения сотрясал его руки, державшие шланг. Хрипели стремительные струи воды, направленные на очаг огня. На помощь рулевому боцману прибежал из поста гальванер. Не замечая его, Магдалинский с исступлением во всем теле косил водой огненные снопы пожара. Пламя утихало, из люка поднимались клубы пара. "Олег" был спасен от взрыва и продолжал стрельбу. Вернувшись на центральный пост, Магдалинский сказал гальванеру:

— Значит, живем еще.

В "Жемчуг" попало несколько случайных снарядов еще раньше, когда он находился около главных сил. "Светлана" села носом, но продолжала поддерживать огонь. Русские крейсеры, действуя разрозненно, без определенного плана, толпились на одном месте, как будто никогда и не были военными кораблями. Создавалось впечатление полной неразберихи. "Урал" навалился носом на корму "Жемчуга", помял ему лопасти правого винта и разломал заряженный минный аппарат. Мина упала в воду, но не взорвалась. Вскоре "Урал" был настолько поврежден снарядами, что поднял сигнал о бедствии: "Имею пробоину, которую не могу заделать своими средствами". Спасением людей с этого судна занялись буксирные пароходы "Русь" и "Свирь" и транспорт "Анадырь". Японцы продолжали их обстреливать. В суматохе, под градом падающих снарядов, "Анадырь" протаранил борт "Руси", и она быстро погрузилась на дно. Ее экипаж успел перебраться на "Свирь". Плавучая мастерская "Камчатка", получив повреждение в рулевом приводе, лишилась способности управляться{44}. "Урал", раньше времени покинутый экипажем, еще более двух часов качался на волнах и не тонул. Если бы японцы знали это, они могли бы взять его на буксир и привести в свою ближайшую базу. Но они и не подозревали, что на нем не осталось ни одного человека. Этот крейсер был потоплен случайно проходившими мимо главными силами противника.

При таких условиях крейсеры и транспорты были обречены на гибель, если бы случайно не подошли к ним свои броненосцы. Главные силы противника потеряли их, и они, направляясь на юг, прошли между своими крейсерами и японскими. В это время существенно пострадал противник. "Кассаги" под конвоем "Читосе" удалился с места сражения. Вышел из строя "Мацусима" и не мог присоединиться к своему отряду до темноты. Получили повреждения "Токачихо" и "Нанива".

Около шести часов японские крейсеры вышли из боя и скрылись в юго-западном направлении.

Русские броненосцы снова повернули на север и снова встретились с главными неприятельскими силами. Это был последний час артиллерийской дуэли. Позади своих броненосцев, слева, кабельтовых в тридцати, держались наши крейсеры. Не имея около себя противника, они успели оправиться и по сигналу Энквиста выстроились в кильватерную линию, по сторонам которой нелепо расположились транспорты. Слева, поодаль, собрались миноносцы. Один из них, "Безупречный", полным ходом пронесся к концевым броненосцам, держа на мачте сигнал: "Адмирал Рожественский передает командование адмиралу Небогатову. Идти во Владивосток". Этот сигнал отрепетовал "Олег" и другие крейсеры.

При заходе солнца, когда главные неприятельские, силы удалялись к своим берегам, на горизонте показались отряды японских миноносцев. Наши броненосцы, теряя строй, бросились от них влево и пошли на юг. Крейсеры, миноносцы и транспорты тоже повернули на шестнадцать румбов и оказались впереди броненосцев. Быстро темнело. Начались минные атаки. Наступил момент, когда главные наши силы больше всего нуждались в помощи крейсеров. Если они днем не принесли никакой пользы ни транспортам, ни броненосцам, то хотя бы теперь должны были проявить себя. Но еще во время пути на Дальний Восток мы все, начиная с командующего эскадрой и кончая последним матросом, были уверены в том, что для нас опасны не столько артиллерийские бои, сколько минные атаки. Сказалось это и теперь. По распоряжению командира Добротворского, "Олег", находясь головным, дал полный ход. За флагманским кораблем могли поспеть только "Аврора" и "Жемчуг". Крейсеры "Дмитрий Донской", "Владимир Мономах" и подбитая, с сильным дифферентом на нос "Светлана" быстро стали отставать. "Изумруд" вернулся к своим броненосцам. "Алмаз" помчался к японским берегам, рассчитывая, что вблизи них безопаснее следовать во Владивосток. В разные стороны направились миноносцы и транспорты. С наступлением темноты эскадра перестала существовать, разбившись на отдельные самостоятельные отряды и единицы.

"Олег" развил ход до восемнадцати узлов, оставляя позади себя грохот канонады. В темноте трудно было разобрать, кто в кого стреляет. По временам появлялись вблизи неприятельские миноносцы и пускали мины. Крейсер спасался от них перекладыванием руля с борта на борт.

Энквист беспокоился:

— Мы развили такой сильный ход, что можем разлучиться с броненосцами. Хорошо ли это будет?

Добротворский уверенно ответил:

— Иначе, ваше превосходительство, японцы нас взорвут. Мы должны принимать атаку не бортами, а кормой, чтобы струей и водоворотами отбрасывать мины. Этого требует морская тактика.

Адмирал согласился с ним и на время замолчал. А когда ночь перестала грохотать орудиями, он снова заговорил:

— Надо бы нам повернуть обратно. Как вы думаете?

Добротворский возразил:

— Мы можем встретиться со своими броненосцами. Ведь они идут позади одним с нами курсом. В темноте они примут нас за неприятеля. Достаточно нескольких снарядов, чтобы уничтожить наш картонный крейсер.

Однако адмирал не мог примириться с доводами командира и становился все настойчивее. Боевой приказ, гласивший, что все суда должны пробиваться во Владивосток, не выходил у него из головы. Командиру пришлось подчиниться ему. За вечер отряд крейсеров дважды пытался повернуть на север, но каждый раз натыкался на неприятельские миноносцы. Около девяти часов перед ним засверкали десятки разбросанных огней, принадлежавших, вероятно, рыбачьим судам.

— Вся японская эскадра преследует нас, — тревожно заговорили на мостике.

После этого твердо решили идти на юг. Но адмирал был недоволен таким решением и продолжал сокрушаться. Добротворский успокаивал его:

— Собственно говоря, зачем нам идти во Владивосток? Будучи еще в Камранге, я слышал, что он отрезан с суши японцами. Кроме того, в приказе Рожественского прямо сказано, что пробиваться на север мы должны только соединенными силами. Мы не имеем права нарушить этот приказ. Наконец, ваше превосходительство, вы сами видели, что эскадра повернула на юг. С гибелью нескольких броненосцев прорыв во Владивосток потерял всякий смысл. Очевидно, эскадра отступает в Шанхай, где остались шесть наших транспортов. А те корабли, которые вздумают самостоятельно пробиваться на север, будут уничтожены. Это для меня" не подлежит никакому сомнению. А раз так, то лучше интернироваться в нейтральном порту, чем губить остатки нашего флота.

Энквист вздохнул и ничего не сказал.

Под утро "Олег" уменьшил ход до пятнадцати узлов. Минные атаки прекратились. Внутри крейсера происходили работы по заделыванию пробоин в корпусе и выкачиванию воды из помещений.

На рассвете 15 мая увидели, что с "Олегом" оказались лишь "Аврора" и "Жемчуг". На горизонте не замечалось ни одного дымка. Чтобы сэкономить уголь, убавили ход до десяти узлов.

Начали выяснять, сколько вышло из строя людей: на трех крейсерах убиты тридцать два, изранены сто тридцать два человека.

В полдень адмирал перенес свой флаг на "Аврору" и перевел туда свой штаб, состоявший из флагманского штурмана де Ливрона, старшего флаг-офицера фон Дена и младшего — Зарина, нескольких сигнальщиков и вестовых. Энквист решил взять крейсер под свое командование, так как командир "Авроры", капитан 1-го ранга Егорьев, был убит, а заменивший его старший офицер Небольсин тяжело ранен.

В три часа легли на курс зюйд-вест 48° и пошли восьмиузловым ходом, направляясь в Шанхай.

Больше адмирал ни разу не задавал своего обычного вопроса: "А хорошо, ли это будет?" Наоборот, он успокаивал себя и своих подчиненных:

— Возможно, что завтра эскадра догонит нас. Мы не идем, а ползем. А она, наверное, развила ход не меньше двенадцати узлов.

Утром 16 мая адмиралу доложили, что сзади, на горизонте, показался какой-то небольшой пароход. Вскоре выяснилось, что это идет в Шанхай "Свирь". Крейсерский отряд застопорил машины. Часов в девять утра пароход приблизился к "Авроре". Энквист, находясь на мостике, схватил рупор и, приложив его к губам, крикнул на "Свирь":

— Капитан! Где наша эскадра и что с нею?

Ему громко и отчетливо ответил лейтенант Ширинский-Шихматов, снятый с погибшего "Урала":

— Вам, ваше превосходительство, лучше знать, где наша эскадра!

Энквист беспомощно опустил рупор и покраснел. Он понял, что офицеры смотрят на него, как на дезертира, убежавшего с поля сражения. Смущенный, ни на кого не глядя, он тихо распорядился:

— Пусть "Свирь" идет в Шанхай и оттуда вышлет нам транспорт с углем. Мы направимся с отрядом в Манилу. Американские власти отнесутся к нам лучше, чем китайские: мы исправим повреждения не разоружаясь.

Адмирал сошел с мостика и заперся в своей каюте.

Отряд крейсеров дал экономический ход и взял курс к Филиппинским островам.

Через трое суток, вечером, когда находились около Люцона, самого большого острова из Филиппинского архипелага, встретился немецкий пароход. Он сообщил сигналом, что видел русский вспомогательный крейсер "Днепр" в широте 19° нордовой и долготе 120° остовой. С "Авроры" поблагодарили пароход за данные сведения и продолжали путь.

29 мая завернули в порт Суал, но в нем не оказалось ни угля, ни провизии, ни мастерских. Порт был заброшен американцами. Пошли дальше. На следующий день в ста милях от Манилы открыли по курсу пять дымков. Потом показались суда, шедшие навстречу кильватерной колонной. Это были военные корабли. Неужели японцы догадались, куда направился отряд русских крейсеров, и решили истребить эти жалкие остатки 2-й эскадры?

Весть о приближении неприятеля моментально облетела весь экипаж "Авроры". Что могут поделать три избитых корабля против пяти? Бегством также нельзя спастись, потому что уголь на крейсерах был на исходе. У матросов и офицеров был такой вид, как будто их долго трепала тропическая малярия.

С того часа, как "Аврора" встретилась со "Свирью", адмирал Энквист все время проводил у себя в каюте. Он не знал, что неприятельскими минами были утоплены четыре русских корабля: "Владимир Мономах", "Адмирал Нахимов", "Сисой Великий" и "Наварин". Но ему, вероятно, приходила мысль, что от ночных атак часть эскадры, несомненно, погибла. А он бросил свои суда в самый критический момент и удрал, чтобы самому не подвергнуться опасности. Он изменил родине, наградившей его чинами с орденами. До Цусимы ему везло: попадались хорошие помощники, благодаря которым он выдвигался вперед и считался в глазах высшей власти лучшим адмиралом. А тут судьба свела его с Добротворским. Это он во всем виноват. Энквист терзался в одиночестве, не выходя из своей каюты и ни с кем не разговаривая.

Когда ему доложили, что навстречу идет японская эскадра, он как будто обрадовался. Быстро и легко шагая, он поднялся на мостик. На седобородом похудевшем лице адмирала появилось незнакомое подчиненным выражение решимости. Он взял бинокль и посмотрел вперед. Надвигающаяся катастрофа не смутила его. Он молодцевато повернулся к своим помощникам и властно, чего никогда с ним не бывало, отдал распоряжение:

— Свистать всех наверх!

Полубак "Авроры" быстро заполнился людьми. Адмирал, не сходя с мостика, выступил перед ними с речью. Он говорил с таким вдохновением, какого никто от него не ожидал. С каждым словом, произнесенным им, вздрагивала его длинная седая борода. Матросы и офицеры, вслушиваясь в речь своего начальника, тоскливо оглядывались: не для них сияло утреннее небо и широко распласталось тропическое море, не для них волнисто протянулся: в синюю даль остров Люцон, напоминающий о земле и безопасности. От сознания близости гибели обескровились их лица и помутнели глаза. Энквист же, несмотря на безнадежность положения, продолжал призывать всех к мужеству:

— Дерзкий враг преследует нас даже в нейтральных водах американских владений. Ну что же? Если нельзя избежать боя, то мы примем его, как подобает доблестным воинам. Умрем с честью за родину, но достанется от нас и японцам. Мы сбудем, не жалея себя, сражаться, пока не израсходуем все снаряды. Больше того! Мы сцепимся с кораблями неприятеля на абордаж! Да, на абордаж!

Последние слова он выкрикнул, вложив в них всю страсть наболевшей души, и для чего-то правой рукой описал в воздухе широкий полукруг.

Младший штурман, мичман Эймонт, негромко сострил:

— Слава тебе, представителю парусного флота.

Адмирал браво откинул голову и приказал:

— Бить боевую тревогу!

Под звуки горна и барабана люди разошлись по местам. Наступила напряженная тишина. Только на мостике офицеры, глядя на приближающиеся корабли, вполголоса разговаривали с адмиралом:

— Похожи на броненосные крейсеры, ваше превосходительство.

— Вероятно, сам Кимимура идет на нас.

— Но почему же он не открывает огня?

Сигнальщик, находившийся для наблюдений на, формарсе, неожиданно выкрикнул фальцетом, как молодой петух:

— Это не японцы идут!

Через минуту старший флаг-офицер фон Ден точно определил: навстречу шла американская эскадра под флагом вице-адмирала. На мостике заговорили громче. По всему кораблю, до самых нижних помещений, разлилась необыкновенная радость. На "Авроре" пробили отбой. Вместо ожидаемого сражения та и другая сторона обменялись орудийными салютами. Дружественная эскадра сделала поворот на шестнадцать румбов и пошла вместе с отрядом русских крейсеров, держась на их траверзе, но значительно мористее. Как впоследствии выяснилось, американцы, узнав из телеграфных сообщений, что к Филиппинам приблизились остатки русского флота, нарочно выслали два броненосца и три крейсера, чтобы взять их под свою защиту в случае появления японцев в нейтральных водах.

Один только Энквист не разделял общей радости. Он как-то сразу обмяк и нахмурился, опять превратившись из адмирала в Плантатора. Нетрудно было догадаться, что у него не хватало сил покончить с собою, но он честно приготовился подставить грудь под японские снаряды, надеясь этим вернуть утраченную честь. Ожидание не оправдалось. Вскоре он сошел вниз, чтобы в одиночестве переживать терзания нарушенной совести.

К вечеру отряд русских крейсеров, сопровождаемый американской эскадрой, вошел в Манильскую бухту и стал на якорь{45}.

8. Корабль не по назначению

Среди кораблей 2-й эскадры один особенно отличался красивой осанкой корпуса, роскошной отделкой внутренних помещений и чистотой. Это был крейсер 1-го ранга "Светлана". Она строилась на французской верфи и предназначалась исполнять роль вооруженной яхты для великого князя генерал-адмирала Алексея Александровича. Строители ее мало обращали внимания на то, чтобы она была сильной в боевом отношении. Им ив голову не приходило, что когда-нибудь ей придется участвовать в сражении. Поэтому главной их заботой было создать всякие, удобства для высокого лица и его близких. И только после того, как она лет шесть проплавала, ее стали в начале войны довооружать артиллерией. На ней уже имелось шесть шестидюймовых орудий. К ним прибавили еще четыре 75-миллиметровых пушки и четыре 47-миллиметровых и устроили для них погреба.

Несмотря на переоборудование, "Светлана" не превратилась в хорошее боевое судно. Она, включенная в состав 2-й эскадры, продолжала оставаться яхтой. На ней сохранились и все яхтинские традиции. Несколько тысяч миль прошли от родных берегов, а на этой трехтрубной красавице все надстройки на верхней палубе, внутренние лабиринты и роскошные каюты блистали безукоризненной чистотой. На это тратили матросы невероятные усилия. При погрузке угля пыль от него, облаком застилавшая корабль, каждый раз черной пудрой ложилась на фешенебельной отделке кают. Ничто не могло остановить начальство в требованиях наведения лоска — ни военное время, ни океанские штормы, ни трудности похода, ни тропическая жара. Каждый день на "Светлане" драили медные части, мыли переборки с мылом и содой, натирали палубы песком, скребли и подкрашивали разные части, словно готовились к высочайшему смотру. Особенно старались навести чистоту в великокняжеских каютах и салоне, отличавшихся великолепием яхтинской отделки.

Матросы ворчали:

— Идем на войну, а точно горничные убираем здесь барские хоромы.

— Чтобы сдохнуть тому, для кого эти светелки понастроили. По кораблю носился боцман Вешков, черноволосый крикун, среднего роста, с прямой походкой. Зычный голос его слышался то на носу, то на корме, то во внутренних помещениях судна. Он был неистощим в ругани и щедр на кулаки. Бил он только по голове, чтобы не оставлять никаких следов на теле, и удары его были рассчитаны на полсилу — иначе редкий матрос мог бы устоять перед ним.

Обходил судно и еще один человек в чине капитана 2-го ранга. Сухой и подобранный, он наблюдал за работой с такой заботливостью, точно находился в собственном имении. Матросы, еще издали завидев черную бородку, аксельбанты и сдвинутую на затылок фуражку, начинали усерднее работать. Они хорошо знали своего старшего офицера Зурова и сразу могли определить его настроение. Будучи чем-нибудь недоволен, он на ходу подковыривал большим оттопыренным пальцем правой руки воздух, словно кочедыком. Когда-то его назначали в гвардейский экипаж, но он отказался от блестящей карьеры. Ему хотелось быть настоящим моряком, а не "паточником", как называли приближенных к дворцовым сферам. И все же он сын генерал-лейтенанта, не избавился от этих сфер, зачисленный в адъютанты к великому князю Алексею Александровичу. Но от этого у Зурова не пропала любовь к морю. Долг службы у него был на первом месте. Взыскательный к себе, готовый, если потребуется, умереть за свой флот, он требовал этого и от других. Он был убежден, что власть ему дана недаром, что все распоряжения его святы и нерушимы и что матросов, хотя бы совершивших малейший проступок, нельзя оставлять безнаказанными. Фамилии провинившихся матросов он записывал на белых, как снег, накрахмаленных манжетах, потом призывал "грешников" к себе и определял им наказания:

— Ты, чертова перечница, станешь под ружье на два часа. А ты, чертова перечница, сядешь в карцер на пять суток.

Вообще у Зурова на все выработались свои очень устойчивые взгляды; и в них он верил, как в таблицу умножения. Свой корабль он содержал в такой чистоте, что ни одна соринка не могла быть незамеченной, и за нее; за эту соринку, всегда кто-нибудь страдал.

Однажды во время стоянки у Мадагаскара "Светлану" посетил адмирал Рожественский. Он был поражен опрятностью и убранностью яхты. Он уехал в полном восторге от приятных впечатлений. После этого по всей эскадре был разослан его приказ от 23 февраля 1905 года за N 129:

"Предписываю старшим офицерам и старшим артиллеристам судов эскадры завтра, 24 февраля, собраться в восемь часов тридцать минут утра на крейсер 1-го ранга "Светлана" для изучения устройства защит от осколков и добавочного блиндирования элеваторов.

На крейсере "Светлана" устройства эти не только целесообразны, но и нарядны. А последнее чрезвычайно важно: из двух кораблей, снабженных одинаковыми средствами атаки и обороны и несущих одинаковую службу, нарядный несравненно сильнее заскорузлого, ибо нарядный подробно досмотрен своим личным составом и знаком ему в совершенстве, а заскорузлый, наверное, неведом большинству офицеров и команды.

Прошу командира крейсера 1-го ранга "Светлана" познакомить старших офицеров и с порядками, обеспечивающими приличный вид корабля".

На основании этого приказа офицеры побывали на "Светлане", осмотрели ее, выпили в кают-компании и разъехались по своим судам. Но и после этого ни на одном корабле порядки нисколько не изменились. А старший офицер броненосца "Орел" капитан 2-го ранга Сидоров, делясь впечатлениями со своими офицерами, ехидничал:

— Ничего особенного. Как она была яхтой, так и осталась таковой. У нас на броненосце защита надежнее устроена, но не так красиво. Уличные девки тоже бывают нарядные. Значит ли это, что они лучше скромно одетых, но честных женщин?

Во время похода к "Светлане" прибавили еще одну бывшую яхту наместника Дальнего Востока адмирала Алексеева — крейсер 2-го ранга "Алмаз" и вспомогательный крейсер "Урал" и назвали все эти три судна разведочным отрядом. Других обязанностей они и не могли нести. "Алмаз" был вооружен двенадцатью мелкокалиберными пушками. "Урал", переделанный из немецкого полупассажирского парохода во вспомогательный крейсер, был величиной почти равен броненосцу — десять тысяч пятьсот тонн водоизмещением. Но эта железная громада, издалека грозная по внешнему виду, имела всего лишь две шестидюймовых пушки. Это сводило к нулю боевое значение такого большого корабля, который мог быть только хорошей мишенью для неприятельских снарядов. Любой миноносец из 2-й эскадры, водоизмещением в тридцать раз меньше, был в боевом отношении более ценным, чем "Урал". Перед другими судами эскадры у него было единственное преимущество — это мощный беспроволочный телеграф, какого не было ни на одном корабле у японцев. Но и это преимущество Рожественский не использовал как следует, не разрешив ему перебивать телеграммы с разведочных японских судов.

Разведочный отряд возглавляла "Светлана". На ее мачте развевался брейд-вымпел капитана 1-го ранга Шеина. Но этому отряду ни разу не поручалось не только глубокой, но и вообще никакой разведки. Он держался от эскадры не дальше видимости флажных сигналов. Получалось, что подобные корабли были включены в состав 2-й эскадры только для счета, чтобы увеличить число ее вымпелов.

Так "Светлана", сохранив яхтинские традиции, дошла до Цусимы, чистенькая, сияющая блеском роскошных внутренних помещений. В день боя разведочный отряд, возглавляемый ею, казалось бы, больше всего должен был проявить себя. На нем лежала обязанность раньше других разглядеть противника и вовремя донести о нем. Так делали японцы, такое поручение дал бы разведочному отряду каждый разумный командующий эскадрой. А здесь вышло все наоборот. В восемь часов утра Рожественский распорядился, чтобы "Светлана", "Алмаз" и "Урал", выдвинутые на несколько кабельтовых вперед эскадры, были переведены в тыл, обеспеченный уже другими Крейсерами. Нелепость такого распоряжения понималась всеми. Разведочный отряд не знал, что он должен будет делать во время боя. И только в двенадцать часов дня он получил по сигналу новый приказ командующего — охранять транспорты. Это уже было полной несуразностью. На "Светлане" никто не ожидал такого задания, зная ничтожную силу своего отряда.

Может быть, поэтому командир крейсера капитан 1-го ранга Сергей Павлович Шеин, когда для эскадры приближался самый решающий момент, был так удручен. Правда, и раньше, во время похода, его лицо с широким носом, с круглой посеребренной бородой редко озарялось улыбкой. Высокий и мясистый, но какой-то рыхлый, словно отсыревший от морской влаги, он всегда был чем-то недоволен и смотрел на все исподлобья, как будто ему опостылел весь мир. Разговаривая со своими подчиненными, он тонким и плаксивым голосом растягивал слова, как дьячок, читающий заупокойную молитву. И даже рассердившись на матросов, он не кричал и не повышал тона, а уныло обзывал их неожиданными названиями разных предметов.

— Швартовочные бочки, лапша, чугунные кнехты, студень...

При этом казалось, что командир еле сдерживается, чтобы не разрыдаться.

Команда дала ему прозвище;

— Плакса.

А теперь, получив последнее распоряжение Рожественского, командир еще больше опустил поседевшую и удлиненную, как дыня, голову. Как опытный моряк, он прекрасно сознавал, что у него имеется под руками для охраны транспортов: две яхты и полупассажирский пароход. Но почему этого не понимает адмирал? К чему эта детская игра в кораблики перед лицом сильного врага? Все складывалось не так, как следовало бы при подготовке большого боя. Командир, шагая по мостику, глубоко задумался. Правая рука его вцепилась в бороду, как будто он сам себя, словно лошадь за узду, водил взад и вперед.

Взволновались и офицеры, узнав о новом задании разведочного отряда. Они собирались группами и обсуждали последнее решение адмирала. По этому поводу некоторые высказывались резко. Мичман граф Нирод, совсем еще юнец, с маленькими темно-русыми усиками, первый заговорил, краснея от застенчивости:

— Возложенные обязанности на нас, господа, мы, конечно, будем выполнять. Но согласитесь, что мы оказались в странном положении. Не только транспорты, но и самих себя, то есть свои корабли, едва ли нам удастся сохранить. Какие у нас для этого средства?

Лейтенант Толстой, неуклюжий человек на маленьких, как у детей, ножках, с выпуклыми рачьими глазами, с выпяченной нижней челюстью, злобно улыбался, показывая редкие, вперед торчащие, как у грызунов, зубы, и сказал:

— Да, Георгий Михайлович, вы правы. Вести бой нам не под силу. Мы можем только честно погибнуть.

— Наш Толстой скатился в безнадежный пессимизм, — подхватил лейтенант Солнцев, сверкая стеклами пенсне. — Значит, действительно дела наши плохи.

Старший штурман лейтенант Дьяконов, полный, с животиком и розовыми щеками, выдержанный и веселый человек, уговаривал тенорком:

— Не нужно заранее отчаиваться. Главное — относитесь ко всему спокойнее.

Вахтенный начальник лейтенант Вырубов мрачно молчал. На этого высокого и широкоплечего силача надеть бы кольчугу — он был бы вылитый старорусский витязь. Умный, но бесшабашный, он смотрел на всех жесткими глазами и производил впечатление человека, которому ничего не стоит выпить ведро водки и удавить руками любого своего недруга. Выслушав Дьяконова, он возразил:

— Нельзя быть спокойным, Владимир Владимирович, когда знаешь, что придется умирать по глупости командования. Я совершенно отказываюсь понимать, как наш отряд будет защищать транспорты. Единственное, что остается нам, — это стать между своими транспортами и японскими кораблями и принимать все их удары на себя, в тоже время не причиняя им никакого вреда.. Кстати, "Урал" — громадное судно и может служить хорошей мишенью для стрельбы. Где была логика в таком решении? Оно нас лишило главного козыря — быстроты и подвижности. Мы будем привязаны к транспортам, как обреченные на зарез быки к столбам.

— Господа офицеры, я прошу вас прекратить подобные разговоры, — услышав речь лейтенанта Вырубова, строго заметил старший офицер Зуров. — Неужели у вас нет других тем?

— Простите, Алексей Александрович, но разве я не верно осветил задачи разведочного отряда? — загорячился лейтенант Вырубов.

Зуров еще больше заломил фуражку на затылок, прикрывая ею широкую лысину, и сердито отрезал:

— Наша задача не критиковать распоряжения командования, а точно их выполнять. Обо всех наших недостатках поговорим после войны. Ораторствуйте на берегу сколько вам угодно, но только не под андреевским флагом и не в боевой обстановке.

С таким же настроением вступала в бой и команда. Но среди нее люди выражались осторожнее. На шкафуте собрались матросы разных специальностей. Комендор Фомов, подойдя к нам, указал:

— Слыхали? Приказано нам — охранять транспорты. Что-нибудь думала эта голова?

— Думала, гадала, а соленую воду хлебать придется, — ответил машинист Шпеков.

Радиотелеграфист Смирнов, парень острый, как уксусная эссенция, промолвил:

— Ветками можно только мух отгонять, а против волков нужно иметь более действительное оружие.

При появлении главных сил на "Светлане" пробили боевую тревогу, и все разбежались по своим местам.

Она открыла огонь по неприятелю вместе с другими своими кораблями. Сначала неприятельский отряд, нападавший на русские транспорты, состоял только из четырех судов, а потом присоединились к ним еще двенадцать штук. Конечно, "Светлана", "Алмаз" и "Урал" сразу были бы раздавлены, если бы к ним не подоспел отряд адмирала Энквиста. На некоторое время спасали положение его четыре крейсера: "Олег", "Аврора" , "Дмитрий Донской" и "Владимир Мономах". Все равно на стороне противника было огромнейшее преимущество. И все же "Светлана" долго оставалась невредимой. И только в три часа она получила удар, повлекший ее к дальнейшим бедствиям.

Перед этим командир на всякий случай приказал приготовить крейсер к взрыву. Минеры принесли в носовое минное отделение гальваническую батарею, провода и запалы. Они приспособили их через люк в погреб с пироксилином, которого было там около тонны. Здесь находились — заведующий бомбовыми погребами прапорщик по морской части Свербеев, радиотелеграфист Смирнов, два минера и четыре машиниста. Не успели они разойтись, как крейсер сильно качнуло на правый борт. Это раздался залп своих батарей. И в тот же момент по всему минному отделению с грохотом блеснул ослепительный свет и зазвенели, ударяясь о железные переборки, осколки от разорвавшегося неприятельского снаряда. С левого борта в пробоину, которая оказалась ниже ватерлинии, хлынули, как из прорванной запруды, сильные потоки воды. Люди бросились к выходу, с трудом преодолевая ее напор. Радиотелеграфист успел крикнуть в люк бомбового погреба:

— Спасайся! Скорее спасайся!

И сам тоже направился к трапу, по которому минеры уже взбирались наверх. В этот момент ему пришла мысль — задраить люки бомбовых погребов. Он ринулся назад. Но тут же донеслись до сего крики людей, оставшихся там, внизу. Они все погибнут, если он задраит люки. Пришлось ему отказаться от своего намерения. Смелый и решительный, он, однако, в напряженной обстановке упустил из виду, что матросы могут выбраться из погребов по трубам элеваторов. Кроме него, в минном отделении оставался еще прапорщик Свербеев. Этот человек страдал болезнью ног, никак не мог добраться до трапа и, сшибленный водою, беспомощно барахтался в ней. А она, разливаясь, грозно бурлила, переливалась через комингсы и с ревом затопляла погреба. Ближняя динамо-машина работала уже в воде, с каким-то захлебывающимся и хрипящим клекотом разбрасывая брызги. Все это создавало такой шум, точно низвергался с огромнейшей высоты водопад. Прапорщик выбился из сил. Смирнов схватил его за воротник кителя и поволок к трапу. Наверху, опомнившись и еле, выговаривая слова, Свербеев сказал:

— Спасибо за спасение. Если останусь жив, половину своего имения тебе откажу.

Началось какое-то месиво с транспортами, совершенно потерявшими строй, и в этом месиве, сражаясь, крутилась "Светлана". Но все люди у нее находились на своих местах, все честно исполняли свои обязанности. Часть команды была занята тем, что переносила снаряженные шестидюймовые патроны с кормы к носовым орудиям, давая им возможность продолжать стрельбу. Это делалось открыто, под огнем противника. Иногда неприятельские снаряды, пролетая близко над палубой, издавали такой гул, что некоторые матросы невольно нагибались. Получалось впечатление, как будто они увертываются от удара, словно в кулачном бою. Седоволосый командир Шеин, пренебрегая опасностью, все время находился на мостике и, наблюдая за ними, сурово приказывал:

— Не кланяться японским снарядам!

Позднее "Светлана" получила еще несколько повреждений. На верхней палубе были разрушены коечные сетки, камбуз, шлюпки и баржа. Зияла большая дыра в борту на уровне батарейной палубы, против великокняжеской каюты. Вся дорогая отделка этого помещения была исковеркана осколками. Здесь возник пожар, но его быстро потушили. Этажом ниже была уничтожена каюта старшего судового механика. Пролом в борту оказался почти у самой ватерлинии, и в него, пока его не заделали, захлестывала вода.

Из людей в дневном сражении, кроме двух человек, оставшихся замурованными в погребе, никто больше не пострадал. Наступающий сумрак оборвал артиллерийский бой.

9. Под защитой ночи

Ночью "Светлана", потеряв броненосцы и транспорты, вступила в кильватер крейсерскому отряду адмирала Энквиста. Но этот отряд развил такой быстрый ход, что она, подбитая, с наполненными водой носовыми отделениями, не могла за ним поспеть. Флагманский крейсер "Олег", уходя от нее, не дал ей никаких указаний относительно своего курса. Вскоре она осталась одна среди моря, во тьме. Выполняя последний приказ адмирала Небогатова, данный днем — курс норд-ост 23°, "Светлана" самостоятельно направилась во Владивосток.

— Теперь некогда об этом думать, — сказал Смирнов и убежал в радиорубку.

Аварийная партия, спустившись вниз, приступила к работе. Сюда же прибежал и старший офицер Зуров. Ему доложили, что два человека не успели выскочить из погребов и остались там заживо погребенными. Но в это время было не до жалости. Наверху шла стрельба, а здесь люди бились за плавучесть судна и за жизнь всего экипажа. Была боязнь, что водонепроницаемые переборки не выдержат натиска воды. К ним начали приспосабливать упоры из деревянных брусьев. В этом деле больше других проявили себя два плотника — Василий Никулин и Адо Лепп. С исключительной энергией они пилили или рубили дерево, подкладывали под брусья куски досок, покрываясь таким обилием пота, словно только что выскочили из горячей бани. Вся эта работа происходила при тусклом свете фонарей. Дело в том, что все четыре динамо-машины были сосредоточены в одном месте — в носовой части судна. При постройке их нарочно расположили подальше от великокняжеских помещений, чтобы шумом динамо-машин не беспокоить августейшего пассажира. Это была дикая услужливость судостроителей. И случилось то, что можно было предвидеть заранее: все четыре динамо-машины, залитые водой, сразу вышли из строя. Весь корабль погрузился во мрак. Люди, в особенности те, которые находились в нижних отделениях, пережили жуткие минуты, прежде чем были зажжены фонари или свечи.

Переборки, подпертые брусьями, выдерживали напор воды, но она, как внутренний враг, просачивалась сквозь щели перекошенных дверей и там, где по бортам проходили трубы. Из жилой палубы ее выкачивали ручными помпами и черпали ведрами. А за железной переборкой, в носовой части судна, были залиты водою бомбовые погреба — два шестидюймовых, один 47-миллиметровый, один с пироксилином. И "Светлана", еще раньше перегруженная на тысячу тонн, приняла на себя новую тяжесть — около четырехсот тонн воды. Получился крен на левый борт и дифферент на нос. Левая шестидюймовая пушка не могла больше стрелять. Крейсер потерял до пяти узлов хода.

Из разведочного отряда вышел из строя и был оставлен командой крейсер "Урал".

Людям не угрожали больше неприятельские снаряды. Но и в ночной тишине беспокойство не покидало их: в жилой палубе продолжала разливаться вода. Остановиться, подвести пластырь под пробоину и по всем правилам заделать ее было опасно — начались минные атаки. Это дело отложили до утра. А пока пришлось ограничиться креплением переборок и кое-какими другими неполными мерами защиты от прорыва больших масс воды. Ее выкачивали ручными брандспойтами, вычерпывали ведрами, но она снова прибывала. А ничто не может так сильно тревожить и раздражать моряков, как всплески воды внутри корабля.

"Светлана" шла без огней. На мостике, выделяясь среди других людей своей высокой и сутуловатой фигурой, виднелся человек в кителе. В его руке как будто вспыхивал светлячок, на мгновение освещая одутловатое лицо с широким носом и круглую пепельную бороду. При таких вспышках коротко поблескивали его озаренные глаза. Это курил, бодрствуя, командир Шеин. Над ним больше не было никакого начальства. Он даже совсем не знал, где находятся его адмиралы. Беспроволочный телеграф не работал, и связь с русскими кораблями у него была окончательно прервана. Он был предоставлен самому себе и, как старый, опытный моряк, вполне понимал всю ответственность перед страной за свой корабль и людей.

Залпы отдаленной канонады и одиночные выстрелы все реже грохотали в морском просторе. Но чаще то в одной, то в другой стороне, сквозь ночную темь протягивались длинные голубые лучи прожекторов. Шеин старался их обходить. Потом, спустя некоторое время, он опять ложился на прежний курс.

На мостике было темно и тихо. Прожекторы остались позади за кормой. Облокотясь на поручни, Шеин оглядывался на светлые полосы, чертившие острые углы и параллели, на трубы, извергавшие густые и черные, как деготь, клубы дыма. Много лет проплавал он на судах, и это ночное зрелище ему было давно хорошо знакомо. Но сейчас, успокоенный тем, что крейсер невидим для патрулирующих судов противника, он засмотрелся на три дымящиеся трубы, как будто видел это первый раз в жизни. Даже человек, лишенный воображения, мог принять их то за три массивных колонны, подпирающих темное небо, то за три гигантских шланга, выбрасывающих скрученные фонтаны черной жидкости. Вдруг случилось то, чего никто не хотел на "Светлане". Из передней трубы вырвалось пламя, как из доменной печи. Перед глазами командира предстали озаренные мачты, шлюпки, палуба с пушками и дежурившими комендорами, часовой под кормовым флагом. Потом огненный дождь искр развеялся в воздухе. Это не входило в расчеты командира, старавшегося замаскироваться темнотой. Он рванулся от поручней и, смотря в упор на хорошо сложенного сухого человека среднего роста, с черными волосами, начал упрекать его тонким, срывающимся на высоких нотах голосом:

— Мичман Картавцев, что же это такое? Я предупреждал, чтобы не случилось подобного фейерверка. А у вас что получается на вахте? Немедленно прекратить эту неуместную иллюминацию.

— Есть, — ответил мягким голосом провинившийся вахтенный начальник и тотчас бросился к переговорной трубе.

Искры перестали сыпаться. Корпус корабля опять потонул во мраке.

На мостик быстро поднимался человек, напоминавший газетную карикатуру на типичного толстяка. Приблизившись к командиру, он остановился, широкий и круглый, точно копна сена. Он страдал от одышки. Его большая голова с открытым ртом, шумно вдыхавшим воздух, сливалась с шеей, как будто вросла в широкие плечи. Командир удивился, с какой расторопностью подходил к нему тучный полковник Петров. На корабле всем были известны вялость манер и флегматичность малоподвижной натуры этого старшего судового инженер-механика. В тропиках, изнывая от жары, он беспрерывно пил воду и пластом лежал у машинных люков под рукавом парусиновой вентиляции, весь в прыщах, а вестовой Васильев не успевал стирать с него полотенцем обильный пот. Сейчас в нем замечалась разительная перемена. Даже голос звучат, как у молодого человека:

— Сергей Павлович! Все трюмы я обследовал со своей командой, и разрешите вам доложить, что в кормовых отсеках воды нет, а в жилой палубе течи стало меньше. Машины работают исправно. Делаем сто пять оборотов.

— Отлично, Андрей Павлович, — ласково сказал командир, видимо довольный ретивостью, неожиданной для толстяка. Но тут же нотки досады послышались в голосе командира, когда он заговорил о другом:

— Все это так. Но вы срываете нашу тактику. Мы хоронимся в темноту, а ваша, кочегарка искрами из труб с головой выдает нас японцам. Еще раз прошу вас, пожалуйста, накажите кочегарам строго-настрого, чтобы они не очень увлекались, шуруя в топках. Лучше не прибавлять больше ходу.

— Есть, — ответил Петров, — постараемся. О качестве угля я вам, Сергей Павлович, докладывал: его сверх нормы, но он очень мелкий, почти пыль.

Окончив разговор, инженер-механик заторопился в машинное отделение. Навстречу ему поднимался другой человек. По заломленной на самый затылок фуражке Шеин сразу узнал своего помощника — старшего офицера Зурова. Подходя к командиру, он отряхивался, отчего с его аксельбантов брызнули капли воды, а тот плаксиво заговорил:

— Алексей Есандрыч, что это вас так давно не видно? А я здесь ужасно расстроился. Из одной трубы вырвалось пламя и посыпались такие искры, что нас могли бы из Токио заметить. Где это вас так окатило?

— Очень затянулся водяной аврал, Сергей Павлович! Матросы работали замечательно. Даже и наш священник, отец Федор, от начала до конца выстоял на брандспойте. Ну теперь, слава богу, жилую палубу осушили. А с рассветом и пластырь...

Зуров не докончил фразы и, дернув головой, насторожился. Из батарейной палубы донеслись звуки гармоники, и тут же человеческие голоса подхватили их и закачались, как на волнах.

Как на матушке на Неве-реке,
На Васильевском славном острове,
Молодой матрос корабли снастил...

Стройно заливались тенора и вторили басы, сопровождаемые мажорными переборами гармоники. Выходило так, как будто "Светлана" не пережила ни дневного боя, ни водяной тревоги. Это было настолько неожиданно, что даже командир и старший офицер на несколько секунд застыли на месте. Как люди они отдались во власть первого непосредственного впечатления, вспоминая, быть может, в эту минуту красавицу Неву на далекой родине. Но как офицеры они не могли допустить этой вольности на войне и позволить развлекаться пением, хоть звуки и трогали их замученные души.

— Ах, чертовы перечницы! С ума они сошли! — крикнул Зуров, бегом направившись к трапу.

Оставшись на мостике, командир еще минуту слушал родные напевы матросской песни. Она оборвалась сразу, как по команде; замолкла и гармоника. Дальше, полным контрастом к заглохшей мелодии, надсаживался раздражительный и отрывистый голос Зурова:

— Что это за безобразие! Разве была команда — "петь и веселиться"? Забыли, где вы находитесь? Это вам не Елагинские острова, а фронт.

Машинист Медков, первый запевала на корабле, попробовал оправдаться:

— Ваше высокоблагородие, для бодрости запели. Сквозь бой прорвались, воду откачали, от опасности избавились и идем во Владивосток — ближе к родине. Разрешите на радостях...

— Молчать! — перебил его старший офицер. — Каждую минуту ждем нападения. Я вас отучу нарушать дисциплину на войне!

Зуров откинул левую руку, как при гимнастике, и, согнув ее затем в локте, начал правой рукой чертить карандашом по накрахмаленной манжете. Она ему заменяла блокнот и была вся исписана фамилиями "грешников" — провинившихся матросов. Из хористов первым в список попал запевала, машинист Медков, вторым — гармонист Шпеков. А дальше шли комендор Фомов, матросы Чуйко, Фадеев и маляр Беседин. Зуров оглядывал вытянувшихся исполнителей песни и ворчал:

— Во Владивостоке узнаете, что за это бывает по законам военного времени. Там вы запоете на другой мотив. Здесь не трактир, а военный корабль, чертовы перечницы.

Зуров подковырнул воздух оттопыренным большим пальцем правой руки с карандашом и вышел из батарейной палубы.

В это время на верхней палубе наводили мелкие пушки на неизвестный корабль, приближавшийся к "Светлане". В темноте его плохо было видно. Еще одно мгновение — и последовал бы залп, но тот успел показать световым семафором свои позывные. Это был контрминоносец "Быстрый". Он пристал к "Светлане" и не расставался с ней до утра.

10. Курс на берег

Контрминоносец "Быстрый" в дневном бою 14 мая не получил никаких повреждений. Не было на нем убыли и в личном составе. Наоборот, команда его увеличилась на десять человек, подобранных с погибшего броненосца "Ослябя". Все механизмы миноносца работали исправно.

Туманный рассвет 15 мая застал недремлющую вахту на своих местах. На мостике виднелись четыре фигуры. Трое из них стояли неподвижно: рулевой не отрывал глаз от компаса, а сигнальщик и вахтенный начальник напряженно вглядывались в сизую муть горизонта. Четвертый находился в движении. Порывистой походкой, босиком, прихрамывая на правую ногу с беспалой ступней, как бы меряя шагами расстояние между поручнями, расхаживал среднего роста человек с небольшой темно-русой бородкой и свисающими, как у моржа, усами. Одет он был в матросскую фланелевую рубаху с нашивками старшего строевого унтер-офицера, на груди его болталась, сверкая никелем, боцманская дудка. Вид его был неряшлив, но он, не стесняясь присутствием офицера, держался непринужденно. Это особенно было заметно по тому, как высоко он поднимал откинутый в сторону согнутый локоть руки, когда поправлял пенсне в золотой оправе.

Заря, разгораясь, как бы приподнимала на горизонте тончайший газовый занавес. Видимость увеличивалась. Хромой человек, взглянув вдаль, слева по носу, вдруг остановился, чем-то заинтересованный. Указывая рукой и ни к кому не обращаясь, он сухо спросил:

— Что это — дым или облака?

Сигнальщик, глядя в бинокль, не оборачиваясь, ответил:

— Никак нет, скалы какие-то.

— Очевидно, это открылся остров Дажелет, Отто Оттович, — пояснил вахтенный начальник мичман Погожев, высокий и тонкий блондин.

— Черт возьми! Мало проскочили за ночь, — заволновался человек с боцманской дудкой и снова зашагал по мостику. Проходя мимо компаса, он похлопал рулевого по плечу и бросил ему отрывисто:

— Не вилять, дружок! Держи на курсе.

— Есть держать на курсе.

Через несколько минут внимание всех на мостике привлекли четыре неприятельских корабля, появившиеся справа позади траверза. И тут же было замечено, что "Светлана" повернула влево. "Быстрый" последовал ее примеру. А человек с боцманской дудкой обратился к вахтенному начальнику мичману Погожеву:

— Владимир Дмитриевич! Справьтесь у механика об угле.

Тот козырнул и приник к переговорной трубе:

— Как — на исходе? Только на два часа хода? И машинное масло тоже? — переспрашивал в трубу мичман.

Хромой человек, не дождавшись окончания разговора мичмана с механиком, приказал сигнальщику:

— Просемафорить на "Светлану": "Прошу масла и двадцать пять тонн угля". Немедленно.

В руках сигнальщика замелькали флажки. Со "Светланы" ответили — дадут, но только не сейчас, а позднее, когда отойдут от неприятеля. Это окончательно вывело из терпения хромого человека. Он раскричался, оглядывая входивших на мостик артиллерийского и минного офицеров и, как бы жалуясь им, сказал:

— Видели, господа, как бесцеремонно с нами поступают аристократы с этой яхты? — Он кивнул в сторону "Светланы". — Возмутительно! А если нам придется сражаться? Что мы будем делать без топлива?

Офицеры только молча пожали плечами, а тот быстро вытащил из кармана брюк золотые часы, поднес их к глазам и приказал:

— Распорядитесь о побудке остальной команды. Не беда, пусть сегодня десять минут недоспят.

— Есть, — ответил мичман Погожев.

Сейчас же в жилой палубе засвистели дудки. Послышались знакомые зычные выкрики боцманмата Ивана Устинова. Люди на корабле забегали, разнося свои подвесные койки по местам. Скоро голоса, шум и топот ног прекратились, и все стихло. Команде дали чай.

— Видали, братцы, японцы-то опять начали показываться, — заговорил, отхлебывая горячий чай из кружки, трюмный машинист Бараненко. А сидевший с ним за одним столом в жилой палубе машинист Ефремов добавил, оглядываясь на другие столы:

— А Отто Оттовичу все равно. Сейчас видел его на мостике — опять ходит в матросской фланельке. А главное — с дудкой не расстается и носит ее на шее, как материнское благословение.

Среди матросов начался разговор о странностях человека с боцманской дудкой. И раньше в походе он вел себя так же, и это было любимой темой их для постоянных споров на баке и в жилой палубе. Команду до крайности интересовал этот удивительный человек, не похожий ни на одного моряка во всей эскадре Рожественского. А был это не кто иной, как командир миноносца лейтенант Отто Оттович Рихтер. Его часто можно было видеть в матросской форме с неизменной боцманской дудкой. Конечно, как командир, он требовал соблюдения дисциплины от матросов, но в личных отношениях искал с ними тесного сближения, необычайно просто держал себя с командой, стараясь ничем не отличаться от матросов. Вместе с ними он стирал свое белье. Были случаи, что и на берегу Рихтер гулял в матросской форме, сопровождаемый своим вестовым, и наравне с ним отдавал честь встречавшимся офицерам. Нередко командир появлялся на баке, где его окружали матросы, свободные от вахты. Разговаривая со своими подчиненными, он умел каждого обласкать и ободрить. При этом и в манере выражаться Рихтер старался ничем не отличаться от них, широко пользуясь боцманским лексиконом. Это очень располагало к нему матросов. Такое разительное опрощенство командира особенно изумляло команду еще и потому, что им пришлось однажды видеть отца Рихтера, приезжавшего на миноносец, — генерал-адъютанта, начальника царской квартиры. От своих офицеров матросы знали и то, что их такой располагающий к себе и ничем не напоминающий аристократа командир Отто Оттович в детские годы воспитывался и играл вместе с Николаем Романовым, тогда еще наследником престола.

На панибратство командира с командой офицеры смотрели как на юродство. Они резко за глаза осуждали его за такое поведение, недостойное дворянского звания и несовместимое с офицерским чином. Но жаловаться по инстанциям на поведение Рихтера они не решались, зная, что в высших сферах ему, как сыну царедворца, всегда будет оказана поддержка. Офицеры "Быстрого" хорошо запомнили один характерный инцидент в. походе. На стоянке в Носси-Бэ (Мадагаскар) Рихтер не подчинился старшему по чину и возрасту командиру миноносца "Бедовый" капитану 2-го ранга Баранову. На всякого другого за такой поступок и нарушение воинской дисциплины адмирал Рожественский со свойственной ему свирепостью наложил бы примерное взыскание вплоть до ареста. А по отношению к Рихтеру, вместо этого, Рожественский в приказе своем N 142, датированном в Носси-Бэ 27 февраля 1905 года, ограничился только резким осуждением его в следующих выражениях: "Я с сожалением убеждаюсь, что продолжительное командование миноносцем извратило его (Рихтера) понятия о службе". Поэтому — офицеры молчали. А матросы по-разному относились к своему командиру. Одним он очень нравился, они считали его простым человеком, обожали, как благодетеля, и таких было большинство. Другие, шутя, высмеивали несвойственные командиру поступки, считая его просто чудаком, безвредным и неопасным. Но некоторые держались с ним настороженно. Особенно в этом смысле выделялся минный квартирмейстер Петр Галкин. Молчаливый вообще, он никогда не высказывал своего мнения о командире и только однажды, слушая споры о нем, не выдержал и выпалил:

— А по-моему — матросской формой он скрывает свое волчье нутро!

Эти слова огорошили поклонников Рихтера, которые набросились на Галкина с руганью. С тех пор он не ввязывался в такие разговоры.

На этот раз о командире было сказано только мимоходом. Всех занимал вопрос более серьезный — на миноносце нет топлива. И Галкин опять удивил всех, нарушив свое молчанье и неожиданно став теперь на сторону Рихтера:

— Командир прав. Напрасно "Светлана" отказала в выдаче угля. Людей хватило бы — погрузка угля заняла бы не более пятнадцати минут. За это время неприятель не успел бы подойти на выстрел.

Часа через полтора произошла встреча с противником. Два его крейсера — "Отава" и "Нийтака" и контрминоносец "Муракумо" обрушили свой огонь по "Светлане", а позднее и по "Быстрому".

На стороне неприятеля было огромное преимущество в силе. "Быстрый" не мог оказать содействия "Светлане" и вынужден был отступить, но куда? Будь у него уголь в достаточном количестве, он пошел бы полным ходом своим курсом. Неприятельские крейсеры не могли бы за ним гнаться — во-первых, они были заняты "Светланой", и, во-вторых, не имели такого большого хода, каким обладал "Быстрый". Его стал бы преследовать только один японский миноносец "Муракумо". Без сражения, конечно, дело не обошлось бы, но силы уравнялись бы, и неизвестно, на чьей стороне была бы победа. А теперь "Быстрому" без угля ничего не оставалось, как направиться к корейскому берегу, спасти команду от ненужного расстрела, и самому взорваться. В топки вместе с углем бросали деревянные изделия. В машине загорелись подшипники. Подшкипер Филиппов принес туда два пуда мыла, которым заменяли смазочное масло. Подшипники перестали гореть, но этим не избавили миноносец от обреченности. По распоряжению командира выбросили в море секретные книги, шифр, морские карты. За "Быстрым" гнались крейсер "Нийтака" и миноносец "Муракумо", а он, отстреливаясь, выпустил в них из обоих аппаратов мины, из которых ни одна не попала в цель. Корабль приготовили к взрыву. Для этого в кормовой бомбовый погреб принесли подрывной патрон и от него провели наверх бикфордов шнур. В последний момент с "Быстрого" полетели за борт пулеметы и замки от орудий. За полтора-два кабельтовых от берега он наконец носом сел на мель.

— Спустить обе шлюпки! — скомандовал командир Рихтер. Шлюпки были парусиновые, маленькие. На них посадили четыре человека раненых, спасенных с броненосца "Ослябя", и кое-кого из кочегаров, особенно ослабевших от непомерной работы. Командир, собрав вокруг себя команду, объяснил ей:

— Остальным придется вплавь добираться до берега. Предварительно вооружитесь спасательными средствами. На берегу соберемся все вместе. А дальше посмотрим, что нужно делать, — либо пешком, либо на корейской джонке отправимся во Владивосток.

Матросы молча слушали своего командира. В последний раз они стояли на палубе родного и теперь беззащитного корабля. Противник приближался, и через несколько минут все будет кончено. Возможно, что в этот момент даже и остальные из команды прозрели душой. Они совершили длинное путешествие, наполненное лишениями и страданиями, бессонными ночами и тревогой, героизмом и надеждами, чтобы закончилось все это таким бессмысленным финалом!

— А кто останется здесь взорвать судно? Может быть, охотник найдется? — стараясь быть спокойным, спросил командир, но в голосе его прозвучали тревожные нотки.

У одного из команды правая рука поднялась к фуражке.

— Разрешите, ваше благородие, мне это выполнить.

Командир с изумлением впился глазами в мрачноватое, простое и самое незаметное лицо. Перед ним вытянулся человек среднего роста, лет двадцати восьми. Для командира было полной неожиданностью, что именно Петр Галкин, а не кто-либо другой, вызвался охотником. Этот минный квартирмейстер за все время похода и в бою ничем особенным не отличался. Он принадлежал к категории тех людей, которые любое поручение, важное и пустяковое, выполняли с одинаковой добросовестностью. К ним не придерешься и ничего выдающегося от них не ждешь. Во всех отношениях Петр Галкин всегда казался человеком посредственным. Не сейчас командир понял, с кем он имеет дело. Командира и команду поражало еще и то, что Галкин заканчивал срок военной службы и осенью ему предстояло уйти на родину в запас флота.

— Сможешь ли ты обеспечить это задание? — спросил командир, продолжая испытующе разглядывать Галкина.

— Так точно, ваше благородие. Мне сподручнее это сделать. Не зря я учился на минного квартирмейстера. Может быть, бикфордов шнур отсырел. Все равно корабль будет взорван.

Он сказал это с такой твердостью, что нельзя было не поверить ему.

— Плавать, конечно, умеешь?

— Не учили, ваше благородие.

— Неужели в детстве не купался?

— Никак нет, в нашей деревне никакой речки не было. Но я приспособлю матрац или спасательный круг.

— Молодец! К награде представлю, — сказал командир, сам не веря тому, что этот человек сможет уцелеть после такой операции.

— Покорнейше благодарю, ваше благородие. А только я остаюсь здесь не из-за награды. У меня на уме одно, чтобы наш корабль не достался врагу. Ну, а если останусь жив, то воля ваша...

Противник пристрелялся. Снаряды его стали ложиться ближе. Один из них попал в корму и произвел небольшие разрушения.

Командир пожелал минному квартирмейстеру успеха и скомандовал:

— Все за борт!

А когда на корабле, кроме минного квартирмейстера, никого не осталось, он и сам, захватив с собой спасательный пояс, прыгнул в море.

По плавающим людям противник открыл огонь. Стреляли шрапнелью не только миноносец, но и крейсер "Нийтака". Было порядочное волнение. Одна из парусиновых шлюпок опрокинулась. Людей с нее спасали более сильные матросы. Командир Рихтер, держась на своем спасательном поясе, настолько ослаб, что еле выгребал. Матросы по очереди буксировали его к берегу. Наконец, люди с радостью ощутили под ногами отмель. Падая и поднимаясь, они пешком старались скорее выбраться на берег, пенившийся от накатов прибоя. В воздухе рвались снаряды, тонко взвизгивала, разлетаясь, шрапнель. Кругом поверхность моря, осыпаемая свинцовых градом, сверкала брызгами, — как будто на ней, играя, заплескалась мелкая рыбешка, а впереди земля клубилась пылью, словно тысячи рук подбрасывали ее вверх. Некоторые из моряков, что были сильнее и лучше умели плавать, уже достигли берега. Вдруг позади, так близко, как будто это случилось совсем рядом, заревел железный взрыв. Все с дрожью оглянулись назад. "Быстрый" сразу погрузился в море. Над поверхностью воды виднелись только его трубы и носовая часть, опиравшаяся на мель. Черное облако дыма, смешанного с паром, крутясь и расширяясь, поплыло над морем и, казалось, уносило с собою последний вздох корабля.

11. До последнего снаряда

Остаток ночи на "Светлане" прошел без особых тревог. Они начались утром, когда за нею погнались крейсера "Отава" и "Нийтака" и контрминоносец "Муракумо". Они шли кильватерным строем, держась на прабои раковине.

Командир Шеин, со вчерашнего дня не сходивший с мостика, часто оглядывался на погоню и мрачнел. По его распоряжению довели число оборотов машин, до ста двадцати, но ход был не больше шестнадцати — семнадцати узлов. Это все, что могла дать израненная "Светлана", зарываясь носом в море.

В восемь часов на мостик поднялся старший офицер Зуров. У него был такой вид, какой бывает у человека, решившего для себя все вопросы и ни в чем не сомневающегося. Весь собранный, с заломленной, как и всегда, фуражкой на затылок, он доложил командиру:

— Сергей Павлович, по вашему приказанию все офицеры собрались на военный совет.

Шеин тихо протянул:

— Вы останетесь здесь, Алексей Есандрыч, вместо меня, а я пойду.

В кают-компании, где собрались офицеры, было полусумрачно. Электричество не горело. Свет проникал в помещение лишь через раскрытую дверь и щели задраенных полупортиков. Офицеры, ожидая командира, стояли молча. Тишина придавала мрачную торжественность переживаемым всеми минутам. Каждый без слов понимал общее настроение: гибель их родного корабля неизбежна.

В просвете двери показалась высокая фигура командира. Он сгорбился, как будто нес на своих широких плечах огромную тяжесть. Некоторые офицеры не видели его со вчерашнего дня. Для них особенно было заметно, как за одну только бессонную и тревожную ночь осунулось его лицо и стало серым, точно осыпанное дорожной пылью. Не торопясь, он подошел к столу, положил на него раскрытый военно-морской устав, выпрямился и засмотрелся на присутствующих. В его взгляде светилась и любовь к своим подчиненным, и надежда встретить в каждом из них героя, и жалость к молодежи, обреченной на гибель. Они в свою очередь вопросительно смотрели на него. Что он должен им сказать, чем поднять их дух перед боем с сильнейшим противником на подбитом и почти безоружном корабле? Он медлил, словно не решаясь открыть всю правду.

Наконец голос командира зазвучал спокойно и ровно:

— Всем вам, господа офицеры, ясно, какой для нас приближается ответственный момент. Я пробовал уйти, чтобы избежать неравного боя. Но малый ход, как видите, не позволяет нам это сделать. Против нас два крейсера, причем каждый из них в отдельности сильнее нашей "Светланы". А снарядов у нас на двадцать минут стрельбы. Исход сражения можно предсказать заранее — "Светлана" погибнет. Высказывайтесь, господа, теперь вы.

Все офицеры от младших до старших выразили одно мнение: сражаться до последнего снаряда, а потом взорвать крейсер. Минный офицер Воронец предупредил:

— Минный погреб со вчерашнего дня затоплен водой. Поэтому взорвать судно невозможно.

Трюмный механик Деркаченко внес другое предложение: — В последний момент открыть кингстоны и двери непроницаемых переборок. В несколько минут крейсер пойдет на дно.

Командир, захватив с собою на совет военно-морской устав, может быть намеревался прочитать из него соответствующие к данному моменту статьи. Но теперь, выслушав все, он увидел, что в этом не было никакой надобности. В заключительном слове он сказал кратко:

— В такую горькую минуту вы, господа офицеры, очень обрадовали меня своим единомыслием. Итак решено: как только все снаряды выйдут, крейсер затопить.

В последний раз он оглядел лица своих подчиненных, точно прощался с ними, и добавил:

— А теперь по местам, господа офицеры. Боевая тревога!

Вернувшегося на мостик командира его старший помощник

Зуров встретил словами:

— Догоняют нас японцы.

Шеин сообщил ему о решении совета.

— На "Светлане" и не могло быть другого решения, — уверенно отозвался Зуров.

Командир распорядился изменить курс. "Светлана" направилась к корейскому берегу. Остров Дажелет, намечавшийся вдали скалами, остался справа. Расчеты Шеина сводились к тому, чтобы спасти команду, когда будет тонуть крейсер. Но японцы, очевидно, поняли этот маневр и, пользуясь преимуществом в ходе, старались отрезать "Светлану" от суши.

Проиграли боевую тревогу. Старший офицер мог быть в любом месте судна, только не на мостике. Такие правила установились на всех кораблях. Но этого не было на "Светлане". Так сложилось не потому, что командир не понимал своего дела или трусил. Нет. Он не мог обойтись без такой активной личности, каким был Зуров. Никто не мог так быстро и точно обеспечить выполнение приказа, как этот любитель порядка на судне. Пребывание его на мостике оправдывалось еще и тем, что он в любой момент мог заменить старшего артиллерийского офицера лейтенанта Баркова, вышедшего из правоведов и не пользовавшегося доверием командира.

Первый выстрел сделал комендор Мякотников из шестидюймового орудия на юте. Снаряд не долетел. Шеин приказал подождать стрелять. Расстояние до неприятеля сокращалось. Он шел параллельным курсом, стараясь выйти на левый траверз "Светланы". Спустя несколько минут она открыла огонь из ютовой и левой кормовой шестидюймовых пушек. Дифферент на нос не давал возможности пользоваться левым шкафутным, помещенным на выступе, и носовым орудиями. В течение пятнадцати минут противник не отвечал. Очевидно, он надеялся, что "Светлана" сдастся в плен — другого выхода из боя японцы не предвидели. Но этого не случилось. На борту "Светланы" не было ни годного человека, который бы, страшась вражеской силы, задумался о сдаче. Японцы, быть может, ждали, что вот-вот выстрелы со "Светланы" замолкнут, но она продолжала стрелять. Наконец с ее мостика заметили, как головной неприятельский корабль блеснул огненными точками, зарокотало эхо выстрелов, и вокруг бортов "Светланы" взметнулись водяные столбы.

"Светлана" часто меняла курс, не давая противнику пристреляться. Но он, имея преимущество в ходе, постепенно догонял ее. Дистанция стрельбы сокращалась, и все труднее становилось избегать японских ударов. Сначала в этом сражении принимал участие только один неприятельский крейсер — "Отава", потом открыл огонь и второй — "Нийтака".

На "Светлане" кормовой группой артиллерии командовал лейтенант Арцыбашев. Для него была сделана защита из чугунных колосников. Но он не захотел пользоваться ею и стоял открыто, усатый, с таким бравым видом, словно находился на учении. Светло-русые кудри его колечками курчавились из-под флотской фуражки, лихо сдвинутой набекрень. С каким-то задорным восторгом он отдавал приказания о стрельбе, и его голубые глаза сияли, как у юноши. Хорошо работали и комендоры, словно соперничая с ним в храбрости. Вдруг взмахнул руками, словно хотел что-то поймать, и опрокинулся на палубу. От его раздробленной осколком головы протянулась по деревянному настилу красная струя.

Его сейчас же заменил мичман Картавцев. Стрельба не прекращалась. Комендор Мякотников, считавшийся лучшим наводчиком, согнувшись, приник к ютовому орудию, словно слился с ним в одно целое. Широкое лицо его сурово нахмурилось. Напряженным немигающим глазом он на этот раз дольше обычного наводил прицел в противника. Наконец дульная часть пушки сверкнула круглой молнией. А через несколько секунд все, кто находился на верхней палубе, увидели, как в середине японского крейсера "Отава" поднялся огненный столб и заклубился, расширяясь, черный дым{46}.

— Получай без сдачи! — выкрикнул сам Мякотников.

Но сдача все-таки последовала: раздался взрыв в командирской каюте, и тут же второй снаряд проломил борт у самой ватерлинии на шестьдесят восьмом шпангоуте. Внутрь крейсера начали захлестывать волны. Туда с группой матросов бросились старший офицер Зуров и трюмный механик Деркаченко. По их указанию пробоины забивались койками, деревом и мешками с углем. Одновременно два матроса, вися на концах, работали под градом осколков с наружной стороны борта. Когда с этим делом справились, доступ воды внутрь крейсера уменьшился. Но "Светлана" продолжала испытывать новые несчастья. Снаряд, разметав колосниковую защиту, пробил паровую трубу и вывел из строя левую машину. Пришлось разобщить ее от правой машины. Ход крейсера еще убавился.

Снаряды были на исходе. С мостика было получено распоряжение — стрелять реже, но лучше целиться. Противник сближался. Попадания в "Светлану" участились. Один снаряд, пролетел через дымовую трубу, взорвался в средней кочегарке. Из людей никто оттуда не вышел. То в одном месте, то в другом раздавался лязгающий грохот металла. Дырявился корпус, калечились люди. Кроме того, против "Светланы", как бы на время объединившись, действовали еще две стихии — огонь и вода. Но матросы, защищая свой корабль, пока отважно справлялись с водяными и пожарными тревогами.

Командир Шеин понуро смотрел на весь этот кромешный ад, ожидая развязки. Он командовал кораблем из рубки, но его массивная фигура часто появлялась и на мостике. Увидя Зурова, он сказал:

— Алексей Есандрыч, пока мы живы, распорядитесь насчет секретных документов. С грузом их за борт. Легче нам будет умирать.

Старший офицер побежал выполнять поручение командира. В это время что-то случилось с гудком: должно быть, осколком был сбит его клапан. Послышался, раздирая уши, несмолкаемый, поразительной силы рев. Он далеко оглашал морской простор, точно извещая о каком-то страшном бедствии. Казалось, что" "Светлана" представляет собою живое существо и, предчувствуя приближение своей гибели, завыла в мрачном отчаянии. Над людьми, находящимися внизу и не знающими, что происходит наверху, повис ужас. Одни думали, что сдаются в плен, другие предполагали, что дают сигнал спасаться. И это продолжалось до тех пор, пока кто-то из машинистов не догадался разобщить пар, проведенный к судовому гудку.

Замолчали два орудия.

— Снарядов больше нет! — истошным голосом заорал комендор-наводчик Мякотников.

И вся артиллерийская прислуга разразилась бранью. В ярости матросы бросали на палубу свои фуражки. А Мякотников, чтобы обмануть противника, начал стрелять уже холостыми патронами. Но и они скоро вышли. И только после этого он махнул рукой и, придавленный горем, ушел в нижние помещения.

В довершение всего испортилась вторая машина. "Светлана" остановилась. Один неприятельский крейсер, "Нийтака", погнался за контрминоносцем "Быстрый", а другой — "Отава" остался и, подойдя ближе к ней, бил с каким-то особым ожесточением по неподвижной и не отвечающей цели.

Командир Шеин приказал механикам:

— Пора топиться. У нас теперь один курс — на морское дно. Открыть кингстоны!

Встретившись с Зуровым, он спросил:

— Алексей Есандрыч, сколько у нас шлюпок уцелело?

— К сожалению, Сергей Павлович, остался невредим только один гребной катер, — ответил старший офицер.

— Распорядитесь, чтобы его немедленно спустили для спасения раненых.

Командир, повернувшись, остановил свой, понурый, исподлобья, взгляд на молодом неуклюжем офицере среднего роста. Тот стоял у трапа и рачьими глазами смотрел на мостик. Шеин кивнул на него головою и добавил:

— Поручить это дело лейтенанту Толстому.

В кают-компании считали его бестолковым, но терпимым. Во время похода, стоя на вахте, никто так не кричал на матросов, как этот человек. Ругань его раздавалась на весь корабль. Начальство было уверено, что он ненавидит матросов. На самом же деле это была только маскировка перед офицерами. Он жил со своими подчиненными дружно и никогда их не наказывал.

А теперь, выслушав поручение старшего офицера, он с группой матросов засеменил на маленьких, как у детей, ножках к рострам. Катер пришлось спускать под грохот неприятельских выстрелов. Вдруг раздался взрыв снаряда. Шеин, Зуров и другие оглянулись: последний катер был разбит, а Толстой, распластанный на палубе, умирал от ран.

Крейсер, оседая в воду, уменьшался ростом и становился каким-то низкобортным. Это было заметно для каждого на глаз. Но команды "спасаться" все еще не было, и все люди находились на своих местах. Зуров, получив разрешение командира, руководил, как хороший хозяин, разбором коек, спасательных кругов и пробочных поясов. В первую очередь этими спасательными средствами обеспечивали раненых, которых выносили уже наверх. И только после этого Шеин подал свою последнюю команду:

— Спасаться по способности.

Власть его над кораблем кончилась.

Из машинных и кочегарных отделений, из погребов и батарейной палубы, раз всех нижних помещений люди полезли на верхнюю палубу. Оглядываясь кругом, они не узнавали своего судна: стеньги с обеих мачт были сбиты, свалилась задняя дымовая труба, валялись обломки от разбитых шлюпок, всюду торчали куски железа, как хворост и сучки после бурелома, дымились деревянные части и пахло гарью. А кругом продолжали еще падать неприятельские снаряды. Люди разбегались в разные стороны и выбирали удобные места для прыжка. На корабле только два человека никуда не торопились: командир и старший офицер.

— А вы как же, Сергей Павлович? — обратился Зуров к командиру.

— Я остаюсь здесь, — с угрюмой твердостью ответил Шеин.

— Я тоже. — И Зуров, попрощавшись с командиром, отправился в свой последний обход.

Забота о "Светлане" не покидала его и в такой гибельный момент. Казалось, он хотел, чтобы его корабль пошел ко дну в полном порядке.

Палуба пустела. На ней, разыскивая спасательные средства, метались последние фигуры в матросской форме. Они уже не обращали внимания на человека с адъютантскими аксельбантами, в заломленной на затылок фуражке. Зато он следил за всеми. Увидев, что комендор Фомов обвязывает вокруг себя матрац слишком низко, он бросился к нему и закричал:

— Что ты делаешь, чертова перечница? Разве так нужно пользоваться матрацем? Смотри за борт — некоторые уже вверх ногами плавают.

Зуров отхватил конец от фалы и прикрепил им матрац на груди комендора.

— Ну, с богом, — сказал Зуров, показывая за борт. Фомов прыгнул в море.

Зуров спустился на батарейную палубу и заглянул в лазарет. Заметив там человека в белом халате, он строго спросил:

— А вы почему не спасаетесь?

К нему повернулось знакомое лицо с крупным носом, с густыми и всклокоченными темно-русыми волосами. Это был старший судовой врач Карпов. Он ответил:

— Только что унесли последних раненых. Я сейчас... Взрыв заглушил его речь. Вокруг него все затрещало, и обломки лазарета завалили растерзанное тело старшего офицера. Пробиваясь сквозь дым, судовой врач убежал наверх.

Командир стоял на мостике, оглядывая в последний раз судно. Для чего-то снял белые перчатки, помял их и снова надел. Глаза его внезапно расширились, заметив лежавшую на баке знакомую фигуру офицера. Голова его была накрыта тужуркой. Из-под нее торчала окровавленная култышка, оставшаяся от левой руки, а правая ухватилась за якорный канат. Все узнали в нем старшего штурмана. Очевидно, он решил не расставаться с крейсером. Командир Шеин, не отрывая взгляда от этого человека, произнес дрогнувшим голосом:

— Лейтенант Дьяконов...

И вдруг качнулся и, словно от ужаса, закрыл руками лицо. Белые перчатки его сразу стали красными. Казалось, что он заплакал кровавыми слезами. Матросы помогли командиру спуститься с мостика, а дальше он не хотел, чтобы его провожали, и сам медленно пошагал, направляясь к корме. Но тут же, раненный во второй раз, свалился замертво.

Несколько человек из рулевых и сигнальщиков бросились к своему непосредственному начальнику — штурману Дьяконову. Это был идеал моряка, преданного морскому делу, и любимец всей команды. Они не могли примириться с тем, чтобы этот человек остался на тонущем корабле. Несмотря на его протесты, он был обвязан пробочным матрацем и спущен за борт. Плавая, они и на воде не покидали его.

Многострадальная "Светлана", которую почти полтора часа расстреливал противник, кренилась на левый борт, через открытые кингстоны и продырявленный корпус она сама принимала в себя свою погибель — море. Из офицеров и команды на ней остались только трупы. А те, кого во время боя пощадили снаряды, старались скорее отплыть от нее подальше. Но два живых существа и теперь не покидали ее, обезьяна Попо и старый мудрый попугай. Он находился в клетке, висевшей в кают-компании, и, наблюдая за моряками, с тревогой покидавшими крейсер, что-то сердито выкрикивал им на своем птичьем языке. А обезьянку Попо видели уже с воды. Она поднялась до самой верхушки обломанной фок-мачты и застыла там в ожидании своей участи. Прошли еще две-три минуты, и "Светлана", проваливаясь, исчезла с поверхности моря, как видение.

На сверкающих волнах остались только человеческие головы, широко разбросанные течением. В фуражках и обнаженные, они качались, как буйки, и взывали о помощи. Для моряков была единственная надежда — их спасет крейсер "Отава". Он полным ходом направился к ним, а они в свою очередь повертывали ему навстречу. Но каково же было разочарование, когда на свои вопли они услышали с его палубы торжествующие крики "банзай". В этом было что-то жестокое и бессердечное. А он врезался в гущу русских моряков и, не останавливаясь, пошел дальше. Многие из них были раздавлены его железным корпусом или разрезаны винтами. Так погибли квартирмейстер Соломенский, матрос Сироченко, священник Хандалеев, кок Егоров. С кормы удалявшегося судна один японец показал русским морякам патрон, высоко подняв его над головою, а другой — погрозил им кулаком.

Крейсер "Отава" скрылся совсем, как будто растаял в сияющей дали. Пловцы остались без всяких шансов на спасение. Над ними, безучастно распростерлась голубая высь. Под весенним солнцем искрилось и нежилось зыбучее море. С одной стороны смутно намечались, словно дымясь, скалы острова Дажелет, а с другой — синели корейские берега. Это было все, что представлялось взорам покинутых людей. Жутью наполнились их сердца, Больше всех страдали кочегары и машинисты. Из своих жарких помещений они, разгоряченные, потные, бросались в холодную воду. Некоторые недолго выдерживали эту пытку и умирали, другие теряли рассудок. Находились и такие, которые, избавившись от спасательных средств, кончали самоубийством.

Прошло более двух часов, наполненных отчаянием и ужасом, прежде чем увидели приближающийся японский двухтрубный транспорт — "Америка-Мару". Он остановился и спустил три шлюпки. На них подбирали людей почти до вечера.

"Америка-Мару" с русским живым грузом направился к своим берегам. Из экипажа "Светланы" недосчитались ста шестидесяти семи человек. Их жизни угасли в Японском море. А остальные теперь ехали на время в чужую страну, храня в памяти, как кошмарный сон, страшную трагедию цусимского боя.

12. Чему дивились японцы

Выбравшись на берег, моряки "Быстрого" устремились в глубь Корейского полуострова, в горы. За одной из них они укрылись и проверили команду. Не хватало трех человек, очевидно погибших в море во время спасения.

Стрельба прекратилась, и можно было отправиться дальше. Только теперь узнали от корейцев поразительную новость, о которой русская эскадра не подозревала: по всему корейскому побережью были устроены наблюдательные посты, снабженные беспроволочными телеграфными станциями. От этих наблюдательных постов не могло ускользнуть ни одно движение на море. Конечно, и о русских моряках, загнанных обстоятельствами войны на берег, стало известно японцам. К вечеру их уже окружил десант высаженный с крейсера "Нийтака". Усталым за два дня боя и не имевшим при себе оружия, им пришлось сдаться в плен.

Но и в плену их не покидало сознание честно выполненного долга: корабль был вовремя взорван. Воспоминание об этом доставляло всем радость. Выбравшись из воды на корейскую землю, они с облегчением издали наблюдали, как, боясь, очевидно, наткнуться на мель, тихо приближался к "Быстрому" неприятельский миноносец. Потом он совсем остановился, и от него отделилась шлюпка. Она направилась к видневшимся на воде развалинам корабля.

Русские моряки были уверены, что противник им не воспользуется. Это сознание еще больше объединяло команду с командиром. Здесь, на берегу, он остался таким же дружески расположенным к матросам. Теперь все они были перед ним в сборе. Командир ласково оглядел своих спасителей. Это они, его подчиненные, помогли ему выплыть на сушу — без них он мог бы захлебнуться на морских волнах. Довольный преданностью своей команды и еще больше тем, что миноносец удачно взорван перед самым носом неприятеля, Рихтер приложил ладонь левой руки к сердцу и взволнованно обратился к матросам:

— Братцы, я никогда не забуду вас. Поход на Дальний Восток и вчерашний бой сроднили нас навеки. Считайте меня навсегда своим другом. Вернемся на родину, и я за боевые заслуги представлю вас к награде. Мало того, я лично прошу каждого из вас запросто заходить ко мне на квартиру в Петербурге, если будете в чем нуждаться. Помогу.

Матросы шумно благодарили командира, речь которого ободрила их{47}.

Несмотря на пережитые за последние дни страдания, к некоторым впервые вернулось даже веселое настроение. Послышались язвительные шутки по адресу запоздавшего неприятеля.

— Хотели взять корабль, а придется только облизнуться, — сказал кто-то, улыбаясь.

— Все это хорошо, а что стало с Галкиным? — спросил машинист Ефремов.

Шутки сразу прекратились, лица нахмурились.

— Не иначе, как придется записать в поминание за упокой Петра, — со вздохом промолвил кочегар и перекрестился.

— Погоди креститься, может, он и жив еще.

— Нет, уцелеть никак невозможно.

— Да, а парень-то оказался какой!.. На верную гибель остался и всех выручил, — с восторгом отозвался подшкипер Филиппов.

Всем было жаль товарища, но имя Петра Галкина стало гордостью команды. И никто не знал, что в действительности с ним случилось. А дело было так. Оставшись один, Петр Галкин достал кусок пенькового троса, надел на себя спасательный пояс и прошел на корму. Взгляд его невольно устремился в сторону отплывающих людей: они были уже далеко и вне опасности от взрыва.

— Пора!

Квартирмейстер не узнал своего голоса, словно кто-то другой скомандовал ему.

Спустившись в жилую палубу, он остановился у приготовленного бикфордова шнура. В его руках уже вспыхнула спичка, но он ее быстро погасил. Вся его фигура застыла на месте. Голова была занята точными расчетами — сколько времени прогорит отрезок шнура до подрывного патрона? Восемь минут. Это больше чем достаточно, чтобы успеть скрыться. Только после этого был подожжен бикфордов шнур. Но Галкин задержался — правильно ли воспламенился шнур? Все было хорошо. Огонь уверенно шел к своей цели. Черный тонкий жгутик как будто уползал, извиваясь, в бомбовой погреб и постепенно укорачивался. Галкин не мог не сознавать, что, может быть, вместе с ним также укорачивается в срок его жизни, и зашагал на нос. Здесь он один конец пенькового троса прикрепил к леерной стойке, а другим опоясал себя. В таком связанном виде он спустился за борт, как за блиндированное прикрытие, повис и стал ждать. Ему было видно, как некоторые из команды уже выходили из воды на берег. Удастся ли ему когда-нибудь встретиться опять с этими дорогими людьми? Она могут еще вернуться в Россию, а он... Слезы навернулись на глаза, а из груди вырвался громкий крик:

— Поклон родине!

Никто ему не ответил. Он слышал только знакомые всплески волн, ударявшихся о железные борта. Жидко дымили трубы, создавая впечатление, что судно стоит на якоре и ничто ему не угрожает. Квартирмейстер не испытывал страха, но он ежился от странного ощущения — у него, несмотря на солнечный день, почему-то очень озябла спина. Может быть, прошло только несколько минут, а ему казалось, что он висит над водою долгие и томительные часы. Возникла тревожная мысль — не погас ли бикфордов шнур? Но как бы в ответ ему, раздирая нутро корабля, раздался грохочущий треск. Над бортом своем и свистом пронеслись куски железа. Самые тяжелые из них упали тут же около носа обдав Галкина фонтаном воды. Ему показалось, что и сам он вместе с рванувшимся кораблем взлетел на воздух и рассыпался сверкающими брызгами. В следующее мгновение его стремительно закачало на тросе, ударяя о борт, и ему стало ясно, что он остался жив.

Все расчеты квартирмейстера на спасение оправдались. Увидя сохранившуюся носовую часть, он подумал, что и весь корабль, быть может, цел. Не во сне ли все это было? По тросу он торопливо поднялся на палубу и остался доволен своей работой: врагу могут достаться только груды развороченного железа. Больше ему здесь делать было нечего. Но переправляться на берег, чтобы догнать команду, Петр Галкин не спешил. Плавать он не умел, а на спасательный пояс не надеялся. Сказались на нем и последствия взрыва: от перенапряжения мускулы размякли, как вата, трудно было двинуться с места, шумело в голове и очень хотелось пить.

К поднимавшемуся над водой носу "Быстрого" пристала неприятельская шлюпка. Японцы возбужденно с гортанным визгом заговорили что-то на своем языке. На их желтых и черноглазых лицах выражалась досада, как у охотника, упустившего свою добычу, и они в ярости замахали кулаками. То, что они увидели, раздражало их и удивляло: на носовом кнехте взорванного судна сидел человек, курил папиросу и, глядя на них, скромно улыбался. Но даже и у рассвирепевшего противника не поднялась рука покончить с этим героем, — квартирмейстер Галкин был взят в плен{48}.

13. "Блестящий" медленно погружается

Поход на Дальний Восток был особенно тяжел для миноносцев 2-й эскадры. Каждый из них имел личный состав в семьдесят с лишком человек. Люди ютились в тесных помещениях и, за отсутствием рефрижераторов, в редких случаях пользовались свежим мясом. При небольшом сравнительно волнении, мало отражавшемся на крупных кораблях, миноносцы так качались, что нельзя было приготовить горячую пищу. Иногда это продолжалось неделю и больше, вынуждая офицеров и команду питаться одними консервами и сухарями. Еще больше ухудшалась жизнь во время шторма. Все люки наглухо закрывались, и все же во внутренние помещения проникала вода. От мокрого платья шло испарение. Нечем было дышать. Миноносцы уже не качались, а прыгали и колотились среди разъяренных волн. У людей было ощущение, что они находятся в закупоренной бочке, беспрерывно поднимаемой и сбрасываемой с большой высоты. Нужно было иметь необыкновенное терпение, чтобы выносить всю тяжесть такого плавания.

С большим напряжением миноносцы шли вперед. Иногда их тащили на буксирах транспорты. Так или иначе, но эти маленькие кораблики, к удивлению всего мира, преодолели огромное пространство и прибыли на театр военных действий. Их личный состав проявил изумительный героизм. А что требовалось от них больше? Командующий эскадрой не воспользовался ими как боевыми единицами флота.

"Блестящий" и "Бодрый", как и другие русские эскадренные миноносцы, не отдавали себе ясного отчета о своей роли в бою. В полдень, перед генеральным сражением по сигналу Рожественского первому было приказано находиться при крейсере "Олег", второму — при крейсере "Светлана". Зачем, для какой цели? Каждому миноносцу приходилось решать этот вопрос по-своему.

Командовал "Блестящим" капитан 2-го ранга Шамов. Он стоял на мостике и, держась за поручни, бросал быстрые взгляды то неприятельские корабли, то на свои крейсеры. В чертах его смуглого скуластого лица с небрежно торчащими русыми усами не было ничего типично барского. Всем своим внешним обликом этот коренастый блондин был похож на смекалистого и серьезного землероба, почему-то нарядившегося в офицерскую форму. Никакого намека на аристократический лоск в нем не было. Может быть, поэтому и не везло ему по службе, несмотря на то, что он дело свое знал, и служил честно, и с командой обходился хорошо. В начале сражения на нем лежала одна забота — держаться подальше от падающих японских снарядов. Около ног его, нервные от орудийного грохота, крутились две собаки: маленький, суетливый, с крючковатым хвостом Бобик — подарок детей — и здоровенный, с огромной мордой сенбернар Банзай, купленный щенком во время войны. Командир посмотрел на них и наставительно сказал:

— Эй вы, воины, ведите себя приличнее.

Вдруг стоящим на мостике показалось, что с треском отвалилось все днище миноносца. Некоторые из офицеров и матросов упали. Командир только подпрыгнул, но удержался на ногах и странно закрутил головою. Обе собаки сначала испуганно взвизгнули, а потом, не видя врага, яростно залаяли в пространство одна обрывистым басом, другая звенящим, словно колокольчик подголоском. "Блестящий" на мгновение наполнился огнем и, окутанный дымом, свернул в сторону, но продолжал держаться на воде. Во многих местах продырявилась верхняя палуба. Казалось, не газы и осколки, а какой-то незримый многорукий озорник поджег штурманскую рубку, выбросил из стола шлюпочную книгу и вахтенный журнал, листы которых полетели за борт, как стая белых птиц, перебил машинный телеграф и рулевой привод к паровому штурвалу, испортил водоотливную турбину, вывел из строя паровой котел и безжалостно изувечил несколько человек. Кто-то из них отчаянно завопил. Кочегар Ковалев, которому оторвало ногу ползал по палубе, кружась, словно что-то разыскивая, и озабоченно кричал:

— Помогите мне, братцы! Куда она делась?.. Я здесь стоял.

Все это произошло оттого, что неприятельский девятидюймовый снаряд, предназначенный для крейсеров, случайно попал в левый борт миноносца. В жилой палубе от взрыва этого снаряда воспламенились два ящика с 47-миллиметровыми патронами.

По приказанию командира пробили сразу две тревоги — пожарную и водяную. С огнем скоро справились, но ничего не могли поделать с пробоиной. Наложенный на нее пластырь от быстрого хода оторвался. Вода, врываясь внутрь миноносца, быстро заполняла его носовую половину. Рулевых перевели на ручной штурвал. "Блестящий" направился к месту гибели броненосца "Ослябя" и вместе с другими миноносцами стал подбирать из воды людей. Это было в три часа дня. Бросая концы за борт, удалось поднять на палубу только восемь человек. Неприятельские крейсеры, приближаясь, открыло по спасающим судам частый огоны "Блестящий" направился к своей эскадре.

Командир Шамов в это время стоял на корме у ручного штурвала. Вокруг миноносца падали неприятельские снаряды. Шамов увидев лишних людей на палубе, крикнул им:

— Ребята, без дела не шататься наверху! Зря может убить или ранить.

Потом он сказал мичману Ломану:

— Я поднимусь на мостик. Буду следить, как бы нам не наткнуться на плавающие мины. А вы оставайтесь здесь.

Ломан, рослый и плечистый шатен, ответил:

— Есть?

Шамов обычной проворной походкой пошел вдоль правого борта, сопровождаемый двумя собаками. За ним последовал легко раненный мичман Зубов, непоседливый и стремительный юноша. Банзай и Бобик, привлеченные незнакомым запахом шимозы, обнюхивали на ходу разбитые места палубы. Против второй дымовой трубы с командиром встретился боцман Фомин. Крепкий телом, великолепно исполнявший свои обязанности, он никогда не унывал, но на этот раз его смуглое лицо было чем-то обеспокоено.

— Ну что, Француз, как дела? — спросил Шамов, который всегда при обращении почему-то называл его так, хотя и ничего в нем французского не было.

— Дела неважные, ваше высокоблагородие. Никак не можем справиться с пробоиной. Придется, видно, с морского дна пузыри пускать.

Командир остановился, удивленно глядя на боцмана.

— От тебя ли я это слышу, француз? Ты, бывая даже пьяным, ловко выкручивался из самых критических положений. Не к лицу тебе голову вешать раньше времени.

— Да как же, ваше высокоблагородие! Все меры приняли. Воду выкачивают брандспойтами, вычерпывают ведрами, а она все прибывает. Носовая переборка еле выдерживает ее давление. Сейчас под переборку ставим упоры. Я использовал для этого сходни и шлюпочные мачты.

— Мобилизуй себе в помощь еще часть команды. Ты сам знаешь, что нужно делать. Иди.

Фомин побежал от него, но не успел сделать и десяти шагов, как покатился кубарем к кочегарному кожуху. На этот раз снаряд попал в правый борт и разорвался в угольной яме. Котел N 2 вышел из строя. Из пробитой трубы вспомогательного пара с ревом повалил горячий туман, заглушая неистовые вопли ошпаренного кочегара Концевича. Боцман Фомин, не задетый ни одним осколком, торопливо вскочил и огляделся. Первое, что бросилось ему в глаза, — это пробитая во многих местах палуба и опрокинутые на ней люди. Кочегар Ермолин еле ворочался, оторванная кисть его руки была заброшена на кожух. Помощник сигнальщика, матрос Сиренков, был разорван почти пополам вдоль туловища. Оба они только что стояли у 47-миллиметровой пушки. Недалеко от них неподвижно лежали командир Шамов, Банзай и Бобик, а на них, как будто играя, навалился раненный в ногу мичман Зубов. Мичман поднялся и побрел к фельдшеру на перевязку. Командир и две его собаки лежали на палубе мертвыми. Около них собрались матросы. Для команды Шамов был исключительно хорошим начальником, и каждый, глядя на него, выражал свое горе:

— Не дыхнул, бедняга.

— Где уж тут дышать. Голову и грудь пронзило.

— Дельный был командир. Пропадать нам без него.

Подошел командирский вестовой и, покачав головой, промолвил:

— Барина жалко — ничего худого о нем не скажешь. А на счет собак — слава богу, что их убило. Больно пакостили много. Надоело убирать за ними.

Занятые командиром, лишь немногие обратили внимание еще на одного человека. Осколками этого же снаряда был тяжело ранен единственный штатный сигнальщик, латыш Визуль. Он хотел бежать на перевязку, но кто-то из офицеров приказал ему сообщить сигналом адмиралу Энквисту о смерти командира. И молчаливый Визуль, зная, что, кроме него, никто из матросов не может этого выполнить, бросился к ящику с флагами и начал их набирать. В ноге у него глубоко засел горячий осколок, на одной руке недоставало пальца, на другой была пробита ладонь. Боль заставила его стиснуть зубы, искривила лицо, на фалах, при помощи которых он поднял флаги к рее мачты, остались следы крови. Однако задание им было выполнено, и лишь после этого он бледный, шатаясь и хромая, направился к фельдшеру.

В командование миноносцем вступил старший офицер, мичман Ломан.

Вскоре "Блестящий" вышел из сферы огня и присоединился к своим крейсерам. Около них он держался до самого вечера. А когда показалась неприятельская минная флотилия, крейсеры развили такой быстрый ход, что он не мог за ними поспеть. "Блестящий" остался один, искалеченный, в окружении тьмы и моря, При большом дифференте на нос корма его приподнялась, лопасти винтов едва достигали воды. Корабль лишился главного преимущества — скорости и превратился из прежнего рысака в жалкую клячу. Вода стала проникать в кочегарное отделение. На том месте, где разорвался первый снаряд, получился изгиб в корпусе, и все с ужасом ждали того момента, когда носовая половина его совсем отвалится. Люди измучились в борьбе за плавучесть корабля, Кочегар Жучко, окончательно изверившись в спасении, залез в угольную яму и улегся там. Увидев хозяина трюмных отсеков Романюка, он упавшим голосом пожаловался ему:

— Нет у меня больше сил работать. Закрой меня. Вместе с миноносцем пойду на дно.

Романюк едва уговорил его вылезти из ямы.

Мичман Ломан, посоветовавшись с другими офицерами, направил миноносец в Шанхай.

В начале одиннадцатого часа ночи позади справа во мгле обрисовался силуэт небольшого судна. На "Блестящем" люди встревожились и на всякий случай навели на него пушки. Но в ту же минуту тревога сменилась радостью: по световым опознавательным сигналам установили, что позади следует русский миноносец "Бодрый". В ответ ему сообщили название своего миноносца и пошли рядом с ним.

Заместитель командира "Блестящего" мичман Ломан сказал своим офицерам:

— Опасность для нас значительно уменьшилась. От противника мы уходим. А если будем тонуть, то нас подберет "Бодрый".

Один из офицеров, знавший хорошо характер командира "Бодрого", высказал свои сомнения:

— А не удерет от нас Иванов? От этого человека всего можно ожидать. Если его миноносец меньше поврежден, то он не захочет за нами плестись.

— Не посмеет он этого сделать. В нем слишком много трусости. И в морской карте его познания слабоваты. Он никогда не ходил самостоятельно, а все норовил за кем-нибудь увязаться.

На "Блестящем" продолжали выкачивать воду, но она все прибывала, поднимаясь в носовой кочегарке выше площадки. В эту ночь офицеры и команда не могли заснуть ни на одну минуту. И все настолько были обессилены работой, что едва могли передвигаться. С рассветом боцман Фомин доложил командиру:

— Кончается наше плавание, ваше благородие. Не миновать беды. Миноносец от зыби разламывается, как пряник.

Мичман Ломан осмотрел миноносец и, еще раз посовещавшись с офицерами, в 4 часа 30 минут утра распорядился просемафорить на "Бодрый": "Миноносец тонет, примите нас к себе".

Два миноносца через полчаса сошлись борт с бортом и начали пришвартовываться друг к другу. Командир "Бодрого", капитан 2-го ранга Иванов, полнотелый старик с окладистой седой бородой, стоя на мостике в такой величественной позе, словно был адмиралом, важно спросил:

— А. где же Сергей Александрович Шамов? Почему его не видать?

Мичман Ломан ответил:

— Наш командир лежит на юте мертвым.

— Жаль, очень жаль. Друзьями мы с ним были. Ну, вот что: у меня мало угля.

— Мы вам свой передадим.

С "Блестящего" сначала перевели на "Бодрый" раненых, а потом стали перегружать уголь и более ценные вещи — секстант, хронометры, приборы беспроволочного телеграфа, пулеметы, ружья, машинные материалы, вахтенные журналы. Из продуктов взяли только несколько голов сахару. Остальная провизия была затоплена водой. В разгар работы к командиру Иванову подбежал радиотелеграфист Попонин, торопливо доложил:

— Ваше высокоблагородие, на нашей станции получаются какие-то знаки. Разобрать ничего нельзя. Очевидно, японцы переговариваются.

Вскоре заметили на горизонте дым неизвестного судна. Заподозрив в нем противника, немедленно прекратили работу. Успели перегрузить лишь тридцать мешков угля. Людям было приказано скорее перебираться на "Бодрый". На "Блестящем" осталось только несколько человек, чтобы ускорить его потопление. По распоряжению мичмана Ломана хозяин трюмных отсеков Романюк и один из машинистов открыли кингстоны, иллюминаторы. Внутренние помещения миноносца, наполняясь водою, заклокотали, зашумели, словно кипящие посудины на огне. Тем временем боцман Фомин принайтовил мертвого Шамова и обоих его четвероногих друзей, Банзая и Бобика, к орудийной тумбе, чтобы они не всплыли на съедение акулам. Снятое с командира обручальное кольцо он вручил мичману Ломану для передачи семье покойного. Миноносец, покинутый всеми, медленно погружался, и теперь уже никто не мог бы вернуть его к жизни.

"Бодрый", отдав швартовы, в шесть часов отошел от борта и, взяв курс на запад, тронулся вперед. С каждой минутой ход его увеличивался, за кормою сильнее вздувались белопенные буруны. Люди с "Блестящего" и радовались, удаляясь от опасности, и в то же время переживали печаль, оглядываясь на свой погибающий миноносец. А он постепенно уменьшался, как будто таял в утренних лучах солнца, и наконец совсем исчез с поверхности моря.

На горизонте не было видно ни одного дымка. Море разливно сверкало. Измученная команда могла отдохнуть.

14. В дрейфе

Командир "Бодрого", капитан 2-го ранга Иванов, разговорившись с офицерами "Блестящего", начал делиться с ними впечатлениями о сражении:

— Бились мы отлично. Правда, мы, по-видимому, понесли поражение, но досталось и японцам. Они потеряли два броненосца — один двухтрубный, другой трехтрубный. Один из них был головным. Надо полагать, что это погиб флагманский корабль, погиб вместе с адмиралом Того. На двух или трех неприятельские броненосцах возникали пожары. Одно какое-то судно отстало от эскадры и сильно накренилось. К нему вплотную подошел "Владимир Мономах" и докончил его. Кроме того, было замечено, что из восьми неприятельских крейсеров три вышли из строя и тоже, вероятно, тонули.

Один из офицеров с "Блестящего" вежливо возразил:

— А у нас осталось иное впечатление — японцы нисколько не пострадали от нашего огня.

— Плохо вы наблюдали, милостивые государи. Я собственными глазами видел, как гибли неприятельские корабли{49}.

Командир Иванов продолжал рассказывать о потерях японского флота, но ему никто не верил. И среди своих офицеров он не пользовался авторитетом: они не могли получить от него какие-либо познания по военно-морским вопросам. Он обладал зычным хриповатым голосом, много шумел, иногда без всякого повода, глядя на подчиненных бессмысленными серыми глазами. В противоположность Шамову, он не ладил и с матросами. И они не любили его, отзывались о нем всегда с насмешкой:

— В нем только и есть одно — борода на две стороны, значит никому не должен.

Неоднократно у него бывали столкновения с командой из-за пищи. Матросы заявляли ему претензии, а он ругал их последними словами и в заключение добавлял:

— Вы у меня, негодяи, вот где сидите.

И показывал рукою на свою толстую шею, сплошь пораженную фурункулами.

Провинившемуся матросу обычно грозил:

— Зад твой, воля моя — драть буду!

Во время сражения миноносец "Бодрый", руководимый таким командиром, был для эскадры так же бесполезен, как бесполезна бородавка на теле. "Бодрый" не сделал по японцам ни одного выстрела. Даже в спасении людей ему не пришлось принять участия. Только однажды случайно заметили с него плавающего в море человека, взывавшего о помощи. Миноносец решил спасти его, и началась суматоха. Утопающему бросали концы снастей, но все неудачно. Командир Иванов нервничал и, сбивая с толку своих помощников, хрипел:

— Ход назад! Стоп машина! Вперед! Право руля!! Лево руля!

Трюмный квартирмейстер Волков, наблюдая за бестолковыми действиями командира, сказал:

— Ну и послал же нам господь бог чадушку с бородой.

Машинный квартирмейстер Пинаев добавил:

— Сухопутный моряк.

Прежде чем подняли на борт пловца, миноносец прокружился около него целых полчаса. Спасенный был невысокого роста, толстый, круглый, как откормленный кабан. В одном нижнем белье, с которого ручьями стекала вода, с болтавшимся на ремне финским ножом, он сейчас походил на пирата, побывавшего за бортом из-за неудачного нападения на судно. На момент он грузно повис на руках матросов. Все его тело судорожно дергалось от порывистого дыхания, на широком побледневшем лице с остановившимися голубыми глазами и раскрытым ртом было такое выражение, как будто этого человека только что вытащили из петли. Казалось, что он доживает последние минуты. Но он, к удивлению всех, неожиданно выпрямился, огляделся, и заулыбался посиневшими губами. Из расспросов выяснилось, что это был вольнонаемный рулевой с погибшего буксирного парохода "Русь", родом из Ревеля; по национальности эстонец. Когда пароход "Русь" был всеми покинут, он один оставался на своем посту: стоял в рубке у руля и ждал команды. Но командовать было уже некому. Судно через пробоину наливалось водою, кренилось. Эстонец в тревоге оглядывался, а потом выскочил на мостик, и, убедившись, что ни одного человека, кроме него, на "Руси" не осталось, бросился в море. Часа полтора он плавал в одиночестве, качаясь на волнах и лишь случайно "Бодрый", подобрав, избавил его от смерти. Он переоделся в сухое платье, получил от баталера Игнатьева чарку рома и, спустившись в унтер-офицерскую каюту, крепко заснул.

"Бодрый" дал полный ход, направляясь к своим крейсерам. Спустя несколько минут небольшой неприятельский снаряд попал в щит 47-миллиметровой пушки и разорвался. Кочегар Белько свалился мертвым, комендор Царев застонал от тяжелых ран. Слегка были задеты осколками еще четыре матроса. В припасенном ящике с 47-миллиметровыми патронами воспламенился бездымный порох, угрожая взрывом, но минный квартирмейстер Руднев схватил голыми руками горящую массу и, обжигаясь, выбросил ее за борт. Осколками исковеркало трубу для подачи 75-миллиметровых снарядов и пробило верхнюю палубу. Но вскоре все повреждения были исправлены. Однако командир Иванов самостоятельно решил выйти из сражения.

15 мая, приняв команду с затопленного "Блестящего", "Бодрый" шел бесперебойно, держа курс на Шанхай, и до самого вечера ни с кем не встретился. С нетерпением ждали ночи, а когда наступила и она, людей опять охватило беспокойство. Им всем мерещились огни справа, слева, впереди. "Бодрый", боясь наткнуться на японцев, сворачивал со своего пути в разные стороны. На следующий день началось сомнение в правильности курса — его часто меняли. К этому прибавилось новое осложнение: стоявшая с утра благоприятная погода к полудню начала портиться. Быстро падал барометр. Южный ветер, усиливаясь, постепенно дошел до десяти баллов. Запенилось Китайское море, вспухая буграми и забавляясь корабликом в триста пятьдесят тонн водоизмещением, как лев с мышонком. Угрожала опасность, что "Бодрый", лишенный достаточного груза в трюмах, может легко перевернуться на волне вверх килем. Чтобы увеличить остойчивость судна, спустили четыре бортовых пушки в угольные ямы. Кроме того, пришлось поставить миноносец носом против ветра и, борясь со штормом, удерживаться на месте действием машин.

— Как же это так? — спрашивал у проходивших матросов баталер Игнатьев. — Ну-ка японцы подвернутся, а у нас пушки в угольной яме?

— Страхов много, а смерть одна, — ответил ему, махнув рукой, комендор Ключегорский.

К Шанхаю больше не продвигались, а между тем кочегарки съедали последние остатки топлива. Под парами остались только два котла вместо четырех. Для корабля наступал тот момент, которого больше всего боялись моряки. Не было пробито никакой тревоги — ни боевой, ни пожарной, ни водяной, но весь экипаж, от командира до матроса, заметался, словно всем объявили о немедленной гибели. К полуночи весь уголь был истреблен. По судну торопливо забегали люди с топорами и ломами, разыскивая дерево. То в одном месте, то в другом раздавался треск ломаемых сооружений. К топкам несли стеллажи продовольственных погребов, решетчатые люки, командные рундуки и коечные сетки, обеденные столы, сходни, доски для погрузки, отделку жилых помещений, паклю, масло, — все, что могло гореть. Но и этого хватило ненадолго. Добавили две шлюпки, двойку и восьмерку. Это было последнее топливо. Пары в котлах прекратились. Трубы перестали дымиться, не было больше слышно ритмических вздохов машин, корабль повертывало ветром, как всплывший труп кита, и несло в неизвестность.

— Лотовые на лот! — с дрожью в голосе закричал командир Иванов, едва удерживаясь на ногах от усилившейся качки.

Смерили глубину — она оказалась настолько большой, что нельзя было стать на якорь.

В эту ночь люди прощались с жизнью. А утром 17 мая ветер стал стихать. По счислению определили свое местонахождение в море: до шанхайского маяка "Шавейшан", к которому держали курс, оставалось еще около девяноста миль.

"Бодрый" оказался во власти моря. Приспособили и в 10 часов минут подняли на нем паруса, сшитые из тентов и матросских коек, — кливер, фок- и грот-марселя. Но миноносец не держался на курсе и медленно поворачивался носом то в одну сторону, то в другую. Ставший на вахту мичман Давыдов заглянул в вахтенный журнал и, прочитав запись предыдущего офицера, улыбнулся углами губ:

— Это называется — на ходу под парусами! Так громко величается наше верчение на месте. Следовало бы записать — карусель под парусами, или танец на волнах.

Море становилось мельче. Решили продвигаться ближе к цели, пользуясь приливным течением и бросая якорь во время отлива. Однако успех от этого был ничтожный. Корабль уподобился обезноженному человеку, пытающемуся на одних только руках, проползти огромное расстояние. Впереди до самого берега тянулась отмель. Это было и хорошо и плохо: она давала возможность становиться на якорь во время отлива и хотя медленно, но сокращать расстояние; она же и ухудшала положение миноносца, потому что в этой полосе моря, боясь аварий, не ходили большие пароходы, и нельзя было рассчитывать на постороннюю помощь. Ползком надвинулся, холмисто расстилаясь по зыби, туман, серый и густой, как вата. Он тоже играл действенную роль, скрывая миноносец не только от японцев, но и от нейтральных судов. В довершение всего продукты и пресная вода были на исходе.

На миноносце, экипаж которого удвоился, было тесно. Туман, скрывающий солнце, был теплый, как пар в бане, и действовал на всех расслабляюще. Двое тяжело раненных умерли, трупы их выбросили за борт. Пресная вода, случайно сохранившаяся в одном котле, была мутная, со ржавчиной, невкусная. Но и ее выдавали только по два стакана на человека в сутки под строгим контролем хозяина трюмных отсеков Волкова. У этого котла, чтобы кто-нибудь не украл драгоценной влаги, день и ночь стояли часовые. Баталер Игнатьев, раздражаясь, ворчал:

— Хотел бы я знать, в каком месте у нашего командира Иванова спрятан разум? Ведь должен он был соображать. До назначенного места мы все равно не дойдем. Значит, нужно было оставить хоть немного угля для опреснителя.

— Да, работай теперь у нас опреснитель, мы бы не нуждались в пресной воде, — отозвались матросы.

— Не командир, а шляпа, да еще дырявая.

Убавили в два раза и порции продуктов. Вместо свежего хлеба люди получали по нескольку ржаных сухариков. Обед приготовлялся из соленой забортной воды и мясных консервов. Чтобы не умереть раньше времени, его съедали, морщась и делая над собою усилие, съедали с таким же отвращением, с каким больные принимают противные лекарства. И все понимали, что это еще не самое худшее. Миноносец "Бодрый", пользуясь приливным течением, приближался к желанной земле чрезвычайно медленно — то пяти до семи миль в сутки. Если не подвернется посторонняя помощь, то люди совсем останутся без пищи и питья. Будущее рисовалось не менее страшным, чем сражение при Цусиме.

Матросы с "Блестящего" вспоминали своего командира:

— Вот наш Шамов — это был настоящий моряк. Он знал море, как собственную квартиру. Будь он на "Бодром" — у него хватило бы и этого угля. Это вам не Иванов, который путался в море как крученый баран. С нашим командиром мы давно уже были бы в Шанхае.

В ответ на это команда "Бодрого" могла сравнить с Шамовым только одного своего офицера:

— Был и у нас штурман — мичман Гернет. Жаль, что его перевели на крейсер "Дмитрий Донской". Таких штурманов редко найдешь. Он провел бы "Бодрого" прямо в Шанхай, как по рельсам.

Прошел день, второй. Положение "Бодрого" нисколько не изменилось. Люди устали тосковать и отчаиваться. Вся их работа. заключалась только в том, что по утрам, как и в обычное время, окатывали палубу и во время отлива выбирали вручную якорь. Невольно хотелось забыть о своем бедствии и чем-нибудь развлечься. Многие из команды старательно шутили. Но все сразу приумолкли, когда заговорил боцман Фомин:

— Плыли мы Средиземным морем. Остановились у острова. Крит. Наш командир отправился в гости к Иванову. Принял тот его хорошо. И даже приказал выдать по чарке рому гребцам нашего вельбота, а мне предложить разделить компанию с его боцманом Урупой. Засиделись мы долго. Вдруг в первом часу ночи слышим крики. Оказалось — два командира не сошлись мнениями насчет войны. Шамов доказывал, что война начата зря. Оголтелые авантюристы из верхов нас посылают на убой. Иванов — на дыбы. "Мы, говорит, оба служим его императорскому величеству, и ты не смеешь при мне так выражаться. Вон с моего корабля!" Смотрю — рвет с груди моего командира медаль и, словно окурок, швыряет ее за борт. Что тут стало с Шамовым — передать невозможно. От злобы его всего передернуло — он стиснул зубы и затрясся. И в ту же секунду туша Иванова отшатнулась от увесистой затрещины. Началась форменная драка. Наш командир, не помня себя, завопил: "Француз! Бей и ты Иванова!" Что делать? Схватил я своего командира в охапку и скорее на вельбот. Иванов выхватил револьвер и хотел стрелять. Но боцман Урупа обезоружил его, за что получил несколько оплеух. Направляемся мы на вельботе к своему миноносцу. Шамов успокоился и говорит мне: "Скажи, Француз, почему ты не исполнил моего приказания и не бил Иванова?" Я ответил: "Не мог этого сделать, ваше высокоблагородие. Я обладаю большой силой и мог бы с одного удара убить человека. И тогда мне пропадать за него?" Шамов подумал и сказал: "Ты вполне прав, Француз. Убить его следовало бы, но таскать из-за него цепи на каторге — не стоит он того". Впоследствии оба командира помирились и опять бывали друг у друга в гостях.

Матросы "Бодрого", посмеявшись, упрекнули Фомина:

— Разок-другой надо бы трахнуть Иванова. Конечно, не до смерти, а так себе, чтобы искры посыпались у него из глаз, как от динамо-машины. В суматохе он все равно не заметил бы, от кого получил подарок.

Не успел кончить Фомин, как начал рассказывать минный квартирмейстер Бугорков:

— Тут упомянули о динамо-машине. Я вспомнил один случай. Спрашивает адмирал Рожественский у одного минного машиниста, какой он губернии? А тот привык иметь дело с электричеством, возьми да и ответь ему: "Пензенский, ваше электричество". Рассвирепел Рожественский и давай кулаком по темени вразумлять минного машиниста: "Я, говорит, тебе не динамо-машина, а адмирал флота его императорского величества. Запомни раз и навсегда: меня величают ваше превосходительство, а не электричество".

Некоторые матросы коротали вынужденный досуг на заблудившемся судне воспоминаниями детства, проведенного в далеких глухих деревнях среди лесов и степей родины, рассказывали о тех близких, которые сейчас томятся разлукой с ними.

Иногда машинист Котов появлялся на верхней палубе с гармошкой. Окруженный матросами, он умело наигрывал на ней, а кочегар Попов подпевал ему. Оба они получали за это по лишнему стакану пресной воды. Высокий тенор Попова залихватски извивался на верхах, напевно вплетаясь в игру гармоники. Боль и удаль звучали в трогательной мелодии, разгонявшей черные мысли матросов о грозящей смерти. Одинокий корабль, покачиваясь в непроглядном тумане, на время как будто оживал, и тогда всем казалось, что в, сущности, не все еще потеряно, — жизнь продолжается. Солист команды, кочегар Попов, был рослый парень, пропорционально сложен, с правильными чертами лица, обрамленного кудрявой бородкой. Зная много песен, грустных и веселых, он всегда пел их без устали, с подъемом. Матросы отзывались о нем восторженно:

— Сам красив, а поет в два раза красивее.

— Запой такой человек весной в тенистом саду — что это будет? Замолчат все соловьи. Будут слушать только Попова.

Гнетущей тяжестью давили на сердце недавние впечатления Цусимского боя. Но люди, словно сговорившись между собою, старались не вспоминать о нем, как о скверном случае в их жизни. Теперь офицеров и команду больше всего занимал Шанхай, куда все стремились скорее попасть. Невидимый и далекий, он рисовался в воображении необыкновенным городом. Недаром моряки всех стран называют его азиатским Парижем. В кают-компании каждый делился тем, что знал о нем. Но этот город контрастов, город ослепительной роскоши и классической нищеты мало кого интересовал своим социальным или политическим лицом. Голод и жажда заставили офицеров все разговоры свести на ресторанные темы — чем там кормят? Собеседники, с блестящими глазами фанатиков еды, изощрялись друг перед другом в перечислении изысканных блюд и тонких напитков. Меню воображаемых пиршеств в рассказах заканчивалось феерическими сладостями Востока и Запада — тортами, петифурами, морожеными, тропическими фруктами, черным кофе с душистыми ликерами мировых марок. Можно было подумать, что здесь собрались не офицеры, а гастрономы или официанты и наперебой читают ресторанный прейскурант, расхваливая перед кем-то кушанья и вина.

— Довольно растравлять самих себя тем, чего у нас нет под руками! — взмолился наконец мичман Зубов, на ранах которого повязки не менялись со дня боя — не было чистой марли.

Некоторые пробовали перевести разговор на другую тему. Но желудок не переставал напоминать о себе. Слывший на корабле за чревоугодника, командир Иванов, хватаясь за живот, первый вернулся к прерванной беседе:

— Добраться бы до Шанхая! Заберусь в самый лучший ресторан и два дня не выйду.

Он подмигнул офицерам и добавил:

— Потом уже займемся и экзотикой. Я слышал, что в этом современном Вавилоне найдешь все, что хочет восточная и западная душа.

Один из молодых собеседников, корчась от желудочной пустоты, прошептал:

— Давно мне хотелось попасть в волнующую Азию.

— Один бы только стакан зеленого чая! Больше ничего мне не надо! — не удержавшись, высказал свое заветное желание и мичман Зубов.

Из угла кто-то перебил:

— В Шанхае можно найти фрукты и ягоды всего мира, от брусники до ананасов. И даже есть какой-то особый сказочный фрукт "драконов глаз" с ароматом розы. Вот бы отведать!

— К черту "драконов глаз"! Сейчас я бы, не поморщась, съел китайское крысиное рагу или лепешки из саранчи, — раздался тоскующий голос.

И опять все начали смаковать разные выдуманные яства и напитки. От таких разговоров еще больше разгорались голод и жажда. Лица некоторых судорожно передергивались от схваток в пустых желудках. Слушая других, один из мичманов бережливо прикладывался иссохшими губами к стакану, отхлебывая из него по нескольку капель живительного чая. Вдруг он испуганно ахнул, и в тот же момент раздался звенящий треск. Все оглянулись. Мичман, бледный и потрясенный, молча стоял и смотрел себе под ноги, где по палубе разлился чай и валялись осколки стекла. Все догадались, что он сам, волнуясь и жестикулируя, нечаянно столкнул со стола свою полдневную порцию чая.

О том же, но по-своему, рассуждали и матросы. Но их вкусовые фантазии были проще и естественнее. Властно прорывались у некоторых мечты о покупной любви.

— Будь у нас уголь, то через каких-нибудь три часа мы уже пришвартовались бы к трактирным столикам.

— А там — что твоей душеньке угодно.

— Распотешились бы так, что вся жизнь показалась бы сплошной каруселью.

С каждым днем затянувшегося дрейфа Шанхай все больше овладевал мыслями офицеров и команды и манил их к себе, как Мекка правоверных мусульман.

Но корабль, то бросая якорь, то крутясь под самодельными парусами, слишком медленно подвигался к цели их желаний.

Из кают-компании доносилась в тишине фраза, распеваемая то одним, то другим голосом:

Тонн бы двадцать — двадцать пять угля.

Эту фразу также нараспев начали повторять матросы, потом они придумали к ней конец. Кто-нибудь из команды подавал возглас, подражая дьякону, читающему ектенью:

Тонн бы двадцать — двадцать пять угля.

Матросы хором подхватывали:

Господи, подай, приплывем в Шанхай.

Эти невразумительные слова, распеваемые на церковный мотив, стали навязчивыми и воспринимались надломленной психикой команды, как прилипчивая болезнь.

Команда "Бодрого" и перебравшиеся на него матросы с "Блестящего" первое время как бы слились с начальством в одном желании скорее попасть да твердую землю. Но по мере того как рейс миноносца затягивался, между теми и другими начинался разрыв. С каждым днем он все углублялся. Матросы относились к офицерскому составу все враждебнее, выходили из повиновения. Иногда с их стороны раздавались угрозы. Начальство поняло, что все это может кончиться плохо, и распорядилось снести все винтовки в кают-компанию. А в ночь на 20 мая, когда "Бодрый", убрав паруса, стоял на якоре (глубина восемнадцать сажен) и рядом ничего нельзя было разглядеть от тумана, командир Иванов призвал к себе минного квартирмейстера Сергея Руднева и ласково с ним заговорил:

— Вот в чем дело, голубчик. Нас неожиданно могут настигнуть японцы. А я не отдам своего миноносца. Лучше пусть он на воздух взлетит. Поэтому на всякий случай нужно приготовить миноносец к взрыву. Займись сейчас же этим делом. Проведи провода из патронного погреба в кают-компанию и приспособь мне кнопку. Как только покажется противник, я нажму на кнопку, чтоб исполнить наш последний долг. Ну, действуй.

— Есть, ваше высокоблагородие.

Руднев истолковал мотивы командира по-своему и, покончив с работой, рассказал по секрету об этом своему другу, трюмному квартирмейстеру Волкову.

— А теперь сообрази, для чего он это затеял, — добавил Руднев.

— Ну? — спросил Волков, сдерживая свое волнение.

— Боятся офицеры, а больше всего сам командир, что мы их за борт выбросим. А японцы тут вовсе ни при чем. Да разве такой трусливый командир будет взрывать свое судно? Но ведь и я не лыком сшит. Провода я провел и кнопку сделал, а ток соединить он все равно не сможет.

— Молодец, друг! — похвалил Волков. — Правильно сделал. И команда скажет тебе спасибо.

К утру 20 мая туман исчез, как мутный сон. Заголубело безоблачное небо, расширился горизонт. Морская поверхность, по которой сверкающей рябью рассыпался легкий ветер, стала похожа на синий шелк, расшитый золотом солнечных бликов. Безбрежный простор наполнился блеском ослепительных красок. Появились чайки, обрадовав невольных скитальцев вестью о близости земли. Но "Бодрый", укачивая команду, по-прежнему находился в своем жутком дрейфе. Ничего не изменилось к лучшему. От недостатка пищи и пресной воды, от бессонных ночей и горьких дум люди похудели, стали вялыми, словно внезапно пришла к ним дряхлая старость. И все же они не переставали провалившимися глазами следить за горизонтом.

— Смотрите! Смотрите! Что это такое! — не то радостно, не то тревожно выкрикнул один из матросов, показывая рукой в сияющую даль.

Головы людей сразу повернулись по направлению руки. Выкрики повторились другими на разные голоса. На горизонте, приближаясь, вырастали два белых бездымных пятна. Проходили напряженные минуты, высказывались всевозможные предположения, пока, ясно, как на акварели, не увидели надутые паруса. Это были две китайские джонки. Подгоняемые легким ветром, они, казалось, держали курс прямо на миноносец, неся исстрадавшимся морякам избавление. Но вскоре с тревогой заметили, что джонки идут мимо. На "Бодром" подняли сигнал бедствия. С палубы, с грот-мачты, с мостика матросы взмахами рук и фуражек старались подозвать их к себе, а они не обращали на это внимание. Кто-то громко проголосил:

— Манза... Манза...

И тогда все матросы и офицеры, не исключая и самого командира, подхватили это слово и, хоть не понимали, что оно значит, но как можно громче выкрикивали его на все лады. Это было похоже на разноголосый вопль горя и отчаяния, как будто в эту минуту у каждого человека на миноносце отнимали жизнь. Но джонки на сигнал и крики не отзывались. Комендор Смолин обратился к командиру с просьбой:

— Разрешите, ваше высокоблагородие, спустить вельбот. Мы сейчас же одну джонку захватим на дрова. Раз они не хотят помочь нам по чести, то и нам нечего с ними церемониться.

Командир Иванов сказал:

— Мы не пираты. Нельзя этого делать. Скорее бить рынду.

Учащенно и тревожно зазвонил судовой колокол. Прогремели два холостых выстрела из кормовой пушки. Не помогло в это. Джонки, удаляясь на вест, медленно скрылись в просторе моря.

На "Бодром" угомонились, но ненадолго. В небольшие промежутки времени один за другим показались еще два парусника. Но и они, несмотря на сигналы, крик и холостые выстрелы с застывшего на якоре миноносца, не приблизились к нему и без ответа ушли своим путем. Русский андреевский флаг, очевидно, устрашал китайцев. В предыдущие дни для камбуза, чтобы приготовить обед, жгли изоляцию кочегарных переборок от нагревания и сдирали щепу с обшивки бортов. Но теперь и это подобралось. Матросы взяли из кают-компании три стула и передали их коку Назарову:

— Жги! А завтра офицерский диван пойдет в топку.

В полдень, взяв солнечную высоту, определили свое место в море — до маяка "Шавейшан" осталось шестьдесят пять миль. Потребуется около десяти благоприятных дней, чтобы преодолеть, пользуясь только приливным течением, такое пространство. За это время многие из команды будут выброшены за борт. Но может разразиться такая встречная буря, под напором которой миноносец не удержится даже на двух якорях, — он будет отброшен от берега на несколько десятков миль. Тогда в лучшем случае, получив о нем сведения от китайцев, японцы разыщут и возьмут в плен оставшуюся в живых часть команды, в худшем — мертвый корабль, с мертвым экипажем будет долго носиться в морских просторах. Об этом теперь говорили матросы. Один из них сделал вывод:

— Как видно, без людоедства не обойтись.

— Да, по жребию будем есть друг друга, — мрачно добавил другой.

От этой страшной мысли, переглянувшись, матросы замолчали, и в зловещей тишине раздался громкий голос минера Осадченко:

— Зачем по жребию? С командира начнем! Через него мы все страдаем. Изо всех офицеров он самый жирный. Его первого изрубим на котлеты.

— Правильно! — раздраженно отозвались другие голоса. — А дальше пойдут еще кое-кто без всякого жребия!

Командир Иванов, услышав это, побледнел и молча спустился в кают-компанию.

С этого дня решили выдавать пресной воды по одному стакану на человека.

К вечеру засвежел ветер, заходили волны. Миноносец, качаясь, скрежетал канатом и едва удерживался на якоре. Команда была в отчаянии. Офицеры, боясь нападения, заперлись в кают-компании и перестали выходить на верхнюю палубу. Матросы были предоставлены самим себе и что хотели, то и делали. Одни из них по своей доброй воле следили за горизонтом, другие, точно чем-то отравленные, сонно сидели или валялись в помещениях, некоторые бесцельно, как лунатики, бродили по кораблю. Иногда кто-нибудь спрашивал:

— За что пропадаем?

Этого было достаточно, чтобы стегнуть, словно бичом, по нервам команды. Начинался крик, сопровождаемый отъявленной руганью. Проклиная всех царей и богов, угрожали кают-компании. Но на длительную ярость у истощенных людей не хватало энергии — злоба спадала и наступало затишье. И опять можно было слышать мирный, как в деревенской церкви, возглас:

Тонн бы двадцать — двадцать пять угля.

В ответ, по-нищенски, нудно тянули, голоса:

Господи, подай, приплывем в Шанхай.

Говорили о пище и питье, как о чем-то недостижимом: стонали и бредили тяжело раненные.

Все это было настолько ненормально, как будто люди находились не на военном корабле, а на эстраде и разыгрывали нелепый спектакль.

Боцман "Бодрого" заболел. Его место занял боцман с "Блестящего", Фомин, твердый и решительный человек. Он же выполнял роль и вахтенного начальника. Теперь все распоряжения по кораблю исходили только от Фомина. Он подбадривал людей, уговаривал их терпеть еще сутки. Ночью, вступив на вахту он без ведома командира приказал поднять на мачте два красных фонаря. Излучая красный свет, они бросали в бурную тьму сигнал, что корабль терпит бедствие, они безмолвно взывали о помощи. Усиливался ветер, ревела ночь, вселяя в душу безнадежность. Море обдавало миноносец потоками шипящей воды. Но многие из матросов, не обращая внимания на это, не уходили с верхней палубы и, промокшие, всматривались во все стороны горизонта. Прохаживаясь по мостику, напрягал свое зрение и боцман Фомин. Под завывание ветра и всплески волн он думал о завтрашнем дне. Если погода успокоится, то он вместе с мичманом Ломаном или с мичманом Зубовым и пятью гребцами отправится на вельботе в далекий и рискованный путь искать спасение для корабля и для самого себя. К отплытию у него уже были приготовлены бочка воды и мешок сухарей. Целый день он провозился над запайкой банок из-под парафина и прилаживанием их под сиденья вельбота, чтобы этим увеличить его плавучесть.

А теперь Фомин чувствовал себя усталым. Чтобы сохранить силы для следующего дня, он в десять часов сдал свою вахту минному квартирмейстеру Бугоркову, а сам здесь же, на мостике, завернувшись в брезент, улегся спать. Но не успел он сомкнуть глаза, как услышал знакомый голос:

— Вставай, Иван Абрамович! На горизонте — огонек!

Фомин быстро вскочил. Перед ним стоял Бугорков. Оба они пристально посмотрели вдаль, откуда приближался белый огонек. Увидели его и другие матросы и с радостью оповещали об этом друг друга. Бугорков, спустившись в кают-компанию, взбудоражил новостью офицеров. Командир Иванов, направляясь вслед за мичманами к мостику, боязливо оглядывался — не обман ли это со стороны матросов, замысливших его убить. Но когда увидел отличительные огни неизвестного судна (изумрудный и рубиновый), он взволнованно откашлялся, как артист, прочищающий свое горло. Все матросы, исключая тяжело раненных, заполнили верхнюю палубу. Слышался глухой говор. Из него можно было понять лишь одно — чей бы корабль ни приблизился к "Бодрому", но наступает конец мучительной жизни. С мостика командир Иванов зычно командовал:

— Зарядить орудия! Приготовить минные аппараты! Пустить ракеты! Зажечь фальшфееры!

Суматоха на палубе сопровождалась бестолковыми выкриками.

"Бодрый" сначала озарился фальшфеерами, а потом с него одна за другой взвились ракеты, пущенные комендором Ключегорским; рассыпаясь искрами, они прорезали тьму, как две огненные змеи.

Во мраке выступали очертания приближающегося корабля. С миноносца, радуясь, разглядели небольшой коммерческий пароход. Оттуда кто-то в мегафон прокричал по-английски. Но из русских офицеров никто не знал английского языка. Ответили по-русски:

— Миноносец русский... Авария... Гибнем...

То же самое повторили по-французски. Но это не помогло. Переговоры шли впустую — люди не понимали друг друга. Что делать? Как скорее растолковать англичанам, что спасение людей "Бодрого" зависит только от них? Офицеры растерянно суетились на мостике и беспомощно хватались за головы, с палубы доносился ропот встревоженной команды. Все боялись, что англичане могут рассердиться и уйти.

В этот момент матросы вспомнили, что на миноносце находился спасенный с "Руси" рулевой, странный эстонец. В предыдущие дни, когда команда так волновалась, он один ни во что не вмешивался и держался особняком, совершенно спокойно, словно попал к себе домой. Пробовали с ним разговаривать, но он отмалчивался и невозмутимо разгуливал по палубе, как турист. От него узнали лишь одно, что до войны он много плавал на иностранных коммерческих судах. А такие моряки обычно говорят по-английски. Несколько человек обратились к эстонцу. Предположения их оправдались. Он неторопливо поднялся на мостик и взял в руки мегафон. Офицеры и матросы затаив дыхание, услышали непонятные слова, произнесенные эстонцем. С парохода что-то ответили ему. Он пояснил по-русски, обращаясь к командиру Иванову:

— Английский пароход "Квейлин". Идет в Шанхай. Спрашивает, в чем дело.

Командир приказал эстонцу:

— Спроси, может ли он снабдить нас углем? Скажи — у нас нет ни продуктов, ни пресной воды. Мы погибаем.

Волны мешали пароходу подойти ближе к "Бодрому": они могли столкнуться. Эстонец стоял на мостике и, напрягая всю силу легких, старался перекричать шум ветра и моря. С парохода "Квейлин" доносились только обрывки английских фраз. Разговор затянулся, нетерпение на миноносце усиливалось. Более ста человек окружили мостик, подняли головы вверх, вытянули шеи, ловили и произносили про себя каждое слово, хотя и не понимали его смысла. Случайно спасенный ими эстонец неожиданно превратился в героя и теперь выручал их из бедственного положения. Застыв на месте, все смотрели на него с такой надеждой, с какой подсудимые смотрят на своего защитника, и с нетерпением, с дрожью в сердце ждали решения своей участи. Наконец он объявил, что пароход не может дать угля, но он станет поблизости на якорь, а завтра с рассветом возьмет "Бодрого" на буксир.

Заворочались офицеры и команда, закачали головами. На время забыли о голоде и жажде. Оживленным говором наполнилась палуба. Многие из команды подходили к эстонцу, жали ему руки, а он только молча улыбался на это и стремился скорее спуститься в нижнее помещение.

Утром "Квейлин" взял "Бодрого" на буксир и потащил за собой.

15. Человек, возвращенный могилой

Эскадренный броненосец "Бородино", так же как и "Орел", вступил в состав 2-й эскадры прямо с постройки. Он начал свою жизнь раньше времени, не успев избавиться от многих недостатков в механизмах. Поэтому в походе на нем то и дело случались разные неполадки с рулем, машинами и котлами. На поворотах он часто выходил из строя, угрожая соседним кораблям столкновением. На нем неоднократно наблюдалась потеря большого количества пресной воды, предназначенной для питания котлов. Кроме того, броненосец оказался чрезвычайно валким, особенно когда шел перегруженный углем. Во время шторма он так ложился на тот или другой борт, что старые бывалые моряки, качая головами, говорили:

— Не миновать беды.

"Бородино" почти ежедневно получал выговоры сигналами. В глазах адмирала Рожественского это был самый неисправный корабль во всей эскадре. Раздражало командующего и то, что: командир броненосца, капитан 1-го ранга Серебренников, был самостоятельным офицером, и то, что в молодости своей он, как и командир "Орла", был захвачен революционными идеями и даже сидел в тюрьме.

— Безмозглый нигилист. Ему командовать только чухонской лайбой, а не броненосцем, — говорил о нем адмирал.

Совсем иначе относилась к своему командиру команда. Он понимал ее, умел подойти к ней по-человечески, вникал в ее нужды. Не в пример другим кораблям, матросы его были и одеты лучше, и накормлены более сытно. На библиотеку для них, уходя из России, он потратил не только экономические суммы, но и доложил из своих собственных денег. Он сам раздавал им газеты, какие получались во время плавания. А в той мрачной жизни, какая царила на всей эскадре, и этого было достаточно, чтобы овладеть любовью команды. Поэтому и служба на "Бородине" была налажена лучше, чем на других кораблях{50}.

В день сражения при Цусиме, после обеда, когда на горизонте появились главные неприятельские силы, команда "Бородина" была собрана на шканцах. Командир Серебренников произнес краткую речь, призывая всех поддержать честь корабля, в числе других матросов находился здесь и марсовой Семен Ющин. Уроженец Тамбовской губернии, выросший в глухих лесах Темниковского уезда, он выделялся среди остальных товарищей своей плотной, словно литой, фигурой с могучей грудью и широкими плечах ми. Большие и густые усы, склеенные для красоты мылом, устрашающе торчали в стороны, как две острые пики. Это был малограмотный, но сообразительный и лихой матрос. Слушая командира, он смотрел на него так, как смотрит верующий на чудотворную икону.

После речи ударили боевую тревогу.

Марсовой Ющин бегом направился в носовой каземат, где по боевому расписанию он должен был выполнять обязанности второго номера при 75-миллиметровой пушке. Здесь собрались двенадцать матросов, кондуктор Чепакин и поручик граф Беннигсен. Этот поручик, командуя носовым казематом, приказал, согласно распоряжению из боевой рубки, наводить орудия на головной неприятельский броненосец, когда тот появился на левом траверзе. Броненосец содрогнулся от выстрелов.

Неприятельский огонь был сосредоточен главным образом на флагманских кораблях. На "Бородино" как будто не обращали внимания. В первый час боя он имел мало повреждений. Несколько снарядов попало в верхнюю часть корабля. Вспыхнули пожары, но их скоро удалось потушить.

Ющин работал с увлечением, совсем не думая о смерти. И само сражение уже не казалось таким страшным, каким представлялось раньше. Настроенный патриотически, он заботился лишь о том, чтобы нанести больше вреда японцам. Разгоряченное лицо его покрылось потом.

Неожиданно стрельба прекратилась. Ющин выпрямился и тут только заметил, что "Бородино" выкатился из строя вправо и шел в одиночестве. "Что-то случилось с рулевым приводом, — подумал марсовой, — вероятно, заклинился штурвал в боевой рубке". Минут через пятнадцать повреждения были исправлены. Когда броненосец поворачивал, чтобы вступить на свое место, Ющин выглянул в орудийный порт. Сбоку боевой колонны, кабельтовых в десяти, горел "Ослябя", зарывшийся носом в море по самые клюзы. Увидел это и командир каземата Беннигсен, отметивший как бы про себя:

— Недолго продержится на воде.

— Бить их нужно, ваше благородие, японцев-то! — словно пьяный, заорал вдруг Ющин.

Но поручик Беннигсен ничего не ответил, — раздались крики матросов, стоявших на голосовой передаче:

— Носильщики, бегом на боевую рубку!

Сверху в носовой каземат спустился матрос. Лицо у него раздулось и почернело, с одной щеки до самого уха была содрана кожа. Мотая головой, он выкрикивал:

— О дьяволы, дьяволы!

Ющин, полагая, что этот матрос разыскивает перевязочный пункт и не может найти, хотел отвести раненого туда, но тот оттолкнул его:

— Отстань!

И торопливо полез наверх.

В носовом каземате вскоре узнали от носильщиков подробности о боевой рубке. Оказалось, что у ее входа разорвался снаряд крупного калибра, разрушивший весь мостик. Старший штурман Чайковский и младший штурман де Ливрон были разорваны. Старший минер, лейтенант Геркен, был отнесен в операционный пункт в бессознательном состоянии. Старший артиллерист, лейтенант Завалишин, сам спустился с мостика, но из его распоротого живота вываливались внутренности, — он упал и через несколько минут умер. Были убиты телефонисты и рулевые. У командира Серебренникова оторвало кисть правой руки. Командовать судном он больше не мог, и его отправили в операционный пункт.

Боевая рубка с артиллерийскими приборами, со штурвалом, с машинным телеграфом, с переговорными трубами окончательно вышла из строя. Управление кораблем перешло в центральный пост. За командира вступил в командование старший офицер, капитан 2-го ранга Макаров.

Выходили из строя орудия и люди, разрушались приборы, увеличивалось число пробоин в бортах. Управлять броненосцем из центрального поста оказалось делом очень трудным. Чтобы следить за боем и принимать соответствующие меры, командир должен был находиться или в батарейной палубе, или в одной из орудийных башен. Свои распоряжения он отдавал голосом по переговорной трубе в центральный пост, расположенный на самом днище корабля, а оттуда эти распоряжения, повторенные другим офицером, уже поступали в остальные части корабля. Стрельба орудий, взрывы неприятельских снарядов, выкрики трюмно-пожарного дивизиона, вопли раненых — все это мешало правильному командованию. Путали слова, переспрашивали. Каждый вновь вступающий в обязанности командира быстро выходил из строя. Пока на его место приискивали кого-либо другого из начальствующих лиц, командование броненосцем обрывалось.

Один за другим вышли из строя "Суворов" и "Александр III". За головного остался "Бородино". Отстреливаясь, он шел вперед, едва управляемый оставшимися в живых мичманами. По палубам пронеслись крики:

— Минная атака!

Семен Ющин из носового каземата увидел на горизонте несколько миноносцев. По ним открыли учащенную стрельбу. Они скоро удалились, не причинив эскадре вреда.

Японцы два раза теряли из виду русские суда. В шестом часу, во время второго перерыва боя, "Бородино" немного оправился. Здоровые начали подниматься из нижних помещений наверх. В носовом каземате собралось несколько человек. Пришел с перевязки и поручик Беннигсен, который незадолго до этого был тяжело ранен, и, обращаясь к матросам, спросил:

— Ну как, братцы, дела?

— Никуда, ваше благородие, не годятся, — ответил ему Ющин. — Если еще раз нападут японцы, то доконают нас.

Поручик покачал головою и сказал:

— Да, я не ожидал, что они будут так сражаться.

Потом выглянул в орудийный порт.

— А где же "Суворов" и "Александр"?

Ему объяснили, что оба эти корабля вышли из строя с большими разрушениями в верхних частях и с пожарами и что дальнейшая судьба неизвестна.

Поручик вздохнул:

— Эх, сунулись мы, неучи, воевать!

"Бородино" имел небольшой крен на правый борт. Кто-то кричал, чтобы тащили на срез пластырь. Где была пробоина и каких размеров, Ющин не знал. Он принялся за починку своей пушки, заклиненной осколком. Пока он возился с нею, с правого борта показались шесть неприятельских кораблей. В носовом каземате сразу все замолчали, предчувствуя, что приближается конец. Снова завязался бой.

Эскадру вел "Бородино".

Японцы и на этот раз применили к русским первоначальную свою тактику — бить по головному кораблю. До сих пор "Бородино", несмотря на повреждения и большие потери в людях, держался стойко. На нем еще действовала кормовая двенадцатидюймовая башня и три шестидюймовые башни правого борта. Подводных пробоин корабль, по-видимому, не имел. Но теперь, под залпами шести неприятельских кораблей, энергия его быстро истощалась. Казалось, на него обрушивались удары тысячепудовых молотов. Он запылал, как деревенская изба. Дым, смешанный с газами, проникал во все верхние отделения.

Семен Ющин, работая у 75-миллиметровой пушки, задыхался вонючими газами. Из глаз катились слезы, что-то царапало в горле. Почти каждую минуту внутри судна раздавались взрывы. Поручик Беннигсен крикнул своим подчиненным:

— Бесполезно стрелять из мелкой артиллерии. Надо уйти под укрытие.

Беннигсен вдруг ухватился одной рукой за грудь и завопил:

— Ай-ай!.. Горячо, горячо!..

Потом закружился, словно в нелепом танце, и грохнулся на палубу.

В ту же минуту прибежал сверху сигнальщик, оторопелый, в разорванной фланелевой рубахе, с лицом, покрытым пятнами крови.

— Где офицеры? — оглядываясь, заорал он.

— Вон один лежит мертвый, — ответили ему. — А что?

— Наверху из строевого начальства не осталось ни одного человека. Ищем по всем отделениям и никого не находим. Либо убиты, либо ранены. Некому стало командовать кораблем.

Сигнальщик убежал в сторону кормы.

Броненосец "Бородино", содрогаясь от взрывов неприятельских снарядов, продолжал идти вперед. По-видимому, он управлялся только матросами. Огонь его постепенно слабел. Куда он держал курс? Неизвестно. Пока на нем исправно работали машины, он просто шел по тому румбу, на какой случайно был повернут. А вся эскадра при наличии оставшихся в живых многих капитанов 1-го ранга и трех адмиралов плелась за ним, как за вожаком. Вероятно, так же было и в то время, когда вел ее "Александр III". И все это произошло потому, что перед боем был приказ Рожественского: если выходит из строя головное судно, то эскадру ведет следующий мателот.

Все матросы, находившиеся в носовом каземате, спустились вместе с кондуктором Чепакиным на один этаж ниже, под броневую палубу. Там было несколько человек раненых, уже получивших медицинскую помощь в операционном пункте. Марсовой Ющин спросил у них:

— Ну как командир?

Ему ответили:

— Лежит. Все расспрашивает, как идет бой. А сам командовать не может. Много крови потерял.

— А где старший офицер Макаров?

— Он тоже, говорят, ранен был, но только в операционный пункт не приходил совсем. И никто не знает, где он находится.

Кондуктор Чепакин ошалело крутился и, ругаясь, возбужденно говорил:

— Ну на что это похоже? У нас не осталось ни одного строевого офицера. Некому командовать кораблем. Что теперь делать? Придется, видно, смываться на тот свет. Японцы больше всего жарят по нашему судну, потому что оно идет головным. "Бородино" настолько уже избит, что пора бы ему пристроиться в хвост эскадры и хоть немножко отдохнуть. А начни мы сейчас повертывать, вся эскадра повернет за нами.

Над головою раздались крики:

— Все наверх! Спасайся...

Люди бросились к трапу. Через полминуты кондуктор Чепакин, марсовой Ющин и другие матросы снова очутились в носовом каземате. Все заметались, загалдели, не понимая, что произошло на, судне и откуда угрожает бедствие. Корабль шел вперед и слабо отстреливался. Вдруг с грохотом ослепила вздвоенная молния. Ющин перевернулся в воздухе и ударился о палубу. Ему показалось, что опрокинулось судно. Он даже не понял, что его, находящегося в момент взрыва снаряда за броневой переборкой, не задело ни одним осколком. Он вскочил и с ужасом увидел на палубе, недалеко от своих ног чью-то оторванную голову. "Не моя ли это?" — подумал Ющин и вскинул вверх руки, чтобы пощупать свою голову. В носовом каземате остались в живых только он и кондуктор Чепакин. Сквозь дым увидели, что пушки были разбиты или вылетели из цапф и что огонь, разгораясь, подбирался к патронам, поднятым из погреба. Кондуктор начал выбрасывать их за борт, а Ющину приказал:

— Пробеги до кормы, зови людей. Нам вдвоем не справиться с пожаром. Вон из элеватора пошел дым...

Ющин направился к корме, но туда не так легко было пробраться. На каждом шагу встречались разрушения, валялись куски железа, опрокинутые и разорванные на части Переборки. Проломы были не только в бортах, но и в палубе. Все внутреннее оборудование превратилось в кучу обломков. Среди этого хаоса валялись изувеченные трупы. Ющин бросился дальше, но ему преградили путь развалины офицерских кают и бушующее пламя. Полыхало жаром и разъедало дымом глаза. Кругом настолько все изменилось, что Ющин не мог даже понять, куда он попал. Он остановился перед люком с поломанным трапом и увидел под собою батарейную палубу. Хотел было спуститься вниз, но не решился. Вокруг него не было ни одного живого человека, и никто не тушил пожаров. Очевидно, панический страх загнал людей в нижние помещения. Но ему представилось, что он уцелел один на всем корабле, который шел вперед, неизвестно куда, никем не управляемый. От такой мысли Ющин содрогнулся. Он выскочил на срез и хотел подняться на верхнюю палубу. Зачем? Он и сам того не знал. Смеркалось. Крен на правый борт увеличился. Верхние части броненосца были разгромлены еще больше, чем нижние. Мачты оказались изломанными, такелаж порван, дымовые трубы еле держались, шлюпки развалились, задний мостик опрокинулся. Вся кормовая половина была охвачена огнем. А вокруг не переставали падать снаряды, поднимая взрывами водяные смерчи. За кормою сквозь брызги виднелся "Орел", весь окутанный дымом, а за ним держали кильватер еще какие-то корабли. И непонятно было, почему это вся эскадра тянется за умирающим броненосцем "Бородино".

Гонимый ужасом, Ющин бросился обратно в носовой каземат, чтобы сообщить обо всем кондуктору Чепакину. Но когда он добежал туда, кондуктора на месте уже не было: Вдруг броненосец весь затрясся от попавшего в него неприятельского залпа и стал быстро валиться на правый борт. Ющин в этот момент находился около орудийного порта и успел ухватиться за какую-то трубу.

Что произошло с ним дальше, об этом у него осталось смутное представление. Броненосец опрокинулся, а он, смятый и оглушенный ревущими потоками, все еще находился внутри его, в носовом каземате. Ющин одной рукой разорвал на себе платье и, нащупав ногою орудийный порт, нырнул в него. А может быть, последние действия его были совсем не такие. Но верно было то, что какое-то неопределенное время, показавшееся ему невероятно длительным, он находился под водою на большой глубине, захлебывался и кружился. Не было сомнения и в том, что на поверхность моря он всплыл голым. Только на ногах оставались сапоги, потому что они были тесны и не удалось их стащить.

Все, что испытал Ющин в какую-нибудь минуту или две, подействовало на него настолько ошеломляюще, что ему даже не было страшно. Открыв глаза, он увидел свой корабль, плавающий вверх килем. Работали, бурля воду, два винта. Над поверхностью моря, среди вздымающихся волн, то в одном месте, то в другом показывались матросские головы. А человек десять забрались на громадное днище судна и, размахивая руками, что-то кричали. Один из них снял с себя нательную рубаху и, придерживаясь за боковой киль, протянул ее Ющину.

— Семен, хватайся за нателку и выбирайся к нам.

Ющин ухватился было за рукав, но ударила волна, и в сжатом кулаке его осталась лишь часть материи. Он снова окунулся в воду. Броненосец быстро уходил от него. Чтобы не попасть под работающие в корме лопасти, он начал отплывать в сторону. Под руки ему попался шлюпочный рангоут, с которым он решил не расставаться до самой смерти.

Ющин не видел, как утонул его броненосец, а все свое внимание сосредоточил на других кораблях, взывая к ним о помощи. В сгущавшихся сумерках, весь в огне, как чудовищный факел, прошел мимо "Орел", осыпаемый взрывающимся металлом. Грохотало небо, потрясая простор, ревело море, расцвечиваясь огненными фонтанами, качались волны с прилипшими к ним клочьями дыма. Казалось, наступил час гибели всего мира. "Николай I", увеличив ход, намеревался, видимо, обогнать переднее судно, чтобы стать во главе эскадры. Главные неприятельские силы прекратили огонь. Но русские корабли продолжали стрелять — вероятно, по японским миноносцам. Поочередно один за другим проходили мимо Ющина остатки разбитой эскадры: "Апраксин", "Сенявин", "Ушаков", "Сисой Великий", "Наварин". Он кричал им, он называл каждое судно поименно, а они все уходили от него. Порядочно отстав от эскадры, шел крейсер "Нахимов". Сзади него уже не было видно ни одного судна. Ющин, барахтаясь в волнах, заметался, напряг все свои силы, готовый выпрыгнуть из воды и бегом помчаться в сторону последней надежды. "Нахимов" как будто услышал его голос и повернул к нему, но через минуту корма крейсера начали уходить, сверкая гакабортным огоньком.

— Проклятые! Чтоб вам всем очутиться на морском дне!.. — кричал и безумствовал Ющин.

Он в отчаянье зажмурился. Закружилась голова. Почудилось, что он проваливается в пропасть. Он упустил было рангоут из рук, но тут же опомнился и, открыв глаза, снова ухватился за него. Наступил мрак. Где кончалось море и где начиналась тьма, ничего нельзя было разобрать. Изредка даль сверкала орудийными вспышками, но и это скоро прекратилось. Прислушался — ни одного человеческого голоса. Значит, Ющин остался один среди грозного моря, под черным небом ночи. Минуты ли проходили, или часы, он не имел представления о времени. Он продолжал мучиться в неравной борьбе со стихией. Волны поднимали его вверх, швыряли вниз, ударяли в лицо, злорадно хохотали в уши, вырывали из рук рангоут, опрокидывали тело, давили грудь, перекатывались через голову. Иногда казалось, что это напала на него разъяренная толпа и перебрасывала пинками из стороны в сторону. Он захлебывался горько-соленой водой, откашливался, кричал и ловил моменты, чтобы наполнить грудь свежим воздухом. Он давно перестал ощущать разбухшие в сапогах ноги, словно они совсем отвалились. Коченело тело, изматывались последние силы, путалось сознание...

Неожиданно Ющин увидел, как черная даль засверкала молниями орудий, прорезалась лучами прожекторов, и послышались удары, от которых содрогалась ночь. Неужели эскадра повернула обратно? Багровые вспышки приближались. Вскоре мимо Ющина, в двух-трех кабельтовых от него, по взрытой поверхности моря в беспорядке проползли какие-то бесформенные тени. Он задергался, завопил, а черные тени, грохоча раскатами артиллерийского огня, уходили от него все дальше, в темную страшную неизвестность{51}.

Дальше