Бой
Под первым ударом
1. Противник на горизонте
На "Орле" отбило две склянки. Гул судового колокола не успел еще замереть, как раздалась знакомая, тысячу раз мною слышанная, мелодия утренней побудки. Это на верхней палубе играл горнист. Его щеки вздувались, глаза неестественно пучились, когда он выводил длинные минорные звуки сигнала. Сейчас же на палубах залились дудки капралов и старшин, послышались окрики:
— Вставай! Койки вязать!
— Живо вставай!
— Протирай очи!
— Шевелись всеми суставами!
Те, что спали, на этот раз торопливо вскакивали со своих мест. В эту тревожную ночь немногие из матросов пользовались подвесными койками, большинство провели ее, прикорнув где попало Никто не раздевался. Быстро бежали к умывальникам, чтобы наскоро освежиться холодной забортной водою. Утро проходило, как обычно: завтракали, убирали палубы и другие помещения.
Дул зюйд-вест на четыре балла. Над волнующимся морем подстерегающе висела серая мгла. Медленно поднималось багровое солнце, словно распухшее от напряжения.
Эскадра, разделенная на две колонны, шла девятиузловым ходом по курсу норд-ост 50°, направляясь в Цусимский пролив. Строй ее был тот же, что и накануне. Правую колонну возглавлял броненосец "Суворов" под флагом вице-адмирала Рожественского, левую — броненосец "Николай I" под флагом контр-адмирала Небогатова. Впереди строем клина двигались разведочные крейсеры "Светлана", "Алмаз" и "Урал".
В начале шестое наши сигнальщики и мичман Щербачев, вооруженные биноклями и подзорными трубами, заметили справа пароход, быстро сближавшийся с нами. Подойдя кабельтовых на сорок, он лег на параллельный нам курс. Но так шел он лишь несколько минут и, повернув вправо, скрылся в утренней мгле. Ход он имел не менее шестнадцати узлов. Флага его не могли опознать, но своим поведением он сразу наводил на подозрение, — несомненно, это был японский разведчик. Надо было бы немедленно послать ему вдогонку два быстроходных крейсера. Потопили бы они его или нет, но по крайней мере выяснили бы чрезвычайно важный вопрос: открыты мы противником или все еще находимся в неизвестности? А в соответствии с этим должна была бы определиться и линия поведения эскадры. Но адмирал Рожественский не предпринял никаких мер против загадочного судна{17}.
Около семи часов с правой стороны, дымя двумя трубами, показался еще один корабль, шедший сближающимся курсом. Когда расстояние до него уменьшилось до пятидесяти кабельтовых, то в нем опознали легкий неприятельский крейсер "Идзуми". Целый час он шел с нами одним курсом, как бы дразня нас. Конечно, не напрасно он оставался у нас на виду. Это сказывалось на нашей радиостанции, нервно воспринимавшей непонятный для нас шифр. то были донесения адмиралу Того, извещавшие его, из каких судов состоит наша эскадра, где мы находимся, с какой скоростью и каким курсом идем, как построена наша эскадра. Адмирал Рожественский сигналом приказал судам правой колонны навести орудия правого борта и кормовых башен на "Идзуми". Но тем только и ограничились, что взяли его на прицел. А наши быстроходные крейсеры и на этот раз ничего не предприняли.
На баке слышался разговор:
— Что же это герой "гулльского инцидента" смотрит там и не приказывает открыть огонь по японцу?
— Да, хоть небольшой крейсер, а все же лучше, чем рыбацкие лайбы.
— Ничего вы не понимаете. Начни стрелять — японцы на других, судах перепугаются и разбегутся. С кем тогда сражаться? И ордена не за что будет получить.
Эскадра продолжала идти вперед тем же строем.
На верхней палубе я встретил инженера Васильева, передвигающегося при помощи костылей. Мы остановились около борта, против офицерского люка. Вокруг нас никого не было. Он заговорил со мною:
— Как и надо было ожидать, нам не удалось проскочить мимо японцев незамеченными. Значит, скоро предстоит сражение. А раз так, то зачем же мы продолжаем вести с собой транспорты? Пока не поздно, их можно отослать в какой-нибудь нейтральный порт. Сделать это легко. Прежде всего нужно отогнать японский крейсер. А тем временем транспорты воспользуются мглистой погодой и скроются в морской дали, ничем не рискуя. От такого маневра будет тройная польза: во-первых, уцелеют транспорты, во-вторых, наши крейсеры, освобожденные от несения охраны ненужного в бою обоза, могут принять более активное участие в предстоящем сражении, в-третьих, эскадренный ход наших боевых судов увеличится с девяти до двенадцати узлов.
— Очевидно, Рожественский верит в свою победу, — сказал я.
— Такая глупая вера, не основанная на здравой логике в цифрах, нужна только попам, а не командующему эскадрой.
Во время похода эскадры я неоднократно слышал вольные рассуждения Васильева о морской тактике и стратегии. И каждый раз он удивлял меня своими неопровержимыми доказательствами, критикуя боевые задачи эскадры. От него я научился думать иначе. Иногда передо мною возникал вопрос: что было бы, если бы вместо Рожественского эскадрой командовал этот молодой человек? И мне казалось, что он не наделал бы таких глупостей. Правда, Васильев был только корабельным инженером, но при его огромных военных способностях быстро разбираться во всякой обстановке это никого не должно смущать. Во Франции после революции 1789 года необыкновенные военные дарования проявили простолюдины сын бочага — Ней, конюх — Жан-Ланн, трактирный слуга — Мюрат, полуграмотный рядовой — Лефевр, сын простого виноторговца — Массена, рядовой солдат — Бернадот и другие скромные люди "из низов". Крупные таланты в военном искусстве выдвинули этих храбрых молодых парней в маршалы Франции. С помощью таких мастеров побед военный гений Наполеона удивлял мир блестящими успехами на полях битв. Военными талантами и отвагой этих помощников из народа сам Наполеон восхищался, уделив им яркие и прочувствованные строки своих воспоминаний. Память уводила меня в глубь морской истории, черпая из нее еще более поразительные факты. Первую по времени книгу "Морская тактика" в 1697 году во Франции написал не адмирал, а судовой поп-иезуит Павел Гост. Характерно, что к военно-морскому делу он прямого отношения не имел и, плавая на кораблях, только исполнял свои обязанности священника. Однако никто из адмиралов не мог до него с такой глубиной составить знаменитые правила маневрирования флотов и ведения морского боя, ставшие новым законом для моряков всего мира. Эта книга стала учебником на многие годы: старые адмиралы, как школьники, учились по ней воевать на море. При размышлении о наших морских авторитетах мне невольно вспомнился еще один потрясающий пример. Во второй половине XVIII века англичане тридцать лет подряд терпели неудачи на море и не знали толком — почему? Это до крайности взволновало общественное мнение Англии. Моряков обвиняли в трусости. Некоторые адмиралы пошли под суд и были расстреляны. А действительная причина неудач так и не была установлена знатоками военно-морского дела. Ее открыл как раз посторонний мирный человек, далекий от флота, — шотландский мелкий чиновник Джон Клерк. Ни моряком, ни военным он не был и, что больше всего удивительно, никогда раньше не плавал на кораблях. Но сложилось так, что сухопутный незаметный чиновник, видевший корабли только с берега, дал Англии ключ к завоеванию морей, к утверждению ее морского владычества. Чтобы спасти военную честь родины, этот Джон Клерк, в порыве оскорбленного патриотизма, фанатично начал искать причины: почему английские корабли не побеждают? Для изучения морского дела он не поехал на море, а сел за стол и, как в игре в шахматы, стал расставлять кораблики и затем вычерчивать схемы на бумаге, постигая законы, методы и приемы морского боя, построения судов в боевой порядок и т.д. К счастью, он не был заражен профессиональной рутиной, на его здравый смысл не давили общепризнанные морские теории, высокие чины, традиции, заветы и заповеди стратегов и тактиков морского боя. Отрешившись от проторенных путей, Клерк впервые посмотрел на морское дело проницательными глазами постороннего человека. Свежесть необычного восприятия и природный талант привели его к великому открытию, что английские моряки имели ложное представление о морской тактике: обязательно сражаться с противником в одной кильватерной колонне, корабль против корабля. И у Джона Клерка, который был свободен от предвзятых идей, явилась дерзкая мысль — написать произведение о новой морской тактике. Обвинение английских моряков в трусости Клерк отрицал, но зато мудрствующих адмиралов он уличил в невежестве. Он рекомендовал не стесняться ломать свой кильватерный строй, сам по себе не имеющий никакого значения, и делить эскадру на отдельные отряды. Одни из этих отрядов, смело вклинившись в строй противника, нападают на его отрезанную часть, другие тем временем препятствуют противнику оказать помощь атакованным судам. В таких случаях неприятель не может отказаться от боя без риска потерять часть своих кораблей. Клерк убеждал не бояться, если даже бой превратится в общую свалку, — выгода будет на стороне того, кто это сделает первый, сделает сознательно, по расчету, внезапно. От такой внезапности противник теряется и, заражаясь паникой, приходит в беспорядок. Словом, дезорганизовать противника, нарушить его органическую цельность, смешать строй — вот путь к победе. С появлением в свет выдающейся книги Джона Клерка англичане круто изменили методы и приемы ведения морских сражений. Руководствуясь ею, они одержали ряд блестящих морских побед — при Доминике, Сен-Винценте и Трафальгаре.
Но все эти размышления были в прошлом, а сейчас меня заняло другое. Я сказал Васильеву:
— Вы негодуете на адмирала за его промахи. Но ведь вы сами не раз внушали мне мысль: чем хуже будут наши дела на войне, тем больше выигрывает от этого революция. Не так ли?
Васильев сурово сдвинул черные брови:
— Совершенно верно. И я не думаю отказываться от своих слов. Если японцы разгромят вторую эскадру, последнюю надежду нашей империи, то это будет поважнее, чем разорвать бомбой какого-нибудь министра или даже великого князя. Поражение войск — это крах всей государственной системы. Уже теперь сами, защитники власти перестают верить в эту власть. А с другой стороны, надвигается страшная сила разгневанных народных масс. Конечно, несмотря ни на что, правители никогда сами не уходят от власти. Они всегда ждут, пока их не зарежут их же верноподданные, — ждут революции. Все это для меня ясно. Но в то же время я не могу без боли в сердце думать о гибели наших кораблей, населенных живыми людьми. Такая двойственность...
Из офицерского люка показалось юное лицо мичмана Воробейчика.
— Да, японцы усиленно следят за нами, — сказал Васильев и потащился к кормовому мостику, сердито стуча костылями о деревянный настил палубы.
По распоряжению адмирала разведочный отряд переместился в тыл эскадры: "Светлана" вступила в кильватер транспорта, а "Урал" и "Алмаз" расположились по сторонам ее. Крейсеры "Жемчуг" и "Изумруд", державшиеся справа и слева, снаружи колонн, теперь выдвинулись немного вперед. Плавучие госпитали шли позади хвостовых судов.
Семь с половиной месяцев люди мучительно ждали: придет один особенный день развязки. И вот этот день наступил. Как обычно, в восемь часов под звон судового колокола взвился на гафеле кормовой андреевский флаг. К этому мы привыкли. Но сегодня в честь коронования царя и царицы одновременно заплескались в сыром и порывистом воздухе еще два таких же флага на стеньгах обеих мачт. Эти же флаги имели значение и боевых.
Настроение экипажа сверх обыкновения было приподнятое. Слышался оживленный говор. Некоторые, забравшись в укромный уголок, играли в шашки, другие читали книги. В одной группе деловито спорили о том, может ли человек за один присест съесть пятнадцать фунтов черного хлеба. Страшно было подумать о том, что этим людям сегодня предстоит участвовать в сражении, в котором, быть может, многие найдут себе смерть. Они как будто нарочно рисовались друг перед другом своим равнодушием к опасности: слишком уже надоела такая монотонная жизнь. Около восьми месяцев мы проплавали в чужих морях, редко съезжая на берег, выполняя непосильные работы, перенося голод, испытывая изнуряющую тропическую жару, валяясь в грязи.
Кроме того, со дня отплытия из Либавы нас не переставали пугать нападениями со стороны японцев. Слухи указывали, что они подстерегают нас всюду. В особенности усилилась тревога после Мадагаскара, а еще больше — после аннамских вод. Каждую ночь мы проводили в ожидании минных атак. Теперь все это кончилось, и приближалась развязка: одним — холодная могила в этих водах, другим — избавление и отдых на родной земле: разве не прорвется во Владивосток хоть часть эскадры?
В десятом часу слева, впереди траверза, на расстоянии около шести кабельтовых показалось уже четыре неприятельских корабля. Один из них был двухтрубный, а остальные — однотрубные. С нашего переднего мостика долго всматривались в них, прежде чем определили их названия: "Хасидате", "Мацусима", "Ицукусима" и "Чин-Иен" (двухтрубный). Это были броненосцы второго класса, старые, с малым ходом, водоизмещением от четырех до семи тысяч тонн. На наших судах пробили боевую тревогу. Орудия левого борта и двенадцатидюймовых носовых башен были направлены на отряд противника. Многие из нас предполагали, что наши быстроходные броненосцы первого отряда и "Ослябя" из второго отряда, а также наиболее сильные крейсеры "Олег" и "Аврора" немедленно бросятся на японцев. Пока подоспели бы их главные силы, эти четыре корабля были бы разбиты. Но адмирал Рожественский опять воздержался от решительных действий. И неприятельские броненосцы удалились от нас настолько, что едва стали видны.
Сейчас же на смену им появились с той же левой стороны еще четыре легких и быстроходных крейсера. В них опознали: "Читосе", "Кассаги", "Нийтака" и "Отава". Теперь не было никакого сомнения, что роковой час приближается. К нам подтягивались неприятельские силы. Четыре крейсера, как и предыдущие суда, пошли с нами одним курсом, понемногу сближаясь с эскадрой. На них также лежала обязанность извещать своего командующего о движении нашего флота. А наше командование, как и раньше, не думало помешать этому.
На вспомогательном крейсере "Урал" был усовершенствованный аппарат беспроволочного телеграфа, способный принимать и отправлять телеграммы на расстояние до семисот миль. С помощью такого аппарата можно было перебить донесения японских крейсеров. Почему бы нам не воспользоваться этим? С "Урала" по семафору просили на это разрешения у Рожественского. Но он ответил:
— Не мешайте японцам телеграфировать.
На "Урале" вынуждены были отказаться от своего весьма разумного намерения.
Чтобы так пренебрегать противником, нужно было иметь очень большую уверенность в превосходстве своих сил. А этой уверенности ни у кого из нас не было. Чем же объяснить целый ряд нелепых поступков Рожественского? Изменой? Нет. По своему внутреннему патриотическому чувству он был неподкупным начальником. Но чрезмерная заносчивость, доводящая его до ослепления, мешала ему мыслить и правильно руководить подчиненными. Так было и в данном случае. Как мог, например, осмелиться командир всего лишь вспомогательного крейсера, какой-то капитан 2-го ранга, напоминать ему, командующему эскадрой, вице-адмиралу Рожественскому, что нужно в том или другом случае делать? Это было равносильно оскорблению{18}.
В одном нельзя было ему отказать — это в лакейской преданности царедворца. На горизонте уже собирались грозные тучи неприятельских сил, а он помнил только то, что сегодня — величайший праздник, день коронования их императорских величеств. Об этом он заботливо оповестил эскадру сигналом со своего корабля.
На нашем "Орле" засвистали дудки, раздались, как всегда, зычные голоса вахтенных унтер-офицеров:
— На молебен!
— Бегай на молебен!
Матросов согнали в жилую палубу. Там перед иконами сборной церкви уже стоял в полном облачении судовой священник отец Паисий. Рыжая нерасчесанная борода его смялась, как трава, по которой прошло стадо, рыхлое лицо с потускневшими серыми глазами выражало растерянность. Торопливо произносил он слова молитв, думая, очевидно, совершенно о другом. Кисло, словно выполняя нудную обязанность, стояли на молитве матросы. Одни — неподвижно, другие, крестясь, помахивали рукою так, как будто отбивались от назойливых мух. В заключение пропели вразброд многолетие царю и с руганью разошлись.
К этому времени эскадра перестроилась по-новому. Первый и второй броненосные отряды, увеличив ход, обогнали левую колонну и приняли ее себе в кильватер. Транспорты держались справа, у хвоста эскадры, вне боевой линии, под прикрытием крейсеров. Там же находились и пять миноносцев второго отряда. "Владимиру Мономаху" было приказано перейти на правую сторону транспортов для защиты их от "Идзуми". Легкие крейсеры "Жемчуг" и "Изумруд", исполняющие роль репетичных судов, тоже перешли направо и вместе с четырьмя миноносцами первого отряда держались недалеко от кильватерной колонны новейших броненосцев. Таким образом, наш походный строй изменился в боевой.
До этого мы целых два часа шли походным строем на виду у неприятельских разведочных судов. И никто из нас не знал, где находится противник со своими главными силами. Он мог быть далеко, мог быть и близко. Предположим, что он внезапно вынырнул бы из мглы, ограничивающей видимость горизонта на пять-шесть миль. А такое расстояние, судя по артурским сражениям, было почти доступно для японской артиллерии. Что нам оставалось бы делать? Перестраиваться под огнем противника из походного порядка в боевой? Но только что проделанный нами опыт показал, что на такое перестроение потребовалось не меньше часа. Японцы же с момента появления на горизонте, за каких-нибудь двадцать минут, сблизились бы с нами настолько, что могли бы стрелять без промаха. При таком положении наша эскадра сразу попала бы под разгром.
Четыре неприятельских крейсера продолжали идти слева, на виду у нас. Расстояние до них уменьшилось до сорока кабельтовых. Эти крейсеры все время находились под прицелом наших орудий. Многие волновались, почему командующий не отдает приказа открыть огонь. Вдруг с броненосца "Орел", из левой средней шестидюймовой башни, раздался выстрел, сделанный нечаянно наводчиком. Все вздрогнули. Снаряд с гулом Полетел по назначению и упал недалеко от носа второго японского корабля. На других судах, поняв наш выстрел за начало сражения, открыли огонь. Противник стал отстреливаться. Его снаряды ложились отлично. К нашему удивлению, они разрывались от падения в море и вместе с фонтаном воды поднимали клубы черного дыма. Очевидно, такие снаряды предназначались специально для пристрелки.
Однако, не располагая пока достаточными силами, японцы вынуждены были отступить и круто повернули влево. Бой длился около десяти минут без единого попадания с той и другой стороны. На "Суворове" подняли сигнал:
"Не бросать даром снаряды"{19}.
На броненосце "Орел" многие торжествовали, видя в этом чуть ли не полную победу.
Старший боцман Саем, только что вышедший на верхнюю палубу, смеялся над противником:
— Нет, япошки, это, видно, не с артурской эскадрой сражаться!
Мичман Воробейчик одобрительно закивал головою и в свою очередь вставил:
— Только бы вот не напороться на подводные мины, а в артиллерийском сражении мы им устроим горячую баню!
Младший боцман Воеводин осторожно возразил:
— На такой большой глубине и ширине едва ли можно расставить мины. А что касается артиллерии, они, ваше благородие, тоже ловко стреляют.
Мичман Воробейчик рассердился:
— Боцман, укороти свой язык на полдюйма!
Воеводин, сдерживая себя, задвигал скулами.
На "Суворове" подняли сигнал:
"Команда имеет время обедать повахтенно".
Мы выпили по получарке рому и приступили к обеду. Ели на своих постах. После обеда команде разрешили отдохнуть.
Некоторые матросы относились к предстоящему бою с таким равнодушием, как будто это их совсем не касалось.
— А теперь можно и всхрапнуть, — сказал фельдфебель Мурзин и отправился отдыхать на рундуки жилой палубы.
— А я пойду дочитывать "Мещан", — промолвил гальванер Козырев и полез на марс фок-мачты.
Туда же забрались комендоры Кильянов, Храмченко и Коткин. Первый слушал чтение, а остальные двое занялись игрою в шашки.
Я поднялся на поперечный мостик и стал наблюдать за неприятельскими крейсерами. "Идзуми" справа и четыре судна слева держались теперь на таком расстоянии, что силуэты их едва были заметны. Мы шли курсом норд-ост 50°, приближаясь к проливу, с левой стороны которого скрывается остров Цусима, а с правой — Япония. Скоро, вероятно, появится на горизонте со своей эскадрой адмирал Того, вызванный по радио разведкой. Несомненно, получив сведения о русских, он сосредоточивает теперь главные морские силы в Цусимском проливе. В таком случае, почему бы нам не выделить несколько быстроходных кораблей и не бросить их против неприятельских разведчиков? Пусть они вступят с ними в бой. Японцы еще недостаточно сильны, чтобы не отступить перед русскими. А тем временем эскадра наша, освободившись от транспортов, повернет влево, в Корейский пролив. Мглистая погода, ограничивая видимость до шести миль, очень помогла бы такому маневру. Конечно, противник все равно разыщет и догонит нас, но пока он это сделает, мы, развив ход до двенадцати узлов, успеем пройти узкий пролив и будем далеко в Японском море. А что делали бы дальше наши оставшиеся быстроходные корабли? Отступили бы с боем, когда к японским разведчикам подошла бы помощь, — отступили или в том направлении, куда ушла эскадра, или в Тихий океан и потом каким-нибудь другим проливом самостоятельно дробились бы во Владивосток. Может быть, из такого маневра ничего не вышло бы, но одно для меня было ясно, что эскадра не должна двигаться вперед с такой пассивностью.
Ко мне подошел Вася-Дрозд и заговорил:
— Я эту ночь совсем не спал.
В походе он очень осунулся. Тонкие и длинные ноги его, казалось, еще более вытянулись. Получилось впечатление, что он стоит передо мною на ходулях. С бледного лица смотрели на меня беспокойные глаза с кровяными жилками на белках.
— Боялся минных атак? — спросил я.
— Да нет. Другое было в голове. Попался мне в руки журнал какой-то без начала и конца. А в нем напечатана большая статья насчет самообразования. Замечательная статья! Оказывается, нужно знать, что читать и как читать. Достаточно на это дело тратить каких-нибудь три часа в сутки, но только умеючи. И знаешь, какая может быть польза? Года через три станешь таким образованным, вроде как кончишь высшее учебное заведение. Правда это или нет?
— Приблизительно так, — подбодрил я его.
— В сутки я всегда сумею урвать для себя три часа.
Вася-Дрозд улыбнулся и мечтательно добавил:
— Эх, кабы в тюрьму попасть, в одиночное заключение! Там, говорят, политическим можно ничего не делать, а только читай себе книги, какие нравятся. Я бы в один год поумнел пуда на два. После службы обязательно что-нибудь сотворю. Будущей осенью в запас иду.
— До осени прожить надо. Посмотри, вон они идут, — показал я на японские крейсеры.
— Я уже думал об этом и песенку сочинил. Вот какие слова:
Над башнями небо синеет...— Дальше надо бы что-нибудь насчет революции, а вот не выходит. Потом я эту песню все-таки закончу. Заново все переделаю.
В судовой колокол пробили восемь склянок — полдень. С новой сменой вахты на "Орле" управление кораблем перешло в боевую рубку. Мы в это время находились против южной оконечности острова Цусима. По сигналу командующего эскадра легла на новый курс: норд-ост 23°, взяв направление прямо на Владивосток.
Инженер Васильев стоял на кормовом мостике, куда забрался при помощи матросов, и в последний раз мрачно обозревал эскадру. Наша армада растянулась так, что концевые корабли терялись в серой мгле. Трудно было представить, глядя на нее, что такую силу можно уничтожить.
2. Встреча с главными силами
Набежавший туман на некоторое время скрыл от нас японские разведочные суда. Командующий, желая, очевидно, воспользоваться этим, начал перестраивать свои линейные корабли в какой-то новый порядок. Зачем, для какой цели — никто не знал.
По сигналу командующего первый и второй броненосные отряды должны были, увеличив ход до одиннадцати узлов, повернуть последовательно вправо на восемь румбов. Приказ этот выполнялся так: сначала повернул вправо под прямым углом флагманский корабль, а затем, дойдя до места его поворота, то же самое проделали "Александр", "Бородино" и "Орел". Иначе говоря, все эти корабли, выполняя поворот последовательно, шли по струе головного. В это время снова показались из мглы японские разведчики. Чтобы не обнаружить перед ними своего замысла, Рожественский первый свой приказ в отношении второго отряда отменил, и этот отряд по-прежнему следовал кильватерной колонной. Многие из офицеров полагали, что четыре лучших броненосца будут посредством поворота "все вдруг" влево развернуты в строй фронта. Но этого не случилось. Когда корабли с остальной частью эскадры образовали прямой угол, командующий отдал приказ:
"Первому броненосному отряду повернуть последовательно на восемь румбов влево".
Произошла путаница. "Александр" пошел в кильватер "Суворову", а "Бородино", не поняв сигнала, сделал поворот влево одновременно с флагманским кораблем. Заколебался на некоторое время и "Орел", сбитый с толку предыдущим броненосцем. В нашей боевой рубке началась горячка. Командир судна, капитан 1-го ранга Юнг, крикнул старшему штурману, лейтенанту Саткевичу:
— Вы ошиблись! Сигнал, вероятно, был — повернуть вдруг. Точный и аккуратный по службе, лейтенант Саткевич отвечал уверенно:
— Этого не может быть. Сигнал разбирал я лично и сигнальный старшина Зефиров.
Командир, не удовлетворившись таким объяснением, распорядился:
— Лейтенант Славинский, проверьте!
Вахтенный начальник Славинский, всегда уравновешенный и неторопливый, на этот раз быстро посмотрел в сигнальную книгу и доложил:
— Ошибки нет. Сигнал был — повернуть последовательно. "Бородино" путает.
Прочитал то же самое и вахтенный офицер мичман Щербачев.
Командир успокоился, тем более что и "Бородино", переложив руль, покатился за "Александром".
В конце концов первый отряд выстроился в кильватерную колонну. Эта колонна, выдвинувшись вперед и образовав уступ, шла отдельно от остальной части эскадры параллельным с него курсом{20}. Опять эскадра оказалась в двух колоннах, из которых правую вел "Суворов", левую — "Ослябя". Расстояние между этими двумя параллельными колоннами было тринадцать кабельтовых{21}.
В 1 час 20 минут пополудни на "Орле", где с разрешения начальства многие матросы спали, прогремела команда:
— Вставай! Чай пить!
Для команды чай заваривался прямо в самоварах. Их было на броненосце несколько штук, огромных, блестящих красной медью. С чайниками в руках подбегали матросы. Однако на этот раз не всем пришлось попить чаю.
Через пять минут справа по носу смутно начали вырисовываться на горизонте главные силы неприятельского флота. Число их кораблей все увеличивалось. И все они шли кильватерным строем наперерез нашему курсу.
Кончено. Не имея преимущества в скорости хода, мы никуда уже не можем от них скрыться. Этим-то и отличается морское сражение от сухопутного. На суше можно затеряться за горами, в лесах. В море все открыто и, насколько хватает глаз, расстилается только водная равнина. К тому же на суше командующий не видит самого боя, а имеет о нем представление лишь по донесениям младших начальников. Здесь же все происходит у него на виду, он непосредственно наблюдает за боевыми действиями. Там начальник, чем выше занимает положение, тем меньше подвергается опасности, командуя военными силами из глубокого тыла. Здесь же во время сражения все, без различия звания и занимаемого положения, подвергаются одинаковой опасности. Флагманский корабль рискует еще больше: на его мачтах развевается адмиральский флаг, как будто нарочно для того, чтобы привлечь огонь противника. При гибели корабля, когда нельзя будет спустить шлюпок и когда каждый человек, спасаясь, должен будет рассчитывать исключительно на свою ловкость, физическую силу и на умение плавать, — молодой матрос имеет больше шансов остаться живым, чем престарелый командир судна или адмирал.
Из-за облаков на несколько минут выглянуло солнце, осветив морской простор. Неприятельские корабли приближались. Наши офицеры старались определить их типы. Кто-то, указывая на головного, удивленно воскликнул:
— Смотрите: броненосец "Микаса"!
— Не может быть. "Микаса" давно считается погибшим.
— Значит, воскрес, если он здесь.
Головным действительно оказался "Микаса" под флагом адмирала Того. За ним следовали броненосцы "Сикисима", "Фудзи", "Асахи" и броненосные крейсеры "Кассуга" и "Ниссин".
Вслед за этими кораблями выступили еще шесть броненосных крейсеров: "Идзумо" под флагом адмирала Камимура, "Якумо", "Асама", "Адзума", "Токива" и "Ивате".
На баке, тревожно всматриваясь в неприятельские корабли, скопились группы матросов. Некоторые из них, соблюдая старые морские традиции, побывали перед смертью в бане и переоделись в чистое белье. Таких убежденных, что на том свете они должны предстать перед богом, как на адмиральском смотру, было немного. В одной из групп находился и кочегар Бакланов в грязном рабочем платье. Что чувствовал он, глядя на приближающиеся корабли противника?
Священник Паисий, облаченный в ризу, с крестом в одной руке, с волосяной кистью в другой, торопливо обходил верхнюю палубу. Его сопровождал, неся чашу со святой водой, матрос, исполнявший на судне обязанности дьячка. Около каждой башни они оба останавливались, и священник наскоро кропил башню святой водой, а потом, бормоча слова молитвы, крестом благословлял дула орудий.
Кочегар Бакланов, оглянувшись и увидев Паисия, сказал:
— Смотрите-ка, ребята, наш рыжий поп колдовством занялся. Но только, по-моему, он зря старается. Сейчас начнется кормежки рыб человеческим мясом. А милосердный бог будет смотреть и радоваться, как христолюбивые воины захлебываются в море.
Послышались раздраженные голоса:
— Замолчи ты, требуха проклятая!
— Законопатить бы ему рот паклей, он не будет зубоскалить.
Бакланов, почесав рукой свой тупой, как колено, подбородок, обернулся к товарищам и с усмешкой в заплывших глазах спросил:
— А что, ребята, никто из вас не знает, почему это у католической божьей матери груди полные, а у православной тощие?
Некоторые матросы рассмеялись.
Пробили еще раз боевую тревогу. Все заняли свои места. Наступила тишина. Жизнь на корабле как будто замерла. Работали лишь помпы, чтобы предохранить судно от пожаров; из шлангов с треском били сверкающие струи, обильно поливая палубу. А шлюпки с утра были наполнены водою.
По боевому расписанию я должен находиться в операционно-перевязочном пункте, расположенном с правого борта, на нижней палубе, у главного сходного трапа со спардека. Когда я спустился туда, там уже находились оба врача, Макаров и Авроров, два фельдшера, санитары, а также прикомандированные обер-аудитор и инженер Васильев, считавшийся инвалидом. Следом за мной прибыл и священник Паисий, успевший уже снять с себя ризу. Я был назначен в распоряжение врачей.
Довольно просторное помещение было выкрашено белой эмалевой краской. Каждый раз, тогда били тревогу, я спускался сюда. Во время нашего пребывания в тропиках здесь работать было невозможно, так как находившееся под нижней палубой отделения главных машин поднимало температуру в операционном пункте до шестидесяти градусов по Реомюру. Теперь же, в более холодной климатической полосе, температура там значительно понизилась. Были и еще неудобства: спуск с батарейной палубы в операционный пункт проходил по узкому и очень неудобному для переноски раненых трапу. Зато сам коридор был широк, он далеко вытянулся вдоль судна, кончаясь к носу тупиком, а к корме — машинной мастерской. Этот железный переулок, расположенный в недрах броненосца, в случае надобности мог служить добавочным помещением для людей, выбывших из строя. Операционный пункт, устроенный в таком месте, имел то преимущество, что был изолирован от других отделений и хорошо защищен от неприятельских снарядов: сверху — двухдюймовой броневой батарейной палубой, с бортов — тяжелой броней.
За время пути медицинский персонал, руководимый старшим врачом Макаровым, не переставал готовить перевязочные материалы. Одних только индивидуальных пакетов имелось в запасе полторы тысячи. Каждый такой пакет, состоявший из бинта в сажень длиной и куска марли, завертывался в парафиновую бумагу и укладывался в особый ящик. Эти ящики, заклеенные, со знаком Красного Креста, были распределены по всем мостикам, в боевой рубке, в башнях, в казематах и в других помещениях. Как пользоваться индивидуальным пакетом — этому команда была обучена заранее. Для транспортирования раненых приготовили пятьдесят пар носилок, сделанных из парусины и бамбуковых палок. На каждой паре носилок был приспособлен для ног парусиновый карман, чтобы при спуске по трапу раненый не сползал вниз. Носильщики распределялись по разным местам корабля, находясь под броневой защитой, а несколько человек из них остались при операционном пункте. Здесь же были запасены чаны и анкерки с пресной водой.
На этой же нижней палубе, за переборкой, в районе машинной мастерской, расположился трюмно-пожарный дивизион. Его возглавляли мичман Карпов и трюмный инженер-механик Румс. Последний за несколько минут до этого перешел в центральный пост, откуда ему будет удобнее получать распоряжения командира. Этим людям предстояло выполнять самую ответственную работу: тушить пожары, исправлять повреждения, заделывать пробоины и устранять крен.
Мне еще раз хотелось посмотреть, что делается снаружи. Я незаметно выскользнул из операционного пункта и поднялся на верхнюю палубу.
Неприятельская эскадра пересекла наш курс справа налево и стала склоняться навстречу нам, как бы намереваясь вступить с нами в бой на контргалсах. За линейными кораблями показались еще те легкие крейсеры, с которыми мы уже имели перестрелку утром. Казалось, неприятельская эскадра двигалась при помощи одного общего механизма. Она делала не более пятнадцати — шестнадцати узлов, но так как мы шли навстречу ей, то быстро сокращалось расстояние и создавалось впечатление, что вся масса боевых судов, дымя многочисленными трубами, несется по морю со страшной быстротой.
Бросалось в глаза, что все неприятельские корабли, как и раньше появлявшиеся разведочные суда, были выкрашены в серо-оливковый цвет и потому великолепно сливались с поверхностью моря, тогда как наши корабли были черные с желтыми трубами. Словно нарочно сделали их такими, чтобы они как можно отчетливее выделялись на серой морской глади. Даже и в этом мы оказались непредусмотрительными.
Командующий эскадрой адмирал Рожественский, быть может, никогда так не раскаивался в своей ошибке, как на этот раз. Зачем он за полчаса до этого из общей линии судов выделил четыре новейших броненосца первого отряда и построил из них с правой стороны, отдельную колонну? Во главе шел флагманский "Суворов", за ним следовал "Александр III", "Бородино" и "Орел". Левую колонну возглавлял броненосец "Ослябя". Такой строй оказался для нас невыгодным. Адмирал Рожественский решил принять к себе в кильватер вторую линию судов, но для этого нужно было ему продвинуться влево на тринадцать кабельтовых. Времени для размышления оставалось слишком мало. В 1 час 40 минут "Суворов" повернул на четыре румба влево. За ним начали последовательно поворачиваться остальные три броненосца первого отряда. Но это перестроение, совершаемое вблизи неприятеля, на его глазах, только привело эскадру в полное замешательство.
Первый отряд, направляясь по диагонали на линию левой колонны, увеличил в сравнении с последней ход только на два узла. Однако с такой скоростью нельзя было успеть своевременно продвинуться вперед и занять свое место во главе эскадры. Только "Суворову" и "Александру III" удалось достигнуть намеченной цели. Но, придя на линию левой колонны и повернув на прежний курс норд-ост 23°, они сейчас же сбавили ход и не подумали о том, что за ними следует еще два броненосца — "Бородино" и "Орел". Последние, чтобы не налезть на передние корабли, тоже уменьшили ход до девяти узлов. Начался кавардак: второй и третий отряды, не предупрежденные командующим заблаговременно об уменьшении хода, продолжали напирать: "Бородино" и "Орел", не успевшие занять своего места в кильватерной колонне, оказались под страхом остаться вне строя. Тогда, чтобы пропустить их вперед, броненосец "Ослябя", возглавлявший левую колонну, сначала вынужден был уменьшить ход до самого малого, а потом, боясь столкнуться с "Орлом", совсем застопорил машину и в знак этого поднял черные шары на нижнем рее своей фок-мачты. Что оставалось делать остальным кораблям, шедшим за "Ослябей"? Они уменьшили ход и выходили из строя — одни вправо, другие влево. Эскадра частично смешалась, скучилась, представляя собой грандиозную мишень.
В это время неприятельский броненосец "Микаса", ведший свою эскадру, находился приблизительно на траверзе "Орла" на расстоянии около сорока кабельтовых. Некоторые наши офицеры полагали, что японцы, расходясь с нами контркурсами, хотят напасть на наш арьергард. Но "Микаса" неожиданно повернул в нашу сторону, а затем, продолжая описывать циркуляцию, лег почти на обратный курс и пошел с нами в одном направлении. Следуя движению флагманского корабля, начали последовательный поворот и другие неприятельские суда. Выходило это у них неплохо. Однако в этой манере заключался большой риск. Кильватерный строй неприятельской эскадры, образовав петлю, на время сдвоился.
Казалось, Рожественскому единственный раз улыбнулась судьба. Представилась возможность хоть отчасти смыть свои позорные ошибки. Мы не умели стрелять с дальней дистанции, как это неоднократно подтверждалось практическими опытами. Передние суда противника находились от нас в тридцати двух кабельтовых, что было для нас тоже слишком далеко. Но японская эскадра описывала петлю в течение пятнадцати минут. За это время наши четыре лучших броненосца первого отряда и "Ослябя" из второго отряда, если бы со всей стремительностью ринулись строем фронта на голову противника, успели бы приблизиться к нему почти вплотную, как говорится, на пистолетный выстрел. В каком чрезвычайно скверном положении оказался бы адмирал Того! Раз начатый им маневр не мог быть прекращен, пока не был бы доведен до конца. В противном случае, его эскадра сбилась бы в кучу. При этом его кораблям, находившимся на задней линии петли, нельзя было бы стрелять через переднюю. На наших же четырех лучших броненосцах башенная артиллерия была расположена так, что давала возможность развить сильный носовой огонь. Тут-то бы и сказалась вся разрушительная сила наших бронебойных снарядов. Короче говоря, если уж мы пустились в авантюру, идя с негодными средствами завоевывать Японское море, то нужно было бы применить в отношении противника и соответствующую тактику и, нарушая всякие правила, устроить бой в виде свалки.
Но этого не случилось. Рожественский был неспособен на такие решительные действия. Он продолжал пассивно вести свою эскадру дальше{22}.
3. Первая кровь
Наверху грохотали тяжелые башенные орудия, резко и отрывисто рвали воздух 75-миллиметровые пушки. От выстрелов содрогался весь корпус броненосца, выбрасывавший левым бортом снаряды в неприятеля. По-видимому, бой разгорался во всю мощь, решая участь одной из воюющих сторон.
Внизу, в самом операционном пункте, было тихо. Ярко горели электрические лампочки. Нарядившиеся в белые халаты, торжественно, словно на смотру, стояли врачи, фельдшера, санитары, ожидая жертв войны. Около выходной двери, в сторонке от нее, сидел на табуретке инженер Васильев, вытянув недолеченную ногу с прибинтованным к ней лубком и держал в руках костыли. Он поглядывал на стоявшего поодаль священника Паисия, словно любуясь его епитрахилью, переливающей золотом и малиновыми цветами, его дарохранительницей, повешенной на груди, его огненно-рыжей бородой, окаймлявшей рыхлое и бледное лицо. В беспечной позе, заложив руки назад, привалился к переборке обер-аудитор Добровольский. Младший врач Авроров, небольшого роста полнеющий блондин, скрестив руки на груди и склонив голову, о чем-то задумался. Быть может, в мыслях, далеких от этого помещения, он где-то беседует с дорогими для него лицами. Рядом с ним, пощипывая рукой каштановую бородку, стоял старший врач Макаров, высокий, худой, с удлиненным матовым лицом. И хотя давно все было приготовлено для приема раненых, он привычным взором окидывал своё владение: шкафы со стеклянными полками, большие и малые банки, бутылки и пузыречки с разными лекарствами и растворами, раскрытые никелированные коробки со стерилизованным перевязочным материалом, набор хирургических инструментов. Все было на месте: морфий, камфора, эфир, валерианка, нашатырный спирт, мазь от ожогов, раствор соды, йодоформ, хлороформ, иглы с шелком, положенные в раствор карболовой кислоты, волосяные кисточки, горячая вода, тазы с мылом и щеткой для мытья рук, эмалированные сточные ведра, — как будто все эти предметы выставлены для продажи и вот-вот нахлынут покупатели. Люди молчали, но у всех, несмотря на разницу в выражении лиц, в глубине души было одно и то же — напряженное ожидание чего-то страшного. Однако ничего страшного не было. Отсвечивая электричеством, блестели эмалевой белизной стены и потолок помещения. Слева, если взглянуть от двери, стоял операционный стол, накрытый чистой простыней. Я смотрел на него и думал, кто будет корчиться на нем в болезненных судорогах? В чье тело будут вонзаться эти сверкающие хирургические инструменты?
Освежая воздух, гудели около борта вдувные и вытяжные вентиляторы, гудели настойчиво и монотонно, словно шмели.
Мы почувствовали, что в броненосец попали снаряды — один, другой. Все переглянулись. Но раненые не появлялись. Что же это значило? Я заметил и у себя и у других постепенное исчезновение страха. Люди начали обмениваться незначительными фразами и улыбаться друг другу. Не верилось, что наверху шло настоящее сражение. Казалось, что мы участвуем лишь в маневрах со стрельбой, которые через час благополучно закончатся, — так неоднократно бывало раньше. И все почему-то обрадовались, когда первым пришел на перевязку кок Воронин. По расписанию он находился у трапа запасного адмиральского помещения и должен был помогать раненым спускаться вниз.
— Ну, что с тобой, голубчик? — ласково обратился к нему старший врач.
Кок по движению губ врача догадался, что его о чем-то спрашивают, и заорал в ответ:
— Я ничего не слышу, ваше высокоблагородие! Оглушило меня. Разорвался снаряд, и я полетел от одного борта к другому. Думал — аминь мне, а вот живой оказался.
Все с любопытством потянулись к нему, а он, подняв руку, показывал лишь один палец с небольшой царапиной.
Воронин, получив медицинскую помощь, ушел на свое место. Такое ничтожное поражение как-то не вязалось с громовыми выстрелами тяжелой артиллерии. И в операционном пункте, не зная о ходе сражения, люди повеселели еще больше. Японцы уже не казались такими грозными, как мы о них думали раньше, а наш корабль достаточно был защищен броней, чтобы сохранить свою живучесть и сберечь от гибели девятьсот человек.
Но скоро начали появляться раненые, сразу по нескольку человек. Одних доставляли на носилках, другие приходили или приползали сами. В большинстве своем это были строевые офицеры, квартирмейстеры, комендоры, орудийная прислуга, дальномерщики, сигнальщики, барабанщики — все те, кто находился на верхних частях корабля. Передо мною прошел ряд знакомых лиц. Вот прибежал матрос Суворов с мелкими осколками в спине и правой ноге, с кровавой раной в предплечье и ступне. Из офицеров первым принесли на носилках мичмана Туманова, который командовал левой 75-миллиметровой батареей. Его ранило осколком в спину. Он торопливо сообщил:
— Орудие номер шесть вышло из строя. Двое при нем убиты. Командование батареей я передал мичману Сакеллари. Он тоже ранен, но остался в строю.
— А как вообще наши дела? — спросил старший врач.
Мичман Туманов махнул рукой и застонал.
Сигнальщик Куценко, явившись, сморщил лицо, как будто собирался чихнуть, — у него была прошиблена переносица. Матрос Карнизов, показывая врачу разорванный пах, оскалил зубы и странно задергал головой, на которой виднелась борозда, словно проведенная медвежьим когтем. У барабанщика, квартирмейстера Волкова, одно плечо с раздробленной ключицей опустилось ниже другого и беспомощно повисла рука. Дальномерщик Захваткин, согнувшись, закрыл руками лицо, — у него один глаз был поврежден, а другой вытек. Нетерпеливо шаркал ногой комендор Толбенников. Ему ожгло голову, плечи и руки. Носильщики то и дело доставляли раненых с распоротыми животами, с переломанными костями, с пробитыми черепами. Некоторые настолько обгорели, что нельзя было их узнать, и все они, облизанные огненными языками, теперь жаловались, дрожа, как в лихорадке:
— Холодно... зябко...
Раненых, получивших временную медицинскую помощь, укладывали тут же, на палубе, на разложенные матрацы.
Как всегда бывает в массе людей, среди нее находились и храбрые, и трусы. Одни, несмотря на тяжелые ранения, после оказанной им помощи порывались снова уйти наверх, чтобы занять свое место в бою. Врачи удерживали их насильно. Другие, с маленькими царапинами, старались застрять в операционном пункте или скрыться в глубине судна.
Как морская война отличается от сухопутной, так и медицинская помощь раненым на корабле имеет свои особенности. Прежде всего, об эвакуации пострадавших не может быть и речи. Им придется оставаться здесь до прибытия судна в свой или чужой порт. Броненосец, пока не потерял способности управляться, не может выйти из боевой колонны для передачи раненых. Этим самым он только нарушил бы общий строй эскадры и ослабил бы на некоторое время ее силу. К нему во время боя не может приблизиться и госпитальное судно для снятия людей, выбывших из строя, потому что оно рискует от одного снаряда пойти ко дну со всем своим населением. Значит, здесь, в этом помещении, и раненые, и медицинский персонал, и все остальные люди одинаково разделяют судьбу корабля. Была разница и в самом характере нанесенных ран. У нас, в отличие от сухопутного боя, не дырявили людей винтовочными пулями, не рубили шашками, не прокалывали штыками, не мяли лошадиными копытами. Если на суше страдали лишь частично от артиллерийского огня, то на корабле подвергались увечью исключительно от разрывающихся снарядов. Поэтому к нам обращались люди за медицинской помощью с ожогами или с такими ранами, которые причинялись осколками с острыми, режущими краями, нарушающими целость тканей на большом пространстве. Затем, в сухопутном сражении, даже на передовых перевязочных пунктах, медицинский персонал, занимаясь своим делом, не испытывает тех неудобств, какие достаются на долю судовых врачей. Там — надежная земля, здесь — качаются стены, уходит из-под ног палуба, а при крутом повороте судна появляется такой угрожающий крен, что холодеет на душе, и все это происходит с такой неожиданностью, какую нельзя предусмотреть.
Не обращая внимания на эти тяжелые условия, оба врача с исключительной энергией выполняли свои обязанности. Легко раненных перевязывали фельдшера, а в иных случаях и санитары. Сильно изувеченные обязательно проходили через руки Макарова и Авророва.
— На операционный стол! — слышались их распоряжения.
Морское сражение не тянется долго, а беспорядок, сопровождающий бой, может скверно повлиять на успех операции. Поэтому серьезные операции, как и настоящее лечение, откладывались до более благоприятного времени, когда перестанут грохотать пушки и противники разойдутся в разные стороны. Кроме того, пострадавшие прибывали в таком количестве, что врачи все равно не успевали разбираться в деталях телесных повреждений. Они ограничивались лишь поверхностным осмотром ран, кровотечения и определением того, насколько нарушена костно-суставная система. И сейчас же применяли неотложные лечебные меры. То и дело слышался повелительный голос Макарова:
— Тампонировать рану!.. Руку в лубок!.. Этому вспрыснуть два шприца морфия!..
Фельдшера и санитары метались от одного раненого к другому, накладывая повязки или жгуты. Мои обязанности были просты: я сменял загрязненные простыни, подавал что-нибудь врачам или поил жаждущих. Оба врача были заняты теми, которым повреждения грозили смертью. Корабль, помимо качки, часто дергался от залповых выстрелов своей тяжелой артиллерии и от разрывов неприятельских снарядов. В такие моменты хирургический нож врача, освежая рану, проникал в человеческое мясо глубже, чем следует, а ножницы, вместо того чтобы только отрезать ткани, потерявшие жизнеспособность, вонзались и в живой организм.
Священник Паисий тут же исповедовал и причащал тяжело раненных, уложенных на разостланные по палубе матрацы. Перед измученным человеком он становился на колени и, сгорбившись, ласково приказывал:
— Кайся в своих грехах!
Если матрос находился в бессознательном состоянии и не мог отвечать на вопросы, священник все равно накрывал его епитрахилью и отпускал ему грехи, а потом, дрожащей рукой расплескивая причастие, совал умирающему ложечку в рот.
Человек с раздробленным затылком бился в агонии.
— Причащается раб божий...
Отец Паисий, спохватившись, спросил:
— Как звать-то его?
Кто-то ответил:
— Фамилия — Костылев, а имя — неизвестно.
Один из санитаров посоветовал:
— Гальванер, батюшка, он. Так прямо и скажите, гальванер Костылев. На том свете разберутся.
Священник вытаращил глаза на того, кто подал такой совет, а потом машинально произнес:
— Причащается раб божий гальванер Костылев.
В операционный пункт прибывали люди с разных боевых участков броненосца, и мы узнавали от них и от носильщиков, что творится наверху и в каком положении находится наша эскадра. Сведения были неутешительные. На "Суворове", "Александре III" и "Ослябе" возникли пожары. Начались разрушения и нашем корабле.
На операционный стол был положен матрос Котлиб Том. У него левая нога в колене была раздроблена и держалась только на сухожилиях. Оказалось, что, прежде чем его подобрали носильщики, он долго полз из носового каземата до середины судна, оставляя за собою кровавый след. Теперь он лежал неподвижно, посеревший, как труп, с полным безразличием к тому, что над ним проделывали. Ему распороли штанину, оголили ногу до паха и положили на нее резиновый жгут. Когда отхватили сухожилия, старший врач Макаров приказал мне:
— Новиков, убери!
Я взял с операционного стола сапог с торчащей из него кровавой костью и, не зная, что с ним делать, оставил его у себя в руках. Мое внимание было поглощено дальнейшей операцией над Котлибом. Оставшуюся часть ноги оттерли эфиром и смазали йодистой настойкой. Рукава у старшего врача были засучены по самые локти. Засверкал хирургический нож в его правой руке. Словно в бреду, я видел, как отделяли кожу с жировым слоем и как резали мясо наискосок, обнажая обломанную кость. Потом по ней заскрежетала специальная пила. На кость загнули оставленный запас свежего мяса, натянули на нее кожу и начали штопать иглой с шелковой ниткой. Я продолжал держать сапог с куском отрезанной ноги. Меня прошибло холодной испариной и сильно тошнило. Старший врач, работая, не замечал, что висок у него испачкан кровью и в каштановой бородке блестят крупные капли пота. Он увидел меня и рассердился:
— Что же ты держишь в руках сапог?
— А куда же мне его? — в свою очередь спросил я, едва, соображая.
— Брось под стол.
Я исполнил приказание, бросил сапог под стол, но звука при его падении не расслышал.
Через комингс перешагнул в операционный пункт дальномерщик Селинов и часто заморгал, ослепленный ярким светом электричества.
— Броненосец "Ослябя" перевернулся! — прокричал он с каким-то визгом.
Вздрагивал, дергаясь, броненосец. В операционном пункте оборвался говор, прекратились стоны; и все уставились на дальномерщика, принесшего страшную весть. А у него прыгали окровавленные губы и дико блуждал взгляд, кого-то разыскивая.
— Ты что болтаешь! Как перевернулся? — подавленно спросил старший врач.
— Вверх килем, ваше высокоблагородие!
— Вздор! Этого не может быть!
— Я сам видел. Сначала горел, потом накренился, потом сразу повалился.
Вслед за дальномерщиком пришли носильщики и подтвердили его сообщение.
— Броненосец уже затонул, — добавили они.
Застонали раненые. Кто-то в углу громко зарыдал. Священник Паисий, подняв глаза к потолку, часто закрестился. Старший врач пощипал окровавленной рукой бородку, младший — молча покачал головою, и снова они занялись ранеными.
Я почувствовал, что сейчас свалюсь, и, не отдавая себе отчета, торопливо полез наверх.
4. Караван смерти
Бой шел на параллельных курсах. Главные силы противника состояли из четырех броненосцев и восьми броненосных крейсеров. С ними шли еще два быстроходных авизо — "Тацута" и "Чихая". Но они не имели боевого значения и лишь исполняли роль посыльных судов, держась за левой стороной колонны, вне досягаемости наших снарядов, — первый на траверзе "Микаса", второй на траверзе "Идзумо". Против японцев мы выставили двенадцать броненосцев. Расстояние между враждебными эскадрами было около тридцати кабельтовых.
Над морем, прилипая к встрепанным волнам, тянулись полосы дыма и мглы. Под напором ветра эти полосы разрывались в клочья, и тогда на сером фоне неба смутно обозначались неприятельские корабли. Держась кильватерного строя, они шли друг за другом и, как разъяренные фантастические чудовища, выдыхали в нашу сторону молнии. Тем же отвечали им и наши броненосцы. Это сражались главные силы, решая тяжбу двух столкнувшихся империй. А позади, справа от курса, шел бой между крейсерами. От орудийных выстрелов, то далеких, то совсем близких, стоял такой грохот, как будто небо превратилось в железный свод, по которому били стопудовые молоты. Сотни снарядов, которых не видишь, но полеты которых ощущаешь всем своим существом, с вибрирующим гулом пронизывали воздух, описывая траектории встречными-курсами. Вокруг наших судов, в особенности передних, падал тяжеловесный град металла. Японские, снаряды разрывались даже от удара о воду. Металось, вскипая, море, и над его поверхностью на мгновение с ревом вырастали грандиозные фонтаны, смешанные с черно-бурым дымом и красным пламенем. Некогда было опомниться в этом сплошном сотрясении воздуха, корабля, человеческих нервов....
Неприятельские корабли представляли собой однородный состав эскадры. У них не было большой разницы в скорости, в артиллерийском вооружении. У нас же только четыре новейших броненосца были одинаковы, но и они, поставленные в общую колонну с разнотипными и устарелыми судами, как бы сравнялись с худшими из них. Во время сражения этот недочет сказался в полной мере. Мы имели ход девять узлов, японцы — пятнадцать и больше. А в соответствии с этими данными определилась и тактика противника. Неприятельская боевая колонна все время выдвигалась вперед нашей настолько, что ее шестой или седьмой корабль находился на траверзе "Суворова". Это давало ей возможность обрушивать сосредоточенный огонь на наши передние броненосцы. Очевидно, адмирал Того хотел сначала уничтожить ядро русской эскадры, а потом уже начать расправу с остальными судами. Мы не могли так поступить. Малый ход нашей эскадры ставил нас в подчиненное положение. Расстояние до японского головного корабля было настолько велико, что даже "Суворов" имел немного шансов на попадания. Для каждого же последующего нашего мателота это расстояние все возрастало. Кроме того, неприятельская боевая колонна стремилась резать курс нашей эскадры, отжимая ее голову вправо. Благодаря такому маневру адмирал Того ставит свой флагманский корабль в положение наименьшей опасности, прикрываясь от снарядов нашими же передними броненосцами. "Орел" шел четвертым номером, но и для его кормовой артиллерии "Микаса" находился вне угла обстрела. Что же говорить о наших концевых судах? Для них он был совсем недосягаем.
А между тем был приказ адмирала Рожественского — бить по неприятельскому головному кораблю. И многие наши командиры, не решаясь на самостоятельные действия, старались не нарушать боевого приказа своего командующего. Но в этом заключалась величайшая их ошибка. Снаряды с задних наших судов падали, не долетая до намеченной цели. Лучше было бы стрелять в те корабли, которые находились на наших траверзах.
В боевой рубке "Орла" об этом догадались спустя полчаса после начала боя. Старший артиллерист лейтенант Шамшев, обращаясь к командиру судна, заявил:
— Для "Микаса" наши снаряды мало действенны.
— Да, мы стреляем впустую, — согласился капитан первого ранга Юнг, всматриваясь через прорезь рубки в неприятельские корабли.
— Разрешите перенести огонь на крейсер "Ивате"?
— Другого нам ничего не остается.
Крейсер "Ивате", своим внешним видом напоминавший нашу "Аврору", находился к нам ближе всех.
Загремела команда в центральный пост, а оттуда по тем башням, какие могли стрелять на левый борт.
— Бить по неприятельскому судну типа "Аврора"!
Скоро в крейсер "Ивате" начались попадания.
В одной из башен произошло недоразумение. Человек, стоявший на передаче, долго не мог уяснить распоряжения начальства и все переспрашивал:
— Зачем же стрелять в "Аврору", ежели это — наше судно?
Ему несколько раз повторяли одну и ту же фразу и наконец крикнули с матерной руганью:
— Остолоп! Слушай ухом, а не брюхом!
Пока эта башня была занята подобным разговором, крейсер "Ивате" переместился. Он вышел из кильватерного строя и, описав коордонат, увеличил расстояние. К таким же приемам прибегали и другие японские корабли, когда в них начинали попадать наши снаряды.
Японцы применяли против нас фугасные снаряды, начиненные чрезвычайно сильным взрывчатым веществом. Это были как бы летающие мины. Для них увеличение расстояния имело лишь то значение, что терялась меткость стрельбы. Но от этого нисколько не уменьшалось их разрушительное действие. Правда, попадая в корабль, они не пробивали броневого пояса, но зато уничтожали все верхние надстройки, ломали приборы, производили пожары, выводили из строя орудия и личный состав.
А мы стреляли по неприятелю бронебойными снарядами с затяжными воспламенительными трубками. Такие снаряды были приспособлены специально для разрушения брони. Но, прежде чем разорваться, они должны были впиться в броню и пробить ее на какую-то глубину. Значит, мы могли бы поражать противника с более близких дистанций. Чем больше возрастало расстояние до него, тем меньше действия производили наши снаряды, — они либо отскакивали от брони, как орехи от стены, либо раскалывались на несколько частей. Судя по "Авроре", в которую во время "гулльского инцидента" мы сами закатили несколько снарядов, большинство из них совсем не разрывалось, даже и в тех случаях, когда они пробивали борт неприятельского корабля. Мало того, сравнивая орудийные вспышки той и другой стороны, можно было сразу заметить, что японцы стреляли интенсивнее нас по крайней мере раза в два. И было несомненно, что наша эскадра, страдая от ударов противника, сама причиняла ему мало вреда.
Понимал ли это Рожественский? И если понимал, то почему он не мешал действиям противника? Почему ой не маневрировал? Вся наша забота свелась к тому, чтобы, не нападая на противника, всячески уклоняться от боя. Поэтому наши передние суда постепенно сворачивали вправо. Это был наихудший способ самозащиты. Около трех часов эскадра, оставив прежний курс норд-ост 23°, склонилась совсем на ост, как бы направляясь к берегам Японии.
Броненосец "Суворов", объятый пламенем, вышел из строя вправо. "Александр" бросился было за ним, но тут же сообразил, что флагманский корабль не может больше руководить эскадрой, и сам повел ее дальше. Второй флагманский корабль, "Ослябя", исчез с поверхности моря. Положение наше все ухудшалось. Контр-адмирал Небогатов со своим третьим отрядом шел позади. За ним, еще дальше, командуя крейсерами, находился контр-адмирал Энквист. Значит, шесть передних наших броненосцев, входивших в состав первого и второго отрядов, остались без руководителя. Командование эскадрой было нарушено.
При встрече с главными неприятельскими силами мы упустили инициативу в бою. Ни один из оставшихся флагманов уже не питался сделать смелый маневр и напасть на японцев. Да и трудно было это осуществить, имея эскадренный ход не больше девяти узлов. Сказано было — прорываться во Владивосток. Эта общая директива, по-видимому; крепко засела в головах командиров и младших флагманов, и они добросовестно старались выполнить ее. Для чего? Какой смысл был в том, когда мы уже наглядно убедились, что во Владивосток не можем прорваться? А если бы часть эскадры и достигла своей цели, то могла ли она изменить ход военных событий в нашу пользу? Не лучше ли было бы для нас ухолить на юг, на простор Тихого океана? Само собой разумеется, что японцы не оставили бы нас без преследования. Но самое простое соображение говорило за то, что нам ничего не оставалось, как пробиваться в обратную сторону. Это необходимо, нужно было сделать хотя бы для того, чтобы оторваться от противника, безнаказанно уничтожающего нашу эскадру. Трудно сказать, какое решение вынесло бы наше командование в дальнейшем, если бы удалось нам затеряться в пространстве: снова ли идти во Владивосток, разоружиться ли в нейтральных портах, или же удирать восвояси. Одно было ясно, что избранный нами путь мимо Цусимы оказался настолько же безнадежным, как безнадежно пробивать головой каменную стену.
Невзирая на угрозу явной гибели, передние наши суда все-таки делали судорожные попытки осуществить приказ адмирала Рожественского. Это было геройство, граничащее с безумием. Неприятельская линия кораблей слишком выдвинулась вперед. Наша эскадра, возглавляемая "Александром", хотела, воспользовавшись этим, проскочить под кормой противника и направиться на север. Но адмирал Того, по-видимому, догадался о нашем намерении и сейчас же предпринял против нас контрманевр. Шесть кораблей первого его отряда сделали поворот "все вдруг" на восемь румбов влево и начали было уходить от нас строем фронта. Однако через несколько минут таким же поворотом еще раз влево он снова поставило свои суда в кильватерную колонну и лег на обратный курс. "Ниссин" оказался головным, а "Микаса" шел в хвосте. Адмирал Камимура со своим отрядом не последовал примеру командующего и, оставляя его по левому борту, разошелся с ним контргалсами. Почему? Потому что он заметил, что русская эскадра опять склонилась на ост. И его второй отряд не переставал держать наши передние суда под жарким огнем артиллерии.
В это время много было попаданий в броненосец "Орел". А еще больше разрывалось снарядов вокруг судна. Рябило в глазах от поднимающихся столбов воды. Казалось, море встало стеной, чтобы преградить нам дальнейший путь. Клубы темного дыма, вспышки огня, вихрь снарядных осколков и водяных брызг — все смешалось вместе.
Маневр у японцев вышел удачным. Но дальнейшее поведение адмирала Того вызвало сомнение. Когда он убедился, что русские суда не пошлина север, ему следовало бы немедленно повернуть обратно. Он этого не сделал. Он, прекратив стрельбу, скрылся во мгле и на время потерял русскую эскадру. Адмирал Камимура, из отряда которого еще раньше выбыл крейсер "Асама", остался перед нашими силами с пятью кораблями. К его счастью, мы не имели более быстрого эскадренного хода и надлежащей боевой подготовки. Будь у нас поставлено дело иначе, эта часть японского флота была бы немедленно уничтожена.
Адмирал Камимура преследовал нас каких-нибудь пятнадцать минут. Очевидно, он понял рискованность своего положения и, сделав последовательный поворот на шестнадцать румбов влево, направился в ту сторону, куда ушли японские суда первого отряда. В результате и второй отряд потерял нашу эскадру, склонившуюся почти совсем на зюйд{23}.
Бой оборвался.
Надолго ли наступила для нас передышка?
А что за это время делали наши крейсеры? Они ни разу не подошли на помощь к главным своим силам, а занимались лишь тем„ что защищали ненужный нам обоз — транспорты. Инженер Васильев оказался прав. Эти крейсеры ослабили действия артиллерии броненосцев на шестьдесят с лишним орудий среднего калибра.
Не принимали участия в бою и все девять наших миноносцев. Они держались на отлете, вне сферы действия неприятельского огня. Им было поручено следить за флагманскими кораблями и в случае надобности спасать адмиралов. Таким образом, наши миноносцы по распоряжению Рожественского были превращены из боевых единиц в спасательные суда.
Бой еще не кончился, но ни у кого уже не было сомнения, что участь эскадры была решена. Флагманский броненосец "Ослябя" утонул, другой флагманский корабль — "Суворов" вышел из строя и где-то путался в стороне. Выходили на короткое время из строя "Александр" и "Бородино", и на них возникали пожары. Большие повреждения получил броненосец "Орел". Выяснилось теперь, что японцы имели перед нами превосходство в скорости хода, в умении маневрировать, в качестве снарядов, в быстроте и меткости стрельбы. Они захватили инициативу в бою. Они диктовали нам дистанцию огня, время и место столкновения. Они выбирали параллельные и встречные курсы. Они нажимали на нашу голову и направляли курс нашей эскадры в желательную им сторону. Правда, и у них главные силы убавились на один броненосный крейсер, но все равно мы были разбиты и физически и еще больше — морально. Это произошло за какой-нибудь час от начала сражения. Наша эскадра превратилась в плавучий караван смерти.
5. "Орел" в огне
За первый период боя броненосец "Орел" получил значительные повреждения.
Два крупных снаряда, пролетев через орудийные порты, разорвались один за другим в носовом каземате. Командир батареи, мичман Шупинский, которому осколком пробило лоб, взмахнул руками и свалился мертвым. Рядом с ним были убиты три матроса. Остальные же были ранены и тоже вышли из строя. Оба 75-миллиметровых орудия левого борта были исковерканы. Осколки от снарядов, проникнув через дверь продольной переборки, вывели из строя еще такое же орудие правого борта. Вслед за тем двенадцатидюймовый снаряд окончательно разгромил носовой каземат и взорвал патроны в беседках. Начался пожар. Угольная пыль, взвихренная с бимсов порывами воздуха, вместе с дымом и паром носилась внутри судна, разъедая людям глаза.
Взрывом двадцатипудового снаряда было разрушено шпилевое отделение со всеми его приспособлениями.
Носовой двенадцатидюймовой башней командовал лейтенант Павлинов. Возвышаясь над орудиями, он сидел на посту управления, просунув голову в круглое отверстие, сделанное в башенной крыше. Это отверстие было защищено стальным колпаком, похожим на шляпу. Три прорези в колпаке — одна впереди, а две по сторонам — давали возможность командиру видеть поле сражения. Башня работала исправно, мягко и бесшумно поворачиваясь вправо или влево. Под железным настилом платформы, скрываясь в глубине бронированного колодца, заглушенно гудели моторы. Из погребов и крюйт-камер, расположенных на самом дне судна, поднимались по элеваторам снаряды и заряды, поглощаемые зарядными камерами двух орудий. Лязгали, открываясь и закрываясь, тяжелые затворы. Через каждые две минуты, рванув воздух, раздавался залп, сопровождаемый багровой вспышкой. После выстрела орудия откатывались назад, словно сами пугались того, что сделали, а потом под действием приборов компрессора медленно возвращались на свои первоначальные места.
Неожиданно перед амбразурами ярко вспыхнуло пламя и раздался страшный грохот. Несколько человек в башне упали. Лейтенант Павлинов согнулся и долго поддерживал руками контуженную голову, словно боялся, что она у него отвалится. А когда осторожно повернулся назад, чтобы взглянуть на людей и окружающие предметы, то на его чернобровом лице изобразилось радостное удивление, — он был жив.
— Кроют нас, окаянные, почем зря, ваше благородие! — крикнул кто-то из орудийной прислуги.
Но лейтенант Павлинов ничего не слышал. Из ушей у него показалась кровь — лопнули обе барабанные перепонки. И все же, оставаясь в строю, он громко спросил:
— В порядке ли механизмы?
Правый зарядник оказался испорченным, пустили в действие левый. Электрическая подача была повреждена, и снаряды начали поступать вручную по желобам. Когда снова хотели приступить к стрельбе, раздался тревожный голос комендора Волкова:
— Смотрите, что случилось!
Дульная часть левого орудия была оторвана на порядочную длину. Но в башне не знали, что оторванный кусок стали, в полтонны весом, был заброшен на верхний носовой мостик. При этом трое матросов на мостике были убиты.
Грохоты раздавались и в других частях корабля, разрушалось железо, ломались поручни, разбивались шлюпки; на желтом фоне дымовых труб, как язвы оспы, чернели мелкие дыры. Внезапно на юте, позади кормовой двенадцатидюймовой башни, словно бумага под ударом кулака, разорвалась палуба. Из пробоины выбросилось пламя — загорелись каюты батарейной палубы. На восемьдесят первом шпангоуте, пронизав легкий борт, разорвался снаряд в каюте N 20, где жил инженер Васильев. Двери слетели с петель, железные переборки лопнули по швам. Кровать, шкаф, умывальник, книги, письменный стол с чертежами, белье, одежда — все было уничтожено.
Об этом, прибежав в операционный пункт, доложил инженеру Васильеву трюмный старшина Осип Федоров. Говорил он торопливо, приблизив свое усатое и остроглазое лицо к уху начальника, и с таким загадочным видом, как будто речь шла о каких-то подпольных делах.
— Да, чертежи я напрасно не спрятал в более безопасное место, — как бы рассуждая с самим собою, сказал Васильев и сейчас же строго спросил: — Большая пробоина?
— Площадью будет около тридцати квадратных футов. Был пожар, но его потушило само море — захлестывает в пробоину. Теперь вода разливается по батарейной палубе.
— Надо немедленно заделать пробоину! — распорядился Васильев.
— Пробовали, да ничего не выходит. Ставил щиты и койки, а их сразу же выбивает волнами. Может, утихнет бой, тогда что-нибудь сообразим.
Федоров, словно вспомнив что-то, вдруг метнулся по коридору в судовую мастерскую.
Левой носовой шестидюймовой башней командовал лейтенант Славинский. Подбадривая своих подчиненных, он баском покрикивал:
— Не робей, ребята! Наши дела идут хорошо...
Вдруг где-то рядом раздался взрыв. Перед амбразурами широким парусом взвилось на мгновение пламя, озарив внутри башни все предметы. Что-то мощно треснуло, словно корабль развалился надвое. Люди, замкнутые тяжелой броней, задыхались от тошнотворных газов и в течение нескольких секунд ничего не соображали. Оказалось, что взрывом снаряда пробило нижний носовой мостик и две палубы — верхнюю и спардечную. Лейтенант Славинский, нагнувшись, вопросительно окинул взглядом внутренность башни. Все было в порядке. Но спустя несколько минут разорвался снаряд против башни, вероятно ниже ватерлинии. Судно не пострадало, но поднятая взрывом волна вздыбилась на высоту до пятидесяти футов и рухнула на корабль. Через орудийные амбразуры, через прорези колпаков, через горловину крыши для выбрасывания гильз ворвалась в башню соленая вода. Она обдала людей с головы до ног и шумными потоками хлынула по нориям в подбашенное отделение, в бомбовый погреб, наводя панику на тех, кто находился несколькими этажами ниже. Чье сердце не дрогнуло в этот момент там, на дне судна, от леденящей мысли, что корабль тонет!
Стрельба, на минуту прерванная, снова возобновилась.
Когда перенесли огонь на неприятельский крейсер "Ивате", лейтенант Славинский определил расстояние в тридцать кабельтовых. Но получился недолет. Тогда увеличили угол возвышения.
— Перелет! — крикнул башенный командир.
Немного уменьшили расстояние, и спустя несколько секунд после выстрела раздался радостно повышенный голос:
— Поражение! Так его! Наводи в боевую рубку! Ох!..
Лейтенант Славинский вскрикнул и слетел с командной площадки. На лбу у него багровела круглая, как печать, ссадина, один глаз запорошило, другой выбило, полное веснушчатое лицо, обливаясь кровью, болезненно передергивалось. Когда пришли носильщики, он, отправляясь с их помощью в операционный пункт, обратился к артиллерийскому квартирмейстеру Цареву:
— Командуй здесь за меня, а я отвоевал...
Позднее в эту же башню попало еще несколько снарядов. Один удар был настолько силен, что никто не мог устоять на ногах. Орудийная прислуга, разметанная силой газа, оцепенела от ужаса. На какой-то короткий промежуток времени выключилось из сознания правильное представление о событии и показалось, что башня куда-то с грохотом проваливается. Опомнившись, люди увидели разбитые циферблаты, разбросанные по железной платформе ящики с прицелами, изломанные комендорские сообщители, выскочившие из кранцев снаряды, оборванные болты и звездообразные трещины в вертикальной броне вращающейся части. Комендор Вольняков лежал на платформе без движения, широко открыв глаза. Легко раненные бросились к нему:
— Что с тобою, дружище? Ну, довольно валяться! Вставай!..
Он был мертв, хотя на нем не нашли ни одной раны.
— Башня вправо! Башня влево! — громко начал командовать квартирмейстер Царев.
Но башня, перекошенная на катках, с разбитой станиной левого орудия, оказалась непоправимо испорченной. Здесь больше нечего было делать, и люди, перевязав раны, спустились вниз.
Левая средняя шестидюймовая башня также получила повреждение. Один из снарядов попал в вертикальную броню, другой разорвался на крыше, уничтожив комендорский колпак. Человек, стоявший на подаче, свалился и закружился на четвереньках, спрашивая:
— Братцы, куда это мне попало?
На спине у него, между плеч, в лохмотьях разорванного платья расплывалось мокрое пятно. Лицо, добродушное и жалкое, быстро синело. Он опрокинулся навзничь и тут же скончался. Вместе с ним были ранены башенный старший и один из комендоров. Дверь в башне заклинилась. Осталось из нее два выхода: либо вверх, через горловину в крыше, либо вниз, в погреба. Обвалом соседнего легкого борта была ограничена горизонтальная наводка башни.
В одной из шестидюймовых башен правого борта застрял осколок между неподвижной частью и мамеринцем. Башня перестала вращаться. Чтобы исправить ее, комендорам во главе с мичманом Воробейчиком пришлось выйти наружу через броневую дверь. Горизонтальную наводку башни восстановили. Но в это время был убит один из комендоров, а мичман Воробейчик получил рану в мякоть ноги. Он сел на палубу и, перекосив молодое и нежное, как у девушки, лицо, завопил:
— Носильщики!
Прибежали двое матросов и уложили его на носилки. Он все время стонал и говорил, что сейчас умрет. Его торопливо понесли в операционный пункт. Но когда приблизились к люку и начали спускаться с верхней палубы по трапу, разорвался снаряд. Один из носильщиков был убит, другой — тяжело ранен. Мичман Воробейчик вскочил и теперь уже без посторонней помощи, дико взвизгивая, помчался в низ судна. На пути он столкнулся с писарем Егоровым, чуть не сшиб его с ног и полетел дальше. Метался он и в операционном пункте, топча тяжело раненных, пока его не схватили санитары. Опускаясь на палубу, он заскулил:
— Ой, умираю!..
В башню, которой командовал мичман Воробейчик, в скором времени попал еще один снаряд крупного калибра и окончательно вывел ее из строя. Несколько человек из прислуги были ранены, Их доставили в операционный пункт, а здоровых перевели к другим орудиям.
Много раз возникали пожары, но с ними самоотверженно боролся пожарный дивизион под начальством мичмана Карпова.
Были попадания и в боевую рубку. Находившиеся там люди оставались в целости, пока не разорвался снаряд крупного калибра с левого края броневой крыши. Через прорези проникли в боевую рубку осколки, разбив дальномер, уничтожив боевые указатели и смяв переговорные трубы. Центральное управление артиллерией было нарушено, и старший артиллерист, лейтенант Шамшев, распорядился, чтобы орудия переходили на групповой огонь. В боевой рубке пострадали почти все. Лейтенант Вредный с небольшой поверхностной раной на левом плече ушел в перевязочный пункт. Туда же матросы отвели и младшего штурмана, лейтенанта Ларионова, тяжело раненного в лоб и шею. Остальные офицеры, а также сигнальщики, рулевые, ординарцы, телефонисты, задетые в той или иной степени осколками, остались в строю. Во время похода командир судна, капитан 1-го ранга Юнг, часто получавший выговоры от командующего эскадрой, проявлял большую нервность и горячность. Многие думали, что при встрече с японцами он растеряется. Вопреки ожиданиям, он держался спокойно и не покидал своего поста, несмотря на то, что имел уже повязку на рассеченной голове. Он хорошо понимал, что наше дело безнадежно проиграно и что каждая секунда может стать роковой для всего экипажа. Недаром на лице командира потух обычный румянец, синие глаза налились тоской, словно он прощался с жизнью. И все же этот пожилой и опрятно одетый холостяк, не забывший побриться даже в такое утро, когда мы были открыты японцами, держал голову прямо, как бы бросая вызов смерти. Рядом с ним стоял старший офицер, капитан 2-го ранга Сидоров, озадаченно хмурил густые брови и часто вытирал носовым платком седоусое лицо, размазывая кровь. Был ранен и лейтенант Шамшев. К трем часам в боевой рубке остался невредимым лишь старший штурман, лейтенант Саткевич.
В это время в грохоте взрывов, в кровавых вспышках пламень, в огромных обрушивающихся на кораблях столбах воды никто не знал, что будет с ним через мгновение.
Боцман Воеводин, тушивший пожар в малярном помещении, направился к корме. Навстречу ему, пригибаясь, словно стараясь быть ниже ростом, быстро шагал по верхней палубе минер Вася-Дрозд. Одной рукой он прикрывал голову, будто защищая ее от пролетавших в воздухе снарядов, а другой — энергично размахивал. Куда и зачем он торопился, этот худой длинноногий мечтатель? Взглянув в ту сторону, откуда сверкали молнии неприятельских кораблей, он вдруг остановился как бы в нерешительности. В этот момент упругим толчком опрокинуло боцмана. Вскочив, Воеводин увидел, как на шканцах в клубах бурого дыма кто-то кувыркается, словно играет медвежонок. А когда ветер развеял дым, боцману показалось, что он сошел с ума. Вася-Дрозд, в одно мгновение уменьшившийся ростом в два раза, отчаянно боролся со смертью. С помутившимися глазами на искривленном лице, он вскакивал на свои короткие, оставшиеся от ног красные обрубки и, судорожно хватаясь за воздух, пытался куда-то бежать, но тут же падал в лужу собственной крови.
— Братцы мои!.. Броненосец в облака летит!.. Броненосец летит!.. — неистово кричал он.
Потом начал кататься по расщепленной палубе, разражаясь не то диким хохотом, не то истерическими рыданиями. Неожиданно Вася замолчал и перестал кататься. Короткое туловище его задергалось в предсмертной агонии.
Только теперь Воеводин опомнился и, сорвавшись с места, бросился прочь, к ближайшему люку.
6. 38 вымпелов без власти
С приближением главных неприятельских сил флагманский броненосец "Суворов" приготовился к сражению. Пробили боевую тревогу. Командование броненосцем и всей эскадрой перешло в боевую рубку.
Если весь корабль рассматривать как живой организм, то боевая рубка и по своей форме и по той роли, какую она должна выполнять во время боя, имеет некоторое сходство с человеческой головой. Это — цилиндрическая башня размером сажени полторы в диаметре. Она сделана из броневых плит в десять дюймов толщиной. Сверху защищена броневою грибовидною крышей. В стенах рубки, на уровне глаз стоящего человека, имеются узкие прорези, через которые можно наблюдать за всем окружающим. С задней стороны в цилиндр рубки сделан вход без дверей, а против него на расстоянии одного шага поставлена толстая броневая плита прямоугольной формы. Боевая рубка расположена на переднем нижнем мостике, и от нее почти до самого днища корабля вертикально идет цилиндрическая броневая труба. По ней, пользуясь скобяным трапом, можно спуститься в центральный пост. В боевой рубке находится целый ряд приборов и приспособлений для управления кораблем: машинный телеграф, штурвал, компас, штурманский столик, переговорные трубы и телефоны, соединяющие со всеми отделениями судна. На стенах сверкают стеклом и начищенной медью циферблаты, от которых, как нервы из головного мозга, протянулись электрические провода в башни, в казематы, в батарейную палубу к таким же циферблатам; различные стрелки на них, передвигаясь с помощью тока, показывают сигналы о начале или прекращении стрельбы, номер неприятельского судна, в какой комендоры должны стрелять, установку прицела и род снарядов, какие должны употребить в дело.
Центральный пост — это та же боевая рубка, но только находится она на несколько этажей ниже. В нем имеются те же приборы, и так же он соединен посредством телефона и переговорных труб со всеми частями корабля. Если на мостике все будет разрушено, то управление корабля переносится в центральный пост.
Боевая рубка — это мозг корабля. А при наличии адмирала она является центром управления всей эскадры. Отсюда исходят все приказы во время боя.
В боевой рубке флагманского броненосца "Князь Суворов", за которым следовали все остальные корабли, стало до того тесно, что трудно было двигаться. Сюда вместе с адмиралом Рожественским собрались и чины его штаба: флаг-капитан капитан 1-го ранга Клапье-де-Колонг, два флаг-офицера, флагманские специалисты — минер, артиллерист, штурман и два личных ординарца для исполнения поручений командующего. Здесь же находились и судовые чины: командир судна капитан 1-го ранга Игнациус, старший артиллерист, старший штурман, ревизор и вахтенный начальник. На рулевом штурвале стояли двое рулевых, у телефонов и переговорных труб, ожидая приказания, вытянулись нижние чины, к левому дальномеру прильнул глазами дальномерщик, измеряя расстояние до неприятеля, а в проходе застыли сигнальщики и посыльные командира.
Наши боевые рубки не были усовершенствованы. Поэтому такое скопление командного состава в одном пункте корабля уже само по себе представляло чрезвычайную опасность. В бою под Порт-Артуром 28 июля 1904 года то же самое было на броненосце "Цесаревич", и этот же урок показал, какому огромному риску подвергается эскадра при такой организации командования. Один большой снаряд, попавший в свес крыши боевой рубки, погубил на "Цесаревиче" все дело. Командующий эскадрой, адмирал Витгефт и некоторые чины его штаба оказались убитыми. Флагманский корабль, никем не управляемый, привел в расстройство всю эскадру, что явилось причиной бегства судов в разные стороны и возвращения шести кораблей в Артур на явную смерть.
Но Рожественский не пожелал отступить от традиционного шаблона в организации командования огромной эскадрой. Он не захотел перенести флаг на быстроходный крейсер, а остался на броненосце во главе колонны. Между тем вопрос командования в Цусимском сражении был особенно важным для русской эскадры. Она была совершенно не подготовлена к самостоятельным действиям. Все полагались только на адмирала Рожественского, который создал исключительную централизацию управления. Перед боем он не поставил в известность о своих планах даже ближайших помощников — младших флагманов, не говоря уже о судовых командирах, которые шли за ним, как слепые за поводырем. Он воспитал свою эскадру в убеждении, что только одна его непреклонная воля соединяет в одно целое все скопище разнотипных кораблей, входящих в состав 2-й эскадры.
Приближался час грозного испытания.
Броненосец "Суворов" шел девятиузловым ходом, погруженный в безмолвие, словно на всех его палубах, в машинах и в башнях никого не осталось в живых. И в боевой рубке говорили мало. Все находились в том напряженном ожидании, когда люди стараются сдерживать даже свое дыхание.
Адмирал, крупный и тяжелый, с проседью в круглой бородке, следил за противником, не отрываясь от бинокля. Он был слишком высок, поэтому чтобы смотреть через прорези, ему приходилось расставлять ноги и сгибать широкую спину. Через ворот его тужурки переваливался нарост шейного мяса. По своей постоянной привычке он двигал челюстями, отчего каменное лицо его несколько оживлялось, но в то же время это еще больше внушало страх другим.
Стрелка на часах показывала сорок восемь минут второго, когда флаг-капитан Клапье-де-Колонг, этот задерганный и запуганный аристократ, робко заявил:
— Ваше превосходительство, "Микаса" поворачивает в нашу сторону.
Рожественский ответил хрипловато, словно у него пересохло во рту:
— Вижу. Делает последовательный поворот. Очевидно, хочет лечь на параллельный с нами курс.
И тут же распорядился:
— Поднять сигнал: "Бить по головному"! Сделать пристрелку из левой носовой шестидюймовой пушки!
Прошла еще одна минута, прежде чем адмирал Того сделал на своем броненосце "Микаса" полный поворот на шестнадцать румбов. Выстрел по нему раздался с тридцати двух кабельтовых. Снаряд сделал перелет. Другие наши суда тоже открыли огонь. Но эффект сосредоточения артиллерийской стрельбы сразу же получился отрицательный. Всплески снарядов разных кораблей путались друг с другом. Около "Микаса" море кипело от поднимавшихся столбов воды. Но ни один корабль не мог отличить своих всплесков от чужих и не имел возможности корректировать свою стрельбу.
Неприятель стал отвечать двумя минутами позже. И тут же вскрылось, как велико преимущество его эскадры благодаря ее тренировке. Пристрелку вел один корабль, а затем сигналом давал дистанцию остальным. И только после этого следовал ряд залпов, давая большой процент попаданий. Вихрь снарядов покрывал цель.
Сначала "Суворов" получал удары только с броненосца "Микаса". Но по мере того как японские корабли, делая поворот, ложились на обратный параллельный курс, иначе говоря через каждую минуту или полторы, его последовательно начали осыпать снарядами и другие суда: "Фудзи", "Сикисима", "Асахи", "Кассуга" и "Ниссин".
Скоро на броненосце "Ослябя" сосредоточили свой огонь шесть японских крейсеров, а "Суворов" стал главной мишенью их шести сильнейших броненосцев. Попадания в него походили на сплошной град стали. Снаряды были фугасные. При взрывах, разлетаясь на тысячи мелких осколков, они давали огромные огневые вспышки и клубы черного или ярко-желтого удушливого дыма. И все, что только могло гореть, даже краска на железе, немедленно воспламенялось. Залпы своих орудий, взрывы неприятельских снарядов и лязг разрушаемого железа смешались в сплошной грохот, потрясая корабль от киля до клотиков.
В боевую рубку через просветы попадали мелкие осколки, щепки, дым, брызги воды. А снаружи, заслоняя все окружающее, хаотически колебалась стена из пламени, дыма и морских смерчей. Не было никакой возможности вести правильные наблюдения. Да и никому не хотелось этого. Все, кто находился в боевой рубке, были потрясены и деморализованы неожиданные бедствием. Ужас заставил их прятаться за вертикальной стеной брони, придавил их к палубе. Только матросы стояли на своих местах — на штурвале, у дальномера, переговорных труб и телефонов. Но они и не могли поступить иначе. А из командного состава одни присели на корточки, другие опустились на колени. И сам адмирал Рожественский, этот гордый и заносчивый человек, скрываясь от осколков, постепенно сгибался все ниже и ниже. Наконец перед огнем своего противника он вынужден был стать на колени. Он первый подал такой пример другим. Сгорбившись, втянув голову в плечи, он скорее был похож на обескураженного пассажира, чем на командующего эскадрой. Лишь изредка кто-нибудь из молодых офицеров на момент выглядывал в прорези. Многие уже имели легкие ранения{24}.
Командир Игнациус обратился к адмиралу с просьбой:
— Ваше превосходительство, неприятель, видимо, пристрелялся, поэтому разрешите изменить курс.
— Хорошо, — не задумываясь, ответил Рожественский. В 2 часа 5 минут изменили курс на два румба вправо. Попадания сначала уменьшились, но скоро снова сделались непрерывными. Ударил шестидюймовый снаряд в броню боевой рубки. Вреда не причинил, но вызвал сотрясение. Остановились часы.
На рострах, спардеке и в кормовом адмиральском салоне вспыхнули пожары. Был вызван пожарный дивизион. Но на открытой палубе, где постоянно происходили взрывы фугасных снарядов, невозможно было находиться. Люди, осыпаемые осколками, выходили из строя, иногда поражались насмерть целыми группами, пожарные шланги перебивались. С огнем невозможно было справиться, и постепенно отдельные пожары соединялись в один общий костер, заливавший всю палубу от носового до кормового мостика.
В рубке ранило старшего судового артиллериста, лейтенанта Владимирского. Левый дальномер Барра и Струда был разбит. Его заменили правым. К нему стал, пытаясь измерить расстояние до неприятеля, длинный скелетистый человек, флагманский артиллерист, полковник Берсенев, но тут же свалился мертвым. У штурвала были убиты оба рулевые. На их место, пока не вызвали запасных рулевых, стали флаг-офицеры, лейтенанты Свербеев и Кржижановский. Ручки штурвала были в крови.
"Суворов" снова лег на прежний курс — норд-ост 23°. Из всех пунктов корабля сообщали в рубку неутешительные вести. Разбит перевязочный пункт в жилой палубе около сборной церкви. Раненые здесь были превращены в кровавое месиво. У левого подводного аппарата от пробоины образовалась течь. По телефону сообщили еще новость:
— В кормовую двенадцатидюймовую башню попали крупные снаряды. Произошел взрыв. Башня разрушена и не годна к действию.
Корабль лишился уже половины всей своей артиллерии.
Адмирал ранен осколком, но остался в рубке. Однако его присутствие было уже бесполезно. Он не мог командовать эскадрой.
При бешеном огне противника никто не показывался на мостике, чтобы поднять флажные сигналы: снаряды немедленно сметали людей. Кроме того, все фалы были перебиты, сигнальный ящик с флагами охвачен огнем. Рухнула срезанная снарядом грот-мачта и свалилась за борт. С фок-мачты упал нижний рей...
Адмирал, беспомощный и пассивный, оставался на своем посту, ожидая того снаряда, который снимет с него тяжесть командования.
Быть может, вспоминалось ему прошлое.
В Петербурге, на берегу Невы, стоит под золотым шпицем огромнейшее старинное здание Главного адмиралтейства. Два последних года Рожественский провел в нем, занимая должность начальника Главного морского штаба, и, поощряемый царем, чувствовал себя несокрушимым. Он был тогда только контр-адмиралом, сравнительно молодым — пятьдесят пять лет. И, однако, на зависть другим, ему удалось, перескочив через вице-адмиралов, занять такой высокий пост. Перед ним все трепетали, и он был уверен, что под его руководством русский флот процветает и крепнет, вырастая в могучую морскую силу.
А теперь, может быть, взбудораженные мысли забегают вперед, и представляется другое: совещание у морского министра. У подъезда того же здания, со стороны памятника Петру I, останавливаются лихачи с важными седоками. Это спешат на экстренное заседание высшие представители морского ведомства. Внизу, в прихожей, их встречает и раздевает благообразный старичок-швейцар, грудь которого украшена четырьмя георгиевскими крестами и множеством медалей. Нужно подняться наверх, пройти через бильярдную и повернуть в дверь направо. Это и есть кабинет морского министра, с окнами, выходящими на Сенатскую площадь, с величественным камином, с висящими на стенах картинами, на которых изображены цари, генерал-адмиралы, морские сражения. С потолка свисает тяжелая бронзовая люстра, пол застлан ковром.
Все здесь Рожественскому знакомо. Знаком и большой из орехового дерева стол, накрытый зеленым сукном. И вот за этим столом заседают адмиралы, морской министр и другие высшие чины. Одни взволнованы и перепуганы, другие скрытно торжествующие, — они обсуждают результаты Цусимского боя. Ведь это произойдет через сутки или двое, и его имя, имя командующего Рожественского, станет злобой дня...
В рубке разбило второй дальномер. Адмирал повернул на грохот голову. Лицо его передернула судорога, как бы от острой боли. Сквозь зубы, ни к кому не обращаясь, он произнес:
— Мерзость!
Но как спасти положение? Как дать знать на другие суда, что необходима смелая инициатива с их стороны, ибо флагманский корабль уже принял на себя все снаряды, которых хватило бы на всю эскадру? Они привыкли только повиноваться, они ждут приказаний и послушно идут за адмиралом, а ему остается лишь вести их за собой, стоя на коленях в рубке.
Неприятель, пользуясь большим преимуществом хода, быстро продвигался вперед нашей колонны, охватывал ее голову и держал "Суворов" в центре дуги. В 2 часа 25 минут "Микаса" был уже впереди кабельтовых на сорок и начал резать наш курс. В бою с нашей стороны могли принять участие только пять-шесть передних кораблей. Об этом один из офицеров доложил адмиралу. Он приказал изменить курс на четыре румба вправо, чтобы развернуть нашу колонну по внутренней кривой и ввести в действие хвостовые корабли.
В тот момент, когда броненосец покатился уже вправо, снаряд большого калибра разорвался у просвета боевой рубки. В рубке часть людей была перебита, остальные ранены, в том числе и адмирал, лоб которого был рассечен осколком. Штурвал оказался заклиненным, временно на нем никого не оставалось, и корабль, как слепой, начал описывать окружность, никем не управляемый. "Суворов" вышел из строя. Трагедия "Цесаревича" повторилась и на 2-й эскадре.
Колонна пошла за следующим кораблем — "Александром III". Он попробовал идти в кильватер "Суворову", но, быстро убедившись, что тот лишился управления, вернулся на прежний курс. Ему удалось временно прикрыть от сосредоточенного огня обессилевший флагманский корабль.
Вблизи рубки начался пожар. Флаг-офицер, лейтенант Свербеев, пошел тушить его, но был ранен в спину и отправился на перевязку. Адмирал сидел на палубе, удрученно склонив голову. Вести его в операционный пункт по открытым палубам, среди пожаров, под разрывали снарядов, не было никакой возможности. Власть его над эскадрой в тридцать восемь вымпелов кончилась. Полковник Филипповский, обливаясь кровью, начал при помощи машин управлять "Суворовым", но броненосец рыскал то вправо, то влево румбов на восемь. Получился крен на левый борт — шесть-семь градусов.
Через несколько минут ударил снаряд в рубку с носа. В воздухе закружились стружки. Адмирал еще раз был ранен в ногу. Сидевший на корточках командир судна Игнациус опрокинулся, но сейчас же вскочил на колени и, дико оглядываясь, схватился за лысую голову. Кожа на ней вскрылась конвертом, из раны заструилась кровь. Его унесли на перевязку. Флаг-офицер, лейтенант Кржижановский, руки которого были исковыряны мелкими осколками, словно покрылись язвами, ушел в рулевое отделение — поставить руль прямо. Все приборы в боевой рубке были уничтожены, связь с остальными частями корабля расстроилась.
Почти одновременно разорвался снаряд на правом крыле мостика. Писарь Устинов, стоявший вблизи боевой рубки в качестве ординарца, свалился и не мог уже встать: обе ноги у него были оторваны. На всем судне это был самый серьезный и смирный парень. И теперь, когда его понесли на носилках, он не кричал и не стонал от боли, а покорно улыбался, словно ему щекотно от смертельных ран.
Около трех часов пожаром были охвачены ростры, верхняя штурманская рубка, передний мостик и каюты на ней. Внутри боевой рубки лежали неубранные трупы офицеров и матросов. В живых остались только четверо, но и те были ранены: сам адмирал Рожественский, флаг-капитан Клапье-де-Колонг, флагманский штурман Филипповский и один квартирмейстер. Им предстояла страшная участь — или задохнуться в дыму, или сгореть, так как боевая рубка, охваченная со всех сторон пламенем, напоминала теперь кастрюлю, поставленную на костер. Сообщение с мостиком было отрезано. Оставалось только одно — выйти через центральный пост. Раскидали трупы в стороны, открыли люк, и все четверо начали спускаться вниз по вертикальной трубе, уходящей в глубину судна, почти на самое его дно. Все боялись за раненого адмирала — если сорвется, то разобьется вдребезги. Но он благополучно очутился в центральном посту.
"Суворов" был обезображен до неузнаваемости. Лишившись грот-мачты, задней дымовой трубы, с уничтоженными кормовыми мостиками и рострами, охваченный огнем по всей верхней палубе, с бортами, зиявшими пробоинами, он уже более ничем не напоминал предводителя эскадры. Заволакиваемый пеленою черного дыма, с остатками фок-мачты и еле державшейся передней трубой, он издали походил теперь на силуэт японского крейсера типа "Мацусима". После попытки "Александра III" прорваться к северу под хвостом опередившего неприятеля "Суворов", бродивший вне строя по арене сражения, прорезал свою колонну и оказался между своими и японцами. Так как задние русские корабли не видели, при каких обстоятельства он вышел из строя, то после поворота они приняли броненосец за пострадавшее японское судно и со своей стороны подвергли его обстрелу.
Управление кораблем шло из центрального поста. Там из штабных остался только один полковник Филипповский. Остальные куда-то скрылись. Ушел также и адмирал. Всеми покинутый, он некоторое время бродил в нижних отделениях судна, хромая на одну ногу и часто останавливаясь, словно в раздумье. Ему хотелось пробраться наверх, в одну из уцелевших башен, но путь туда был прегражден пламенем. Он не отдавал больше никаких распоряжений. Матросы, занятые своим делом, не обращали на него внимания. Он стал лишним на корабле и никому не нужным, словно был посторонним человеком.
Какие мысли занимали его голову теперь? Мимо него, выбиваясь из сил в борьбе с пожарами и пробоинами корабля, растерянно метались люди, которых он как будто не замечал. Но вдруг на его омертвелом лице появились признаки оживления. Он увидел под мышкой бегущего матроса ящик с красным крестом. Это спешно переносили куда-то перевязочные материалы. Адмирал жадно впился глазами в удалявшийся красный знак, словно вспомнил о чем-то важном в своей жизни. Может быть, перед ним всплыл любимый образ сестры милосердия Наталии Михайловны. Неужели даже и в эти страшные минуты она могла вытеснить из его сознания заботы о судьбе избиваемой эскадры? Первому случайно подвернувшемуся машинисту Колотушкину упавшим голосом, почти умоляюще он прохрипел:
— Проберись на верхнюю палубу и посмотри — не видно ли где плавучего госпиталя "Орел"?
— Есть, ваше превосходительство! — ответил Колотушкин, крайне удивленный таким приказом адмирала, и скрылся за переборкой.
Руль удалось поставить прямо, и корабль пытался следовать за эскадрой, управляясь одними машинами и держась под прикрытием своей колонны. Наступило затишье. Оставшиеся в строю офицеры и матросы пыталось справиться с пожаром и восстановить на корабле некоторый порядок. Для тушения огня вызвали артиллерийскую прислугу из погребов и казематов, принесли запасные шланги из шкиперской. Началась уборка убитых, расчистка проходов по палубам, устройство времянок вместо сбитых трапов. Осмотр артиллерии показал, что в строю остались только носовая и средняя шестидюймовые башни правого борта, не принимавшие участия в бою, а также несколько трехдюймовых орудий в батарее и кормовом каземате. Дымовые трубы были разрушены, и пар садился из-за недостатка тяги. В таком истерзанном виде корабль уже не представлял никакой боевой ценности и только связывал маневрирование эскадры, которая не желала бросать своего адмирала. В это время флаг-капитан Клапье-де-Колонг, опомнившись от пережитого потрясения, метался по судну и ко всем обращался с одним и тем же вопросом:
— Где адмирал?
Это был исключительный случай в истории морских войн, чтобы флаг-капитан, или, выражаясь по-сухопутному, начальник штаба, мог потерять на судне своего командующего.
— Здесь он проходил, — говорили одни.
— Он полез куда-то наверх, — сообщали другие.
Наконец один из офицеров указал более точно:
— Адмирал находится в правой средней башне.
На исходе четвертого часа "Суворов" снова оказался между нашей и неприятельской колоннами и вторично подвергся сосредоточенному огню противника. Броненосец окончательно лишился всех труб, его пожары выбрасывали над грудой железного лома чудовищные языки пламени, напоминавшие извержение вулкана. Со стороны, с проходивших мимо него наших кораблей, нельзя было без содрогания смотреть на эту картину опустошения и смерти.
Видя беспомощное состояние корабля, неприятель решил добить его минными атаками. Из-за линейных кораблей на "Суворова" бросился дивизион миноносцев. Но израненный лев еще сохранил достаточно сил, чтобы отогнать шакалов, раньше времени явившихся за добычей. Развернувшись с помощью машин правым бортом, он встретил их огнем из оставшихся орудий и отбил атаку, показав несколько уцелевших клыков.
Давно погиб броненосец "Ослябя". А остальные десять наших линейных кораблей, уходя на юг, вели жаркую артиллерийскую дуэль с японской эскадрой.
"Суворов", наклоняясь то в одну сторону, то в другую, едва мог двигаться. От накаливания верхняя палуба на нем осела настолько, что придавила батарейную. Кочегарная команда угорела от дыма, затянутого вниз вентиляторами. Броневые плиты на бортах у ватерлинии расшатались, стыки разошлись, давая во многих отсеках течь. Но, несмотря на такое разрушение, корабль продолжал упрямо держаться на воде.
7. Дальше от борта!
Эскадренный броненосец "Ослябя", высокобортный трехтрубный красавец, водоизмещением почти в тринадцать тысяч тонн, к моменту сражения при Цусиме считался сравнительно молодым. Он был спущен на воду в 1898 году. Новое адмиралтейство строило его в Петербурге более семи лет, столько же лет он и просуществовал на свете, пока не нашел себе могилу в далеких водах страны Восходящего солнца. Слабо и не весь защищенный броневыми плитами из стали Гарвея, он, вернее, представлял собою хороший броненосный крейсер, способный развить ход до восемнадцати узлов, но высшему начальству благоугодно было, на страх врагам, причислить его к разряду эскадренных броненосцев.
Командовал броненосцем капитан 1-го ранга Бэр. Это был пожилой холостяк, лет сорока пяти, среднего роста, с большой облысевшей головой. Широкий рот его густо зарос каштановыми посеревшими усами, над которыми, сгорбившись, важно примостился громадный нос. С подбородка, раздваиваясь, спадала длинная седая борода. В общем лицо у него было сурово-внушительным и смягчалось только бледно-голубыми глазами. Бэр любил вкусно покушать, много курил, но совершенно не пил вина. Одевался всегда франтовато и не упускал случая, как он выражался, "разделить компанию с дамами нашего круга". Высшая морская власть считала его опытным и знающим моряком. Он отлично владел английским, немецким и французским языками. Лет за шесть до Цусимы был командирован в Филадельфию наблюдать за постройкой заказанных там судов — броненосца "Ретвизан" и, крейсера "Варяг". Кроме того, Бэр имел возможность пополнить свои знания моряка, будучи военно-морским агентом во Франции.
К своим подчиненным, которых на броненосце насчитывалось до девятисот человек, командир Бэр был очень требователен и придирчив. С точки зрения отживающей военщины, помешанной на внешнем лоске, этот человек был вполне достоин похвалы. Свой корабль он держал в должном порядке, старался на все навести идеальную чистоту, не считаясь с условиями, в каких находился броненосец, и с тем, как это отзывалось на спинах команды. Каждую неделю он осматривал броненосец, заглядывал во все его отделения. Он даже спускался в кочегарку, вымытую к его приходу мылом, и в белых перчатках прикасался к переборкам, брал в руки разные предметы. Если на перчатках оставался грязный след, то начинался разнос кочегаров.
— В карцер на трое суток! — кричал командир.
А это означало, что виновника сажали в канатный ящик.
Командир мало интересовался доброкачественностью пищи, но зато он много обращал внимания на медные баки, из которых команда ела суп. Эти баки так начищались, что блестели, как церковные сосуды.
Нельзя было отказать командиру и в храбрости. Но ему не удалось привить эту храбрость своим подчиненным, завоевать их любовь и доверие. Правда, он пытался сделать и это, но вышло не совсем удачно. Однажды, задолго до сражения, он приказал собрать команду на верхней палубе и произнес речь, короткую и вразумительную:
— Братцы! Я надеюсь, что вы не пожалеете своих голов за веру, царя и отечество. Вы ведь русские матросы.
На это лишь слабо ответили унтер-офицерские голоса:
— Постараемся, ваше высокобродье.
Младшие офицеры, за небольшим исключением, рабски выполняли волю командира. Нижние чины для них были не в счет. Матросов можно было обкладывать, не стесняясь в выражениях: "скотина", "болван", "арестантская морда".
Все было построено на чинопочитании, на бессмысленной субординации, на показной стороне, как будто "Ослябя" шел не на войну, а на парадный смотр.
Плавание на таком корабле для матросов становилось настоящей пыткой. О своем судне они отзывались так:
— Плавучая тюрьма!
Матросы начали вредить, начальникам, обманывали их, выполнял" приказания из рук вон плохо, портили казенные вещи. Когда стояли у острова Мадагаскар, перерезали тали у парового катера с целью разбить его. Тогда же, стоя во фронте на верхней палубе, команда освистала старшего офицера. Это было похоже на бунт. Приезжал сам Рожественский, жестоко изругал матросов, а несколько человек, на которых показали "шкуры" как на зачинщиков, отдал под суд.
Доведенные до отчаяния, некоторые из команды проклинали свой корабль с его хозяевами и не раз высказывали свои желания:
— Хоть бы скорее отправиться на дно, под флаг адмирала Макарова.
На броненосце "Ослябя" находился командующий вторым броненосным отрядом адмирал фон Фелькерзам. Матросы называли его между собою попросту "Филька". Человек он был добродушный и любил иногда покалякать с нижними чинами, но, занятый делами штаба, не вмешивался в судовые порядки и не замечал, что творится вокруг него на корабле.
Популярностью пользовался среди команды флагманский штурман, подполковник Осипов. Высокого роста, длинноногий, он, несмотря на свою старость, ходил быстрыми шагами. Голова его и худощавое, но вместе с тем красное лицо заросли густой сединой, словно покрылись клочьями морского тумана. От долгого скитания по морям и океанам выцвели голубые глаза, а большой и прямой лоб избороздили глубокие морщины. По своему характеру старик был настолько добр, что при нем офицеры стеснялись бить матросов. Все его любили и звали "Борода".
Еще дружили с матросами молодые механики, но они не могли изменить каторжного режима на судне.
Адмирал Фелькерзам в первых числах, апреля захворал. По мере приближения к театру военных действий болезнь его усиливалась, и 11 мая, за три дня до боя, он скончался. О смерти его, не спуская с мачты адмиральского флага, уведомили штаб Рожественского заранее условленным сигналом:
"На броненосце поломалась шлюпбалка".
Рожественский на это ответил:
"Оставить до Владивостока".
Тело адмирала запаяли в цинковый гроб и выставили в церкви для доставки во Владивосток. Служили панихиду. Команда, бледная, стояла во фронте. Смерть адмирала накануне боя все приняли как дурное предзнаменование, обещающее ту же участь всему экипажу. Гнетущее состояние никого не покидало до самой встречи с японцами.
Офицеры и команда остальных судов, видя на "Ослябе" контр-адмиральский флаг, не подозревали о случившемся. Не знал этого и неприятель, когда открыл по броненосцу сильный огонь. Простой лоскут материи, висевший на мачте, быть может, ускорил гибель корабля.
Со смертью адмирала командование вторым броненосным отрядом было поручено капитану 1-го ранга Бэру. Но он с появлением японского флота не сделал по своему отряду ни одного распоряжения. Каждое из его судов было предоставлено самому себе.
Когда 14 мая, после перестрелки с неприятельскими разведочными крейсерами, во втором часу дня, показалась японская эскадра, на броненосце "Ослябя" пробили боевую тревогу. Все люди находились на своих местах, стояли чинно и парадно. Сам Бэр находился на мостике около боевой рубки и, глядя, как с левой стороны приближается встречным курсом японская эскадра, курил одну папиросу за другой. Он был спокоен.
Но вот здесь-то и случилось то, чего никто не ожидал от командующего 2-й эскадрой адмирала Рожественского, в боевые способности которого так слепо верили в Петербурге. С первого же момента, благодаря несуразным маневрам адмирала, "Ослябя", как мы знаем, был поставлен в такое положение, что вынужден был застопорить машины, чтобы не протаранить впереди идущее судно. Противник воспользовался этим и, делая последовательный поворот на шестнадцать румбов и ложась на параллельный с нами курс, открыл по нему сильнейший огонь.
Попадания начались сразу же. Третий снаряд ударил в носовую часть броненосца и, целиком вырвав левый клюз, разворотил весь бак. Якорь вывалился за борт, а канат вытравился вниз и повис на жвакагалсовой скобе. Японцы быстро пристрелялись к стоячей мишени еще на повороте, и передние корабли передавали расстояние идущим сзади. Каждый новый корабль, делая поворот, посылал броненосцу "Ослябя" свой первый жестокий привет. Снаряды начали сыпаться градом, непрестанно разрываясь у ватерлинии, в носу. А броненосец покорно подставлял свои борта и ничего не предпринимал, чтобы выйти из-под обстрела. Когда ему представилась возможность двинуться вперед и когда внутри его заколотились все три машины в четырнадцать тысяч пятьсот индикаторных сил, а за кормой забурлили все три винта, он уже имел несколько пробоин в носовой части, не защищенной броней. По кораблю пронесся призыв:
— Трюмно-пожарный дивизион, бегом в носовую жилую палубу!
Там около первой переборки, у самой ватерлинии, разорвался снаряд крупного калибра и сделал в левом борту большую брешь. В нее хлынули потоки воды, заливая первый и второй отсеки жилой палубы. Через щели, образовавшиеся в палубе, через люк и в разбитые вентиляторные трубы вода пошла в левый носовой шестидюймовый погреб и в подбашенное отделение. От дыма и газов в этих отсеках не было даже горящих электрических лампочек. Пробоина была полуподводная, но вследствие хода и сильной зыби не могла быть заделана. Разлив воды по жилой палубе был остановлен второй переборкой впереди носового траверза, а в трюмах она дошла до отделения носовых динамо-машин и подводных минных аппаратов. Получился дифферент на нос. Кроме того, броненосец начал крениться на левый борт. Трюмные, руководимые инженером Успенским, работали энергично, но им лишь отчасти удалось устранить крен, искусственно затопив коридоры и патронные погреба правого борта.
Главная электрическая магистраль, перебитая снарядом, перестала давать ток, вследствие чего носовая десятидюймовая башня перестала работать. Она сделала только три выстрела. Хотя минеры и соединили перебитые концы магистрали, но было уже поздно. В башню попали два больших снаряда. Не выдержав их страшного взрыва, она соскочила с катков и перекосилась набок. Броневые плиты на ней разошлись, а дульные части десятидюймовых орудий, как два громадных сухих пня, торчали под разными углами в сторону неприятеля.
Около этой башни еще перед началом сражения на убой были поставлены два матроса — Король и Сусленко. До самой встречи с японцами они находились в карцере. Сусленко был арестован за ограбление церковной кружки, а Король — за бунт на крейсере "Нахимов". Старший офицер, поставив, — их здесь, приказал:
— В случае пожара будете заливать из шлангов. Никуда отсюда не уходить. Виновника пристрелю на месте.
Оба они были разорваны на куски.
Крыша с башни, оказалась сорванной. По-видимому, один из снарядов разорвался в амбразуре. Внутри башни одному человеку оторвало голову, а всех остальных тяжело ранило. Послышались стоны, крики. Из башни вынесли комендора Бобкова с оторванной ногой. Лежа на носилках, по пути в операционный пункт, он, проклинал кого-то, ругался самыми отчаянными словами...
Верхний передний мостик был разбит. Там стоял дальномер, служивший для определения расстояния до неприятеля. При нем находилось несколько матросов и лейтенант Палецкий. Взрывом снаряда их разнесло в разные стороны и настолько изувечило, что никого нельзя было узнать, кроме офицера. Он лежал с растерзанной грудью, вращал обезумевшими глазами и, умирая, кричал неестественно громко:
— "Идзумо"... Крейсер "Идзумо"... тридцать пять кабельтовых... "Идзумо"... пять тридцать...
Через минуту Палецкий был трупом.
Вскоре был разбит верхний носовой каземат шестидюймового орудия. В него попало два снаряда. Броневая плита, прикрывавшая его снаружи, сползла вниз и закрыла отверстие порта, а пушка вылетела из цапф. Затем замолчали еще две шестидюймовые пушки. Все мелкие орудия с левого борта вышли из строя за каких-нибудь двадцать минут. Большая часть прислуги при них была выбита, а остальные вместе с батарейным командиром, не находя себе дела, скрылись в броневой палубе.
Разорвался снаряд около боевой рубки. От находившегося здесь барабанщика остался безобразный обрубок без головы и без ног. Осколки от снаряда влетели через прорези внутрь рубки. Кондуктор Прокюс, стоявший у штурвала, свалился мертвым. Были тяжело ранены старший флаг-офицер, лейтенант Косинский (морской писатель, автор книжек "Баковый вестник") и судовые офицеры. Некоторые из них ушли в операционный пункт и больше сюда не возвращались. Командир Бэр с бледным, обрызганным кровью лицом выскочил из рубки и, держа в руке дымящуюся папиросу, громко закричал:
— Позвать мне старшего офицера Похвиснева!
Кто-то из матросов побежал выполнять его поручение, а сам он, держа во рту папиросу, затянулся дымом и опять скрылся в боевой рубке, чтобы управлять погибающим кораблем.
В левом среднем каземате осколки попали в тележку с патронами. Взрывом здесь искрошило всю артиллерийскую прислугу, а шестидюймовую пушку привело в полную негодность. На этом борту остались только два шестидюймовых орудия, но и те позднее были парализованы большим креном судна. Таким образом, артиллерии броненосца "Ослябя" пришлось действовать очень мало, да и снаряды выбрасывались скорее на ветер, чем в цель, так как расстояние в это время никто не передавал.
Вся носовая часть судна была уже затоплена водою. Доступ к двум носовым динамо-машинам оказался отрезанным. Находившимся при них людям пришлось, спасаясь от гибели, выбираться оттуда через носовую башню. Та же вода, служа хорошим проводником и соединив электрическую магистраль с корпусом корабля, была причиною того, что якоря двух кормовых динамо-машин сгорели. В результате перестали работать турбины, служившие для выкачивания воды, остановились лебедки, поднимавшие снаряды, и отказались служить все механизмы, приводимые в движение электрическим током.
На броненосце, внизу, под защитой брони, было два перевязочно-операционных пункта: один постоянный, а другой импровизированный, сделанные на время из бани. В первом работал старший врач Васильев, а во втором — младший, Бунтинг. Всюду виднелись кровь, бледные лица, помутившиеся или лихорадочно-настороженные взгляды раненых. Вокруг операционного стола валялись ампутированные части человеческого тела. Вместе с живыми людьми лежали и мертвые. Одуряющий запах свежей крови вызывал тошноту. Слышались стоны и жалобы. Кто-то спросил:
— Дайте скорее пить... Все внутренности мои горят.
Строевой унтер-офицер бредил:
— Не жалей колокола... Отбивай рынду! Видишь, какой туман...
Комендор с повязкой на выбитых глазах, сидя в углу, все спрашивал:
— Где мои глаза? Кому я слепой нужен?
На операционном столе лежал матрос и орал. Старший врач в халате, густо заалевшем от крови, рылся большим зондом в плечевой ране, выбирая из нее осколки. Число искалеченных все увеличивалось.
— Ребята, не напирайте. Мне нельзя работать, — упрашивал старший врач.
Его плохо слушали.
Каждый снаряд, попадая в броненосец, производил невообразимый грохот. Весь корпус судна содрогался, как будто с большой высоты сбрасывали на палубу сразу сотню рельсов. Раненые в такие моменты дергались и вопросительно смотрели на выход: конец или нет? Вот еще одного принесли на носилках. У него на боку было сорвано мясо, оголились ребра, из которых одно торчало в сторону, как обломанный сук на дереве. Раненый завопил:
— Ваше высокоблагородие, помогите скорей!
— У меня полно. К младшему врачу несите.
— Там тоже много. Он к вам послал.
Броненосец сильно качнулся.
Слепой комендор вскочил и, вытянув вперед руки, крикнул:
— Тонем, братцы!
Раненые зашевелились, послышались стоны и предсмертный хрип. Но тревога оказалась ложной. Комендора с руганью усадили опять в угол. Однако крен судна на левый бок все увеличивался, и в ужасе расширялись зрачки у всех, кто находился в операционном пункте. Старший врач, невзирая на то, что минуты его были сочтены, продолжал работать на своем посту.
А наверху, не переставая, падали снаряды. По броненосцу стреляли не менее шести японских крейсеров. Море кипело вокруг. При попаданиях в ватерлинию по поясной броне, взъерошиваясь, вздымались вровень с трубами огромные столбы воды и затем обрушивались на борт, заливая верхнюю палубу и казематы. Стоны, предсмертные вопли, крики людей, искалеченных и обезумевших от ужаса, мешались с грохотом взрывов, завыванием огня и лязгом рвущегося железа. Вот артиллерия, выведенная из строя, совсем замолчала. Командир одного из плутонгов, лейтенант Недермиллер, отпустил орудийную прислугу, а сам, считая положение безнадежным, застрелился. Все верхние надстройки корабля были охвачены огнем. Бушевал пожар под кормовым мостиком. На спардек из-под верхней палубы валил густой дым, а через люки и пробоины вырывались крутящиеся языки пламени. Горели офицерские и адмиральские помещения. Люди пожарного дивизиона метались в облаках дыма, как призраки, но все их старания были напрасны. "Ослябя", зарывшись носом в море по самые клюзы, больше не мог отбиваться и, разбитый, изуродованный, продолжавший еще кое-как двигаться, беспомощно ждал окончательной своей гибели. Она не замедлила прийти вместе с новой, решающей пробоиной. Снаряд в двадцать пудов попал в борт в середине судна, по ватерлинии, между левым минным аппаратом и банею. Болты, прикреплявшие броневую плиту, настолько ослабли, что от следующего удара она отвалилась, как штукатурка от старого здания. В это место попал еще один снаряд и сделал в борту целые ворота, в которые могла бы проехать карета. Внутрь корабля хлынула вода, разливаясь по скосу броневой палубы и попадая в бомбовые погреба. Для заделки пробоины вызвали трюмный дивизион с инженером Змачинским. Напрасно люди старались закрыть дыру деревянными щитами, подпирая их упорами: волна вышибала брусья, и приходилось работать по пояс в воде. Запасная угольная яма оказалась затопленной. Крен начал быстро увеличиваться.
Броненосец выкатился из строя вправо.
По всем палубам, по всем многочисленным отделениям пронеслись отчаянные выкрики:
— Броненосец опрокидывается!
— Погибаем!
— Спасайся!
В это время на мостике находились лейтенант Саблин, старший артиллерийский офицер Генке и прапорщик Болдырев. К ним вышел из рубки командир Бэр, без фуражки, с кровавой раной на лысой голове, но с папироской в зубах. Ухватившись за тентовую стойку и широко расставив ноги, он сказал своим офицерам:
— Да, тонем, прощайте.
Потом в последний раз затянулся дымом и громко скомандовал:
— Спасайтесь! За борт! Скорее за борт!
Но время уже было упущено. Корабль стал быстро валиться на левый борт. Все уже и без приказа командира поняли, что наступил момент катастрофы. Из погребов, кочегарок, отделений минных аппаратов по шахтам и скобам полезли люди, карабкаясь, хватаясь за что попало, срываясь вниз и снова цепляясь. Каждый стремился скорее выбраться на батарейную палубу, куда вели все выходы, и оттуда рассчитывал выскочить наружу, за борт.
Из перевязочных пунктов рванулись раненые, завопили. Те, которые сами не могли двигаться, умоляли помочь им выбраться на трап, но каждый думал только о самом себе. Нельзя было терять ни одной секунды. Вода потоками шумела по нижней палубе, заполняя коридоры и заливая операционный пункт. Цепляясь друг задруга, лезли окровавленные люди по уцелевшему трапу на батарейную палубу. Отсюда удалось вырваться только тем, кто меньше пострадал от ран.
Но хуже произошло с людьми, находившимися в машинных отделениях. Выходы из них на время боя, чтобы не попадали вниз снаряды, были задраены броневыми плитами, открыть которые можно было только сверху. Назначенные для этой цели матросы от страха разбежались, бросив оставшихся внизу на произвол судьбы. Некоторые потом вернулись и, стремясь выручить товарищей, пытались поднять талями тяжелые броневые крышки, но судно уже настолько накренилось, что невозможно было работать. Машинисты вместе с механиками, бесполезно бросая дикие призывы о помощи, остались там, внизу, остались все без исключения, погребенные под броневой палубой, как под тяжелой могильной плитой.
Жуткая суматоха происходила и на верхней палубе. Одни прыгали в море, не успев захватить с собою спасательных средств, другие бросались за спасательными кругами и пробковыми нагрудниками. Люди сталкивались друг с другом, падали. Несколько смельчаков добрались до коечных сеток и начали оттуда выбрасывать утопающим койки, с помощью которых можно было держаться на воде.
На правом борту очутился священник, из монахов. Это был мужчина средних лет, сытый, тяжеловесный. С развевающимися клочьями волос на голове, с выкатившимися глазами, он напоминал человека, только что вырвавшегося из сумасшедшего дома. Видя гибель броненосца, он надрывно заголосил:
— Братья! Матросики! Я не умею плавать. Спасите меня!
Но тут же сорвался с борта, бестолково пошлепал руками по воде и скрылся под волнами.
Вокруг "Ослябя", отплывая от него, барахтались в воде люди. Но многие из экипажа, словно не решаясь расстаться с судном, все еще находились на его палубе. Это продолжалось до тех пор, пока стальной гигант окончательно не свалился на левый борт. Плоскость палубы стала вертикально. Скользя по ней, люди повалились вниз, к левому борту, а вместе с ними покатились обломки дерева, куски железа, ящики, скамейки и другие неприкрепленные предметы. Ломались руки и ноги, разбивались головы. Бедствие усугублялось еще тем, что противник не прекратил огня по броненосцу. Вокруг все время падали снаряды, калеча и убивая тех, которые уже держались на воде. Мало того, из трех колоссальных труб, лежавших горизонтально на поверхности моря, не переставал выходить густой дым, клубами расстилаясь понизу и отравляя последние минуты утопающих. От шлюпок, разбитых еще в начале боя, всплывали теперь обломки, за которые хватались люди. Воздух оглашался призывами о помощи. И среди этой каши живых человеческих голов, колеблемой волнами, то в одном месте, то в другом вздымались от взрыва снарядов столбы воды.
Командир Бэр, несмотря на разгорающийся вокруг него пожар, не покидал своего мостика. Для всех стало ясно, что он решил погибнуть вместе с кораблем. Казалось, все его заботы теперь были направлены только к тому, чтобы правильно спасались его подчиненные. Держась руками за тентовую стойку, почти повиснув на ней, он командовал, стараясь перекричать вопли других:
— Дальше от бортов! Черт возьми, вас затянет водоворотом! Дальше отплывайте!
В этот момент, перед лицом смерти, он был великолепен.
Броненосец перевернулся вверх килем и, задирая корму, начал погружаться в море. Гребной винт правой машины, продолжая еще работать, сначала быстро вращался в воздухе, а потом, по мере погружения судна, забурлил воду. Это были последние судороги погибающего корабля.
Из машинистов и механиков ни один не выпрыгнул за борт. Все они, в числе двухсот человек, остались задраенными в своих отделениях. Каждый моряк может себе представить, что произошло с ними. При опрокидывании броненосца все они полетели вниз вместе с предметами, которые не были прикреплены. В жаркой тьме вопли смешались с грохотом и треском падающих тяжестей.
Но одна из трех машин и после этого продолжала некоторое время работать, разрывая попадавших в нее людей на части. Водой эти закупоренные отделения наполнились не сразу. Значит, те, которые не были еще убиты, долго оставались живыми, проваливаясь в пучину до самого морского дна. И, может быть, прошел не один час, прежде чем смерть покончила с ними.