Бой разгорается
Продолжение последовало сразу же, буквально через несколько секунд. Возникшую было непривычную и странную тишину вновь прорезали орудийные выстрелы. Сначала послышался один, потом другой, третий, затем выстрелы загрохотали чаще, хотя и не так дружно и мощно, как во время огневого налета.
— Начинаем огневое наблюдение, — хриплым от непрерывных команд голосом пояснил лейтенант Горохов. Он внимательно выслушал телефониста и снова скомандовал:
— Прицел шестьдесят четыре, четыре снаряда двадцать секунд выстрел. Огонь!
Бывалые солдаты знают, что в ходе артиллерийской подготовки атаки нередки периоды менее частого огня, то есть огня меньшей плотности. Такой огонь, в отличие от огневого налета, называется огневым наблюдением.
Во время огневого налета артиллерия ведет огонь большой плотности: на каждый гектар площади обстрела в каждую минуту она выбрасывает большое количество снарядов. А что такое гектар? Небольшая площадка размером сто на сто метров; после огневого налета на ней будет все взрыхлено, исковеркано и, как говорится, не останется живого места.
Огневой налет, собственно, и рассчитан на то, чтобы, ошеломив противника, засыпать его снарядами, внезапно нанести ему возможно большие потери, вывести из строя его огневые средства — пулеметы, минометы, орудия... А если что-нибудь после такого ливня из огня и стали уцелеет, оно будет оглушено, прижато к земле, подавлено и станет на время небоеспособным. На языке боевого устава это так и называется: «подавить противника».
Сейчас батарея капитана Кузнецова вела огонь с темпом 20 секунд выстрел, то есть делала один выстрел в 20 секунд. Значит, каждому орудию приходилось делать один выстрел в каждые 80 секунд — с промежутком почти в полторы минуты. Это был темп, который давал возможность орудийным расчетам работать более спокойно.
У Стукалова хватило времени собрать и аккуратно уложить в укупорочные ящики все стреляные гильзы, затем эти ящики отделить от остальных — зачем им занимать место в окопе? — и замаскировать их ветками.
— Что ж, друзья, — сказал Бакалов, — будем готовиться... Дело только начинается. — И, перейдя на официальный тон, приказал остаться у орудия только Приходчуку и Антадзе, а Дубяку и Смилгису помочь Стукалову перетащить из погребка в орудийный окоп еще двенадцать ящиков с гранатами.
— Сколько же этого добра требуется, — подумал Стукалов, считая ящики. — Одно орудие, а снаряды ему подавай и подавай. Хорошо, что в тылу по-фронтовому работают...
Смилгис и Стукалов каждый ящик переносили вдвоем. Дубяк — крепкий, весь будто налитый мускулами — только усмехнулся.
— Я же — штангист, спортсмен, — сказал он, — так неужто не осилю? — Он отказался от помощи, взваливал тяжелый ящик на спину и быстро доставлял его в орудийный окоп. За короткое время он перетащил столько же, сколько и его два напарника, — шесть ящиков.
По приказанию Бакалова, девять ящиков подготовили для следующего огневого налета — так же, как и для первого, сгруппировав их по три. Когда все было сделано, Стукалов принялся перетирать патроны. Занятый этой несложной работой, он успевал наблюдать за происходящим вокруг.
Все батареи, стоявшие в лесу, вели огневое наблюдение.
Но другие батареи, находившиеся где-то далеко позади, видимо, начали новый огневой налет: их выстрелы стали частыми-частыми и вскоре слились в сплошной гул. Слышно было, как снаряды, шурша высоко в воздухе, пролетают над огневой позицией и исчезают далеко в тылу противника. Часто стали стрелять и наши орудия впереди. Стукалову хотелось понять, что происходит, но он не решался задавать вопросы, чтобы не подчеркивать свою неопытность.
Помог ему лейтенант Горохов. В эти минуты более редкого огня командир взвода подходил то к одному орудию, то к другому. Остановившись возле третьего орудия, он сказал:
— Слышите, как там наши орудия бьют прямой наводкой? — и указал рукой вперед. — Они сейчас разрушают пулеметные гнезда и пробивают проходы в проволочных заграждениях.
— А это? — не удержался от вопроса Стукалов, поворачиваясь в ту сторону, откуда слышался беглый огонь многих батарей.
— А это — артиллерия, которая подавляет батарея противника, делает огневой налет, чтобы не дать в обиду наши орудия, стреляющие прямой наводкой. Немецкие пулеметы и минометы подавлены во время огневого налета. Но те, что уцелели, могут ожить. Вот мы и напоминаем им о себе огневым наблюдением: чуть поднимут голову — мы их опять по голове...
Как бы в подтверждение этих слов телефонист, высунувшись из своего окопа и разыскав глазами лейтенанта Горохова, передал ему очередную команду «Стой!».
Как только лейтенант Горохов громко повторил это слово и на огневой позиции все замерло, телефонист стал передавать следующие команды:
— По пулемету, прицел 66, правее ноль двадцать пять, веер сосредоточенный, четыре снаряда, беглый огонь!
— Вот, как видно, и ожил один! Сейчас угомоним! — быстро проговорил Горохов и побежал на свое обычное место между вторым и третьим орудиями, ближе к окопу телефониста. Он подал команды по сосредоточению веера а выждал несколько секунд.
— Четыре снаряда беглый!..
Горохов помедлил и поднял руку, окидывая взглядом огневую позицию. Командиры орудий, один за другим, тоже подняли руки. Орудия готовы...
— Огонь! — закончил лейтенант и резко опустил руку.
И опять сразу грохнули четыре орудия, а затем выстрелы зачастили поодиночке: батарея начала беглый огонь. За два десятка секунд каждое орудие выпустило по четыре снаряда, и батарея умолкла. Затем опять продолжалось огневое наблюдение, а впереди послышались частые выстрелы орудий, выдвинутых на прямую наводку.
Так повторялось еще дважды. После второго огневого налета — снова огневое наблюдение, только менее продолжительное, чем в первый раз, и после этого батарея сразу же перенесла огонь на другую цель, подальше первой на триста метров, прицел 70.
Обычно артиллерия переносит огонь в глубину обороны, чтобы позволить своей пехоте и танкам атаковать и захватить вражеские траншеи, по которым только что велся огонь. Противник знает этот прием, и как только артиллерия наступающих переносит огонь в глубину обороны, его стрелки и пулеметчики выходят из убежищ, чтобы отразить атаку. Но сейчас наши командиры перехитрили гитлеровцев. Закончив огневой налет на цели во второй и третьей траншеях противника, наши батареи внезапно открыли беглый огонь по его первой траншее, где в это время заняли свои места для отражения предполагаемой атаки уцелевшие гитлеровцы. Это был третий, совершенно неожиданный для противника огневой налет нашей артиллерии по переднему краю его обороны. Гитлеровцы понесли большие потери.
К этому времени бой достиг высокого напряжения. Предполагая, что начинается атака советских войск, гитлеровцы мобилизовали все, что у них еще уцелело: открыли огонь пулеметы, минометы, орудия. Батареи противника большей частью были подавлены и огня не вели; но, видимо, кое-что сохранилось, кое-что стало оживать. Заговорили несколько батарей, которые нашей разведке не удалось обнаружить раньше.
Не имея возможности в короткий срок разведать и подавить большое количество советских батарей, собранных на участке прорыва, гитлеровцы стали наудачу обстреливать те участки местности, где находились наши огневые позиции. Снаряды начали рваться и в молодом лесу, где стояла первая батарея. Лес наполнился грохотом, треском, гарью. Вражеские артиллеристы вели огонь по большой площади, последовательно перенося его с одной части леса на другую. Несколько снарядов разорвалось и поблизости от огневой позиции первой батареи. Грохот разрывов снарядов смешивался с выстрелами наших орудий, так что все слилось в один общий непрерывный гул, от которого содрогались земля и воздух.
Вдруг впереди третьего орудия, метрах в ста от него, взметнулось из земли темное облако густого дыма, вслед за этим послышались треск и сверлящий вой летящих осколков. Стукалов невольно вздрогнул. На какое-то мгновение сердце его сжалось. Инстинкт самосохранения заставил его метнуться в сторону и пригнуться, чтобы укрыться от осколков за бруствером окопа. Остальные солдаты продолжали работать. Приходчук, правда, передернул плечами, Смилгис издал какое-то восклицание, а Антадзе, чуть побледнев, даже присвистнул. Но Бакалов попрежнему стоял во весь рост на своем месте и только оглянулся на Стукалова. Тому стало не по себе, и чтобы показать, что эта минутная слабость случайна, Стукалов быстро выпрямился и опять взялся за свое дело. Ему показалось даже, что Бакалов ободряюще кивнул ему головой, что означало: «ничего, парень, не робей... Привыкнешь...»
Но привыкнуть сразу было трудно. Когда следующий вражеский снаряд разорвался метрах в восьмидесяти впереди, недалеко от второго орудия, Стукалов инстинктивно втянул голову в плечи и «поклонился» снаряду, как иронически говорят старые солдаты. И все же это было достижением — на сей раз Стукалов уже не шарахнулся к брустверу. Он заметил, что все его товарищи даже не «кланяются», каждый привычно продолжает свою работу, будто не обращая внимания на обстрел. Но дело было вовсе не в привычке: у бывалых фронтовиков уже выработался навык, этакое солдатское чутье распознавать — еще по звуку в воздухе — «опасный» или «неопасный» снаряд.
Стукалов, чтобы хоть немного разрядить охватившее его напряжение, хотел о чем-то спросить Смилгиса, но его остановил леденящий душу вой. Вой быстро и угрожающе приближался.
— Ложись! — успел необычно громко крикнуть Бакалов, и сам быстро лег на дно окопа. Все остальные солдаты мгновенно последовали его примеру.
Треск, грохот и звон ударили в уши. Стукалов зажмурился и затаил дыхание. Вздохнув, он почувствовал своеобразный неприятный запах, которым всегда сопровождается близкий разрыв снаряда: не то гарь, не то сильный угар, а вернее, и то и другое вместе. По гимнастерке застучали, зашуршали падающие сверху комья земли. Облако дыма окутало орудийный окоп и медленно потянулось дальше; над окопом пронеслись осколки. Один из них с глухим звуком шлепнулся на землю как раз рядом со Стукаловым, другой вонзился в бруствер. Третий перелетел через окоп и глухо ударился в покрытие снарядного погребка.
Солдаты стали подниматься, стряхивая с гимнастерок землю. Поднялся и Стукалов. В ушах звенело, голова слегка кружилась.
— Вот как угодил, — еще немножко и прямо бы к нам в окоп! — воскликнул Бакалов, указывая на слегка дымившуюся ямку — воронку от разрыва снаряда. Она образовалась метрах в четырех слева впереди от орудия.
— Хорошо, что гаубичный — успели лечь, — добавил Бакалов. — А то бы кого-нибудь недосчитались.
«Откуда он узнал, что снаряд гаубичный?» — удивился Стукалов. И тут же вспомнил одно из объяснений старшего лейтенанта Николаева: пушечного снаряда, когда он к тебе приближается, не услышишь, потому что он летит быстрее звука. Сначала увидишь и услышишь его разрыв, а потом уж уловишь удаляющийся звук, как будто снаряд улетает вдаль. А после всего услышишь выстрел. Это потому, что звук выстрела доходит уже после того, как разорвался снаряд. Впечатление такое, словно киноленту в обратную сторону пустили. А гаубичный снаряд, особенно на уменьшенном заряде, обычно летит медленнее звука; звук его полета доходит раньше, чем прилетит сам снаряд: тут есть в запасе две — три секунды, чтобы успеть нырнуть на дно окопа или хотя бы просто лечь, пока пронесутся осколки.
В ушах Стукалова все еще стоял гул и звон, и поэтому слова Бакалова он слышал как бы издалека и приглушенно, словно голова его была накрыта ватным одеялом. Обведя глазами своих товарищей — все ли живы? — он увидел, что Вано Антадзе прижал к щеке носовой платок, а из-под платка сочится кровь.
— Что случилось, Антадзе? — крикнул Стукалов, шагнув к нему.
— Вано, ты ранен? — в одно и то же время спросили Дубяк и Смилгис.
— Пустяк, самый пустяк... Поздно лег, маленький осколок щеку поцарапал.
Но царапина оказалась глубокой, кровь лилась все сильнее. Носовой платок Антадзе уже основательно намок.
— Санитарного инструктора сюда! — крикнул Бакалов.
Из окопа, где находились телефонист и радист, выскочила санитарный инструктор Нина Бурлакова. Эту молодую, румяную девушку с комсомольским значком на аккуратной гимнастерке уважали и любили все огневики. Невысокая, худенькая и слабая на вид, она стойко переносила все трудности и тяготы походной жизни, под огнем вела себя смело, в минуты отдыха обычно пела высоким грудным голосом или помогала солдатам приводить себя в порядок. Она установила со всеми ровные, товарищеские отношения, и при ней никто не разрешал себе ни грубого слова, ни вольной мужской шутки...
Придерживая большую сумку с красным крестом, Бурлакова побежала к третьему орудию. Но в этот момент снова завыл приближавшийся снаряд.
— Ложись! — опять крикнул Бакалов.
Раздался треск, вой... Один снаряд разорвался на огневой позиции, перелетев первое орудие, еще два грохнули в кустах, позади второго и третьего орудий. Когда рассеялся дым и пролетели осколки, Нина вскочила на ноги и быстро добежала до третьего орудия.
Рана Антадзе оказалась легкой, неопасной. Нина промыла ее, наложила на щеку Антадзе подушечку из марли и приклеила повязку липким пластырем.
— Эта повязка мне всю красоту испортит, — пытался шутить Антадзе.
— Ничего, Вано, твоя красота при тебе останется, — отшутилась Нина и спросила: — Не больно?
— Ничего... терпимо, — ответил Антадзе, хотя ему было очень больно: осколок, пробив кожу, сильно ушиб кость скулы, немного ниже виска.
— Хорошо, что не в висок, — сказала Нина, закрывая сумку. — Иди в медсанбат.
— Что ты! — обиделся Антадзе. — С таким пустяком и в медсанбат!
— Ну гляди, больше голову под осколки не подставляй!
Нина помахала Антадзе рукой и побежала обратно в окоп.
А бой продолжался. Гитлеровцы, стреляя наугад, перенесли огонь дальше, и теперь снаряды рвались неподалеку от гребня, где недавно, в первые дни прибытия сюда батареи, находился наблюдательный пост. Оттуда осколки не долетали, и на огневой позиции продолжалась обычная боевая работа.
Теперь Стукалов чувствовал себя увереннее, реже вздрагивал и только поворачивал голову, чтобы определить, где разорвался снаряд. Времени прошло немного, но боевое крещение не пропало даром. Стукалов убедился, что, попав под обстрел, можно уцелеть, если вести себя спокойно и действовать так, как подсказывает фронтовой опыт. Разумная предосторожность в большинстве случаев выручает. Надо во-время прилечь на дно окопа — и ничего, осколки пролетят мимо!
Бакалов приказал Дубяку и Антадзе поменяться местами: работа замкового при орудии с полуавтоматическим затвором требует больше внимания, чем физических усилий, и раненому Антадзе легче было справляться с ней, чем с работой заряжающего. Выяснилось, что от обстрела пострадал не только Антадзе: один из номеров первого орудия также был легко ранен. После того, как Нина Бурлакова оказала ему медицинскую помощь, он тоже остался в строю, не желая отстать от своих, когда начнется наступление.
Напряжение боя все время нарастало, и солдатам не раз приходилось подносить из погреба ящики с боеприпасами.
Пролетели, сбрасывая наудачу бомбовый груз, гитлеровские самолеты. Их атаковали наши истребители, и вот один за другим три самолета с черными крестами, оставляя за собой клубы густого черного дыма, понеслись к земле. Остальные пустились врассыпную. Один из самолетов упал на поляну справа от дороги, на самый бугор, два других — где-то в лесу.
В небе снова показались наши бомбардировщики в окружении истребителей. И опять в один общий вой, рев и гул слились звуки выстрелов советских орудий: начался последний огневой налет перед атакой.
Еще до его начала, во время очередного периода огневого наблюдения, старший лейтенант Николаев побывал возле каждого орудия и предупредил орудийные расчеты: при поддержке атаки надо быть особенно внимательными, так как наша пехота пойдет совсем недалеко от разрывов снарядов своих батарей, «прижимаясь» к огневому валу нашей артиллерии. Каждая ошибка, каждая неточность в работе артиллеристов может привести к жертвам в рядах своей пехоты. Не во-время измененная установка прицела, неточная наводка, снаряд не с тем весовым знаком, который нужен, заряд из другой партии — все это может стать причиной большой беды. Старший лейтенант требовал от каждого огневика напряженного внимания и высокой точности.
Вспомнив об этом требовании замполита, Стукалов представил себе, что делается там, впереди, где бушует море огня и стали. Да и здесь, вокруг, казалось, весь воздух выл и ревел. Последний огневой налет был самым мощным. Снова гудели снаряды батарей большой мощности, снова все звуки перекрывал свист залпов гвардейских минометных батарей — «катюш». Отвечал ли противник огнем — Стукалов не мог понять: в общем нестерпимом гуле тонули все отдельные звуки.
В это время Пилипенко, которому так завидовал Стукалов, был уже далеко от огневой позиции. Старший лейтенант Хоменко вел свою небольшую группу — сержанта Воробьева, рядовых Афанасьева и Пилипенко — обочиной дороги, стараясь быстрее добраться до наблюдательного пункта. До него добрых два километра, в пути может случиться задержка — обстрел, бомбежка, мало ли чего не бывает на фронте! — придется пережидать, терять время, а сейчас дорога каждая минута. Вот Хоменко и «нажимал». Рослый и сильный, он легко нес свое тело и шагал так быстро, что солдаты еле поспевали за ним. Пилипенко, не привыкший к такой быстрой ходьбе, вынужден был иногда догонять его бегом. Заметив это, Хоменко, не замедляя шага, повернул голову и пошутил:
— Пилипенко двигается переменным аллюром.
Все засмеялись, а офицер добавил:
— Солдат должен уметь ходить быстро и много. А ну, поднажми, не отставай!
Сержант Воробьев и рядовой Афанасьев были по росту подстать старшему лейтенанту, но и им приходилось напрягать все силы, чтобы не отстать от него.
Сначала дорога шла под уклон; дойдя до седловины холма, на склонах которого находились огневые позиции, группа начала подниматься в гору. Холм был большой, пологий, и подъем не представлял трудностей. Но утро стояло теплое, и все четверо изрядно взмокли.
Склон холма был занят мелколесьем и молодой порослью; неподалеку от вершины начинался густой, высокий старый лес. От ветвистых могучих елей в нем было полутемно и прохладно. Когда Хоменко с солдатами вошли в этот лес, они с удовольствием вдохнули свежий лесной воздух и, будто сговорившись, сняли стальные шлемы и вытерли пот.
Вершина холма осталась позади. Теперь группа шла по склону, обращенному к противнику; но густой лес прикрывал артиллеристов от врага. В гуще деревьев мелькали фигуры танкистов. Здесь были исходные позиции наших танков; чумазые механики-водители, башнеры и стрелки-радисты хлопотали возле своих машин, готовя их к атаке.
Неподалеку от опушки, в том месте, где сквозь просветы синело небо, группа старшего лейтенанта Хоменко вошла в ход сообщения: идти дальше открыто опасно. Слышно было, как снаряды и мины, обгоняя друг друга в воздухе, проносились над лесом и летели в расположение врага. Ход сообщения тянулся зигзагами, чтобы противник не мог приспособиться простреливать его вдоль. На одном из поворотов Пилипенко, шедший позади всех, вскочив на приступку, подготовленную для стрелка, выглянул наружу и подумал, что зря старший лейтенант ведет их этим путем, все равно немцы ничего не видят. Действительно, расположение противника было затянуто дымом и пылью от разрывов советских снарядов и мин; в дыму по временам ярко блистал огонь — возле переднего края противника разрывался очередной тяжелый снаряд. В следующее же мгновенье блеск тонул в облаке густого, будто спрессованного дыма, затягивавшего траншеи противника все более плотной пеленой.
Из лощины слева часто раздавался сухой звенящий стук, словно кто-то ударял молотом по металлу: это вели огонь минометы, огневые позиции которых были выбраны ближе к противнику. Ниже по склону холма слышался грохот частых выстрелов наших орудий, стрелявших прямой наводкой.
Наблюдательный пункт капитана Кузнецова находился метрах в четырехстах впереди опушки густого темного леса, и Хоменко с его группой пришлось довольно долго идти по извилистому ходу сообщения.
Опытный воин, капитан Кузнецов не зря устроился не на опушке леса, а выдвинулся от нее вперед: опушка всегда привлекает огонь противника. Даже теперь, когда вражеские батареи большей частью были подавлены, возле опушки леса, хорошо пристрелянной гитлеровцами, то и дело возникали дымные кусты разрывов. Очевидно, некоторые вражеские батареи все же уцелели и теперь, не видя ничего из-за дыма, вели огонь наудачу.
«Эге, — подумал Пилипенко, увидев разрывы неприятельских снарядов и мин. — Зря я досадовал, что мы идем не по открытому полю, а по ходу сообщения. Там, пожалуй, и вовсе бы не дошли, вишь как садят и садят... Старший лейтенант, значит, про наши головы думал...»
Осколки вражеских снарядов и мин с воем проносились над ходом сообщения, но в самый ход не попадали. И все же Пилипенко иногда, заслышав резкий, скрежещущий звук, невольно «кланялся». Ему казалось, что снаряд или мина упадет сюда, прямо под ноги... Как бы в подтверждение его мыслей, внезапно впереди, метрах в десяти, на самом бруствере хода сообщения оглушительно разорвалась мина. Стенка хода, не выдержав силы взрыва, поползла в траншею, а несколько осколков пронеслись вдоль хода и впились в его стенки. Офицера Хоменко и всю его группу прикрыл от осколков изгиб хода сообщения.
Теперь Пилипенко еще раз мог — и притом наглядно — убедиться, как полезны эти изгибы. Хотя Хоменко и все остальные бросились на землю, но сделали это с опозданием, так как в шуме и грохоте недослышали приближения мины. Не будь здесь изгиба хода сообщения — плохо пришлось бы им...
После разрыва мины Хоменко, Воробьев, Афанасьев и Пилипенко еще полежали несколько секунд, словно ожидая, не прилетит ли сейчас следующая мина. Но следующие упали уже возле опушки леса. Хоменко поднялся первым и, стряхивая с обмундирования землю, проговорил:
— Отделались легким испугом... Все живы? Ну, тогда вперед!..
И он зашагал так быстро, насколько позволяли часто встречавшиеся изгибы узкого хода сообщения. Все поспешили за ним. Навстречу им стали попадаться раненые. Вот прошли два солдата — один придерживал перебитую руку, другой зажимал бинтом ухо, из которого сочилась кровь. Затем встретились два санитара; они несли тяжело раненного стрелка. Разминуться с санитарами в узком ходе сообщения было нелегко; Хоменко и его спутникам пришлось остановиться, взобраться на ступеньки, подготовленные для стрелков, и пропустить санитаров.
При виде раненых Пилипенко стало не по себе. Правда, за время пребывания на фронте он уже встречал раненых, видел и убитых. Но каждый раз он испытывал неприятное ощущение, похожее на тошноту. Как-то замполит Николаев, заметив состояние солдата, сказал ему:
— Привыкайте, товарищ Пилипенко. Война — тяжелый и неприятный труд. Без крови войны не бывает. Если придется пролить ее — так с пользой для Родины.
И Пилипенко привыкал... Он оглянулся на санитаров и поморщился, как от зубной боли. Но все его товарищи спокойно шли вперед. Преодолев мгновенную слабость, двинулся за ними и Пилипенко.
Минут семь движения по ходу сообщения показались очень длинными. Наконец группа благополучно прибыла на место.
Капитан Кузнецов выбрал наблюдательный пункт на склоне холма, обращенном к противнику, у одного из изгибов хода сообщения. Наблюдательный пункт был так удачно «вмонтирован» в этот изгиб, что с земли, вероятно, совсем не был заметен противнику, а на фотографии, сделанной с самолета, показался бы совершенно незначительной точкой — парой запасных гнезд для стрелков, не больше. На самом изгибе хода была вырыта небольшая площадка для стереотрубы; ее перекрыли жердями и дерном, и только для трубы оставили небольшое отверстие. Казалось, что стереотруба из любопытства высунулась в это отверстие.
Возле стереотрубы находилась врытая в землю коротенькая скамеечка. Сбоку, в небольшой нише, сделанной в стенке хода сообщения, был устроен такой же миниатюрный столик из двух обрезков доски; на нем лежали папка с картой, блокнот и целлулоидный круг — этот постоянный спутник командира-артиллериста. На фанерке, которая, видимо, еще недавно служила стенкой ящичка для посылки, отправленной из тыла на фронт, белели приколотые кнопками листок с записью исходных установок для стрельбы по целям, мелко исписанная карточка огневого вала и схема ориентиров. Шагах в шести от стереотрубы была сделана другая врезка в стенку хода сообщения — там стояла перископическая буссоль, вытянувшая кверху свой перископ. Между стереотрубой и буссолью в самой стенке хода сообщения виднелась низенькая дверца, закрытая полотнищем солдатской палатки. Это был вход в подбрустверный блиндаж, в котором отдыхала свободная смена разведчиков и связистов, а три — четыре часа в сутки дремал и капитан Кузнецов.
Капитан сидел у стереотрубы и, не отрываясь, наблюдал за боем, по временам подавая короткие команды. По соседству с ним устроились радисты с радиостанцией и телефонист с телефонным аппаратом; для них тоже были сделаны гнезда в стенке хода сообщения. Антенна переносной радиостанции, замаскированная травой, слегка возвышалась над бруствером. У буссоли стоял сержант — командир отделения разведки. Поодаль — шагах в десяти справа и слева — два разведчика, замаскировав шлемы кустиками травы, заняли запасные гнезда, подготовленные для стрелков, и изучали местность. Еще час тому назад здесь нельзя было бы позволить себе такую вольность — высунуться с биноклем из хода сообщения; а сейчас, когда всё расположение противника закрыл дым, это стало возможным, и разведчики помогали командиру батареи вести наблюдение.
Старший лейтенант Хоменко доложил капитану Кузнецову о прибытии, и тот, не отрываясь от стереотрубы, сказал ему:
— Хорошо! Берите с собой разведчика Петрунина — он в блиндаже — и идите на передовой наблюдательный пункт. Задачу вы знаете, она не изменилась.
Хоменко заглянул за полотнище палатки, прикрывавшее вход в блиндаж, окликнул Петрунина, и тот немедленно выскочил из блиндажа. Разведчик уже давно был готов и ждал вызова.
Командиру батареи не пришлось быть многословным: все задачи были подробно объяснены еще накануне, все, что надо, записано; сейчас оставалось лишь, если понадобится, вносить те или иные уточнения. Но пока все шло гладко, по плану, уточнений и изменений не требовалось.
Старший лейтенант коротко приказал солдатам: «За мной!» — и вся группа двинулась дальше по ходу сообщения.
Группа прошла мимо командира стрелкового подразделения. Его наблюдательный пункт находился по соседству с пунктом капитана Кузнецова, в соседнем изгибе хода сообщения, и был оборудован почти так же, только стереотрубы и буссоли здесь не было, а наблюдатели смотрели в перископы.
Изгибаясь, ход сообщения сползал все ниже по склону холма; вскоре сверху завиднелись небольшие, но довольно густые кусты — те самые, в которых разместились орудия, стрелявшие прямой наводкой. Одно из таких орудий стояло совсем рядом с ходом сообщения; оно выстрелило как раз в тот момент, когда группа Хоменко проходила мимо. Пилипенко от неожиданности вздрогнул и со всего размаху плюхнулся на дно хода. Выстрел своего орудия он принял за разрыв неприятельского снаряда. Но когда над его ухом вторично прогрохотал выстрел, Пилипенко сообразил, что «сыграл труса». Какой же это разрыв снаряда? — и звук не такой резкий, и осколки не воют. Быстро вскочив, он стал догонять остальных. Видели они его оплошность или не видели? Придется, в случае чего, заявить, что споткнулся и упал случайно. Но Пилипенко шел последним, и никто ничего не заметил; это не только ободрило солдата, но и привело в хорошее расположение духа. Назвав себя мысленно «шляпой», он дал слово впредь быть более внимательным и спокойным.
Вскоре группа вошла в первую траншею. В ней было полно стрелков, готовившихся к атаке.
Хоменко, который уже бывал здесь во время рекогносцировки, быстро нашел передовой наблюдательный пункт первой батареи. На пункте находились лейтенант Попов — командир взвода управления батареи — с разведчиками и связистами. Эта небольшая группа готовилась двинуться вперед в боевом порядке стрелкового подразделения. Ее задача — немедленно вызывать огонь батареи по каждому пулемету противника, который сделает попытку преградить путь нашим стрелкам, по каждому орудию, если оно будет угрожать нашим танкам.
Хоменко начал разговаривать с Поповым, но их слов Пилипенко уже не расслышал: в это время начался последний огневой налет советской артиллерии на передний край обороны противника.