Огневой налет
Стукалов помнил слова устава о том, что бой — самое большое испытание физических и моральных сил воина. К этому испытанию молодой солдат внутренне готовился давно. Но сейчас, в ожидании боя, он испытывал какое-то неясное ему самому щемящее и тревожное чувство. В нем, в этом чувстве, смешалось все, что переживал Стукалов: и понятное волнение накануне первого в его жизни боя, и боязнь показаться в глазах товарищей недостаточно расторопным и смелым и даже — чего греха таить! — какая-то капелька страха перед опасностью... Да, да, Стукалов немножко робел, хотя даже самому себе ни за что не признался бы в этом.
Он с удивлением и даже с завистью наблюдал за своими товарищами, которые были, как всегда, заняты обычными делами и, казалось, даже не думали о том, что предстоит им испытать завтра, послезавтра. А дела хватало всем: продолжалось усовершенствование оборудования и маскировки огневой позиции.
Между тем в лес приходили все новые и новые батареи. За две последующие ночи их накопилось так много, что теперь уже никому из вражеских разведчиков или диверсантов не удалось бы пройти незамеченным. Справа и слева от огневой позиции первой батареи, спереди и сзади от нее стояли теперь соседи: гаубичные, пушечные и дальнобойные батареи. Они образовали одна за другой несколько рядов. В лесу расположилась на огневых позициях артиллерия всех систем и калибров, и возле каждого орудия сосредоточенно и деловито хлопотали солдаты, изредка негромко разговаривая или перебрасываясь сдержанными шутками.
Появилось много тяжелых гаубичных батарей. Одна из них стала позади первой батареи, другая — за тем пригорком, на котором находился наблюдательный пост. Из-за этого пост пришлось перенести ближе к дороге, чтобы уберечь наблюдателей: случайный преждевременный разрыв снаряда гаубицы мог наделать беды.
— Орудий здесь, пожалуй, не меньше, чем деревьев, — пошутил Приходчук, и в его шутке была доля правды. Но все это множество батарей пока молчало, командиры строго следили за маскировкой и за соблюдением установленного распорядка. Все делалось для того, чтобы противник до поры до времени ничего не обнаружил и не догадался о грозящей ему опасности. Пусть гитлеровские генералы и их штабы подольше считают этот участок фронта «спокойным». Во всяком случае никаких признаков готовящегося наступления советских войск они не обнаружат.
Как только кончалась ночь, всякое движение, всякая жизнь здесь как будто замирала. Гитлеровские самолеты, часто пролетая над районом огневых позиций советских батарей, ничего подозрительного не замечали. С педантичной настойчивостью они ежедневно корректировали огонь своих батарей, а те с такой же настойчивостью обстреливали... брошенные огневые позиции на опушке рощи, справа от дороги. За сутки туда падало двести — триста тяжелых снарядов. Многие деревья были перебиты и иссечены крупными осколками, другие стояли оголенные, без ветвей и сучьев и напоминали издали воткнутые в землю длинные карандаши. Роща стала совсем прозрачной, и между деревьями теперь свободно гулял сквозной ветер.
Зато настоящие батареи спокойно стояли на своих огневых позициях, надежно замаскированные. Только изредка сюда залетали осколки снарядов, рвавшихся в районе дороги. Эта дорога все время находилась под наблюдением противника.
Последние ночи перед боем были заполнены работой. Орудийные расчеты совершенствовали оборудование огневых позиций, улучшали окопы, снарядные погребки, рыли ходы сообщения от снарядных погребков к орудийным окопам, чтобы и под обстрелом можно было беспрепятственно подавать снаряды. К утру места всех работ тщательно маскировались. А днем, после хорошего отдыха, расчеты учились, тренировались. В каждом расчете было по два — три вновь прибывших солдата, еще не участвовавших в боях. Их надо было не только научить выполнять свои обязанности быстро и безошибочно и натренировать в выполнении этих обязанностей, но и подготовить к замене тех, кто, может быть, выбудет из строя.
Существует нерушимая артиллерийская традиция: каждый из номеров орудийного расчета обязан уметь наводить орудие и в случае необходимости заменить наводчика. В бою орудие не должно молчать, если даже возле него остался только один человек. Старые солдаты, такие, как Антон Дубяк или Вано Антадзе, побывавшие во многих боях, стали неплохими запасными наводчиками. Карл Смилгис имел в этом деле меньше опыта, но до войны он был механиком и поэтому быстро усваивал любую работу, связанную с машиной. Слабее других были натренированы молодые солдаты — Петр Стукалов и Юлдаш Джумгалиев, да и «пороху они еще не нюхали». Естественно, что сержант Бакалов самое большое внимание уделял обучению этих двух солдат.
— В бою всяко бывает, — медленно и рассудительно говорил он. — И ранить может солдата, и отлучиться на выполнение какого-нибудь задания придется. Часто бывает так, что при орудии остается три — четыре номера, а иногда и того меньше. Поэтому каждый должен уметь и навести, и зарядить орудие, и взрыватель установить. Останешься один — всю работу один выполняй, действуй, стреляй, воюй!
Чтобы поучения получше «дошли» до молодых солдат, Бакалов рассказывал известные ему случаи, когда у орудия оставался один единственный номер, но действовал он и за снарядного, и за заряжающего, и за наводчика, и даже за командира орудия. Конечно, управляться за всех было очень нелегко, времени уходило больше, но все же орудие не молчало, не выходило из строя и продолжало вести огонь. Так, и только так обязан действовать каждый советский артиллерист.
Стукалов тренировался с большим интересом. Больше того, он гордился тем, что наконец-то стоит у орудийной панорамы, у прицела и самостоятельно наводит орудие. В эти минуты он забывал все свои тревожные мысли и чувствовал себя, как говорят спортсмены, «в полной форме».
С таким же интересом слушал он беседы старшего лейтенанта Николаева. Замполит, используя любое свободное время, запросто и задушевно беседовал с солдатами. Как и Бакалов, он рассказывал им много боевых эпизодов, приводил увлекательные примеры, старался, чтобы в этих примерах каждый солдат увидел, как в бою надо действовать смело и умело.
— Не так давно, в июле, на нашем участке фронта, — говорил Николаев, — был такой случай.
Стрелковая часть получила задачу преследовать отходившего противника. С ней — батарея на конной тяге. Шли, шли и подошли к реке. Мост, как водится, подорван, еле-еле жив. Немецкая авиация все время бомбит переправу. Пехота кое-как перебралась по полуразрушенному мосту, а орудия пришлось оставить в рощице неподалеку от реки.
Стали искать брод. Нашли место в стороне от моста: берег пологий, дно песчаное. Все бы ничего, да глубок брод: метра полтора глубины, если не больше. А в наставлении сказано, что переправлять орудие вброд можно, если глубина брода не превышает трех четвертей метра. Что же делать? Неужели спасовать перед полутораметровой глубиной, отказаться от переправы и отстать от пехоты?..
Задумался командир: батарея и без того уж отстает от пехоты. А один из солдат и придумал: река-то, говорит он, неширока; если два длинных коновязных каната связать — как раз до того берега достанем; привяжем орудие к канату, да и потянем.
Так и решили поступить. Лошадей перевели на тот берег; пришлось им на самом глубоком месте плыть. Переплыли. Привязали солдаты к орудию канат, связали его с другим, вцепились в канат три орудийных расчета сразу и потянули. Двинулось орудие! Правда, целиком скрылось под водой. Но как прошло глубокое место — показалось из-под воды и благополучно выползло на другой берег. Так и остальные орудия перетянули. Оказалось, что солдатская смекалка помогла: орудия переправили там, где, казалось, переправа невозможна.
Ну вот, вытащили на тот берег все орудия, потом впрягли лошадей и двинулись дальше, заняли огневую позицию, пехоту поддержали. Конечно, после боя пришлось механизмы разбирать, смазку менять. Но зато задача была выполнена в срок.
Николаев рассказывал не только об удачных действиях артиллеристов, об их мастерстве, находчивости и геройстве. Он говорил и о неудачах и промахах, напоминал, что знать про ошибки нужно для того, чтобы их не повторять.
— Возьмем, к примеру, такой случай, — негромко говорил Николаев, внимательно вглядываясь в лица солдат. — Это было в прошлом году. По соседству с нами действовала 152-миллиметровая гаубичная батарея. Ночью мы получили приказ сменить огневые позиции, продвинуться вперед. Дело было в ноябре, погода мокрая, на дорогах слякоть да грязь непролазная.
Гаубичная батарея стояла ближе к дороге, поэтому и снялась с огневой позиции раньше нас и вышла на дорогу первой. Передвигаться ей было нелегко: в недавнем бою, днем, когда батарея меняла огневую позицию, один из ее тракторов напоролся на мину, а другой был подбит осколком снаряда. И пришлось четыре орудия тащить двумя тракторами: к каждому трактору прицепили по две гаубицы и двинулись вперед. А вскоре снялась с позиции и наша батарея.
Едем мы и видим: что-то впотьмах торчит среди дороги. Пригляделись — гаубица! И ни одного человека вокруг. Что за история? Понять ничего не можем, но останавливаться некогда: дорога плохая, а срок нам дан жесткий. Решили, что когда приедем на новую позицию, доложим по начальству.
Не прошло и трех минут, как все выяснилось. Догоняем гаубичную батарею, стоит она у обочины дороги, и командир кого-то отчитывает: «Ротозеи вы, — говорит, — как могли такое допустить? Стыд и срам, артиллеристы! Орудие по дороге потеряли!»
Ну, мы их успокоили, обрадовали: стоит, мол, ваша гаубица неподалеку — меньше километра отсюда. Отцепили они трактор, послали за потерей. Но сами понимаете, на новую позицию гаубичная батарея пришла с опозданием. Вот какие бывают дела, когда орудийные расчеты плохо службу несут.
Рассказ замполита кое у кого вызвал улыбку и легкий смешок.
— Смешного тут мало, — подал голос Бакалов.
— Это — смех сквозь слезы, — не удержался Рожанский. — Печальная история, нерадостные воспоминания.
Смилгис толкнул Рожанского в бок, чтобы не мешал слушать рассказ Николаева. Замполит взглянул на Рожанского, и тот даже смутился, что с ним случалось редко. Но старший лейтенант спокойно заключил:
— Товарищ Рожанский прав: история эта печальная, но, к счастью, она хорошо кончилась. Надеюсь, что у нас такое не случится. Как вы думаете?
— Нет! Конечно! Будьте спокойны, товарищ старший лейтенант! — раздались голоса.
— Очень хорошо, — сказал Николаев и встал. — А теперь поработать надо...
Батарея заготавливала лес. За последние два дня пришлось потрудиться в лесу и Петру Стукалову, и всем его друзьям. Сначала Стукалов не понимал, к чему эти заготовки? Но Приходчук ему растолковал, что во время наступления приходится переезжать через траншеи противника. Дело-то вроде пустяковое, траншея занимает всего метр в ширину, а попробуй, перетащи через нее орудие. Повозишься, попотеешь да времени много потеряешь. Вот командир и приказал заготовить лес, сколотить мостики и погрузить их на машину, которая пойдет в голове колонны. Попалась на пути траншея — перекидывай мостик и двигайся. А как переехал ее, мостик снова грузи в машину и поезжай дальше.
— Ничего, брат, зря не делается, — сказал Приходчук, похлопывая Стукалова по плечу.
— Понимаю, — ответил Стукалов и, стараясь шуткой закончить разговор, добавил: — Возражений нет!
Наконец, все работы были как будто переделаны, все было готово и проверено. На огневой позиции появился капитан Кузнецов. Все время он находился на наблюдательном пункте и вел разведку противника, а теперь пришел убедиться в готовности батареи.
Капитан внимательно перечитал записи подготовленных заранее установок прицела, уровня и угломера по каждой цели, проверил, как подготовлены снаряды, хороши ли точки наводки, достаточно ли прочно укреплены деревянные брусья под сошниками станин, — словом, проверил все, что может повлиять на действия батареи во время боя. Потом он осмотрел подготовленные мостики для переезда через траншеи, убедился, что тягачи заправлены горючим... В общем, командир батареи остался доволен и даже пошутил.
— Что ж, товарищи, — сказал он закуривая. — Все сделано хорошо и в срок. Еще разок, другой, третий ударим так, как в Белоруссии, а там — и дело с концом! Нам ведь до Берлина не так уже и далеко!
— Кто дойдет до Берлина, а кто и нет, — сказал какой-то незнакомый Стукалову солдат, недавно прибывший на фронт.
Лицо капитана посуровело.
— Храброго пуля боится, смелого штык не берет, — сказал он. — Нам не о смерти, а о жизни и о победе думать надо.
— И я так думаю, товарищ капитан, — смущенно ответил все тот же молодой солдат. — Но на войне всякое случается, поранить или убить могут.
— Конечно!.. Только этим голову забивать не надо. Ты думай о том, как бы побольше фашистов истребить, а сам действуй смело и умело: зря голову не подставляй, но и назад не оглядывайся.
Стукалову понравились слова командира: он принял их и на свой счет, понимая смысл и правдивость замечания капитана. Конечно, зря голову подставлять не надо, но и мокрой курицей выглядеть в бою советскому солдату не пристало. Нет, Стукалов будет глядеть вперед! Он смело пойдет в бой!
А час боя приближался. Об этом никто из командиров ничего не говорил, вся подготовка к наступлению сохранялась в строжайшей тайне, но ведь многое становилось ясным и без объяснений.
Впервые за много суток солдатам приказали на работу не выходить и ложиться спать пораньше. Этот приказ все поняли правильно: надо получше выспаться, чтобы набраться побольше сил и к утру быть свежими и бодрыми. Значит — бой!..
...В четыре часа тридцать минут утра дежурные разбудили все орудийные расчеты. Их уже ожидали термосы с горячим завтраком, который по своей «основательности» не уступал и обеду. Все ели молча, занятые своими мыслями.
В пять двадцать пять дежурный телефонист передал первую команду с наблюдательного пункта:
— Стрелять батарее!
На этой огневой позиции батарея стояла уже трое суток, но еще ни один выстрел не прозвучал здесь, чтобы не привлечь внимания противника. А теперь пришло время «поговорить с фашистом».
Даже старого, бывалого солдата перед боем охватывает легкое волнение, он чувствует, как внутри у него будто натягивается невидимая струна, и в его походке, жестах, движениях появляется незаметная ему самому настороженность, собранность. Всеми своими мыслями он уже там — в бою, а все, что было накануне — и письма родных, и беседы с товарищами, и шутки во время перекура, — все это уже осталось позади, отошло куда-то далеко-далеко. Сейчас главное — пройти через этот бой, пройти так, чтобы и свой вклад достойно внести в общее дело победы, чтобы выполнить свой долг так, как учат командиры, как велит присяга.
Петр Стукалов, конечно, волновался значительно больше, чем старые воины. Все, что происходило вокруг, он воспринимал с особой остротой и запечатлевал любую мелочь, любой штрих, как что-то важное и значительное: и сосредоточенное молчание товарищей, и внимательный взгляд командира орудия, и складку напряжения на лбу старшего лейтенанта Хоменко, и тишину — торжественную и волнующую — на огневой позиции. Стукалов блестящими глазами следил за тем, как Хоменко обходил орудия, нагибался к панорамам, проверял установки... Все эти обычные действия офицера сегодня казались особенно значительными и важными.
После первой команды прошло всего несколько секунд, а Стукалов уже в третий раз обтирал тряпкой четыре патрона, подготовленных для первых выстрелов. Пауза показалась ему очень долгой, но его размышления прервал телефонист. Старший лейтенант звучно и приподнято произнес полученную команду:
— По траншее!
— По траншее! — немедленно повторил сержант Бакалов и сделал запись в своем блокноте.
— Гранатой, взрыватель осколочный, заряд уменьшенный!
Эти слова команды как бы подтолкнули Стукалова. С гулко бьющимся сердцем, слегка дрожащими от волнения руками он подал установщику Смилгису патрон с гранатой. Смилгис, не глядя на Стукалова, принял патрон и, не теряя ни секунды, быстро свинтил с взрывателя колпачок и отложил его в сторону. Это означало, что взрыватель установлен на осколочное действие.
Артиллерист знает, что значит «взрыватель осколочный». Граната разорвется, едва коснувшись земли, и разбросает во все стороны множество осколков. Вражеские стрелки согнутся, попытаются поглубже укрыться, может быть даже бросятся на дно траншеи. Они уже не смогут метко стрелять; для этого надо выглянуть из траншеи, чтобы прицелиться. А попробуй, высунь голову, когда вокруг носятся осколки... А уж если граната попадет в стенку траншеи или разорвется над ней — тогда не спасется и тот, кто лежит плашмя на самом дне. Осколки гранаты достанут и там.
Прозвучали команды установок: прицел, уровень, угломер, — и пальцы Приходчука быстро забегали по барабанчикам прицельных приспособлений, поворачивая их. Стукалов на короткое мгновенье залюбовался быстрыми и точными движениями опытного наводчика.
— Первому, один снаряд, зарядить!
В тишине августовского утра громко щелкнул, закрываясь, затвор первого орудия, и раздался голос командира этого орудия:
— Готово!
Опять наступила длинная пауза: видимо, командир батареи ожидал, когда подойдет назначенное время для первого выстрела.
Ровно в пять часов тридцать минут звонко разнеслась по огневой позиции долгожданная команда:
— Огонь!
В тот же миг грохнул первый выстрел, и вслед за ним послышалось быстрое шуршание уносящегося вдаль снаряда. А через две — три секунды загремели первые выстрелы на огневых позициях и соседних батарей.
Еще через десяток секунд легкий утренний ветерок донес издали звуки разрывов первых снарядов.
— Правее ноль ноль пять, четыре снаряда, десять секунд выстрел, огонь! — донеслась новая команда.
— Как видно, точно положили! — сказал сержант Бакалов. Голос его звучал хрипло, видимо от напряжения. Сержант кашлянул и добавил: — Только небольшая поправка направления — и больше ничего.
Первое орудие выстрелило еще четыре раза с промежутками по десять секунд. Теперь уже выстрелы гремели со всех сторон, но все же стреляли еще далеко не все батареи и не всеми орудиями. Опытные артиллеристы понимали, что сейчас шла проверка стрельбой заранее подсчитанных исходных установок, и батареи стреляли по очереди, чтобы не мешать друг другу наблюдать разрывы и не перепутать свои разрывы с чужими.
Со стороны противника не было слышно ни звука: его батареи молчали, словно прислушиваясь к происходящему, выжидая или сберегая силы и снаряды до решающего момента боя.
По огневой позиции пронеслась новая команда:
— Прицел шестьдесят четыре, батарее, один снаряд, пять секунд выстрел, огонь!
— Наконец-то и наша очередь! — подумал Стукалов. Несколько ловких движений сделал Приходчук: мигом изменил установку прицела, слегка повернул маховички подъемного и поворотного механизмов орудия и тут же доложил:
— Готово!
Пока Приходчук наводил орудие, Смилгис успел передать подготовленный снаряд заряжающему Вано Антадзе; тот проверил надпись на блестящей латунной гильзе, взглянул мельком на взрыватель и негромко доложил:
— Заряд уменьшенный, взрыватель осколочный! — и в тот же миг отправил снаряд в ствол.
Щелкнул, закрываясь, затвор. Стукалов едва успел уловить этот момент.
— Давай следующий патрон! — шепотом напомнил про его обязанность Смилгис и чуть толкнул локтем.
Стукалов смутился и заторопился. В самом деле, бой только начинается, а он чуть было не зазевался. Стукалов в четвертый раз вытер от несуществующей пыли блестящий патрон и, передавая его Смилгису, пожалел, что рядом нет его дружка Джумгалиева. Тот ушел дежурить на комендантский пост, так что готовить и подавать патроны приходилось одному Стукалову.
— Первое! Второе! Третье! Четвертое! — каждые пять секунд командовал старший лейтенант Хоменко. И всякий раз, вслед за командой звучал выстрел. Едва Хоменко произнес «Третье!», Бакалов громко прокричал, нажимая на букву «р»:
— Орррудие!..
Приходчук дернул за спусковой шпур. Сноп огня вырвался из дула, на Стукалова пахнуло горячим воздухом, а от сильного звука слегка заложило уши, словно ватой. Ствол быстро откатился назад и вернулся на место, затвор автоматически открылся, из него со звоном вылетела пустая латунная гильза и упала на землю.
— Подбери! — коротко подсказал Стукалову Смилгис.
Стукалов бросился поднимать гильзу, но обжегся: она была очень горячей.
— Бери через тряпку! — снова подсказал Смилгис.
Стукалов, смущенный второй неудачей, подобрал гильзу и уложил ее в деревянный укупорочный ящик, стоявший рядом с орудием.
— Откат девятьсот тридцать, — негромко сказал Антон Дубяк, взглянув на указатель отката.
А Смилгис, свинтив колпачок взрывателя, уже передавал заряжающему Антадзе следующий снаряд.
Послышались новые команды установок: командир батареи вводил корректуру.
— Огонь!
Орудия сделали еще по одному выстрелу. А через несколько секунд после того, как унесся последний снаряд, телефонист передал команду:
— Стой! Записать цель номер сто тридцать семь — угол траншеи.
Приходчук доложил вслух установки прицела, уровня и угломера, а Бакалов записал их.
Стукалов, не зная еще, что же будет дальше, принялся вытирать тряпкой очередные патроны.
— Спасибо за точную работу! — передал телефонист благодарность капитана Кузнецова, и Хоменко громко повторил ее так, чтобы слышно было у всех орудий. И затем за всех ответил командиру батареи по телефону:
— Служим Советскому Союзу!
Эти знакомые Стукалову слова прозвучали сейчас особо торжественно.
Батареи противника начали отвечать. Но их снаряды, как и раньше, рвались на опушке рощи справа от дороги; одна батарея вела обстрел дороги, а еще одна начала обстреливать перелесок, где находилась огневая позиция первой батареи. Однако вражеские снаряды рвались далеко впереди — метрах в трехстах, так что до огневой позиции даже осколки не долетали.
Что греха таить, от грохота стрельбы, воя снарядов и треска разрывов Стукалову стало немного страшно. К такой обстановке он еще не привык и невольно поеживался и оглядывался по сторонам. Но даже он понимал, что фашисты стреляют наудачу, не зная точного расположения наших батарей. От этого у Стукалова становилось легче на душе, и он уже веселее и бодрее выполнял свои обязанности.
В пять часов сорок восемь минут поступили новые команды:
— Прицел 64, 65, 63, по двенадцать снарядов; четыре снаряда беглый, остальные пять секунд выстрел. Зарядить!
— Начинается! — проговорил Бакалов и, словно с облегчением, вздохнул. Видимо, командир орудия с нетерпением ожидал «дела» и был доволен, что срок этого «дела» наступил. Он быстро записал команды и приказал Смилгису и Стукалову отложить тридцать шесть снарядов на огневой налет.
— Глядите, не обсчитайтесь, — сказал он. — Разложите по двенадцать штук и начинайте готовить к стрельбе.
Гранаты помещались в деревянных ящиках, по четыре в каждом. Смилгис и Стукалов быстро выполнили приказание: поставили три ящика один на другой, а рядом еще две пирамидки по три ящика. Тридцать шесть снарядов были наготове, под рукой. В орудийном окопе теперь осталось совсем немного ящиков, остальные находились в погребке.
Стукалов откинул крышку ближайшего верхнего ящика и внимательно поглядел на продолговатые патроны. Они лежали рядышком, поблескивая металлическими головками и медными стаканами гильз.
— Не заглядывайся, — окликнул его Смилгис и подсказал: — Готовь сразу четыре патрона для беглого огня.
— Сейчас, — ответил Стукалов и стал тщательно перетирать патроны. Затем один из них передал Смилгису, и тот свинтил с взрывателя колпачок. Приходчук проверил и уточнил наводку орудия. Антадзе, вытянув руки, принял от Смилгиса патрон, негромко произнес: «Заряд уменьшенный, взрыватель осколочный» — и ловким движением втолкнул патрон в ствол. Раздался характерный громкий щелчок закрывшегося затвора.
— Готово! — отрывисто бросил Приходчук.
— Готово! — громко повторил сержант Бакалов и поднял руку.
Командир взвода лейтенант Горохов взглянул на сержанта и кивнул ему головой, что означало: «вижу ваш сигнал».
Затем он взглянул на четвертое орудие — и там командир орудия уже стоял с поднятой рукой. Тогда поднял руку и лейтенант Горохов:
— Второй взвод готов!
Старший лейтенант Хоменко принял его сигнал.
— Батарея готова! — громко сказал он телефонисту, и тот повторил его слова в телефон.
— Да! — ответил телефонист, услышав, как его товарищ на наблюдательном пункте вслух повторил эти слова командиру батареи. Это «да» означало, что доклад передан верно.
Приходчук взялся за шнур.
Все наши батареи перестали стрелять. Стукалов догадался, что в эту минуту, в эти мгновенья на всех огневых позициях все наводчики вот так же, как Приходчук, держатся за спусковые шнуры и ждут сигнала, чтобы начать огневой налет.
Наступила напряженная тишина. Даже гитлеровцы перестали стрелять, словно ожидая чего-то.
И вдруг, раскалывая тишину, в небе раздался гул многих моторов. Гул возникал где-то позади и быстро нарастал, приближаясь. Прошло немного секунд, и в небе показались советские самолеты. Впереди шли истребители, за ними — пониже — бомбардировщики. Самолеты плыли в воздухе как на параде, держа строгое равнение: тройка, за ней другая, третья, четвертая... Неподалеку справа и слева шли таким же строем новые колонны самолетов, за ними еще и еще, казалось, без конца и без края... Самолеты шли на большой высоте, чтобы не попасть под снаряды своих орудий, и были слегка окутаны голубоватой утренней дымкой. Стукалов невольно залюбовался. Он стал подсчитывать быстро уходившие в сторону переднего края тройки, но сбился со счета.
Едва самолеты проплыли над огневой позицией, телефонист крикнул старшему лейтенанту Хоменко только одно слово:
— Огонь!
Стараясь перекричать шум моторов, Хоменко скомандовал:
— Огонь! — и резко опустил руку.
Приходчук отрывисто дернул за шнур.
Огонь вырвался одновременно из стволов всех четырех орудий батареи. Грохот выстрелов донесся и с соседних огневых позиций. Казалось, весь мир наполнился грохотом и ревом. И все же, заглушая весь этот рев и грохот, густым басом раскатисто прозвучал другой низкий воющий голос:
— У-У-У-У!
Стукалов невольно вздрогнул и застыл на месте.
— Чего стоишь? — крикнул ему на ухо Смилгис.
— Что это так воет?
— Большая мощность открыла огонь. Понимаешь, огневой налет! Давай следующий патрон! Быстро!
Стукалов сбросил с себя мгновенное оцепенение и подал патрон, который в несколько секунд прошел через руки Смилгиса и Антадзе и исчез в стволе. И тут же Приходчук дернул за шнур: беглый огонь артиллеристы ведут, не ожидая команд; выстрел производится, как только орудие заряжено и наведено.
За общим ревом и грохотом уже нельзя было расслышать звука выстрела. Смилгис протянул руки, Стукалов понял этот жест — требовался следующий патрон — и подал его. Четыре снаряда были выпущены в течение полуминуты.
Теперь порядок огня изменился: стреляли уже не все орудия сразу, как при беглом огне, а по очереди; батарея делала один выстрел в пять секунд, следовательно, каждое орудие делало очередной выстрел через двадцать секунд — батарея перешла на методический огонь. Старший лейтенант Хоменко напряженно смотрел на стрелку секундомера. Он был хорошо виден Стукалову, потому что вышел из окопа и стоял во весь рост на своем обычном месте — посредине между вторым и третьим орудиями.
Хоменко управлял огнем при помощи жестов. В эти минуты он был похож на дирижера оркестра, который палочкой, ладонью, взглядом указывает музыкантам — кому начинать свою партию, кому замолчать... Старший лейтенант, чуть расставив ноги, поворачивался поочередно лицом к командиру каждого орудия и поднимал руку, а через пять секунд опускал ее в сторону этого же орудия. Командиры орудий внимательно следили за Хоменко, и каждый ждал относящегося к нему жеста — сигнала, после чего тотчас резко опускал руку и, обернувшись к наводчику, зычно кричал ему чуть ли не в самое ухо:
— Орррудие!..
Наводчик, только и ждавший этого слова, немедленно дергал за спусковой шнур, — и в сторону врага, вырываясь из пламени и грохота, летел очередной снаряд.
Теперь орудие стреляло с промежутком в двадцать секунд, и Стукалов успевал наблюдать слаженную и четкую работу всего расчета. Вот только что прогремел выстрел, из дула вырвался и сразу же растаял в воздухе ослепительный сноп огня, ствол резко рванулся назад, но, будто остановленный невидимой силой, сразу же вернулся на свое место. Очередной патрон уже в руках Смилгиса, и от него быстро переходит к Антадзе. Еще мгновенье — снаряд, словно прыгая из рук, исчезает в стволе, и щелчок захлопнувшегося затвора свидетельствует, что к выстрелу все готово. Рывок за шнур. Выстрел. Приходчук уже прильнул правым глазом к окуляру панорамы, правую руку положил на маховик поворотного механизма, левую — на маховик подъемного механизма. Работая обеими руками одновременно, он делает два — три быстрых, почти незаметных движения — исправляет сбившуюся после выстрела наводку. За эти несколько секунд остальные номера расчета уже сделали все, что нужно: очередной снаряд в стволе.
Едва успевает щелкнуть затвор, Приходчук, отклонившись от прицельных приспособлений, берется правой рукой за спусковой шнур, а левую поднимает в знак готовности орудия. При этом он поворачивает голову к Бакалову и внимательно, выжидающе смотрит на него.
Дубяк тоже быстро и вместе с тем спокойно и деловито выполняет свои обязанности: следит за работой затвора и после выстрела глядит на указатель отката. Полагается, чтобы замковый после каждого выстрела вслух докладывал командиру орудия длину отката ствола. Но во время огневого налета, при одновременной стрельбе множества батарей, слов на огневой позиции не слышно, и Дубяк, с разрешения сержанта, ограничивается жестом. Увидев этот жест, Бакалов легким кивком головы показывает, что понял Дубяка, взглядывает на Приходчука и, убедившись, что орудие готово к следующему выстрелу, поворачивается к старшему лейтенанту Хоменко. Теперь сержант не спускает с офицера глаз, ожидая его сигнала. Сигнал подан, и Бакалов кричит Приходчуку:
— Орррудие! — и резко опускает руку.
Приходчук дергает за шнур, и все начинается с начала.
«Так это бой? — думает Стукалов, стараясь не задерживать Смилгиса и остальных. — Да, это начало боя. А дальше что?..»
Теперь орудие должно стрелять через каждые двадцать секунд; но ведь может случиться осечка или какая-либо задержка у первого или второго орудия, тогда третьему придется выстрелить раньше, потому что задержавшееся орудие пропустит свою очередь. Поэтому каждое орудие на всякий случай готовится к очередному выстрелу на несколько секунд раньше своего срока.
Даже в такой предусмотрительности сказывается слаженность и четкость действий всех расчетов. Стукалову и впрямь начинает казаться, что батарея «играет», словно оркестр, послушный палочке дирижера. Только эта артиллерийская музыка не по нутру фашистам — она несет им ужас и смерть.
Стукалов стоит у ящиков с боеприпасами; руки его уже привычно и цепко хватают очередной патрон, вытирают его и передают в руки Смилгиса. Молодой солдат, увлеченный общим темпом работы, чувствует себя нужным и надежным винтиком единого, четко и осмысленно работающего механизма. От этой мысли он ощущает прилив бодрости и гордости.
Стрельба продолжалась, и Стукалов старался сосредоточиться, чтобы не сбиться с темпа и не оконфузиться. Он даже немножко вспотел от напряжения и чуть сдвинул на затылок шлем. Ему хотелось сейчас сделать что-нибудь такое, что помогло бы расчету, всей батарее стрелять непрерывно, без всяких задержек.
Орудию предстояло выпустить подряд, с небольшими промежутками, много снарядов. Надо было обезопасить себя от возможных случайных задержек. Вдруг попадется очень грязный или неисправный патрон, и тогда вместо выстрела получится задержка... Нет, этого допустить нельзя. Экономя секунды и «перекрывая» темп работы, Стукалов все время имел наготове не один, а два — три патрона. Смилгис тоже все время имел в запасе один патрон со снятым колпачком, чтобы подать его, если попадется снаряд с туго свинчивающимся колпачком. Впрочем, так же поступали и в остальных расчетах, хотя артиллерийская техника, изготовленная руками советских рабочих и специалистов, действовала безотказно. Стрельба шла без всяких задержек.
Артиллеристам помогали летчики. Над батареями снова пролетели самолеты, и вскоре издалека, из расположения противника, донесся тяжелый, заглушенный расстоянием грохот: там рвались сброшенные нашими летчиками бомбы.
В общий гул боя по временам вплетался низкий басовый звук «у-у-у», заглушавший все остальные звуки. Стоявшая позади батарея большой мощности стреляла заметно реже, чем легкие батареи, поэтому басовый протяжный звук слышался с минутными перерывами. Когда наверху, над огневой позицией батареи, проносились тяжелые снаряды, некоторые из солдат задирали головы, будто могли проследить их полет, и перебрасывались короткими репликами:
— Ишь как гудит!.. Привет Гитлеру...
Стукалову было известно, что такой снаряд весит больше центнера, то есть больше шести пудов, и он пытался представить себе, как летит по воздуху этакая тяжеленная махина, наполненная взрывчатым веществом, как падает она на головы гитлеровцев и как не оставляет от них даже и мокрого места.
Вдруг сзади раздался резкий, пронзительный свист. Он возник неожиданно и сразу же заполнил собой воздух, заглушив весь шум боя; даже могучий бас орудий большой мощности потерялся в этом ни с чем не сравнимом свисте. Этот свист был настолько сильным и сверлящим, что у Стукалова заболели уши и начало щемить сердце. Казалось, где-то неподалеку в лесу появился сказочный богатырь — Соловей-разбойник; он заложил пальцы в рот, дунул во всю силу легких, — и от его могучего посвиста задрожала земля, завихрился воздух, пригнулись, как былинки, столетние дубы... Нет, бабушка, которая когда-то рассказывала своему внуку Петеньке эту сказку, наверно, и не представляла себе, что свист может быть таким ужасным!
Свист продолжался всего несколько секунд и прекратился так же внезапно, как и возник. И снова стали слышны другие звуки боя. Смилгис, которого оставила его обычная флегматичность, нагнулся к уху Стукалова и весело прокричал:
— Слыхал?.. «Катюша» сыграла... Гитлеру жарко сделается!
«Катюша» — так ласково и любовно прозвали солдаты легендарные советские реактивные минометы — грозу гитлеровцев, гордость советской артиллерии...
Через несколько секунд после залпа со стороны противника донесся сильный грохот; затихая на мгновенья, он стал повторяться много раз. Казалось, невидимые гиганты часто и одновременно бьют в десятки огромных барабанов.
— Здорово! — проговорил Стукалов, вкладывая в это слово и удивление, и восхищение.
Бакалов не слышал этого, но, заметив выражение лица Стукалова, одобряюще крикнул ему на ухо:
— Знай наших!.. «Катюшины» гостинцы дошли по адресу!
Бакалов продолжал внимательно следить не только за сигналами старшего лейтенанта Хоменко, но и за работой каждого из своих подчиненных. Три секунды спустя сержант снова — в который уже раз! — прокричал Приходчуку:
— Орррудие!..
Бой шел на земле и в воздухе. Там, где недавно пролетели советские самолеты, небо покрылось черными пятнами разрывов: стреляли гитлеровские зенитные батареи. Но так продолжалось недолго: разрывов стало заметно меньше, а вскоре они совсем прекратились. Огневым налетом нашей артиллерии вражеские зенитки были подавлены. Зато в очистившемся небе снова и снова стремительно проносились стаи краснозвездных истребителей, сопровождавших новые строи бомбардировщиков.
...Потный, разгоряченный, Стукалов подавал Смилгису один за другим «гостинцы» фашистам и не заметил, как в первом штабеле, состоявшем из трех ящиков, кончились все патроны. Он нагнулся к ящику, чтобы схватить очередной патрон, но там было уже пусто.
— Ох, ты! — не то испуганно, не то удивленно воскликнул Стукалов и сразу же бросился открывать верхний ящик из второго штабеля. Заметив это, сержант Бакалов прокричал на ухо Приходчуку:
— Прицел шестьдесят пять!
Приходчук слегка пошевелил маховичок прицела и снова, прильнув глазом к окуляру панорамы, стал исправлять наводку.
«Сколько же времени прошло? — подумал Стукалов, выхватывая из ящика новый снаряд. — Первые четыре патрона мы выпустили беглым огнем, наверное, за полминуты; да еще восемь через каждые двадцать секунд... Сто шестьдесят секунд... Выходит, что всего лишь минуты три с небольшим...»
Да, прошло всего три с небольшим минуты с того момента, когда начался огневой налет.
Орудие, продолжая делать по выстрелу в каждые двадцать секунд, выпустило двенадцать снарядов на прицеле 65 и затем перешло к стрельбе на прицеле 63.
От непрерывного грохота уши Стукалова окончательно заложило, словно ватой, в мускулах рук от напряжения и усталости появилась ноющая боль, и он стал опасаться, «как бы не сдать»...
Но вот кончились патроны и в последнем штабеле из трех ящиков. Все тридцать шесть снарядов выпущены, огневой налет закончен. Стало необычно тихо.
Бакалов доложил командиру взвода, что орудие израсходовало на огневой налет тридцать шесть снарядов, и оглянулся на своих подчиненных. Все стояли потные, усталые, возбужденные и выжидающе глядели на сержанта. В это время поступило распоряжение командира батареи — старшему лейтенанту Хоменко прибыть на наблюдательный пункт в готовности выдвинуться вперед для выбора новой огневой позиции. Взяв с собой командира второго орудия и двух номеров — по одному от первого и четвертого орудий, — старший лейтенант вскинул на плечо автомат и пошел на наблюдательный пункт. Все свои записи по работе на огневой позиции он передал лейтенанту Горохову.
Хоменко приказал номеру первого орудия Афанасьеву захватить с собою буссоль. Артиллерийская буссоль — это большой и очень точный компас. Пользуясь им, можно придать орудию или оптическому прибору нужное направление, даже и не видя предмета, в который его направляешь, а только зная азимут направления, то есть угол между направлением на север и на заданный предмет. А определить этот угол артиллеристу помогает топографическая карта.
Вместе с Хоменко на наблюдательный пункт пошел снарядный четвертого орудия Пилипенко, тот самый, с которым Стукалов был на наблюдательном посту. Проходя мимо третьего орудия, Пилипенко подмигнул Стукалову — знай, мол, наших! — и поправил на плече автомат. Стукалов приветственно помахал рукой и, глядя вслед Пилипенко, позавидовал ему. «Везет же ему, — подумал он, — теперь атаку увидит. Жаль, что не мне пришлось...»
После только что закончившегося огневого налета Стукалов чувствовал себя более уверенно, ему казалось, что он стал уже «обстрелянным» и поэтому может выполнить любое задание. Он и не представлял себе во всех подробностях, что его боевой путь только начинается и что на этом пути будет еще много трудностей и испытаний.
Антадзе заметил огорченный взгляд Стукалова и, стараясь развеселить товарища, сказал:
— Но печалься, друг!
Стукалов невольно улыбнулся и ответил просто и искренне:
— Хотел бы я пойти... Ну, ничего, и до меня очередь дойдет...
Через минуту по огневой позиции разнеслась радостная весть: командир батареи сообщил по телефону, что огневой налет удался, противник подавлен настолько, что почти прекратил огонь. Всем орудийным расчетам капитан передал благодарность за умелую и четкую работу.
— Начало неплохое, — сказал лейтенант Горохов, — Постараемся, чтобы продолжение было не хуже.