Часть первая

Глава первая

I

Над жандармерией — она по-прежнему занимает двухэтажное здание школы, — над помещениями, в которых расквартированы немцы, три дня трепещут на зимнем ветру флаги, окаймленные черным крепом. Немцы справляют траур по Сталинграду. Многие в Батьковичах знают, что в Сталинграде сложила оружие окруженная советскими войсками шестая армия Паулюса. Да и нельзя не знать — газетка, которая издается на русском языке, поместила по этому поводу речь самого Гитлера. Из речи вовсе не вытекает, что там, на далекой Волге, немцы потерпели поражение. Поведение шестой армии, которая, по словам Гитлера, погибла вся — от фельдмаршала Паулюса до последнего солдата, — фюрер показывает как самую величайшую победу и объясняет немецкому народу и всему миру, что без этой жертвы дела Германии были бы плохи. Окруженные войска Паулюса будто бы сковали десятки красных дивизий, и если бы этого не случилось, то неизвестно, каких рубежей могли б достигнуть большевистские орды.

Первый раз за войну Митя читает немецкое сообщение с удовольствием.

На протяжении двух первых месяцев зимы сыплет снежок, кружит белой мутью вьюга, но таких сильных морозов, как в прошлом году, нет. Митя прожил это время в радостном напряжении. Каждый новый день приносит неожиданные вести. Чаще всего приятные. Немцев изгнали с Кавказа, а главное — одержана гигантская победа на Волге.

Нынешняя зима от прошлогодней отличается еще и тем, что существует несколько нитей, по которым до Мити доходят точные известия о событиях на фронте. Время от времени он заглядывает в низенькую хатку Василя Шарамета. Его новый друг, если не на службе, обязательно что-нибудь мастерит: точит ножи, из серебряных монет выделывает перстни, а из дюралюминия — гребешки и расчески.

Дождавшись, когда прифранченные сестры уйдут на вечеринку, Василь лезет в подпол и вытаскивает оттуда завернутый в старую фуфайку черный ящик радиоприемника. Погасив свет, установив приемник на узеньком, заставленном разными бутылочками и коробочками столике, Митя с Василем настраивают его на Москву и, напрягшись, слушают.

Приятные эти минуты. За окном сыплет снежок, шуршит темными ветвями старая яблоня, в подпечье, разогревшись от тепла и как бы не замечая зимы, заводит песню сверчок.

Поставили две новые сухие батареи, но голос диктора все равно далекий, еле слышный. Москва живет сталинградскими событиями: передают статьи из газет, рассказы участников боев, зарубежные отклики и оценки. В сводках мелькают названия новых освобожденных городов и поселков. Бои идут преимущественно на юге — в большой излучине Дона. Правда, и на Северном фронте успех ощутимый: прорвана мертвая петля блокады под Ленинградом.

Выходя от Василя, Митя полнится особым чувством. Перед глазами заснеженная железная дорога, огромный темный тополь, в ветвях которого шумит ветер. Дальше, невдалеке от станции, чернеют разные склады и базы. В окнах местечковых хат редкие, блеклые огоньки. Местечко, кажется, живет, охваченное течением обычной будничности. Вряд ли кто из жителей этой вот улицы, которые спят или укладываются спать, знает, что где-то там, на Дону взято селение Верхний Мамон, ничем особенным, как и Батьковичи, не знаменитое. Там, в Верхнем Мамоне, наверное, не спят, там победа уже наступила. Но еще далеко от Верхнего Мамона до этого вот тополя...

Раз в неделю из Громов, где работает учителем, приходит Микола. С десантниками он пока что встречается редко. Передает им листки, в которых хлопцы сообщают о движении эшелонов через станцию и о замеченных воинских частях, а взамен получает переписанные от руки сводки Совинформбюро. От Мазуренки, командира десантников, пока что один приказ — завоевывать доверие у немцев. Даже мину, которую Микола принес давно, не разрешает подкладывать. Судя по всему, десантники на встречи в Громы приходят издалека.

Микола каждый раз передает, что Мазуренка им, своим связным, запрещает ходить вместе. Но хлопцы приказ игнорируют. Было бы просто смешно, если б они вдруг сделали вид, что не знают один другого, перестали ходить друг к другу, показываться на улице.

Вести об успешном наступлении Красной Армии, которые приносит Микола, Митя чаще всего уже знает. Но все равно приятно читать скомканные тетрадные странички, аккуратно исписанные химическим карандашом. Одно дело — услышать по радио, и совсем другое — то же самое прочесть. Тут можно вдуматься в смысл, посмаковать каждое слово, сравнить с тем, что сообщают об этих же событиях сами немцы.

Тот вечер, когда передают об освобождении большого города, — особый праздник. Вот и Курск уже советский. Митя возбужден. Он каждую минуту думает о фронте, уже скоро два года живет военными событиями, тем великим, трагичным, чем заполнен весь мир. Митя понимает: взятие Курска означает, что южный участок немецкого фронта сломлен, смят. Смогут ли фашисты удержаться и на каком рубеже? Реки теперь, зимой, не преграда, прорыв фронта очевиден. Чем Гитлер заткнет такую дыру?

Митя даже как бы слышит орудийные выстрелы, которые приближаются оттуда, с востока. Курск — это не Краснодар, не далекий Сальск...

Хоть уже и поздновато, чтоб бродить по местечку, однако он не выдерживает, выбравшись из низенькой Шараметовой хаты, идет к хлопцам. Скрипит под ногами подмерзший, сухой снег, ветер сечет в разгоряченное лицо снежной крупой. Митя идет не улицей, а темным переулком, прилегающим к железной дороге, минуя базы, склады, железнодорожную сторожевую будку. В темноте чернеют штабеля дров, бревен. К железной дороге дворы обращены не хатами, а садами и огородами, и только два-три домика повернуты окнами.

На железной дороге ночью тихо. Поезда ходят только днем. Исключения бывают, но редко. На станции темно. Едва заметно светится красный глаз семафора, который стоит почти напротив Шараметовой хаты, поблескивают желтовато-красные огоньки стрелок.

Чтобы попасть к Лобику, надо перебраться через железную дорогу. И хотя хлопцы не очень-то слушаются Мазуренку, но осторожность соблюдают. Лобик работает на железной дороге, составляет сводки движения поездов, поэтому не стоит заходить к нему лишний раз.

Митя, перебежав улицу, где легко можно нарваться на патрульного, направляется к Примаку. Еще на крыльце Примаковой хаты слышит он треньканье мандолины. Хлопцы сидят тут почти в полном сборе. Саша Плоткин, в больших, смазанных дегтем сапогах, положив ногу на ногу, играет, Лобик, понурившись, листает какую-то книгу. Хозяин же, Алексей Примак, как человек практичный, подшивает куском войлока старый валенок.

— Курск взяли! — с порога выпаливает Митя.

Саша играет еще громче, Иван, положив книгу на стол, задумывается, и только на самого хозяина новость, кажется, не производит никакого впечатления.

— И у нас взяли, — отзывается наконец Алексей. — За день шестерых. Адвоката Былину, нового примака Анеты Багуновой. Говорят, он какой-то инженер. Лысака — составителя поездов — арестовали третий раз...

Хлопцы на минуту умолкают. В лес убежали заместитель бургомистра Лубан, дорожный мастер Адамчук и другие. Мстят, скорее всего, фашисты.

Лобик встает, ходит по хате.

— Курск — большая победа! — возбужденно говорит он. — Если правда, что взяли, то наши могут еще до весны продвинуться до Днепра.

— Взяли. Я потому и пришел.

— Вот что значит зажать в клещи одну армию. Паулюса расколошматили, и фронту — хана. Под Сталинградом были отборные гитлеровские войска.

— Говорят, что итальянцев через Речицу гнали пешком, — перестав играть, сообщает Плоткин. — Солдаты будто бы торговали винтовками на базаре. За винтовку просили десять марок, за пулемет — двадцать.

Хлопцы хохочут. Трудно представить, чтобы солдаты торговали такими вещами, но слухи действительно ходят.

— Италии крышка, — твердо заявляет Лобик. — Стратегических целей она не достигла нигде. В Африке итальянцам и Роммелю скоро капут. Тунис не удержат. Недаром Гитлер оккупировал Южную Францию. Боятся высадки союзников с юга.

— Фронт наступает, а Кузьменки кабана закололи. Двух новых привезли, — острит Алексей. — Драпать не собираются. Гвозд новое пальто сшил... Но поздно. Давайте, хлопцы, по коням.

Алексей не притворяется. Только так и смотрит на вещи. Но ничего не попишешь — его соседи Кузьменки действительно заядлые полицаи. Так что надо остерегаться. Да и Гвозд — шпик известный.

Расходятся по одному. Первым за дверь шуганул Лобик, за ним — Митя.

II

Решение, что не осталось никакого другого выхода, кроме как податься в лес, просить у партизан пощады, а если примут к себе, то мстить немцам, уничтожая их жестоко, безжалостно, Лубан принял неожиданно, несмотря на то что он и его сообщники думали и говорили об этом давно. События на фронте были только толчком, ускорившим принятие такого решения. В душе Лубана оно вызревало еще с прошлого лета. Тогда к нему приходили посланцы от партизан, и не совсем даже партизан, а от людей, которых забросили из-за линии фронта со специальным заданием. Тех людей целиком удовлетворяло, чтобы он, Лубан, занимая высокое положение в немецкой администрации, помогал им. Но он на такое пойти не мог, — во-первых, не умел раздваиваться, а во-вторых, считал, что цена, которую заплатит таким образом, будет мала, чтоб искупить свой грех.

Он, заместитель бургомистра, принял тогда все меры, чтоб женщина из Нехамовой Слободы, приходившая к нему с предложением служить партизанам, не попала в руки немцев. Сам ее приход значил для Лубана многое. Если там, в лесу, допускают мысль, что он, заместитель бургомистра, не совсем потерянный человек, что он еще может вернуться к своим, принести пользу, то это мнение о нем вселяло надежду, придавало душевную силу. Всю прошлую осень он только и думал о том, как перебросить мост к партизанам.

В сорок первом году Лубан твердо решил, что такой жизни, как была, больше не будет. Ему доставляли удовольствие сообщения о том, что Красная Армия отступает, сдает немцам города, села, оставляет важные промышленные и сельскохозяйственные районы. С жадным нетерпением он ждал, когда же наконец немцы овладеют советской столицей.

Это могло вызывать только удивление, так как неприятности, какие имел Лубан в жизни, были не большими, чем у некоторых других людей, которые тоже пострадали в тридцать седьмом или в тридцать восьмом годах, однако на сторону немцев не перешли. Лубан до ареста был начальником службы пути в отделении железной дороги, его намеревались повысить по службе, выдвинуть на такую же должность в управлении, но неожиданный арест прервал этот естественный служебный рост. После того как Лубана, не доведя дела до суда, оправдали, даже о такой должности, которую он занимал раньше, пришлось забыть. Ее твердо занимал человек, который написал на него — Лубан знал об этом точно — донос. Характер Лубан имел гордый, упрямый, своей правды доказывать не стал. Из города перебрался на небольшую станцию, занял там скромную должность кассира товарной конторы.

Было много всякого другого, но основное направление мыслей, настроения Лубана определяло убеждение, что в прошлой жизни власть захватили не люди дела, а хитрые приспособленцы, карьеристы, которые руководствовались шкурными интересами. Ход первых месяцев войны как бы подтверждал то, о чем думал Лубан. Осенью сорок первого года, уже став заместителем бургомистра, он застрелил переодетого окруженца. Убил Лубан своего советского человека в поселке совхоза Росица. Об этом хорошо знают в местечке и во всей округе. Пути назад, казалось, не было.

Одумался позже, когда немцы стали устанавливать свой порядок, а он, Лубан, им активно в этом помогал. Много уплыло воды за один только год жизни в оккупации. Глядя на тех, кто шел добровольно в полицию, становился начальником, а также на тех, кто не хотел служить немцам, а согласившись, продолжал им вредить, Лубан с ужасом понял, какую большую, непоправимую ошибку он совершил. Чрезмерно раздул личную обиду. Забыл, что и тогда и теперь были разные люди, и людей добрых, честных, слова которых не расходятся с делом, было намного больше, чем шкурников и карьеристов. Он предал Родину — только такими словами можно было назвать его поведение.

Начиная с прошлой осени Лубан жил в состоянии оцепенения, нарушенного душевного равновесия, когда трудно принять правильное решение. Он уже знал, что с немцами не останется, глядел на них с лютой, бессильной злостью. Но выхода не видел. Его руки были в крови, а кровь так легко не смывается.

Он строил много планов: убить гебитскомиссара, сделать так, чтобы в местечке погибло как можно больше немцев, и, наконец, погибнуть самому, но после долгого размышления эти свои намерения отклонял.

Затаенно, не вполне осознанно он все-таки хотел, чтоб его вспоминали добрым словом и после смерти. А так могли подумать, что он что-то не поделил с недавними господами.

Человек не может жить в одиночестве. Постепенно Лубан начал открываться друзьям-товарищам, с которыми связала его горькая година оккупационной судьбы. Бригадир путейцев Адамчук, начальник местной промышленности Толстик, начальник пожарной команды Ольшевский так же, как и он, уразумели, что сели не в тот воз. Лубан считал их мелкими сошками: привыкли сладко есть, пить и потому с необыкновенной легкостью поменяли хозяев. Никаких убеждений у них нет и не могло быть. Жили как живется, спасали собственную шкуру. Но их положение проще: немцам служили, были начальниками, однако кровью себя, как он, Лубан, не запятнали.

У них, заговорщиков, было много пьяных сборищ, бесед. В результате родилось решение, что надо искать общий язык с партизанами. Но так просто, с пустыми руками к партизанам не придешь. Надо было что-то сделать, как-нибудь насолить немцам, чтобы там, в лесу, посмотрели на них, теперешних немецких прислужников, более ласковым оком.

Втянули в компанию Годуна, заместителя начальника полиции. Этому хитрому, вертлявому человеку, который до войны служил начальником уголовного розыска, не надо было долго объяснять, что от него требуется. Партизанам не хватает оружия, поэтому Годун за какой-то месяц сделал так, что в тайном хранилище заговорщиков оказалось три ручных пулемета и более десяти винтовок.

Еще осенью возникло намерение подвести под партизанский удар какую-нибудь волостную или даже часть районной полиции. Но без надежной связи с партизанами осуществить такое дело невозможно. Годун исподволь начал заводить переговоры с прудковским старостой, который, по мнению всех, кто собирается у Адамчука или Толстика, давно связался с лесными хлопцами. Но пока шли эти предусмотрительные двухсторонние переговоры, партизаны сами разогнали лужинецкий, литвиновский и пилятичский гарнизоны. Откладывать выход в лес дальше уже нельзя...

Случилось так, что круг заговорщиков, в который вначале входили только местные начальники, постепенно расширялся за счет людей, которые вообще отказывались от службы у немцев. Лубан тут ни при чем. Их втянули хитрый Толстик или тот же Годун. Хотят, наверное, создать видимость подпольной работы тут, в местечке. Мол, не сидели сложа руки. Лубан против маскарада. Может, от этого на душе лишняя тревога.

Заместитель бургомистра не спит. Лежит на топчане, подложив под голову старую фуфайку, от которой пахнет мазутом, перегоревшим углем и еще чем-то особенным, что бывает только на станциях. Он любит эти запахи, так как сызмалу жил около железной дороги, в казенном доме, где, наверное, и теперь доживает век старый, сгорбленный, давно покинутый взрослыми сыновьями отец. Мать умерла несколько лет назад.

В последние месяцы, когда в душе вспыхнуло это неугасимое пламя отчаяния, он собирается навестить отца. При нынешнем положении Лубана проехать сто с лишним верст на каком-нибудь воинском товарняке, чтобы попасть в город, где живет отец и где большую половину жизни прожил он сам, вообще-то нетрудно. Он может вытребовать аусвайс со всеми нужными печатями и разрешениями. Но что-то вроде мешает. Что — он и сам пока не разберет. Отец конечно же знает, кто теперь его сын, так как знакомые люди из того города были тут, — видно, рассказали о его службе. Не отозвался старик ни словом.

Из-за дощатой перегородки доносится спокойное дыхание жены. Младший сынишка спит с ней, а старший, которому исполнилось двенадцать лет, подстелив фуфайку, улегся на полу возле печки. Вот так живет пан заместитель бургомистра, второе лицо в районе. Немцы никогда не переступали порога этой незавидной, не лучшей, чем у какого-нибудь стрелочника, квартиры. Он их к себе не приглашает. Никогда он не был скаредным, не думал о богатстве, роскоши, не стремился к сладкой жизни. Но все равно достукался. Попал в силок, откуда на этот раз, пожалуй, не выберешься.

Когда Лубан думает о своем нынешнем положении, в памяти невольно встает молодость, неказистая, грязная улица предместья, на которой стояла их кособокая хатенка, не худшая и не лучшая, чем у других. Отец, который выдает себя теперь за праведника, таковым на самом деле не был. Заливал старик за воротник что надо. Так заливал, что машиниста курьерских поездов пересадили на маневровый, затем на этом же тихоходе ездил кочегаром, а кончил тем, что, дотягивая до пенсии, охранял железнодорожную баню. Да один ли отец?

Вторая Шанхайская, как называли улицу старожилы предместья, в дни получек показывала, пожалуй, наивысший класс пьяного, бешеного разгула. Замордованные жены наиболее заядлых пьяниц с утра обычно занимали очередь у окошка кассы, чтоб перехватить заработок своих нерадивых мужей, но те все равно вырывали червонец или два, чтоб залить горло, дать выход темной, неподвластной разуму силе, что постепенно накапливалась на дне души. В тех очередях не раз стояла Лубанова покойница-мать.

Из-за отца или не из-за отца, но сам Лубан рано пошел по кривой дорожке. Имел за плечами уже восемнадцать лет, но успел, да и то с грехом пополам, закончить только начальную школу. Наконец, нормальной учебе помешало лихолетье оккупаций, переворотов, каких на его молодость выпало достаточно. Первыми, когда рушился Западный фронт, пришли немцы. Он хорошо помнит островерхие, с хищными орлами каски, широкие зады, холеные красные морды кайзеровских солдат. Тогда, при немцах, на Второй Шанхайской как бы сама собой возникла шайка-бражка из юношей, подростков, которую, очевидно, направляла чья-то опытная крепкая рука. Воровали у немцев что попало. Однажды осенней ночью загнали в тупик вагон, а открыв запломбированные двери, сами ужаснулись тому, что увидели. Вагон наполовину был забит ящиками, доверху заполненными железными крестами, медалями, разными регалиями. Плохо могло кончиться для Второй Шанхайской ночное приключение, но там, в Германии, началась революция, и немцы убрались восвояси.

Был еще красный командир Стрекопытов — в прошлом царский офицер, который вдруг, спохватившись, решил снова перекраситься в белый цвет. Стрекопытовцы убивали, вешали местных руководителей, с которыми недавно стояли рядом — на трибунах. Шайка Стрекопытова успела нашкодить мало — недолго он продержался. Но и ему подстроили штуку, которая имела скорее политический, нежели уголовный характер. На Второй Шанхайской всегда было много голодных бродячих собак, и вот эти собаки вдруг начали бегать по городу, нося вместо ошейников банты — под цвет бывших царских знамен.

Мутная река текла, петляла дальше, когда уже утихли пушечные выстрелы и торопливый, отчаянный треск пулеметов. Был нэп, на центральных улицах города открылось много ресторанов, ресторанчиков и разных увеселительных заведений, которые начинали свою деятельность вечером. Он, Лубан, тогда только входил в молодую силу. Неугомонные смуглые парни с Второй Шанхайской форсили в расклешенных брюках, не любили совбуров и свою неприязнь к ним высказывали в грязных песенках, сопровождаемых гитарным перезвоном.

Вырвал их троих из шайки-бражки Саша Григонис, местный латыш, умнейшая на все железнодорожное предместье голова. Ему было в то время лет двадцать пять, а он уже возглавлял паровозную бригаду, водил тяжелые, груженные лесом эшелоны в Киев, Макеевку, до самой западной границы. Школа помощников машинистов, куда Саша Григонис насильно затянул троих друзей-приятелей, была началом его, Лубанова, взлета. Он хорошо учился и, будто оглянувшись на напрасно растраченные годы, всю душу отдавал занятиям, паровозу, книгам, которые неожиданно открыли перед ним новый привлекательный мир. Лубан любил технику, мог днями, ночами, забыв обо всем, просиживать над схемами, разгадывать их смысл, доходить собственным умом до самого сложного.

Он ездил помощником машиниста, затем, как и отец, машинистом, был уже женат, когда появилась возможность учиться в филиале техникума, и даже с каким-то восторгом, отрывая время от сна, отдыха, закончил техникум и сразу же поступил на заочное отделение железнодорожного института. То было время, когда железная дорога отказывалась от всего старого, отжившего, меняла облик, добиваясь технического прогресса во всех отраслях своего хозяйства. С паровоза он слез тогда, когда даже небольшие полевые станции переходили на автоблокировку, автоматическую сцепку вагонов, когда появились первые тепловозы и электровозы. Новое повсюду пробивалось.

Он и занимался этим новым — внедрял автоблокировку, — по неделям не бывал дома, чувствуя, что живет не напрасно, приносит пользу. Он знал, любил свою работу. С каждым годом его продвигали и повышали по службе.

Саша Григонис к тому времени был уже заместителем начальника станции. Несмотря на высокое положение, дружбы с подчиненными, которых вытащил из ямы, не терял, чинами не хвастался. Иной раз в воскресный день они собирались все вместе, выезжали на дрезине за город и, оставив машину на какой-нибудь станции, направлялись в лес, раскладывали костер, вспоминали прошлое.

Григониса арестовали первым. Вообще что-то непонятное стало твориться на станции. Железнодорожники на войне — нужный народ, без них не может обойтись никакая власть. Во время гражданской войны город переходил из рук в руки, поэтому все, кто более или менее был связан со службой движения, работали по принуждению или за кусок хлеба. Теперь им то давнее и вспомнили.

Он, Лубан, как всегда, был горяч, невыдержан, потому после ареста Григониса потерял голову. Настроения не скрывал, язык за зубами держать не умел. Нацарапали писульку и на него. Сочинил ее в компании с другим пройдохой Мишка Сыч, слабенький, беспомощный инженерик, которому если и доверить какое дело, так только стоять в дверях, проверять перронные билеты.

Околесицы в заявлении Мишка нагородил несусветной. Тем не менее следователь отнесся к написанному с полной серьезностью. Допрашивая о связях Лубана с немцами, со стрекопытовцами, приплетая Григониса, даже отважился приложить руку. Но в ответ получил такую сдачу, что брякнулся на пол, и его отливали водой. Дело повел другой следователь, допрашивал долго, нудно, но применять физические меры не решился. До суда не дошло, Лубана выпустили.

Лубан не спит. Это не первая ночь, когда властным черным крылом его окутывает бессонница. Перебирая до малейшей мелочи свою жизнь, он старается найти тот поворот, перекос, с которого начал завязываться теперешний чертов узел. Винит одного себя. Был излишне горд, горяч, не умел глядеть в корень.

Лубан теперь оправдывает прошлое. Сколько повылезло из разных щелей всякой швали, что становится на колени, угождает, прислуживает фашистам. Всех этих полицаев, старост, немецких пособников в свое время просто не раскусили, не придавили, как гнид. А стоило бы.

При той чистке, которая шла, думает Лубан, попадали под колеса и невинные люди, такие, как Григонис. Ничего не попишешь. Когда лес рубят, щепки летят. Вина его в том, что не понял духа времени. Надо было не затаиваться в злости, не думать об оскорбленной гордости, самолюбии, а помогать соответствующим органам отыскивать настоящих врагов. И не один он должен был это делать, а все. Тогда бы попали куда следует не честные люди, а такие, как Мишка Сыч, как вся шваль, что тогда, в тридцать седьмом, подняла голову.

Середины Лубан не знает, человеческую слабость в расчет не берет. Так было всегда, так и теперь. На своих друзей по несчастью, с которыми связан одной веревочкой, смотрит как на мусор, отходы, как на мелких, никчемных людей. Другое дело, что без них не выпутаешься. Но если двинет в лес вся команда, авторитет немецкой власти тут, в местечке, покачнется. Хотя какой там авторитет!..

На то, что сам расстрелял переодетого окруженца, Лубан смотрит без особых укоров совести. Человек в рваной фуфайке, которого он встретил в Росице, был трусливый слизняк. Лепетал, что из раскулаченных, что сидел при большевиках в тюрьме, совал под нос справку.

Лубанова натура бунтует, протестует при мысли, что он продался немцам. Никому он не продавался. Он сбился с дороги. Совершил ошибку. Кровавую. На войне все ошибки кровавые. Те, что пошли за немцами, с первого дня думают об обогащении, благополучии, тянут, что попадает под руку. Как лесничий Лагута, Князев, заведующий мельницами Федосик, как почти все немецкие прихвостни, которых он, Лубан, знает как облупленных. Им по душе строй, порядок, основанный на собственности, деньгах, взятках. Он против такого порядка.

Бургомистра Крамера Лубан выделяет среди других. Этот хочет, чтоб всем было хорошо. Хочет примирить волка и овцу. Но война есть война. Даже в мирной жизни шла борьба, и те, кто этого не понимал, теперь страдают. Как он сам...

III

Лубан начал засыпать, когда в коридорчике послышались осторожные шаги. Скрипнула дверь. Пришла с вечеринки старшая дочь Валя. Сон как рукой сняло. Шестнадцать лет дочке, а бродит где-то каждую ночь. Растет, словно без отца. Может, какой-нибудь полицай подбивает клин? Метит к заместителю бургомистра в зятья? Дудки, брат, не очень погреешься! Семья держится на жене. И на корове. Даже немцы-начальники знают, что заместитель бургомистра пьет, но глядят на это сквозь пальцы. Им лишь бы сидел на должности. Дальше — хоть трава не расти. Можешь брать взятки, заводить любовниц. Профсоюз, как когда-то, не вмешается. Немцы думают, что он живет как хочет. А он никак не живет. И не хозяин в семье. Не до поросят, когда свинью смалят.

Дочка тихонько разделась, легла. В уголке за печкой чуть слышно скребется мышь. Шумит за окнами ветер, нудно звякает оторванным листом железа. Лубан снова задремал. На этот раз его будит пронзительный телефонный звонок. Вскакивает, хватает трубку. «Заместитель бургомистра Лубан слушает...» На другом конце провода упорное молчание. Слышно, как кто-то дышит, а слова вымолвить не отваживается. Или не хочет. Наконец положил трубку...

В душу закрадывается тревога. Кто позвонил и зачем? Звонок, скорее всего, для того, чтоб узнать, дома ли хозяин. Но кому он понадобился ночью? Мелькнула догадка про партизан, и холодно сделалось в груди. Вот так же прошлой зимой ухлопали заместителя начальника полиции. Теперь на его месте Годун. Вызвали по телефону из квартиры и где-то за углом проломили кирпичом череп. Труп нашли только летом, когда стали чистить колодец возле пожарной. А то думали — сбежал...

Лубан с опаской смотрит в окно. Виден заснеженный двор, дощатый хлевушок. Кажется, возле стены хлевушка мелькнула тень. Он уже ждал, как эта тень оторвется от стены, подбежит к окну и шибанет в комнату гранату. Но все тихо. И нет никакой тени. Просто шелестят на ветру ветви груши, что растет под окном. От этого мелькает в глазах.

Лубан успокаивается. Ступая босыми ногами по полу, подходит к вешалке, вынимает из кармана поддевки наган-самовзвод. Крутит барабан — все семь патронов на месте. Одевается, натягивает сапоги, как бы предчувствуя, что ночной телефонный звонок будет иметь продолжение. И не ошибается. Через несколько минут на крыльце кто-то топает, а затем раздается отчаянный стук в дверь.

Лубан осторожно, не брякнув щеколдой, пробирается в холодные сенцы. Замирает в углу возле двери. Если будут стрелять через дверь, то черта с два попадут. Наган он держит наготове. Подавляя дрожь, спокойно спрашивает:

— Кто там?

— Открой, Дмитриевич, свои, — слышится голос Адамчука, дорожного мастера.

Адамчук стоит в сенцах, в комнату не идет. Его трясет как в лихорадке. Голос срывается, даже слышно, как лязгают у бедняги зубы, как он часто, прерывисто дышит.

— Беда, Дмитриевич. Пропали мы. По-глупому пропали. Лысака взяли, а он сыплет всех...

— Какого Лысака? Что ты плетешь?

— Да составителя поездов. Того, что на работу не шел. Годун с ним тары-бары разводил. Про партизан и про все такое. А тот ляпнул кому-то сдуру. Теперь сидит. Ночью сцапали.

Странно, Лубан, услышав о составителе, с которым тоже встречался и плохое говорил при нем о немцах, не испугался. Даже почувствовал облегчение: чертов узел наконец развяжется.

— Так что будем делать?

— Надо тикать. До утра всех схватить могут. Мне не простят. Скажут, в партизанах был, а теперь снова за старое взялся.

— Тебя и партизаны по шапке не погладят. Как-никак служил немцам верой и правдой.

— Так что же делать, Дмитриевич?

— Заходи в хату. Что-нибудь придумаем.

Лубан чувствует себя на взлете. Час его наступил. Ему вообще нравятся острые, критические моменты, когда жизнь висит на волоске, когда за какой-то миг надо принять важное, ответственное решение.

Света он не зажигает. Подходит к стене, крутит ручку телефона. Долго никто не отвечает. Наконец в трубке слышится сонный голос телефонистки.

— Барышня, квартиру заместителя начальника полиции Годуна.

Годун, видно, не спит, отзывается сразу.

— Годун, запрягай коней. Два возка. Едем на охоту. У прудковского старосты свадьба. Погуляем. Возьми все, что надо. Заезжай за Ольшевским, Толстиком, и чтоб через час был у меня.

Адамчук стоит у порога, тяжело дышит.

— Дмитриевич, мы же не знаем, как партизаны нас примут. Вдруг к стенке поставят? Немцы сразу же семьи схватят.

Выхода действительно нет. Это сознают оба. Полгода говорили об уходе к партизанам, плели смелые, хитрые планы, а как припекло, оказались в западне.

— Немцы не должны трогать семьи, — понизив голос, отвечает Лубан. — Не забывай, кто мы такие. Им выгодно поверить, что партизаны схватили нас силой. Если же партизаны расстреляют, семьи тем более останутся целы.

Занятые разговором, они не замечают, как из боковушки выходит жена Лубана. Стоит, как белое привидение, слушает разговор.

— Возьми Валю! — жестко говорит она. — Может, хоть девка живая останется.

Лубан грубо ругается, садится на диван.

— Никуда не поедем. Пускай берут...

— Поезжай, — говорит жена. — Доигрался. Ты всю жизнь думал только о себе.

Адамчук засуетился.

— Варвара Александровна права. Возьму старшую дочь и я. Может, уцелеет. Через полчасика буду тут.

IV

Выбираются из местечка через переезд, что невдалеке от будки мастера Адамчука. Полицейской охраны тут нет. Да, в конце концов, это и не переезд, а скорее переход — дощатый настил на путях для прогона скотины. Ночь тихая, затаилась. На станции кое-где поблескивают желтоватые огоньки стрелок. За переездом, за последними станционными и местечковыми зданиями мигает во тьме ночи красный глаз семафора.

Едут молча. В этом месте между путями и восточным краем Вокзальной улицы довольно широкий, голый простор заснеженной луговины. Вдоль дороги чернеют старые, кривые вербы. В их темных ветках, сучьях чуть слышно посвистывает ветер.

Так же молча едут по большаку, который, если ехать прямо, ведет в село Полыковичи, а если повернуть влево — в совхозный поселок Росицу. Большак тут снова подступает к железной дороге, а на ней патрули — немцы и мадьяры. Если патрули заинтересуются ночными путешественниками, могут задержать.

Вздыхают с облегчением только тогда, когда сворачивают на Росицкую дорогу.

На первом возке Лубан, его дочь Валя, Адамчук с дочерью. Остальные — заместитель начальника полиции Годун, Толстик и Ольшевский — едут последними.

Дорога с обеих сторон прикрыта темным лозняком. Заметив в зарослях прогалину, куда ведет санный след, Лубан дергает вожжами, сворачивает. Миновав кустарник, возки останавливаются на болоте. Лубан, разминая онемевшие ноги, спрыгивает на землю, дрожащими пальцами свертывает цигарку. Подходят мужчины.

— Куда двинем, Сергей Дмитриевич? — спрашивает Толстик. — По моему мнению, через совхоз не стоит. Кто-нибудь да увидит.

— А куда лучше?

— Болотцем на Подляшский хутор. Сторож Базылюк мне знаком. Припрячем коней, оглядимся. Пешему легче, чем конному. Не думаю, что Базылюк сидит на хуторе просто так. Если что такое, можно дать от ворот поворот.

До Лубана наконец доходит, что Толстик виляет. Допускает возможность возвращения их, беглецов, в местечко. Лубан мгновенно загорается гневом, но сдерживает себя, насмешливо спрашивает:

— Долго ты думаешь сидеть у Базылюка?

— Сколько придется. Он как раз тот человек, который может помочь. Чует моя душа — связь с лесными хлопцами имеет. Можно удочку закинуть, прощупать. Тем временем поглядим, что закрутят немцы.

— Если не придут брать на цугундер, то можно назад?

— А что, голову в петлю совать?

Адамчук, который молча слушает разговор, начинает нервничать:

— Хлопцы, ждать более одного дня нельзя. Я серьезно говорю. Не шуточки, пять человек ночью исчезло. Немцы сразу узнают.

Запряженный в задний возок конь вдруг захрапел, стал рваться из оглоблей. Лубан кидается к коню, хватает его за уздечку.

Мужчины суетятся. Когда успокаиваются, в той стороне, где лежит Полыковичский большак, замечают едва приметное мигание зеленоватых огоньков. Будто кто-то невидимый зажигает спички и сразу гасит.

— Волки! — Толстик нервно хохотнул. — В местечко рвутся, хотят занять наши места.

Лубан только теперь замечает, что, кроме охапки сена, на заднем возке ничего нет.

— Винтовки где? — чуть не кричит он.

Годун подходит, выдергивает из-под полозьев вожжи.

— Какие там винтовки, Дмитриевич? Когда ты позвонил, я едва из хаты выскочил. Жена волосы на себе рвет, дети ревут. Да ты и не говорил про винтовки. Сказал — к старосте на свадьбу.

— Ты, дурной, догадаться не мог?

— Должно быть, дурень! Ты хоть дочку прихватил, а я сбоих всех оставил.

Больше говорить не о чем. Теперь и Лубан понимает, что, кроме как к Базылюку, другой дороги нет. Торопливо затягиваясь цигаркой, спрашивает:

— Винтовки те хоть есть? Может, просто сказка про белого бычка?

— Есть, Дмитриевич, не сомневайся. Три ручных пулемета, двенадцать карабинов. На целый взвод. Недаром шел на риск.

— Где спрятаны?

— В мыловарне.

— Там, где людей расстреливают?

— Да. Лучшего места не придумаешь. Немцы там искать не станут.

Подляшский хутор верстах в пяти от совхозного поселка. Три или четыре почерневшие на ветру хаты, несколько длинных хлевов с проваленными соломенными стрехами. За хлевами — разложистые скирды сена. В сороковом году, когда хуторян переселяли в деревни, этот хутор уцелел, так как тут размещались совхозные кошары.

Базылюк, о котором Толстик говорил как о добром знакомом, действительно обитает на Подляшском. До войны был видным человеком, заведовал разными учреждениями, а с приходом немцев перебрался сюда, в лесную глушь. Видно, не хочет пачкать рук службой у немцев. Правда, службу он имеет и на хуторе. Заведует летними отгонами-выпасами, которые принадлежат государственному имению Росица, как называют совхоз немцы.

На рассвете в окно хаты, где один, без семьи, проводит дни Базылюк, громко постучали. Он спит не раздеваясь, поэтому, всунув ноги в растоптанные валенки, накинув на плечи кожух, сразу выходит во двор. На улице видит два запряженных возка, на подворье, возле крыльца, фигуры пятерых немецких начальников. Страха Базылюк не чувствует, так как внешний вид местечковых знакомых подсказывает ему, что тут пахнет не службой.

Толстик — до войны вместе работали на промкомбинате — берет Базылюка под руку, отводит в сторону.

— Прошу тебя, Петро, именем нашей дружбы. Спрячь нас куда-нибудь. Девчат, если можно, отдельно. Пускай поспят. Одна — дочь Лубана, другая — Адамчука.

Базылюк сразу сообразил. Впутываться в опасное дело не хочет, но выхода нет. Девчат, которые несмело переступают с ноги на ногу, сразу приглашает в хату. С помощью Толстика коней заводят во двор, распрягают, возки загоняют под поветь.

На востоке чуть-чуть начинает багроветь, когда мужчины направляются в покосившуюся хатку-караулку, что стоит за хлевами. Сторожем, который вынужден обитать в хатке, охранять сено, принадлежащее имению Росица, является сам Базылюк. Такую должность на зимние месяцы определили ему немецкие хозяйственники.

Базылюк приводит гостей в караулку, зажигает свет, занавешивает окна рядном. Внутри хатка имеет довольно уютный вид. Застланные дерюжкой полати, печь, на которой можно погреться. С вечера печь протопили, и в караулке тепло. Базылюк выходит в сени и в скором времени возвращается, неся под мышкой буханку хлеба, а в руках завернутый в полотенце кусок сала, большую бутыль самогона. Глиняная миска, кружки, стаканы, нож, даже вилки в караулке имеются. Видно, Базылюк согревает кое-когда свои одинокие дни самогонкой.

Садятся за стол, с ходу выпивают по стакану.

— Вот что, Петро, — начинает Толстик. — Тут все свои, не бойся. С немцами мы порвали. Скажи, можешь свести нас с партизанами?

Базылюк внимательно смотрит на Лубана. Тут, на Подляшском хуторе, он, Базылюк, давно, с того дня, как в местечко пришли немцы. Он хорошо помнит, что именно в Росице осенью сорок первого года Лубан, назначенный заместителем бургомистра, застрелил переодетого красноармейца. Теперь, значит, хочет в партизаны. В Росице убил человека и в этом самом месте ищет спасения. Вот оно как бывает.

— Не могу, — отвечает Базылюк.

— Боишься? — спрашивает Толстик.

— Меня и так по головке не погладят. Думаете, не узнают, что вы у меня гостили?

Толстик хмурится.

— Так что — не имеешь с хлопцами дела? Не сошлись характерами? С кем же ты тогда, Базылюк?

— Сам по себе.

— Сам по себе не проживешь. Надо прибиваться к какому-нибудь берегу.

Был когда-то Базылюк видным мужчиной. С форсом носил свое крупное тело, смеясь раскрывал широкий рот с ровным рядом золотых передних зубов. Любил женщин, и они его любили. А сейчас сдал. Щеки на широком лице обвисли, похудел, глаза поблекли.

— Мы все наделали глупостей, — говорит Базылюк, наливая по новому стакану. — Вы кинулись к немцам, я забился в дыру. Но не обо мне разговор. Плохо чувствую себя, хлопцы. Гложет меня что-то изнутри. Не жилец я, наверно, потому и не вояка. Еще перед войной нет-нет да одолевала слабость, а нынче вовсе занемог. Но скажу вам, ваше положение тоже незавидное. Партизаны могут не принять.

— Что знаешь про партизан? — вырывается у Толстика.

— Мало. Они, наверно, далеко, за Птичью. Основные силы. Тут появляются иногда группки. Может, у них просто раскол. Сказать не могу, давно никого не видел. Добираться сюда трудно. Знаете сами — в Мохове гарнизон.

Лубан, который молча курил, вдруг встрепенулся:

— Сколько полицейских в Мохове?

— Человек пятнадцать, — отвечает Годун.

Лубан, ни с кем не чокаясь, залпом выпивает свой стакан. Говорит хрипло, ни на кого не глядя:

— Вот что, дорогие орлы, если решаться, то сейчас. Сидеть тут, выжидать, вынюхивать нечего. Кончится тем, что приедут жандармы и поведут, как бычков на веревочке. Кто-нибудь да видел, куда мы навострили лыжи. Надо сейчас же ехать в Мохово. У меня наган, у Годуна — автомат. На то войско хватит...

— Перестреляют нас, — лепечет побелевшими губами Адамчук.

Лицо у Лубана мгновенно наливается кровью. Он стучит кулаком по столу так, что подскакивают стаканы, и из них на грязную, запятнанную скатерть выливается самогонка.

— Так беги назад, сволочь! Лижи немцам ж...! Покайся, — может, еще раз простят. Можете все отправляться к чертовой матери!.. Не нужны вы мне! Вояки задрипанные!.. Пойду один. Пускай партизаны стреляют, вешают, но немцам я больше не слуга!..

После недолгого молчания первым заговорил Толстик:

— Не надо так, Сергей Дмитриевич. Не унижай нас, потому что мы тоже можем разозлиться. Командиром мы тебя пока не выбирали, и решать, что делать, будем вместе. Адамчук правду говорит — оружия маловато.

Лубан вновь вскипает:

— Так нехай его совсем не будет! Неужели ты не можешь раскумекать? В Мохове о нас никто ничего не знает. Сделаем, что захотим, голыми руками. А вечером будет поздно. Даже пулеметы не помогут!..

— Надо ехать, — вскакивает Годун. — Сейчас же. Сергей Дмитриевич прав.

Выпивают оставшуюся самогонку, наспех закусывают. Встав из-за стола, Лубан кладет Базылюку руку на плечо:

— Какой сегодня день?

— Воскресенье.

— У тебя оружие какое-нибудь есть?

— Припрятал железяку.

— Отдай Адамчуку. Если ты хворый, то тебе в такие дела соваться нечего. Береги девчат. Головой отвечаешь. О нас пока никому ни гугу. Дня через два заскочим. Понял?

Базылюк подхватывается, согласно кивает головой.

V

Неказистые, приземистые хатки деревни Мохово разбрелись по заснеженному простору, как стадо овец. Может, шумели тут когда-нибудь дубы, сосны, но теперь стоят вокруг только голые, с налетом первой предвесенней синевы ольхи да низкий лозняк. Сыплется мелкий снежок, над крышами нависает хмурое серое небо.

В том месте, где пять или шесть хаток сбежались в кучу, дорогу беглецам преграждают двое полицаев в черных дубленых полушубках, с винтовками за плечами. Возки мчатся со стороны местечка, поэтому никаких мер предосторожности охранники не предпринимают.

— Свадьба у нас, господин Лубан, — узнав заместителя бургомистра, радостно сообщает чернявый, с щербиной в верхнем ряду зубов полицай. — Войцеховский тоже на свадьбе.

Из хаты, что стоит по левую сторону дороги, действительно доносятся веселые голоса. Ворота во двор раскрыты, к низкому штакетнику привязан оседланный конь.

Гостей, видимо, заметили, потому как гомон в хате утихает. На крыльцо, в накинутом нараспашку таком же, как и у полицая, полушубке, только более нарядном, обшитом снизу и по бортам белой овчиной, выскакивает высокий франтоватый парень. Увидев, что перед ним высокое начальство, бегом кидается на улицу. С начальником местной полиции разговаривает Годун. Сдвинув белесые брови, глядя в землю, спрашивает:

— Что у вас происходит, Войцеховский?

— Немного непорядок, господин начальник. — Фамилию Годуна Войцеховский забыл или не знает. — Как раз свадьба у моей сестры. Прошу дорогих гостей зайти.

— Посты выставлены?

— Четыре. Двое вот этих, — Войцеховский показывает на полицаев, — и еще двое возле школы. Остальные со мной.

— Собери всех в казарму. Быстро, на одной ноге.

Начальники сели в возки, уехали.

Полицейская казарма в школе. Школьное здание новое, из гладко отесанных сосновых бревен. Стоит немного на отшибе. За школой, на обозримом просторе до самой синеватой гряды далекого леса, — серая щетина болотных кустарников. В сторону этих кустарников обращены амбразуры деревянного полузасыпанного землей бункера, в котором дежурят двое часовых. Точнее, дежурит один, второй похаживает возле школы, закинув на плечо винтовку.

Тут же, рядом со зданием, горка вынесенных из помещения школьных парт.

С часовыми районные начальники только поздоровались и сразу двинулись в казарму. Стены внутри не оштукатурены, построили школу, видимо, перед самой войной. Вдоль по коридору — четыре комнаты. В первой — караулка, в ней никого нет. В козлах — несколько винтовок, у стены — скамейки, стол, нары. Следующий класс отведен под кабинет начальника, два остальных пустуют. Из последнего даже не вынесены парты.

Беглецы, у которых до сих пор на лицах было выражение молчаливой затаенности, зайдя в школу, оценив обстановку, мгновенно между собой договариваются: собрать полицаев в последнем классе, расставить посты.

Лубан заскакивает в караулку. Оглянувшись наокна, одну за другой хватает винтовки, клацая затворами, поспешно выбрасывает из магазинов патроны, прячет в карманы.

Скоро к казарме беспорядочным гуртом подходят полицаи. Войцеховский едет на коне. Годун остается в караулке, Ольшевский — на крыльце, Лубан и остальные идут в комнату, из которой не вынесены школьные парты. Через несколько минут в класс заходят полицаи, подгибая ноги, рассаживаются на низеньких партах. Войцеховский, начальник, садится на табурет у окна.

Среди четырнадцати полицаев, которые собрались тут, пожилых меньше половины. Преобладает зеленая молодежь. Хлопцы лет по девятнадцать, двадцать. Войцеховский тоже молодой. Продолговатое смуглое лицо, плотно сжатые тонкие губы. Смотрит на районное начальство как бы с выражением скрытой тревоги.

Лубан, который стоит прислонившись к стене, подходит к столу. Обводит взглядом притихших полицаев. Говорит глухо, опустив глаза:

— Товарищи, надо кончать службу у немцев. Искупать вину. Мы теперь партизаны. С нами заместитель начальника районной полиции Годун. Берите пример с него. Можете подумать, никто не неволит. Но у кого есть наган или какое оружие, прошу положить на стол...

Гробовая тишина. Лица мгновенно становятся белыми как полотно. Будто кто приковал полицаев к низеньким школьным партам.

В эту минуту в проеме двери появляется Годун с наведенным автоматом. Он дает очередь поверх голов, в потолок. В классе облако дыма. Войцеховский, вскочив на подоконник, плечом бьет в раму. Звенит стекло. Лубан, прыгнув к окну, обеими руками хватает начальника полиции за ноги, стаскивает на пол. Схватив за воротник, ставит его к стене. Потом — полная для всех неожиданность — бьет Войцеховского финкой в шею, в грудь. Лубан обезумел. О таком не договаривались...

Остальных полицаев отпускают.

VI

О том, что Левон Гвозд — полицейский шпик, догадываются многие. При встрече лишнего не говорят, льстят, нутром чувствуя, что даже плохой человек к похвале охочий.

Левон Гвозд появился в местечке, когда там открылась лесная школа. Это фактически был первый на всю округу техникум, и молодые ребята, которые кончили школу первой ступени, ринулись сюда на учебу.

Гвозд приехал с особыми бумагами, и его приняли без вступительных экзаменов. Он привез направление Мозырского детдома, в котором было написано, что его отец и мать погибли от рук бандитов. Тогда, в тридцатом году, Левону Гвозду было семнадцать лет.

Дальше произошло непонятное. Молодой, красивый профтехшколец, на которого заглядывались девчата, оказался совершенно неспособным к учебе. Химию, биологию, физику, математику в техникуме преподавали в расширенном объеме, а Гвозд почти ничего не знал из этих наук. В первый год обучения с его несообразительностью еще кое-как мирились. Немало деревенских ребят имели не ахти какие знания, пасовали перед химическими, тригонометрическими формулами. Но шло время, они постепенно вырывались вперед, а Гвозд как был, так и остался в хвосте.

После второго курса Гвозда отчислили из школы.

Но встал вопрос — куда его девать? Семьи нет, в детдом не вернешь.

Его оставили в школе на должности культработника, даже каморку отдельную выделили — под жилье. Целых пять лет Гвозд выдавал профшкольцам сетку, волейбольный мяч, книги. И никто не знал о тайном пороке видного, плечистого парня: он воровал. Воровать начал еще в детдоме — жевал под одеялом, когда все спали, чужую пайку хлеба, тарань, сосал сахар.

По характеру Гвозд ласковый, тихий. Может, это спасало его от проницательного глаза товарищей по детдому, которые знают друг о друге все. Он был, по их мнению, размазня. А что с размазни возьмешь?

Однажды Гвозд все-таки попался: украл на кухне кусок масла, запихнул его в карман. Дежурные хлопцы спохватились, прижали к стене. Он не признавался до тех пор, пока растаявшее масло не потекло по штанине. Тогда он заплакал.

Тут, в местечке, Гвозд крадет осторожно. Имущества профшколы пальцем не трогает. Два-три раза в год утаскивает полотно, которое хозяйки отбеливают на росе, белье, которое развешивают на веревках для сушки. Левон прячет украденное в надежное место и, когда разговоры затихают, перекладывает в большой, обшарпанный сундук, везет в город продавать. На вырученные деньги покупает шоколадные конфеты. Гвозд не пьет, курит только для приличия, а конфеты любит.

Странно: молодой, красивый парень с девушками не знается. Может, боится, что они — хитрые бестии — докопаются до его тайной червоточинки.

Лесную школу перевели в город. Чтоб интернаты, аудитории не пустовали, в студенческом городке создали новую школу, которая по-прежнему подчинялась лесному ведомству, но выпускала уже не лесотехников, а шоферов. Гвозд с облегчением вздохнул. Прежние наставники разъехались, его теперь тут мало кто знает.

Когда в Батьковичах организовался район, Гвозда назначили начальником паспортного стола.

Он очень быстро освоил преимущества новой должности. Тут он был на коне — униженный и никчемный в годы молодости. Выдавая документы, он стал даже более, чем требовали служебные обязанности, интересоваться некоторыми фактами из жизни определенных лиц. Это как бы прибавляло собственной силы, важности. Держишь в руках бумажку, а человек — слабенький, голенький — как бы умещается на ладони.

Тогда же он и женился. Жена попалась тихая, покорная и любила его до самозабвения.

Почти накануне войны случился конфуз. На чужой свадьбе Гвозд подгулял и не удержался: украл пальто у механика МТС. Механик оказался выжлятником, нюхом почуял, чья работа, и, поехав следом за Гвоздом в город, на барахолке схватил за руку. Шум получился большой. До суда не дошло, но с паспортным столом пришлось попрощаться.

Когда началась война, начальник милиции Матвеев несколько раз вызывал Гвозда к себе. Пронизывал его серыми выпуклыми глазами, сердито говорил:

— Биографию ты себе подпортил, но есть возможность поправить дело. Не понимаю, как ты дошел до такого? Родители погибли от рук классового врага, а ты вдруг воровать? Безотцовщина отрыгнулась, что ли, Гвозд? Но немцы, по моим данным, за таких, как ты, хватаются. Есть мнение оставить тебя здесь. Будешь наблюдать, кто чем дышит. Ты беспартийный, видных мест не занимал.

Начальника, видимо, точило сомнение, так как несколько раз переспрашивал:

— Удивительно, ты даже в комсомоле не был. Почему не вступал?

Что мог Гвозд ответить? В профтехшколе никто его в комсомол не приглашал, потом было поздно.

Ему все-таки верили. Порукой этому была смерть родителей, живших в пограничной зоне.

Когда Гвозду стало ясно, что он останется в местечке, будет жить с немцами, он упал духом. Днями лежал на кровати безвольный, расслабленный. Он знал, что Матвеев будет в лесу, а значит, в какой-то безопасности, а он, Гвозд, на виду, открытый для всех напастей, и от этой мысли его бросало в дрожь.

За неделю перед тем, как двинуться с истребительным батальоном в лес, Матвеев дал Гвозду явки для связи. В числе связных — два лесника, обходчик с железнодорожной ветки на Хвойное, в местечке — инженер лесокультур Денисова.

Данные ему фамилии, инструкции Гвозд запоминал кое-как. Он знал, что в местечке не останется. Пойдет в отступление, смешается с людским гуртом и осядет где-нибудь в чужой местности, где никто его не знает.

Он так и сделал. Когда Матвеев из местечка выскользнул, Гвозд поцеловал притихшую, растерянную жену, которая уже ходила на сносях, и двинулся к Днепру.

В отходе он пробыл больше месяца и увидел такое пекло, что мысль — пересидеть лихое время на стороне — выдуло из головы как ветром. Вокруг Киева немцы сомкнули клещи, Гвозд попал в кашу, выбрался из нее только потому, что был в гражданской одежде и имел настоящие документы.

Он, может, прилип бы к какой-нибудь молодице, но тогда пришлось бы хозяйничать — пахать, косить, — а делать этого он не любил и не умел.

Во время скитаний Гвозд все чаще вспоминал детство. Отец в гражданскую войну был в красном войске, но почему-то потом осел в чужой стороне, пристав в примаки к женщине, намного старше его. Возможно, его привлек хуторок, владелицей которого была будущая мать Гвозда. Он этого не знает. Отец с матерью жили плохо. Каждый день в хате не прекращались ссоры, ругань.

Когда поблизости пролегла граница с панской Польшей, хуторок оказался в погранзоне. Днем отец шептался с красноармейцами-пограничниками, которые иной раз захаживали в хату, а ночью с той стороны, из-за рубежа, приходили другие люди, и отец шептался с ними. Потом он прятал принесенные ночными гостями рулоны шерсти, сукна, кожевенного товара. Гвозд вынюхал однажды его тайник — в пуне к внешней стене отец пристроил внутреннюю.

Мать звали Мария-Тереза. Отец иной раз даже бил ее, вспоминая при этом какого-то фальварковца Нарбутовича.

Отца и мать ночные пришельцы зарезали ножами. Пограничники, может быть, нашли бы тайник, но в ту же ночь хуторок сгорел дочиста. Видно, бандиты заметали следы.

Кому отец служил? Еще неизвестно, большевикам ли? А если наоборот?

Чем ближе подходил Гвозд к местечку, тем больше успокаивался. Кто что о нем знает? Что он украл пальто? Так это же хорошо. Немцы, наверно, добрались до Урала, и надо думать, как жить дальше. Выбирать не приходится.

Он только одну неделю посидел дома, никуда не показывая нос. Как только узнал, что немцы набирают полицию, пошел к ним, нацепил повязку. Самому Швальбе, первому начальнику жандармерии, рассказал о Денисовой и остальных.

Через месяц Швальбе раскумекал, что такого человека, как Гвозд, держать в полиции слишком дешево. Предлог нашелся — опаздывает на дежурства, служит небрежно. Перед строем полицаев у Гвозда отняли винтовку, сорвали с рукава повязку...

VII

Полночи Гвозд простоял возле квартиры бывшего заведующего радиоузлом Полуяна. Немцы им интересуются, думают, видно, что слушает радио. Гвозд так не считает. Полуян боится собственной тени. В десятом часу — уже в постели. За полмесяца ни один человек не пришел к нему в хату.

Местечко спит. Чернеют пугающей пустотой переулки. За плетнями, заборами как бы прячутся подвижные тени. За последний год Гвозд до мелочей изучил все улицы и закоулки. Сколько ночей просидел он на задворках, в хлевах, замерзая, выслеживая тех, которые вернулись из леса и снова заговорщически собираются, шепчутся. Тех уже нет. Но вместе с ними как бы исчезла почва, на которой он твердо и надежно стоял. Бывших начальников, которые не хотели идти на службу к немцам, он раскрыл всех. Прожив более десяти лет в местечке, он знал о них все, мог дать самые точные характеристики.

Он сразу смекнул, что кроме него и Денисовой есть еще оставленные для тайной работы. Но кто?

Ночами не спал, перебирая в памяти всех, кто бегал до войны с портфелем, лез из кожи вон на большевистской службе. Случай привел его в мастерскую Шелега, который притворился, что ему очень нравится быть жестянщиком, чинить самовары, кастрюли. Месяца не пожалел, чтоб выследить ремесленника, ухватиться за ниточку. Она привела к женщине, которая, как он сам когда-то, выдавала паспорта.

Он и Драгуна расколол бы, помнит этого активиста еще по лесной школе, да хитрец, спрятавшись за спину немцев, успел перебраться в Горбыли, а уже оттуда драпанул в лес.

После убийства партизанами Швальбе круг как бы замкнулся. Больших удач нет. Кого теперь выслеживать? Бухгалтеров, которые и до войны были бухгалтерами? Но за это немцы не расстреливают, а связан кто с партизанами или не связан — на лбу не написано. Раньше проще было. Ладутька кто? Прокурор, коммунист, был в банде... Овсяник кто? То же самое...

Гвозд гордится собой, своей внешностью, ролью, которую исполняет. Шляхетская кровь матери в нем, мужчине, проявилась в полную силу. Внешность помогает, где надо, прикинуться овцой, в другом месте — пустить пыль в глаза. Никто лучше, чем он, не умеет выкручиваться. Нужна хитрость, осторожность, голова. Главное — терпение. Разве легко стоять из вечера в вечер в подворотне или просидеть летнюю ночь в кукурузе? Немцы, сволочи, даже сигарет жалеют. Восемь штук на сутки. Когда-то он не курил, а теперь без табака не может.

Перед приземистым зданием почты Гвозда окликает немец-часовой. Светя карманным фонариком, долго разглядывает ночной пропуск. Обыкновенная картонка. Гвозд даже не знает, что на ней написано, но патрульные всегда возвращают ее как бы со страхом. Гвозду по этой причине всегда нравится показывать немцам пропуск.

Рядом с почтой, в глубине двора, — маленькая хатка, в которой живет многодетный составитель поездов Лысак. Бывший знакомый Гвозда никуда с места не тронулся, сидит дома, ест картошку. В первое время Гвозд его побаивался. Но это давно прошло. Если и боится кого Гвозд, то только немцев. Эти торбохваты выгоду понимают. Служишь им — вот весь паспорт.

Гвозд чист перед немцами.

Навел он туману только в одном. Слух по местечку пущен — Матвеев убит. В лесу действительно нашли убитого, немцы возили Гвозда опознавать труп. Он подтвердил то, что надо было подтвердить. Для своей безопасности, для успокоения пана Швальбе.

Жив Матвеев или мертв — Гвозд не знает. Былое ушло, не вернется. Не Матвеев страшен — одиночество. Он, Гвозд, пропал бы, если бы не поддержка родичей. Тесть золотой человек. Каждый день отводишь с ним душу. Двух своих сыновей, братьев жены, отдал в полицию. На две семьи — три пайка.

Вот только с женой плохо. Родила дочку и сохнет. Сделалась тоненькая, как былинка, на худом, сморщившемся личике только глаза блестят. Никуда на люди не показывается.

На следующий вечер Гвозду повезло. Отправившись следить за квартирой Полуяна, он встретил в темном переулке высокую как жердь, покрытую старинным дырявым шарфом женщину. Фамилия ее, кажется, Ядрицкая.

— Пане Гвозд, остановитесь. Имею к пану интерес.

— Что вам угодно?

— Могу давать пану разные сведения. Про опасных для немецкой власти лиц. За деньги, конечно. Живу бедно, не имею хлеба...

Гвозд обрадовался. Да это же то, что надо. Напрасно он мучился, ломал голову: набрать таких бабуль, и снова он на коне. Оглянувшись, он вытаскивает из кармана кошелек, дает старухе несколько марок.

— Завтра в восемь вечера на этом самом месте. Поняла?

Еще через день Гвозд кладет на стол начальника жандармерии записку о сборище на квартире адвоката Былины. Интересный узелок завязывается. Старый знакомый Лысак тоже приходил к адвокату. Неделя, как выпустили из тюрьмы, — и снова материальчик. На этот раз он с ним расквитается.

На прощанье Гвозд просит:

— Господин начальник, дайте мне денег. У меня же помощники, им надо платить. Разговоры подозрительных лиц, по моему заданию, подслушивает учительница Ядрицкая.

Жандарм усмехается, хлопает Гвозда по плечу, но денег, скупердяй, отваливает не густо — восемьдесят марок.

VIII

Еще холодно, но нет-нет да и дохнет в лицо ясным солнечным днем весны. Началась капель, потрескивает под ногами тонкий, подтаявший ледок на лужах.

Под вечер, когда сероватый сумрак висит над местечком, мельник Забела заворачивает во двор к Крамеру. Долго стучит на крыльце сапогами, хлещет по ним веником. Особнячок у бургомистра что надо. Производит впечатление как снаружи, так и изнутри. Вкус у председателя райпотребсоюза, который на казенные деньги отгрохал до войны хоромину, по всему видать, неплохой был.

Навстречу мельнику еще в сенях-веранде выплывает Гертруда Павловна, ласково здоровается, приглашает в покои. Берет у него из рук полушубок и шапку. Приложив палец к губам, шепчет:

— Вы его, Панас Денисович, не нервируйте. Прошу вас. Не рассказывайте ничего плохого. Сердце у него...

Баба немного мешком ударена, с придурью. Могла б и не говорить такого. Барыней прикидывается. Забела в последнее время забегает к Крамеру частенько и лучше ее знает, как чувствует себя бургомистр. Сдал Август Эрнестович, крепко сдал. С того дня, как в лес, к партизанам, сбежал его заместитель Лубан, а с ним и некоторые другие местечковые начальники, на глазах переменился. Лицо осунулось, похудел. Чуть богу душу не отдал после той ночи, когда жандармерия расстреляла заложников — жен и детей всех тех, кто ушел в лес.

Крамер лежит на топчане, дремлет. Когда заходит мельник, подымается, всовывает ноги в войлочные тапочки.

— Садитесь, Панас Денисович. Спасибо, что не забываете. Для некоторых, сказать по правде, меня и дома нет. Жена на посту.

Входит Гертруда Павловна, приносит зажженную лампу. Стоит, вопросительно смотрит на мужа.

— Может, чарочку, Панас Денисович? Сам-то я не могу.

— Спасибо, спасибо, Август Эрнестович. Что-то и мне нездоровится. Печенка, черт ее побери.

Хозяйка вышла, и, как всегда, они остались вдвоем. Август Эрнестович поднялся, вынул из ящика стола бутылочку с зелеными пилюлями. Две из них проглотил, запил, не наливая в стакан, водой из графина.

— Еврейка эта скрылась, — понизив голос до шепота, сообщает Забела. — От Краснея дала лататы. Что ж, теперь ей ничего не страшно... Весна на носу. И нам не страшно. Теперь мы вольные с вами, Август Эрнестович. Душой я измучился. Ведь больше чем полгода прятали. Не дай бог, нашли б ее тут. Она же, ежели б прижали, как на исповеди все выложила б...

О том, что еврейка с ребенком двинулась, скорее всего, в места, где хозяйничают теперь партизаны, Забела дипломатично умолчал. Зачем говорить ненужные слова? Пускай идет хоть к черту на рога, лишь бы тут было спокойно.

— Ее мы спасли, — говорит бургомистр, — а другим вряд ли поможем.

— Что такое, Август Эрнестович?

— А разве не слышали?

— Ничего не слышал, ей-богу. Я сегодня с утра к сестре в Дубровицу подскочил. Муж на войне, дети как мак, мелкота. Подкинул им мешок муки. Приехал и сразу к вам...

— Снова были аресты. Взяли шестерых.

Забела хмурится. На широком красноватом лице растерянность и уныние.

— Так они таки виноваты?

— Теперь сам черт не разберет. Хочу спросить у вас, Панас Денисович. Вы знаете Ядрицкую? До войны учительницей в школе работала. Хотя какая там учительница — по рисованию. Где-то недалеко от вас живет.

— Знаю. Кто ее не знает.

— Ну, и что вы скажете?

— Сволочь, Август Эрнестович, отпетая сволочь. Болтается, извините за слово, как г... в проруби. Мне один человек еще до прихода немцев говорил, — мельник поперхнулся, поглядел на бургомистра. Но невольно сорвавшееся слово тот пропустил мимо ушей. — Она же не здешняя, откуда-то с Украины, — продолжал Забела. — Так там, говорил, где раньше жила, сто ведер крови выпила. Уже тогда, — мельник перешел на шепот, — на людей доносы писала.

Крамер усмехнулся:

— Ядрицкая и на меня писала. Прошлой зимой. Будто покрываю коммунистов. Тогда еще Швальбе был. Так я приказал, чтоб ей всыпали.

— Так что, снова пишет?

— Момент настал. Всё эти натворили, которые убежали. Она, стерва, нюхом чует. Думает, теперь у меня сила не та. Но еще поглядим. Я еще на ногах стою твердо. Ко мне не подкопается...

Больше об арестованных бургомистр не считает нужным говорить, а Забела не допытывается. Скрипнула калитка, во дворе послышались шаги. Через некоторое время снова кто-то прошел мимо занавешенного окна и снова скрипнула калитка. В комнату заглянула Гертруда Павловна. Не обращая внимания на гостя, сообщила:

— Князев был. Начальник полиции. Я сказала — тебя нет.

— Ладно, иди...

— Я, Панас Денисович, не каюсь в том, что делал, — начинает Крамер. — Иначе не мог. Совесть моя чиста. Говорил и говорить буду — сидеть надо тихо. Вот снова объявились партизаны, и вы думаете, это приведет к добру? Не приведет. Немцы три деревни сожгли, в Вербичах и людей не пожалели. А почему? Война. А на войне военные законы.

— Оно-то так, Август Эрнестович. Но с другой стороны... Войны и раньше были...

— Я понимаю вас, Панас Денисович. Мирному населению трудно. Я и немцев не одобряю. Евреев уничтожают. Или вот жен и детей постреляли... Разве они виноваты, что мужики в лес сбежали? А что мы можем сделать? Разве немцев переменишь?

— Так и партизан, Август Эрнестович, не переменишь. Будут в немцев стрелять.

— Плохо будет, Забела. Могут и до местечка добраться. Я не о партизанах говорю, о немцах. Тогда не посмотрят ни на вас, ни на меня.

Забела испугался, не скрывает растерянности. Дышит прерывисто, по лицу идут красные пятна.

— Так что ж это?.. Тут же вы и другое немецкое начальство. Власть. Что вы приказываете, то мы выполняем. За что же стрелять?

Крамер поднимается, неслышно топая мягкими тапочками, ходит по комнате.

— Немцы, которые живут тут, не тронут ни вас, ни меня, Панас Денисович. Можете спать спокойно. Но, думаете, зачем приходил Князев? Он в Пилятичах начальником полиции был. Жил, как царь. А тут, в местечке, его брали на службу обыкновенным полицаем. Не захотел, не пошел. Тоже гонор имеет. Ходит ко мне и доказывает, что там, в Пилятичах, партизан мало. Кто-то же ему приносит сведения. Самое время, доказывает, по партизанам стукнуть.

Забела молчит. В такие дела он вмешиваться не хочет.

— Князев ведь ходит не только ко мне, а и к жандармам, — продолжает бургомистр. — Докладывает о партизанах. И таких, как он, много. Те, что убежали в местечко, боясь партизан, хотят вернуться в свои села. В свои хаты. Бог знает, что они наговаривают немцам. А те ставят кружочки. На карте. Вы не знаете, Забела, зачем немцам карта с кружочками?

— Не знаю, — одними губами выдыхает Забела.

— А я знаю. Я видел ту карту. Наши местные немцы тех кружочков боятся. Считают, что у партизан — несметная сила. У страха глаза велики. Поэтому из местечка наши немцы никуда не полезут. Но могут появиться другие.

— Какие другие, Август Эрнестович?

— Воинские части. Думаете, немцы будут спокойно смотреть, как партизаны каждый день взрывают железную дорогу? Дорога же фронту служит. Соберут кулак да так стукнут, что мокрое место останется. Не пожалеют ни ока, ни бока. Местечку тоже достанется на орехи. И я ничем не смогу помочь.

У Забелы перехватило дыхание. Несколько минут он молчит, вытирает смятым платком лоб. Крамер садится на топчан, снова достает из ящика бутылочку и глотает две пилюли. Запивает водой, теперь уже наливая из графина в стакан.

— Я вам вот что скажу, Август Эрнестович, — собирается с духом Забела. — Вы с самого начала говорили правильно. И делали правильно.

— А кто меня слушал! — неожиданно взрывается бургомистр. — Чем я провинился перед теми, что в лес сбежали! Я Адамчуку и Ольшевскому жизни спас, а они что? Слушали, поддакивали, а как туго пришлось, в шапку Крамеру наложили. Теперь врагом считают — семьи не спас. Разве же можно дальше так жить? Я привык верить людям, а они на меня камень за пазухой носили.

— Не все такие, Август Эрнестович. Народ, который жить хочет, работу иметь, вас поддержит. На такой народ надо опираться.

— А в тех селах, где теперь партизан полно, разве не народ?

— Что же поделаешь? На то война. На чьем возу едешь, тому и песню пой. Придут в хату с винтовкой, так не прогонишь. Надо к жизни примериваться. Я еще вам скажу, Август Эрнестович... Фронт у немцев, ходят слухи, не очень крепкий. Все еще может быть. А народ, он никогда не подведет...

Бургомистр снова взрывается. В его голосе ошеломленному мельнику слышатся вдруг железные нотки.

— Так что, Забела, и вы большевиков ждете? Не думал, не думал. Хотя в чужую душу, как говорится, не влезешь. Но знайте — не вернутся большевики! Германия не такая слабая. То, что завоевал немецкий солдат, он уже не отдаст. Запомните это твердо, Забела!..

— Мы люди маленькие. В политику не вмешиваемся. Хлеб мелют при всякой власти...

Крамер сразу почувствовал, что хватил через край. Обижать мельника ему не хочется. Все-таки помогал человек, и честно помогал в самое трудное время. Из беды выручал. А из-за этой еврейки они вообще одной веревочкой связаны.

Растерялся и Забела. Он уже укоряет себя, что, не подумав, ляпнул про фронт. Крамер все-таки немец, и ему неприятно слышать, что ихним на фронте накрутили хвост. Придут или не придут большевики, видно будет. Но пока власть немецкая, надо уметь держать язык за зубами.

Будто вторя мыслям мельника, бургомистр примирительно говорит:

— Не обижайтесь, Забела, что накричал на вас. Служба такая — кричать приходится. А болтовня теперь дорого стоит. Тех шестерых, думаете, за что забрали? Собирались у адвоката Былины, шептались, про фронт тары-бары разводили. А Ядрицкая подслушала.

— Так неужели же, Август Эрнестович, такой стерве верят?

— Думаете, жандармы дураки? У них по закону. Позвали жену Былины, припугнули, прижали — подтвердила.

Помирившись, посочувствовав друг другу, проговорили еще порядочно. Забела то и дело вставал, собирался уходить, но Крамер его не отпускал. Не помогало и то, что время от времени не очень приветливо заглядывала в дверь сердитая Гертруда Павловна. Выбрался от бургомистра мельник только к полночи.

Ночь — мука для Августа Эрнестовича. Пожалуй, не спит с тех пор, как заварилась каша с беглецами. Тогда, как только его назначили бургомистром, он не спал, чего греха таить, боясь партизан. Теперь не боится. Не полезут они на местечко, где солдаты, пулеметы, военная сила.

Август Эрнестович долго лежит с открытыми глазами, перебирая в памяти все сколько-нибудь заметные мелочи в поведении беглецов, и приходит к выводу, что свой уход к партизанам они давно задумали. Пожалуй, еще с лета. По другим не очень видно было, а насчет Лубана, если б поглубже вникнуть, можно было догадаться. Ходил невеселый, хмурый, о доме не думал, очень часто перечил ему, бургомистру. Тогда уже точил его червь сомнения. Да и остальные, если вдуматься, разговоров о политике избегали, победам немцев на фронте не радовались...

Во всей этой истории Августу Эрнестовичу одно непонятно: почему Лубан и остальные оставили в местечке семьи? Разве не знали, что их тут ждет? Знали. Своими глазами видели, что делают немцы с такими семьями. Так на кого же надеялись Лубан и его подпевалы? На него, на Крамера? Тоже смешно. Лубан — не дурак и понимал, что он, бургомистр, не всемогущ и что есть сила выше его.

Приняв во внимание все околичности, Август Эрнестович приходит к выводу, что прочной связи с партизанами беглецы не имели. Скорее всего, даже не знали, как их примут партизаны. Они же, как и он сам, фактически основывали немецкую власть в местечке и в районе. Лубан даже красноармейца застрелил осенью сорок первого. И, несмотря на это, отважился повиниться, просить у партизан пощады...

Именно поэтому Августу Эрнестовичу делается страшно. Как же надо ненавидеть немцев, чтоб осмелиться на такой шаг! Лубана ведь партизаны могли расстрелять, а он пошел к ним, склонил голову. Наверно, связано с этим и решение о семье. Лубан не знал, оставят ли в живых его самого. О семье потому не думал. Если бы партизаны его расстрелями, немцы тогда семью не тронули бы.

То, что учинил Лубан над начальником моховской полиции, стало известно на третий день. Значит, партизаны не расстреляли беглецов, приняли. Август Эрнестович ни о чем не просил жандармерию. Иначе поступить не мог.

Ход мыслей бургомистра вдруг идет в другом направлении, все его существо захлестывает неудержимая злость. Нет, он просто миндальничает, если ищет оправдания Лубану и остальным. Обыкновенные шкурники и приспособленцы. Если бы у немцев дела на фронте шли лучше, они никуда бы не побежали. Угождали бы ему, бургомистру, ловили бы каждое его слово. Лубан все-таки прихватил с собой старшую дочь. Знал, чем все пахнет.

Снова Августу Эрнестовичу становится страшно. Мир обезумел. Все прежние представления перевернулись, сведены на нет. Сызмалу он считал, что семья — основа жизни, больше всего человек должен беречь семью. Немцы строят на этом политику, карая за преступление не кого-нибудь одного из семьи, а ее всю. Тоже безумие. Маленькие дети, даже жена могут и не знать того, что замыслил хозяин. В чем же тогда их вина? За что их расстреливают?

Раньше люди, одетые в военную форму, не расстреливали женщин, детей: СС, СД там, в Германии, должно быть, специально для этого и придуманы. Но жгут деревни вместе с жителями не только эсэсовцы, а и обычные солдаты, те, которые должны воевать на фронте. С другой стороны, разве была когда-нибудь такая война? Разве немцам вредят одни только мужчины?..

Он, Август Эрнестович, если бы знал, что немцы будут вытворять такое, никогда бы не согласился стать бургомистром. Пускай бы карали, расстреливали. Минуло всего каких-нибудь двадцать с лишним лет с тех пор, как он видел солдат кайзера Вильгельма, а как все изменилось. Другой стала Германия...

Август Эрнестович вздыхает, ворочается с боку на бок, но заснуть не может. Давно видит сны жена, и ее прерывистое храпение доносится даже через две стены. В эти минуты Август Эрнестович ее просто ненавидит. Сытая кобыла. Считает себя начальницей, первой дамой в местечке и ни о чем больше не заботится.

Тяжелым медведем снова наваливаются черные мысли. Мир перевернулся, но что-то устоявшееся, твердое в нем осталось. Лубан и другие бежали в лес, так как они помнят родину. Они знали, что она может спросить, чем они занимались, чем помогали ей в трудное время? А где родина его, Крамера?.. Раньше он считал, что тут, на этой земле, в которой захоронены кости его отца, деда. Теперь сам не знает. Знает одно: если немцы фронт не удержат, он тут не останется. Много, очень много стало таких, кто считает его, Крамера, врагом...

Поздно. Наверно, давно за полночь. Где-то далеко послышался глухой выстрел. Август Эрнестович встает, босой ступает по полу, ощупью открывает ящик стола. Успокоившись за время беседы с Забелой, думал обойтись на ночь без снотворных порошков. От них на другой день тяжелая голова. Да разве обойдешься...

Август Эрнестович задирает голову, постукивая пальцами по бумажке, глотает сладковатый порошок, запивает водой из графина. Ложится в постель и, постепенно успокаиваясь, проваливается в темную бездну.

Глава вторая

I

Синее предвечерье. За окном темная подкова соснового леса. Посредине, как в венке, стоит партизанская деревня Сосновица. Близится весна — дни заметно удлинились, со стрех свисают прозрачные сосульки — они время от времени срываются и звенят, разбиваясь как стеклянные. Днем в воздухе царит чистая, ясная прозрачность. Предвесенье и начинается с такой чистоты. В соснах — густой, однообразный шум. Который день веют над Полесьем теплые западные ветры, съедают постепенно снег, приметной чертой обозначают дороги.

В одном месте стена сосен разрывается, и даже отсюда, из окна, видны островки темного кустарника, лозняка, а за ними почти до следующего леса — заснеженное поле, окутанное пологом предвесенней синевы. Там, за полем, за лесом, другие деревни, селения, лесные просторы.

Начал сеяться мелкий снежок.

Как только в штабную хату, громко затопав на крыльце, ввалились Петровец и Лисавенка — командир и комиссар Домачевского отряда, оба в черных дубленых полушубках, в хороших, хотя и кустарной работы, сапогах, — Вакуленка вскочил с кровати, на которой спал или притворялся, что спит, и, даже не поздоровавшись, размашисто зашагал по комнате. Нагнетал в себе злость. Рослый, плечистый, с отвисшей нижней челюстью, широким багровым лицом, он напоминал в эту минуту разъяренного медведя, которого не вовремя подняли из берлоги.

Бондарь сидит за столом, приводит в порядок бумаги. Дорошка, его помощник по штабу, став на колени, наливает из блестящего бидончика в жестяной резервуар лампы заправленный солью бензин.

— Ну что, начальники, досиделись? — рявкнул Вакуленка, на минуту остановившись посреди комнаты. — Тепло спали, вкусно ели. А отряд где? Анархию разводите? Докатились до грабежа и самосудов. Если подтвердится то, о чем вот тут написано, — Вакуленка рванул из нагрудного кармана синей, военного фасона суконной гимнастерки клочок бумаги, — обоих к стенке! Поняли?..

— Мы не виноваты, Адам Рыгорович, — спокойно отбивает наскок Петровец, показав тем самым, что знает, о чем пойдет речь. — Сигналы есть и у нас. Но что мы можем сделать? Приказ идти за Птичь был подписан вами. Мы у Павла Антоновича спрашивали.

— Ты Бондаря не впутывай. Он тогда начальником штаба не был.

— Я не о том. Мы приезжали просить помощи. Спрашивали, что делать с теми, кто не хочет идти за Птичь, Павел Антонович сказал — пускай остаются.

— Такой разговор был, — подтвердил Бондарь. — Они приезжали в Рогали, после того как мы разбили гарнизон в Литвиновичах.

— Вы все теперь умненькие! — кричит Вакуленка. — Я не я, и хата не моя. Друг за друга прячетесь. Вакуленка один виноват? Он приказал сюда собираться, он виноват и в том, что вы побоялись от жениных юбок оторваться. Сколько тут отлеживаетесь? Два месяца. Так не могли за два месяца их сюда привести?

— Не могли! — уже со злостью выкрикивает Петровец. — Их шестьдесят, и нас шестьдесят. Что нам, гражданскую войну с ними начинать? Десять раз к ним ходили. Они просто смеются над нами. Дураками зовут. За то, что пошли сюда, за Птичь...

— Может, и ты так думаешь? — широко расставив толстые ноги, Вакуленка останавливается напротив Петровца. — Нашли, что называется, командира отряда. Ты забыл, Петровец, кем ты был? Ты был посыльным у Деруги. Деруга тебя даже на взвод не поставил. Я тебя заметил и выделил. Отряд дал. Думал, ты человек. Ты что, дисциплины не признаешь?

— Я признаю дисциплину, Адам Рыгорович. И командирством меня не попрекайте. Я на отряд не просился. Поставили так поставили, командую как умею. Не хуже других. Вы только мне скажите, какого дьявола мы тут, за Птичью, торчим? Чья голова так сварила, чтоб согнать в одно место столько людей? Кого мы охраняем, с кем воюем? Я знаю, вы тут ни при чем. Вы тоже приказ выполняли. Но бывают и глупые приказы.

Вакуленка смотрит на Бондаря, потом на Дорошку, как бы ища их поддержки. Но начальник штаба с помощником молчат.

Командир идет к столу, утомленно присаживается, запустив руку во всклоченные черные, с заметной сединой волосы.

— Не будь прокурором, Петровец. И божьей овцой не прикидывайся. Приказ зимовать за Птичью отдал Минский обком. Гомельское начальство тоже ничего лучшего не придумало. Большинство их отрядов, сам знаешь, тоже тут было. Ковпак и тот около Князь-озера стоит. Так что мы все такие дураки, что в одно место сбились? Я всем это скажу, Петровец, не только тебе одному. Никто ничего не придумывал, а просто взяли пример с нас, с Октябрьского района. Другие в примаках отсиживались, в погребах прятались, а мы в прошлую зиму воевали. Блокаду пережили. На всем Полесье одни мы удержались. Ну, может, еще и ельские. А все те отряды, что наши перед отступлением оставили, сам знаешь где. А почему они разбрелись, ты не думал? Потому что не вместе были, не в одном кулаке.

— Ты немного преувеличиваешь, Адам Рыгорович, — возражает Бондарь. — Причина тут не одна, а много. Не забывай, что в сорок первом была совсем другая обстановка. Я имею в виду фронт. Да и опыта не было.

— Так что, начальник штаба, ты тоже считаешь, что мы напрасно тут зимуем?

— Не считаю. Где было лучше зимовать — тут или в своих районах — никто не знал. А людей надо было сохранить, потому решение правильное.

Злость у Вакуленки начинает спадать, он на глазах веселеет.

— Ну, спасибо тебе хоть за это. А то до меня слухи доходят, что Лавринович иначе думает. Неделя, как прилетел из Москвы, а к нам и носа не показывает. Сидит в Минском штабе и отряды делит. Про нас будто думка твердая: отсиживаемся.

— Слухов не слушай, — шутит Бондарь. — Им не особенно стоит верить. А если что, докажем бумагами. Я, Адам Рыгорович, не зря у тебя два месяца хлеб ем. У меня все как должно быть записано.

Входит хозяйка, бросает около печки охапку дров. Узколицая, чернявая, довольно еще молодая и видная, она весело поблескивает серыми глазами, как бы с насмешкой взглянув на командиров, трое из которых сидят за столом, а двое, не раздевшись, держа шапки в руках, стоят посреди комнаты.

— Так что, дорогие гости, может, ужинать будете? На всех подавать или только своим? Лучше всем вместе, а то еще поссоритесь.

Вакуленка с ловкостью, несколько необычной для его медвежьей фигуры, метнулся к хозяйке, обнял за плечи, прижал к себе.

— Люблю тебя, Катя. Хоть бы одну ночь подарила.

— Ага, любишь, — Катя не пытается вырваться из объятий.

— Могу замуж взять. Пойдешь за меня?

— Пойду. Почему не пойти? Такой отменный кавалер.

— Так давай теперь. Зачем откладывать? Начальник штаба нас запишет. Он у нас как до войны загс.

— Нехай записывает. Я согласна. Только я хотела спросить, успел ли записаться с Нюркой из Барсуков?

— С какой Нюркой? Что ты говоришь, Катя?

— С той, что на коне катал. В седле. По всему селу возил.

Вакуленка, выпустив хозяйку из объятий, громко хохочет.

— Наговоры. А если что и было, то только под пьяную руку.

— А Вера из Бывалек? С ней на отдельной квартире жил. Шторки на окнах, занавесочки повесила...

— Брось, Катя. Зачем вспоминать летошний снег?

— Могу и про сегодняшний. В моей хате штаб, а ты хоть один вечер посидел со мной? Может, я сама хотела, чтоб посидел. Стареть стал, командир. К молоденьким тянешься.

Вакуленка не обижается. Мотая большой, кудлатой головой, посмеивается, видно удивляясь точности Катиной бухгалтерии, которая взяла на заметку каждый его неправедный шаг.

Ужинают вначале скучновато. Лениво хрустят огурцами, подолгу перебирают пальцами каждую картофелину. Наконец Вакуленка не выдерживает:

— Выпьем немного, хлопцы. Черт его побери! Все равно наш штаб, наверно, не удержится. Лавриновичу нашептывают разные. У Деруги был, у Михновца, у Гаркуши, а к нам все не соберется. Новая метла чисто метет. Хотя без нас, думаю, и Лавринович не обойдется. Принеси, Катя.

Когда хозяйка, немного задержавшись в передней половине хаты, принесла и поставила на стол задымленный графин с рыжеватой жидкостью и несколько стаканов, пригласили к столу и ее. Хорошее настроение, можно считать, пришло после первого стакана. Хозяйка долго отнекивалась, но все вместе заставили и ее немного выпить.

— Ты не обижайся, Петровец, — Вакуленка сидит, подперев голову рукой, и почти не закусывает. — Тут видишь какая механика. Если половина твоего отряда тут, а половина — в районе, то Лавринович очень просто наступит нам на хвост. Скажет: вот посмотрите, держатся люди в районе и немцев не боятся. Не выпустили им кишки немцы, а вы сбились, как овцы в жару, и только вшей один у другого ищите. Можно подойти к такому делу и с другой стороны. Батура там очень уж большую бдидельность проявляет. По-моему, кишка тонка, вот и бесится. Подумаешь, отряд — шестьдесят пар лаптей. Но Лавриновичу будет за что зацепиться. Не волнуйтесь.

— Надо ехать туда, — говорит Бондарь. — Разреши мне с Петровцом, Адам Рыгорович. Возьмем с собой человек тридцать. Чтоб не подумал Батура, что расправляться прибыли. Один на двух ихних.

— Разъезжаете, ходите, а когда покой настанет? — вздыхает хозяйка. — Где бедному человеку защиту найти? Вот сижу я, вдова, с детьми, а до чего досижусь? Хоть бы детей сберечь...

— Не грусти, Катя, — Вакуленка, протянув руку через стол, гладит хозяйку по волосам. — Мы настоящие партизаны и свой народ в обиду не дадим. Ну, подумай — вот тут, в Сосновице, мы даже семьи полицаев не тронули. Они наши семьи расстреливали, издевались, а мы их не трогаем. Сидят тихо — пускай сидят. Ну, а что я плохого сделал своему народу? Может, какую молодуху или девку, подвыпив, прижал, так, ты думаешь, очень они отбрыкивались? На здоровье, как говорится. Невинной крови я не проливал и проливать не буду. Может, разве где ошибка вышла. Все ж таки тысячи людей — черненьких, рябеньких, полосатеньких, — среди них, может, где какому ангелу хвост прищемил.

— Уйдете вы, и придут немцы, — продолжает хозяйка. — Перестреляют нас всех. Как в Рудобелке. Против танков у вас силы не хватит. Немцы же не ищут, кто прав, кто виноват. Уничтожают народ.

— Не вешай носа, Катя. Если придут немцы, то и вы с нами будете. Как-нибудь в лес дорогу покажем. Ну, спалят хату, хлева. Черт с ними. Новые построим. Еще лучше. Лишь бы сами остались живы, да и немцы, Катя, теперь не те. В Сталинграде их в мешок завязали. Глядишь, Первое мая будем без немца праздновать...

Выпили еще по стакану, немного попели. Вакуленка, который, казалось, пропустил мимо ушей то, о чем говорил Бондарь, вставая из-за стола, приказал:

— Завтра возьмите людей — и к Батуре. Чтоб самовольники были тут. И никаких гвоздей.

II

Плывет над Полесьем тихая светлая ночь. Небо усеяно бесчисленным множеством звезд — одни из них яркие, крупные, они мигают, как далекие огоньки, другие еле-еле пробиваются серебристыми малозаметными искринками. Через всю середину неба пролег, как бы окутанный легким туманом, таинственный Млечный Путь. Сколько времени висит над темной землей небо и что думают люди, глядя на далекие, недостижимые звезды?..

Бондарь выбрался на улицу. Спит Сосновица, и только светятся слабые огоньки в караульном помещении и в хате, где размещен госпиталь. Дорогу, присыпанную легким снежком, подсушил морозец. Далеко слышны шаги — хрустит под ногами тонкий ледок. Сразу за огородами темная стена сосен — от нее на снег падает синеватая полоса тени. Из леса тянет острым запахом смолы, зеленой, хвои, слежавшейся иглицы.

Прошагали два патруля, но, узнав начальника штаба, молча пропустили, направились в темный конец улицы.

Два месяца табором стоят за Птичью партизанские отряды Полесья. Подлатались, обшились, запаслись вооружением и боеприпасами. Немцы за это время трогали их мало. Были две упорные стычки возле деревни Грабов, но, почувствовав мощь партизанских сил, немцы больше не полезли.

Спит партизанская Сосновица. В каждой хате, расстелив на полу куль соломы, прикрывшись шинелями, свитками, поддевками, отсыпаются по восемь — десять парней. Остальные — в походе. Потайными стежками, невидимыми дорогами каждую ночь отправляются группы к гарнизонам, к железной дороге. Их, пожалуй, даже больше, чем тогда, когда отряды не покидали стойбищ. Устраивать диверсии стало трудней — немцы повсюду вырубили вдоль полотна лес, а в некоторых местах понаставили железных сеток, заминировали подходы. Бывает, чтоб добраться до рельсов, ползают хлопцы по снегу неделями. Но, несмотря на все преграды, летит в воздух железная дорога.

Бондарь подошел к хате, которая, в отличие от остальных, стоит вдоль улицы. В нерешительности остановился, посмотрел на темные окна. Скорее всего, Гэля ночует тут, в санчасти. Днем привезла раненого, как бы ненароком забежала в штаб.

Весь месяц он ловит себя на том, что мысли о Гэле не приносят радости, Нету к ней ни добрых, ни каких-либо других чувств. Разошлись навсегда, и от этого, если признаться самому себе, даже приятно. Разорванное — прочно не свяжешь. Сближение, которое наступило прошлой зимой в Горбылях, а затем продолжалось в отряде, радости не принесло ни ей, ни ему. Бондарь идет дальше, прислушиваясь, как потрескивает под ногами тонкая корочка льда, как тут, на воздухе, приятной свежестью полнится голова. Связь с Гэлей как бы напомнила плен, и за последний месяц он вырвался из плена. Это хорошо. Он будто пьет сладость чувства свободы. И он и она потянулись один к другому от душевной слабости. От неопределенности положения. В их отношениях было взаимное сочувствие, раскаяние, но видимо, от этого крылья не вырастают.

В Горбылях немцы расстреляли старого Соловья, Гэлиного отца. Старуху и дочку удалось вырвать. И именно тогда, когда Гэле было особенно трудно, между ними наступил разрыв.

Бондарь добрел до конца улицы, до того места, где сосны расступаются, открывая взгляду заросшие кустарником прогалины. Из-за угла хаты вынырнула темная фигура, клацнула затвором, молодым ломким голосом спросила пароль. «Моздок», — сказал Бондарь, — «Могилев», — услышал в ответ, и темная фигура снова прилипла к стене.

Снег вокруг заметно почернел. От снежных валков, которые осели, от впадин-лощинок, где притаилась ночная тьма, на поле, кажется, мелькают нерозные синеватые полосы. Сосны затихли в торжественном молчании. Ни звука, ни шороха.

Бондарь видит у дороги незнакомый темный столб, подходит к нему. Это не столб, а крест. Поставлен недавно — у подножья заметно выделяется черный бугорок земли. Бондаря охватывают невеселые мысли. Боятся люди немецкой кары. Потому и ставят кресты, даже рушниками обвешивают.

III

Тихо, но тревожно, с затаенным страхом, прожило первые месяцы зимы село Пилятичи. Занесенные плотным покровом снега, дремлют неброские клочки полей, раскидистые болота, задумчиво тулятся к селению с севера редкие сосняки и березняки. Утром, как обычно, поднимаются из труб сизые дымы, начинается людское движение. Едут люди на болото за сеном, возят из леса дрова. С улицы можно услышать скрежет и шарканье почти в каждой хате — мелют жерновами зерно. Мычат коровы, лают собаки...

К жене бургомистра Спаткая, который убежал из Пилятич и прячется под крылом немцев в местечке, вечером заходит Батура. Долго отряхивает снег на крыльце, а в сенях, прежде чем зайти в хату, стучит в дверь. Из хаты отзывается звонкий, молодой голос.

Хозяйка хлопочет возле печи. Поблескивает на Батуру золотым зубом, обмахивает полотенцем табуретку, ставит возле стола.

— Садитесь, коли в хату пришли.

Батура расстегивает шинель. Садится, шапку-буденовку со звездой кладет на стол. На минуту устанавливается неловкое молчание.

— Я по делу, — говорит Батура. — Вы жена бургомистра Спаткая?

— Разве ты забыл, как меня зовут, Саша? Какие вы стали серьезные, понацепляв на плечи ружья. Помнишь, в сороковом году, как приезжал из армии, провожал меня домой?

Батура краснеет. Спаткаиха явно хочет сбить его с официального тона, на какой он, идя в эту хату, настроился.

— Замужем за бургомистром Спаткаем были вы, а не кто другой.

Она стоит возле печи, раскрасневшаяся, со сковородником в руках, насмешливо смотрит на Батуру.

— В загс я с ним не ходила, и поп нас не венчал.

Батура начинает нервничать. Немного повысив голос, выпаливает с гневом:

— Чего хвостом виляешь? Знают все, что с прошлого лета жила со Спаткаем. Ну, пускай Спаткай жил в этой хате. Один черт. Я по делу пришел, а не зубы скалить.

На какое-то мгновение красивое лицо женщины передергивается злой гримасой.

— Дорогой Саша, если ты решил допрашивать, то я тебе вот что скажу. С прошлого лета у меня, может, десять таких мужей, как Спаткай, было. Почему про других не спрашиваешь? Вынимай блокнот, записывай. О всех по порядку. Спаткай у меня был для харчей. Пайка мне не давали. Коня и коровы не было.

Как раз в этот момент из комнаты выныривает Миша Ключник. Прячет на губах улыбку, но смотрит нахально, с вызовом. Батура немеет.

— Ты почему тут?

— Товарищ Батура, я подчиняюсь не вам, а командиру роты Ткачу. Командир взвода имеет право выбирать квартиру, где хочет.

Батура белеет, встает, вынимает из кармана наган.

— Вот что, Ключник... Спаткай с Князевым расстреляли мою мать и сестру, а не твоих. Позволь мне разобраться, кто виноват. Приказываю тебе: уноси поскорее ноги! Не подчинишься — буду стрелять. Вообще запрещаю занимать квартиры полицаев, старост и прочей сволочи...

Ключник сопротивляться не отваживается. Шмыгнул в другую комнату, оделся и, уже стоя на пороге, примирительно сказал:

— Ладно, пойду. Ты, Саша, на Зину не дави. Ну, пристал к ней Спаткай, припугнул. Сам знаешь. Какая она ему жена?

Зина, прислонившись к печи, плачет.

— Я не мстить пришел, Зина, — спокойнее говорит Батура. — Думаешь, не знаю: если бы хотела броситься за Спаткаем, то убежала б. Я потому и пришел. Скажи лучше — Спаткай тебя не зовет к себе?

— Зовет, — вытирая слезы рукавом, отвечает Зина.

Она идет в другую половину хаты и через минуту возвращается, неся в руках два небольших листка, исписанных химическим карандашом.

Батура с жадностью накидывается на Спаткаевы послания. По мере того как он пробегает глазами листок, гнев все больше овладевает его худым, высушенным на ветрах и холодах телом. Прочитанное будто бьет Батуру обухом по голове. Бургомистр, которому там, в Батьковичах, приходится не сладко, после приветов, нежных слов, адресованных молодой женщине, переходит к лютым угрозам партизанам. Как бы хочет показать недавней жене, что имеет еще власть, поэтому перечисляет всех, кого, вернувшись в Пилятичи, расстреляет или повесит. Среди других есть и его имя, Батуры.

Но больше всего поражает Батуру Спаткаева осведомленность. Пишет, что партизаны слабо вооружены, обещает в скором времени их разогнать.

— Кто принес? — не глядя на Зину, хрипло спрашивает Батура.

— Брось, Александр. Приходила баба из местечка, принесла. А другое с Востриковой Настей передал Спаткай. Встретил в местечке на улице и передал. Теперь он как тютька там, Настя ходила в Батьковичи за солью.

— Вострикова Настя! — будто что-то вспомнив, бормочет Батура. — Ее же брата, кажется, прикончили летом. Тогда, когда гнали молодежь в Германию. Понятно...

Зина испугалась. Сразу, как только Батура вошел в хату, она почувствовала, что с этим челозеком, на лице которого затаилось мрачное упорство, говорить будет трудно. Забредали к ней в дом и другие партизаны, особенно в первое время, когда Спаткай только что сбежал в местечко. Ругали, унижали, даже забрали одежду, принадлежавшую волостному бургомистру. Но никогда не чувствовала она себя такой беспомощной, как теперь.

— Александр, не хотела говорить, но скажу. Чтоб на других людей не думал. Спаткай сам тут был. На коленях ползал, просил, чтоб шла с ним в местечко. Но я ему долго засиживаться не дала. Взял немного белья, сала. Приходил ночью с Князевым. Только тот в хате не был. Стоял за утлом, караулил.

— Когда приходили? — бледнея, спрашивает Батура.

— Недели две назад. Когда была метель. Ночью пришли, ночью и ушли.

Батура вскакивает, нервно шагает по хате. Наконец, понизив голос, говорит:

— Хорошо, что сказала. Мы этого не забудем. А теперь вот что, Зина. Я поставлю к тебе двух человек. Начала помогать, так помогай. Напиши Спаткаю, чтоб пришел. Тебе он поверит.

Зина покраснела, отрицательно покачала головой:

— Нет, Александр, что бы про меня ни говорили, но на такое я не пойду. Мне не жалко Спаткая. Ловите, наказывайте. Только своими руками ямы копать ему не буду.

И в жизни отдельного человека, усталого от сомнений, неудач, предчувствий беды, бывают минуты, когда окружающий мир кажется ему враждебным, неустойчивым, когда холодной змеей заползает в душу тревога. Тогда человек теряет веру в собственные силы и, может по той причине, что смотрит на жизнь сквозь темные очки, перестает видеть ее такой, какая она есть. Это болезнь души, беда, и счастлив тот, кого она минует. Сколько распалось счастливых семей из-за слепой дикой ревности, сколько друзей-товарищей стали врагами, не сумев разобраться в своей обиде. Человек, у которого поколеблется вера в себя, жесток. Он несет страдания, боль и даже смерть другому человеку.

Но куда страшней, куда злее справляет свой черный бал болезнь недоверия, когда она затронет, опутает многих. Наступает как бы всеобщее помутнение разума. Тогда нет и в помине доброго согласия, которое, кажется, только и должно быть в людях...

Зимним вечером, после того как Батура поговорил с женой волостного бургомистра и положил себе в карман его письма, тут же в Пилятичах, в холодном замызганном помещении школы, состоялось собрание партизан той части Домачевского отряда, которая не ушла за Птичь, а осталась на Литвиновщине, ближе к семьям. Часовых выставили человек десять — на всех улицах и переулках. Президиума не было, протокола никто не вел. В самом большом классе, который полиция переоборудовала под казарму, на нарах, столах, прямо на полу у стен, сидело с полсотни партизан.

На гвозде, вбитом в стену, тускло поблескивал фонарь, и этот слабый свет еще больше подчеркивал тревожность и неустойчивость момента.

На середину узкого круга выходит Батура. Он в старой красноармейской шинели, на голове — островерхая шапка-буденовка. Начальства в отряде фактически нет. Командир Петровец и комиссар Лисавенка, присланные осенью из Октябрьского района, отправились за Птичь. Но не укоренились, не прижились они за тот месяц или два, что побыли в отряде. Старые, заслуженные партизаны, которые выстояли тут, на месте, прошлую зиму, не видели необходимости идти за Птичь, отдаляться от родных деревень теперь, когда полицейские гарнизоны разогнаны.

— Фашисты готовят нам западню, — говорит Батура, стоя посреди комнаты. — Знают про нас все. Сколько в отрядах и кто в отряде. Составили списки, кого вешать, а кого расстреливать. Могу ознакомить...

Он вынимает из кармана листки посланий Спаткая к Зине, зачитывает наиболее выразительные места.

— Кто писал? — слышится тревожный голос.

— Спаткай. Кто знает его почерк, прошу подтвердить...

Листки идут по рукам. То, что писал листки враг, а они попали к партизанам, подымает Батуру в глазах людей. Всем кажется, что Батура знает больше, чем говорит, имеет отношение к особо важным секретам.

— Могу добавить, — продолжает Батура. — Две недели назад Спаткай и Князев были в Пилятичах. Наши посты их пропустили.

IV

Ночью поднялся ветер. В бывшем помещичьем парке глухо зашумели старые липы и клены. Заскрипел и сам дом, давно не жилой, с выдранными окнами, дверями. Дом этот видится темным призраком, который вызывает ночью недоброе чувство у прохожих.

За парком чернеют лозы. Большое, разбросанное село Пилятичи только с одной стороны примыкает к лесу. Вообще оно на виду, так как стоит на песчаном, открытом ветрам взгорье. Вокруг — равнина занесенных снегом торфяников.

Два человека, минуя парк, выходят на дорогу, в немую ночную тьму. Идут медленно, не спеша, держатся за ремни винтовок, которые у них за плечами.

— Поверил бы ты, Панас, — говорит один из них, Анкудович, — что у себя дома будем вот так ходить? Прятаться, как зайцы?

Собеседник Анкудовича Евтушик — большой, неуклюжий — молча плетется сзади. На голове у него сшитая из овчины шапка, на ногах — постолы. За те три месяца, что партизаны хозяйничают в окрестных деревнях, можно было раздобыть сапоги или ботинки, но Евтушик о себе не очень заботится.

Оба идут к семьям — Анкудович в Озерки, где живет жена с тремя детьми, а Евтушик дальше, в Лозовицу. У него семья большая, одних детей пятеро. После того, что рассказал Батура, все кинулись к семьям, ездят или ходят от села к селу. Где днюют, там не ночуют. За эти месяцы порядком распустились. Другой и за стол не сядет, если хозяйка не поставит яичницу и бутылку. Немцев, конечно, понемногу тормошат. Они теперь поподжали хвосты — из гарнизонов и будок носа не высовывают.

— Удивительно, как Спаткай с Князевым отважились сунуть нос в Пилятичи? Может, почувствовали силу?

— У Спаткая гнилая душа, — говорит Анкудович. — Родом он из-за Припяти. В коллективизацию у нас выплыл. Заведовал избой-читальней. Я еще тогда заметил его. На ячейке в Пилятичах постановили закрыть церковь. Ну, одним словом, вынесли все, чтоб богомольцам некому было молиться. Я тоже пошел. Перегиб, конечно, но было, сам знаешь. Сломали ночью замок, залезли. Брали самое ценное — золотые, позолоченные кресты, серебро. Взяли, помню, и один ящичек. Тяжелый, наверно серебряный. А когда все принесли в сельсовет, стали делать опись, ящичка не оказалось. Тогда уже на Спаткая пало подозрение.

— Не разглядели, что не тем духом дышит, — отзывается Евтушик.

— Как ты разглядишь? Думаешь, Спаткай что-нибудь плохое в политике делал? Ну, может, только за воротник заливал. С Овчаром он давно снюхался. Сам знаешь, какая жизнь была. Кампания за кампанией. Выспаться было некогда. А выступал Спаткай правильно. Дисциплину умел держать. В районе его ценили. Молоко, мясо сельсовет выполнял.

Посвистывает ветер в редком ракитнике. Впереди, немного в стороне от того места, где чернеет деревенька Пажить, блеснуло несколько мигающих огоньков.

— Гляди, Панас, — Анкудович остановился. — Около Пажити кто-то будто закурил. Видишь, видишь — снова блеснуло.

Остановился и Евтушик. Стал настороженно вглядываться туда, куда показывал Анкудович. Действительно, в двух или трех местах вспыхнули и сразу погасли зеленоватые огоньки.

— Волки, — уверенно сказал Евтушик. — Расплодилось погани. Носятся стая за стаей. Я намедни из Лозовицы шел, так видел. Тогда они еще и выли.

Мужчины снимают с плеч винтовки. Идут, держа их в руках.

— Давай стрельнем, — предложил Евтушик.

— Не надо, шуму наделаем.

— Ветер в сторону, в Пилятичах не услышат.

— Так в Пажити услышат.

— А разве кто из наших в Пажити?

— Кто-нибудь ночует.

Через полчаса они добираются до Пажити. Волчья стая скрылась из виду. Маленькая, в одну улицу, деревенька спит, ни огонька в окнах, ни звука. Чернеют приземистые хатки, укрытые капорами снежных крыш. Ветер южный, и собаки, наверно, не чуют волков: ни одна не лает.

На болоте дорога была чистой, ровной, а тут возле заборов, изгородей лежат большие снежные сугробы. Некоторые хатки занесены до самых окон. Когда мужчины дошли до середины деревни, загорланили петухи. Один, потом второй.

— Самая полночь, — говорит Евтушик. — Может, зайдем к кому? Чего ночью тащиться? Еще правда нападет какая стая. Пересидим немного.

Анкудович в нерешительности останавливается.

— Разве к Маланье?

Евтушик хохочет:

— Не бойся, Трофимович, жене не скажу. А меня стыдиться нечего. Наверно же в каждом селе имеешь. Гляди, и не по одной.

— А, хватит язык чесать. Давай зайдем.

Они проходят еще немного и сворачивают в предпоследний двор. Ворот, плетня в этом дворе нет, хатка с хлевушком, тесно к ней прижавшимся, стоит как бы посреди голого поля.

Анкудович подступает к низенькому оконцу, стучит в раму. Ответа не слышно долго. Наконец в окне мелькает белая фигура.

— Кто там? — слышится из хаты.

— Открой, Маланья. Свои. Партизаны.

Лязгает задвижка, мужчины входят сначала в холодные сенцы, а затем в хату. Их обдает теплым, кисловатым воздухом.

— Тебя, Трофимыч, узнала, — молодо, игриво говорит хозяйка. — А второй кто?

— И меня знаешь. В Лозовице на вечерках гуляли.

— Не Евтушик ли Панас?

— Собственной персоной. Генерал от инфантерии, это значит — ходим пешком. Дозволь обогреться. Волки, чтоб их немочь взяла, рыскают по полю. У вас ничего не стянули?

Маланья всплеснула руками:

— Волки? Федорова собака пропала. Как раз вчера ночью. Думали, сбежала.

— Я гляжу, молчат ваши собаки, — Евтушик находит лавку, садится. — Ни одна не брехнула. Думал, не чуют — ветер с другой стороны. А они хвосты поджали, волков боятся.

Маланья в накинутой на голые плечи жакетке тем временем шарит в печи кочергой, выгребает уголек. Долго дует, приложив к нему щепку, и вот уже замигал в хате трепетный язычок коптилки, осзещая обшарпанную печь, темноватые, с рыжими подтеками стены, тонконогий, ничем не застланный стол в углу. Ни табуреток, ни стульев нет. Возле стола стоит чурбачок, а вместо стульев — две широкие лавки, которые тянутся вдоль стен. Убогая обстановка, как, пожалуй, в каждой крестьянской хате.

— Окна занавешу. — Маланья берет с кровати дерюжку. — А то завтра пойдет молва. Как в колокола будут бить.

Анкудович, прислонившись к печи, греет спину.

— Нехай говорят. Зона тут партизанская.

— К одинокой бабе всякая сплетня пристает. Мылом не отмоешься. Если б хоть вы днем зашли. А то ночью, как полюбовники.

Евтушик подмигивает хозяйке:

— А чем плохие любовники? Хлопцы как на подбор. Выбирай, Маланья.

— Я уже давно выбрала. Вон на печи гречаники. Только где их батька?

С печи свесились две чернявые, как и у матери, головки. Дети проснулись, с интересом поглядывают на чужих мужчин.

— Ничего не слышно про Андрея? — спрашивает Анкудович.

— Ничего. Может, голову сложил или где в плену. Я ж тебе, Трофимович, уже говорила, кажется. В прошлом году вернулся Базылев Алексей из Буйков. Удрал из Бобруйска, из лагеря. Вместе с моим ходили на призыв. Бегала к нему. Ничего про Андрея не знает. Говорит, их разлучили еще в Брянске, когда на фронт отправляли.

Евтушик, скрутив цигарку, прикуривает от коптилки. Сидит, расставив ноги, с удовольствием попыхивает едким дымом.

— На фронте твой Андрей. Знаешь, Маланья, как дают теперь немцам прикурить? Гонят во все лопатки. Аж лес шумит. Если будут так гнать, то, гляди, к лету твой Андрей дома будет. Еще кого-нибудь из нас за грудки возьмет. Я, скажет, воевал, а вы, черти полосатые, что делали? Чужим бабам чулки подвязывали?

— В Сталинграде окружена немецкая армия, — подтверждает Анкудович. — Триста тысяч человек.

Маланья собирается угощать гостей. Стол застелила скатертью, достала с полки краюшку хлеба. Метнулась в сени, принесла миску кислой капусты. Потом подняла половицу, достала оттуда бутылку самогонки.

В деревне наперебой поют вторые петухи.

— Садитесь, мужчины, — пригласила хозяйка. — Сталинград тот далеко, бог его знает, как будет. А вам тоже нелегко. Бродите, без жен, наверно, мохом позаросли, — она вдруг засмеялась. — За неделю не отмоешь. Вон у нас жены одни без мужиков парятся. Баня просторная, весь ваш отряд поместится. Подошел бы который.

Евтушик, в чем сидит, придвигается к столу.

— Как нет мужчин? Полно лбов. Лежат на печи, чухаются. Мы вот сейчас мобилизацию проведем, Родину все защищать должны.

— Какие тут мужчины? Через два двора на третий. Из окружения кое-кто вернулся. Только и всего.

Анкудович, прежде чем сесть за стол, раздевается. Полушубок, треух вешает на гвоздь, приглаживает рукой волосы. Вообще он следит за внешностью. Синее галифе, гимнастерка, подпоясанная широким ремнем. Редко какой командир теперь так одет.

Мужчины выпивают по стакану, а хозяйка вместе с ними — чарочку. Хрустят капустой — у них, скитальцев, аппетит всегда хороший. Хлеб кончился, а самогонка в бутылке остается. Хозяйка, не видя другого выхода, ставит на стол миску варенной в мундире картошки.

— Соли нет, — говорит, как бы извиняясь. — Мучаются люди. Без соли все как трава. Не лезет в горло. У меня и кабанчик есть, да как без соли заколешь. Что же это будет за сало и мясо?

— Без соли нельзя, — подтверждает Евтушик.

— На болоте удобрение осталось. Некоторые ходят, берут. Но горькое оно. Я раз картошку посолила, тук у детей животы разболелись. Надо собрать яиц да сходить в местечко. Может, хоть с фунт соли разживусь.

— Нельзя в местечко, — предостерегает Анкудович.

— Почему нельзя? Как же без соли?

— Там тебя немцы схватят. Заставят рассказывать про партизан.

— А то они сами не знают, что вы тут? Если прогнали полицаев, так теперь вы хозяева.

— Допрашивать будут, сколько нас, какое оружие.

— Не говори глупостей, Трофимович. Сколько вас, я и сама не знаю. Кто будет на свою голову беду накликать? Ходят же бабы в местечко. Рады б не ходить, да что поделаешь? Вы же только власть захватили, а ни керосину, ни спичек дать не можете. Сами без соли пухнете.

— Разобьем гарнизон и дадим всё, — обещает Анкудович. — Потерпи немного, Маланья. Вот скоро соединимся с основными силами.

— Когда это будет, Трофимович? На местечко у вас все одно руки коротки. Там же солдаты. У них пулеметы, техника. А у вас одни винтовки. Думаешь, мы, глупые бабы, не знаем? Но люблю тебя за то, — Маланья, наверно, немного опьянела, — что носа не вешаешь. Бодришь народ. Давайте еще выпьем, мужчины.

Анкудович согласно кивает головой. Евтушик давно заметил в нем эту черту — соглашаться с тем, что говорят другие, поддакивать. И в бою он не сказать, чтоб смелый, а вот бабы его любят. Прошлую зиму, когда хозяйничали полицаи, старосты, вот так, среди баб, и переждал. Да и с полицаями не очень-то задирался.

Допили остаток самогонки, съели капусту, картошку. Лицо у Маланьи запунцовело, она, не обращая внимания на Евтушика, дотронется то до Анкудовичевой руки, то до плеча. Как бы показывает этим свою симпатию к нему.

Улеглись спать на лавках. Евтушик на более длинной, что тянется вдоль стены, Анкудович на поперечной, которая ближе к кровати. Маланья обоим дала по подушке.

Евтушик лежит, с полчаса не спит, прислушивается к шорохам темной, сонной хаты. Уже далеко за полночь. Где-то несмело залаяла собака, отозвалась другая. Волки, наверно, ушли, собаки их больше не боятся. За стеной шелестит ветер, еле слышно позванивает слабо замазанными стеклами окон.

Евтушик знает, что если рядом женщина, то Анкудович так просто лежать не будет. Сам он с женщинами никогда смелым не был и, видимо, немного завидует таким вот хватам, как Анкудович. Но, с другой стороны, его не очень-то тянет к поспешным, в чем-то оскорбительным случайным встречам. Если б хотел, имел бы и он любовниц...

На следующее утро мужчины добрались до Озерков. Как и Пажить, деревня состоит из одной улицы, тянется вдоль занесенного снегом болота. Хат тут больше, может целая сотня, но они маленькие, покосившиеся, с подслеповатыми окошками и глаз своим видом не радуют. Строились Озерки, наверно, еще при панщине и с того времени вот так и стоят.

Анкудовичева хата хуже остальных. Сеней нет, изгородь разобрана на дрова, на голом, как бубен, дворе качается под ветром одинокая груша-дичок. Семью мужчины застали за столом. Замурзанные дети дружно болтали в большом закопченном чугуне деревянными ложками. При появлении мужа жена — высокая, высохшая женщина с узким сердитым лицом — не только не выказала радости, но даже не поздоровалась.

Анкудовича такой прием, однако, не смутил. Он разделся сам, попросил раздеться Евтушика и как ни в чем не бывало начал расспрашивать жену про новости. Та молчит, но наконец не выдерживает:

— Батька называется! Волочится черт знает где. Дети голодные, холодные, а ему хоть бы что.

— На задании был, Ганна. Что ты говоришь?..

— Знаю твое задание. Максим Бовтриков и Петро там, где и ты. По два раза домой приходили. У их жен и дрова, и сено. А у меня что?

— Будут дрова. Все будет.

— Погоди, дознаюсь, к кому ты в Пилятичах ходишь. Окна ухватом побью. Нехай тогда твоя краля тряпками затыкает.

«Мерзкая баба, — думает Евтушик. — Анкудович же видный мужик, а такую дрянь взял. Недаром он от нее бегает».

— Не побьешь, Ганна, окон, — говорит Евтушик вслух.

— Почему не побью?

— Потому что нет у него никого в Пилятичах.

— Все вы такие. Один другого покрываете.

— Ты поезжай в дальние села, — Евтушик хохочет, — там, где полиция. Там у твоего Петра по две, по три. Аж сохнут по нему, а никак не дождутся.

Вмешательство Евтушика способствует восстановлению мира. Жена Анкудозича смягчается, прогнав из-за стола детей, подает мужчинам завтрак. Присев на табурет, пересказывает новости.

— В Буйках полицаи были. Домачевские. Взяли корову, три овцы. Хвастались, что двинут на вас большими силами и всех перебьют.

— Не перебьют, — Анкудович достал с полки брусок, точит топор. — Кишка тонка. Весна на носу, а весной — сама знаешь.

— Забрали б вы нас к себе, партизаны. Хоть бы в те же Пилятичи. Вместе было б веселей. Что за жизнь тут — трясешься, дрожишь. Ни одной ночи спокойно не поспала. А выйдешь на улицу — косятся некоторые бабы. Из-за них, говорят, и наши хаты спалят. Я еще и виновата.

— Перестань, Ганна. Скоро все изменится. Мы же из-за семей и за Птичь не пошли. А собрать семьи в одно место нельзя. Мы сами на месте не стоим. У чужих людей будет еще хуже.

Анкудович одевается. Решил нарубить дров. Евтушик тоже собирается. Благодарит хозяйку, вскидывает на плечо винтовку. В эту минуту в хату влетает растрепанная женщина в накинутой на плечи фуфайке, с порога кричит:

— Человек из местечка соль на картошку меняет. С возом приехал. Конь Князева. Ей-богу, Князева!

Мужчины в один миг выскакивают из хаты. На улице действительно стоят запряженные сани. Конь буланый, крупный, подкованный на все четыре ноги. Сбруя исправная: хомут, постромки, чересседельник — как новые. Со двора, что напротив Анкудовичевой хаты, ковыляет пожилой, одетый в крестьянскую свитку человек, несет на плече полмешка картошки.

— Кто такой? — спрашивает Анкудович.

— А вы кто такие? — спокойно отвечает он, кладя мешок с картошкой на сани и укрывая сеном.

— Мы партизаны. Чей конь?

Человек высморкался, вынул из кармана рукавицу, вытер нос.

— Из местечка я. Работал до войны на железной дороге. Теперь нигде не работаю. А коня у соседа попросил.

— У какого соседа? — наливаясь багрянцем, кричит Анкудович.

Железнодорожник смотрит на него презрительно:

— А ты не кричи. Рад, что винтовку нацепил? Хватает кому кричать без тебя. Человек, который дал мне коня, кажется, из Пилятич. В местечко прибился. Я не спрашивал, кто он такой. За коня просил мешок картошки.

— Князев твой сосед? Говори! — снова кричит Анкудович.

— Кажется, Князев. А что?

Анкудович снимает с плеча винтовку, клацает затвором.

— Поехали в Пилятичи. Там разберемся.

Наставленное дуло винтовки, сдается, нисколько не волнует старика.

— Никуда я не поеду. Что я такое сделал?

Возле саней собираются сельчане. Больше женщин и детей. Мужчины стоят подальше — видимо, не хотят вмешиваться в неприятное дело. Бабы же давно разнюхали, на чьем коне приехал покупатель картошки, и взгляды, какие они кидают на старика, не обещают ничего хорошего.

Евтушику становится жаль железнодорожника.

— Вот что, дед, — говорит он. — Князев, наверно, у вас овцой прикидывается. А он тут начальником полиции был. Людей стрелял. В поганую компанию ты попал. Так что бросай коня и мотай на все четыре стороны.

— Коня не отдам, — глядя поверх голов, заявляет старик. — Не вы его давали.

Бабы возбужденно гудят.

— Гляди ты, полицаева коня не хочет отдавать!

— Ага, отпусти его! Завтра немцев приведет. Он за коня готов повеситься.

— Хитро придумали. Коня заберут, а старика отпустят.

Только теперь железнодорожник почувствовал опасность. На мгновенье его испуганный взгляд останавливается на Евтушике, и он как-то торопливо дергает вожжами. Анкудович идет вслед за санями. Евтушик догоняет мужчин при выезде из деревни. Толкает под бок Анкудовича, и они немного отстают от саней.

— Я к жене заскочу, Трофимович. А ты как надо расскажи. Кокнут же старика ни за понюшку табаку.

— Знаю, — почему-то злобно отзывается Анкудович. — Разберемся.

V

Странной жизнью живут деревни, селения той части Полесья, где уже летом сорок второго года разгулялась партизанская вольница. Насажденные немцами полицейские гарнизоны и центры местной гражданской власти — управы — развеяло будто ветром. Районы, если не полностью, то в большинстве своем, целыми сельсоветами выпали из-под управления оккупационной администрации. В таких местах контроль полиции, гебитскомиссаров, бургомистров распространяется только на населенные пункты, расположенные вдоль железной дороги да еще возле широких, имеющих военное значение шляхов.

Наступила зима, основные партизанские силы двинулись за Птичь, но на оставленной территории гарнизоны, управы так и не восстановлены. Вторично оккупационная власть не смогла это сделать, так как среди местного населения не находилось охотников идти в полицию или выполнять какую-либо другую службу у немцев. Иногда в притихшие деревни налетают отряды полицаев, учиняют на скорую руку расправу, забирают хлеб и скотину. Но чаще заглядывают партизаны. Диверсионные группы, которые не спускают глаз с железной дороги, в сильные морозы и метели даже отогреваются в селах, пополняют запасы продовольствия, берут проводников и подводы. Частенько то тут, то там между немцами и партизанами происходят столкновения. Разрывают сухой зимний воздух пулеметные очереди, треск винтовочных выстрелов. В зависимости от обстановки та или другая сторона отступает. Чаще — немецкая.

Партизаны появляются вечером, когда в окнах хат начинают светиться мигающие огоньки смоляков и лучины. Они обычно приезжают в санях или в возках, не торопясь, чтоб показать себя, проходят вдоль заборов, плетней, выбирают для своей цели наиболее просторную хату. Там устраивается вечеринка, и туда, где верховодят эти опоясанные крест-накрест патронными лентами хлопцы, сходится молодежь. Играет гармонь, гремит бубен, носятся по хате, поднимая клубы пыли, быстрые пары. С восхищением смотрят на чубатых, задиристых лесных солдат девушки.

Не одна из них ждет встречи, всматриваясь в осколок зеркальца, подводит угольком брови и обычной свеклой, сваренной на обед, чуть-чуть подкрашивает губы. Во все времена, века тянется женщина к воину, своему защитнику, заступнику.

Партизанские вечеринки — не только гулянье, где ищут выхода хмельные силы молодости, развеивается страх, тревога неопределенного, неустойчивого времени. Они как бы сборные пункты, они исполняют роль того народного вече, которое издавна на лесной, разбросанной Руси вербовало силы инсургентов для отпора чужестранцам. После двух-трех полек, «Левонихи» гармонь вдруг затихает, хлопец, который до этого времени упрямо бил колотушкой по телячьей шкуре бубна, забивается куда-то в угол, а в круг, на свободную середину хаты, выходит златоуст агитатор в дубленом полушубке, подпоясанный широким военным ремнем, прифранченный и дерзкий. Хорошо, если при нем есть сводка фронтовых новостей, а если нет такой сводки, то он неплохо обходится и без нее, ибо язык у него острый, находчивый, про успехи фронтовые, партизанские может добавить и прибавить и всегда умудряется сказать онемелым слушателям именно то, о чем они сами жадно желают услышать. Пускай же не забудутся неоценимые заслуги таких вот самодеятельных агитаторов, острословов и насмешников, которых партизанская масса рождает везде, так как без них просто невозможно жить! Ибо не только удачный бой, хитрая засада или вылазка, победа на фронте, но и слово, живое человеческое слово помогало разжигать пламя протеста, сопротивления во всех его видах и формах.

Молодежь партизанская борьба окрыляет. В жизни человека всегда есть полоса, когда он меньше всего думает о собственном гнезде, о практически-будничных делах, неторопливых, связанных с повседневными мелкими заботами. Извечно на этой земле, заселенной синеокими, русоволосыми славянами, единым было племя земледельцев и племя воинов, ибо когда возникала необходимость, вчерашний хлебопашец садился на мохнатого коня, брал в руку косу или острогу, бежал в лес к тимакам, повстанцам. Дремлют по всей белой Руси седые, насыпанные руками человека курганы, скрывают под своими покатыми склонами еще не описанную народную славу. Шныряли тут дикие разъезды косоглазых татар и монголов, бесследно исчезая среди лесных и болотных моховин, от мужицких дубин и рогачей ломались кривые сабли чванливой польской шляхты, есть кладбища шведские, французские, немецкие...

Еще в мирные, безоблачные дни разбудил город железным кличем жителей деревень, зовя в новые просторы, в неизведанные дали. Дедовский обычай ломался, забывался, ибо все те трактористы, летчики, доктора, учителя, которые вышли из-под соломенной крыши, возвращаться под эту крышу не хотели, никакой запрудой невозможно было остановить стремительный весенний разлив жизни. И когда новые, нацеленные на такой полет поколения почувствовали угрозу своему порыву, они вынуждены были бороться за свое жизненное право...

_____

От Сосновицы, где размещен партизанский штаб, до Пилятич, Литвиновичских лесов, где зимует часть Домачевского отряда, напрямик не более восьмидесяти километров. Но дело в том, что прямой дороги нет, так как часть домачевских деревень контролируется немцами.

Группе Бондаря, которая на рассвете выехала из Сосновицы на пяти санях, приходится кружить и петлять. За день одолели километров шестьдесят, но до Пилятич еще далеко. Проезжают засыпанные снегом деревеньки, делают короткие перерывы, беседуют с крестьянами. Бондарю бросается в глаза такая примета: люди не прячутся по закоулкам. Мужчины, женщины охотно подходят к партизанским возкам, вступают в разговор.

В последние месяцы Бондарь почти никуда не выбирался из штаба, и очевидная перемена в поведении населения поднимает его настроение, подбадривает. Спрашивают всюду об одном: правда ли, что немцев разбили в Сталинграде и теперь они отступают на всех фронтах?

Как и в прошлую зиму, слухи преувеличены, правда перемешана с выдумкой, но все равно в деревнях знают о положении на фронте лучше, чем год назад.

Ночуют в лесной деревеньке. В хату, где остановились Бондарь с Петровцом, набивается много стариков, мужчин, хочешь не хочешь — приходится проводить собрание. Выступают по очереди то Бондарь, то Петровец. Рассевшись на лавках, кроватях, на полу вдоль стен, мужики дымят самосадом, внимательно слушают. Вопросы о фронте, о союзниках сыплются без конца.

Возле печи сидит дед, который среди собравшихся выделяется очень уж убогим видом. На кожушке бесчисленное множество заплаток разного цвета и размера, из-под расстегнутого воротника темной, как земля, рубахи видна голая грудь. Зато ноги деда, обутые в лозовые лапти, толстые, как бревна, — столько на них накручено онуч. Вот этот замшелый дед вдруг пожелал высказаться.

— Баба моя померла, а дочка не хочет брать к себе, — то ли придуриваясь, то ли всерьез начал он. — У нее своих детей как бобов. Так я могу свободно пойти в партизаны. И еще из нашего села могут пойти. Только знаете что, начальники, полицаев надо поразогнать. Окончательно, чтоб духом их не воняло. Так как будут издеваться над семьями. У немцев теперь невыкрутка, так полицаи за них крепко держаться не будут. Когда пан удирает, то его лакей, чего доброго, сам может с пана содрать штаны...

Дед замолкает, забивается поглубже в угол. Мужчины хохочут, но опасный разговор никто продолжать не хочет.

В соседней хате сборище повеселее. Туда набилась молодежь, и после недолгих речей из хаты послышались звуки гармони, топот ног.

В полночь Бондарь с Петровцом выходят проверить посты. Первый часовой, который стоит при въезде в деревню, несет вахту как должно, а второй, поставленный вблизи командирской хаты, почему-то показался чересчур толстым и подвижным. Когда командиры подходят ближе, от партизана, тихо вскрикнув, отделяется девушка, стремительно бежит в темное подворье.

Вернувшись в хату, Бондарь не может сразу заснуть и толкает под бок Петровца, который, не успев упасть на солому, уже посвистывает носом.

— Слушай, Кирилл Петрович, этот корявый дед не дурак.

Петровец сонным голосом спрашивает:

— Что он такое умное сказал?

— То, что полицаев надо разогнать окончательно. И не воевать с ними, а поискать что-нибудь другое.

— Как это не воевать?

— А так. Попробовать на свою сторону перетянуть. Про Сталинград они ведь тоже знают.

VI

Назад в Пилятичи Евтушик вернулся, когда уже стемнело. В Лозовице — у жены и детей — побыл не полный день, успев, однако, на соседском коне привезти из ольшаника воз дров, перебросить из болота во двор остаток стожка рыжей, накошенной почти в зазимок осоки.

Хозяйка, у которой Евтушик находится на постое, знает, что дома у него не сладко. Из дому обычно даже куска хлеба не приносит, поэтому, как только постоялец переступил порог, она сразу же начала суетиться у печи. Достала чугунок картошки, налила миску щей, поднесла на блюдце два ломтика старого прогорклого сала. Даже — чего никогда не делала — чарку вишневой настойки налила.

Горят, потрескивая в печке, смоляки. По стенам скачут пугливые тени. У Евтушика гудят от усталости ноги, горит обветренное лицо. Однако сытный обед поднимает настроение.

— Какой сегодня у нас праздник, Аксинья? — спрашивает Евтушик.

— Ты подумай.

Сама Аксинья за стол не садится, стоит у печки, подкладывает в огонь смолистые щепки.

— Ничего не припоминаю. Позабывал религиозные праздники.

— Дива нет! Все позабывали. Самого бога забыли. Потому на земле и творится такое. Люди зверями сделались. Брат на брата пошел.

Евтушик выпивает настойку, закусывает салом, немного удивленно поглядывая на хозяйку, которую привык видеть молчаливой и грустной.

— Так какой же праздник, Аксинья?

— Сретение, Панас.

Чего-то хозяйка все же не договаривает. Евтушик это чувствует, но не хочет излишне надоедать. По опыту он знает, что все, что человек прячет в душе, рано или поздно вылезет наружу.

— Маня где? — чтобы переменить разговор, спрашивает он о дочери хозяйки.

— На гулянку побежала. Ваши же приехали из-за Птичи. Видные, здоровые, в полушубках, в сапогах. Не то что вы, оборванцы. Даже начальника видела, который командовал, когда вы Пилятичи брали. Приземистый такой, чернявый и немного курносый.

— Наверно, Бондарь, — говорит Евтушик. — Он, слышно, начальник общего штаба. Хорошо, что приехали, а то наши совсем одичали. Тогда, перед зимой, за Птичь не захотели идти, из-за семей, а теперь ловят сами на себе блох...

— Правда, Панаска, — как-то сразу соглашается хозяйка. — Сами не знают, что творят. Сегодня моего родственника, что приехал из местечка, застрелили. Я сама и виновата. Осенью еще, как была в местечке, заходила к ним. Женка его, тетя моя, отсюда, из Пилятич. Так я сама своим языком на смерть человека позвала. «Соберите, говорю, немножко соли и приезжайте. Чего-чего, а картошки за соль разжиться можно». А он — где только его голова была — приехал на Князевом коне. Из-за коня и порешили...

— Сволочи! — Евтушик, не помня себя, выскакивает из-за стола, кидается к порогу, где рядом с ухватами и кочергой стоит винтовка. — Я старика вместе с Анкудовичем в Озерках задержал. Хотел отпустить, только коня забрать, но он коня не отдавал. Так я Анкудовичу приказал, чтоб доложил Батуре все как есть. Просто старик упрямый и глупый. Христом-богом просил Анкудовича. Как же он дозволил?

— Сядь, Панаска. Теперь беде не поможешь. Ошалел Батура, да и другие ошалели. Ничем не мог помочь твой Анкудович. Такая каша тут заварилась.

Тяжело дыша, Евтушик садится на скамью.

— Жаль старика. Я же его отпускал. На кой черт ему конь, если самого могли кокнуть. А конь правда Князева. Как он с тем Князевым снюхался?

— Не знаю про Князева, а дядька Ёсип хороший человек. Думаешь, Панаска, в местечке одни полицаи живут? Пускай их сто — остальные честные люди. Такие же, как и мы. Дядька Ёсип своих детей вырастил, они разбрелись, но младшая дочь живет с ним. Земли у него нет, на железной дороге работал. Есть же что-то надо. Вот и поехал. Как припрет, так не только на Князевом коне, самого черта запряжешь и поедешь.

— Виноват Батура. Посеял панику, страху нагнал. Я, кому положено, Аксинья, доложу. Мне бояться нечего. Я в партизанах еще с Якубовским и Шелегом был. Шелега убили, Якубовского Батура оттеснил. А его никто не выбирал командиром. Мать и сестру его немцы расстреляли, но все равно не имеет такого права.

— Я не о том говорю, Панаска. Виноват кто или не виноват, разбирайтесь сами. Человека надо похоронить по-христиански. Не скотина все же. Прошу тебя — сходи завтра к начальникам, попроси, чтоб разрешили отвезти тело в местечко. Я сама отвезу. Попрошу коня и отвезу.

— Отвезешь, Аксинья. Ручаюсь головой, что разрешат.

Евтушик чувствует себя страшно утомленным. Идти никуда не хочется. Он укладывается на скамью, накрывается свиткой, но долго не может уснуть.

VII

Полицаи разбежались. Труп Войцеховского остался в школе.

Лубан будто обезумел. Дрожат руки, тело. Никак не может свернуть цигарку. Сквозь сумятицу мыслей пробивается одно: от семей отрезаны окончательно. Сегодня вечером или самое позднее завтра немцы обо всем дознаются, схватят семьи.

Ольшевский с Адамчуком выносят из школы, кладут в возки винтовки. Толстик возится с конем Войцеховского. Конь закидывает голову, храпит, не дается в руки новому хозяину, который неумело пытается вскочить в седло.

— Перестань! — кричит Лубан. — Привяжи коня к саням.

Годун молча стоит на крыльце. Расстегнув дубленый полушубок, достает из внутреннего кармана какие-то бумаги, рвет на мелкие клочки, рассеивает вокруг крыльца. Клочки бумаги белыми бабочками оседают на почерневший снег.

— Поехали! — наконец отчаянно выкрикивает Годун. — Сняв голову, по волосам не плачут. В Пилятичи, Шмилятичи или к самому черту на рога. Теперь все равно.

— Подожди, — Лубан, взяв вожжи, заворачивает коня на улицу. — Надо найти старосту. Напишу письмо Крамеру. Теперь можно написать.

Старосту ищут долго. Улица опустела. Даже в хате, где справляли свадьбу, тихо. Ворота по-прежнему раскрыты, а двор пуст.

Староста, косоглазый, хлипкий, появился после того, как почти час уговаривали его сестру, бледнолицую и, наверно, немного придурковатую девку. Жена, сколько ее ни спрашивали, где муж, не сказала.

Лубан присаживается за стол. Послюнявив химический карандаш, быстро исписывает размашистым, но разборчивым почерком листок, вырванный из блокнота.

«Август Эрнестович!

Я и мои товарищи, которые находятся со мной, совершили большую глупость, поступив к немцам на службу. Мы теперь опомнились и знаем, что надо искупать грехи. Ты тоже совершил глупость. Но мы тебе все простим, спаси только наши семьи, которые остались в местечке. Сделай все, что можешь, и мы тебе этого никогда не забудем. Разве виноваты семьи, что мы в своей жизни заблудились и пошли не туда, куда надо? Август Эрнестович, ты человек честный, крови не хочешь, пожалей наших жен и детей. Воюют мужчины, солдаты, а не женщины и дети. Верь моему слову, Август Эрнестович, Гитлер войну проиграет, к этому идет. Остаюсь с уважением к тебе, твой бывший заместитель Лубан».

Написанное Лубан читать не стал. Свернул листок, отдал старосте. Насупив брови, приказал:

— Пойдешь в местечко сейчас же. Вечером будешь там. Иди прямо на квартиру к Крамеру. Знаешь, где живет? Отдай письмо в собственные руки. Если пикнешь кому другому, сделаем то же, что с Войцеховским. Понял? Крамеру на словах передай, что найдем под землей, если нас не послушает...

Возле Пилятич из реденького березняка выскакивают на дорогу два молодых парня с винтовками наперевес.

— Стой! Ни с места! Кто такие?

Увидев вооруженных людей, которые едут со стороны местечка, парни растерялись. Не знают, что делать. Кроме них кто-то еще есть в секрете, так как оттуда, из березняка, слышатся три частых, один за другим, выстрела.

— Едем в партизаны, — за всех отвечает Лубан. — Только что разогнали моховскую полицию. Отведите нас к командиру.

Парни переглядываются. Они, видимо, еще не видели, чтоб вот так, на возках, кто-нибудь приезжал в партизаны. Предупредительные выстрелы между тем сделали свое. Из села бегут несколько человек с винтовками.

Ключник, как только подбежал, увидел Лубана, закричал:

— Сдать оружие! Попались, немецкие холуи. Теперь не выкрутитесь!..

Партизанская цепь вмиг ощетинилась дулами винтовок, наставленных на беглецов.

— Большие птицы залетели! — со злорадным возбуждением выкрикивает Ключник. — Могу представить по очереди. Вот это заместитель бургомистра пан Лубан. Собственноручно, чтобы выслужиться, красноармейца застрелил. Тот вон, толстый, выдал партизанские склады, ремонтирует немцам железную дорогу. Да все они полицаи. Как так попались, пан Лубан? Немецкий компас подвел? Не по той дороге поехали?

Лубан и его спутники, которые мигом повыскакивали из возков, оставив винтовки, стоят с побелевшими лицами.

— Мы сами в партизаны пришли, — глухо возражает Лубан. — Разгромили гарнизон в Мохове. Оружие вот тут. Можете посчитать. Четырнадцать винтовок.

Партизаны недоуменно глядят на беглецов. Некоторые закидывают винтовки за плечи, двое или трое держат в руках.

Ключник как бы обвял.

— Насчет Мохова проверим. Только что-то долго собирались? Может, с немцами что не поделили?

Лубан молчит. Процессия медленно движется в Пилятичи. Двое партизан, сев в возки, гонят коней впереди группы в село.

Удивительное свойство имеют слухи. Как снежный ком, который, катясь с горы, обрастая новыми пластами, увеличивается в размерах, так брошенное человеческое слово, переданное другому и третьему, изменяется до неузнаваемости. Еще не успели беглецы под конвоем партизан показаться на пилятичской улице, как в длинной, с разбросанными тут и там хатами деревне будто в бубен забили: местечковая полиция во главе с бургомистром приехала сдаваться партизанам. Бабы, мужики, дети высыпали на улицу.

Партизаны, ехавшие в возках, подогнали взмыленных коней к хате, в которой живет Батура, минут на пятнадцать раньше, чем туда подошли обезоруженные местечковые начальники. Это дало свой результат. Новость Батура внешне воспринял спокойно. Накинул на плечи шинель, надел шапку-буденовку, стал неторопливо похаживать по хате. Но в его возбужденной, недоверчивой голове мелькнула мысль о провокации. Батура сразу связал ночные визиты бургомистра Спаткая с непонятным переходом на сторону партизан пятерых немецких пособников, и уже было ясно Батуре, что прибытие заместителя бургомистра и его сообщников в партизанский лагерь — не что иное, как хитрая удочка, закинутая немцами, чтоб приглушить партизанскую бдительность. Где-то вслед за десантом движутся немецкие цепи.

Батура сразу же отдал приказ оседлать дорогу со стороны местечка, заняв прочную оборону. Связные выбежали из хаты.

А еще через несколько минут в Пилятичах стало твориться невообразимое. По улице под удивленными взглядами жителей шли, понурив головы, люди, которых видели тут в другой роли. Лубан своей властью назначил бургомистром Спаткая. К начальнику полиции Князеву приезжал вот этот приземистый Годун. Толстик оружия не носил, он уговаривал сапожников и портных, чтобы они брали у немецкой власти патенты.

По улице, клацая на ходу затворами, бегут между тем партизаны. Несутся в ту сторону, откуда пришли беглецы. Жители забеспокоились. Некоторые бросились во дворы, в хаты, чтобы уложить скарб, в случае команды двинуться к лесным убежищам. Другие, более проницательные, у кого пожитки давно были упакованы в мешках, узлах, не ожидая, устремились в сосняк.

Перебежчиков приводят в огороженный штакетником двор. Ключник взбегает на крыльцо. Из хаты тотчас же выходит Батура. С полминуты молча, сузив глаза, глядит на Лубана, на остальных, затем, переведя взгляд на Ключника, приказывает:

— Расстрелять! Как изменников Родины и провокаторов. Выполнение приказа возлагаю на тебя. Протокол оформим позднее. Я пошел руководить обороной. Если не удержимся, выведешь в лес население.

И ушел. Размеренной, уверенной походкой, в длинной шинели, прямой и высокий, как столб.

Странные вещи могут случаться с людьми. Там, на дороге, когда партизаны его только задержали, Лубан, несмотря на наскок Ключника, мог что-то говорить, объяснять, а тут у него будто язык отнялся. Не было сил слово вымолвить. Побелевшие, в один миг сломленные, покорные судьбе стояли его товарищи по несчастью.

Растерялся и Ключник. Успел заметить непонятную тревогу, неразбериху в селе, боевые приготовления партизан, услышал про оборону и мгновенно решил, что Батура знает что-то такое, чего он, Ключник, и все те, кто нес службу в карауле, не знают и о чем даже не догадываются. В то же время Ключник чувствует бессмысленность приказа Батуры. Эти, пусть себе и изменники, сами пришли сдаваться. Надо проверить, а не с бухты-барахты действовать.

— Отвести в хату и охранять, — приказывает Ключник. — Выясню обстановку.

Командир взвода выходит на улицу. По улице едет повозка, на которой сидит Анкудович и незнакомый Ключнику старик.

— Кого везешь?

— Да вот приехал один на Князевом коне. В Озерках задержали. Говорит, менять соль на картошку ездил. Надо проверить.

— Я больших птиц поймал, — похвалился Ключник. — Заместителя бургомистра из Батькович и еще четверых. Сидят у Батуры. Сходи поздоровайся.

Ключник идет улицей дальше. Видит суету во дворах, на огородах. Баба тащит на санках узлы в сосняк. Еще две женщины туда гонят коров. Миновав несколько хат, никого не встретив, Ключник озирается. Возле дома, который занимает Батура, стоит конь, но ни Анкудовича, ни старика не видно. Осмотревшись, Ключник замечает, как дед, воровато оглядываясь, выбирается из-за хлева и трусит к лесу. Он уже довольно далеко. Ключник, не раздумывая ни минуты, снимает из-за плеча винтовку, прицеливается. С первого выстрела старик падает в синеватый в предвечерних сумерках снег...

Бондарь с группой приезжает в Пилятичи к шапочному разбору. Прежде чем созвать собрание, своей властью снимает с должности Батуру.

VIII

Ключник не стал ждать, пока кончится собрание. Тихо поднялся с пола, переступая через вытянутые ноги, направился к выходу. В полутемном коридоре закурил с часовым, вышел во двор. По обе стороны улицы чернеют хаты, в некоторых окнах блестят огоньки. Весна постепенно наступает: небо усеяно звездами и не такое темное, как зимой.

Во дворах хихикают девчата. Ждут, видно, встречи с новыми партизанами.

Настроение у Ключника подавленное. Теперь все видят, что старика из местечка он укокошил напрасно. Но разве он мог поступить иначе? Старик убегал, а если кто убегает, надо стрелять. Паника виновата, которую поднял пр глупости Батура.

Но подолгу предаваться грустным думам Ключник не умеет. Пока на собрании будут разводить тары-бары, он посидит у Зины. Ясно и так, что скажут на собрании — надо выбираться за Птичь. Может, это последняя его ночь с Зиной.

Женщины — наилучший бальзам от разных терзаний. Батуры он теперь не боится. Хоть и позавчера, после того, как самозванный командир выгнал его от Спаткаихи, он, Ключник, не дремал. На квартире у Зины обосновались двое часовых, ждали, дурни, что Спаткай, соскучившись по молодой жене, тепленьким дастся в руки. Он Спаткая не ждал. Подкараулил Зину вечером на ее дворе, обнял, поцеловал.

Спаткаиха — женщина особенная. За свои двадцать три года, бродя по свету, встречал Миша Ключник всяких, но такой не было. Нет слов, чтоб высказать то, что он чувствует, когда держит ее в объятиях. Сидит в ней что-то неуловимое, дьявольское, и никогда не отгадаешь, как она себя поведет. Она как бурная река, что изменяется каждую минуту. Прошлым летом, получив задание, Миша хотел на короткое время прописаться в Пилятичах. Разрешения на жительство Спаткай не дал, но зато с его женой он успел познакомиться. Смелая баба, как черт. Бургомистр сидел в волости, подписывал бумаги, думал, дундук, что верховодит, а его молодая жена, с которой бургомистр только неделю как сошелся, целовала партизана. Среди белого дня, в пуньке, за хлевами.

Ключник подошел к Зининой хате, огляделся, шмыгнул во двор. Осторожно, чтоб не скрипнуть, притворил калитку. Окна темные. На улице, в разных местах, слышатся голоса. Еще несколько часов назад деревня паниковала, тащила пожитки в лес, а появились эти из-за Птичи — и все вошло в привычную колею.

Ключник знает, что часовых в Зининой хате нет. Прогнали Батуру, и сами собой упразднились его порядки. Наблюдатели уже сидят в школе, разинув рты слушают новости с фронта.

Михаил прислонился к окну и, сжав пальцы, осторожно постучал. Послышались шаги босых ног, и Зина, даже не отдернув занавески и не поглядев в окно, пошла открывать.

В передней комнате Ключник снял поддевку, кубанку, повесил на гвоздь. Хозяйка, нащупав на припечке коробок спичек, зажгла каганец. В хате тепло, уютно, пахнет сушеными травами, висящими на шестке на печи, под самым потолком, где Спаткай сделал потайной лаз на чердак.

Зинино настроение не предвещало ничего хорошего. Накинув на голые плечи кофточку, она довольно безразлично смотрела на ночного гостя. Перемену настроения Зины Михаил почувствовал тотчас, и это не позволило ему, как обычно, подойти к ней, прижаться, поцеловать в тугие губы, установить те отношения, какие бывают только между самыми близкими людьми.

— Нездоровится? — спросил Ключник.

— Голова болит. Не думала, что ты придешь. Только что выбрались ваши, которых ко мне поставили. Думала, хоть высплюсь.

— Что — спать не давали?

— Плевать я на них хотела. Сидели, как слизняки, прилипнув к окну. Недотепы. Один, по-моему, мешком из-за угла шлепнутый. Наварила картошки, поставила на стол — ешьте. Так не сел, все носом крутил. Может, думал, отравы подсыпала.

Ключник встал, подошел к Зине, попытался ее обнять. Но она, выставив вперед руки, уклонилась от ласки.

— Батуру с начальников сняли. Никого к тебе не поставят. Разве что меня. Но я и сам стану. Разрешения спрашивать не буду.

— Все вы одинаковые. Смелые только с бабами. На доброе вы неспособны.

Ключник отошел, сел на табурет.

— Ты о чем, Зина?

— О том самом.

— Может, об этих, из местечка? Так мы им ничего не сделали. Они теперь как у бога за пазухой. Знала б ты, что мне Батура приказал...

— Знаю. Ноги б твоей не было тут, если б их расстреляли.

Последние слова Зина произнесла с каким-то вызовом.

— Ты что, Зина? Жалеешь полицаев? Не знаешь, может, что Лубан наших стрелял?

— Никого он не стрелял. Летом раза два был тут. Самый культурный из местечковых начальников. Я тогда еще приметила. Семью на гибель оставил, а вы — расстрел. Думаешь, легко бросить семью?

У Ключника на языке слова о том, что семью, даже не одну, а две, бросил, когда припекло, Спаткай, но он сдержался. Не хотел портить отношения с Зиной. У женщин своя логика. Чем-то понравился ей заместитель районного бургомистра, и хоть кол на голове теши, будет стоять на своем. Шевельнулось даже злорадное чувство к Зине: привыкла к начальству, бургомистрам, а их, партизан, даже в расчет не берет. Но вслух Ключник сказал:

— Со мной не пропадешь, Зина. Может случиться так, что сюда вернется Спаткай. Что будешь делать?

Зина встрепенулась, отошла от печи. Стояла посреди хаты и смотрела на Ключника. Спросила с неподдельной тревогой:

— А вы отсюда разве уйдете?

— Все может быть.

— Нет, ты правду скажи. Знают же все, что я с тобой.

— Пойдем за Птичь, Зина. Отряд наш там. Потом вернемся. Главное — зиму пережили.

— Так Спаткаю не видать меня, Мишенька, как своего носа. Не быть ему тут. Даже без вас побоятся сюда ткнуться. Чует мое сердце. Что-то у них надорвалось. Нет больше дураков, чтоб за ними пошли.

Мир был восстановлен. Даже Ключник не думал, что Зина так презрительно относится к бывшему мужу. Он подошел, прижал женщину к себе, и на этот раз она не противилась.

IX

На другой день, прежде чем двинуться с пилятичской группой за Птичь, Бондарь имел разговор с местечковыми перебежчиками. При разговоре присутствовали вновь назначенный командир Якубовский, ротный Ткач и Ключник, который задержал беглецов, сам бывал в местечке и мог знать о них такое, чего не знают другие.

Во дворе теснились любопытные женщины. Некоторые были настроены воинственно, слышались их возбужденные голоса.

Первым привели Лубана. Он в черном пальто, кожаную, фабричной работы шапку держит в руках, круглое небритое лицо сурово, упрямо. Войдя в комнату, заместитель бургомистра неподвижно застыл на пороге.

— Садитесь, — пригласил Бондарь и, когда Лубан хотел сесть на табурет, встал, протянул ему через стол руку. Так же поздоровались с Лубаном Якубовский, Ткач и Ключник.

— С какой целью пришли к нам? — спросил Бондарь.

Лубан, не задумываясь, глухо выдохнул:

— Бить немцев!

— Почему так поздно? Сами знаете, другие приняли такое решение раньше.

— Были причины, о которых тут я не хотел бы говорить.

Бондарь нахмурился.

— Дорогой товарищ, или как там вас, простите, называть. К нам можно прийти только с открытой душой. Надо говорить правду, какая б горькая она ни была. Понимаете, у нас фронт со всех сторон. Поэтому не всех принимаем.

Лубан как бы глотнул воздуха: во рту у него, видно, пересохло. Заговорил тем же глухим голосом:

— Ну что ж. Я не собираюсь таиться. Ошибся я. В советской власти ошибся... Может, мне нельзя даже простить. К немцам пошел сам. В тридцать восьмом меня арестовали. Считаю, что несправедливо. Выпустили, но дорогу закрыли. Не сумел перебороть злость. Многого не понимал. Даже одного окруженца застрелил. Мои руки в крови. Вот и все...

Бондарь смотрит на Якубовского, на остальных. Те сидят опустив глаза. Им, как и ему самому, наверно, еще не приходилось иметь дела с такими, как этот заместитель бургомистра.

— Значит, осознали свою вину? — спрашивает Бондарь.

— Осознал. Сволочи всюду есть. При всякой власти.

Лубан говорит прерывисто, тяжело дышит, на его лбу выступает пот. Нервно теребит пальцами шапку. Пальцы шершавые, почти без ногтей.

— Окруженца за что расстреляли?

— Показалось, из тех самых. Сказал, что идет из тюрьмы. Справку под нос тыкал. А сам две гимнастерки натянул. Не расспрашивайте про окруженца. За него сто немцев положу. Верьте слову. Ненавижу фашистов!..

— Давно стали ненавидеть?

— С прошлого лета. Понял, что пришли уничтожить наш народ. Когда стали жечь деревни вместе с людьми, расстреливать семьи... Не находил места. Не знал, куда податься. Для партизан был врагом.

— К вам от партизан никто не приходил?

Лубан встрепенулся, посмотрел в глаза Бондарю.

— Прошлым летом была женщина из Нехамовой Слободы. Будто от десантников. Сначала думал — провокация, потом едва от полиции ее спас. С того дня легче стало. Думать стал об уходе к партизанам.

— Почему не установили с партизанами связь?

— Не пришлось. Вы не думайте, — Лубан вдруг заволновался, — мы не впятером собирались бежать. Намечали всю полицию под удар подставить. Там, в местечке, оружие спрятано — винтовки, пулеметы — можно проверить. Сорвалось. Одного сцапали. Потому и кинулись к вам.

Партизаны переглянулись. На Лубана смотрели уже более приязненно. Всем нравится, что говорит честно, не таясь.

— Семья в местечке? — спрашивает Бондарь.

— В местечке. — Лубан опускает голову. — Моя и Адамчука старшие дочки на Подляшине. На хуторе. Спрятали у одного человека. Не знали, как нас примете.

Бондарь встает.

— В партизаны вас принимаем, товарищ Лубан. Хотя амнистии не объявляем. Оружие получите сегодня. Остальное зависит от вас.

Следующим вызывают Годуна.

Глава третья

I

Лохматые кони, которые всю ночь хрумкали сено, дружно бегут по наезженной дороге. Цуг саней растянулся на полверсты.

Синеватые, близкие человеческому сердцу тона господствуют вокруг. Еще между деревьев лежат сугробы ноздреватого снега, который успел только чуть-чуть осесть, еще спит в норе барсук, притаилась в дупле белка, не подают голоса, кроме ворон, никакие другие птицы, а уже пахнет весной.

Проницательный глаз здешнего человека замечает много примет приближения весны. На ветках верболоза набухли почки, на некоторых уже видны белые пушистые сережки. Приспустили ветви старые, раскидистые березы.

Теперь, в предвесеннюю пору, особенно страдают от недоедания зайцы, поэтому, не обращая внимания на опасность, безжалостно обгрызают кору даже с придорожных осинок. Опасность, правда, невелика: зайцев никто не стреляет, их развелось много. Заячьи следы встречаются на каждой снежной поляне.

Вернувшись в Сосновицу, Бондарь сразу увидел перемены. Возле штабной хаты во дворе и на улице — с десяток запряженных саней. У крыльца картина вовсе необычная — похаживает часовой с автоматом на груди. В большой деревне, в которой каждая хата дала приют партизанам, заметное оживление. Во дворах азартно пилят, колют дрова. Из труб, хотя еще светло, валят в серое небо сизые столбы дыма. Временами ветер срывает шапки дыма, стелет по крышам, по земле. Шагает по улице строем отделение, получившее наряд.

В передней половине хаты, которая служит штабом, на кровать навалена гора пальто, полушубков, шинелей. Из другой половины доносится незнакомый, густой голос.

Бондарь вошел, сдерживая волнение, поздоровался.

За столом чернявый, широкоплечий человек в командирском обмундировании, но без знаков различия. Он стоит. Перед ним стопка бумаг. По правую сторону от него сидит Вакуленка, аккуратно побритый, подстриженный, по левую — секретарь межрайкома Гринько. Дорошка примостился на краю стола, что-то пишет. На табуретках, стульях, даже на кровати за занавеской сидят командиры и комиссары отрядов. Из угла подморгнул Бондарю Большаков, усмехнулся, кивнул головой Хмелевский.

Вакуленка поднялся.

— Наш начальник штаба, — представил он Бондаря. — До нового года был командиром Горбылевского отряда. Отряд больше других действовал на железной дороге.

Военный через стол протянул Бондарю руку:

— Сергей Кондратович Лавринович. В Минском штабе слышал о вас много хорошего. Простите, что начали совещание без вас. Садитесь и берите бразды правления в руки.

Командиры заулыбались. Бондарь кинулся в переднюю комнату раздеваться. Когда вернулся, Гринько кивком головы пригласил садиться рядом. Кто-то подставил стул.

— Центральный Комитет ставит задачу, — продолжал прерванный разговор Лавринович, — создать партизанские отряды во всех районах области. Туда, где пока что нет базы, пошлем инициативные группы. В районах, где вспыхивало партизанское движение, но собственные отряды не оформлены, их организуем. Выделим местных людей из других отрядов. Так же ставится вопрос относительно подпольных райкомов, подпольных партийных и комсомольских организаций. Они должны быть всюду. Начнем выпускать областную и пять районных газет. Портативные печатные станки, шрифты я привез, а кадры, думаю, найдем на месте. Большевистская печать — наше сильнейшее оружие.

Сорок третий год, товарищи, должен стать годом массового всенародного партизанского движения. Об успехах Красной Армии вы знаете. Сломав германскому фашизму хребет под Сталинградом, наши войска освободили всю территорию, которую немцы успели захватить летом и осенью прошлого года. Не исключено, что в скором времени мы с вами также отпразднуем освобождение.

Товарищ Сталин назвал партизанское движение вторым фронтом. Оправдаем же, товарищи, эту высокую оценку!..

У всех присутствующих торжественные, сосредоточенные лица. При последних словах выступающего все, кто сидел в комнате, как по команде, поднялись, дружно зааплодировали. Аплодировал и сам Лавринович.

Бондарь, войдя в комнату, садится за стол, напряженный как струна. Укоряет себя, что ввалился на совещание, как медведь, не догадавшись раздеться. А раздеваясь, перехватил меру: затянул ремень на последнюю дырочку. Теперь трудно дышать. Бондарь слушает, проникается, как и все остальные, сидящие в комнате, торжественным настроением. Момент действительно торжественный. Может, такого момента он не испытал за всю свою жизнь. Лавринович, бесспорно, умный человек, руководитель большого масштаба. При всех его, Бондаря, похвалил. Пригласил за стол, в президиум, как бы поставил на равную ногу с собой. Конечно, такие совещания бывали и раньше, но не в столь торжественной обстановке. Вакуленку обычно перебивали, не очень страшились, когда он кричал и грозил. Вакуленка свой, местный. Лавринович — представитель центральной власти, полномочия у него большие. В своем лице он как бы объединяет собой их партизанскую борьбу с великой войной, которую ведет народ, армия.

— Если подытожить сказанное, — говорит дальше Лавринович, — то у нас две большие задачи. Во-первых, не давать врагу ни минуты покоя на коммуникациях. Подрывать эшелоны, мосты, уничтожать живую силу, технику гитлеровцев. Это наша непосредственная помощь фронту. Вторая задача состоит в том, чтобы срывать политические, экономические действия оккупантов. Вопрос стоит так: ни пуда хлеба, ни килограмма масла и мяса врагу. Все отряды должны вернуться в свои районы. Взять под свой непосредственный контроль хозяйственную жизнь, вести неустанную массово-разъяснительную и политическую работу. Мы должны создать для фашистских оккупантов невыносимые условия, чтоб горела под ними земля, чтоб не имели они покоя ни днем, ни ночью.

Лавриновичу снова аплодируют, но он не садится, как бы давая знать, что аплодисменты не нужны. Усмехнувшись, переходит на более доверительный тон:

— Что ж, давайте обменяемся мыслями, товарищи. Прошу высказывать все, что наболело. Не забывайте, что я у вас считанные дни и мой партизанский опыт вот такой, — сжав пальцы правой руки, он показывает мизинец. — Попросим товарища Вакуленку вести наше совещание. Ибо я, признаться, могу и не справиться.

Лица цветут улыбками. Вакуленка поднимается, дает первое слово Кондрату Деруге, высокому, с черным, хмурым лицом командиру одного из многочисленных Октябрьских отрядов. Деруга встает, вытаскивает из-за пазухи толстую тетрадь. Он в светло-сером, с блеклыми полосками пиджаке, зимних ватных штанах, какие выдавали до войны шоферам, стрелочникам и кондукторам, в подшитых толстым войлоком валенках.

Шершавыми пальцами Деруга перелистывает несколько страниц, хриплым, простуженным голосом начинает говорить о высокой политике. Разоблачает Гитлера, его пособников, пророчит им неминуемую гибель. Русские слова выговаривает на полесский лад, немилосердно их растягивая, путая окончания. Всем ясно, что для доклада командир многое позаимствовал из листовок, газет, которые попадают в партизанские руки.

Деруга своей речью занял полчаса, но о конкретных нуждах отряда почти ничего не сказал. Видимо, просто постеснялся признаться, что чуть ли не половина его людей не имеют винтовок, а те, у кого они есть, носят в кармане по пять-шесть патронов.

Дальше совещание идет не лучше. Командир Надприпятского отряда Михновец, Сосновицкого — Гаркуша так же, как и Деруга, произносят, глядя в бумажки, торжественные слова.

Бондарь нервно перекатывает в пальцах карандаш. Совещание Вакуленка не подготовил. Ораторы, как бы соревнуясь друг с другом, стараются засвидетельствовать, что разбираются в политике, ведут правильную линию, а про конкретные дела говорят мало, не преминув, однако, отметить, с какого времени действуют отряды.

Бондаря обрадовал только Хмелевский, комиссар Горбылевского отряда. Он встал, подошел к столу, опрятный, в хорошо отглаженной гимнастерке, с подшитым подворотничком. Хотя и учитель, а на военного похож больше, чем некоторые из тех, что подолгу служили в армии. Дает развернутую картину: кто, когда и откуда пришел в отряд, сколько произведено диверсий на железной дороге, разгромлено управ, гарнизонов, сорвано хозяйственных мероприятий немцев. В конце комиссар подпустил шпильку в адрес предыдущих ораторов, подчеркнув, что не стажем надо хвалиться, а боевыми итогами.

Не успел Хмелевский сесть, как с налитым кровью лицом вскочил Гаркуша, поднял шершавую ладонь Деруга. Возбужденно заговорили командиры, комиссары глубинных районов, у которых с выходом на железную дорогу, с крупными диверсиями не густо. Совещание могло получить нежелательное направление. Лавринович это понял, нахмурив брови, встал, попросил соблюдать дисциплину.

II

Весна наступает медленно, сдержанно-спокойно. Прозрачные, чистые тона царят в воздухе. Днем веют теплые ветры, усилилась капель, чернеют дороги. Роскошествуют на неслыханно богатом корме, набросанном по дорогам, грачи. Под вечер легкий морозец снова подсушивает ручьи, покрывая их тонкой хрустящей наледью. Чуя близкое тепло, даже голуби прилетели: воркуют на опушках, на дубах.

Штаб охвачен лихорадочной работой. Бондарь с помощником Дорошкой спят мало, под глазами у них появились синие круги. Создание бригад на базе отрядов означает выдвижение на высокие командные должности множества людей. Некоторые командиры рот назначаются командирами отрядов, политруки идут комиссарами. На всех нужны характеристики, другие бумаги, а работа в штабе подзапущена, особенно в отрядных штабах.

Всю ночь напролет трещит в штабе на столе, порой вспыхивая ярким огнем, заправленная бензином двенадцатилинейная лампа. В бензин для равномерного горения подсыпана соль. Но и подсоленный бензин стреляет.

Командиром Горбылевской бригады назначается Большаков. С его кандидатурой согласны только что созданные обком и штаб. Кто возглавит домачевцев, неизвестно. Кандидатура Петровца вызывает сомнения. Если не справился с отрядом, то как ставить на бригаду?

В акуленка ходит злой, хмурый. Пить вроде перестал, но все равно точно с похмелья. Лавринович, оседлав его жеребца, взял в охрану трех молодых партизан и носится по отрядам.

Лавринович прилетел не один. Вместе с ним прилетели Бурбис, розовощекий, широкоплечий крепыш, который руководил в области спортом, и пожилой, с острым пронизывающим взглядом, но вежливый в обхождении уполномоченный НКВД Хлёбцевич. Воевал в Испании, поездил будто бы по всему свету. Набирает людей в отряд специального назначения. Кем будет он, Вакуленка? В партизанах он с первого месяца войны, организовал более десяти отрядов, заварил такую густую кашу. Высоких должностей не занимал, образованием похвалиться не может — три класса, четвертый коридор...

Бондарь с Дорошкой, собрав бумаги и спрятав их в железный ящик (в таких ящиках довоенные кассиры хранили деньги), намеревались лечь спать, когда в комнату, с грохотом открыв дверь, ввалился Вакуленка. Он пьян, в расстегнутом полушубке, без шапки. Мокрые, потные космы свисают на лоб. Вакуленка плюхнулся на табурет — тот трещит под его тяжестью, — обхватив руками голову, недоуменным взглядом обвел комнату.

— Давайте поговорим, хлопцы. Или, может, вы уже меня за командира не считаете?

Бондарь, прикрыв дверь, сел на кровать.

— Пожалей нас, Адам Рыгорович. Которые сутки, как зайцы, спим.

Вакуленка взрывается гневом:

— А меня кто жалеет? Всех вас из грязи вытащил, людьми сделал, а вы, свиньи, задом ко мне. Новому начальнику сапоги лижете. Погладил по шерстке, так вы и лапки вверх. Кто вас заставляет горбиться над бумагами? Разве мы бумагами воевали? Двенадцать отрядов кто на ноги поставил?

— Это ты с пьяной головы, Адам Рыгорович, — отзывается Бондарь. — Напрасно так. Свой отряд я, между прочим, сам организовал. От тебя только и помощи было — две бумажки. Встретился с тобой, если не забыл, еще в конце сорок первого.

Дорошка, опустив глаза, сидит у стола, точит перочинным ножиком карандаш.

— Хорошо, Бондарь, пускай так. Пускай мы с тобой равны. Так почему ты от меня отрекаешься? Кто тебя в штаб привлек? Кто заткнул горло тем, кто кричал, что тебе тут не место?..

Бондарю неприятно, больно. Он теперь словно между двух огней. Лавринович излишне круто поступает, отодвигая на второй план Вакуленку. В то же время Бондарю, как военному, ближе к сердцу порядок, дисциплина. Разве не за это сам Вакуленка взял его в штаб?

— Не горюй, Адам Рыгорович. Боевых коней в запас не списывают. Найдется тебе место. И не плюй на окруженцев. Фронт мы держали. Из грязи вылезли сами.

Вакуленка, покачиваясь, встает, берет с подоконника графин с водой, пьет. Вода струйками льется на полушубок, на гимнастерку — он не замечает.

Отдышавшись, он наседает еще с большей злостью:

— Вас, окруженцев, почему не любят? Потому, что воевали погано. Знаешь сам, как народ для армии старался. Наши люди последним делились. Я ж по заготовкам работал, могу без конспекта рассказать. И ты мне не толкуй про окруженцев. У вас были пушки, пулеметы, винтовки, а вы их бросали. Мы собирали то, что вы побросали, и этим воюем. Знай это, Бондарь. Но я за другое обижаюсь. Лавринович неправильно поступает, а ты к нему прилип. Перебежчик ты! А моя душа не терпит перебежчиков.

— К кому я перебежал? Неужели ты забыл, кто прислал Лавриновича?

— Ты меня не пугай. Я самому товарищу Сталину могу написать. Пускай знает, сколько нам, партизанам сорок первого года, стоит наше партизанство. Где наши жены, дети? За что нас оттирать на задний план?

Вакуленка идет к кровати, валится на нее и сразу начинает храпеть. Или действительно так больно переживает отставку, или плел с пьяной головы?

III

Разделенные в штабных бумагах отряды Деруги, Гаркуши, Михновца, Последовича, Ботажкова, Большакова, Комарова, Млышевского утверждаются на заседании обкома как бригады.

Количественно меньшие отряды Лежнавца, Плотникова, Авраменки, Карафанова, Сосновского, Голышева остаются на прежнем положении.

Командирами, комиссарами, начальниками штабов назначаются люди, известные в своей среде.

Когда заходит разговор о начальнике штаба соединения, Бондарь поднимает руку. Встает, коротко сообщает о поездке в Пилятичи, о разговорах с жителями. Напомнив, что родом он из Батькович, знает район, просит поручить ему организацию местного отряда.

С минуту царит молчание.

— Если просится, пусть идет, — не вставая с лавки, выкрикивает новоиспеченный комбриг Михновец. — Командир, зачем его в штабе держать? А в штаб я своего капитана отпущу. Оторвал от одной вдовы, на вожжах в отряд привел. Поставил на взвод, но могу для пользы дела отдать.

Зал взрывается хохотом.

Лавринович разгневан:

— Отряды нашей области не имели единого центра. Обком, штаб созданы, чтоб такой центр был. Тут товарищ Михновец бросил шутку в адрес штаба. Зарубите на носу, товарищ Михновец, приказ штаба — закон для нас. Ваша линия, товарищ Бондарь, тоже неправильная. Вам оказано высокое доверие, им надо дорожить.

За Бондаря голосуют все.

Следующий вопрос — о посылке инициативных групп в южноприпятские районы. До последней минуты никто не знает, в какой должности останется Вакуленка. Когда же Лавринович предлагает назначить его командиром еще не созданной Южно-Припятской зоны, присутствующие настороженно молчат.

Бондарь сразу почувствовал, что Лавринович делает ошибку. Вакуленку не очень слушаются, не всегда с ним считаются, но он как бы живая история партизанщины в окрестных местах.

Первым встает Михновец. На голове высокая, из бараньей овчины папаха с широкой красной полосой, из-под распахнутого кожаного пальто видна диагоналевая командирская гимнастерка, перетянутая крест-накрест ремнями.

— Вакуленку за Припятью не знают, а у нас знают, — Михновец взмахивает рукой при каждом слове. — Одного его голоса боятся. Я говорю о врагах советской власти, товарищ секретарь. Надо его тут поставить на бригаду. Может, будет понижением, но ничего не поделаешь. Мы с ним академий не кончали...

Михновец, которого Вакуленка выделил, поднял, командир не ахти какой. Но он как бы угадал общее настроение.

В поддержку Вакуленки выступает райкомовец Гринько, окруженцы Карафанов, Плотников.

Лавринович наконец понимает, что допустил ошибку.

— Пусть будет по-вашему, товарищи. Я только думал, что Вакуленка принесет больше пользы в Заприпятской зоне. Отрядов там нет, их надо организовать. А у него опыт и слава, как вы сами говорите. Если вы против, то предлагаю назначить Вакуленку на Домачевскую бригаду. В районе три неразогнанных гарнизона. Работы хватит. Население сельское, и, думаю, Вакуленка будет в своей стихии.

Когда заседание кончилось, Бондарь задержал вновь назначенных комбригов, комиссаров, трех-четырех отрядных командиров. Отведя в сторону Большакова, Хмелевского, приказал:

— Ваша бригада базовая. Штаб соединения будет при ней. Приглашайте гостей. Чтоб все было чин чином.

Опускается синеватый полог сумерек. Западный край неба в багряных разводах. Над далеким лесом зажигается первая звезда. Из всех углов, щелей отдает весной: прелой землей, гнилой, слежавшейся картофельной ботвой.

Оживленное движение царит на улицах. Каждый из командиров приехал с охраной — возки, таратайки, кони почти в каждом дворе. Еще никогда не видела лесная Сосновица, вблизи которой не пролегают ни железная дорога, ни шоссе, такого большого людского сборища. Будто по одному взмаху руки невиданного волшебника с городских проспектов, площадей, из людных местечек жизнь переместилась сюда, в лесную глухомань.

Горбылевцы лицом в грязь не ударили: организовали отменное застолье. Когда Лавринович зашел в хату, куда его пригласили, все было готово к банкету. Застланные белыми скатертями столы заставлены бутылками, закусками. Командиры приехали не с пустыми руками, возможность собраться, поговорить за столом — предвидели.

Сало, мясо по деревенскому обычаю нарезано толстыми, большими кусками. Тарелок не хватает, поэтому многие закуски в глубоких глиняных мисках. Стоят темные и светлые бутылки с пробками из пакли.

Деликатными паненками выглядят среди фляжек, глиняных мисок, ножей с деревянными ручками узкие, с наклеенными золотыми этикетками бутылки французского вина. Возле каждой бутылки — баночка с португальскими шпротами. Выставив заграничный напиток и закуску, горбылевцы как бы подтверждают связь с широким европейским миром и в первую очередь с железной дорогой, по которой перевозится и продовольствие.

Командиры стоят у стен, переговариваются, ждут. Вакуленка все-таки молодчина. Сумел зажать гонор в кулак. Веселый, подтянутый встретил Лавриновича на пороге, взял под руку, посадил в центр застолья. Пригласил садиться и остальных. Он, когда надо, умеет быть гостеприимным, обходительным, этот Вакуленка, которого привыкли видеть верхом на коне или в таратайке и чаще всего — под хмельком. Волей обстоятельств он возвысился над остальными командирами, так как во главе отрядов стояли председатели сельсоветов, колхозов, бригадиры, даже счетоводы и кладовщики. А он, Вакуленка, в последние предвоенные месяцы замещал председателя райисполкома, и кому, как не ему, было брать вожжи в руки, руководить, отдавать приказы. Когда в Октябрьском районе вспыхнул огонь сопротивления, кому, как не ему, было перекидывать пламя на соседние районы?..

С полным, налитым до краев стаканом Вакуленка поднимается над столом.

— Дорогой Сергей Кондратович, мы рады приветствовать вас на родной полесской земле как нашего секретаря и командира. Докладываем, что, как и в гражданскую войну, наша Рудобелка стояла и стоит в авангарде борьбы против ненавистного врага. От себя лично скажу, что в Заприпятскую зону я идти не хотел, так как там мало лесов, больше полей, а я к полю не привык. Бригаду, которую мне выделили, принимаю, доверие партии и правительства оправдаю. Передаю вам свою партизанскую власть как законному уполномоченному Центрального Комитета, которому мы все подчиняемся. Руководите нами до полного освобождения области от проклятых фашистских захватчиков и наступления мирной созидательной жизни...

С этими словами Вакуленка обнимает Лавриновича, целует в губы, а затем мгновенно, одним духом опоражнивает свой стакан.

Рукоплескания. Объятия. Поцелуи... Некоторые, не стыдясь, тыльной стороной ладони смахивают слезу.

Следующий тост произносит Лавринович. Он благодарит за доверие, говорит о том, что партизанских заслуг не имеет, но постарается приобрести. Момент подходящий, и Лавринович сообщает — наиболее достойные партизаны будут представлены к наградам, даже к присвоению воинских званий.

Официальная скованность рассеивается, по застолью из края в край переливается возбужденный гомон:

— Сергей Кондратович, аэродром в Заречье на нашей территории, а оружия получаем очень мало; Шесть автоматов на бригаду...

— Железную дорогу на Жлобин надо раскидать. Тогда будет сплошная партизанская зона...

— Как понимать о погонах, товарищ секретарь?

— Федор Бумажков пошел в армию одновременно с вами. Может, что слышали о нем?

Лавринович отвечает, рассказывает, на минуту наступает тишина, потом — снова вопросы.

Хорошее получилось застолье, и разговор хороший. Впервые за долгие месяцы сошлись самые известные в районе люди, которых подняла на гребень волна военного лихолетья. Не известные, не прославленные ранее, они вынырнули, точно из темноты, и теперь сидят за одним столом с человеком, который не только наделен высокой партийной властью, но еще и генерал. Может, даже немного завидует им этот свойский, нечванливый и, видно, неплохой генерал, хотя неизвестно пока, какие он битвы выиграл. А они выиграли — и знают это сами. Незаметные работяги, скромные труженики низового — районного, сельсоветского — звена, вчерашние бригадиры, колхозники, учителя, командиры-окруженцы, они в годину опасности, которая нависла над их страной, нашли силу без команды и приказа повести за собой других. Имена их на устах старожилов лесного болотного края. Они его герои.

Вакуленка с Михновцем вышли во двор проветриться.

— Секретарь неплохой, — прислонившись спиной к забору, говорит Вакуленка. — Я его до войны знал. Песочил меня в сороковом году за срыв плана по льноволокну. Очень туго было тогда с трестой. Оршанская фабрика стала. А теперь я его когда-нибудь пропесочу. Мог же тут остаться, как минские, гомельские обкомовцы. Так он еще Бумажкова потянул. Спасибо, что бригаду дал. Двум медведям, брат, в одной берлоге тесно. Спрошу когда-нибудь.

— Не спросишь! — Михновец захохотал. — Мне рассказывали — наводит относительно тебя справки: сколько пьешь, с какими бабами спишь. Прижмет — будешь как мышь под веником.

— Мышью я не был и не буду.

Ночь дышит теплым ветром. Капает с крыш, пахнет мокрым деревом.

Глава четвертая

I

Своим переводом в Мозырь Эрна Турбина обязана генералу Фридриху. Дней через пять после Нового года он появился в сопровождении двух майоров и капитана-адъютанта. Без стука открыв дверь, стремительно ворвался в общую канцелярию. Турбина сидела за столом, разговаривала по телефону. В тот момент, когда стройный, моложавый, хоть уже совершенно седой генерал входил в кабинет гебитскомиссара, а она уловила на себе его острый, как гвоздь, взгляд, опустила глаза.

Генерал у комиссара задержался недолго, не более четверти часа. Но Турбина успела за это время, как бы что-то предчувствуя, подвести карандашиком брови, попудриться, подкрасить губы.

Выйдя из кабинета, генерал остановился напротив нее.

— Фольксдойч? — резко, гортанно спросил он и снова пронзил ее стальным взглядом серых, слегка выцветших глаз.

— Немка, — на этот раз Турбина выдержала генеральский взгляд.

— Как попали в Россию?

— Мой отец — инженер. Работал по контракту в Донбассе.

— Работать в моей канцелярии согласны? Мне нужны немцы, которые знают край, население.

За спиной генерала навытяжку стоит гебитскомиссар, прищурив левый глаз, чуть заметно подмигивает — соглашайся. Свет генеральского расположения в зависимости от ее согласия или отказа, видимо, может пролиться и на особу самого комиссара.

— Я согласна, господин генерал. Но у меня двое детей, мальчиков. Обязанности матери...

— Капитан, — генерал даже не повернул головы, — запишите. Квартиру для фрау...

— Турбина, — подсказывает переводчица.

— Для фрау Тюрбин, — как все немцы, генерал переиначил ее фамилию. — Как можно лучшую. И все остальное. Вам недели на сборы хватит?

— Спасибо, господин генерал. Не нахожу слов, — слабый румянец заливает щеки переводчицы.

Генерал в легком поклоне склоняет голову, козыряет гебитскомиссару, круто повернувшись, чеканя шаг, идет к выходу. Вся свита, как бы повторяя каждый генеральский жест, устремляется следом за ним.

В Мозыре Турбиной выделили отдельный домик. Он стоит на горе, окружен яблоневым садом, прямо из окон открывается красивый пейзаж: заснеженные заприпятские луга, далекий темно-синий сосняк.

В городе штабы тыловых служб, окружные гражданские учреждения. Поскольку в военные городки Козенки, Мышанки, в казармы Горбылевского пехотного училища прибывают на пополнение воинские части, в самом городе оборудовано что-то наподобие военного офицерского санатория. Офицеры катаются с гор — а в Мозыре именно горы — на лыжах, вечером заполняют казино и ресторан.

Выехав из Горбылей, Турбина вздохнула с облегчением. Последние месяцы сидела там как на угольях. Там знакомые — они так или иначе знают ее по школе, слышали о муже; не могли остаться не замеченными ее свидания с Фрицем Зонемахером. Тодтовский инженер, пожалуй, то главное, что заставило Турбину согласиться на поспешный переезд в Мозырь.

Установив связь с партизанами или с людьми, которые им помогают, он решительно, немилосердно оттолкнул ее от себя. Известно, про свою работу она ему не сказала ничего, это его не касается! Но ее женскую честь Фриц оскорбил.

Эрна Ивановна никогда не переступала границу между личной жизнью, тем, что касается ее души, сердца, и семейными обязанностями. Хозяйкой в доме, матерью своим детям она была всегда. Может быть, в этом проявился ее немецкий характер, ибо она знает немало русских женщин, которые, полюбив, сблизившись с другим мужчиной, могли ради него забыть все на свете. Она же, наоборот, требовала этого только от мужчины, как бы оставляя за собой права принять или отклонить жертву.

Фриц заставил нарушить правила. Был у нее месяц, когда, униженная, оскорбленная тем, что он избегает даже тайных встреч, она, не находя себе места, пошла от отчаяния на унижение. Подготовила ужин, одела мальчиков по-праздничному, пригласила Фрица на квартиру. Ей хотелось, чтоб он посмотрел, как она живет. Он отказался.

То был безрассудный, отчаянный шаг, но именно с этого момента она стала смотреть на своего избранника критически. Что-то она в нем разгадала.

Он добрый, мягкий, обходительный, но при всех своих положительных качествах, больше чем кого другого, любит все-таки себя. Поэтому так старательно охраняет свою независимость. За сорок лет жизни никто его не тронул, не взволновал. А разве настоящий мужчина не сделает невозможное для любимой женщины?.. Честный бухгалтер, думает она про недавнего любовника. Умеет, как на косточках счетов, отделить хорошие поступки от плохих. Не чувствует, что добро, если посмотреть глазами другого человека, может быть для него злом.

Она, немка, осуждает немцев. Даже лучших из них не может принять, согласиться с тем, как смотрят они на мир.

В Мозыре Турбина ни в какие авантюры ввязываться не будет. Хватит, хлебнула вдоволь. Будет ходить на службу, вечерами сидеть дома. Если пригласил на службу сам генерал, то какой-нибудь скрытый глаз за ней все-таки следит.

Несколько беспокоит переводчицу то, что пошла в генеральскую канцелярию, не поставив в известность партизан. Но если она им нужна, то найдут. Ее новое положение принесет пользу и партизанам.

Все чаще начинает думать Эрна Ивановна о муже. Если жив, если вернется к ней, то свою гражданскую совесть она перед ним оправдает. Остальное ее мало интересует. Научилась жить своим умом. Мальчиков как-нибудь прокормит.

Карту для партизан Турбина делает больше месяца. Такая карта, только значительно больших размеров, висит на стене в кабинете майора Швана, одного из тех, кто приезжал вместе с генералом в Горбыли.

Майор дает переводить Эрне Ивановне разные циркуляры, которые затем перепечатываются на машинке и рассылаются полицейским управам. Карта закрыта занавеской, но бывают моменты, когда майор что-то подрисовывает на ней, и тогда Эрна Ивановна имеет возможность украдкой взглянуть на нее. Один раз, когда майора не было в кабинете, переводчица сама откинула занавеску, хорошенько рассмотрела карту.

Загадочный Топорков, связной по Горбылям, подкараулил Эрну Ивановну прямо на улице. Она чуть не вскрикнула от страха, увидев его в форме немецкого лейтенанта, в хорошо подогнанной шинели, начищенных сапогах. Немецкого языка он не знает, может провалиться каждую минуту. Но Топорков назначил ей на вечер свидание в глухом закоулке, неподалеку от ее дома, и она, дрожа от страха, пришла, принесла карту.

Странно, но она невольно вспоминает в последнее время Топоркова. Лицо приятное, живые, беспокойные глаза, в которых Эрна Ивановна давно замечает открытое восхищение собой.

II

Каждый новый день начинается теперь с музыки, которая неслышно звенит в душе. Снова к Мите пришло настроение, владевшее им перед войной. Две мелодии сменяются одна другой — вальса «Над волнами» и довоенной песни «Любимый город».

Ростов и Харьков освобождены в один день. Харьков — близко, сутки езды поездом. В прошлом году, в мае, наши подходили к Харькову, но попытка открыть ворота Украины окончилась трагически.

Освобождение двух больших городов совпало с днем Митиного рождения. Не с простым днем — Мите исполнилось восемнадцать. Во всем этом он видит как бы таинственный перст судьбы. Своего совершеннолетия Митя не отмечает. Между ними, хлопцами, такое не принято. Он не знает, в какой день родились Лобик, Микола, они тоже этим не интересуются.

Выйдя от Шарамета, взволнованный новостями, Митя блуждает по переулку. К ребятам не идет. Хочется побыть одному.

Напротив тетиного огорода, возле железнодорожной насыпи, высится огромный тополь. Ему, наверно, столько же, сколько и железной дороге, — лет семьдесят. Митя любит это дерево. Как сосна около будки, оно словно бы напоминает о неизменном, вечном, что никогда не исчезнет в жизни. Листья на дереве — годы, само оно — поколение. Много людей смотрели на тополь, полнясь надеждами, радостью.

В черных, разлапистых ветвях шумит ветер. Близится весна. Дни стали длинней, теперь они необыкновенно прозрачны. Вечером прозрачность становится более густой, синеет. Даже ночной мрак как бы подсвечен вечерней синью.

Митя похаживает взад-вперед по темному переулку, не в силах обуздать радость. Война — особое состояние духа. Скоро два года, как он живет необыкновенно обостренными, неудержимыми чувствами. День за днем в «ем горит все тот же огонь. Душа настроена на высокую, горячую волну...

Похрустывает под ногами тонкая наледь. За железной дорогой чернеют хаты Залинейной улицы. Дальше — заснеженное поле, темная подкова леса.

Ветер, обвевающий лицо, — не просто ветер. Он, как припев в довоенной песне про любимый город, снова возвращается на круги свои.

Назавтра, вернувшись со службы, Митя застает в хате Миколу. Вчерашняя радость сегодня омрачена. В лесхоз приходил Гвозд, крутился в коридоре, заглянул к секретаршам.

Митя рассказывает про шпика.

— Надо осторожней, — говорит Микола.

Он всегда как бы приказывает. Труднее всего, конечно, ему самому. Если бы Микола не служил в полиции, не вынимал мину и ему не отняли руку, то они, заговорщики, вообще не смогли бы действовать так, как теперь. Попробуй хоть раз выбраться из местечка!

В местечке за последнюю неделю произошли явственные перемены. Оно теперь на военном положении. Обосновалась фельдкомендатура, которая размещается в новом здании почты. Кроме местной есть полевая жандармерия. Ее солдаты носят на шее большие бляхи.

Теперь ни одна машина, даже если она едет за дровами, не может выехать из местечка без пропуска. Лесничий Лагута каждый раз посылает Митю в фельдкомендатуру за пропусками.

На ближайших железнодорожных станциях расположилась пехотная дивизия. Штаб в местечке, в помещении милиции. Тыловые службы пополняют запасы фуража, делают блоки для бункеров, дзотов. Дерево берут на месте, лесничим дают справки. На основании справок лесхоз выставляет воинской части счета, которые Митя относит в штабную бухгалтерию.

Исписанные разборчивыми печатными буквами листки со сведениями о воинских частях Митя отдает Миколе. Работая в лесхозе, можно кое о чем узнать.

Под вечер приходит Лобик. Инструкции, которые присылает Мазуренка, хлопцы читают вместе. Наибольшее значение капитан придает железной дороге, поэтому все время учит Ивана — кличка его Бобок, — как составлять сводки движения эшелонов.

Иван даже специальную форму придумал. Дело не простое: надо показать эшелоны, которые идут на восток и на запад, их количество, что везут. Один и тот же состав имеет вагоны с солдатами, платформы с различной военной техникой. На вырванном из тетради двойном листке множество граф, графочек, которые Иван, как бухгалтер, заполняет мелкими, аккуратно выведенными цифрами, квадратами, треугольниками, прямоугольниками.

Сводки Микола носит в кармане, пришитом к штанине изнутри. Пока он их прячет, Митя стоит на страже, чтоб не заглянули в комнату младшие братья.

Митя и его товарищи, незримыми нитями связанные с лесным партизанским миром, о партизанах думают с уважением. Там люди смелые, находчивые. Трусов или дураков там не может быть.

Но вот произошел случай, который с точки зрения здравого смысла не объяснишь.

Ёсип Кавенька, Митин сосед, который вместе с отцом работал обходчиком, поехал в дальние села менять соль на картошку. Теперь в городке с харчами очень трудно, нигде ничего не купишь. Многие местечковцы ходят по деревням, выменивают на вещи продукты.

Коня у Кавеньки нет, он попросил лошадь у человека, который, говорят, был полицаем.

Оттуда, из болотных сел, Ёсипа привезли мертвого. Вся улица шла за гробом на кладбище.

Так что же, слепые там, что ли, в лесу? Не могут разобраться, кто свой, кто чужой?

Прошлой зимой партизаны также убили местечковца. Но тогда их можно было понять. Тот, прошлогодний, был молодой, даже активист. Налаживал телефонную связь между волостями. Партизаны взяли его с собой. Отряда не было — маленькая группка. Связист испугался, кинулся наутек.

Ёсип Кавенька ничего не боялся. Когда немцы в сорок первом бомбили городок, спокойно косил на выгоне ромашки.

Между ребятами по случаю нелепого убийства разгорелся спор.

— Подрывается идея партизанского движения! — горячился Митя. — Свои убивают своего. Одурели там, что ли?

Скептичный Лобик хмыкнул:

— Ты думаешь, так просто разобраться? Поехал на коне полицая.

— Так что, если на полицаевом коне? А мы зачем? Не могли у нас спросить?

Примак подливает масла в огонь:

— Тебе хочется, чтоб все было расписано как в книжечках.

С Примаком действительно смешно получилось. Послали, как и Миколу, работать учителем, налаживать связь с партизанами. А он сам едва ноги унес.

Про случай с Ёсипом Митя все же написал Мазуренке.

В лесхоз забредают пожилые солдаты, заходят в кабинет к Лагуте. Он в такие минуты всегда зовет Митю. Печатный немецкий текст Митя разбирает хорошо, да и разговорную речь стал лучше понимать. Больших трудностей в разговоре с немцами, которые наведываются к Лагуте, нет.

— Табак! — каждый раз требуют они.

Солдатам выдают по восемь сигарет на день. Пронюхав, что в лесхозе есть запас махорки (он выделен для лесорубов), они приходят клянчить курево. Где-нибудь в Германии солдаты, видимо, не отважились бы беспокоить такую особу, как старший лесничий, а в России — не стесняются.

На Лагуту, когда приходят немцы, смешно смотреть. Его широкое, как заслонка, лицо расплывается в улыбке, лесничий суетится, мечется по кабинету. Махорку выписывает безотказно.

В последнее время Лагута все чаще заглядывает в комнатку кассы, берет деньги под расписку. Берет сразу по двести — триста марок — суммы, которые намного превышают его месячный заработок. Рублей, оккупационных марок не хочет, просит рейхсмарки.

Через неделю-две Лагута приносит акты на израсходованные деньги. В них засвидетельствовано, что куплены резиновые скаты для автомашин-газогенераторов, разные запчасти, детали. Где, у кого куплено — неизвестно. Митя акты принимает. Немецких денег не жалко. Да кто станет уличать главного лесничего в жульничестве? Банка нет, финансовыми делами никто не интересуется.

Однажды Лагута позвал Митю к себе в кабинет, сунул немецкую газету:

— Прочитайте, что пишут... Может, для себя одно, а для нас — другое?

Митя переводит фронтовую сводку. Советы наступают. Бои в Донбассе, западнее Харькова, под Ленинградом. Все большевистские атаки с тяжелыми потерями для противника отбиты...

— Отбиты, отбиты, — недовольно хмыкает Лагута. — А сами Курск и Харьков сдали. Мелют языками. Брехуны.

Лицо у лесничего насупленное, унылое. Лагута срывается с места, одевается, куда-то бежит. Теперь его редко застанешь в кабинете.

III

Сближение с лесничим приносит свои плоды. То, что Митю арестовывали, а потом он рвался учительствовать в деревню, которая теперь контролируется партизанами, видимо, не забыто.

В местечке учреждена биржа труда. Ею заправляет Дина Липнякова. Та самая, что работала в редакции газеты, писала стихи, а когда началась война — призывала, не жалея сил, сражаться с фашизмом.

И Мите пришла повестка — явиться на биржу. Он не пошел — какого дьявола будет кланяться Липняковой, если у него есть работа? Кобыла немецкая. Слишком много о себе мнит...

Митя показывает повестку Лагуте, и тот обещает помочь. Но, очевидно, забыл об этом, так как через несколько дней по дощатому полу лесхоза загрохал подкованными сапогами унтер-офицер, который руководит строительными работами. Возводятся новые дзоты, роются траншеи — работу ведут местечковцы под наблюдением немцев.

Унтер-офицер знакомый — чаще других приходит за махоркой. На этот раз вид у него строгий.

— Ляпатка, ляпатка, — тыкая пальцем в бумагу, лопочет он с какой-то даже радостью. — Шрайбен никс гут, ман мус мит ляпатка арбайтен{1}...

Митя идет с немцем к Лагуте. Лесничий вьется возле немца вьюном.

— Пан унтер-офицер, битте... Прошу вас. Работник мне нужен. Прошу вычеркнуть из списков, пан унтер-офицер.

Митя благодарен Лагуте. Фактически он выручил дважды: осенью взял на службу, теперь — не отпустил. Только почему? Неужели Лагута о чем-нибудь догадывается?..

В лесхозовской бухгалтерии тоже произошли очевидные перемены. Еще месяц назад тощая, высохшая фигура Кощея возвышалась над столом до конца рабочего дня. Главбух истово щелкал костяшками счетов, зло поблескивая из-под стекол очков на бухгалтеров, картотетчиков, как бы подавляя их своим усердием. Теперь он часто опаздывает, иной раз совсем не является на работу.

В бухгалтерии в такие часы — раздолье. Служащие собираются в боковушке — такой же, как и Митина касса, комнатушке, — подолгу курят, обсуждают новости.

Слишком развязывать язык, конечно, не приходится. Старшим бухгалтером работает Коростель, родной брат заведующего финансовым отделом. Он толстый, с выпуклыми, как у быка, глазами. Когда заходит разговор о фронте, Коростель просто немеет от страха. Отступления немцев боится.

Остальные работники вести с фронта обсуждают со смаком. Бухгалтер Осоцкий, старый, седой, с тонким интеллигентным лицом, иной раз специально останавливает Митю:

— Что слышно, молодой человек?

Митя рассказывает ему немножко больше, чем остальным.

Он считает, что Осоцкий не подведет: был на первой германской войне, воевал с Деникиным. Жалко Осоцкого: сам старый, а жена молодая, дети малые. Едва сводит концы с концами бухгалтер: обедать не ходит и с собой ничего не берет. Митя догадывается — бесхлебица.

Снег согнало совсем. Через зарешеченное окно кассы видны развесистые старые яблони, черная труба железнодорожной электростанции.

В комнате секретаря прибавилась новая сотрудница — Галя Сковородка. Митя с ней учился. За два года девушка еще больше расцвела, пополнела, похорошела. Но, как и прежде, она очень смешливая. В первый же день рассказала Мите, как ходила в кино со Свищом — живет такой парень на Вокзальной улице.

— Пришел в хату, сапоги начищены, носки аж блестят. Я не хотела с ним идти, но он же специально для меня билет купил. Идем по улице, а навстречу — вол. Так он меня прямо на вола и повел...

И звонко, заливисто смеется. Никакой снисходительности к тому, что Свищ плохо видит.

Галя Мите нравится. Между ними легко возникает взаимное доверие. Мите даже кажется, что если бы он был посмелее, проводил Галю, посидел с ней на скамеечке, то у них могли бы завязаться не такие, как теперь, отношения.

Но Митина душа в плену. Та, другая, ни разу не сказала таких слов, как Галя. Она сосредоточена на самой себе, все время как бы чего-то ищет и не может найти.

С Сюзанной Митя не встречается. Теперь по той причине, что у нее новый кавалер — Адам Вощила. Он старше их всех, работает учителем в Сиволобах, но изредка приходит в местечко.

Что ж, пускай гуляет Сюзанна с кем хочет, если ей нравится.

В глубине души Митя обижается на Сюзанну. Но в нем еще живет надежда, что когда-нибудь она поймет его. Видеть ее — праздник. Тогда он весь напрягается, подтягивается, говорит совсем не то, что хотелось бы сказать.

IV

В станционном зале группа немцев. Сидят на скамейках, курят, пересмеиваются. У каждого обшитый телячьей кожей — шерстью наружу — вещевой мешок, каска, автомат, круглая зеленая коробка с боеприпасами. Немцы молодые, самое большее им лет по девятнадцать. Митя стоит в углу, слушает разговор.

Но вот у одного из солдат, худого, щуплого, с узким лицом, с очками на хрящеватом носу, очутился на коленях аккордеон. Стремительно нажимая длинными пальцами клавиши, немец играет. Солдаты, как по команде, вскакивают, сбиваются в кучу возле музыканта, дружно подпевают. Мелодия маршевая, как во всех военных немецких песнях. Но в этой есть что-то другое — печаль, жалоба, тревога.

Vor der Kaserne, vor dem grossen Tor
Stand eine Laterne und stent sie noch dafor,
Und alle Leute soll es sehn,
Wenn wir bei der Laterne stehn,
Wie einst, Lili Marlen{2}...