Дело капитана Соловьева

Я направлялся в штрафную роту, расположенную в районе Киришей, у меня скопилось много дел по реабилитации отличившихся в бою штрафников. Иные из них погибли, другие находились в госпиталях, а легкораненые использовались на нестроевой службе. До Киришей я доехал на машине, дальше предстоял санный путь. Комендант выделил мне розвальни, запряженные гнедым меринком с длинными заиндевелыми ресницами, и высоченного мрачного ездового в громадном вонючем дубленом тулупе. Где ему удалось разжиться таким роскошным тулупом, ума не приложу, уж он-то был надежно защищен от мороза и вьюги, задувавшей без устали с приходом зимы. Мой коротенький, до колен, романовский полушубок являл собой жалкое зрелище рядом с его дохой. Розвальни, правда, были набиты темным худым сеном, я навалил это сено себе на ноги, подгреб под бока; в общем, устроился. Еще я рассчитывал на защитную ширину спины моего ездового. И когда тот, оступившись на раненую, плохо зажившую ногу, рухнул в розвальни, я подполз к нему и притулился за его спиной.

Фронтовые возницы, как правило, общительны, разговорчивы. В дороге скучно, пустынно, отчего же не перекинуться словом с попутным человеком? К тому же ездовые — народ нестроевой, в годах, с немалым опытом жизни за плечами, со своими выношенными соображениями на каждый случай, им есть о чем поговорить, чему поучить молодых недомыслов. Но мой ездовой оказался редким молчуном. Он молча выслушал приказ коменданта доставить меня в штрафную роту, даже положенного «есть!» не обронил, молча залез в розвальни, подобрал вожжи, мы тронулись, а я так и не слышал звука его голоса. Поднятый воротник и нахлобученная по самые брови ушанка скрывали его лицо, но по глазам и тугой коже скул чувствовалось, что человек он еще молодой и оказался на стариковской должности, видать, временно, по ранению. В твердом, прямом, колючем взгляде его светло-карих блестящих глаз было что-то дерзкое, вызывающее. Люди с таким взглядом почти всегда не ладят с начальством, а товарищами любимы с оттенком заискивания. Не будет ничего удивительного, подумал я, если окажется, что ездовой принадлежит к числу моих бывших клиентов. Я пытался вспомнить дела, связанные с неподчинением приказу или оскорблением командиров, проходившие через трибунал. В памяти всплывали разные лица, но моего ездового среди них не было. А впрочем, все это глупости, решил я, нигде не сказано, что человек с твердым, смелым, даже задиристым взглядом должен непременно вступать в открытый конфликт с окружающими.

Дорога шла заснеженным, вьюжным полем, и я порядком окоченел, хотя спина ездового создавала мощное укрытие. Розвальни упрямо и безнадежно переваливались с угора на угор, а вокруг ничего не менялось: та же снежная, клубящаяся муть, сугробы обочь дороги, желтые пятна лошадиной мочи, куча мерзлого навоза, клочья сена и соломы, серое небо с крошечным высветцем там, где за тучами скрывалось солнце.

Я несколько раз спрашивал возницу, скоро ли приедем, но он то ли не слышал меня за вьюгой и огромным меховым воротником, то ли в своей угрюмой, странной необщительности делал вид, что не слышит.

Небольшое разнообразие вносили вырастающие порой с краю дороги побитые, размундиренные грузовики да застывшие трупы лошадей с мерзлым калом у задних ног.

— Бомбят дорогу-то? — крикнул я в каменную спину ездового, но ответа не дождался.

Мне стало неуютно и тоскливо от его тягостного молчания, глухого безлюдья и прочно засевшего в костях холода. Чтобы окончательно не раскиснуть, я пытался думать о чем-то хорошем, добром. К несчастью, ни положение на фронте, по-дурному затихшем, ни обстоятельства моей личной жизни — мне перестала писать женщина, которую я любил или готов был полюбить, — не давали такого вот теплого мысленного укрытия. И захотелось мне расшевелить сидящего рядом со мной угрюмого человека, вызвать на добрый, товарищеский разговор. Может, у него что неладно в жизни, и если я не смогу помочь, то хоть выговориться дам, а это ведь тоже облегчение.

— Долго еще ехать? — крикнул я. Ездовой не отозвался.

Тогда я ткнул его легонько кулаком в бок и еще громче крикнул:

— Эй, дядя, проснись! Долго нам мучиться?

— Недолго, — прозвучал холодный, острый голос.

Голос удивил меня своей интеллигентностью и необычайным серебристым тембром. Несомненно, я уже слышал этот резкий, чистый, звенящий голос.

— Голубчик, — обратился я к вознице. — Обернитесь, мне хочется увидеть ваше лицо. По-моему, мы с вами где-то встречались.

— Конечно, встречались. — Голос стал как лезвие бритвы. — Я Соловьев.

По роду моей работы мне куда чаще приходилось сталкиваться с людской ненавистью, нежели с добрыми чувствами, не раз слышал я в свой адрес проклятия и угрозы, не раз читал в глазах людей такое, что пострашнее всяких словесных угроз, но не забыть мне светлого, наркотически блестящего взгляда капитана Соловьева, когда я зачитал ему приговор военного трибунала: десять лет лишения свободы за убийство на почве ревности. Столько ненависти, ярости и презрения было в этом взгляде, что я потом долго ощущал странный холодок в лопатках, словно кто-то целился мне в спину. Конечно, отсидку ему заменили штрафной ротой, дальнейшая история бывшего капитана читалась в его плохо гнувшейся ноге.

Взгляд Соловьева тревожил меня своей загадочностью. Казалось бы, что загадочного в ненависти осужденного к судье, коль мера наказания столь велика? Но ни один убийца, даже приговоренный к расстрелу, не смотрел на меня так. Соловьеву было известно, что ревность является не смягчающим, а отягощающим обстоятельством, он сразу, полностью и безоговорочно, признал свою вину. В человеке от природы заложено сознание справедливости расплаты за убийство. За что же ненавидел и презирал меня Соловьев? Можно было подумать, что произошла роковая судебная ошибка и он никогда не убивал Тоню Калашникову, которую прошлой зимой спас от гибели на ледовой Ладожской дороге. Но никакой судебной ошибки не произошло: на глазах нескольких свидетелей Соловьев разрядил в Тоню свой парабеллум. С шестью пулевыми ранениями Тоня не умерла сразу, она успела простить Соловьева, сказать ему о своей любви и поцеловать. Ее отнесли в госпиталь, а Соловьеву связали руки ремнем, потому что, придя в себя, он выхватил из-за голенища запасную обойму и пытался застрелиться. Но на суде он держался спокойно и даже высокомерно, в нем не чувствовалось ни сострадания к погибшей, ни раскаяния, ни желания хоть как-то обелить себя, лишь странная, презрительная сдержанность. От последнего слова он отказался. Секретарь суда сказал мне потом с дурацким смешком: ваше счастье, если Соловьев не вернется из штрафбата.

Я не трусливее других, но, признаться, мне стало не по себе. Человек, который, не задумываясь, из смутного подозрения в неверности убивает любимую девушку, едва ли станет церемониться с тем, кто едва не отправил его на тот свет. Да и обстановка располагала к решительным действиям. Мы как раз въехали в лесную просеку, стемнело, вокруг ни души, а защититься мне нечем. Опытный взгляд Соловьева наверняка определил, что воинственная кобура на моем ремне хранит всего лишь носовой платок и плитку шоколада. Он куда выше ростом, крупнее, да что много говорить: я во всей амуниции и шестидесяти килограммов не тяну. Ну, убьет он меня, думал я дальше, а как замести следы? Ведь не скажешь, что седок незаметно выпал из розвальней. Меня начнут искать и непременно рано или поздно отыщут. Понимает ли Соловьев, что штрафной ротой ему уже не отделаться? Расстрел — и точка! Но он, конечно, надеется, что расстрел ему заменят штрафняком, и у него вновь появятся шансы уцелеть. Незнание Соловьевым законов может оказаться губительным для меня. Но как его просветить? Впрочем, у Соловьева есть возможность инсценировать мою гибель от руки немецких разведчиков, нередко просачивающихся в наши ближние тылы. Такие случаи бывали, — не далее как на прошлой неделе они подстрелили нашего связного-мотоциклиста. Незаметно для самого себя я увлекся и стал придумывать замысловатый сюжет, согласно которому я благополучно отправлялся на тот свет, а Соловьев выходил сухим из воды. Я предусмотрел мельчайшие детали и, как человек с высшим юридическим образованием, могу заверить, что никакой отечественный Шерлок Холмс не доискался бы до истины. Мои товарищи-юристы недаром шутят, что во мне погиб писатель, — обуянный авторским тщеславием, я готов был подарить Соловьеву великолепно разработанное преступление.

Над самой головой послышался свистяще-пиликающий, булькающий звук и вдруг обернулся яркой вспышкой и негромким сухим взрывом в чаще по левую руку. Затрещали сучья. Розовый отсвет лизнул дорогу.

— Что это?! — воскликнул я.

— Мина, — пробурчал возница.

— Тут и минами обстреливают?

— И минами. — Мне послышалась насмешка в его го лосе.

«В этом случае задача Соловьева еще упрощается, — подумал я. — Нет ничего легче...» И вдруг игра как-то разом иссякла. Да разве нуждается такой человек, как Соловьев, в хитроумных расчетах, уловках и предосторожностях? Он действует под влиянием минуты, внутреннего толчка, не задумываясь о последствиях. Ведь он не дал Тоне и слова сказать в свое оправдание, да и сам не обмолвился упреком, когда застал ее у стога сена с сержантом... забыл фамилию. Они не обнимались, не целовались, просто стояли рядом и разговаривали, а потом разошлись. Неподалеку от них шофер менял колесо, госпитальные сестры собирали клюкву на болоте. Соловьев и раньше подозревал, что у Тони с сержантом что-то есть, их разговор под стогом сена мгновенно придал его беспредметной ревности невыносимую убедительность образа. Когда Соловьеву скрутили ремнем руки, он сразу утих и странным, напряженно-спокойным голосом попросил, чтоб его развязали. Он был безоружен, к тому же поклялся честью, что не сделает ничего плохого. Ему поверили. Он побежал в госпиталь. Тоня была уже на операционном столе. Вышел хирург, посмотрел на Соловьева и сказал: «Экзитус». Тот сразу пошел в военную прокуратуру, дождался следователя и почти дословно повторил последнюю фразу Хозе в опере «Кармен»: «Я убийца. Арестуйте меня». Следователь рассмеялся: «Глотнули лишнего?» Соловьев сел на лавку и расплакался. Этим он словно исчерпал запас добрых чувств, уже к вечеру обретя то высокомерное, презрительное спокойствие, которое хранил до конца дела.

Соловьев вообще был лишен инстинкта самосохранения. До своего несчастья он командовал ротой обслуживания аэродрома. Не проходило дня, чтобы аэродром не подвергался жестокой бомбежке. Все прятались по укрытиям, щелям, а Соловьев оставался снаружи. Сдвинув ушанку на затылок, он стоял среди разрывов и крыл немцев в бога-душу-мать. Казалось, он заговоренный — его охлестывало глиной и снегом, не раз осколки рвали на нем шинель, но сам он не получил и царапины. Слухи о его фанфаронстве дошли до командования ВВС фронта. Соловьев следующим образом объяснил свое поведение: он делает это ради бойцов, чтобы приучить их не бояться «сопливых Гансов», так называли у пас немецких летчиков. Из-за вечной нехватки штыков на передовой у него в роте служили нестроевики да идущие на поправку раненые — словом, воины не высшего класса. Аэродром не только бомбили, но и обстреливали дальнобойными, в тут он не позволял своим людям прятаться в укрытие, иначе они не могли бы содержать аэродром в боевой готовности. Наверное, его доводы убедили командование, ибо повадки своей Соловьев не оставил. И он так старательно воспитывал бойцов, что даже нестроевики рвались на фронт, предпочитая передний край «тихой» аэродромной службе.

По рассказам очевидцев, так же бесстрашно вел он себя и на Ладоге, куда его направили зимой прошлого года помогать эвакуации. Немцы бомбили и обстреливали из пулеметов ледовую дорогу, обозы и колонны грузовиков с продовольствием, санитарные машины, походные госпитали и кухни, беззащитных, полумертвых от голода людей, которых вывозили из блокадного Ленинграда. Соловьев с его энергией и храбростью пришелся там ко двору. Назад он вернулся с орденом Красной Звезды и Тоней Калашниковой, девятнадцатилетней ленинградской телефонисткой, находившейся в крайней степени дистрофии. Он подобрал ее в старой бомбовой воронке — контуженную, раненную в плечо, почти голую — ее вышибло взрывной волной из одежды — и обмороженную. Знал ли он тогда, что это окажется его судьбой? На руках у него было почти невесомое девичье тело, он видел маленькие иссохшие груди, похожие на пустые, смятые кулечки, нежную просвечивающую кожу, тонкое худое лицо с закрытыми провалившимися глазами и бескровно нежным ртом, и что-то перевернулось у него внутри. Он, знавший лишь легкие, необременительные связи, полюбил сразу, с какой-то смертельной жалостью и восторгом, мужской и отцовской любовью, хотя самому ему не было тридцати.

Он устроил Тоню в госпиталь, наладил на ее спасение все наши лучшие медицинские силы, ее даже сам главный терапевт фронта смотрел. Соловьев не боялся людей так же, как фрицевых фугасок и пуль, и, субординации вопреки, в незвонком капитанском чине умудрялся подчинять своей воле куда более старших по званию. Находясь в госпитале, Тоня к положенной диете получала овощи и фрукты, а раздобыть их можно было лишь в генеральской столовой. Когда же диета сменилась усиленным питанием, Соловьев стал таскать в госпиталь не только весь свой командирский доппаек, но и бруски сливочного масла, домашнюю колбасу, шпиг, приобретая все это втридорога или выменивая на табак, водку и личные вещи в прифронтовых деревнях. Мы, волховчане, довольно нагляделись на дистрофиков: до госпиталя — кожа и кости, после госпиталя — нездоровая одутловатость в сочетании с вялостью и равнодушием. Ничего подобного не было с Тоней: из госпиталя вышла живая, веселая, цветущая девушка с круглым чистым лицом, стройная и плотная, никакой припухлости, отечности, — поверить трудно, что она перенесла блокаду. Соловьев определил ее учетчицей па лесозаготовках недалеко от аэродрома и поселка, где располагался армейский второй эшелон. Тоня часто приходила в поселок смотреть кино и танцевать в клубе.

Вскоре в каком-то заштатном сибирском городке отыскалась ее мать, которую она потеряла во время бомбежки на ледовой дороге. Мать бедствовала, но вызвать ее к себе, в прифронтовую полосу, Тоня, конечно, не могла, а ехать к ней — вдвоем бедовать — толку мало. Соловьев и здесь выручил: послал Тониной матери денежный аттестат на свою зарплату. Его родители, военврачи, сами находились на фронте и в помощи сына не нуждались.

Любовь капитана ни для кого не была тайной, но все знали также, что между ним и Тоней нет близости. Конечно, Тоня по-своему любила его, да и как можно было не любить человека, проявившего столько доброты и благородства, но, верно, не такая любовь была ему нужна.

А Соловьев был не из тех, кто выпрашивает любовь на бедность. Он терпеливо ждал, когда ее сердце пробудится для иного чувства. И тут его надолго откомандировали на Ленинградский фронт. Вскоре в нашем поселке появился выздоравливающий после ранения сержант, В ожидании отправки на фронт сержант дневалил в ПОАРМЕ, а остальное время торчал в клубе, там они с Тоней и познакомились. И пробудилось Тонино сердце, но не для Соловьева. Я не был лично знаком с Соловьевым, и все же помню, меня передернуло, когда я услышал, что Тоня вкрутит с сержантом». Очень уж привлекателен был капитан Соловьев в своей рыцарской преданности спасенной им девушке.

Тоню мне однажды показали, она была миленькая, но вполне заурядная, и, глядя на ее круглое юное безмятежное лицо, трудно было постичь силу притяжения, намертво приковавшую к ней такого сложного и значительного человека, как Соловьев. А вот сержант мне как-то не попадался, впрочем, может, я его и видел, только не знал, что это он.

Тонина склонность к сержанту ни у кого не вызвала сочувствия, ее открыто осуждали и товарки по лесозаготовкам, и девчата в нашем поселке, не говоря уже о военной братии. Не знаю, дошла ли грустная весть до Соловьева, но, вернувшись из долгой отлучки, он ни в чем не изменил своего отношения к Тоне. Рассказывали, правда, что однажды он появился в клубе во время танцев, долго смотрел из дверей на самозабвенно кружащуюся в объятиях сержанта Тоню и молча вышел. Говорил ли он с Тоней, пытался ли узнать правду — неизвестно. Вполне возможно, что самолюбие не позволило ему признаться в ревности к какому-то сержанту. Да и все предшествовавшее роковой встрече оставалось скрытым от окружающих. Тоня продолжала встречаться со своим сержантом, а Соловьев ничем не обнаруживал, что творится у него в душе. А потом было пустое клеверище, стог сена и осенняя гулкость выстрелов. Соловьев расстрелял свою любовь...

В тот поздний вечер на лесной дороге, охваченный неуютом внезапного открытия, я припоминал как бы отдельными пятнами несчастную историю Соловьева, но не находил в ней ничего ободряющего для себя: мой спутник был человеком внезапных наитий.

Что-то изменилось вокруг: вьюга улеглась, и в открывшемся темном чистом небе встала полная блестящая луна. Порой она исчезала за верхушками рослых елей, и лес погружался в непроглядную темь, затем вновь озарялся блистающим светом. По снежным навалам вдоль дороги скользила большая четкая тень лошади, саней и возницы. Я лежал в сене, и моей тени не было видно, словно Соловьев уже выбросил меня из розвальней.

И тут я решил, что самое лучшее — это разговорить моего опасного соседа. Куда труднее посягнуть на человека, если ты вступил с ним хотя бы в словесный контакт.

— Вы были в бою? — обратился я к темной глыбе.

— Какие сейчас бои? — донеслось как из погребаю.

— Но вы же ранены?

— За «языком» ходил.

— Удачно?

— Фельдфебеля взяли.

— Как вас ранило?

— Фриц заорал. Открыли огонь. Меня срезало. — Он чуть оживился от воспоминаний. — Мой напарник сразу фрица в охапку — и драпа... Ну, наши дали отсечный огонь... Вытащили меня.

— Почему не ходатайствовали о снятии наказания?

— Рано...

— Ничего не рано! С вас и судимость снимут.

— Да... как же так? — произнес он растерянно и впервые повернулся ко мне.

Ему было жарко, он досадливым движением откинул высокий, душный воротник. На меня глядело исхудалое, цыганистое, темное от солнца и ветра, совсем юношеское лицо. И, уже не испытывая ничего, кроме сочувствия и живой симпатии к этому настрадавшемуся человеку, я с удовольствием сообщил ему, что еду в штрафроту как раз для разбора таких вот дел.

— А в звании восстановят? — тихо спросил Соловьев. Как это характерно для него! Другому — лишь бы из штрафняка вырваться, а Соловьеву главное — шпалу вернуть. Потеря звания ощущалась им куда болезненнее, нежели участь штрафника. Ему, кадровому офицеру, оказаться в положении рядового — было нестерпимо. Если б его отправили командиром не то что в штрафроту, а в роту смертников, он бы и бровью не повел, но трибунал унизил его, и с этим он не мог примириться.

Соловьев задал мне трудный вопрос. Трибунал может лишать звания, но ему не дано восстанавливать в звании. И все же я решил пойти на сознательную ошибку и вернуть Соловьеву шпалу. Я не сомневался, что дело выгорит; не разжалуют же вторично человека, искупившего свою вину подвигом и кровью. Забегая вперед, скажу: мой смелый ход удался — из обвинительного заключения был задним числом изъят пункт о разжаловании, а мне за превышение власти объявлен выговор без занесения в личное дело.

— Да, — сказал я твердо, — вас восстановят в звании.

Светлые глаза Соловьева взблеснули, он резко отвернулся. А потом привстал, гикнул и принялся нахлестывать меринка. Тот наддал, розвальни заскрипели в вязках и с раскатцем понеслись вперед. Теперь луна так часто скрывалась за островершками и вспыхивала вновь, что пульсирующий свет ее создавал впечатление, будто нас обстреливают холостыми из бесшумного пулемета.

За опушкой мы опять разговорились. Соловьев успел пережить в себе свою радость, он успокоился, стал прост, мягок и доверчив.

— Вот вы, товарищ майор, побольше моего на свете прожили. А можете вы сказать, что такое женщина?

Я заметил, что он впервые за поездку назвал меня майором. Он вновь чувствовал себя на равных и охотно отдавал мне должное, а в солдатском положении ни разу не обратился по форме.

— Вопрос слишком широк... — заметил я.

Зачем ей было так страшно врать? «Я перед тобой чиста, я даже в мыслях не изменяла». А врач вышел из операционной: «Вы погубили не только мать, но и дитя. Она беременна на третьем месяце». Ну, к чему было это подлое вранье?

Вот как! Оказывается, Соловьев все знал... В деле акт о вскрытии не фигурировал. И так хватало с избытком, чтобы Соловьев получил полной мерой, к чему было лишнюю муть разводить, тем более что сержант упорно отрицал свою связь с Тоней и знай талдычил: «Чего она сказала, то и было, а добавить мне нечего».

Соловьев не понимал, что по закону ее беременность лишь усугубляла его вину. В неопровержимой Тониной измене, в ее «коварстве» он по-человечески видел оправдание себе. И он считал, что люди, присвоившие право судить его, должны были понять, какой ад творится в нем, обманутом, оскорбленном, втоптанном в грязь ничтожной, распутной девчонкой, возведенной им в королевы. Когда он заплакал у следователя, он плакал не над Тоней, над собой. А суд подошел к нему плоско, грубо, по-казенному в осудил как простого убийцу, мелко и безжалостно добил человека, покаранного куда более страшной карой: знать, что любимая носила под сердцем чужого ребенка. Теперь я начинал понимать, откуда взялась презрительная ненависть Соловьева ко мне.

Разумеется, ни о чем таком я не стал ему говорить, а отделался какими-то банальностями: мол, женская душа непостижима.

— Вот уж точно — непостижима! — горько усмехнулся Соловьев. — Променять меня на какого-то гусака! — И он замолчал на весь остаток дороги, видно, пережитое снова нахлынуло на его очнувшуюся душу...

Я быстро покончил со всеми делами в штрафной роте и собрался в обратный путь. Командир роты, маленький, курносый, веснушчатый лейтенант, устроил отвальную в честь реабилитированных. Хватив стаканчик-другой мутного сырца, он стал жаловаться: «Что у меня за служба такая? Посылаю в бой солдата, а возвращается офицер. Вон Соловьев — обратно капитан, а я как был лейтенант, так, видать, лейтенантом и умру». Застолье не смеялось, веснушчатого лейтенанта недаром называли за глаза «Железный Вася».

— Ну, как, товарищ капитан, — обратился я к Соловьеву, — доставите меня назад или вам не по чину?

— Вас, товарищ майор, хоть на край света! — галантно ответил Соловьев.

Он пил не хмелея, так велико было его скрытое возбуждение; по смуглому лицу прокатывалась волнами матовая бледность, резко прорезанные ноздри трепетали, в нем творилась сильная, радостная, нетерпеливая жизнь.

Тепло распрощавшись с Железным Васей и другими недавними соратниками Соловьева, мы пустились в обратный путь.

— А знаете, — сказал Соловьев, когда мы выехали на знакомую накатанную дорогу и сани бесшумно заскользи ли по прямым и гладким колеям, — я ведь впервые надену офицерские погоны.

Да, погоны были введены, когда Соловьев уже загремел в штрафную роту, даже само слово «офицер», бытовавшее полулегально в военной беллетристике и торжественных речах скорее как образ, нежели реальное понятие, лишь недавно обрело право гражданства. Потому и произнес Соловьев с таким вкусом: офицерские погоны.

Еще через некоторое время он сказал:

— На аэродром я не вернусь. Хватит! В пехоту пойду. Довольно мне фрицев перемогать, пора самому лупить их в хвост и в гриву.

Все это было хорошо и естественно, а подпортило мне настроение его пение. Непривычный к вину, я задремал, и когда очнулся от короткого, неудобного сна, мы мчались лесной просекой, отмахивая ели, и Соловьев распевал: