Осколок немецкого снаряда настиг его спустя тридцать четыре года после войны...

Нам с ним, как всегда, не хватало времени побывать друг у друга в гостях. И писать друг другу мы тоже не очень любили: одолевали разные житейские заботы. Дружить-то по-настоящему мы стали, наверное, после того, как совет ветеранов собрал нас в тех местах, где когда-то воевали. И с той поры каждый год двадцать третьего февраля и девятого мая я посылал ему поздравительные открытки и обязательно получал от него. И вдруг в феврале семьдесят девятого открытки от него не пришло. А две недели спустя его брат написал мне, что Николая уже нет в живых.

Я всегда тяжело выбирал себе друзей. Наверное, потому, что искал в людях то, чего в них не было, и слишком уж строго судил о каждом, кто протягивал мне руку. Так вышло и с ним. Про иных говорят: водой не разольешь — такая дружба. У нас все случилось иначе. Были мы вместе недолго, но иной фронтовой день оказывался весомее многолетней дружбы в обычной жизни. Под Киевом, у Юрова, я остался, наверное, жив потому, что пулю мою принял Николай, — это было его третье по счету ранение. Строго-то говоря, не третье, а четвертое: первый раз он ранен был на финской. А знали мы друг друга всего три дня, попали в запасный полк из разных госпиталей и сошлись, видимо, потому, что оказались земляками. Два земляка, два казака-станичника на весь батальон выздоравливающих — сам бог вроде бы велел нам подружиться. Только мы даже адресами тогда не успели обменяться — думали, успеется, все еще впереди. Впереди-то оказалось иное. Подняли ночью нас по тревоге, приняли мы с ходу бой — немцы к Киеву на прорыв из Коростышева шли и едва наш запасный полк не смяли, — тут все и случилось. И попрощаться с ним не успел, когда санитары его уносили. На войне много раз такое случалось: сводила людей судьба и тут же разлучала.

Как же казнили мы себя за то, что не искали друг друга все эти годы! Впрочем, наверное, я говорю не совсем точно. Искали, конечно. Не мог такой человек, как он, забыть сержанта-пехотинца, которого заслонил от немецкой пули. С годами меня все больше и больше мучила мысль: а что сталось с моим спасителем? Плохо мы искали друг друга, и нет этому оправданий. А повстречайся раньше — может, и сумели бы что-то изменить в своей судьбе. Недаром же говорят: самое дорогое, что дано человеку от природы, — это сострадание, и если боль друга не стала твоей болью, жизнь твоя прожита напрасно.

Тридцать четыре года носил он под самым сердцем крохотный, но коварный кусочек немецкого металла. В последние годы осколок все чаще давал ему знать о себе, будто напоминая, что не отпустила его война ни в запас, ни в отставку. Вообще-то, если здраво рассудить, для каждого из нас, прошедшего фронт, война не кончилась в сорок пятом году, от нее — даже если б захотел — уже не отвернуться, и все ближе ложатся к тебе снаряды. Кто на войне уцелел, тех она потом догоняет... И все-таки, когда вот так, вдруг, уходит из жизни человек, которого близко и хорошо знал, непросто поверить в то, что никогда уж больше не увидишь его и не услышишь. Не увидишь до боли знакомого тебе лица, не услышишь хрипловатого голоса, никогда уже не возьмет он в руки старенькую гитару, чтобы спеть любимую нашу «Землянку» или залихватского «Андрюшу» (теперешние парни, наверное, и не знают этой довоенной песни), — ушел человек из жизни и унес с собой частичку чего-то очень близкого тебе, дорогого. Как же мы расточительны без меры в своих буднях — много теряем такого, что потом уже не найдешь. Живем, будто всем нам даровано бессмертие, а ведь каждому отпущено на земле совсем мало...

Он был просто гвардии рядовым, мой земляк и однополчанин Николай Щербаков. Рядовым в солдатском строю, рядовым в мирной послевоенной жизни. Таким, как все. Но жизнь прожил удивительную, радостную и счастливую, и я не могу не рассказать о нем.

Семья Николая прислала мне после его кончины старые фотографии, письма с фронта, старые его блокноты. Дневников на фронте он не вел (не положено это было солдату), а заметки, которые делал в своих тетрадях, утонули, когда десантный катер напоролся на мину; лишь в последние годы, будто чувствуя, что приближается к финишу, решил он подвести итог прожитой жизни, начал вспоминать и записывать все, что видел на долгих и трудных фронтовых дорогах. Начал — и не успел. Записки его и легли в основу этой повести.