Что ты оставишь после себя?
Самое трудное и самое легкое в человеческой жизни одолеть перевал — половину отпущенного тебе срока. Трудное — потому что ты должен успеть к этому времени не только встать на ноги, но и обрести место среди людей. А легкое — потому что человек не всегда задумывается над этим: все, решительно все кажется ему еще впереди. Оглядываться на пройденное и пережитое он начинает, когда перевал уже остался позади, а жизнь безостановочно пошла под уклон. И хотя за этим перевалом ждут человека не только огорчения, недуги и прочие беды, но и по-настоящему счастливые дни и не испытанные прежде радости, он все-таки понимает: прошлого не вернуть, многое осталось за чертой.
Человек перебирает в памяти прожитые годы и не может не спросить у себя: а удалось ли подарить добро и радость хоть кому-то из людей на земле? Что ты видел и делал, правильно ли жил, и чем одарила тебя жизнь за эти годы? Ему было дано природой очень много, прежде всего — сама жизнь. Что ты успел дать людям взамен, чем отдарил их и что оставил в наследство? Ведь иначе жизнь теряет всякий смысл. И конечно, самую большую радость и удовлетворение приносит человеку сознание того, что если бы довелось начинать все сначала, он не избрал бы другого пути.
Память делает человека гордым, а гордость помогает устоять против невзгод и слабостей, что одолевают нас за перевалом. Потому-то, пока человек жив, он помнит о пройденных путях-дорогах и не расстается с ними. Эти дороги навсегда ушли от него — и навсегда с ним остались.
Щербаков закончил войну на подступах к Праге в звании красноармейца. Оставались позади Кавказ, Украина, Карпаты, Татры и дунайские плесы. За четыре года войны наши солдаты перерыли, почитай, пол-России и пол-Европы на окопы, траншеи и братские могилы, и непостижимым было, откуда брались у них силы для такого неимоверно тяжкого труда. «Возьми ту землю на язык, она — соленая от крови...» — вспоминал Николай строки фронтового поэта.
Домой он возвратился с нашивками тяжелых ранений над облупившейся эмалью ордена. Нашивки — как отметины, как рубежи, что пришлось ему одолеть за две войны.
Был госпиталь после финской, медсанбат на Донце. Госпиталь на Тамани. Медсанбат под Киевом, медсанбат в Карпатах, медсанбат в Поличке... Всюду его «штопали» и лечили, поднимали на ноги, и возвращался солдат в строй, снова и снова принимал командование «Веселым десантом». Сердечное спасибо однополчанам — их тепло и участие, их добрая поддержка помогали забывать о ранах и контузиях, о личном горе и дорожных невзгодах (а они каждый день были в дороге, в пути, и никогда не принадлежали себе, неутомимые фронтовые скоморохи...). В Карпатах, после концертов в 17-м гвардейском стрелковом корпусе, всем им вручили знаки гвардейцев — они по праву заслужили их...
А месяц спустя после Победы Николая снова уложили в госпиталь. Это было уже во Львове. «Повернулся осколок...» — объясняла ему потом сестра, которая ассистировала хирургу. Нужно ж было ему повернуться так, что три дня Николай не приходил в сознание, и врачи буквально вытаскивали его с того света.
Все, что у него было, не пожалел солдат для родной земли.
Он умел воевать, и там, на фронте, знал свое место в строю. А дома нужно было начинать все заново. Заново жить. Заново учиться ходить по земле. И — делать то, к чему не привык. Это было много тяжелее, чем рукопашная схватка с врагом.
Все чаще и чаще пробуждался Николай после одного и того же кошмарного сна: батальон поднялся и пошел в атаку, и «Веселый десант» с ним тоже пошел, а он лежит и не может подняться, оплывая кровью. Нет сил подняться... Он просыпался, задыхаясь от запаха сырой окопной земли, пороховой гари и горелой брони...
Нет, уже никогда не отпустит его от себя война. Не отпустит...
«И как будто оглушенный в наступившей тишине, смолкнул я, певец смущенный, петь привыкший на войне. В том беды особой нету: песня, стало быть, допета. Песня новая нужна...»
Он много раз перечитывал эти строки из «Василия Теркина». «Песня, стало быть, допета...» Неужто не нужны его песни? Все эти годы после войны он, пересиливая недуги, не расставался с фронтовыми песнями. Певец-воин, он рассказывал в школах, в общежитиях, на заводах — везде, куда его приглашали как ветерана, о том, как песня поднимала солдат в атаку, вела к победе... Когда отступал недуг, шел к самодеятельным артистам в клуб, в Дом культуры и разучивал с ними военные песни. Коварная болезнь надолго уложила Николая в постель, каменские пионеры взяли над ним шефство, приходили к нему домой — помочь старушке-матери управиться по хозяйству, сходить на рынок, в магазин, он и с ними разучивал любимые свои песни.
Николай хорошо понимал, что все мы на свете бренны. Но придет смертный час — ты должен встретить его по-солдатски. Уходить со сцены с достоинством тоже надо уметь! Есть у каждого солдата высшая гордость — никогда не покидать свой окоп, оставаться в солдатских списках, даже если ты сражен наповал.
С годами он все острее чувствовал, что война — это самое главное, что было у него в жизни. И потому-то воспринимал через войну, через это жестокое и все-таки доброе к нему время, все свои послевоенные будни. Он не мог поступать иначе, потому что оттуда, из фронтовой огненности и стыни, всегда смотрели ему в лицо немигающие глаза погибших. Глаза — в глаза, и от них нельзя было ни отвернуться, ни уйти.
Он помнил всех этих людей поименно, помнил живыми, видел себя в одном строю с ними.
Была у них одна судьба, и были одни дороги, с которых уже не свернуть.
Помнил Сашку Косоногова, милого друга детства, — в пантеоне на Мамаевом кургане не очень просто отыскать его имя, и все-таки оно не затерялось, не пропало в бесконечном ряду других имен, искрится золоченой смальтой в дрожащем пламени Вечного огня...
Помнил Сашкиного отца, генерала Косоногова, дядю Леву, погибшего под Керчью...
И, конечно, Борьку Жданова, однокашника своего по институту, — они вместе ходили на лыжах в тыл к финнам, и он спас Николаю жизнь, вынес его, раненного, из-за линии фронта, подарил ему жизнь...
Помнил кабальеро из Гренады — солдата Испанской республики, учившего его искусству фламенко, и старого чеха-музыканта, у которого научился не только играть на скрипке, но еще и сносно говорить по-немецки, что ох как пригодилось потом...
А разве забыть ему своего «крестного отца», Генриха Рисмана, определившего фронтовую его судьбу? Ему, Рисману, писать бы оперы да симфонии где-то в глубоком тылу, а он добровольно стал тружеником войны и — спасибо ему — оказался для Николая добрым учителем...
Помнил старлея Аленушку, и гвардии майора Борзенко, и капитана погибшего сейнера — с такими людьми не страшно было бы даже в преисподней...
С особой благодарностью вспоминал он и полковника Акопяна, начподива 12-й армии, начинавшего собирать их ансамбль еще осенью сорок первого года в Донбассе. Акопян был потом начальником политотдела 89-й Таманской дивизии.
Не в силах был забыть Николай до смертного своего часа всех, для кого пел и кого славил, и с кем сводили его ратные дороги, — Надю Лихацкую, с обожженными руками, и Дусю Завалий — «братишку Евдокима», с которой ходил в разведку. Василия Чепеля и пулеметчиков из дота-»сарайчика»... Помнил он морских пехотинцев и мотоботчиков, разведчиков и партизан, связистов и пушкарей...
И всех своих «мушкетеров», навек спаянных кровью и хлебом, с кем поровну разделил судьбу: Куполяна, Митю, Патуроева, Сурена... Не все они увидели Победу. Куполян умер от ран в госпитале в сорок четвертом. Теперь уже нет в живых и Мити Корякина... Разметало всех армейских друзей по далеким и неведомым городам — он не ездил к ним в гости, но каждый год приходили от них 9 Мая письма или телеграммы — два-три теплых слова: жив, а это самое главное, про здоровье не спрашивай...
Конечно, все, что они делали на фронте, было, может, крохотной песчинкой, если судить в масштабах армии. Зато весомой... Не очень часто писала о них армейская газета «Знамя Родины» — от силы пять или шесть раз за все время боев, и скупо — пять-шесть строк. Они не обижались: были дела поважнее. Но вот братишка Николая принес ему — уже после войны — старую, сугубо гражданскую газету «Большевистский путь» от 16 мая 1942 года. Выходила она в городе Миллерове, по соседству с Каменском. И Николай увидел маленькую заметку в ней — «Золотые крупинки». Это — о их ансамбле, о Рисмане — в Миллерове, за полтора месяца до оккупации, они давали тогда концерт для жителей прифронтового города. Золотые крупинки...
Николай вспоминал фронтовые свои дороги, и ему начинало казаться, что живет он уже на свете долго-долго, и все-таки не мог избавиться от мысли, как ничтожно мало в жизни успел: не оттого ли, что в послевоенных его буднях, омраченных недугом, один день был похож в чем-то на другой и неумолимо уносил с собой частичку бытия? Чего-то главного, казалось ему, он так и не успел сделать, все откладывал на потом... Он уже и сам не мог понять, откуда брал силы не жаловаться, не искать сочувствия.
Болел он долго и мучительно, знал неизбежный исход, и все-таки имел мужество не доживать, а жить. Прислушивался к растрепанной работе сердца — и не сдавался. Совсем как тогда, на плацдарме... А от дряхлости и апатии был застрахован вечным своим беспокойством и ясной, светлой головой. Ходил с трудом, на костылях, но не пал духом, как иные. Нашел себе дело — обучал ребят музыке в поселковом клубе, и ни один самодеятельный концерт не обходился без фронтовых песен. И в школах бывал, в общежитиях с заводской молодежью встречался, хотя никогда о себе не рассказывал — все больше о друзьях-однополчанах. Его и в почетные пионеры произвели. Только все это — в промежутках между госпиталями и клиниками, а их, этих «промежутков», становилось с годами все меньше и меньше.
Ни мать, ни братья ни разу не назвали его инвалидом, калекой. Не потому, что щадили, нет. Он и сам не чувствовал себя инвалидом и никогда не верил, что жизнь — позади. Виктор и Леонид приносили ему новые книги из библиотеки, выписывали для него кучу газет и журналов, купили ему телевизор, смастерили универсальный приемник с магнитолой — пусть весь мир будет рядом с тобой, дорогой наш брат! А мать... Какой же бесценный подвиг совершала изо дня в день все эти долгие годы милая Александра Ильинична Щербакова, вдова красного партизана гражданской войны и сама бывшая партизанка из отряда Щаденко, мать гвардии красноармейца Николая Щербакова!
Он успел очень много, хоть и не сознавал этого сам. На войне был певцом, но прежде всего и раньше всего — солдатом. Уйдя из жизни, он оставил людям в наследство Победу.
А дороже этого нет ничего на свете.