И за привалом — снова бой
Штурм Новороссийска наши войска начали в ночь на 10 сентября, и все эти дни «Веселый десант» находился в боевых порядках наступавших частей.
Бой шел за каждый дом, за каждый этаж, за каждую пядь, натиск моряков был неудержим. На одном дыхании они взяли вокзал, здание Морского штаба, клуб на Стандарте. У электростанции вышла заминка: автоматчикам преградило путь минное поле, пришлось залечь. Выручил краснофлотец Иван Прохоров. Увидев, что наше наступление может захлебнуться и тогда немцы не только перехватят инициативу, но и подорвут станцию, Прохоров сказал командиру:
— Я иду вперед, а вы дождитесь, когда взорвутся мины. Автомат свой оставляю — вам он пригодится.
Он рванулся прямо на минное поле. Взрыв поднял в воздух десятки тонн земли. Не ожидая, когда рассеется пыль, автоматчики бросились в проход на минном поле. Прохорова уже не было в живых, но автомат его бил по фашистам.
Электростанция была спасена, а наше наступление покатилось дальше.
Все это случилось на глазах у Николая и его ребят. Они тоже со всеми вместе бежали через минный проход, доставшийся ценой жизни героя.
Пять дней в Новороссийске не прекращались уличные бои, и не однажды вспоминал Николай с усмешкой сетования пленных гитлеровцев, мол, русские воюют не по правилам. Какие к чертям правила! Не было и нет таких рамок и таких правил, чтоб можно было уложить в них лютую нашу ненависть к захватчику, святую любовь к родной земле, безграничную веру нашу в партию. Нет и не будет!
Уже после освобождения города рассказывали им, как нарушали «правила» моряки наших торпедных катеров. Наступлению с моря мешали доты и дзоты на молах — из них в упор расстреливали наши десантные суда. И тогда было решено подавить береговые укрепления... торпедами со стороны моря. Такого еще не было в истории морских сражений! Вся Цемесская бухта кипела от взрывов, дым и гарь стелились по воде, зато вражеская оборона была парализована.
Два дня спустя морякам зачитали телеграмму наркома Военно-Морского Флота СССР адмирала Кузнецова. Всем кораблям Черноморского флота, независимо от их ранга, предписывалось встречать катера, участвовавшие в освобождении Новороссийска, выстраивая на палубах личный состав и играя «Захождение». Подобной почести малые корабли еще никогда не удостаивались. Это были не линкоры и дредноуты, а хрупкие, но очень надежные «железные скорлупки», «тюлькин флот», тонувший и горевший, изрешеченный пулями и осколками и все-таки никогда не подводивший моряков и пехотинцев...
Первый свой концерт в Новороссийске «Веселый десант» давал в 318-й дивизии, с которой вступал в город.
Узнав о концерте, пришли на площадь к Морскому штабу пехотинцы из соседних дивизий. Пришли и люди в гражданской одежде, но с оружием — наверное, партизаны. Пришли моряки с торпедных катеров — те, что наносили удар по городу с моря. И когда запели артисты «Вставай, страна огромная...», слова подхватила вся огромная толпа, запрудившая площадь и соседние улицы, мелодия величаво поплыла над разрушенным, но не склонившим головы городом...
Отдохнуть после освобождения Новороссийска им, конечно, не довелось, — командование ставило новую задачу: быстрее очистить от гитлеровских войск Черноморское побережье. Войска готовились штурмовать Крым. И снова пришлось им мотаться из одной дивизии в другую, из бригады в бригаду, делать свою привычную работу.
В те дни они принесли в войска новую песню — с ней будут уходить потом в десант морские пехотинцы:
Не остановит вражеская силаДесант в Керчь был отчаянно трудным. Начинала его 318-я дивизия — для Николая и его ребят она стала теперь и близкой и родной, они готовы были тоже взять автоматы в руки, но комдив оказался неумолим: «Ждите, пока на плацдарме не станет полегче...» Высаживалась дивизия в ночь на 1 ноября. На море бушевал шторм, и мотоботы, сейнеры, катера, переполненные людьми, оружием, боеприпасами, швыряло на волнах, будто скорлупки. Катера с трудом тащили на буксире плоты с орудиями. Преодолеть тридцатикилометровую полосу моря в этих условиях было невероятно сложно. Передовые отряды — а они шли на плоскодонных ботах — перемешались между собой, на берег они высаживались, уже понеся большие потери. Людей слепили немецкие прожектора, артогонь с берега достиг предела. Но моряки шли на штурм огневых точек — через минные поля, проволочные заграждения.
На одном из катеров была и медсестра Галина Петрова — Николай хорошо помнил, как на первом концерте в освобожденном Новороссийске он специально для главстаршины Петровой пел «Ростов-город, Ростов-Дон...», девушка приходилась ему землячкой. Ему рассказывали потом, как Галина первой бросилась с палубы катера в воду, увлекая за собой десантников: «Товарищи, за мной!» В трудный момент, когда все командиры погибли, она приняла на себя командование матросами...
Достигнув крымского берега, морским пехотинцам удалось закрепиться на крохотном пятачке, но расширить его не удавалось ни на метр. Больше того: он представлял собой скалистую равнину, где не отроешь ни окоп, ни траншею, а для врага служил открытой мишенью. Немцы могли простреливать со своих высот каждый метр нашей обороны. Подбрасывать подкрепления и боеприпасы с Тамани через пролив было тоже неимоверно трудно. Нельзя было помочь и раненым, они лежали под палящим солнцем, мучимые жаждой, в ожидании спасительной ночи, когда можно будет переправиться в Темрюк.
В те дни, когда решалась судьба Керченского плацдарма, командование готовило к переброске через пролив усиленную бригаду морской пехоты, собранную из своего «золотого фонда» — самых опытных солдат и матросов, показавших себя в боях. В эту бригаду, которая готовилась к броску, и приехала их семерка. В первый же день довелось им стать свидетелями не очень приятного, но характерного происшествия.
...Перед большой группой выстроившихся матросов (а все они были с медалями, орденами) стояли офицеры в сухопутной форме и что-то доказывали им, если не уговаривали, а матросы столь же горячо спорили. Это было непонятно, Николай хорошо знал, что моряки всегда отличались железной дисциплиной, а тут вдруг матросы вступают в пререкания с командирами. Он прислушался к спору и понял наконец, в чем дело. На ящиках перед строем грудами лежало армейское обмундирование, и подполковник, обращавшийся к матросам, просил, требовал, наконец, угрожал, чтобы они поменяли флотскую форму на гимнастерки.
Непросто было убедить моряков, что переодевание — не каприз, а необходимость. Вынуждал к этому горький опыт боев на Кубани, когда каждый матрос становился превосходной мишенью для фашистов. Проститься с бушлатом никто из матросов не хотел. «Пусть меня расстреляют, но я не надену на себя пехотные шмотки», — говорили в запале иные. Исчерпав все свои аргументы, подполковник сказал, пересиливая шум: «Это приказ Верховного Главнокомандующего...»
Услышав это, все замолчали и недоверчиво посмотрели на убеждавших их офицеров. А подполковник поднял руку и подошел к строю ближе:
— Матросы, старшины, мичмана, офицеры! Мы вместе с вами дрались за Одессу и за Севастополь. Пусть выйдет кто-нибудь из строя и скажет, хотел я вам когда-нибудь плохого? Выходи и говори, ну!
Строй не шевельнулся. Многие виновато опустили глаза. А подполковник продолжал:
— Верховный Главнокомандующий издал приказ, в котором сказано: горький опыт войны вынуждает нас это сделать, чтобы прекратить бессмысленные и огромные потери среди краснофлотцев, которые сражаются на суше. Флот не отказывается от вас, он по-прежнему будет считать вас моряками. Флот надеется, что вы и на суше покажете свое морское мужество и морскую отвагу. Семь футов под килем вам на суше, братишки!..
Строй по-прежнему молчал, прислушиваясь к его словам. Тогда подполковник коротко бросил:
— Главстаршина Токарев, два шага вперед!
Из рядов четко вышел и замер по стойке «смирно» рослый, усатый Токарев. Подполковник обернулся к нему и спросил:
— Главстаршина, это вы в сорок первом году были боцманом на эсминце «Смелый»?
— Так точно, товарищ капитан второго ранга! — Он знал, что, хотя у офицера погоны подполковника, звание у него морское.
— А меня вы помните?
— Хорошо помню, товарищ капитан второго ранга! Вы же были командиром «Смелого», а когда эсминец погиб, приняли в Севастополе батальон.
— Кто из вас, моряки, не знает меня? — снова обратился подполковник к строю. — Два шага вперед!
И по-прежнему никто не двинулся с места.
— Ну вот и прекрасно. Вы знаете, что я моряк, а одет в армейскую форму. Приказ есть приказ. Если бы он появился раньше, многие наши погибшие товарищи были бы сейчас с вами в этом строю. Наша с вами любимая морская форма оказалась уязвимой. А тельняшки всем вам оставим. Бескозырку тоже пусть каждый спрячет в вещевой мешок: в атаке она пригодится. Полчаса вам, чтоб переодеться, и на построение. А пока — разойдись!..
Конфликт угас, но в памяти остался надолго.
Может быть, запомнился он Николаю и потому, что в тот день было у него еще две необычные встречи. Впрочем, необычные ли? Если здраво рассуждать, то как раз из таких встреч и складывались беспокойные фронтовые будни...
Когда подполковник уговаривал матросов, Николай с Куполяном стояли чуть поодаль и слушали. И вдруг подбежал к ним незнакомый молодой офицер с весьма решительным видом и столь же решительно спросил: «Кто вы такие и как здесь очутились?» Пришлось предъявить документы (что бывало не так уж часто). Узнав, что перед ним артисты из армейского ансамбля, старший лейтенант снял руку с кобуры и, сменив гнев на милость, сказал: «Подождите, я доложу о вас подполковнику».
Но подполковник, оказывается, помнил их: был на одном из концертов. Присев на ящики, закурил с ними и, смеясь, спросил у Николая, не напугал ли их налетевший петухом старший лейтенант. «Тут диверсанта вчера поймали, — добавил он, — так что приходится смотреть да смотреть. Вообще-то старлей прав, вы на него не сердитесь. Он из училища к нам приехал, в боях еще не был. Ну, да я вас познакомлю с ним ближе. Мне в штаб по делам нужно, а он будет вас сопровождать».
Старший лейтенант оказался их ровесником. Родом он был из Ленинграда, с самого начала войны преподавал в омском училище тактику, долго просился на фронт, пока ему наконец не пошли навстречу. О «Веселом десанте» он конечно же ничего не знал. Рыжеватый блондин с синими-пресиними глазами и длинными ресницами, он то и дело краснел без причины — совсем как девушка, и сама собой напросилась для него кличка — Аленушка. Пока они втроем бродили по лагерю, наблюдая, как офицеры учат матросов «кланяться пулям», окапываться и орудовать штыком, другим десантным премудростям, застенчивый старлей все расспрашивал их о концертах на передовой. По всему было видно, что он неравнодушен к их рассказам о суровой прозе фронтовых будней. Как же ошиблись они тогда в своих прогнозах! Они наслаждались своим превосходством, смаковали детали сражений, наивно полагая, что вконец «добьют» старлея, и не подозревали еще, что окажется Аленушка чудо-богатырем, когда попадет на плацдарм. Дважды раненный, истекая кровью, он не только поведет в атаку свою роту, но и примет командование батальоном, когда убьют командира. Он так и не вернется уже с плацдарма, старший лейтенант Сергей Корольков, и посмертно будет награжден орденом Красного Знамени...
...Фашисты предпринимали отчаянные попытки сбросить наших десантников в море. Они хорошо понимали, что, если потеряют Керченский полуостров, Крыма им не удержать. Одна немецкая атака следовала за другой, и все тяжелее было их отбивать. Редели наши ряды, были на исходе боеприпасы. И все-таки наши моряки выстояли. Все раненые, кто только мог держать в руках оружие, оставались в строю.
Передышка приходила лишь ночью, но и она была относительной. Стремясь помешать нашим войскам подбрасывать подкрепления и эвакуировать раненых, гитлеровцы установили в устье пролива самоходные баржи с тяжелыми орудиями и непрерывно обстреливали переправу. Весь пролив был «нашпигован» минами и торпедами, а над головой висела немецкая авиация. В довершение ко всему, с господствующей над побережьем горы Митридат били сверхдальнобойные орудия — те самые, что в сорок первом — сорок втором годах штурмовали Севастополь. Это был кромешный ад. И все-таки бескомпромиссное «надо» заставляло посылать в этот «коридор смерти» новые и новые дерзкие караваны. Надо было помочь десантникам. Надо было вывезти с плацдарма раненых...
О том, чтобы попасть на плацдарм, Николай и его ребята пока не могли, конечно, и думать: никто бы их туда не пустил. Как там жарко и трудно, они знали. Много рассказывал им об этом майор Борзенко, корреспондент армейской газеты, только что вернувшийся оттуда и заночевавший в их блиндаже. С Николаем майор был знаком давно, не однажды приходил к ним в гости еще в Геленджике, два раза писал про их концерты в газеты. Когда узнал, что с Николаем они почти земляки (Борзенко был родом из Харькова, а Николай учился там в институте), они еще больше подружились. Это Борзенко еще весной посоветовал Николаю делать заметки о своих путях-дорогах. «А после войны напишем с тобой книгу о вашем „Веселом десанте», — говорил он. И уговорил. Только запала у Николая хватило до первой купели — утонули начатые с таким трудом его дневники, и пропала охота писать. После войны полковник Борзенко разыскал Николая, написал ему: «А помнишь, хотели мы сделать с тобой книгу?» Что мог ответить ему Николай, больной, разбитый тяжким недугом, когда даже карандаш держать в руках стало мукой?.. Начал все-таки вспоминать, записывать понемногу. Совсем мало успел. А потом пришло из Москвы горестное письмо: умер Борзенко. Умер от нелегкой болезни, перед которой пока еще медицина бессильна. Правда, успел полковник Борзенко после войны куда больше, чем Николай. Написал несколько честных книг о своих однополчанах и об их судьбе — одной фронтовой судьбе на всех.
О самом себе Сергей Борзенко никогда и ничего не писал и не рассказывал. Тогда, коротая ночь в блиндаже с «веселодесантниками», он ни словом не обмолвился о том, что накануне поднял на плацдарме в атаку моряков, у которых был убит командир, и помог им выполнить боевую задачу, поставленную перед батальоном. Лишь много недель спустя станет известно, что за этот подвиг писатель Сергей Борзенко отмечен Золотой Звездой Героя...
Не было у майора Борзенко ни богатырской выправки, ни того, что именуют «военной косточкой», — приведись ему, наверное, командовать строем, он бы со своим тихим и неторопливым голосом и команду подал бы не так, как надо, а делая кому-нибудь выговор, прятал бы от собеседника глаза. А вот оказался в трудных обстоятельствах — и нашел себя, показал знающим свое дело офицером, сумел повести за собой моряков. В ту ночь он много шутил, смеялся, вспоминал курьезные истории из корреспондентской жизни, читал на память из «Кобзаря», словно и сам хотел получить «разрядку» после пережитого на плацдарме, и других отвлечь от невеселых мыслей. Утром ему нужно было явиться в редакцию с корреспонденцией из-под Керчи, но он признавался Николаю, что не может взять карандаш в руки, пока не придет в себя, — ему нужно на два-три часа отрешиться от всего, чтобы «вернуться в форму». На плацдарме погиб фотокорреспондент армейской газеты — они вместе отправились туда, он тоже поднимался в атаку, когда Борзенко принял командование батальоном, и в планшетке у майора лежала отснятая погибшим товарищем пленка: «лейку» его разбило. А пленка цела, ее нужно доставить в редакцию. Документы и награды свои, как и положено в таких случаях, оставляли у редакционного помпохоза: теперь майору предстоит посылать их семье погибшего товарища, отписывать, как все произошло.
Борзенко пришел к артистам не один — с Дмитрием Холендро. Он должен был заменить на плацдарме майора, которого отзывали в редакцию. Нужно было посвятить Холендро в обстановку, назвать ему имена людей, о которых майор не успел, но хотел написать, — да еще и просто посоветовать, как себя вести там, на плацдарме. Холендро не был на фронте новичком, он воевал уже второй год, и все-таки внимательно слушал майора, делал какие-то пометки в своем блокноте. Заметив это, Борзенко спросил: «Ты, наверное, и здесь стихи сочиняешь?» Холендро виновато улыбнулся: «Сочиняю. Только не стихи, а песню...» Николай сразу ухватился за гитару: «А к песне еще нужна и музыка...»
Не сговариваясь, они подумали о фотокорреспонденте, который погиб на плацдарме. Когда Холендро прочитал первую строфу, у Николая уже было готово решение: песня ляжет на мелодию бернесовской «Шаланды, полные кефали...» Он тронул струны. Куполян взял в руки трубу, и дело пошло быстрей. Песню начали складывать вместе:
Гремит война зимой и летом,Нашли сообща и припев — совсем такой, как и в песне про Костю-одессита:
Я вам не скажу за всю газету,Николай пел «почти по-одесски» — наверное, именно так исполняли бы припев и его кумир Утесов, и Марк Бернес: «за всю газету». А слова уже рождались будто сами собой:
Но вот в десант на мотоботеПесенка — они это чувствовали — получалась не очень складная, и откровенная грусть в ней перемежалась с юмором, но как же было обойтись без юмора на войне? Не подозревали тогда еще ни ее автор, ни Николай Щербаков с Жорой Куполяном — первые ее исполнители, — что полюбится она матросам и солдатам и, при всей своей наивности, неказистости, обойдет все фронты и все редакции — фронтовые и флотские, армейские и дивизионные, а раненые увезут слова и мелодию в далекие от фронта тыловые госпиталя и там тоже запоют ее — не только в самодеятельности, но и в ансамблях...
Керчь Николай так и не повидал: его ранило у самой переправы. Было обидно до слез: армия начинает большое наступление, а его укладывают в госпиталь...
А была еще только середина войны. Впереди солдат ждали Днепр и Карпаты, Дунай и Татры...
Из письма Николая с фронта
30 марта 1944 годи.
Полевая почта 69703-Б.
Родная и милая мама!
Пишу вам в дороге на запад. Мама, это славная дорога: трудная и прекрасная, долгожданная и заслуженная! Здесь ранняя весна, весна наступления и побед, весна нашей силы и нашего торжества.
Мама! Как приятно писать такое письмо в такое «жаркое» время: на фронте здесь у нас жизнь кипит в бурном темпе.
Целую крепко — ваш Николай.
Он никогда не умел писать длинные письма. И писал-то домой от силы раз в месяц...
Выписка из приказа
За образцовое выполнение боевых заданий командования наградить орденом Красной Звезды
гвардии красноармейца Щербакова Николая Ивановича.
Командующий армией
генерал-лейтенант Е. Журавлев.