Дороги к салюту

Наконец-то доставили почту. Николаю пришло первое письмо из Каменска. От матери. Но лучше бы уж не было такого письма, лучше бы не знать ему, как прежде, о том, что дома случилась беда. Отступая из Каменска, немцы угнали с собой его младших братьев...

Он знал, конечно, что Каменск дважды переходил из рук в руки. Их дом расположен был в самом центре города, неподалеку от железнодорожного вокзала, — наверняка там шли жестокие бои. Знал также, что оккупанты и полицаи не пощадят семью старого красного партизана Ивана Щербакова. Так оно все и случилось. Но подробности трагедии, которую довелось пережить его семье, узнал он, когда уже вернулся с фронта.

...Сто девяносто бесконечно долгих дней и ночей ждали жители оккупированного фашистами Каменска возвращения наших войск. Утром 17 января сорок третьего года в город с ходу ворвались советские танки. Первыми их встретили, как водится, мальчишки — облепили броню, кричали наперебой: «Возьмите нас с собой! Мы покажем, где стоят немецкие пушки...»

Командир головного танка обнял бойкого паренька за плечи:

— Ну давай, воробей, показывай!

Мальчишки взобрались на броню, взревели моторы, и машины рванулись вперед. Фашисты заметались в панике, город начали потрясать взрывы. Взлетел на воздух склад немецких боеприпасов, танки проутюжили гусеницами огневые точки гитлеровцев. Но силы были неравными, а наша пехота отстала. На улице Щаденко танки прижались к домам. Командир приказал ребятам: «А теперь — все по домам! Быстро!..» Развернувшись, танки начали отходить за Северский Донец. Иного выхода не было, потому что немцы подтянули артиллерию и бросили в бой штурмовую авиацию. Несколько наших танков было подбито и осталось в городе.

По многу раз переходили из рук в руки городские кварталы. Лишь в феврале закончились бои. Тогда-то и узнали в городе о судьбе мальчишек, помогавших нашим танкистам.

...Немецкие наблюдатели заметили, что ребята спрятались в подвале одного из домов, и вскоре там появились мотоциклисты. Они схватили семерых подростков. Из соседних домов тоже согнали всех мальчишек, построили в колонну и, подгоняя прикладами, травя овчарками, повели к школе номер один. А потом ребят загнали в каменный подвал и расстреляли из автоматов.

И еще несколько дней после этого рыскали по городу полицаи, хватали подростков, заталкивали в крытые машины. Попали в эту облаву и братья Николая — Виктор и Леонид. Они были близнецами, родились 8 марта двадцать седьмого года, и, когда в город ворвались наши танки, тоже указывали им дорогу. После отхода танков за Донец успели спрятаться в заваленном снегом погребе, просидели там до утра. А на следующий день их схватили...

14 февраля весь Каменск с воинскими почестями хоронил отважных мальчишек — рядом с братской могилой погибших танкистов. Уже потом, к двадцатилетию Победы, поднялся здесь каменный обелиск, а на нем пятьдесят шесть красных галстуков и пятьдесят шесть роз из красного мрамора. Город не забыл ни одного из мальчишек, принявших мученическую смерть. Правда, на памятнике высечено всего пятьдесят три имени: двум из расстрелянных — Володе Бруссу и Сереже Удовиченко — удалось выползти из-под груды бездыханных тел и спрятаться в соседнем дворе. Выбрался из-под трупов и еще один — Андрюша Кучеров, но потерял на ступеньках сознание, и его добили утром полицаи. А одно имя осталось неизвестным — обезображенный труп мальчика так и не могли опознать.

Не сразу после войны вернулся Николай в Каменск — госпиталя и клиники еще долго не отпускали его от себя. Когда приехал наконец домой, ему казалось, что отступает понемногу недуг и начинают рубцеваться раны, он даже стал забывать про костыли, начал ходить с палочкой. Не знал еще, что болезнь затаилась и подстерегает удобного момента, чтобы свалить его... А тогда он много бродил по родным улицам, до крови растирая колени, затянутые в корсет, и обливаясь холодным потом: это был его город, на этих улицах он вырос, эти дома и переулки он знал, сколько помнил себя, и верил — эти стены не могут его выдать, они дадут ему силы выкарабкаться, чтобы жить как прежде, радоваться жизни, чувствовать себя человеком — разве не об этом мечтал и думал он на фронте?.. И всякий раз, выходя из дому, он не мог миновать этого памятника мальчишкам. Он ведь всех их знал, — сверстников Виктора и Леонида, видел многих у себя дома, когда приезжал еще с финской и рассказывал им о войне, а потом обучал их военному делу и спорту, был — до ухода на фронт — их учителем.

Снова и снова перечитывал Николай имена отчаянных мальчишек и понимал: не могли они поступить иначе, не могли отвернуться от того, что выпало им на долю. И еще думал о том, что Виктор и Леонид тоже могли лежать вместе с расстрелянными сверстниками. Но так уж вышло, что уготована была им иная судьба. Хмурым днем 3 февраля сорок третьего года фашисты гнали по пуржистому бездорожью, в тридцатиградусный мороз, колонну мальчишек — разутых, раздетых, закутанных в тряпье и обноски. Отчаянно лаяли собаки — они были натасканы на людей и чуяли запах крови. Гнали из Каменска в Лихую — за двадцать пять километров, чтобы погрузить там в вагоны для скота и отправить в Германию. Их было в колонне человек полтораста, но до Лихой не дошел каждый третий: всех, кто отставал, в дороге пристреливали. Оставшиеся в живых были до смерти избиты плетьми...

Потом их везли в промерзших вагонах, и на тормозных площадках тоже была охрана с собаками, а окна зарешечены колючей проволокой.

На станции Дебальцево эшелон попал под бомбежку, и Виктор — он был по росту самый маленький — выбрался через разбитое окно и открыл своим товарищам вагонную дверь с наружной стороны. Всем, кто был заперт в вагоне, удалось выскочить и броситься в степь. Фашисты начали расстреливать беглецов из автоматов, хватать обессилевших мальчишек и снова заталкивать в вагон. Бежать братьям так и не удалось... Избитых до изнеможения, бросили их в концлагерь под Шепетовкой. Оттуда увезли в другой лагерь, уже в Германии, под Гамбургом — «Феллен-пост». Это было страшное место: фашисты построили лагерь на пустыре, где год назад было расстреляно несколько тысяч советских военнопленных. Земля под ногами была мягкой и рыхлой — живые ходили по едва припорошенным трупам...

А потом был еще лагерь «Аурих», — там мальчишек, как рабов, как собак, с номерами на шее продавали на невольничьем рынке. О том, что пришлось пережить до весны сорок пятого, — страшно вспомнить. Искалеченные руки и ноги, незаживающие язвы, хронические болезни оставила в наследство братьям война.

Удивительное дело! Николай отчетливо видел пережитое братьями, хотя все это случилось не с ним. Но еще отчетливее видел он свое прошлое — а его дороги на войне много раз перекрещивались с такими же трагедиями, как и та, которую пережили братья. Он видел свое прошлое не в тумане, не в дымке, а словно подсвеченное ослепительно яркими прожекторами — вроде тех, что стояли на плацдарме и не однажды выхватывали из тьмы фашистских стервятников, а поймав, цепко удерживали их, пока зенитчики не довершали страшного своего дела. Бывало и так, что наши прожектора ослепляли в упор немцев, ринувшихся в атаку, — вспоминая об этом, он слышал в ушах раскатистый, сметавший все на своем пути гром «Полундры...»

Да, горьким было то первое письмо от матери. А еще через неделю пришло другое, и в нем тоже не было ничего хорошего: мать писала, что под Сталинградом погиб Сашка Косоногов. Война продолжала оставаться войной. И снова, как раньше, к нему подступали назойливые, тревожащие сердце мысли, на которые он вроде бы давно уже ответил себе: а тем ли, чем нужно, занимается он на войне? Не прячется ли со своим «утесовским» голосом за спины матросов и солдат, пережидая жестокую схватку? Может, место ему все-таки не в ансамбле, а в роте, во взводе — и не с гитарой в руках, а с автоматом и гранатой?

Он еще ничего не знал об этих письмах, когда давали они в штольне концерт для матросов береговой охраны.

Кажется, именно Утесов сказал однажды: «Концерт на концерт не похож». Каждый их концерт и впрямь был по-своему незабываем, каждый оставил в памяти свою зарубку. Но прощальный концерт в штольне принес ему непонятную и неизбывную грусть, которая теперь, после горестных писем, тяжелым камнем легла на сердце и давила, не отпуская... Может, оттого, что инструменты-инвалиды едва не рассыпались в руках, будто издеваясь над ними и словно говоря, что крепким бы этим рукам не оркестровую рухлядь держать, а сжимать покрепче оружие?

На том концерте в штольне инструменты как бы сговорились отомстить им, учинили настоящий «бунт». Патуроев или Митя исполняли сольный номер, и вдруг на самой трудной ноте саксофон и аккордеон начинали хрипеть и — умолкали. Концерт все-таки не прерывали, а музыкант «на живую нитку», как мог, спешно чинил свое хозяйство. Николай тем временем заполнял паузу — травил морские байки, сыпал плоские шуточки, «перештопывал» на ходу программу. Как он еще не сорвался!.. Уже под занавес вышло так, что остались звучать лишь гитара, его голос и барабан. Не растерялся, не сдрейфил. Зато какие были аплодисменты!

Когда концерт заканчивался, Николай снова вспомнил Утесова, фильм «Веселые ребята» и тот эпизод, когда у музыкантов из джаз-оркестра отказали инструменты. Но в фильме все было, конечно, тщательно отрепетировано, а у них получилось экспромтом, из которого они вышли все-таки с честью. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Помогло — и... задавило потом тоской.

На плацдарме они встречались и беседовали с разными людьми — с пехотинцами и моряками, саперами и артиллеристами (эти хронически сидели на «голодном» пайке, боеприпасов всегда не хватало), с лихими разведчиками и храбрыми связистами, с политработниками всех рангов и смелыми хладнокровными командирами самых высоких званий, с отчаянными до безрассудства кинооператорами и безмерно скромными сестрами милосердия — все эти люди были выше похвал, все они делали больше, чем хватало им сил и возможностей. И все они были людьми переднего края. Ну, а их ансамбль, что ни говори, к сожалению, тыл.

Сразу по возвращении в Геленджик Николай пошел к Рисману: «Хочу просить вас отчислить меня из ансамбля. Не то я делаю, что нужно... И не то, что я мог бы делать...» Рисман взорвался: «Тебя к награде, дурак, хотят представить, а ты номера откалываешь! Просто ты устал, скажу я тебе. Может, в дом отдыха или в санаторий захотелось? Так нет у меня санатория! Не отдыхать, а работать надо... — И вдруг жестко скомандовал: — Можете быть свободным. Кру-у-гом!..»

На деликатного, интеллигентного Рисмана это было совсем не похоже. Возразить ему Николай не мог. Но горечь все-таки осталась.

Наутро за ними пришли проводники — артистам нужно было делать то, что положено. Добираться в полки и батальоны было проще, чем на плацдарме, — повсюду на дорогах стояли девчата-регулировщицы, попутного транспорта хватало. Бомбежки, конечно, донимали и здесь...

1 мая ансамбль давал концерт для командования в Марьиной роще. Они понимали, что это концерт-отчет: необходимо было показать, на что способен армейский ансамбль. Со своими номерами выступала и их семерка. И вдруг, в самый разгар концерта, средь бела дня, появились немецкие штурмовики Ю-87 — их называли «горбылями»; противные, с хищно вытянутыми крыльями и с гнусными повадками, они на большой высоте выходили прямо на цель и камнем бросались вниз, так что нашим зенитчикам приходилось работать на предельном угле возвышения. Странным было на этот раз, что «веселодесантники» — те, кто еще накануне побывал в огненной купели, встревожились не на шутку. По команде «Воздух!» и зрители, и артисты бросились в щели убежищ (а там, на плацдарме, они, думал Николай, вели бы себя спокойнее и увереннее). Не обошлось без курьеза: скрипач Шнайдер, подхваченный общим порывом, споткнулся, упал, на него упали другие, изрядно помяв скрипку. В довершение ко всему, у Шнайдера разбились очки (что было уже совсем не смешно). И только Куполян невозмутимо пережидал бомбежку наверху — он так и не спустился в щель.

Концерт в Марьиной роще фашистам сорвать не удалось. Навстречу «горбылям» вырвалась шестерка наших истребителей. Словно по команде, сразу замолчали и наши зенитки. И хотя фашистских самолетов было вдвое больше, чем «ястребков», они круто завернули к морю и, побросав как попало бомбы, ушли восвояси. Правда, вслед за ними в небе появилось десятка полтора «мессеров». Шестерка наша и тут не дрогнула, сразу же перестроилась в знаменитую покрышкинскую «этажерку» и навязала фашистам бой.

Покрышкина и наши, и немцы узнавали по его особому летному почерку. И когда он появлялся в воздухе, по рации можно было услышать: «Achtung, Achtung, das luft Pokrizchkin...»{3}

Немцы, полагаясь на численное превосходство, все-таки приняли бой, да и летчики их были из знаменитой «Изумрудной дивизии» с Анапского аэродрома, у самолетов на бортах красовался трефовый туз. Схватка разгорелась нешуточная. Один из наших истребителей взорвался в воздухе, зато и у немцев враз задымили и пошли в пике четыре машины. «Мессеры» отвернули прочь, «ястребки» погнались за ними...

После Марьиной рощи давали концерты на «километрах», где размещались части 318-й дивизии, и в Кабардинке, в резервных формированиях армии, и в 5-й танковой бригаде полковника Шуренкова...

Николай все допытывался тогда у проводников: «Кто все-таки здесь хозяин положения — мы или немцы?» Ему отвечали: «Когда как...» Они добирались сюда по немыслимому хаосу разрушений. Ждали их в каком-то каменном «мешке», довольно обширном, хотя и без крыши. Зрители собирались на концерт, приползая по-пластунски, не выпуская из рук оружия, испачканные цементной пылью и известью. Для такой аудитории нужен был, конечно, только концерт по заявкам: люди того заслужили. И вдруг посыпались заказы на песни, которые Николай исполнял прежде. Больше всего просили спеть «Балладу о неизвестном моряке». Когда-то, еще до войны, ее пел Утесов. Слова «Баллады» люди принимали не слухом, а сердцем, впитывая их в себя как набат, как призыв к подвигу, — они были так созвучны здесь, под Новороссийском, матросским будням:

Моряки любили эту песню прежде всего потому, что все они, списанные на берег с погибших кораблей, не могли изменить морю и морским привычкам.

И еще просили спеть «Бескозырку» — она тоже родилась под Новороссийском заново. Пели ее на мотив «Кочегара», но слова были иными, не такими, как до войны:

На том концерте Николай вспомнил, что ранней весной бывал здесь, добирался с аккордеонистом к знаменитому «сарайчику» — они давали там концерт для двух пулеметчиков. Оказывается, «сарайчик» по-прежнему держится, хотя немцы не перестают отчаянно его бомбить и обстреливать: все вокруг изрыто и перемешано так, что сверху похоже на лунный пейзаж. Во время одной из бомбежек в дот угодила бомба, пулеметчик погиб, а его второй номер был ранен. Ночью удалось восстановить «сарайчик». «А нельзя ли нам повторить такой концерт»?» — обратился Николай к замполиту. «Почему же нельзя? Можно», — ответил тот.

В сумерки к «сарайчику» отправились вчетвером: Николай с Митей и два проводника — они несли пулеметчикам термос с наваристым флотским борщом, хлеб, курево и патроны. Идти было совсем близко, но небезопасно: тропа простреливалась немцами, нужно было ко всему быть готовым. Что ж, не в первый раз. Хорошо, конечно, что луна запаздывала и «люстрами» немцы не швырялись. Добрались благополучно, познакомились с «гарнизоном» дота — двумя молодыми пулеметчиками, сибиряками. Узнав, с какой целью пожаловали к ним гости, они даже не поверили: думали, пошутил командир. «Сначала поужинайте, — сказал Николай, — а потом будете слушать наш концерт». Да какой тут ужин, если им песню хотят подарить!

Бетонный дот был и впрямь очень надежным убежищем для пулеметчиков. Это и опорный пункт, и НП — командир роты протянул к ребятам телефон сюда. «Сарайчик» даже капитально подремонтировали — благо цемента под рукой хватало. Освещалось подземелье лампами из снарядных гильз. А над амбразурами висели портреты двух солдат — тех первых хозяев дота, — их вырезали из армейской газеты и наклеили на кусок картона. Память о героях, которых пришлось сменить...

Слушали их четыре человека, хотя один из проводников поочередно уходил на пост. Позвонил комбат, тоже захотел их послушать — по телефону. Так прошло часа два или три, уже близился рассвет, а прощаться с пулеметчиками не хотелось. «Увидимся ли еще когда-нибудь?» — думал каждый, хотя и не говорил об этом вслух.

А неделю спустя довелось им побывать и в Долине смерти. Так называлась глубокая лощина, которую удерживали морские пехотинцы из 8-й бригады, — она простреливалась фашистами с обеих сторон, и все-таки противник, как ни пытался, не мог ее захватить. Ехали в кузове грузовика, ночью. Шофер им попался бывалый: то на предельной скорости бросал машину вперед, делая невероятные зигзаги и виражи, то замирал вдруг на месте. Дорога была искорежена воронками, и можно было лишь удивляться, как водитель не терялся в такой обстановке. Какое же, наверное, это высокое звание — фронтовой шофер... Надо было обладать недюжинным талантом, уметь рисковать — рисковать трезво и хладнокровно, — и при всем этом никогда не унывать.

На развилке, укрытой скалами, остановились передохнуть, шофер поставил машину под могучим дубом — толстая кора его была иссечена осколками. Закурили, достали из вещмешков сухой паек. Водитель — рыжий, как огонь, парень со скуластым лицом — смущаясь, признался, что еще ни разу так не волновался: впервые в жизни везет на передовую артистов и очень беспокоится за их хрупкие и нежные инструменты.

«Все обойдется, друг, — сказал ему Николай. — Главное, чтоб машина не осталась без шофера, а мы и барабаны наши от пуль заговоренные...» — «Это как же?» — оторопел парень. — «А вот так... Знаешь, как поется? Нам песня строить и жить помогает... Жить, понимаешь?! Если в это поверишь, так смерть тоже покажется нестрашной. Нескладно я тебе объясняю?» — Парень ковырнул ладонью затылок: «Шутишь ты все, артист... А по мне, так дело в другом: сумеешь немца перехитрить — и машина будет цела, и сам жив останешься...»

Вот так они тогда и поговорили. А до места было еще километров пятнадцать, и в кюветах попадались навстречу то одна, то другая разбитые, искалеченные машины, словно напоминая: а ты все-таки перехитри немца! Шофер снова то бросал машину резким рывком вперед, то медленно, сползая по осыпи, объезжал воронки, а когда вставал на дороге завал из камней, они выбирались из кузова и начинали изо всех сил подталкивать буксовавший грузовик.

Они были уже почти на месте, когда попали вдруг под немецкий артналет. Вот тогда и увидели, что их водителя можно сравнить с асом. Казалось, он наперед знал, где разорвется снаряд. Никогда еще не видел Николай такого высшего «пилотажа» на самой обыкновенной, потрепанной полуторке. В пылу азарта начисто забывалась реальная опасность. В одном месте их чуть не опрокинуло взрывной волной. Машину швырнуло, как спичечный коробок, приподняв над дорогой и жестко шмякнув о каменистый грунт всеми скатами: если б водитель не удержал руль и не рванул вправо — может, на том и закончилось бы их «путешествие». Со всего маху влетели они в густой кустарник, и тут мотор заглох... Кажется, приехали. С трудом выбирались из кузова, ноги путались в изорванном брезенте, в какой-то проволоке. Посмотрели на свою полуторку — и ахнули: из радиатора валил пар, фар не было совсем, ветрового стекла тоже. На траве была расстелена промасленная куртка, на ней лежала открытая аптечка, а сопровождавший их капитан и водитель оказывали друг другу первую помощь. Досталось им не меньше, чем машине, — капитану пришлось бинтовать голову, а водителю — обе руки. Видимо, в стекло угодил приличный осколок, и оно разлетелось вдрызг...

Подошли потрепанные «мушкетеры», аптечка и для них оказалась кстати. Осколки, правда, никого не задели, но ссадин и царапин хватало. Барабаны оказались целы, а как они метались по кузову, когда вырвались из-под присмотра Сурена, — совсем как торпеды...

Привели себя в порядок, покурили и — к морякам. До утра успели дать два концерта. Потом три часа на отдых: чуточку поспать — и снова в дорогу. Уже не машиной и не пешком, а... на осликах. Из 195-го горно-вьючного полка прислали за ними такой необычный транспорт.

Музыкальные инструменты навьючили на осликов, а сами, держась за упряжь, карабкались по горным тропинкам. Погонщиками были добровольцы из местных жителей, в основном старики. Без них трудно было бы справиться со своенравными животными, удивлявшими своей выносливостью и величайшим упрямством. Навьючены ослики были так, что под поклажей виднелись только уши да тонкие ножки, не внушавшие вроде бы доверия, но были они такими неутомимыми, что можно лишь позавидовать. А подъем становился все круче, и давала себя знать усталость, гимнастерки пропитались потом... Он смотрел на погонщиков — те спокойно, не торопясь, шли и шли, вроде бы не замечая, сколь трудна дорога по отвесному увалу. Страшно было оглянуться назад: там зияла глубокая пропасть, закрытая туманом...

А как свежо и чисто звучали потом их голоса и как далеко, отзываясь эхом, уносилась песня! Они давали концерт на маленькой горной площадке, а под ними плыли внизу облака. Один солдат указал Николаю на скалистый хребет, там засели фашисты, и вся сторона простреливается их снайперами, надо быть осторожным...

Когда давали «высокогорный» концерт, тоже не обошлось без курьеза. Патуроев начал исполнять соло на саксофоне, и вдруг ослики, до того времени бесстрастно жевавшие, подали голос, начали подвывать. Валентин смутился, прервал мелодию, а они по-прежнему выдавали свое «иа-а», «иа-а». Тогда старики-погонщики подошли к осликам и стали что-то нашептывать им в уши. Те замолчали.

Но теперь уже начали смеяться зрители. Да как смеяться! Казалось, хохот сотрясал даже скалы. Смеялись и артисты. С немалым трудом удалось вернуть концерт в нужное русло... Их благодарили потом, угощали щедрым ужином, хотя бедняге Патуроеву и досталось от шутников: донимали они его подначками — покорил, дескать, ты даже наших ослов.

В горах они дали тогда пять или шесть концертов — для минометчиков, разведчиков, корректировщиков (этим — прямо в блиндаже). Кончался концерт — им говорили: «А теперь немцы пусть послушают и наши сольные номера». На огневой рубеж выкатывались легкие орудия, выстраивались шеренгой ослики с «катюшами» на спинах, и по скалистому склону будто прокатывался огненный смерч, усиленный многократным эхом.

Спускаться было куда опаснее, чем взбираться на гору. И снова их выручали ослики. Те, что днем и ночью доставляли наверх тяжелые ящики со снарядами и с минами, цинковые коробки с патронами, продовольствие, а вниз спускали раненых.

На обратном пути побывали еще и у партизан. Узнав, что в горах объявился «Веселый десант», те прислали за ними проводника, строго наказав ему не возвращаться в отряд без артистов. «Добром не согласитесь — приведем силой, выкрадем», — шутил проводник, рассказывая Николаю о напутствии своего командира. Ну как тут было отказать?

Партизан было человек тридцать. Среди них — две девушки и... офицер СС при крестах и нашивках. Николай страшно хотел исполнить что-нибудь «чисто партизанское», но так ничего, к досаде, и не придумал. Правда, в последнюю минуту его осенило дать концерт по заявкам, это ведь «палочка-выручалочка». «Офицер СС» заказал «Катюшу» — он оказался переодетым партизаном и должен был уходить на задание. Николай запел и пригласил девушек поддержать его, все начали подпевать. Правда, не мог он не заметить, что партизаны пели «Катюшу» совсем на иной лад, у них были другие слова. Война вносила свои поправки в довоенные песни.

На прощанье партизаны предложили им «царский» обед из трех блюд: наваристый суп, кашу и компот, и все это... из каштанов. Да, да, из сладких лесных каштанов. Это доставило большое удовольствие после приевшихся гороховых концентратов и перловки.

Перловка, перловка, солдатская наша «шрапнель»... Хоть и поминали мы тебя недобрым словом, но как же ты выручала в трудную пору солдат и матросов!

И еще, конечно, помогала песня. Она давала человеку силу, с ней было легче. «Едет пахарь с сохой, едет — песню поет, по плечу молодцу все тяжелое...» — это еще Иван Сергеевич Никитин писал. С песней русский человек рождался, с песней обручали его и женили, песней в последний путь провожали. Крестьяне на покосе — это Николай с детства помнил — никак без песни не обходились. И солдатам во все века песня нужна была — на марше и на привалах. Когда-то пели даже закованные в кандалы каторжане. Пели бурлаки, надрываясь из последних сил. А «Эй, ухнем!..», а песни на баррикадах в девятьсот пятом году, а песни гражданской...

Так что напрасно ты, гвардии красноармеец Щербаков, терзал себя сомнениями: нужен ты был фронту как певец или «сачковал» всю войну? Конечно, был нужен! Очень нужен. И песни твои тоже разили врага. Если разобраться по справедливости, так стоил «Веселый десант» целого батальона, а может, и того больше.