Семь секунд
Сегодня — здесь, а завтра — там...
Его память сберегла все тропки-дороги, все ложбинки и перевалы, исхоженные под Новороссийском. Наверное, если б учредили когда-нибудь приз за самый дерзкий, самый смелый и самый нужный концерт, его присудили бы «Веселому десанту».
В семерке у каждого из них была своя «профессия», но если нужно — каждый мог заменить друга. Сам же Николай был конферансье и чтецом, играл скетчи и пародии, танцевал и пел под гитару (уже не ту, с которой уходил он из дому и которая погибла на донецкой переправе, — ему подарили новую трофейную).
Дни, свет — это быстро забывается, а вот ночи свои они помнили прекрасно. Днем чаще всего отсыпались, а жить, работать начинали уже в сумерках — совсем как ночные птицы. В условленном месте ждали проводника, которого присылала за ними из полка или дивизии, и отправлялись в путь-дорогу: где окопами полного профиля, где прячась в развалинах домов, бегом или по-пластунски. Иной раз — в кромешной тьме, боясь заблудиться и целиком положившись на проводника, который чудом отыскивал дорогу. Вот когда постигли они железную логику переднего края: храбрость хороша разумная, а бесцельная губит. Не кури там, где не положено, а закурив сам — не давай прикуривать, туши окурок, потому что снайперу достанет времени, чтобы этого второго, прикуривающего, безошибочно свалить... Ползи, не отставая, за проводником и молчи — он приведет тебя, куда нужно. Повесит немец в ночи «люстру» — прижимайся к земле, пытайся слиться с нею, раствориться. И помни — две бомбы в одну точку не ложатся...
Случалось, пока доберутся они на передовую — одежду о камни изорвут, в воронке с водой искупаются, в грязи перепачкаются. Но все это было бы ничего, если б не инструменты за плечами, — уж их-то приходилось беречь пуще глаза. Пробьет барабан осколком, или кожа у него намокнет, или трубу ненароком погнет — это уже ЧП: концерт под угрозой. И от немецких снайперов еще нужно инструменты укрывать: лучшей цели, чем блестящие медные тарелки, не отыскать. Погаснет над тобой «люстра», вздохнешь: «Пронесло...» — и ползешь дальше, а про себя можешь сколько душе угодно чертыхаться, бессилие свое проклинать. Но самое страшное — когда резанет по глазам зенитный прожектор: покажется, будто расстреливают тебя страшным светом в упор...
С каждой такой вылазкой, с каждым концертом набирались они сноровки и опыта. Учить фронтовых артистов было некому: в ремесле своем они были первыми. Если не считать, может быть, мифического Орфея: предание гласит, что даже море, слушая его голос, перестало шуметь. Им тоже, как Орфею, приходилось опускаться каждый день в огонь, в ад. Конечно снаряд песней не остановишь, солдата от пули не прикроешь, но сделать его сильнее, подарить ему отвагу песня могла. И главный вывод каждый из них для себя сделал: уж коль стал ты фронтовым артистом — овладевай прежде всего солдатским ремеслом.
Учила их сама фронтовая жизнь — бескомпромиссная и суровая.
Они давали концерты всюду, где могли, где позволяла обстановка, и каждый концерт мог оказаться последним. Не однажды случалось так, что Николай не успевал даже объявить очередной номер — командир извинялся перед ним и поднимал бойцов по тревоге. Случалось, концерты прерывались воздушными налетами. Отбомбившись, немецкие самолеты уходили, и тогда концерт продолжался, а место, где с тобой ничего не случилось, казалось уже самым надежным на свете. Если собиралась большая аудитория (что бывало, впрочем, нечасто), они могли выступать и час, и два, и, наверное, дольше, но им никогда не разрешали этого делать: артиллерийская разведка могла нащупать скопление войск.
Иногда из семерки на концерт отправлялись лишь двое или трое. Так было в районе цементного завода «Красный Октябрь», где на переднем крае, в пятнадцати метрах от немцев, находился маленький дот из камня-ракушечника — «сарайчик». Когда взвод лейтенанта Туранбекова потеснил на этом участке противника, обороняли «сарайчик» два наших пулеметчика. И командование решило сделать им подарок — послать туда артистов. Отправился Николай и с ним аккордеонист Митя Корякин. Это была очень важная огневая точка в обороне, нужно было поддержать пулеметчиков. Вот для них и дали концерт.
Но больше запомнился концерт на самом заводе. Завода, в сущности, не было: остались разрушенные стены и сорванная крыша, хаотичное нагромождение рваного бетона и искореженных ферм. Их проводили перед концертом в «гримерную» — каменный подвал, похожий больше на колодец. Вверху светился круг — выход на «свет божий», туда вела винтовая лестница. Им сказали, что прежде в этом колодце помещалась электроподстанция, по лестнице они попадут через люк в «зрительный зал» — большой бетонный коридор с массивными стенами. Там уже собрались красноармейцы и краснофлотцы. Перед концертом должен выступить с кратким словом старший лейтенант, а потом будет их черед. А пока — надо готовиться и ждать команды...
В полутемном каменном мешке было отчетливо слышно, о чем говорил там, наверху, политработник. Сказал он совсем немного: «Плацдарм, захваченный нами, очень важен, и его нужно во что бы то ни стало удержать; командование верит в вашу стойкость, товарищи, и знает, что вы сделаете все, чтобы выполнить приказ номер двести двадцать семь, не уступите врагу ни одного метра советской земли...»
Все шло нормально, и вдруг началось то, что никак не входило в «программу»: оттуда, сверху, послышались взрывы — один, другой, третий... Потом все стихло, по лестнице спустился в подвал замполит полка и объяснил: был небольшой минометный обстрел, крыши над заводом давно нет, вот немцы и лупят вслепую. Он добавил, что фашистскому миномету уже заткнули глотку и можно начинать концерт. «А как старший лейтенант?» — не удержался Николай. «Его задело осколком, сейчас делают перевязку». Тот, впрочем, уже и сам спускался в подвал, кисть у него была забинтована. «Теперь ваше слово, братишки. Уж не подкачайте...»
— Есть, не подкачать, товарищ старший лейтенант!
Это было как испытание на прочность. Они знали, что фашисты могут возобновить минометный обстрел, и кому тогда достанутся осколки? Николай боялся не за себя: найдут ли его друзья после того, что случилось, силы для концерта? Раздумывать, впрочем, было некогда: комиссар поднимался по ступенькам, приглашая их за собой наверх.
По традиции первым шел Николай, цепочкой за ним — остальные: трубач Жора Куполян, Митя Корякин с аккордеоном, саксофонист Патуроев, потом скрипачи, а замыкающим — Хачатурян. Когда уже почти выбрались из колодца, снизу послышался грохот и звон: это сорвались с лестницы тарелки и барабан — все громоздкое «хозяйство» ударника, — сам он чудом удержался в узком проеме люка. На помощь Сурену бросились два автоматчика, под веселый смех матросов подняли барабаны наверх, разместили на «рабочем месте». Помогли артистам и с «мебелью» — притащили два ящика из-под снарядов. Замполит представил их собравшимся, и все шумно приветствовали артистов. Николай поднял руку, и концерт начался.
Все продолжалось обычным порядком, и каждый номер, который они исполняли, восторженно принимался зрителями. Они видели улыбки на лицах, горящие глаза, слышали, как бурно им аплодировали. Кажется, думал Николай, им удастся выложиться до конца, заставить людей и смеяться, и плакать, и клятвенно сжимать оружие — в лютой, испепеляющей ненависти к врагу.
Николай не испытывал такого творческого наслаждения ни прежде, ни после этого концерта. Не каждому артисту, наверное, выпадает счастье такого полного слияния с аудиторией, такого близкого контакта от сердца к сердцу. Когда Николай запел о детях — сиротах войны, он увидел у многих на глазах слезы, заметил, как посуровели лица. Нет, таких людей нельзя победить, как невозможно победить саму жизнь!
Номера шли на бис, но что-то вдруг стало настораживать Николая. Когда пели «Из-за острова на стрежень», показалось, что кто-то им подпевает. Посмотрел в зал — там все слушали молча. Правда, заметил, что командиры в первом ряду лукаво переглянулись. Кончили петь — поднялся шквал аплодисментов. И опять почувствовал что-то неладное. Он хорошо видел, что в зале уже кончили аплодировать, и все-таки отчетливо слышал рукоплескания. Может, это свойство здешней акустики? Но в зале нет даже крыши...
Прислушался и понял: им аплодируют за бетонной стеной... немцы. И не просто аплодируют, но еще и кричат что-то по-своему. Посмотрел на замполита — тот сдерживал улыбку: дескать, продолжай, не обращай внимания. А настроение было испорчено. Выходит, они давали концерт не только для наших солдат, но и для фашистов. Но работа оставалась работой, и нужно было взять себя в руки. Хорошо, что программа уже заканчивалась.
В финале Николай обычно читал стихи Константина Симонова «Убей его», а оркестр играл мелодию «Священной войны». Так было и на этот раз. Но едва он произнес первую строфу, как из-за стены вылетела и шлепнулась прямо к ногам немецкая граната с длинной ручкой. Она медленно начала вращаться на месте, а из отверстия показался белый дымок. Семь секунд и... Язык во рту стал деревянным, замолчали музыканты, только Хачатурян, как ни в чем не бывало, продолжал стучать по барабану.
Разум требовал действий: спасайся, это смерть, а Николай не мог пошевелиться, стоял будто околдованный и смотрел на гранату. Он видел даже царапину на зеленом ее боку, слышал, как внутри кожуха что-то потрескивало. Ему казалось, это длится уже целую вечность, а прошло две или три секунды.
Перед глазами метнулась тень: матрос, сидевший в первом ряду, будто тигр на добычу, бросился к гранате, ловко подхватил ее, повертел над головой и, хитро подмигнув Николаю, забросил за бетонную стену. Тотчас же оттуда донесся оглушительный взрыв, послышались вопли и стоны.
Наверное, была эта граната для моряка не первая и не последняя, умел он с ними ладить. «Продолжай концерт, братишка, теперь не сунутся...» — сказал он Николаю.
Семь секунд... Николай знал, что ровно столько и нужно, чтобы сгорел у гранаты запал. Но того, чтобы вот так, запросто вернуть немцам их же собственную «законсервированную» смерть, ему не приходилось прежде видеть. Это тоже стало для него наукой, которая потом пригодилась...