«Где горячо, там и мы...»

До обидного мало отпущено человеку на белом свете! В детстве своем и в юности мы, впрочем, не задумываемся над этим, и кажется нам, что все, решительно все впереди. И на фронте не заботили Николая эти мысли: нужно было жить и воевать, приближать победу, а самое заветное оставалось на потом... Лишь много лет спустя, когда все настойчивее, все неотвратимее стали заявлять о себе старые раны, все чаще возвращать его в прошлое, начали одолевать и невеселые мысли о том, что завтрашний день для него уже может и не наступить, а то, что он хотел и пока не успел сделать, — теперь уже не сделает. Когда ты молод и полон сил, звездный твой час еще впереди. Он всегда впереди — иди не оглядываясь... А когда уже показался финиш — вдруг начинаешь понимать, что самое главное в жизни, оказывается, уже в прошлом, и странно, что ты не заметил его, как-то пропустил, проглядел. Да было ли оно вообще, это главное?

Было, все было!

...Из дому Николай уходил с вещевым мешком и гитарой. Он уже не сомневался, что и на фронте не расстанется с музыкой. Только какая гитара в полковом оркестре? Николай попросил отправить его в полк — есть у него и значок «Ворошиловский стрелок», и «ПВХО», и «ГСО», он и на финской воевал. «А хромаешь почему?» — спросил лейтенант, что вез их из Каменска. Пришлось рассказать все начистоту. «Пойдешь в комендантский взвод, там как раз некому склады с крупой охранять». Что ж, комендантский так комендантский. Гитара и там утешением будет.

Не прожила гитара и двух недель. Не пришлось ему на часах стоять у складов с крупой. Бросили их комендантский взвод в боевую цепь, когда прорвали фашисты фронт. Разбило гитару в щепки осколками немецкой бомбы, а владелец ее угодил в медсанбат. Смешно сказать: не успел ни разу по гитлеровцам выстрелить — и уже ранен. Снял он струны с разбитой гитары, скрутил аккуратным колечком и спрятал в вещмешок.

Там, в медсанбате, он и повстречался с Рисманом. Артисты из армейского ансамбля давали раненым концерт. Слушал их Николай, слушал, потом приподнялся на своей койке и говорит:

— А «Кочегара» спеть можете?

Гости смутились: они были солистами солидной Одесской оперы, известной всему миру, исполняли арии из итальянских опер на языке оригинала, и вдруг... «Кочегар!»

— Давайте, я спою, — сказал Николай, опуская на пол костыли. — Позволите?

Сестра кинулась было «прекратить безобразие»: раненому нельзя волноваться. Врач остановил ее: «Не трогайте, это пойдет ему на пользу».

— Только я отсюда буду петь, — попросил Николай. — С места... Мелодию ваш скрипач, надеюсь, знает?

Мелодию скрипач знал. Он тронул смычком струны, Николай повел мелодию, и оперные певцы, изумившись, начали ему тихонько подпевать: «Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли...» Он пел и не мог справиться с волнением. Это было как безнадежный экзамен в консерваторию. Вот кончится, думал, последний куплет, подойдет к нему солист оперы, похлопает этак снисходительно по плечу, забавляйся, дескать, парень, и дальше, самодеятельность у нас в почете... Не ожидал Николай, что случится все по-иному. Кончил — и солисты на сцене начали аплодировать ему. А за ними — вся палата. Кричали «браво», «бис», стучали костылями по полу, по спинкам кроватей. Со сцены сошел руководитель ансамбля в гимнастерке без знаков различия, подошел к Николаю, подал руку:

— Будем знакомы. Рисман. Хотите петь у нас в ансамбле?..

Условились, что, как только Николая выпишут, он явится в политотдел. Выписать его обещали через неделю: рана уже подживала. Но через три дня медсанбат перевели в другое место — немцы снова потеснили наши войска. Машин для раненых не хватало, и военврач сказал: «Кто может как-то ходить, присоединяйтесь к полкам».

Нескоро еще Николай отыскал Рисмана. Но и в свой комендантский взвод уже не вернулся. Удерживал вместе с батальоном капитана Сахошкина, к которому пристал, переправу через Донец. Оборонял, пока хватало им сил, аэродром в Морозовской. Вплавь перебирался у Кагальника через Дон. Уже в Армавире, куда вместе с полком пробился к нашим из окружения, узнал: Рисман с ансамблем тоже здесь.

Тот сразу узнал Николая.

— Кочегар?..

— Он самый.

Так вот и началась одиссея певца-солдата Николая Щербакова.

По золотым крупинкам-голосам собирал Генрих Ильич Рисман свой армейский ансамбль.

В воскресенье, 22 июня 1941 года, в Одесском театре оперы и балета шел «Дубровский». Дирижировал Рисман. В зале было много нарядной публики, школьников. Когда начался второй акт, зрители стали вдруг один за другим уходить со спектакля, и к самому концу в зале никого не осталось.

А три дня спустя Рисман был уже в военной форме — его назначили капельмейстером 134-го запасного полка.

Он покидал Одессу, когда завязались бои на окраинах города. А перед этим успел дать последний концерт для моряков, уходивших на передовую. В полутемном зале (окна были заложены мешками с песком), при свечах (электростанция уже не работала) встал Рисман в последний раз за дирижерский пульт, уже не во фраке, в котором одесситы привыкли видеть его на протяжении многих лет, а в армейской гимнастерке. Открывался концерт «Героической симфонией» Бетховена... Час спустя они грузились на корабль — фашисты уже обстреливали Одесский порт.

Вместе с Рисманом успела уехать тогда в Севастополь, а оттуда перебралась в Донбасс, в город Серго, маленькая группа солистов оперы и музыкантов. Она и стала костяком, основой будущего армейского ансамбля.

Поначалу, когда еще формировался ансамбль, находились среди командиров такие, кто сомневался — примут ли красноармейцы столь далекие, казалось бы, от них романсы и арии из классических опер? Но первый же концерт (ансамбль давал его в станице Маркинской) рассеял сомнения. Ария Сусанина, например, для одних стала напоминанием о мирной жизни, о театре, посещавшемся некогда всей семьей, рождала горячее желание возвратить все, что отняла война. Других волновал сам образ русского крестьянина-патриота. А третьи, может быть, запомнив лишь слова «Ты взойдешь, моя заря...» — вкладывали в них свой смысл: они непременно увидят зарю счастья, зарю победы. А как внимательно слушали красноармейцы арию князя Игоря «О дайте, дайте мне свободу...» или хор «Ноченька» из «Демона»!.. Кто это выдумал, что люди грубеют на войне? На фронте, в боевой обстановке, сердце у человека было открыто для любви и нежности, для воспоминаний и надежд...

Фронту нужны были, конечно, и песни о солдатских буднях. И ансамбль пел со всей страстностью «Священную войну», «Песню о Днепре», «Вечер на рейде»... Хотел того Рисман или не хотел, но вскоре и ему самому пришлось стать композитором.

Однажды, приехав в 383-ю Шахтерскую дивизию Провалова, стоявшую на отдыхе, Рисман узнал о том, что в недавних боях отличился пулеметчик Василий Чепель. Хорошо бы поздравить его, сказал комдив, но как? Ведущим в ансамбле был Анатолий Миленченко — в прошлом актер и режиссер Краснодарской оперетты. Ведущим и — по совместительству — поэтом: он писал слова песен. Рисман посоветовался с ним, попросил задержать на полчаса концерт, и вот со сцены уже зазвучала «Баллада о подвиге солдата»:

А в припеве звучало: «Там, где Чепель, немец не пройдет!»

Песню эту доверили исполнять Николаю. Он пел не с листа — умел и прежде схватывать слова на лету. А в первом ряду сидел Вася Чепель — простой паренек с рыжими веснушками, совсем мальчишка, и щеки у него были пунцовыми от смущения: никак не ожидал, что сложат про него песню...

Вася Чепель... Николай так тогда и не узнал, что он-то, оказывается, ему земляк — из Приазовья. Только что и пожал герою руку, когда зрители попросили Чепеля на сцену. А в семьдесят седьмом году прочитал в газете заметку: жив ветеран войны, Василий Чепель! Жив и бригадирит в своем приазовском колхозе... Написал ему. Тот, конечно, вспомнил певца-солдата, пригласил в гости. Но поехать Николаю так и не удалось: свалили его старые раны. Это поэт-фронтовик Семен Гудзенко, кажется, писал: «Мы не от старости умрем — от старых ран...»

Песня про Чепеля пошла тогда гулять по другим дивизиям и морским бригадам: «Там, где Чепель, немец не пройдет!..» Николай помнит, как повторяли эту фразу во многих ротах и батальонах. Иногда вместо фамилии Чепеля подставляли другую — своего однополчанина, тоже отличившегося в боях. Но чаще все-таки оставляли фамилию Чепеля — она стала в ту осень во всей армии символом отваги и верности воинскому долгу.

После того как родилась песня о Чепеле, ансамбль стал получать из частей все новые и новые «заказы» на солдатские песни. Так родилась песня о пулеметчике Павле Потере из отряда Цезаря Куникова. Как и Чепель, они тоже — и пулеметчик, и его командир — оказались земляками Николая: оба с Дона. Потом сложили песню о Герое Советского Союза Александре Мамаеве и мамаевцах — автоматчиках взвода морской пехоты. «Свои» песни получили в подарок от ансамбля бойцы 9-й и 8-й гвардейских бригад, 100-го Краснознаменного Чонгарского полка, Таманской дивизии, саперы, истребители танков. Лейтенант флота Анатолий Луначарский (сын первого наркома просвещения, он год спустя погибнет под Новороссийском) сложил «Песню о морской пехоте»: «Ты море покинул, отважный моряк, вступил ты в морскую пехоту, чтоб в страхе бежал опрокинутый враг, бросая и танки и дзоты...» Журналист Константин Поздняев, друживший с 255-й бригадой Гордеева, написал для нее песню «Мы — гордеевцы».

Позже, когда уже начались бои под Новороссийском, в ансамбле вспомнили о хорошей довоенной песне из фильма «Морской ястреб». Картина эта снималась в Новороссийске, и актер Чеслав Сушкевич побывал тогда на кораблях, пел ее морякам. Музыку написал композитор Юрий Милютин, автором слов был Евгений Долматовский. Моряки запомнили песню. А теперь ее пришлось чуточку «подправить» применительно к обстоятельствам: «На тех деревянных скорлупках железные плавают люди...» Родившись заново, песня стала гимном мотоботчиков.

Николай хорошо помнит все эти песни: ему пришлось быть первым их исполнителем. Не потому, что в ансамбле он был талантливее других. Нет, он отдавал себе отчет в том, что до профессионализма ему еще далеко, что и сами песни эти, рожденные в передышках между боями, несовершенны. Но обойтись без них было нельзя! Никогда еще русское воинство не обходилось без певца в своем стане — того, кто славил бы отличившихся в сражениях ратников, шел бы в одной цепи с ними и по горячим следам подвига рассказывал об этом миру.

«Не жаль мне лет, растраченных напрасно...» — он часто вспоминал эту есенинскую строку. После войны все друзья Николая по ансамблю возвратились в театр, стали там заслуженными и народными, блистали на международных конкурсах, а он так и остался солдатским запевалой, сгорев и растратив себя на войне. Только стоит ли об этом жалеть? Он видел ярость атак и слышал очистительный гром боев, он знает, хорошо знает, что скромный его голос не потерялся в этой сумасшедшей круговерти.

...Он подружился с Женей Спирягиным. Рисман «нашел» его тоже в госпитале, куда Спирягин попал после ранения. Женя был старше Николая, а служба давалась ему с трудом, солдат из него получался неловкий, и Щербаков взялся «натаскивать» его: учил затягивать ремень и накручивать портянки, отдавать начальству честь и ходить не вразвалку, а строевым шагом. А еще — фехтовать (они жили в бывшем спортклубе, нашли в кладовой старые рапиры). Это тогда Спирягин окрестил Николая д'Артаньяном, а товарищей его по концертной бригаде — мушкетерами.

...На исходе второй военной зимы сражение за Кавказ становилось все более ожесточенным. Тут и обнаружилась слабая сторона очень сильного и хорошо слаженного ансамбля. Передний край ждал артистов, нуждался в них. Ансамбль же, при всем желании его солистов и руководителя, не мог давать концерты в окопах и блиндажах, «концертировать» под самым носом у фрицев, — это стало бы равносильно самоубийству. Тогда-то Николай и предложил Рисману отправить на передовую «агитбригаду»: певца, трубача и скрипача.

— Может, еще и балерину с ними? — усмехнулся Рисман. — Чтоб пулям кланялась...

— А ты не горячись, — стоял на своем Николай. — В блиндажах и без нашего балета представлений хватает, а вот без песни солдат не обойдется. Это будет такой маленький передвижной театр. Сегодня здесь, завтра там. Где горячо, там и мы... Уловил, сакраменто?

Когда доходило до «сакраменто», в ансамбле все знали: Николай от своего не отступит. Предложение, рассудил Рисман, и впрямь заманчивое.

«Веселый десант»... Это потом уже, после того как они побывали на плацдарме под Новороссийском, их шутливо нарекли так. В штабных же приказах Николай назывался просто командиром отделения.

Вместе с Николаем их было семеро. «Семеро мушкетеров», — в шутку говорили о них. Все они давно уже успели приглядеться друг к другу и знали, на что горазд каждый. Правильнее, впрочем, сказать — не знали, а предполагали, потому что все еще у их маленького ансамбля было впереди. Но ни в ком из своих друзей Николай не ошибся, и никто не подвел товарища. Валентин Патуроев, земляк и каменский однокашник, с саксофоном. Трубач Жора Куполян, друг до гроба. Митя Корякин, степенный и не по годам серьезный аккордеонист (он похвастал однажды, что приходится дальним родственником самому Стаханову, не вам, дескать, чета). Два пожилых скрипача-виртуоза — Абрам Давидович Шнайдер из Одессы и Анатолий Михайлович Рабинович из Мариуполя. И еще баламут Сурен Хачатурян с барабанами и тарелками, всегда спокойный и невозмутимый, как Насреддин.

Семеро мушкетеров... Когда собрались они на первую репетицию, Николай прочитал им целую лекцию о братской любви и дружбе, без чего никак не обойтись на войне. Не преминул, конечно, блеснуть эрудицией — припомнил, что цифра семь не простая, а волшебная. Недаром у Деда Мороза было семь братьев, а на свете есть семь чудес. Семь — и не больше. И еще — семь смертных грехов и семь дней творенья, семь цветов у радуги и седьмое небо, семь ветров и семь дней недели, даже в музыке — семь нот. «Нас тоже семеро, — сказал Щербаков. — И пусть каждый из семерых будет стоять за всех, а вся семерка — за одного!»

В армейском ансамбле служило человек шестьдесят. А первыми доверили отправиться с концертами на плацдарм только им, семерым. Что-нибудь это все-таки да значило... После них Рисман посылал на передовую еще и другие «десантные бригады», они выступали с концертами в землянках, в блиндажах, в окопах — в общей сложности дали сто четырнадцать концертов. Но Николай Щербаков со своей шестеркой был первым.