Билет в прошлое

Наверное, не нужно было ходить ему тогда в школу на «вечер воспоминаний». Ребята, конечно, должны знать правду о войне и не считать ее далекой историей, должны понимать, почему так долго не заживают у фронтовиков раны и как они болят.

Если б не тот коварный вопрос, что так наивно, по простоте душевной задала ему учительница, может, все и обошлось бы. Только не обошлось...

Он не помнит, как добрел тогда домой. Как стучал костылем в двери и до смерти напугал мать: «Звонок ведь у нас работает, Коленька...» Пришел в себя уже глубокой ночью, очнувшись, будто от резкого толчка. Мать сидела рядом, прикладывала ему ко лбу пахнувшее уксусом полотенце. А перед глазами все плыло, он силился что-то разглядеть в ярком свете лампы и — не мог. Сколько же времени прошло после того, как вернулся он из школы? Был там, кажется, до полудня, а теперь за окном ночь. Неуемная, нестихающая боль растекается по всему телу, как избавиться от нее? Или это уже конец? Был солдат Щербаков — и нет его? А разве он все успел, что отпущено ему на солдатском веку? Разве уже пришел приказ отходить в тыл? Не рано ли складывать оружие?

На войне — там все было ясно: солдат всегда под прицелом. В любой миг может найти тебя шальная пуля или осколок. А тут совсем иное — не внезапно, не вдруг, хоть и знаешь, что не отвернуться...

Если боль становилась невыносимой, он пытался отвлечься, вызвать из памяти прошлое. Иногда спрашивал себя: «Герой я или трус?» Ну, герой, это, наверное, слишком громко, но трусом никогда не был, вел себя под огнем достойно — фронтовые друзья тому свидетели. Прежде, когда начинал вспоминать о них, боль отступала. Но сейчас и это ему не дается, все путается в голове, и насильно вызванные воспоминания оборачиваются страшным провалом в темную бездну.

Та молоденькая учительница, наверное, родилась уже после войны и могла быть ему дочерью. Могла... Прошел всю войну — от звонка до звонка — солдат Щербаков, вернулся домой живой, хоть и покалеченный, и еще три десятка лет отшагал потом по земле, что успела залечить военные раны. Земля-то успела, а вот он так и не смог. Как был бобылем-горемыкой, так навсегда и остался им. Есть у солдата крыша над головой, жива мать, давно стали взрослыми младшие братья Виктор и Леонид, у них уже и семьи теперь свои, отдельно живут, и племянники растут, а у самого Николая семья так и не сложилась...

«Стрелял ли я в людей?.. — Николай в усмешке скривил запекшиеся губы. — Если б одеть тебя, милая девушка, в матросскую тельняшку да послать с нами в ту разведку... Впрочем, зачем я так? Девчатам нашим тоже ведь было столько лет, сколько сейчас этой учительнице. Да, наверное, еще и меньше... Наде Лихацкой не исполнилось семнадцати, когда вывозила она на транспорте «Грузия» раненых из осажденного Севастополя. Транспорт атаковали тогда фашистские самолеты, на борту начался пожар, а Надю выбросило взрывной волной в открытое море. Уж неведомо, как и добралась она вплавь до берега, — с обожженными руками, в изодранной тельняшке, а сумки своей с бинтами все-таки не бросила и сразу стала помогать «братишкам». Николай не видел этого сам — ему рассказывали про нее куниковцы перед десантом. Одетые в ватники и шапки-ушанки, обвешанные оружием и боеприпасами, они подходили тогда к столу и подписывали клятву. Ставила свою подпись и Надя. Вот тогда — третьего февраля сорок третьего года — Николай и познакомился с нею. Не думал не гадал, что у курносой девчушки, в пол-аршина ростом, было уже два ордена и медаль. А он-то поначалу не принимал ее всерьез.

Он и потом встречал главстаршину морской пехоты Лихацкую в освобожденном Новороссийске. И сейчас она там живет. Сколько раз приглашала его в гости, да разве соберешься...

А Дуся Завалий? Он и ее хорошо помнит. Эту девчушку пятнадцати лет война сделала сестрой милосердия: бои шли в ее родном городке на Николаевщине, она помогала перевязывать раненых, спасла жизнь семерым. Потом ушла с кавалерийским полком на восток — в школе и в колхозе ее знали как отличную наездницу, подсаживать на лошадь не пришлось. Потом — бои под Ростовом, там она заменила убитого пулеметчика, отбивала атаку фашистов и была ранена. После госпиталя служила в авиационной части. Возле станицы Курганной, где располагался наш аэродром, стояли два эшелона с боеприпасами, санитарный поезд и состав с эвакуированными детьми. Фашистские самолеты налетели средь бела дня, и Дуся снова спасала раненых и детей. Ее опять ранило. В госпитале узнала, что награждена орденом Красной Звезды. «В запасный полк. Отвоевалась!» — был приговор врачей. Но Дусю это никак не устраивало. В ее красноармейской книжке значилось: «Завалий Е. Н.». Попробуй разберись... Она выдала себя за Евдокима — в брюках, коротко стриженная, и впрямь сходила за парня. Так вот и попала она в 83-ю бригаду морской пехоты, участвовала в десанте. Тайна все же раскрылась, но Дусю оставили в строю. Воевала она до самой Победы — четыре раза была ранена и трижды контужена. После войны Николай много лет ничего не слышал о ней, пока Дуся сама не дала о себе знать: разыскала Николая через Ивана Кравчука, прислала поздравительную открытку из Киева. Не ушел в отставку «братишка Евдоким»! Всю жизнь в работе, семья сложилась у нее хорошая. Муж — геолог, сын — флотский офицер, служит, как мать когда-то, в морской пехоте, а дочь стала фельдшером.

Это с Дусей Завалий, «братишкой Евдокимом», привелось Николаю вместе побывать в том поиске, о котором он прежде всего и вспомнил, когда спросила его молоденькая учительница, убивал ли он на фронте людей. Строго говоря, он не имел права ходить с разведчиками в немецкий тыл, и разведчикам не положено было брать его с собой. Чем подкупил их Николай, отчего они доверились ему, и сам бы не сказал. Уж, наверно, не «утесовским» голосом. Хотя как знать... В одном он не сомневался: в разведку брали не всякого. Его взяли.

У него не было на фронте ни автомата, ни карабина — только нож да трофейный парабеллум (так и в книжке красноармейской было записано, и номер пистолета там проставлен: Е306704). Разведчики дали ему тогда автомат и две гранаты, а старшина взял у него документы, письма и фотокарточку матери. Вышли ближе к полуночи. Нужно было добраться в район Голубой бухты. Голубой она именовалась, впрочем, лишь на картах, а называли ее Черной — это после неудачного десанта, когда гитлеровцы сбросили в море и потопили два наших батальона (на войне и такое случалось). Какая была у разведчиков задача, Николай, конечно, не знал, спрашивать об этом у них не собирался: спасибо и на том, что взяли с собой. В том поиске довелось ему увидеть такое, что много раз потом возвращалось кошмарными сновидениями, снова и снова повторявшимися, бывало, на протяжении одной и той же ночи.

...Густой лес на каменистых осыпях вплотную подступал к маленькому селению, с трех сторон окружая его крутой и непроходимой грядой. Поодаль горная цепь размыкалась, и там змеилась дорога, запруженная серо-зелеными шинелями, перекрытая грузовиками и подводами с военной поклажей. Там, где дорога поворачивала за скалы, стояли два танка, и стволы их пушек были нацелены на село. На площади, которая освещалась десятками автомобильных фар, происходило что-то необычное. Туда согнали женщин, детей, стариков. Посредине был деревянный помост, на нем стояло несколько офицеров СС и кто-то в штатском.

Лес надежно укрывал разведчиков, и все происходящее открылось им как на ладони. Офицер сказал несколько невнятных слов по-русски, к перилам помоста подошел человек в штатском, переводчик. Он призывал жителей села помогать доблестной германской армии быстрее покончить с большевиками и установить «новый порядок», уничтожать «лесных бандитов», вылавливать советских лазутчиков. Говорил взахлеб — наверное, давно репетировал свою речь, то и дело бросал подобострастные взгляды на господ офицеров. Николай слушал его и едва сдерживался: искушало желание нажать спусковой крючок автомата. Он уже взял было на мушку говоруна, но на плечо ему легла жесткая рука лейтенанта. Пришлось и дальше слушать речь иуды. Никогда прежде (да и после этой разведки) не приходилось Николаю вот так, с глазу на глаз, встречаться с подонком, предателем, и казалось, под тельняшкой, против сердца, разливалось что-то гадливое, грязное, будто мазнули его метлой из отхожего места. «Ты слушай, слушай, — прошептал лейтенант и приложил к губам палец. — Слушай и запоминай...»

Лишь тогда Николай обратил внимание, что иуда то и дело показывает рукой в одно место. Посмотрел туда и — обмер. В глубине поляны лучи фар слабо высвечивали врытый в землю столб, вокруг него груду поленьев и что-то бесформенное, опутанное веревками. Пригляделся — бог ты мой, да ведь к столбу привязан человек в тельняшке! А вокруг него — солдаты с автоматами. Вот почему говорил иуда о «советских лазутчиках...»

Все больше холодея, Николай прислушивался к словам предателя. Ужасная догадка, мелькнувшая в мозгу, подтверждалась. Несколько дней назад неподалеку отсюда, в бухте Южная Озерейка, фашисты уничтожили наш морской десант. Остатки его пробивались к своим через эти места. Один матрос, раненный, попал в плен, и сейчас его сожгут... Чудовищно? Это, наверное, не то слово. Хотелось стрелять, бить, кричать, чтобы весь мир, все люди знали, какие они — фашисты. Звери, людоеды, вампиры... А иуда все продолжал говорить. Повысив голос, он уже требовал, чтобы жители назвали тех, кто приютил «красного лазутчика» и перевязал ему раны. Толпа угрюмо молчала.

Один из офицеров СС сердито оборвал переводчика, тот, вытянувшись в струну, согласно кивнул и снова повернулся с мегафоном в руках к толпе: «По приказу герра коменданта за укрывательство большевистского агента каждый пятый из вас будет взят заложником».

Солдаты бросились исполнять приказ, хватая без разбору всех, кто попадался под руку, насильно отрывая от толпы, и все это сопровождалось воплями детей о помощи, женскими причитаниями, от которых стыла кровь.

Он видел, как здоровенный фашист отбирал у матери девочку лет трех-четырех, а та, вцепившись зубами в мундир, тянула ее к себе; фашист ударил женщину прикладом по голове, та упала с залитым кровью лицом, а девочка закатилась в плаче...

Когда конвойные отбили наконец заложников от толпы и окружили плотным кольцом, откуда-то из темноты вынырнули солдаты с канистрами в руках и факелами. Свет прожекторов переместился на привязанное к столбу тело. Оно казалось бездыханным: голова была опущена на грудь, руки повисли как плети, а ноги... Ноги были переломаны, закутаны в грязные тряпки. Лица тоже не было, оно превратилось в кровавую маску. Все это Николай отчетливо видел в бинокль, который дал ему лейтенант. На шее у матроса висела табличка с надписью по-русски: «Бандит».

Николаю уже приходилось слышать, что гитлеровцы как огня боятся даже самого слова «партизан». Нет, матрос не был партизаном. Но советским человеком — был. Пока доставало сил, он рвался к своим, сумел обойти немецкие посты, пробраться через три линии укреплений, а здесь вот, наверное, забыл об осторожности и угодил в лапы к зверям. Жив ли еще?..

На площади стало тихо-тихо, ветер доносил к затаившимся разведчикам даже сиплый старческий кашель, еще было слышно, как матери пытались успокоить детей, как сдерживала рыдания девочка, прислонившись к женщине, сбитой с ног фашистским прикладом.

И вдруг тишину прорезал надрывный голос эсэсовца, возле которого крутился переводчик:

— Diesen bolschewistischen Agenten muß man lebendig braten! Er soll sich am Aroma seines eigeneri Fleisches erfreuen...{1}

Сказано это было по-немецки, но Николай понял, о чем идет речь еще до того, как заговорил переводчик. На войне он много раз с благодарностью вспоминал старого чеха, учившего его в детстве музыке, — благодаря ему он сносно разбирался в немецкой разговорной речи, а это ох как пригодилось, и не раз!..

Откуда-то со стороны к матросу подскочил немец-врач с чемоданчиком, сделал ему укол, тот застонал, попытался приподнять голову. Эсэсовец сошел с помоста, подошел к матросу, наклонился к нему и вдруг отшатнулся: матрос плюнул фашисту в лицо кровавым сгустком. Молодец, братишка! Офицер вытер лицо носовым платком и, взмахнув им, подал команду факельщикам.

Огонь вспыхнул мгновенно, взметнулся высоко к небу. Казалось, будто в пляшущих бликах ворочается что-то тяжелое, неуклюже-громоздкое, вот-вот оно переборет страшный костер и подомнет его под себя, вырвется из дымного вулкана. Наверное, и офицер, вершивший казнь, испугался, что пламя может погаснуть: он неловко пятился к помосту, подталкивая к огню солдат с канистрами, что-то кричал, вырывая из кобуры парабеллум.

Успел ли фашист выстрелить, Николай не помнил, — он уткнулся лицом в снег, отодвинув в сторону автомат: боялся за себя.

Все было потом как в полусне: куда-то ползли, где-то и кого-то подкарауливали. Пришел Николай в себя в огромной яме с поваленными в бурю деревьями. Рядом лежали разведчики, все шестеро — целые и невредимые, а у самого склона — немец с кляпом во рту и со связанными за спиной руками. Они, выходит, не только благополучно ушли от страшного места, но еще и «языка» успели раздобыть.

Разведчики отдыхали, а Николай безуспешно пытался взять себя в руки. Все, что делал на войне до той поры, показалось вдруг такой мелочью и пустяками, что он не мог не решить: будет проситься в строй, проситься немедленно, как только вернется из этого поиска.

Как только вернется... «Слепий казав — побачимо», — вспомнил он вдруг любимое присловье Сашки Косоногова. Чтоб вернуться к своим, нужно было ужом ползти сквозь колючие спирали проволочных заграждений, увешанных дребезжащими жестяными банками, и прижиматься к земле, как только вспыхнет чужая ракета, и скользить по осыпям, выбирая неприметную тропку, а самое главное — не оказаться для разведчиков тем балластом, избавиться от которого они и рады бы, да не могут. К счастью, лейтенант, наверное, понял его состояние и приставил к нему Дусю-Евдокима: «Помоги парню, он в нашем деле новичок...» Николай, услышав это, мысленно улыбнулся: лейтенант, наверное, еще пешком ходил под стол и на девочек смотреть боялся, когда он уже на финской с шюцкоровцами воевал, а потом штурмовал Выборг. Никакой он не новичок — просто не ожидал увидеть так близко звериный оскал фашистов, перевернувший его всего.

Что-то в душе Николая надломилось после той ночи: он стал и злее, и суровее, и не хотел беречь себя, как делал прежде. Ему казалось даже, что он сразу постарел лет на десять.