«Держись, братишка!..»
Он лежит ничком на жестком матраце, затекли руки, и трудно сжимать в кулак непослушные пальцы, и тело никак не хочет повиноваться — он не может без чьей-либо помощи повернуться на другой бок, а звать на помощь стыдно: понимает, как измаялась с ним, таким слабым и беззащитным, мать. Пятая ночь без сна, откуда же взять ей силы... Пятая ночь в кромешной тьме, в липком и холодном поту, и горячая гудящая голова, упрямо не признающая снотворного. Он боится закрыть глаза: стоит лишь смежить веки, как тьма взрывается огненными всполохами, и он явственно чувствует, что снова оказался там, на передовой, в двух шагах от того самого клочка земли, про который сказал ему незнакомый главстаршина: «Спрашиваешь, чья она? А когда как. Сегодня наша, а завтра немецкая, потом опять наша... Вот так и играем, братишка, каждый день со смертью...»
Он хорошо помнит: это было на склоне Колдун-горы... Но при чем тут Колдун-гора? Разве он не дома, в Каменске? Разве не забылась тревожным сном в соседней комнате мать? И разве не прошло, наконец, с того дня уже три десятка лет? Тогда ему было немногим больше двадцати, а сейчас уже разменял шестой десяток. Шутка ли сказать, шестой... Он давно уже старше отца. И отцов друг, дядя Лева, тоже был моложе, когда сразил его немецкий осколок. Почти на его, Колькиных глазах. Но это произошло не у Колдун-горы, а уже после освобождения Новороссийска, осенью сорок третьего.
Герой Советского Союза генерал Косоногов... Николай называл его дядей Левой лишь в далеком своем детстве. Когда повстречал невзначай Льва Васильевича под Новороссийском, было искушение тоже назвать его так, но сдержался: давно ведь уже не мальчик — солдат. Лихо щелкнул каблуками, вытянулся: «Разрешите обратиться?» Узнал его, конечно, Лев Васильевич, не мог не узнать, притянул к себе, обнял: «Ну здравствуй, братишка...»
Николай знал тогда, что Сашки, закадычного друга детства, единственного сына Льва Васильевича Косоногова, уже нет в живых: погиб он в Сталинграде. Не стал спрашивать про Сашку у Льва Васильевича. И Косоногов ничего не сказал ему о сыне. Может, потому, что сам еще не хотел верить, что Сашка погиб: на войне случается по-всякому. Но оба они подумали в тот миг конечно же о Сашке.
С Сашкой они жили на одной улице, вместе росли. И семьи их дружили — Щербаковы и Косоноговы. Но тогда Лев Васильевич еще не был военным — как и отец Николая, он работал поездным вагонным мастером, ходил в замасленной спецовке, с железным сундучком (мастеровые из депо называли его шарманкой), и всегда, бывало, спрашивал у них с Сашкой: «Опять поцапались, братишки? Это хорошо. Дружить крепче будете...» В станице (а Каменск тогда еще не стал городом) отцов их, наверное, знали буквально все: идут, случалось, по улице, и все с ними здороваются. В гражданскую Косоногов и Щербаков вместе партизанили, вместе бежали от белых из-под расстрела, потом воевали под Царицыном. На их улице жил Ефим Афанасьевич Щаденко, отцы Николая и Сашки дружили с ним. До революции Щаденко был в станице портным и — руководил подпольной большевистской организацией. А осенью семнадцатого года организовал дружину Красной гвардии. Отец Николая и дядя Лева записались в нее одними из первых. Вместе со Щаденко устанавливали в Каменской станице Советскую власть, потом уходили с армией Ворошилова к Царицыну. Николай даже помнил старую фотографию: Щаденко, отец и Лев Васильевич, все в красноармейской форме с нашивками-разговорами, при саблях.
Но отца знали в станице еще и по другой причине — его называли «железным человеком» за крепкую, борцовскую хватку...
Как живого видит Николай своего отца в черной маске, которую тот надевал, когда выходил на арену в местном клубе. И можно ли забыть тот восторг, когда черная маска всегда и всех укладывала на лопатки? Помнит он и круглое, совсем не генеральское лицо Льва Васильевича, которое расплывалось в добродушной улыбке, когда отец раскланивался и ловил букеты. И может, лишь мать Николая да жена Льва Васильевича — Полина Иосифовна — не разделяли ликование зала, — мать даже кричала: «Халтура!» Николай был зол на нее, и казалось, вот-вот заревет от бессильной ярости, от обиды за отца, кумира всех станичных болельщиков. Сашка тоже разделял его чувства и, наклонившись к Николаю, шептал: «Ты не расстраивайся. Что они, женщины, понимают в этом деле?»
А дома отца ждал разнос. Как выяснялось, причина матушкиного гнева была в том, что отец смастерил маску из ее новых чулок. Мало того: для борьбы на ковре понадобилась, конечно, соответствующая обувь, и ею стали мамины «гусары» — высокие шнурованные ботинки, у которых отец срезал каблуки. И еще мамаша очень гневалась, когда отец, выступив успешно в первом отделении, приступал — в той же прославленной черной маске (Боже! Кто бы мог подумать, из чего она сделана!) — ко второму. На грудь отцу укладывали большой камень, из-за кулис выходили два дюжих кузнеца и разбивали его огромными кувалдами. Потом клали на грудь толстую доску, вкатывали на нее пианино. Тапер играл вальс, а на краях доски покачивались в такт мелодии два ассистента. Еще отец ломал подковы, заставлял обкручивать себя металлическим прутом, потом, напрягая мышцы, медленно, но уверенно, спокойно разгибал железное кольцо, оно соскальзывало вниз, и, перешагнув через него, под гром аплодисментов отец выходил к рампе.
Но больше всего запомнилось Николаю другое: отцу подносили чистый носовой платок и три огромных гвоздя. Став на одно колено и положив на другое платок с гвоздями, он без заметных усилий завязывал гвозди в тугой узел или свивал из них элегантную «девичью косу». Один из таких «сувениров» до сих пор хранится у них в доме. Помнится, когда отец был уже тяжело болен и чувствовал, что дни его сочтены, он сказал Николаю: «Это будет как память обо мне, потому что никогда и никому не разогнуть этот узел руками...»
А что же Лев Васильевич? Если первое отделение — борьба — было для него упоением, то второго он не переносил и уходил в лагерь «противника», поддерживая мать Николая и свою жену. Лев Васильевич до хрипоты спорил с отцом Николая, доказывал абсурдность и нелепость придуманных им трюков. Как-то дошло до крупной ссоры, Лев Васильевич перестал даже здороваться с отцом. Николая с Сашкой это так удивило, что они «сорвались» и назвали Льва Васильевича трусом, предателем, перемахнувшим во вражеский стан, к женщинам. Никак не ожидали они, что их «подзащитный», отец Николая, услышав эти распри, схватит обоих за шиворот и накричит на них. Это было как холодный душ. Отец, который никогда не поднимал руку на Николая, на младших своих сыновей-близнецов, показался тогда страшным ему в своем гневе, но... только на миг. На миг взорвался — и, не говоря ни слова, вышел из комнаты. А Лев Васильевич приказал спустить виновникам штаны и взялся за широкий пояс...
Было все это, было и никогда не вернется.
«В цирке бы тебе выступать, Иван, а ты смазчиком пошел на железную дорогу», — шутил дядя Лева. Однажды отец и вправду чуть не стал цирковым артистом. Приехал в станицу цирк-шапито. Гвоздем программы, как вещали афиши, был «Чемпионат по борьбе до полной победы. Участвуют чемпионы мира». Все чемпионы представлялись Николаю и Сашке полубогами: одного из них конферансье назвал «любимцем Украины», другого — «любимцем Кавказа», третий — с серьгой в ухе — оказался турком, но главным украшением был негр. Вместе со всем залом Николай и Сашка истошно вопили, когда увидели на арене настоящего турка и живого африканца. Правда, бросилось в глаза, что все борцы уж очень помятые, с отвисшими животами и не то чтобы на чемпионов мира, даже на спортсменов похожи не были. Каждый выходил на арену, конечно, в маске. Все маски были разного цвета, и после поединка побежденный открывал свое лицо. Но боролись они как-то странно, вроде бы понарошку: громко хлопали друг друга по лопаткам, сталкивались животами и отскакивали в сторону под шум и улюлюканье болельщиков — были, одним словом, похожи на клоунов.
Сначала победила «красная маска» — она получила право продолжать схватки. Но вот уже вышли из игры турок и африканец, и тогда арбитр обратился к публике: «Не пожелает ли кто-нибудь из уважаемых зрителей выйти на арену и заставить «красную маску» показать свое лицо? Наши борцы не могут положить ее на лопатки. Смелее, граждане, смелее...»
И тогда, перешагнув барьер, на арену поднялся отец Николая. И — свалил чемпиона.
Что тогда в цирке поднялось! Это было непостижимо. «Красная маска» никогда еще не показывала зрителям свое лицо — об этом писалось на всех афишах. Зал бушевал от восторга. А мать сказала отцу ледяным тоном, что видеть его не желает, и, добавив: «Поговорим дома», демонстративно оттолкнув роскошный букет, начала пробираться к выходу.
Так они и шли тогда с представления: впереди женщины, а за ними, словно наказанные, семенили отец с дядей Левой и Николай с Сашкой. Возле дома их уже ждали арбитр и «чемпион мира» с тортом и бутылками.
Дипломат-арбитр будто чуял, что главная опасность — непреклонная матушка, и, рассыпаясь в комплиментах, начал галантно целовать ей ручки, преподнес коробку дорогих конфет. Мамаша вмиг растаяла и пригласила всех в дом. Потом были речи и тосты, были уговоры, и она уже согласилась было отпустить отца на месяц или полтора с цирком (его и слава, дескать, ждет, и деньги хорошие), если б все не кончилось так прозаично и печально для искусителей. Пока арбитр стелился мелким бесом, играя под «джентльмена», борцы успели накачаться вином и начали перебираться под стол. «Куда ж его отпускать? — возроптала мать. — Чтоб такой же пропойца, как вы, из него получился?» И решительным тоном приказала «чемпионам мира» убираться на все четыре стороны...
Не стал отец цирковым артистом — не его это была «планида», зато мастеровым считался знатным: весь простенок у них дома был увешан почетными грамотами, а мать вырезала из газет и складывала в красную папку все заметки про отца. Отец сердился, бывало: «Делать тебе больше нечего, бумажки собираешь...» А втайне, наверное, гордился, что в газетах про него пишут. Пропала в войну эта папка: спрятала ее мать и уже не нашла потом.
И с дядей Левой отцовы дороги тоже разошлись. Еще в конце двадцатых годов уехал красный партизан Косоногов по партийному набору учиться в военную академию, да так и стал на всю жизнь военным человеком. Семья дяди Левы оставалась в Каменске — у Полины Иосифовны была парализованная мать, ее не бросишь на чужих людей и в гарнизон дальний, куда мужа после академии послали, не возьмешь... Не часто удавалось приезжать дяде Леве в Каменск, но когда это случалось, праздник был и у Косоноговых, и у Щербаковых...
Когда осенью сорок третьего Лев Васильевич Косоногое встретился с Николаем в освобожденном Новороссийске, совсем не было у него времени поговорить, просто обнял его: «Ну здравствуй, братишка!» Не думал, наверное, увидеть Николая в самом пекле. «Туда?» — спросил, указывая на Тамань. «Туда», — ответил Николай. «Я тебя разыщу там. Обязательно разыщу...» — пообещал Лев Васильевич.
Нежданную встречу с дядей Левой Николай принял тогда как счастье. Обманчивым оказалось фронтовое счастье, морской голубизне сродни: зачерпнешь из моря воды в пригоршню — и голубого цвета как не бывало...
Мог ли думать Николай, что та неожиданная встреча окажется последней? Десант высадился в Керчи первого ноября, виделись они седьмого. А через неделю Льва Васильевича не стало...
Много лет спустя, уже после войны, Николая пригласили в школу, попросили рассказать ребятам о комбриге Косоногове. Он пошел и — разочаровал ребят. Они ждали рассказа о фронтовых подвигах, а ему вздумалось вспомнить отца, выступавшего в цирке, которого всегда конечно же поддерживал дядя Лева, доморощенный тренер. И тогда молоденькая учительница, желая спасти «вечер воспоминаний» и направить его в задуманное русло, спросила у Николая:
— Скажите, а вам не страшно было на фронте стрелять в людей?
Николай сразу посуровел:
— Запомните, ребята, советские люди на фронте никогда в людей не стреляли — они стреляли в фашистов, а фашисты — не люди...