Генка

Солнце давно поднялось над горизонтом и просвечивало зеленую листву. Балебин, стараясь ступать тихо, пробирался к своему обгоревшему самолету. Там остались товарищи. Может, удастся захоронить.

Когда старший лейтенант осторожно раздвинул густые ветки ивняка, он увидел возле машины полусогнутую фигуру какого-то человека в синей рубахе. Балебин еще крепче сжал пистолет.

Затаясь, Василий Алексеевич решил подождать. Что предпримет пришелец? «Может, немцами подослан. Документы ищет». И каково же было удивление старшего лейтенанта, когда минуту спустя, приблизясь, он увидел возле полуобгоревшего самолета мальчика лет четырнадцати-пятнадцати.

— Ты что здесь делаешь, парнишка? — опросил Балебин, выйдя из кустов.

Мальчик вскочил, оглядел летчика и ответил:

— Здесь вчера подбили наших летчиков. Двое мертвые, обгорелые, а третий куда-то исчез.

— Третий — я, — сказал Балебин. — А ты из какой деревни?

— Из Красных Шим. А самолет починить можно? Я бы помог.

— Починить самолет трудновато. Разбились крепко. Придется пешком к своим пробираться.

— Куда же вы пойдете?

— В Ленинград.

— Возьмите меня с собой, — попросил паренек — Я здесь все дороги наперечет знаю! Проберемся из Красных Шим в Дубки, потом заночуем в Столешнем, потом пойдем дальше. Глядишь, и выберемся. Вы не бойтесь. Меня зовут Генкой Смирновым.

— Я-то тебя не боюсь, Генка, — сказал Балебин. — Мне бы только поесть надо. Проголодался.

— А мы по дороге зайдем к тетке Зинаиде, она даст поесть. Немцы здесь не успели прочистить, а в других местах грабят да убивают!

Вдвоем они поспешно вырыли неглубокую могилу и похоронили штурмана и стрелка-радиста. Прощаясь с друзьями, Василий Алексеевич сказал:

— Не обессудьте, братцы. После войны поставим вам памятник, а теперь я воевать за нас троих буду.

Накануне — было это 15 июля 1941 года — жители деревни Красные Шимы, что в Осьминском районе Ленинградской области, наблюдали за неравным поединком советского бомбардировщика с фашистскими истребителями. Деревня уже находилась на территории, захваченной противником. За происходившим в небе боем колхозники наблюдали тайком, чтобы не попасться на глаза фашистам.

Сначала задымил один вражеский истребитель. Переворачиваясь в воздухе, оставляя за собой черный след дыма, он со страшным гулом летел к земле. А когда задымил второй, наш тяжелый бомбардировщик тоже стал терять высоту. Он быстро падал, выбрасывал из моторов буровато-черный дым. И те, кто смотрел на этот бой в небе, в страхе закрывали лицо руками. Неужели никто из советских летчиков не спасется? Оставались считанные секунды, и тогда люди увидели, как сквозь дым от бомбардировщика отделился черный комочек. Секунда, другая — и над человеком раскрылся, наполняясь воздухом, белый купол парашюта.

Спустя некоторое время неподалеку от Красных Шим уже догорали три костра. Ветер далеко разносил запах металлической гари.

В тот день, еще на рассвете, наша воздушная разведка обнаружила продвижение танков противника. От озера Самро они держали направление на север, к Ленинграду.

Эскадрилья бомбардировщиков, в которой воевал с начала войны Василий Балебин, получив координаты цели от воздушного разведчика, без промедления вылетела на задание. Наши летчики застигли фашистов на марше. В то время, как экипажи ДБ-3 начали прицельное бомбометание, истребители сопровождения открыли пулеметно-пушечный огонь по фашистам, устроившимся на броне. Надо было видеть, какая суматоха поднялась у немцев, когда бомбы разорвались в голове и в хвосте колонны! На дороге образовалась пробка. От метких попаданий тяжелые танки, загораясь, останавливались, чадили не хуже паровозных труб. Танкисты выскакивали из горящих машин и разбегались в страхе. Большинство опрометью неслось в лес, но и там их настигал огонь наших истребителей.

Фашисты, чтоб предотвратить окончательный разгром своей колонны, подняли с ближайшего аэродрома большой наряд «мессершмиттов».

Истребители противника появились с некоторым запозданием, но было их много.

Перед полетом Василию Балебину говорили:

— Будь осторожен, Василий Алексеевич! Он, застегивая шлем и садясь в самолет, отвечал уверенно:

— Меня не собьют!

Нельзя сказать, чтобы Василий Балебин был неопытным. За боевые успехи он уже был награжден орденом Красного Знамени, штурман Шпортенко не раз отличался в воздушных схватках, стрелок-радист Кравченко тоже выдержал уже не одну вражескую атаку - после 22 июня экипаж летал бомбить порт Мемель, дрался над Самро, Двинском, ходил на далекую Ваазу.

Здесь, у озера Самро, соотношение сил сложилось явно в пользу немцев. Шпортенко метко отбивал атаки истребителей противника спереди, Кравченко — из задней полусферы. На четвертом заходе ранило стрелка. Потом осколками зенитного снаряда перебило штурвал, самолет стал терять управление. Закружились поля, деревья, куда-то провалилось озеро.

За минуту до гибели Шпортенко заметил противника и успел передать летчику:

— Сзади и сверху — «мессеры». Кравченко отбивает четвертую атаку.

Балебин старался изо всех сил оторваться от врагов, но ничего не получалось. В смертельной схватке были убиты и штурман, и стрелок. Пришлось Балебину выброситься из горящей машины на парашюте.

Очутившись на земле, летчик отчетливо услышал позади себя пулеметные очереди: к месту падения бомбардировщика уже спешили гитлеровцы.

Забравшись в пересыхающее болото, Балебин просидел весь день, а когда стемнело, зарыл морской китель у приметного дерева и остался только в шерстяном свитере. Надо было пробираться к линии фронта. До рассвета летчик блуждал в лесу, настороженно прислушиваясь к малейшим шорохам. Погони не было. И Балебин решил вернуться к самолету.

Балебин шел за Генкой след в след. Мальчишка легко и ловко пробивал дорогу среди болот и кустарников. Чувствовалось, что местность он знает назубок. Петляя по узким тропинкам, уводя Балебина то влево, то вправо, он шел уверенно и твердо, будто опытный лесничий.

Скоро показалась большая дорога, а за ней чернели дома деревни.

- Подожди меня здесь, дядя Вася, — сказал Генка, когда кустами они подошли к крайним домам. — Я сбегаю вон к той избенке, узнаю, что там, а потом свистну. Как бы на немцев не наскочить.

И паренек быстро шмыгнул в подворье.

— Тут грабиловка была, — вернувшись, сказал Генка. — Тетку мою дочиста обобрали.

На крыльце стояла худая, укутанная шалью седая женщина.

— Она покормит нас, — сказал Генка, — а потом пойдем спать на сеновал. Никто не догадается, отоспимся.

Зинаида накормила летчика и Генку и тут же отправила их в сарай.

Балебин никак не мог уснуть, хотя и слипались глаза. Он тяжело вздыхал, о чем-то думал.

— Вам видно, очень к своим летчикам хочется? — неожиданно спросил Генка.

— А ты как думаешь?

— Я думаю, очень.

— Раз так думаешь, значит, поможешь мне выйти к нашим. В полку, наверное, уж считают нас всех погибшими.

— А большой у вас полк, дядя Вася?

— Большой, самолетов много. И командиры у нас хорошие. Один полковник Преображенский Евгений Николаевич десятерых летчиков стоит. Боевой, смелый.

— А самолеты далеко летают? До Берлина могут долететь?

— Могут, Генка! Я бы и сам полетел, да вот видишь... Как ты думаешь, пробьемся?

— Со мной пойдешь — наверняка пройдешь. - А почему ты так уверен?

— Со мной не пропадешь, — самоуверенно повторил Генка. — Проверено. Все тропиночки исхожены под Красными Шимами. Батька охотился, а я помогал. Где только мы ни ходили!

— А где же твой батька?

— К батьке по дороге зайдем. Я ему говорил: если придут немцы, я уйду, убегу! Он меня не корил за самовольство. А какое тут самовольство? Батька сказал мне: «Всем сразу уйти нельзя. Попадемся! По одному следует уходить. Не так заметно». А по одному уходить, по-моему, тоже плохо. Попадешься — напрасно погибнешь. Никто не узнает. Лучше всего вдвоем пробираться к своим.

— Ты бы поспал немного. А то дорогой зевать будешь.

— Ладно, — согласился Генка и, повернувшись, добавил: — Если услышишь или заметишь что-нибудь неладное — буди! Слышишь?

— Слышу...

Они проснулись чуть Свет и двинулись в путь, не попрощавшись даже с теткой Зинаидой. По дороге, соблюдая все предосторожности, зашли к Генкиному отцу. Небритый, заросший мужчина лет сорока пяти слез с хворостинного, крытого соломой чердака старой бани, когда Генка тихонько три раза свистнул.

— Прощай батька! Я к Ленинграду подаюсь, — деловито сказал Генка. — Отведу летчика. Ты видел, как сбили его?

— Видел, — угрюмо сказал отец. — Как же это у вас получилось?

— Долгий рассказ, — хмуро ответил Балебин, осторожно посматривая вокруг. — Двое погибли. Я один вот остался. Надо к своим пробраться.

— Все понятно, — задумчиво произнес мужчина и, повернувшись к сыну, напутствовал: — Ты, Генка, действуй осторожно и по-умному.

Исхудавший, почерневший человек в заплатанном пальто обнял парнишку, сказал, как лучше и безопаснее пройти, и посмотрел большими доверчивыми глазами на летчика.

— Идите. Поскорее идите, пока не поздно. Генка жалостливо посмотрел на отца — грустно и совсем не по-детски.

Мальчик шел впереди метров на триста и подавал сигналы руками. Кверху одну руку поднимет — стой! В сторону выкинет - ложись! Растопырит руки — прячься. А сядет на земле — подходи ближе, не бойся!

Чаще всего Генка подавал команды: «Ложись!», «Стой!». На дороге они пересчитывали застрявшие немецкие танки, буксовавшие автомобили.

Балебин велел Генке получше запоминать местность, проезжие и проселочные дороги.

— А для чего? — спросил Генка. — Мы же не вернемся сюда.

— А может, и вернемся? Мало ли какие дела бывают на свете. Разведку произведем, доставим сведения.

И Генка преобразился, засиял. Он оказался хорошим помощником: ходил на разведку в ближайшие села, доставал у крестьян продукты, пытался разузнать, нет ли поблизости партизан.

О многом поговорили они в дороге.

Генка узнал, что Балебину тридцать три года, из них уже одиннадцать лет он в Красной Армии. А родился летчик неподалеку от Москвы, в деревне Павловской под Истрой. Работал на обувной фабрике, учился. В 1934 году закончил Ейское авиационное училище летчиков, и с тех пор много разных самолетов прошло через его руки. Особенно нравится ему ДБ-3. На нем, например, за семь-восемь часов можно и до Берлина достать и вернуться обратно.

— А может, пока мы тут идем, ваши уже в Берлин собрались? — вдруг опросил Генка.

— Под Ленинградом дел хватает, — хмуро ответил Балебин. — Видишь, куда немец добрался, к вам в Красные Шимы.

Немало испытаний выпало им в пути, но наконец настал день, когда Балебин с Генкой въехали на полуразбитой полуторке в местечко недалеко от Ленинграда, где расположился минно-торпедный бомбардировочный полк.

Навстречу попался начальник штаба дивизии подполковник Брокников.

— Балебин? Ты жив? А мы тебя в покойники записали! Ну, рассказывай, как добирался. Как все случилось...

— Нам бы следовало сначала передать разведданные, которые по дороге раздобыли.

— Это хорошо, — сказал Бронников и обрадованно добавил:

— Такие сведения нам очень нужны. Очень!

Через несколько дней Балебин получил новый самолет. Генка с любопытством разглядывал двухмоторный бомбардировщик.

— Что же ты теперь делать будешь? — спросил Балебин Генку на прощание.

— Пойду добровольцем в разведку. Принесу новые сведения. Гляди, еще какого-нибудь летчика в свою часть доставлю.

— Обратно иди той же дорогой, — посоветовал Балебин.

— Ладно.

Самолет Балебина поднялся в воздух. Генка снял шапку и долго махал вслед летчику.

А бои на дальних подступах к Ленинграду становились все ожесточеннее.

Ответ за Москву

В июле на Балтике стояла непривычная духота. На аэродроме, за густыми зелеными деревьями, где были разбиты походные палатки, летчики подводили первые итоги боевых действий. Не очень-то утешительными были эти итоги. Под Двинском и Порховом, у озера Самро и над Поречьем полк потерял немало техники, хотя и нанес противнику сильные удары. Сплошной линии фронта тогда еще не было, экипажи, сбитые над целью истребителями или зенитной артиллерией, чаще всего возвращались в родной полк, однако покалеченную машину из немецкого тыла не перегонишь.

22 июля, воспользовавшись короткой передышкой, полковник Преображенский решил поговорить с летчиками, штурманами, стрелками-радистами об особенностях боевых действий днем.

— Только под Порховом за два дня, с десятого по одиннадцатое июля, — начал полковник, — наша восьмая авиабригада уничтожила до шестидесяти танков и более двухсот пятидесяти автомашин с живой силой и техникой. В районе озера Самро уничтожено до ста пятидесяти танков, триста автомашин и сотни фашистских солдат и офицеров. Экипажи делали по нескольку вылетов в сутки. Почти каждый вылет сопровождался воздушным боем. Двадцатого июля противник начал сооружать переправы через реки Нарва и Луга. Группы самолетов ДБ-три вместе с истребителями и пикирующими бомбардировщиками с высоты двести — пятьсот метров с различных направлений разрушали переправы и уничтожали технику противника. Сегодня совершено десять групповых налетов. Переправа через реку Нарву разрушена...

Преображенский не успел закончить мысль, как пришел посыльный из штаба.

— Товарищ командир полка, вас вызывает к телефону командир бригады.

— Что вы намерены сегодня делать, товарищ полковник? — спросил командир бригады Логинов.

— Сейчас хотел провести с летным составом совещание по обмену боевым опытом. Но если у вас есть задание, то мы готовы к вылету.

— Совещание пока придется отложить, — раздалось в трубке. — Сдавайте полк и приезжайте в штаб бригады. Даю вам двадцать пять минут.

Полковник озадаченно молчал. «Снимают? За что?»

— Что же вы молчите? Вам разве не ясно? — нетерпеливо спросил Логинов.

— Все ясно. Приказано сдать полк и прибыть к вам в бригаду. Кому сдавать полк?

— Майору Тужилкину!

«За что? В чем дело?» — тоскливо размышлял Евгений Николаевич, направляясь в палатку своего заместителя.

— Примите полк, майор Тужилкин, и ни о чем меня не спрашивайте: сам ничего не знаю.

Приказ есть приказ, его выполняют, и за какие-нибудь двадцать минут Преображенский оформил документы, сдал полк и прибыл в штаб бригады. — - Не узнаю вас, полковник, — хмурясь, сказал командир бригады, протягивая руку Преображенскому. — Или заболели?

— Я выполнил приказ. Полк сдал Тужилкину.

— Ну и отлично. Теперь поговорим о новых делах. Садитесь.

Преображенский пристроился на кончике стула.

— Вам, командиру полка, надлежало бы не горячиться. Дело в том, что на первый полк в связи с новой задачей нам нужен такой командир, чтобы люди пошли за ним в огонь и в воду. Выбор пал на вас.

— А полковник, который сейчас командует? Разве он плох?

— Командир-то он хороший, — сказал комбриг — но боюсь, что задачу, которую предстоит решить, не выполнит. Идите, принимайте первый полк. Работа, надеюсь, поправит вам настроение. А о задачах поговорим чуть позже. Ждем к себе командующего авиацией из Москвы. Должен прибыть с минуты на минуту.

Командующего авиацией Военно-Морского Флота генерал-лейтенанта авиации С. Ф. Жаворонкова Евгений Николаевич приветствовал у трапа самолета, представившись уже командиром 1-го минно-торпедного авиаполка военно-воздушных сил Краснознаменного Балтийского флота.

Не дослушав рапорта и давая тем понять, что сейчас не до строгого соблюдения ритуала, Семен Федорович Жаворонков пригласил Преображенского прибыть в штаб минут через десять вместе с комиссаром.

— Садитесь, товарищи, — сказал он с какой-то торжественностью, как только Преображенский с Григорием Захаровичем Оганезовым вошли. — Хочу предупредить вас: об этом разговоре пока никто не должен знать. Экипажам вашего полка выпала неотложная задача и огромная честь: первым бомбить Берлин. Это будет нашим ответом за Москву!

Батальонный комиссар Григорий Оганезов даже привстал, услышав это сообщение. Преображенский замер.

— Давно мечтал об этом, — тихо сказал наконец Преображенский, — Давно! Мы это непременно сделаем, товарищ командующий. Только бомбить придется с другого аэродрома. Отсюда не дотянем!

— Вы опередили мое сообщение, — закуривая папиросу, сказал генерал-лейтенант. — Бомбить Берлин вы будете с другого аэродрома. И немцы должны узнать об этом только после того, как над ними будут рваться наши, советские бомбы.

Из информации Жаворонкова становилось ясно, что только балтийским летчикам сейчас по плечу такая задача. И вот почему.

— В последних числах июля, — говорил командующий, — немцы предприняли массовые налеты на Москву. Верховное немецкое командование хочет перед всем миром продемонстрировать силу германской армии и тем самым подорвать моральный дух советского народа.

Взяв указку, Жаворонков подошел к карте, на которой была нанесена обстановка на фронте.

— Взгляните сюда, — предложил он. — Сейчас заканчивается июль. Противник углубился на нашу территорию в среднем на шестьсот километров. Расстояние от ближнего пункта на линии фронта до Москвы составляет примерно четыреста пятьдесят километров. Линия фронта удалена от Берлина на тысячу километров. И даже больше. Какой вывод сделал Гитлер и его генералы? Вывод очень простой: Берлин для советской авиации неуязвим! Немцам, по-видимому, известно также, что наши Военно-Воздушные Силы имеют на вооружении дальний бомбардировщик ДБ-три. Радиус действия ДБ-три с бомбовой нагрузкой не позволяет нам при нынешней ситуации на фронте произвести ответный бомбовый удар по Берлину с основных тыловых аэродромов. Таким образом, оперативное преимущество в военных действиях против столиц, бесспорно, сейчас на стороне немцев.

Жаворонков последний раз глубоко затянулся папиросой и, притушив ее, повел указку на север, туда, где было обозначено Балтийское море.

— У вас, на Балтике, обстановка несколько иная, хотя тоже не очень-то веселая, — сказал он. — Здесь части восьмой армии удерживают еще северную часть территории Эстонии, а также острова Эзель и Даго. Таким образом, Эзель и Даго представляют единственные места для базирования нашей авиации, откуда мы можем достигнуть Берлина. Согласны, Преображенский? — спросил генерал.

— Продумано, по-моему, очень верно! — ответил Евгений Николаевич.

— Что же касается деталей, — пожимая на прощание руки Преображенскому и Оганезову, сказал командующий, — то прошу соображения доложить утром.

Командир и комиссар, закрывшись в уединенной комнате, занялись подбором экипажей.

Склонясь под зеленым абажуром, они старались предусмотреть все: и будущие маршруты полетов, и время, и противодействие противника, тщательно изучали подробный план Берлина с его огромными пригородами.

С отбором экипажей трудно будет, — советуясь с комиссаром, сказал полковник. — Обид не оберешься от тех, кто останется дома. Законные обиды!

Не дожидаясь утра, Преображенский поспешил к генералу.

— Вот видите, — сказал генерал, — действительно поспешили. Зачем вы поставили себя одним из первых? Это ваша давнишняя привычка. Думаете, что лучше вас никто до Берлина не долетит?

— Да нет, не это, — ответил, смущаясь, полковник. — Я командир полка и должен быть первым. Командир полка всегда должен быть первым.

— Не всегда. Вспомните Чапаева. Он очень точно сказал, где и когда должен быть командир. Вы забываете, что ваш помощник Федоров Кузьма Васильевич не хуже вас летает. Вам нужно руководить полетами. Иногда надо быть впереди, иногда и позади!

Полковник понял резонность требований опытного генерала.

— Прошу вас, товарищ командующий, — твердым голосом сказал он, — не отстраняйте меня. Хочу первым бомбить Берлин! Очень прошу вас. Ведь немцы говорят, что наша авиация вся уничтожена.

— То говорят не немцы, то говорят гитлеровцы.

— Прошу вас, пустите!

— Хорошо. Пойдете первым. На подготовку — три дня. Пусть люди хорошо отдохнут. Учтите, полковник, все трудности такого ответственного полета. Выберите путь к Берлину покороче. В состав группы включайте только лучших летчиков, зарекомендовавших себя.

— Есть! Все учтем.

— Чтоб никого из посторонних на километр до аэродрома не допускали.

— Есть!

В отдельном домике, что стоял в лесу возле небольшой речушки, началась какая-то таинственная жизнь. Домик был едва заметен, никто из летчиков и штурманов не знал еще в точности, какая предстоит работа, но уже Преображенский, Плоткин, Гречишников, Дашковский, Фокин, Ефремов, Беляев, Русаков, Трычков и многие другие переселились туда. Неспроста! Готовилось что-то важное. Это понимали все.

Официантка Тося Валова старательно, как всегда, кормила летчиков и замечала, что даже веселый и добродушный лейтенант Алексей Кравченко, замечательный затейник, присмирел, стал неузнаваемо серьезным.

— Товарищ Кравченко, — попросила, улыбнувшись, Тося. — Вы хотя бы какую-нибудь шутку вспомнили, а то что-то совсем рассерьезничались.

— Нет, Тосенька. Сейчас нам всем не до шуток. Когда-нибудь в другое время. Слышишь, сколько машин гудит? Слетаются ребята.

Конечно, Преображенскому в ту пору еще не были известны подробности воздушной операции, замысел которой созрел в штабе ВВС Военно-Морского Флота после первых налетов немецких бомбардировщиков на Москву.

В составе военно-воздушных сил Военно-морского флота имелась минно-торпедная авиация, на вооружении которой находились самолеты ДБ-3 конструкции С. В. Ильюшина. Самолеты-торпедоносцы ничем не отличались от ДБ-3, состоявших на вооружении Дальней бомбардировочной авиации Главного командования. Из общего числа торпедоносной авиации двух флотов — Краснознаменного Балтийского и Черноморского — предполагалось отобрать несколько десятков экипажей, летавших в сложных погодных условиях и ночью. По тем временам такая бомбардировочная группа считалась довольно сильной даже для применения по Берлину. Каждый-самолет ДБ-3 мог взять до тонны бомб различного калибра, а в целом группа в состоянии была разрушить крупные военные объекты.

При решении вопроса о бомбардировочных ударах по военным и промышленным объектам Берлина наибольшие затруднения возникали с аэродромами. Почти все аэродромы, с которых можно было бы достигнуть столицы Германии, к концу июля 1941 года оказались занятыми противником. На Балтике в наших руках оставались еще два небольших аэродрома на острове Эзель (Саарема), с которых можно было организовать налеты на Берлин. Один из аэродромов, у села Кагул, что в 15 километрах западнее города Курессаре (Кингисепп), был построен перед войной. Другой, в 20 километрах севернее Кагула (у селения Асте), только еще дооборудовался.

Тем не менее, когда встал вопрос о том, чтобы ответить фашистам за Москву, С. Ф. Жаворонков доложил Наркому Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецову о возможности организации бомбардировочных ударов по Берлину.

Спустя день Нарком вызвал к себе генерала Жаворонкова и сообщил о том, что получено согласие на проведение операции и решено взять для нее из состава ВВС КБФ экипажи, наиболее подготовленные для ночных полетов.

Пока Преображенский и Оганезов занимались отбором экипажей, в штабе ВВС КБФ решали целый комплекс задач, связанных с обеспечением предстоящей операции.

Командующий военно-воздушными силами флота генерал-майор авиации Михаил Иванович Самохин в те дни потерял всякое представление о времени.

События торопили. Линия фронта в Эстонии с каждым днем отодвигалась к северу. Если 8-я армия не сумеет сдержать напор фашистов, то весь архипелаг может оказаться в тылу у немцев. И тогда на Эзель обрушатся удары не только авиации, но и сухопутных сил противника. Ждать улучшения обстановки — значит терять драгоценное время, упустить удобный момент.

Когда выбор был окончательно сделан, встал вопрос о тыловом обеспечении вылетов экипажей ДБ-3. Для доставки на Эзель бомб и бензина командование флота выделило отряд тральщиков. Непосредственное же обслуживание вылетов возложили на тыловое подразделение, приданное 15-й разведывательной эскадрилье МБР-2, базировавшейся там же, на Эзеле, в бухте у селения Кихелконна.

Ставка Верховного Главного командования после ввода в строй аэродрома Асте решила направить еще 20 экипажей ДБ-3 из состава авиации дальнего действия (АДД) под командованием майора Щелкунова и капитана Тихонова, удостоенных позднее звания Героя Советского Союза.

Помимо непосредственного прикрытия аэродрома, необходимо было организовать разведывательные полеты для уточнения погодных условий по маршруту полета на Берлин, принять меры в случае вынужденной посадки самолетов на воду. Для этой цели на морской аэродром Кихелконна были направлены две двухмоторные летающие лодки Че-2 конструкции Четверикова.

Командующий авиацией ВМФ генерал-лейтенант С. Ф. Жаворонков, прибыв на Эзель, связался с комендантом береговой обороны Балтийского района генерал-майором береговой службы А. Б. Елисеевым, которому уже были даны распоряжения командующего флотом В. Ф. Трибуца. По распоряжению адмирала Трибуца два дивизиона 76-миллиметровых зенитных пушек и авиаэскадрилья истребителей И-153, базировавшаяся на аэродроме Кагул, обеспечивали действия группы полковника Е. Н. Преображенского, майора В. И. Щелкунова и капитана В. П. Тихонова.

— Нам следует немедленно перебазироваться, — заявил на другой день полковник Преображенский личному составу группы, выстроенной на аэродроме. — Необходимо срочно закончить подготовку материальной части к вылету. Пока в воздух пойдут пятнадцать экипажей.

И Преображенский прочитал список. Никто, кроме командира и комиссара, не знал, куда же предстоит перебазировка. Догадок возникало много. Одни говорили, что, мол, в Балтийском море появился новейший немецкий линкор, недавно спущенный на воду. Даже название знали — «Адольф Гитлер». Другие утверждали — предстоит бомбить танковые колонны, движущиеся к Таллину. Третьи — - и они были близки к истине — что полку предстоит нанести удары с воздуха по дальним тылам противника.

Совинформбюро только что сообщило о новых попытках налета фашистской авиации на Москву.

Гитлеровский министр пропаганды Геббельс распространялся в листовках: «Если вы думаете (это относилось к советским воинам), что вы сможете достойно защитить Москву и Ленинград от ударов с воздуха, то вы глубоко ошибаетесь. Сопротивляясь немецким войскам, вы обречены! Вы все равно погибнете под развалинами домов Москвы и Ленинграда! Вы не устоите перед ураганом немецких бомб и снарядов. Мы превратим Москву в пепелище, сравняем Ленинград с землей, а матросский Кронштадт покроется водою. Напрасны сопротивления. Напрасны!»

Геббельс утверждал, что «захват Ленинграда является вопросом нескольких дней».

В Берлине демонстрировался кинобоевик, заготовленный к началу войны: парад немецких войск на площади у Зимнего дворца.

4 августа полк Преображенского оставил аэродром базирования и вылетел по приказу Главного командования на запад.

Пройдены знакомые места: Курголовский риф, острова Лавенсаари, Пениссаари. Лесным медведем раскидисто развалился знакомый остров Гогланд.

Летчики идут за машиной полковника Преображенского. Гогланд пропал, как будто растворился в сизой мгле.

Высота 400 метров. Курс — строго на запад. Но вот показался остров Эзель, и самолеты Преображенского приземлились на аэродроме Кагул.

Вечер выдался теплый и тихий. Вокруг зеленела мягкая, сочная, еще молодая трава. Природа полна буйной жизни и свежих сил. Не верилось, что там, за проливом, шла война.

— Эх, — сказал лейтенант Мильгунов, распрямляя плечи после длительного полета. — Какая благодать!

— Ишь ты, лирик! — скептически прервал товарища капитан Евдоким Есин. — Может, эта тишина перед грозой. Часто так бывает.

Два дня устраивались на новом месте. А на третий на аэродром прилетел генерал-лейтенант авиации Жаворонков. Он без всякого вступления, по-деловому сказал построившимся летчикам:

— Правительство поручило вам, доблестные балтийские летчики, нанести разящий бомбовый удар по столице германского фашизма — Берлину! Командование группой возложено на полковника Преображенского.

Преображенский, выйдя перед строем, торжественно заявил:

— Приказ Верховного Командования будет выполнен!

Евгений Николаевич Преображенский был к тому времени уже признанным мастером дальних полетов на самолете ДБ-3. В своем обращении к летчикам он предупредил их о возможных ошибках, какие иногда допускают пилоты. В авиации, сказал он, всякая мелочь всегда существенна, во всем требуется предельная точность. Единственное, чего нельзя заранее предусмотреть, так это изменений погоды по маршруту.

Все взглянули на Каспина и Шестакова. Это были «метеобоги». Без таких «богов» нельзя жить в авиации.

— Резкие колебанья в погоде, — начал издалека Каспин, — всем известная особенность Балтики. С чем могут встретиться наши экипажи? Если учесть, что общая длина маршрута составит от тысячи восьмисот до тысячи девятисот пятидесяти километров, то за семь часов пребывания в воздухе экипажи встретятся с разными погодными условиями. Над морем может оказаться многослойная облачность. При пробивании густой облачности не исключено обледенение самолета. Часть маршрута, особенно над территорией противника, будет проходить близ берега, где даже при безоблачном небе во второй половине ночи образуются густые туманы. А такие ориентиры на маршруте, как острова Гогланд и Борнхольм, очень часто бывают закрыты туманом, и тогда их трудно отличить от морской поверхности. «Исчезновение» этих островов, конечно, осложнит навигационную обстановку.

Жаворонков, внимательно слушавший информацию «метеобога», неожиданно спросил:

— Что же вы предлагаете? Ведь немцы не сообщат вам, какая, скажем, завтра ночью ожидается погода в Берлине.

— Я предлагаю высылать экипаж дальнего разведчика для определения погоды по маршруту и у берегов Германии. На борту такого разведчика надо обязательно иметь инженера-метеоролога. Только при этих условиях мы можем рассчитывать на достаточную информацию о погоде.

— Сами полетите?

— Полечу. И Шестаков полетит.

— Добро! — заключил генерал.

Однако первый же прогноз, подготовленный Каспиным на основе теоретических данных и разведки погоды над Эзелем, оказался несостоятельным.

Пролетев траверз Либавы, экипажи уперлись в мощную и густую стену облачности, которая закрывала горизонт над землей и морем.

Генерал-лейтенант, не доверяя уже теоретическим познаниям Каспина, приказал ему сесть в самолет и через каждые два часа докладывать о результатах разведки погоды.

— Пора вам «сделать» настоящую погоду, — серьезно сказал Жаворонков и, улыбаясь, добавил:

— Короче, не возвращайтесь без положительных результатов.

Метеосводки Каспина в течение нескольких дней скрупулезно изучались летным составом. По ним можно было судить, когда наступают резкие перемены в температуре воздуха, особенно над морем и, главным образом, на подступах к территории Германии, где отмечаются районы кучевых облаков, где густые дождевые полосы, какие дуют встречные ветры.

Туманные ночи без звезд, без луны наводили тоску. Наконец к вечеру 5 августа Каспин с борта самолета дал хороший прогноз.

— Ну, теперь все — надо лететь! — сказал полковник Преображенский, надевая перчатки и застегивая комбинезон. — Надо пробиваться к намеченной цели.

Пробиться к намеченной цели!

Эти слова с некоторых пор в жизни Евгения Николаевича были наполнены глубоким смыслом. Годы службы в морской авиации стали для него ступеньками в восхождении к высотам боевого и летного мастерства.

Полковник Преображенский не любил рассказывать о себе и, если вдавался в воспоминания, то это бывало редко. По его словам, он никогда не собирался и никогда не думал стать военным летчиком.

Жил он в маленьком, ничем не примечательном городке Череповец, учился в педагогическом техникуме, готовился стать сельским учителем. И случилось так, что деревенский парень, впервые оказавшийся в городе, из техникума шагнул в большую летную жизнь.

Студенты изредка стреляли из малокалиберных винтовок, ходили в походы, сдавали нормы по военно-прикладным видам спорта. Но ребятам не хватало самолета! Да ведь самолет — не винтовка, винтовку достать можно и скорее и легче. Но попробуй достать самолет!

И вот однажды баянист Евгений Преображенский сказал в техникуме:

— Погодите, ребята, и на самолете полетаем! Ей-богу, полетаем!

Через некоторое время пришла разверстка для набора добровольцев в авиацию. Евгений в те дни лежал в больнице. Лежал и думал: «Вот, выпишусь, приду в горком комсомола, а там все места уже порасхватали, и я так ни с чем и останусь. «Везет» же мне!».

Евгений приложил все усилия, чтобы выписаться пораньше. И сразу же — в горком.

Секретарь спросил:

— Норму ты выполнил, товарищ Преображенский?

— Какую норму?

- — Вербовочную. В Красный Воздушный Флот!

— Не выполнил. Я только из больницы.

— Завтра же подавай мне пять «летчиков». Да чтоб ребята были надежные. Орлы!

Преображенский присел на краешек стула, попросил лист бумаги, чернильницу и составил коротенький список. Здесь же, прямо в кабинете секретаря. Себя включил, дружка своего Арцыменю, Шурку Суслову, Мишку Цепелева, Митьку Ражева, Ивана Осорьева.

— Вот список! - предъявил он секретарю. Прочитав колонку фамилий, секретарь спросил:

— А это зачем?

— Что «это»? Шурка?

— Да, Шурка. Зачем тут Шурка?!

— Как зачем? Пускай летает Шурка. Шурка Суслова за двоих парней справится: девчонка бойкая.

— Нет, Шурка ваша не годится! — И секретарь вычеркнул Шурку.

Без Шурки в списке осталось пять фамилий.

Приехали ребята в областной город. А там комиссии да подкомиссии. Всех забраковали. И Арцименко вычеркнули — здоровьем не подошел. Один Евгений Преображенский остался.

— Езжайте, — сказали остальным, — езжайте обратно, надо кончать педагогический техникум, учителя нам тоже нужны.

С тех пор судьба Евгения Преображенского и определилась. Но до первого самостоятельного полета немало воды утекло.

Инструктор авиационной школы Магон, живой и вихрастый смельчак, учил своих курсантов, руководствуясь древним принципом: «Делай, как я!». Летать с ним над сушей, над морем, над чудесным городом Севастополем, над Малаховым курганом, где когда-то происходили знаменитые битвы, было удовольствием.

Красив чудесный город Севастополь. Каменный великан у Черного моря напоминал инструктору Магону и его пытливому ученику Преображенскому книгу, в которой, как в сказке, рассказывалось о подвигах русских богатырей, о черноморских матросах, о кораблях, о матросских храбрых женах, подносивших патроны и воду уставшим солдатам. И казалось им, когда они вдвоем летали над Севастополем, что там, внизу, вблизи города, на древней приморской земле, еще порох дымится в старинных запалах, еще ядра курятся, пролетают с грохотом над ЗАЛИВОМ и падают на берегу, за взморьем. Им казалось, что внизу еще кони лихие мчатся, и седоки несутся с длинными пиками наперевес, и пушки грохочут громовыми раскатами, дым все еще стелется над спящими курганами. Перед ними, как живые, стояли Нахимов, Тотлебен, Истомин. Тотлебенские мосты, бастионы — и дальше опять мосты, крепости и бастионы.

Много десятилетий прошло, но дыхание борьбы за Родину и кровь народа еще не остыли.

И русская слава поселилась тут навечно.

День ото дня Севастополь все больше нравился впечатлительному юноше, который пришел, чтобы увидеть этот город с неба, чтобы многое понять, многому научиться, осуществить свою мечту.

Курсанта Преображенского представили командиру отряда Василию Сергеевичу Молокову. Коренастый, голубоглазый человек с пристегнутым к поясу летным шлемом спокойно спросил Преображенского:

— Значит, это вы сегодня идете в самостоятельный полет?

— Так точно!

Василий Молоков глянул на небо, потом посмотрел на Преображенского — пристально, прямо в глаза.

— Глаза у курсанта Преображенского хорошие. Надежные глаза. Видна в них решимость и твердость! — сказал он.

Василий Сергеевич Молоков всегда по глазам летчика определял, готов он к полету или не готов. У того, кто в себе уверен, глаза хорошие, вперед глядят. Кто не готов — прячет взор подальше, смотрит вниз или украдкой. И «дядя Вася» — так все звали Василия Сергеевича Молокова, — определив пригодность курсанта в контрольный полет, обязательно отправлялся с новичком. Сядет в самолет. Молчит. Пилот ведет машину. Молоков молчит, не вмешивается. Вниз смотрит, вверх, на крылья самолета глядит, показания приборов проверяет. И хоть бы слово! Что хочешь, то и делай. А когда на землю сядут, шлем к поясу пристегнет и, если улыбнется, значит, все в порядке.

— Пойдет в самостоятельный, — скажет. — На старт!

И тогда к плоскостям самолета флажки красные привешивают, снаряжают самолет, как царскую невесту. Наступает тишина. Все знают, что сегодня в семье воздушных пилотов прибавится еще один летчик. И все: и старые воздушные «короли», и молодые отважные летчики — все должны сегодня уступать дорогу в воздухе. Новый летчик сегодня именинник!

Взлетел Преображенский, прошел по кругу и в тот же миг будто сделался слепым. Перед ним была только приборная доска, маленький кусочек неба, лоскуток земли. Ни Севастополя, ни знаменитых бастионов, ни широкого залива, ни грозных черноморских кораблей он не видел. Мысли молодого пилота были заняты только правилами полета.

Опять взлетел Преображенский — и снова получилось то же самое.

В третий раз взлетел. Машину повел уверенно. Друзей всех увидел внизу, небо голубое увидел, бесконечное светлое и чистое небо. Оно голубым бескрайним океаном нависло над зеленеющей землей.

Прекрасен молодой Севастополь! Все радовалось, сверкало, кружилось. Все краски — словно в разноцветном ковре, весь город, морская зеленоватая вода, чернеющие курганы и даже белый степной ковыль будто зашевелились и запели.

Внизу лежал прекрасный город русской славы. Вот она — гордая жизнь России!

На аэродроме, закинув голову, стояли Василий Сергеевич Молоков, инструктор Магон, сверстники и друзья.

— Отлично! Желаю летчику Преображенскому удачи и счастья! — сказал Василий Молоков и дружелюбно протянул курсанту руку.

Тепло молоковской руки Евгений Николаевич ощущал потом вею жизнь. А тогда, как и подобает в таких случаях, курсант торжественно сказал:

— Большое вам спасибо, Василий Сергеевич. Вы подняли меня в небо. Я не забуду вас!

Преображенский рассказывал мне о своей юности скупо, отрывочно и не успел он закончить, как в дверь постучали. Вошел дежурный по части.

— Я видел потом не раз Севастополь, — уже на ходу продолжал полковник. — И всегда он был для меня связан с необыкновенно простым, талантливым советским летчиком Василием Сергеевичем Молоковым, одним из первых Героев Советского Союза.

Ответив на вопрос дежурного по части, Преображенский рассказал кое-что из своей летной практики. Но меня интересовало другое.

— А у вас, Евгений Николаевич, бывали исключительные случаи в воздухе? — спросил я. — Когда дело доходило до известной формулы «быть или не быть»?

— Нет, у меня не бывало, — быстро ответил полковник. — Я много лет летаю, полмиллиона километров, пожалуй, уже налетал, но ничего выдающегося, что бы заинтересовало вас, литераторов, у меня не бывало.

Поразмыслив немного, он добавил:

— Нет, кажется, вру. Был однажды у меня такой нелепый случай. Летел я на стареньком Р-шесть. Самолет тот давно-давно устарел, поизносился. С Челноковым. Теперь Николай Васильевич летает на «илах». Дела грозные делает. Так вот, на аэродроме техники нам сказали: «Самолет ваш в порядке. Можно лететь». Мы с Николаем Васильевичем и полетели. Все будто нормально. И вдруг мой самолет клюнул, а потом носом вверх полез. Смотрю, не прошло и секунды — стал он валиться на левое крыло. Лихорадочно работаю рулями высоты — не действуют! Падаю! Земля близко, земля, как шар вертится. «Сейчас разобьюсь!» Мне стало жалко Челнокова, товарищ хорошей. Снова хватаюсь за управление. Жму ручку, на себя. Напрасно! Все кончено! Слышу удар о землю. Больше я ничего не помнил. Очнулся, подумал: «Что же это со мной случилось, как будто упал, ударился, но не ушибся. А где Челноков?» Кричу: «Челноков! Челноков! Ты жив?» Челноков не отвечает мне. Значит — Челноков убит. Я повторяю: «Челноков! Ну, отзовись же!» Ни звука. Сам я из кабины как будто не могу вылезти, но все-таки пытаюсь. Вылезаю, вижу: мой Челноков лежит возле разбитого самолета в крови, почти не дышит. Он, видно, тоже потерял сознание. К самолету прибежали какие-то люди с брезентовыми носилками. Я гляжу на пришельцев, и берет зло на них. Что им, собственно, тут нужно? Люди молчат. Берут меня осторожно за руки и стараются уложить на носилки. «Нет, — думаю, — напрасно трудитесь. Меня на носилки класть нечего! Ни в коем случае». Я совсем обозлился и говорю: «Если вы хотите меня брать на носилки, то что же будете делать с Челноковым? Он еле дышит!» Взяли они Челнокова на носилки и понесли. Возле меня осталась остроносая девчонка с белыми кудряшками — врач, посматривает на меня, нервно вздрагивает. «Что вы, — говорю ей, — дрожите? Озябли?» — «Нет, не озябла, — отвечает. — Мне страшно за вас. Пожалуйста, скорее в госпиталь. Вы посмотрите на себя, на кого вы похожи. Ведь вы разбились совсем». — «Как это совсем? Пустое дело,» — сказал я сгоряча. — И не дрожите, пожалуйста. Мне вас жалко». Но она не успокоилась. Хватает меня за руку я так по-детски говорит: «Товарищ летчик, пойдемте поскорее в госпиталь, ради бога. Вы так сильно разбились, так разбились, что я боюсь за вас. Я же отвечаю за вашу жизнь». — «Миленькая, пойми ты меня. Причину вот выясню, тогда пойду в госпиталь». Ковыряюсь, лазаю по обломкам самолета, а сам про врача очень плохо думаю: «Молодо-зелено! Видно, впервые с разбитыми летчиками дело девчонка имеет». И как-то нечаянно сплюнул. Зуб и полетел в сторону. Сплюнул в другой раз — другой зуб вылетел. Сплюнул в третий раз — третий упал. «Довольно, брат Евгений, плеваться, — сам себе говорю, — а то зубы выплюнешь и есть нечем будет». Провожу рукой по лицу — вся ладонь в крови. За нос хватаюсь. Нет носа, не прощупывается. «Вот здорово, что же это такое, почти без носа, плохо дело». Взялся за ухо, и ухо в крови. Батенька ты мой! Разбился, что надо. Девчонка права оказалась. Нашел наконец причину отказа рулей. Оказывается, после ремонта самолета были перепутаны тросы рулей глубины. Они перетерлись и... »Вот что, — говорю я девчонке-врачу, — ведите теперь в тот госпиталь, куда вы понесли Челнокова». В госпитале сразу установили диагноз: у Челнокова предположительно сломано два ребра, вывих руки, перелом ноги, разбит лоб, порвана на груди кожа. У меня треснуло что-то в верхней челюсти. В четырех местах трещины в нижней челюсти, сломана правая ключица, глубоко пропорот висок, полная отечность левого глаза. А боли не чувствую никакой! Меня удивило еще то, что когда я упал, то почему-то сразу подумал: «Упал и не ушибся», а в госпитале подумал другое: «Ушибся, но почему-то все еще не больно». Несколько дней спустя выяснились еще кое-какие мелкие «поломки». Но о них говорить не стоит. Взяли мою руку в шину, нарастили нос, забинтовали. Нос как-то по кусочкам складывали. Хрящик к хрящику. Оба глаза забинтовали. Примочки сделали. Грудь перевязали, поврежденную кисть руки потуже бинтами перехватили. Положили меня в одну палату с Челноковым. Николай Васильевич лежал неподвижно, и я очень боялся за него. Утром пришел специалист-глазник, какой-то знаменитый окулист. Профессор осматривал меня медленно, потом очень серьезно сказал: «Глаз вынимать нельзя. Глаз отойдет сам по себе. Ушиб! Лечить надо!» И действительно, глаз постепенно стал оживать. Но я беспокоился о семье: жена моя, Таисия Николаевна, ходила последние месяцы Володей и не должна была знать об аварии. Мои товарищи сказали ей, что я улетел в командировку, в Москву, за самолетами. Я писал письма. Летчики попутно отвозили их в Москву, там опускали в почтовый ящик, и на третий день они приходили по адресу, как полагается, со штампом, числом и месяцем. Все это было довольно ловко придумано. Тася, бедняга, ничего не зная, открывала короткие письма, читала и не догадывалась, что я лежу здесь же, рядом с нашим маленьким домом, в пропахшем лекарствами госпитале. И я все время торопил врачей. Конечно, они не очень-то были довольны моим поведением. Семнадцать дней я пролежал. Вернулся домой в тот самый день, когда Тасю отвезли в больницу. Я должен сказать, что врачи, эти неописуемые кудесники, такие чудеса сотворили со мной, что и подкопаться трудно. Все недостатки сгладили. Когда Тася вернулась из больницы, она сначала ничего не заметила, только потом стала всматриваться в меня и с испугом спросила: «Евгений, в твоем лице странная перемена. Что случилось?» - «Да что ты, что ты, Тася! Никакой перемены нет. Это тебе просто показалось после родов». — «Да нет, — говорит, — что-то с носом у тебя неладно. Скажи мне, что случилось?» — «Нос, — говорю, — действительно немного не в порядке. В хоккей как-то играл. Ребята ударили. Ведь ты же помнишь, был у меня такой случай». — «Перестал бы ты играть. Ты уже совсем не молод, чтобы в хоккей играть. Тебе за тридцать лет. А ты в хоккей!» — «Ну, хорошо, Тасенька, не буду я больше играть». Она поверила. Я же выигрывал у нее время и тихонечко бегал в госпиталь: лечение еще продолжалось. Конфуз только один вышел. И все благодаря моей спешке. На правом плече, когда мне сделали наращивание, образовался бугорок. Рука не стала подниматься. Тася не могла это не заметить. «Что у тебя с рукой?» Больше я не стал скрывать от нее и все рассказал, как было. Она только руками всплеснула, но почти не волновалась: острота миновала. А для меня острота вопроса только началась. Врачи не позволили мне летать. Они сказали: «Или новую операцию руки делать, или идти в Сеченовский институт для трудного, но верного лечения». Пошел в Сеченовский. И там заставили меня упражняться... Рука стала нормальной. Но мне все же не разрешили летать. Злой я был. На другой день состоялся у меня разговор с командиром бригады. Сказал я ему, что не могу без конца лечиться. Челноков, на что покрепче меня разбился, а давным-давно летает. А я чувствую себя хорошо и могу летать, а мне не разрешают. «Летайте на здоровье, — сказал комбриг, — я верю вам и разрешу полеты». Тогда я успокоился, пообедал, пошел на аэродром и с таким удовольствием полетал, как будто сто лет не был воздухе. Как видишь, друг мой, всякие бывают случаи. Иногда от случая до смерти совсем недалеко. Если бы я лишился глаза — это для меня было бы равносильно смерти. Если бы пришлось отнять руку — то же самое. А летчик, когда он видит, слышит, держит штурвал, не может не летать. В полетах ведь — наше счастье, вся наша жизнь.

Суровы и сосредоточенны лица летчиков. Шутка ли, сегодня, может быть, они откроют новую страницу в летописи всенародной войны.

К Григорию Захаровичу Оганезову подходит худощавый летчик Василий Гречишников. В глазах его какая-то затаенная грусть. Чувствуется, что ему надо поговорить с комиссаром, да что-то мешает. Может, момент неподходящий?

— Ну что, малыш, полетишь скоро? — спрашивает комиссар. Он, как и многие, в шутку звал высокого Гречишникова «малышом».

Полечу, товарищ комиссар. А знали бы вы, как щемит у меня сердце. Комок в горле.

— Сердце щемит? Это, брат, не вовремя. Ведь ты же на Берлин идешь.

Гречишников замолкает, хочет отойти в сторону.

— Нет, брат, постой, скажи мне, что случилось. Иначе в полет тебе отправляться нельзя.

Григорий Захарович пытливо смотрит в карие глаза летчика.

Василий долго молчит, пока наконец решается заговорить:

— Немцы мать замучили... Детей взяли в плен, взяли жену... Окольным путем письмо получил. Гречишников старается держаться твердо. Но старайся не старайся — не получается. На лбу у него выступает пот. Лицо бледное, губы дрожат.

— Хочу, комиссар, сделать такое, чтобы по всей Германии знали о нашей мести!

— Может, все-таки не следует сегодня уходить в воздух?

— Нет, комиссар. До завтра нельзя откладывать. Сегодня! Горит у меня в груди!

— Тогда иди к самолету. Бомбы подвешены. Пристраивайся к полковнику Преображенскому. Неси свою месть!

Через несколько минут комиссар выступил перед строем летчиков.

— Товарищи! Только что получено новое сообщение о попытках налета фашистской авиации на Москву. Геббельс объявил, что налеты на Москву — исключительное достижение германской авиации, что советская авиация уничтожена. Нынешней ночью вы докажете всему миру, что это не так! Запомните, товарищи: за вами будут следить народы Европы и Азии! Не уроните чести нашей Родины.

Комиссар видел, как подвешивали тяжелые бомбы, которые через несколько часов должны быть сброшены в Берлине, и отметил, с каким бодрым настроением стрелки-радисты хлопотали около пулеметов.

— А что же вы, товарищ Петров, унты не отвернули? В полете будет холодновато, — напомнил Оганезов начальнику связи Петрову.

Петров быстро отвернул унты, ответив шуткой:

— Ночка сегодня очень теплая. В пути согреюсь.

«Сегодня все действуют четко. Понимают, какая задача выпала на долю каждого», — подумал Оганезов.

Самолеты давно готовы: моторы опробованы, бомбы различных калибров подвешены, связь выверена, кислородные и навигационные приборы безотказны, пулеметы испытаны.

Перед тем, как подняться в воздух, полковник снова предупредил:

— Радиограмм над Берлином не давать! Стрельбы из пулеметов не открывать! Идти скрытно, — и тут же отдал команду: — Всем по местам!

Первую группу в составе экипажей Плоткина, Дашковского возглавил полковник Преображенский.

Следом за ними поднялся в воздух Афанасий Иванович Фокин — плечистый, спокойный человек, отличнейший летчик.

— Он и самолет ведет так же уверенно, как водил поезда на Московско-Курской дороге. Он хорошо сделает свое дело, — сказал вслед ему комиссар полка.

За Афанасием Фокиным стартовали в небо летчики Беляев, Гречишников, Финягин. Второе звено повел Беляев.

В третьем звене — экипажи Кравченко, Александрова, Русакова. Их ведущий — Андрей Яковлевич Ефремов.

Летчики подруливали к взлетно-посадочной полосе с разных направлений, в основном со стороны хуторских построек. Если бы взглянуть на неуклюжие, громоздкие самолеты с воздуха, то можно было подумать, что по земле медленно движутся какие-то гигантские темно-зеленые ящерицы. И в этом движении, на первый взгляд очень хаотичном, был свой порядок.

Два дня потребовалось летно-техническому составу для того, чтобы надежно замаскировать боевую технику.

Генерал-лейтенант Жаворонков предупредил Преображенского:

— Простым рассредоточением самолетов мы тут, на Кагуле, ничего не добьемся. Учтите, полковник, что после первого же налета на Берлин противнику потребуется не очень-то много времени для установления места нападающей авиации. Канарис наверняка заслал сюда свою агентуру. Значит, сам факт прилета на Эзель двух групп бомбардировщиков, да и работы, которые мы развернули сейчас на аэродроме Асте, не останутся незамеченными. Уж поверьте мне!

Жаворонков вытер платом потный лоб и продолжал:

— Да и оборона наших аэродромов серьезной угрозы для противника не предоставляет. Две-три батареи семидесятишестимиллиметровых зенитных орудий и пятнадцать «чаек» — не такая уж великая сила.

Преображенский задумался. В самом деле, даже имеющиеся средства не всегда можно будет использовать своевременно. Посты воздушного наблюдения, оповещения и связи в 10–12 километрах от аэродромов. Попробуй-ка в короткий миг предупредить зенитчиков и истребителей о надвигающейся опасности! Случись маскированный налет с разных направлений — так от наших самолетов мало что останется. Что же предпринять?..

Жаворонков, глубоко задумавшись, вдруг предложил:

— А знаете, Евгений Николаевич, не будем теоретизировать. Давайте-ка на месте осмотрим все подходы к аэродрому. Пригласите с собой комиссара Оганезова, командиров эскадрилий, инженера Георгиади — он ведь отвечает за подразделения тыла.

Через несколько минут машины уже мчались по окраине аэродрома. Да, матушка-природа тут мало чем могла помочь балтийским авиаторам. Даже расширить взлетно-посадочную грунтовую полосу с учетом господствующих тут ветров и то оказалось бы делом не из легких! Мешали каменные постройки, расположившиеся почти по самой границе аэродрома. От них тянулась естественная изгородь из зарослей кустарников к домам. Метров за двести от изгороди и домов лежало небольшое поле. Вот в этом промежутке между домами, оставляя под собой изгороди и кустарники, и предстояло взлетать экипажам Преображенского.

С другого конца полосы, где местность заметно понижалась и переходила в овраг, тянулись кустарник и мелкий лес.

— Ваша задача, — подчеркнул Жаворонков, обращаясь к Георгиади, — в ближайшие двое суток отвоевать у природы несколько сотен метров в начале и конце полосы.

Чуть забегая вперед, скажем, что матросы из тылового подразделения с помощью мобилизованного для этой цели местного населения удлинили полосу, но все равно брать до тонны бомб экипажи опасались.

Боекомплект составляли зажигательные и стокилограммовые фугасные бомбы. Впрочем, к снаряжению ДБ-3 бомбовым грузом подходили очень дифференцирование, учитывая не только состояние двигателей воздушного корабля, но и уровень подготовки летчика.

После того как меры по удлинению взлетно-посадочной полосы были намечены, опять встал вопрос, каким же способом сохранить технику. Один за другим отвергались варианты рассредоточения самолетов вдоль летного поля. И вдруг кто-то высказал неожиданную мысль, показавшуюся Жаворонкову наиболее дельной в сложившейся ситуации:

— А что, если нам поставить самолеты вплотную к сараям вон того хутора? — и указал на видневшиеся вдали постройки, крытые почерневшей от обильных дождей соломой. — Сверху прикроем самолеты маскировочными сетями.

— Только как туда рулить через заборы и борозды? — возразил Георгиади.

И все же после короткого, но горячего обсуждения решили поставить ДБ-3 впритык к хозяйственным постройкам хуторов.

— Ничего, что рулить придется по бороздам, — подвел итог спору Семен Федорович Жаворонков. — Лето нынче стоит сухое. Самолеты не завязнут.

Прилетевший через двое суток к балтийцам известный летчик Владимир Коккинаки так и не смог разглядеть самолетов с воздуха.

Товарищ генерал, — Обратился он к Жаворонкову, — а где же ваша авиация? Неужели немцы разбомбили? С воздуха я не приметил ни одного бомбардировщика, кроме дежурного звена «чаек».

— Все цело, ждем только погоды! — ответил Семен Федорович и поведал испытателю ДБ-3, каких трудов стоило замаскировать самолеты, чтобы сохранить ударную силу для полетов к Берлину.

Широкая, спокойная гладь моря. Поверхность синевато-зеленая. Она не утомляет глаза. Самолеты с каждой минутой все больше набирают высоту.

А потом неожиданно наступает темнота. Она наступает так быстро и так властно, что летчики даже не успевают присмотреться к окружающему. Главное теперь — поближе к ведущему, выдержать строй.

Пожалуй, у капитана Плоткина более, чем у кого-либо, развито чувство товарищества. И в темноте он продолжает лететь рядом с полковником. Где-то рядом Дашковский, Трычков, Гречишников. Совсем неподалеку Беляев, Финягин, Фокин. За ними идут Ефремов, Кравченко, Александров и Русаков.

Раскаленные выхлопные патрубки видны справа, по ним и ориентируется капитан Плоткин, выдерживая строй.

И пока горизонт на западе еще светел, Михаилу Плоткину легко держать место в строю. Ведомые машины идут в левом пеленге. Они хорошо видят Преображенского, так как флагман четко проектируется на светлом фоне горизонта.

А если взойдет луна? Такой вариант предусмотрели еще на земле. Тогда ведомые перестроятся и пойдут в правом пеленге. Флагмана они будут наблюдать со стороны лунной части горизонта.

В шлемофоне Преображенского слышится чуть глуховатый голос Хохлова:

— Докладываю: проходим Либаву.

В кабине становится все прохладнее.

Высота 6200 метров. Температура воздуха за бортом минус 15 градусов. Безграничны просторы Балтики!

Тускло в вышине светят звезды. В стороне черным пятном лежит земля. На высоте уже крепкий мороз. Руки тянутся к кислородным маскам. Два с половиной часа продолжается полет по приборам. Море пустынно, пейзаж унылый и утомительный, едва различимые берега тянутся бесконечно.

Через полчаса погода резко меняется. Со всех сторон ползет серая пепельная дымка, вскоре она переходит в сплошную мглу. Оттого, наверно, в кабине морозная слякоть. Скрывается море, исчезают знакомые островки, расползаются и наконец совсем теряются изрезанные берега. И вдруг, как стена, на высоте шести с половиной тысяч и до самой земли вырастает густая, неразрывная облачность. Сильный западный ветер бросает воздушные корабли из стороны в сторону.

— Что делать? — спрашивает Евгений Николаевич штурмана. — Будем бомбить Штеттин или пойдем к Берлину?

— Только к Берлину, — спокойно отвечает штурман.

— Да, надо непременно идти к Берлину! — соглашается полковник, и переговоры их на этом заканчиваются. Флагман шел к Берлину в холодной и сырой мгле, забираясь в нее все глубже и глубже. Рядом летели ведомые.

Кислородные маски и стекла очков заволокло сизоватой морозной коркой, ее трудно содрать, еще труднее прочистить стекло. А прочищать надо особым карандашом, от которого все равно остаются следы царапин. Холодный пот струится по лицам, от липкой влаги прилипает рубашка к телу, спину щекочут холодноватые ручейки. Грудь стынет, леденеет, будто кто положил за пазуху кусок льда.

Рябит в глазах, тошнит. От этого кажется, что не в ту сторону направлены стрелки навигационных приборов. За ними надо следить да следить: в слепом полете все внимание — приборам!

Флагманский штурман Хохлов снимает меховую перчатку: пальцы совершенно одеревенели!

— Где наши? Почему я не вижу их? — спрашивает полковник.

— Идут.

И снова оба умолкают.

Преображенский понимает, как тяжело сейчас Хохлову ориентироваться над морем. Наземных радиосредств обеспечения дальних полетов нет. Транспорт с радиооборудованием, пробиравшийся на Эзель, фашисты пустили ко дну. С Большой земли сообщили, что новый комплект радиооборудования направляется с другим кораблем. Вот только когда он придет? И придет ли? Значит, надежда только на самого Хохлова, на его искусство.

Евгений Николаевич опять спросил:

— Идут ли наши самолеты? Я их что-то не слышу.

— Идут, товарищ полковник. Идут. Вижу силуэты наших и справа и слева.

— А как стрелки?

Кротенко и Рудаков ответили, что чувствуют себя нормально, хотя и основательно промерзли.

Стена тумана неожиданно оказалась где-то позади. Над морем блеснули далекие звезды, а внизу открылся огромный город. По характерным очертаниям берега. Петр Ильич определил и передал экипажу:

— Подходим к Штеттину.

С левого борта самолета в ослепительно ярких огнях отлично просматривался огромный город.

— Смотрите-ка, — сказал Хохлов, — прожекторные станции приглашают нас на посадку.

На штеттинском аэродроме, как заметал штурман, производились ночные полеты. «Немцы, очевидно, приняли нас за своих», — подумал Хохлов. Мощные прожекторы положили свои длинные лучи вдоль аэродрома. Можно было бы сбросить бомбы (уж очень хотелось это сделать!), но штурман воздержался. Квадратные, как на шахматной доске, плитки кварталов Штеттина, словно нарочно прижатые к земле, остались позади.

Бомбардировщики миновали город, упорно выдерживая курс к Берлину. Но еще долго в темной ночи отсвечивали и серебрились электролампы, освещавшие безлюдные улицы важнейшего порта Германии.

За Штеттином, который открылся только на короткое время, путь снова отрезало броней тумана. По стеклам кабин хлестнули тяжелые капли дождя.

Чем ближе к Берлину, тем труднее становился путь.

Под крыльями самолетов на высоте пяти тысяч метров — аэростаты заграждения. Длинные, неуклюжие, они молчаливо покачиваются в ночном небе.

— Держите высоту семь тысяч, — передает Преображенскому штурман, — лезьте повыше, пробивайте эту проклятую облачность. Надо пробиться, до Берлина — рукой подать!

Берлин... Один из крупнейших городов мира, политический, экономический центр «третьей империи», средоточие военных и промышленных предприятий. Вокруг города — десятки крупнейших аэродромов, позволяющих базироваться большому количеству авиации. В Берлине 24 железнодорожные станции, 10 самолетостроительных, 7 авиамоторных, 8 заводов авиавооружения, 22 станкостроительных и металлургических. Добавить надо еще 7 заводов электрооборудования, 6 электростанций, 13 газовых заводов. Зенитные батареи вокруг образуют сплошное кольцо в три яруса, эффективность действия высотных аэростатов — от 4 до 5 тысяч метров.

Экипажам медленно дается каждая сотня метров высоты.

Но вот вторично разорвалась свинцовая стена. Появились звезды, улыбнулась луна и запрыгала, щедро плеснула на крылья самолетов бледновато-тусклым сиянием, свет ее неожиданно озарил город, к которому летчики так стремились.

Вот зеркальный водоем. Электростанции, заводы. Склады. Река Шпрее. Это — Берлин! Да, да! Вот он внизу! Сверкают огнями улицы, темнеют окраины. Не ждут! Немцы не ждут! Ослепительно блещет огнями центр Берлина. Нет, никак не предполагает Берлин, что могут появиться советские гости! Электрический свет, расползаясь, заливает улицы. Вот, он, рейхстаг! А на той вон улице канцелярия Гитлера.

Полковник Преображенский напряженно рассматривает город. Штурман Хохлов сверяет маршрут с картой, то же проделывают и экипажи Трычкова, Дашковского.

Преображенский плавно развернулся над городом, подал экипажам сигнал: «Идти на цели!». Все самолеты с приглушенными моторами разошлись над огромным городом. Преображенский повел свой ДБ-3 на загроможденный постройками квартал, где располагались заводы Цямменса.

Когда самолет стал на боевой курс, штурман Хохлов протянул руку к бомбосбрасывателю. Минута волнения тревоги. Рука штурмана уверенно и резко нажала на рычаг.

Пиропатроны сработали. Бомбы полетели вниз.

Погрузились в темноту заводские корпуса. И вдруг гигантская струя огня, будто фейерверк, вспыхнула сначала в одном, потом в другом месте. Бомбы одна за другой рвались среди цехов компании Симменса. Большая фугаска легла в самый центр, где поднималась иглообразная башня, похожая на пожарную каланчу. Бросая машину в боевой разворот, Преображенский то и дело припадал к стеклу кабины, чтобы самому наблюдать за разрывами. Штурман Хохлов в своей кабине на крупномасштабной карте города отмечал точки попаданий.

Берлин быстро темнел и скрывался в полумраке. Он уходил кусочками, площадками заводов, кварталами. Как светящиеся бабочки, мелькали зловещие огоньки. Они вспыхивали, гасли, снова вспыхивали. Неверные, судорожные, они лихорадочно взметывались в встревоженном городе. Очевидно, взорвалась какая-то крупная электростанция. Стрелки-радисты видели, как раскололся надвое железнодорожный вокзал, похожий на океанский пароход с четырьмя палубными трубами. Взлетели на воздух склады боеприпасов. Но самым удивительным было то, что зенитки не стреляли.

Когда Берлин полностью погрузился во тьму, все бомбы были уже сброшены.

И снова сорок минут длинной воздушной дороги до Штеттина. На этот раз небо над портом кипело, как адский котел. Штеттин горел. Гремели и грохотали зенитки. Светящиеся снопы артиллерийского огня каскадами летели с земли, преграждая путь балтийцам.

К правому крылу Преображенского пристроился кто-то из летчиков.

— Не знаешь, кто у меня справа? — спросил полковник Хохлова.

— Как будто Афанасий Иванович Фокин.

— Нет, Фокина я давно не вижу, это не он. Скорее всего, Миша Плоткин. Походка его.

Самолет Плоткина то карабкался по огненной лестнице вверх, то опускался вниз, выдерживая курс Преображенского.

— Спросить бы, — предложил Хохлов. — Плоткин это или Фокин?

— Не торопись. За Штеттином непременно спросим. Сейчас молчи, как рыба!

Глазастые фары мелькнули впереди. Как метеоры, помчались они к самолету Преображенского.

Полковник понял: вражеский ночной истребитель идет на встречно-пересекающемся курсе.

— Перехватчик! — передал штурман. — Огня пока не открывать! Думаю, проскочит!

Ни один стрелок не обнаружил себя. Промолчали и штурманы. Ночной истребитель промчался совсем рядом.

— Проскочил так близко, что поднимись мы на двадцать метров повыше, самолеты непременно столкнулись бы, — сказал штурман.

И бомбардировщики снова пошли своей дорогой. А ослепительные фары бегали по небу, как светлячки на длинном бикфордовом шнуре.

Остались позади город, темные леса, пустые ночные поля. Но все еще было видно, как пылал и пылал Штеттин.

— Штеттин горит, — сказал стрелок Ваня Рудаков. — Смотрите, как пылает!

— Вижу, — сказал штурман. — Значит, наши не все дошли до Берлина, отбомбились в Штеттине.

— Прекратить разговоры, — приказал полковник. — Больше внимания и бдительности.

Когда первые экипажи приземлились на своем аэродроме, их тут же окружили друзья.

— Ну как? Добрались? Вы что же молчите?

— Нет, — буркнул Фокин. — Не добрались. Не добрались мы до Берлина!

От злости Фокин не был похож на себя. Вошел встревоженный Георгий Беляев, за ним — Иван Егельский. — Что же вы, товарищи? Не дотянули? В чем дело? — Не дотянули, — хмуро ответил Афанасий Фокин. — Штеттин бомбили. Последовал приказ Беляева. Почему дал такой приказ — спросите его.

В этот миг послышались радостные возгласы.

— Наши летят! Летят!

— Летят!

И настало чудесное утро. Запахом морской воды пахло с моря. Яркое солнце блеснуло над заливом, над камышниками, над притихшим лесом.

— Летят! Скорее на аэродром! — слышались всюду возбужденные голоса.

На аэродром бежали врачи, медицинские сестры, портные из пошивочных мастерских, писаря из базы. Взгляды не отрывались от той стороны неба, откуда слышалось гудение машин.

А в деревне, за болотами, просыпались и пели петухи.

Восточный ветерок раскачивал телеграфные провода.

— Один, два... три... четыре... — считал кто-то.

Шум моторов приближался.

На мгновение моторы притихли, и тотчас из облаков, над центром аэродрома, над головами притихших людей показались бомбардировщики.

— Преображенский впереди! — крикнул врач. Его руки, державшие бинокль, плотнее прижали окуляры к глазам.

Большой круг описала первая машина и медленно пошла на посадку.

Видна штурманская кабина, короткие радиомачты, соединенные антеннами, торчащие пулеметы. Засверкали на солнце красные, словно обновленные звезды.

Флагман мягко заскользил колесами по земле. Безукоризненную посадку совершил Преображенский.

За ним приземлился Михаил Плоткин.

Потом показался ДБ-3 Дашковского. Он дал сигнальную ракету: «Иду на посадку». Ему ответили: «Посадка разрешается». Проходят минуты, а Дашковского все нет. И вдруг в стороне раздался глухой, сильный грохот.

Что могло случиться?

За дальним лесом, за высокими соснами, за темными крышами ангаров взметнулось высокое пламя.

Летчик Дашковский, штурман Николаев, стрелок-радист Элькин не дотянули до родного аэродрома каких-нибудь пяти километров...

И так иногда бывало на войне.

Возвратившиеся летчики, штурманы, стрелки в комбинезонах, унтах, держа в руках кожаные шлемы, выходили из машин усталые, с воспаленными глазами, с обветренными, пересохшими и потрескавшимися губами.

Экипажи построились, надели шлемы. К ним быстро подошел генерал-лейтенант Жаворонков. Полковник Преображенский доложил:

— Товарищ генерал-лейтенант, задание выполнили. Бомбили Берлин!

— Спасибо, балтийцы, от всего народа спасибо вам, друзья!

Генерал обнял Евгения Николаевича, горячо поцеловал.

А потом командир вместе с друзьями сел на траву. Земля была теплой, родной и близкой. Полковник трогал ее руками, ласкал взглядом и, кажется, не было еще в его жизни торжественнее минуты, чем эта минута встречи с родной землей.

«И ты будешь над Берлином!»

Героев Берлина радостным щебетанием встретила официантка Тося Валова.

— Кушайте... Кушайте, Евгений Николаевич! Петр Ильич, отведайте икорки... Свеженьких огурчиков, помидорок. Кушайте!

— А где же Фокин? — спросил у Тоси Преображенский, не видя возле себя летчика, на которого больше всего надеялся.

— Фокин? Да он как будто болен. Полковник встал и направился в комнату Фокина. Афанасий Иванович, бледный, лежал на кровати.

— Ты что, болен, Афанасий Иванович?

— Нет, устал, — хмуро ответил Фокин, отводя глаза.

— Ведь мы сегодня именинники, Афанасий Иванович! В Берлин сходили, задание выполнили.

— Евгений Николаевич, — с досадой проговорил Фокин, — я не ходил в Берлин. Я вернулся... Штеттин бомбил. Я... Я не был над Берлином!

И огромная, бритая, словно бронзовая, голова утонула под подушкой.

— Так ты же, Афанасий Иванович, еще будешь там. Непременно будешь. Ну что ты раскис? Не узнаю своего лучшего летчика. Ты не дошел? Но ты будешь в Берлине!

Фокин встал.

— Конечно, буду! Но сегодня, товарищ полковник, не могу спокойно смотреть вам в глаза.

— Да полно тебе, Афанасий Иванович. Пойдем со мной. Там все наши. Ну, поднимайся!

— Мне стыдно... Вы же, товарищ Преображенский, дошли? Вы же дошли?

— Дошли, — согласился Преображенский.

— Вы же бомбили?

— Да, мы бомбили. Хорошо бомбили!

— А погода?

— Погода над Берлином была отличной. Тихая ночь, как здесь.

— Ну, вот видите, — с грустью сказал Фокин. — Была, оказывается, погода. Да, в общем... позор один. Нет, Евгений Николаевич, идите сами к товарищам, а я не пойду.

Рано утром 8 августа 1941 года Советское информбюро сообщило:

«В ночь с 7 на 8 августа группа наших самолетов произвела разведывательный полет в Германию и сбросила некоторое количество зажигательных и фугасных бомб над военными объектами в районе Берлина.

В результате бомбежки возникли пожары и наблюдались взрывы...».

На другой день Евгений Николаевич встретил Фокина в библиотеке. Афанасий Иванович сидел с карандашом в руке над грудой книг и газет. Он сосредоточенно изучал материалы о том, как будут ученые наблюдать полное солнечное затмение 21 сентября 1941 года. Затмение начнется на Северном Кавказе, пересечет Каспий, пройдет через Аральское море к Алма-Ате...

— Все ясно, — сказал полковник, посмеиваясь. — По-видимому, старший лейтенант Фокин не собирается лететь в Берлин!

— Напрасно так думаете, товарищ полковник, — возразил Фокин вставая. — Я усиленно готовлюсь к полету в Берлин.

— А почему же вы не отдыхаете? Вы спали?

— Нет, я не спал.

— Идите спать, — приказал Преображенский. — Чтобы быть в Берлине, нужно хорошо спать, строго соблюдать режим. А вы что делаете?

Их взгляды встретились.

Опустив глаза, широкоплечий Фокин молча покинул библиотеку.

А спустя два часа самолет доставил почту. Полковник получил письма от отца и жены. Он уже давно ждал от них вестей.

«Дорогой мой! Наверное, крошишь в капусту фашистских гадов?! «Не будет им мало» — это твои слова, а я знаю, что у тебя слова никогда не расходились с делом. Будь здоров, спокоен и хладнокровен, наш дорогой сокол. О Тасе и ребятенках не беспокойся, им здесь хорошо...

Мы с мамой по мере сил и возможностей ведем работу в колхозе. Но вот беда — я-то стар и болен. Хотелось бы винтовку взять... Бить фашистов.

Желаю тебе, мой родной, здоровья, удачи и больших успехов.

Папа».

«Родной мой Евгений, отзовись — узнал он знакомый почерк Таисии Николаевны. — Ты напиши мне только коротенькое письмецо в два слова: «Я здоров». Оно нас успокоит.

...Галюшка уже книжки читает. Вова подрастает. Олечке скоро четыре месяца. В семье у нас появились знаменитые художники. Смотри, читай, любуйся...»

Огромный волжский пароход плыл по реке: высокая труба, две пушки. Бурлящие потоки. Это был рисунок Вовки.

На фоне голубого неба распростерла крылья птица. На берегу реки — зеленая поляна. Калиточка из хвороста. И стройный домик с черепичной крышей. Грибы возле забора, цветы в саду. Дорога к домику, и у дороги сосна.

Внизу приписка: «Милый папа. Я жду тебя возле сосны, Твоя Галя».

Полковник с жадностью прочел письма. Однако для ответа уже времени не оставалось. Он торопливо положил дорогие листочки в карман.

И опять глухая, тревожная ночь. Полярная звезда повисла над головой. За дальней туманной дымкой мелькнул прожектор. Луч перерезал желтой прозрачной полосой небо и померк. Взметнулись, будто огненные стрелы, от берега к заливу ракеты. Одна, другая, третья... Неужели фашистские лазутчики сигналят о местонахождении аэродрома?

На старте все гудит. Бомбардировщики разбегаются по невидимой дорожке и уходят в небо.

Василий Гречишников, Афанасий Фокин, Михаил Плоткин, Андрей Ефремов, Евгений Преображенский снова повели воздушные корабли на Берлин.

Вслед за ними стартовали Виктор Александров, Алексей Кравченко, Михаил Русаков, Константин Мильгунов, Евдоким Есин, Иван Финягин.

Холодное море все в клочьях тумана. Сплошной стеной зенитного огня встретил Штеттин.

Самолеты летели меж двух ярусов пламени. Пересечения прожекторных лучей брали их в клещи. Черные пожарища виднелись внизу — следы недавней бомбардировки.

Над Берлином Преображенский взял курс на запад, к вокзалу Вицлебен, Ефремов нацелился на Шпандау, Плоткин висел над Лихтенфельдом.

Фокин наверстывал упущенное: он донес свой груз до сердца фашистской Германии. Его бомбы точно ложились в цель. Забыв про все, он кружил над Берлином. Последние бомбы на мгновение осветили мрак вспышкой пламени.

Самолет Фокина лег на обратный курс. Уходя от цели, экипаж попал в огненное кольцо. Более сорока минут зенитные прожекторы не выпускали Фокина из своих цепких лап, в воздухе рыскали истребители-перехватчики. Их сильные фары поминутно сверлили темноту. Но стрелки-радисты Николай Лукичев и Валентин Белов не дрогнули. Они вели точный заградительный огонь и не подпустили ночных перехватчиков к самолету. Сумели вырваться из огненного ада.

Потянулись томительные часы обратного пути.

— Под нами Данциг? — устало опросил Фокин.

— Да, — подтвердил штурман Герман Швецов. — Как жаль, что у нас нет бомб!

Температура — минус 46 градусов. Дышать трудно. Штурман протянул руку к столику, чтобы проверить курс. На столике близко лежала карта, но он никак не мог дотянуться до нее. Малейший поворот, малейшее движение вызывали усталость.

— Следи за картой, — прозвучал в шлемофоне голос Фокина.

— Осталось, кажется, немного.

А штурману земля казалась каким-то туманом, потом стала совсем неуловимой. Плыл и прыгал перед глазами компас.

— Послушай, Герман... Герман!

Ответа не было.

— Мы разобьемся, Герман, если ты не будешь мне отвечать.

И опять запрос:

— Петрович, ты жив?

Радист сидел на своем месте, вяло свесив голову. Плотно прижавшись к спинке сиденья самолета, тяжело дышал штурман...

— Петрович, Герман...

И Фокин понял, что теперь надеяться он может только на себя.

Полковник Преображенский возвратился на аэродром поутру. На востоке поднималось солнце, потом промчался ветерок. От залива потянуло прохладой.

На аэродроме находились начальник штаба и комиссар полка.

Произвел посадку Михаил Плоткин. С трудом сошел с крыла, доложил полковнику:

— Задание выполнено. Бомбили Берлин.

Плоткин устало и грузно повернулся, чтобы идти в палатку, но остановился и спросил:

— Товарищ полковник, все вернулись?

— Нет, не все, Афанасий Фокин не вернулся. Нет пока и Трычкова.

— Не может быть...

— Не вернулись! — повторил полковник.

На аэродроме наступила тишина. Преображенский, опечаленный, хотел уже уйти, когда услышал далекий и протяжный гул знакомых моторов.

— Трычков! Трычков пришел!

Через несколько минут летчик Трычков устало вылез из кабины.

А Афанасий Фокин, как его ни ждали, так на аэродром и не вернулся.

Геббельс, успокаивая немцев, заявил по радио, что ни один самолет противников Германии не может появиться над Берлином. «Это надежно защищенная твердыня нации. Скорее падут столицы всех стран мира, нежели падет Берлин. Ни один камень не содрогнется в Берлине от постороннего взрыва. Немцы могут жить в своей столице спокойно. Советская авиация уничтожена. Советский военный флот в кратчайшие сроки будет уничтожен».

Потом немецкие радиостанции сделали странное сообщение о том, что «в ночь с 7 на 8 августа крупные силы английской авиации в количестве 150 самолетов пытались нанести удар по нашей столице, но огнем зенитной артиллерии и действиями ночных истребителей основная масса авиации противника была рассеяна. Из прорвавшихся к городу 9 самолетов 6 было сбито». Английское радио опровергло это сообщение:

«В ночь с 7 на 8 августа ни один английский самолет с наших аэродромов не поднимался ввиду совершенно неблагоприятных метеорологических условий».

А в рабочих кварталах Берлина читали призывные листовки, сброшенные с советских самолетов.

Третий удар потребовал от экипажей ДБ-3 немалого напряжения сил и воли. Бомбардировщики вернулись из Берлина поздним утром.

Андрей Ефремов, на что уж сильный и крепкий человек, и тот не смог дойти даже до зеленой лужайки. Цепляясь пальцами за крыло самолета, он припал головой к колесу. Полковой врач подбежал к летчику.

— Капитан Ефремов! Что с вами? Ранены?

— Да нет же... нет... — с трудом ответил капитан. — Мне бы немного передохнуть... передохнуть одну минуту... Доктор, не мешайте, я здоров. Мне нужно отдохнуть... Не люблю, когда близко лекарствами пахнет...

Смущенный врач постоял, пожал плечами.

— Если не трудно вам, — шепотом попросил Ефремов, — возьмите мой шлем и подложите под голову.

Старый доктор молча поднял с земли упавший шлем Ефремова, стряхнул с него пыль и осторожно подложил под голову Андрея.

— Вот так, спасибо.

И тотчас же уснул.

На аэродром примчались крытые автомобили, чтобы доставить летчиков в домик за рекой. Но никто даже не пошевельнулся. Летчики неподвижно лежали на траве.

Полковник Преображенский лежал лицом к небу, положив голову на круглый серый камень, оказавшийся поблизости. Штурман Петр Хохлов спал, сидя у колеса самолета. Михаил Плоткин прислонился к Хохлову.

На аэродроме наступила тишина. Только на берегу залива плескались волны.

В тот день Советское информбюро передало:

«В ночь с 11 на 12 августа имел место новый налет советских самолетов на военные объекты в районе Берлина.

Сброшены зажигательные бомбы большой силы. В Берлине наблюдались пожары и взрывы.

Все наши самолеты вернулись на свои базы».

Наивно было бы думать, что действия наших бомбардировщиков проходили без помех. С первых же дней фашистская агентура начала активную «охоту» за экипажами ДБ-3. Руководителю операции С. Ф. Жаворонкову приходилось маневрировать сроками вылета экипажей в воздух, чтобы дезориентировать противника. Фашистская авиация не раз нападала на Кагул и Асте, стараясь поймать и уничтожить самолеты ДБ-3 во время вылета.

«Из вероятных действий противника, — вспоминал потом маршал авиации С. Ф. Жаворонков, — наиболее опасным для нас на ближайшее время являлось нападение силами Ме-110 и Ме-109 в период производства вылетов на выполнение очередного задания. Обычно самолеты выруливали с мест стоянок от хуторов на старт в установленное время и по сигналу ракеты. Общее расстояние для руления для некоторых из них составляло два — два с половиной километра. Рулежные дорожки, накатанные только колесами самолетов, нередко проходившие поперек полос борозд, через канавы и изгороди, не позволяли самолетам двигаться быстро. На выруливание, вылет и сбор в районе аэродрома уходило значительное время. В этот период перегруженные и лишенные маневренности самолеты могли стать легкой добычей истребителей врага. На свои истребители из-за их малочисленности мы не могли вполне надеяться. Вот почему решили следующий вылет произвести не непосредственно перед наступлением темноты, а за час до нее.

Тем временем противник усилил наблюдение за аэродромами Кагул и Асте. Каждый день один или два раза Ме-109 парами на высоте 1000–1500 метров проходили над аэродромами.

Вечером, примерно через час после того, как ДБ-3 стартовали на Берлин, фашисты двумя группами Ю-88 нанесли одновременно удар по Кагулу и Асте. Однако удар пришелся по пустому месту. Пострадали лишь два истребителя, прикрывавшие взлет бомбардировщиков. Приземлившись, они не успели еще зарулить в надежное укрытие. После бомбежки аэродром Кагул, как оспины на теле земли, покрыли воронки от восьмидесятикилограммовых фугасных и осколочных бомб. Командование приняло меры к тому, чтобы к возвращению самолетов подготовить посадочную полосу к приему самолетов. Аэродром Асте не пострадал от бомбежки.

Теперь возникло опасение: как бы не «подловили» немцы наши экипажи на рассвете, когда после семичасового пути они будут возвращаться с задания.

Миновала ночь, когда с постов ВНОС стали сообщать о приближении большой группы самолетов. Немцы или наши? Оказалось, наши возвращаются с задания. Боевых потерь не было».

Высылая экипажи в третий полет на Берлин, генерал-лейтенант Жаворонков, посоветовавшись с Преображенским и Щелкуновым, вновь приказал обеим группам вылететь за час до захода солнца, то есть до вероятного прихода разведчиков и возможного нападения авиации противника.

Во избежание перехвата наших самолетов в море генерал выслал с некоторым упреждением группу «чаек» на радиус их полета.

Оставшиеся истребители были подняты для прикрытия взлета и сбора групп.

Незадолго до возвращения наших экипажей с задания группы «юнкерсов», зайдя со стороны Рижского залива, дважды бомбили аэродромы Кагул и Асте. Летчикам пришлось некоторое время кружить в зоне ожидания, пока на земле заделывали воронки от бомб. Особенно сильно пострадал аэродром Асте. Экипажи Щелкунова пришлось принимать на Кагуле. Обе группы вернулись без потерь и благополучно произвели посадку.

Тридцать пять суток продолжалась боевая работа дальних бомбардировщиков. За это время фашистская агентура, засланная на остров, не раз пыталась навести «юнкерсы» на стоянки наших ДБ-3.

В одну из ночей с постов ВНОС начали поступать донесения о подходе к Эзелю самолетов Ю-88. Ночь стояла темная, но безоблачная и звездная. Самолеты шли с разных направлений поодиночке. Характерное завывание их моторов слышалось все ближе и ближе.

Вдруг от хутора, где стояли два ДБ-3, взметнулась красная ракета, вслед за ней другая. Такие же ракеты стали взлетать у многих стоянок наших самолетов. Что означали ракеты, бросаемые близ стоянок ДБ-3, всем, находившимся на командном пункте, было ясно. Через несколько минут там будут рваться бомбы врага.

Тогда к генералу Жаворонкову обратился майор Боков:

— Товарищ генерал, давайте и мы бросать ракеты!

«Иллюминацию», начатую фашистами, раздвинули далеко за пределы аэродрома. По телефону на все посты, на зенитные батареи, расположенные близ аэродрома, поступило распоряжение: пускать ракеты при приближении «юнкерсов», направляя врага в сторону от стоянок наших самолетов.

В ту ночь беспорядочная бомбежка охватила почти весь Эзель. Ни один наш самолет не пострадал.

12 августа 1941 года начальник штаба верховного немецкого главнокомандования фельдмаршал Кейтель издал секретную директиву:

«Как только позволит обстановка, следует совместными усилиями соединений сухопутных войск, авиации и военно-морского флота ликвидировать военно-морские и военно-воздушные базы противника на островах Даго и Эзель. При этом особенно важно уничтожить вражеские аэродромы, с которых осуществляются налеты на Берлин. Координация проведения подготовительных мероприятий поручается командованию сухопутных войск».

Фашистское командование усиливало систему противовоздушной обороны на побережье, на дальних и ближних подступах к Берлину.

Балтийские летчики под командованием полковника Преображенского в крайне тяжелых условиях продолжали налеты на Берлин. Приходилось каждый раз менять направление выхода на цель и тактику ударов.

На аэродром бесшумно, будто на крыльях, примчался голубой «ЗИС». Дверца автомобиля открылась. Человек в морском кителе, выйдя из машины, осмотрелся, не спеша подошел к летчикам. И все понял.

Это был генерал-лейтенант авиации Семен Федорович Жаворонков. Он присел на корточки возле полковника Преображенского.

— Да, все мы устали... Но что поделаешь? Придет время и отдохнем, друзья...

Преображенский вскочил, услышав знакомый голос, протер глаза.

— Простите, товарищ генерал. Пятиминутный отдых... Разрешите доложить, что вверенный мне полк задание выполнил!

— Потом, потом доложите, — сказал генерал и горячо поцеловал полковника. Затем он развернул листок:

— В Москве каждый ваш шаг известен. Спасибо! Молодцы! Вот вам награда!

Полковник глазами пробежал по бумаге. Снова и снова. Правительственная телеграмма! Из Москвы! Верилось и не верилось. От радости полковник Преображенский крикнул:

— Телеграмма из Москвы! Все летчики вскочили.

— Товарищи! Правительство поздравляет нас, летчиков, штурманов, стрелков-радистов, инженеров и техников полка и весь личный состав с успехами!

— Ур-рра! — прокатилось по аэродрому.

— Ур-рра!

И когда на землю опустились сумерки, а в небе серебром сверкнули звезды, все опять были в сборе. Только среди них не было одного — старшего лейтенанта Афанасия Ивановича Фокина.

Как был нужен этот летчик!

Бомбардировщики уже выруливали на старт, когда в воздухе над аэродромом загудели моторы. Кто же это мог быть? Может, кто заблудился? Летчик попросил разрешения на посадку. «Какая же сейчас посадка? — досадовал начальник штаба. — Корабли один за другим стартуют на Берлин. Как это некстати! Ишь, крадется... кружит! А может, он без горючего?»

— Приостановить выпуск самолетов! Передайте, товарищ дежурный, на старт!

Зажглись посадочные сигналы.

Самолет плавно коснулся колесами земли, пробежал положенную дистанцию и остановился, грохоча моторами. Летчик сообразил, что ему надо немедленно очистить полосу, и с ходу подрулил к командному пункту. Моторы выключены. Из кабины вылез грузный, улыбающийся Афанасий Иванович.

— Батюшки, Фокин! — крикнул начальник штаба и бросился обнимать Фокина, приговаривая: — Где же ты пропадал? Да что же ты, Афанасий Иванович, едва не сорвал вылет на Берлин? — И, махнув рукой, спросил:

— Здоров ли?

— Здоров. Поблуждал немного.

— Лететь сейчас можешь?

— Могу. Дозаправка только небольшая нужна. Машина исправна, не беспокойтесь!

— Заправить самолет Фокина!

— Но ты по совести скажи, отдых тебе нужен?

— Какой теперь отдых!

— Маршрут свой знаешь?

— Знаю. Берлин.

Луна выплыла из-за суровых туч, бороздивших небо густыми толпами. Стремительные, злые, косматые, они обгоняли друг друга, разрывались, снова сталкивались, как будто смертельную битву вели за маленькую, лишь временами мерцавшую сквозь них луну. Вспыхивавшие на какой-то миг звезды тоже бесследно пропадали. Потом серые тучи как бы столкнули луну в пропасть и сами понеслись к земле.

Землю и небо заволокло седым туманом. Самолеты уходят в ночную мглу. Моторы гудят. Стальные воздушные винты вгрызаются во тьму и разрывают ползущую паутину туч.

— Ох, штурман, — вздыхая, говорит Преображенский. — Не к добру разбушевалась погода.

— Да, пожалуй, не к добру! — соглашается Петр Хохлов.

В фонарь кабины бьют капли дождя.

Полковник Преображенский идет головным, едва различая другие самолеты.

Сзади бессменно несут вахту стрелки-радисты старший сержант Рудаков и сержант Кротенко. Один в нижнем люке прижался у пулемета к холодному полу, другой к верхней турели. Они — часовые в полете. И хотя за бортом крепчайшая стужа, довериться ночи нельзя.

Температура все время снижается. Минус 34 градуса... 44 градуса... И наконец — 50 градусов.

Прилипшие к стеклу кристаллы слезятся, оползают и медленно тают. «Забраться повыше? — прикидывает полковник. — Но выше забраться нельзя! Самолет может покрыться льдом, отяжелеет и свалится. И тогда никакими усилиями его не удержишь. Спуститься пониже тоже нельзя. Риск. Значит, надо идти по узкой, слоистой туманной дороге».

Все на пределе: и нервы, и воля.

Вдруг мелькает берег залива и исчезает.

Преображенский то и дело бросает взгляд во мглу, отыскивая ведомых.

Фокин идет где-то сзади, потом вплотную приближается к самолету полковника да так и идет рядом, словно в обнимку.

— Слушай, Хохлов, я только что видел вражеский берег. Дойдем?

— Конечно, дойдем, полковник.

Двенадцать тяжелых машин движутся трудной воздушной дорогой на запад.

Тройка по центру... Впереди — полковник Преображенский.

Где-то сквозь тучи сверкнула луна. Полковник берет повыше. Шесть тысяч наскреб! Рука тянется к кислородному прибору:

— Рудаков, Рудаков! — зовет Хохлов радиста — Дышать тяжело?

— Тяжело, — доносится короткий ответ. Самолеты цепко держатся друг друга. Настойчивый Фокин все еще «висит» на крыле полковника.

— Кто тут повис у меня? Можно столкнуться.

— Лучше, конечно, отойти.

Штурман передает об этом радисту.

Гаснут навигационные огни. Но Фокин идет, ориентируясь по вспышкам из патрубков моторов. Не отстает!

Полковник, опасаясь столкновения, бросает машину то вниз, то вверх. Фокин, словно привязанный, не отходит. Полковник прибавил скорость. Скользнул. Бесполезно.

— Ну и шут с ним! Пусть так идет.

Прожекторы обнаружили их уже над территорией Германии. Из темноты выскочили истребители-перехватчики. Они кинулись, просвечивая ночную мглу, зашли полукольцом и помчались прямо к бомбардировщикам.

Ночью воздушный бой вести трудно, да это и не входило в расчеты группы Преображенского. Экипажи не могут, не должны открывать пулеметный огонь. Только уж в самых критических случаях.

Перехватчики мелькнули фарами, прогудели под крыльями бомбардировщиков, потом сами открыли шальной неприцельный огонь. Когда лучи фар скользнули по самолету полковника, кто-то не удержался — открыл ответную стрельбу. Фары исчезли. Два истребителя шмыгнули вниз.

Тучи рассеялись. Горизонт открылся. Хохлов увидел, как продолговатые плоские силуэты бомбардировщиков упорно продвигались вперед, за флагманом.

Над Штеттином прошли спокойно.

Вскоре в кабине полковника отказал один из компасов, но Евгений Николаевич только сильнее стиснул челюсти.

Он не торопился сказать об этом штурману, пытался еще как-то держаться. Но когда отказал и гирокомпас, Евгений Николаевич не выдержал:

— Хохлов, учти, дорогой. Я иду дальше, но вышли из строя оба компаса.

Глухая ночь. Высота семь тысяч метров. Возле фонарика на приборном щитке все металлические предметы кажутся покрытыми огненными каемками.

Только теперь Преображенский почувствовал сильную боль в голове. Руки перестали слушаться. А надо еще двадцать минут идти до цели. Двадцать минут? Пустячный срок. Холодные капли пота стынут на лбу, на руках.

Нужно дойти, во что бы то ни стало дойти. Сбросить все бомбы. Всех довести. Дотянуть...

Полковник делает глубокий рывок в кресле и приказывает себе: «Дойти!». Рука тянется к аварийному крану.

Как неподатливо и тяжело включается этот кран!

Высота — десять тысяч с запасом. Нельзя так щедро расходовать кислород! И Преображенский постепенно сбавляет животворную струйку.

Вышла из-за туч золотая луна. Что это? Мимо, прямо к земле, полетел самолет. Плоткин? Видно, потерял сознание.

Нет! Вот он, Плоткин. Значит, кто-то другой. И этот другой успел вовремя включить аварийный кран питания кислородом и занять свое место в строю.

Небо открылось. Желанное небо. А под ним — Берлин.

Нынешней ночью Берлин не такой, каким был прежде. Город словно прижался к земле. Затемнился. Только тонкие вспышки огня вырываются из труб электростанций.

Над центром Берлина самолеты по сигналу расходятся врозь. И вот уже первый квартал запылал. Видны улицы, площадь, дома и заводы.

Новые вспышки пламени. Это Фокин подоспел. Еще, еще! Больше света! Сейчас в Берлине хозяева — балтийцы!

Тонны металла рвут землю. Чудовищной силы разрывы будоражат фашистское логово. Василий Гречишников мстит за мать, за жену Оксану, которую немцы пытали в родном Петрикове, он мстит за маленького сына, за свою двухлетнюю девочку Валю.

Штурман Троцко сбрасывает одну бомбу за другой туда, где уже бушует пламя.

Вверх и вниз мчатся самолеты, делая глубокие развороты над полыхающими складами.

Немецкие зенитчики хотят заслонить город убийственным шквалом огня. Но балтийцы, залитые светом прожекторов, не отступают.

Труднее всех приходится Преображенскому. Кажется, что вся сила огня направлена на флагмана. Полковник торопится выйти из зоны огня. Через каждые пятнадцать минут экипаж сбрасывает бомбы.

Но вот, кажется, и немецкие зенитчики захлебываются. Они стреляют еще энергично, но уже не могут наблюдать результаты своего огня. В последний раз длинные белые и фиолетовые ослепляющие лучи упали поперек Берлина в 4.20 утра. Прожектористы сложили скрестившиеся лучи на землю. Одинокий истребитель промчался на северо-запад.

Советские летчики сделали свое дело. Перед рассветом они покинули Берлин.

Прошла усталость. Забылись тревоги ушедшей ночи. Но сделанное не забудется никогда.

На следующий день Советское информбюро поведало миру:

«В ночь с 15 на 16 августа имел место новый налет советских самолетов на район Берлина и отчасти на Штеттин. На военные и промышленные объекты Берлина и Штеттина сброшено много зажигательных и фугасных бомб большой силы. В Берлине и Штеттине наблюдалось большое количество пожаров и взрывов. Все наши самолеты вернулись на свои базы».

Да, балтийцы сдержали клятву Родине!

Они считали себя счастливыми летчиками. Больше всех был доволен старший лейтенант Афанасий Фокин. Во-первых, о нем, хотя и без указания фамилии, сообщалось теперь в сводках Совинформбюро. Во-вторых, наряду с другими он выполнил клятву. В-третьих, Афанасий Иванович считал особой честью для себя быть в бою рядом с полковником Преображенским.

— Ну и прилипчивый же ты мужик, Фокин! — в шутку сказал полковник, когда они сели за столик в буфете. — Как прицепился ко мне в Эстонии, как лег на крыло, так и не отстал до самого Берлина. Что за нежности! Тебе, видно, спать хотелось, Афанасий Иванович?

— Да нет, товарищ полковник, — смеясь, ответил Фокин. — Просто боялся снова отстать. Я знал, что с вами до Берлина непременно дойду.

— А признайся, Фокин, здорово устал?

— Очень, — откровенно ответил Фокин. — Мне легче было идти по вашим приборам.

— По моим? А ты знаешь, что компасы у меня отказали? Знаешь, что нас вел Хохлов? По компасам штурмана дошли до Берлина и обратно!

Твои герои, Балтика!

Для наращивания ударов по Германии Ставка Верховного Главнокомандования направила на Эзель 20 экипажей ДБ-3 под командованием майора В. И. Щелкунова и капитана В. И. Тихонова. Они действовали с аэродрома Асте.

Налеты на Берлин продолжались. Слушая утром сводку Советского информбюро, солдаты на фронте говорили:

— Раз по воздуху наши орлы долетели, мы по суше непременно дойдем! Дойдем!

Однако мало кто из них знал, с какими трудностями встретились балтийцы, чтобы обеспечить экипажи Преображенского и Щелкунова бомбами.

Бывший командир быстроходного тральщика БТЩ-203 «Патрон», капитан 1 ранга Михаил Павлович Ефимов, проживающий ныне в Ленинграде, на Васильевском острове, открыл еще одну малоизвестную страницу мужества балтийских моряков.

...В августе 1941 года противник перерезал железную дорогу, соединяющую Таллин с Ленинградом.

В ночь с 7 на 8 августа, когда был произведен первый удар по фашистской столице противник начал наступление. Он форсировал реки Лугу и Нарву, продолжая выход на Веймарн-Волосово, чтобы захватить и Кингисепп. Гитлеровцы использовали старые заросшие бурьяном дороги, стремясь во что бы то ни стало вырваться к побережью. Предварительно враг начал усиленно бомбить наши аэродромы под Ленинградом. Аэродром базирования полка Преображенского стал подвергаться массированным ударам с воздуха почти ежедневно. Но планы немецкого командования выйти к побережью со стороны Волосова — Кингисеппа были сорваны защитниками Ленинграда.

Тогда противник повел наступление с юга, со стороны Новгорода, с целью выйти на Чудово — Любань — Тосио.

Планы фашистов были гораздо шире. Одновременно враг рвался к Таллину. Острова Эзель и Даго (ныне Саарема и Хиума) были единственными клочками суши, где еще могла базироваться наша авиация.

Ценой огромных жертв противник все же сумел выйти на южное побережье Финского залива в район губы Кунда, закрепиться там. Таллин остался в глубоком немецком тылу, но удержать важнейшую базу Балтийского флота уже не представлялось возможным. В связи с этим нарушилось снабжение групп Преображенского и Щелкунова горючим и бомбами.

Командующий Краснознаменным Балтийским флотом вице-адмирал Владимир Филиппович Трибуц принял решение бесперебойно снабжать авиаторов боевыми грузами.

— Удары по Берлину надо продолжать. Обеспечивать группы Преображенского и Щелкунова необходимым боезапасом будут быстроходные тральщики.

Легкое ли дело? Во-первых, надо пройти не одно минное поле, избежать артиллерийского обстрела с берега, уберечься от вражеской авиации. Во-вторых, не попадаться на перископ немецким подводным лодкам. К этому времени их в Финском заливе уже не раз обнаруживали. В-третьих, не допускать перехвата конвоя наших кораблей вражескими торпедными катерами.

Экипажам быстроходных тральщиков «Кнехт» и «Бугель» приказали немедленно загрузиться бомбами крупного калибра и доставить их на Эзель.

Командиром на «Кнехте» был Александр Тимофеев, на «Бугеле» — Михаил Гадяцкий.

Погода в те дни стояла крайне плохая: морось, туман. Молоко — вверху, молоко — внизу, впереди — сероватая мгла. А в море, набегая одна на другую, ревели волны.

Чуть позже к двум первым быстроходным тральщикам присоединился и «Верп» — БТЩ-206 во главе со старшим лейтенантом Гордеем Бадахом.

Три офицера — не такие уж молодые командиры — знали свое дело хорошо и без промедления вышли из Кронштадта, взяв курс на Эзель. В строжайшем секрете, притушив огни, шли они в море. Ни одного лишнего слова. Ни одного разговора, ни одного демаскирующего сигнала.

Тральщики продвигались к цели. Плыли медленно, но все-таки продвигались. Команды исполнялись точно. Вахты несли бдительно. Моряки знали, что груз надо доставить к 25 августа.

В Финском заливе, в районе Юминданины и малоприметного маяка Кери, тральщики «Кнехт» и «Бугель» подорвались на вражеских минах. Из личного состава кораблей мало кто остался в живых.

Дивизионный штурман Петр Иванушкин, который шел на «Верпе» (ныне капитан 1 ранга), рассказывал потом:

«...Было около полудня 24 августа. У маяка Кери навстречу нам попался конвой кораблей. Вражеская авиация выследила наши корабли и нанесла удар с воздуха. Сам конвой имел к этому времени малый ход — попал на минное поле» Движение застопорилось. Фашистские самолеты остервенело стали набрасываться на эсминец «Энгельс» и на шедший в кильватере танкер № 11. Через некоторое время поблизости наскочил на мины и быстро погрузился носом в воду и БТЩ-209 — «Кнехт». В районе гибели танкера № 11 подорвался на минах и БТЩ-214 — «Бугель». Он погрузился кормой. Большинство команды погибло. Командир «Бугеля» Михаил Гадяцкий, стоявший в капковом бушлате на капитанском мостике, был снят с воды на борт сопровождающего катера в бессознательном состоянии. Третий быстроходный тральщик «Верп» и малые катера МО (морские охотники) прибыли в главную базу флота — Таллин».

Судя по всему, как утверждает главный старшина Григорий Будаченко, который шел на «Верпе», на БТЩ-209 в момент подрыва сдетонировали бомбы. Из воды взвился высокий столб огня. Он медленно опустился и разгладил воду.

А на Эзеле летчики с нетерпением ждали бомбы.

Ставка Верховного Главнокомандования требовала: груз необходимо доставить по назначению во что бы то ни стало.

Эту задачу возложили на командира БТЩ-203 «Патрон» Михаила Ефимова и на другие экипажи. Им было приказано погрузить в Ораниенбаумском порту тридцать авиабомб весом от 500 до 1000 килограммов каждая.

Командир тихоходного тральщика «Бистурис» — Т-289 лейтенант Александр Васильевич Соколов и командир сторожевого корабля «Коралл» капитан-лейтенант Иустин Александрович Подсевалов (сейчас оба они живут в Таллине) добровольно вызвались загрузить бомбами свои корабли.

Погрузка шла быстро. Пропахшие соленым потом матросы трудились самоотверженно, понимали, что надо успеть темной ночью-союзницей проскочить Финский залив.

В темноте старший группы Михаил Ефимов запрашивал по семафору:

— Где капитан-лейтенант Подсевалов? Где Подсевалов?

Сторожевой корабль «Коралл», уже загруженный бомбами, почему-то медлил с выходом в море.

— Где капитан-лейтенант? Ведь он задерживает выход в море.

Вскоре капитан-лейтенант Подсевалов докладывал:

— Из-за неисправности механизмов не могу выйти в море. Принимаю меры к устранению повреждений.

Его лицо, освещенное карманным фонариком, было черно от машинного масла.

— Как же так? — волнуясь, спрашивал Ефимов. — Как же так? На пирс пришел? Пришел. Стало быть, и дальше идти должен! Ведь нас ждут! Проскочим ночью минные поля, обойдем их. И там, глядишь, избежим и встреч с вражеской авиацией.

— Я все понимаю, — отвечал Подсевалов. — Я все понимаю.

Однако что мог поделать Подсевалов? Механизмы на «Коралле» действительно оказались неисправными. А кто же с неисправными машинами пойдет в море? Подсевалов, как ни старался, так и не вышел с Большого Кронштадтского рейда.

Настроение команды «Патрона», узнавшей о гибели товарищей с «Кнехта» и «Бугеля», было невеселым. Матросам стало известно и о судьбе команды эсминца «Энгельс», и о потоплении танкера № 11.

Перед выходом в море командир «Патрона» Ефимов напутствовал личный состав:

— Нам надо не только проскочить ночью Финский залив, но и непременно доставить бомбы на Эзель. Пусть даже ценой нашей жизни. Ясно одно: даже при приближенном взрыве контактной или неконтактной мины или сброшенной с самолета бомбы корабль наш может взлететь на воздух. Надо быть готовыми ко всему. Но мы — балтийцы! И мы прекрасно сознаем, что от выполнения этой задачи зависят дальнейшие удары по Берлину. Победа — это успех для всех. Гибель корабля — для всех беда!

Ораниенбаумский затемненный причал остался позади, прошли и Большой Кронштадтский рейд. Впереди — путь, полный неожиданностей.

Быстроходный тральщик БТЩ-203 и Т-298 в сопровождении патрульного катера во главе с командиром Петром Сажневым держали курс на запад.

До острова Лавенсаари корабли шли спокойно, только в невысокие борта плескали холодные волны.

Где-то вдали поблескивали и гасли огоньки. Они то настораживали, то успокаивали команду. Корабли все-таки отсчитывали мили. Волны по-прежнему бились о борта, иногда сильнее и яростнее, иногда совсем тихо. Корабли шли на предельной скорости.

Невдалеке от острова Лавенсаари над палубой прогудели моторы самолета. Чей? Он повесил светящуюся «люстру» и ушел в восточном направлении. Куда пошел? В Финляндию или в прибрежную сторону? Скорее всего, в прибрежную.

— Чужой! — с досадой сказал командир. — Нащупал! На рассвете начались групповые налеты и атаки вражеских самолетов. А до Эзеля не так-то уж далеко, И как будет обидно, если не удастся довезти груз.

Море кипело от разрывов бомб. На бегущий по волнам корабль обрушились высокие столбы воды. Они падали вниз стопудовыми снопами.

Матросы держались стойко. Каждый чувствовал локоть товарища. Каждый стремился сделать не только свою работу, но и помочь вовремя другу. Как могли, так и отбивались, проявляя смекалку и изворотливость.

Но положение команд и кораблей с каждой минутой становилось все труднее. Авиация противника совершила уже семнадцать атак, бросила на БТЩ-203 и на другие шедшие в кильватере корабли более трехсот пятидесяти бомб. Корабли не шли, а едва передвигались между высокими гейзерами, поднимающимися совсем неподалеку от бортов. Маневрируя и уклоняясь от ударов, корабли то всплывали на гребень волны, то исчезали в сплошных гейзерах.

Приказания командира тральщика исполнялись точно, беспрекословно. Особенно виртуозно работал рулевой матрос Николай Бойцов. Четко действовали и мотористы, стоявшие у двигателей: они обеспечивали бесперебойную и необходимую скорость корабля. Отличились главстаршина Иван Клюшник, командиры отделений Анатолий Шамшурин, Михаил Орлов, из трюмных — командир отделения Михаил Шостак. Героически вели себя матросы Григорий Васильев и Камали Хусаинов, ныне работающий слесарем в Ленинграде на заводе имени 2-й пятилетки.

Михаил Павлович Ефимов отметил командиров и пулеметчиков во главе со старшиной 1-й статьи Николаем Шохиным. Старшина сбил один вражеский бомбардировщик, а другой сумел сильно повредить. Экипажу «юнкерса» пришлось садиться на воду.

Но испытания для моряков никак не заканчивались. К концу похода был расстрелян весь имевшийся боезапас. Однако корабль отбивался. Пришлось вести огонь по воздушному врагу учебными снарядами. Самолеты заходили все новыми и новыми партиями и становились на боевой курс. Чаще всего они шли в атаку со стороны солнца, с левого борта. Потом бомбили с правого. И что-то у них не получалось. Атаки последовали с кормы, с носа, снова с правого, потом с левого бортов, а «Патрон» шел среди разрывов, словно заколдованный.

Убит осколками авиабомбы пулеметчик Иван Мелехов. На капитанском мостике скончался от тяжелых ран сигнальщик Виктор Харламов. Тяжело ранены командир отделения рулевых Николай Бойцов, командир отделения сигнальщиков Николай Большаков, помощник командира БТЩ-203 Александр Спорышев.

Ранены инженер-лейтенант Митрофан Иванович Ванюхин и сам командир корабля Михаил Павлович Ефимов.

Раненые молчали, не просили о помощи, как могли, продолжали нести свою службу. Невредимым оставался на капитанском мостике лишь один дальномерщик Иван Игнатьев.

Аварийная группа матросов во главе с боцманом Шевченко и весь личный состав тральщика самоотверженно боролись за живучесть и непотопляемость корабля с его бесценным грузом.

Не может быть забыт и ратный труд коммуниста Александра Нестерова, командира отделения радистов, и радиста Тимофея Ивановича Кузнецова. Они бесперебойно держали связь с островом Эзель и с другими кораблями.

Израненные, но не побежденные боевые корабли дошли и доставили бомбы по назначению. На каждой бомбе белели надписи, сделанные матросами: «Гитлеру — от моряков Балтики!», «Геббельсу — от балтийских матросов!», «Герингу — от летчиков Краснознаменного Балтийского флота! Получай!».

Надо было видеть, с каким нетерпением ждали эти бомбы герои-летчики, находившиеся в глубоком тылу противника!

27 августа Советское информационное бюро сообщило, что в ночь с 26 на 27 августа группа наших самолетов в сложных метеорологических условиях бомбардировала военно-промышленные объекты Берлина, Данцига, Кенигсберга и других городов Восточной, Северо-Восточной и Центральной Германии.

В результате бомбардировки в Берлине возникло 9 очагов пожара, в Данциге — 9, в Кенигсберге — 10.

В других городах Германии также отмечены большие пожары и взрывы. Все наши самолеты вернулись на свои базы.

Мы с гордостью сознаем, что к первым ударам по фашистскому логову имели прямое отношение и моряки-балтййцы с быстроходных тральщиков. И рассказ капитана 1 ранга запаса Михаила Павловича Ефимова привели в надежде, что те, кто не упомянут здесь, откликнется, дополнят картину былых походов на Балтике.

После перелета с Эзеля летчики 1-го минно-торпедного полка базировались в поселке под Ленинградом.

Четыре высоких окна, верандочка, крытая тесом, два слуховых окошка и тонкий, едва приподнявшийся шпиль. Здесь жили летчики и штурманы полка. И все, кто побывал в этом доме, запомнили резные ставни, откинутые настежь, веселые окна, покатые ступеньки и стеклянную синюю ручку на парадном крыльце.

В доме ничего лишнего: посредине комнаты — стол, покрытый голубым сукном, графин с водой, прозрачной, как слеза. Вокруг стола — несколько стульев.

У домика остановилась легковая машина. Из нее вышли командующий флотом вице-адмирал Владимир Филиппович Трибуц и член Военного совета Балтфлота Николай Константинович Смирнов.

В залитой солнцем просторной комнате член Военного совета осторожно открыл чемоданчик. На свет появились пять плотных коробок, обтянутых красным муаром.

Дверь отворилась. На пороге в какой-то нерешительности остановился полковник Преображенский.

— Разрешите, — сказал он, смущенно оглядевшись.

— Преображенский! Входите, — и командующий пошел ему навстречу. — Пусть все войдут.

— Преображенский приблизился к столу. Хохлов остановился слева, Ефремов справа. Несколько поодаль, заметно волнуясь, переминался с ноги на ногу усталый Плоткин.

Член Военного совета Смирнов, выделяя каждое слово, прочел Указ Президиума Верховного Совета. Вот его текст:

«За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с германским фашизмом и проявленные при этом отвагу и геройство присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда»:

1. Капитану Гречишникову Василию Алексеевичу.

2. Капитану Ефремову Андрею Яковлевичу.

3. Капитану Плоткину Михаилу Николаевичу.

4. Полковнику Преображенскому Евгению Николаевичу.

5. Капитану Хохлову Петру Ильичу.

Председатель Президиума Верховного Совета СССР

М. Калинин.

Секретарь Президиума Верховного Совета СССР

А. Горкин.

Москва, Кремль, 13 августа 1941 г.»

— За ваш редчайший подвиг, — торжественно сказал командующий Балтийским флотом, — за вашу беспримерную отвагу и мужество Родина награждает вас самой высокой наградой. Так пусть живет наша балтийская слава! Пусть она не меркнет никогда! Трогательная, неповторимая минута...

— Флагманский штурман Петр Ильич Хохлов! — медленно и громко произнес член Военного совета Смирнов.

Штурман Хохлов подошел к столу и улыбнулся, блеснув зубами. Командующий сам приколол к морскому кителю штурмана орден Ленина и Золотую Звезду.

— Капитан Андрей Яковлевич Ефремов!

— Есть Ефремов!

Высокий летчик подошел к столу, молча взял в одну руку коробочку с Золотой Звездой, в другую — орден Ленина.

По-медвежьи подошел к командующему Михаил Плоткин.

— Спасибо, товарищ командующий, — сказал Плоткин — Спасибо Родине! Речей держать не умею. А сказать хочется много. Но скажу только: мы еще не такое устроим гитлеровцам! Непременно устроим! Не сомневайтесь!

Командующий флотом был доволен, что смог познакомиться с прославленными балтийскими летчиками, и только горько сожалел, что не довелось вручить Золотую Звезду № 613 и орден Ленина Василию Алексеевичу Гречишникову. Он был опечален, что не вручил награды летчикам Дашковскому, Кравченко, Мильгунову и их боевым экипажам.

Человеческая жизнь на войне порой измеряется секундами.

Когда правительственные награды были вручены, комиссар Оганезов обратился к собравшимся:

— Давайте-ка подумаем, какому из наших экипажей, участвовавших в полетах на Берлин, можно обратиться с призывным словом к бойцам и командирам Балтийского флота. Кому поручить писать такое призывное слово?

— Экипажу Плоткина! — в одном гуле слились многочисленные голоса.

Всю ночь до полного рассвета накануне годовщины Октября в тесной и крохотной комнатушке трудились Михаил Николаевич Плоткин, порывистый и быстрый штурман Василий Петрович Рысенко, молодой, всегда жизнерадостный стрелок-радист Миша Кудряшов.

А утром 7 ноября 1941 года во всех частях и подразделениях Краснознаменного Балтийского флота читали листовку, на которой были изображены портреты прославленного экипажа:

«Товарищи бойцы и командиры, товарищи летчики! Приближается XXIV годовщина Великой Октябрьской социалистической революции.

Гитлер и его свора бросили на нас свои полчища, чтобы железом и броней растоптать свободную Советскую Республику.

Не бывать этому!

В героических сражениях, отстаивая каждую пядь нашей земли, Красная Армия нанесла уже не один удар зарвавшейся гадине. С Красной Армией и Военно-Морским Флотом, со всем советским народом сражаются балтийские соколы.

Бомбовыми ударами по вражеским промышленным центрам, по его военным базам, морским транспортам и танковым колоннам, мы нанесли фашистам немалый урон.

Товарищи летчики! К Победе путь не легок. Впереди еще более тяжелые испытания. Но мы непременно выполним свой долг перед Родиной.

Исторический день 7 ноября 1941 года балтийские летчики ознаменуют новыми победами, умножат и приумножат героические подвиги.

Мы призываем вас, летчики, штурманы, стрелки-радисты, техники, оружейники и мотористы! Бойцы и командиры! Не щадя своей жизни уничтожайте врага!

Ни одной бомбы, ни одной пули мимо цели!

Пусть всегда и всюду воодушевляют нас мужество, дерзновенная отвага, бесстрашие и ненависть к врагу. Под гранитными стенами Ленинграда фашистские банды найдут свой бесславный конец...»

В конце листовки значились имена Героя Советского Союза М. Н. Плоткина, дважды орденоносцев штурмана В. П. Рысенко, стрелков-радистов В. В. Петрова и М. М. Кудряшова.

Награждение героев, бомбивших Берлин, их призывное слово воодушевило личный состав полка на новые дела. Вместе с ветеранами рука об руку воевала молодежь, новое поколение бесстрашных балтийских летчиков. И среди них заметно выделялся отвагой, мужеством и умением старший лейтенант Балебин.

Тот полет надолго запомнился однополчанам, а еще больше белофинскому прихвостню Гитлера барону Маннергейму. Барон, конечно, и не подозревал, что в этой истории заметную роль сыграл старший лейтенант морской авиации Василий Алексеевич Балебин.

...Когда Василий Балебин вместе с полковником Преображенским приехал на аэродром, там уже работали техники и мотористы. Штурманы Хохлов и Ермолаев уточняли маршрут полета. Оружейники подвешивали бомбы. Фугаски, которые поменьше, весом в сто килограммов, подвешивали к самолету Преображенского, а самую большую «капельку» — она весила ровно тонну — к машине Балебина.

Полковник напутствовал:

— Когда появитесь в указанном секторе, предъявите этот «мандат», — он указал на «капельку». — Для Маннергейма будет вполне достаточно. Балебин поправил пояс реглана, натянул меховой шлем с большими очками и забрался в кабину.

Перед вылетом полковник предупредил:

— Иду первым. Держитесь слева. А там, над портом, действовать, как условились.

Бомбардировщики, разрывая ночную мглу, побежали по укатанному аэродрому. Тяжело оторвавшись от земли, они скрылись в темном небе.

Погода над Финским заливом не порадовала летчиков. Экипажи с трудом пробивались сквозь густые осенние облака. Временами самолеты опускались над чернеющими лесными массивами, петляли где-то над болотами, оставляя в стороне замысловатые силуэты прибрежных шхер. Потом опять шли с набором высоты.

Штурманы Хохлов и Ермолаев внимательно следили за картами, выдерживая точный куре. Синевато-серая ночная дымка то рассеивалась и становилась светлее, то снова сгущалась,

Над вражеским городом наши бомбардировщики появились неожиданно, и летчикам представилась довольно пестрая картина. Город был затемнев лишь наполовину, в порту кораблей не видно. Только на окраинах мелькали едва приметные сверху крохотные огоньки постовых сигналов да тускло поблескивали рельсы железнодорожных линий. Слабенький дым валил из трубы одинокого паровоза, уходившего от станции.

Полковник Преображенский вел свой самолет на максимальной скорости. Балебин не отставал и, как было приказано, «лежал» на левом крыле.

Внизу рисовались знакомые очертания кварталов, и план крупного города оживал во всех деталях. От окраин во все стороны едва заметно разбегались грунтовые дороги.

Еще на земле командиры экипажей договорились о последовательности действий. Цель Преображенского — усыпить бдительность врага, бомбить пороховые склады, что расположены близ города. Было известно, что склады усиленно охраняются зенитчиками. Значит, огонь зениток Преображенскому надо принять на себя, чтобы на другом конце города Василий Балебин безошибочно решил основную задачу.

Нигде не стреляли, и это еще больше усложняло поиск цели.

Командир знал, что штурман Хохлов до скрупулезности точен. Он хорошо изучил этот маршрут. Сейчас штурман внимательно уточнял цель. Их основную цель. Не станет же он, Петр Хохлов, попусту нажимать на рычаги бомбосбрасывателей. Надо точно найти склады. Голос штурмана:

- Снижайтесь. Доверните влево пять градусов. А теперь еще чуть-чуть вправо.

Преображенский вел самолет с приглушенными моторами. Еще несколько секунд — и самолет ляжет на боевой курс, тогда уж нельзя допускать никаких отклонении.

— Выхожу на боевой курс! — предупредил Хохлов полковника и вскоре нажал на рычаг бомбосбрасывателя.

Столбы огня взметнулись с земли, яркими рассыпающимися искрами осветив темноту ночи. Зенитного огня нет.

Еще заход. Хохлов сбросил еще две бомбы. Пламя на земле разрослось. Бомбы легли точно в цель.

Третий заход... И вдруг с разных концов города вырвался огромный огненный ветер, небо покрылось рваными вспышками. Молчавшие до сих пор зенитчики, поняв, что цель найдена, открыли сильный огонь.

В кабине запахло тротилом. Вот тогда-то и началась игра со смертью, да такая, какую не дай бог пережить никому другому.

Прожекторные лучи заметались по небу. Самолет Преображенского попал в сплошное море зенитных разрывов.

Отвлекая на себя огонь противника, Преображенский одновременно внимательно наблюдал за тем квадратом, где должен был действовать экипаж Балебина.

А Балебин в это время думал только об одном: как точнее уронить «капельку». Уронить только на цель! Почти все зависело от штурмана Ермолаева. Нельзя ошибиться. Иначе зачем же Преображенскому принимать на себя столько огня?

Тем временем Преображенский продолжал заходы на цель.

Это была нелегкая задача — прикрыть Василия Балебина. Задача, равносильная самопожертвованию. И полковник шел на смерть, лишь бы Балебин выполнил свою задачу.

Приглушив моторы, старший лейтенант искал цель.

Приморские кварталы, высокие дома, их внизу много, и в темноте они так похожи один на другой!

«Где же наша главная цель? Главная цель?» — напрягая зрение, Василий всматривался в темень.

Вот и похожий по описанию дом. Широкий парадный подъезд, колонны, полукруглые большие окна. Нигде ни огонька. Этот ли?

Тут же зажглась сигнальная лампочка. Штурман Ермолаев передал:

— Нашли! Вот она — главная цель!

Балебин чуть взмыл вверх и положил ДБ-3 на боевой курс. Пора!

На окраине, там, где находился Преображенский, захлебывались зенитки и всполохи разрывов озаряли все небо.

Пора!

Штурман Ермолаев, еще раз уточнив местонахождение цели, уверенно нажал на рычаги бомбосбрасывателя.

Оглушительный взрыв потряс город. Пламя взметнулось вверх, длинными сверкающими языками рванулось в притихшие затемненные улицы.

Темные, непроницаемые окна зданий вдруг ярко и широко осветились. Одно, второе, третье... Там, за окнами, метались тени.

Балтика дала о себе знать своевременно!

Василий Балебин отвернул вправо, вышел на береговую черту, прошел каменистые шхеры и там, над Финским заливом, в заранее условленном секторе пристроился к самолету Преображенского.

Экипажи взяли курс на свою базу.

Над дорогами к Тихвину

Стояла осень сорок первого. Беспрерывно гремела канонада. Немецкая дальнобойная артиллерия обстреливала жилые кварталы, заводы, школы... Над головами ленинградцев воющий визг снарядов сливался с завыванием зимней пронзительной бури Снег белыми волнами поднимался с промерзлой земли, высоко кружился над домами, а потом бешено мчался над городом. И даже не снег, а куски колючего льда били по глазам. Ветер, словно острыми иглами, пронизывал до косточек тело, свистел в телеграфных проводах, леденил души.

А в запорошенной дали, где ничего не было видно, лежали немцы, как призрачные тени. Город близко, город рядом. Просторный. В нем можно, казалось им, фашистам, согреть свою душу. Отдохнуть. Нажраться.

Заросшие, грязные, издерганные, в надежде на близкое разгулье, они шли и ползли на город, как только что вылупившаяся саранча. За ними зияли могильники-блиндажи, куда загоняла фашистов корабельная артиллерия наших главных калибров, удары с фортов и крепостных пушек, атаки с воздуха. Лучшие укрепления, воздвигнутые гитлеровцами у самых стен города, стали для них адом.

В один из мрачных блокадных дней мне сообщили, что тяжело заболел отец. Я побывал у родителей, в доме № 9 по каналу Грибоедова.

Не успел я скинуть шинель, как в дверь нашей квартиры кто-то постучался. На пороге стоял Преображенский.

Евгений Николаевич быстро снял кожаный реглан, положил шлем на стул, окинул все пытливым взглядом и осторожно подошел к кровати отца. Мы понимали друг друга, ничего не говорили и даже, как я помню, не поздоровались.

— Отец, — тихо позвал Преображенский.

Я увидел, как по отцовской впалой щеке скатилась слеза.

Отец повернул к полковнику голову. Моя мать, совсем поседевшая, стояла здесь же согнувшись. Стояла у постели умирающего и тихо плакала.

— Отец! — дотронувшись рукой до его плеча, сказал Евгений Николаевич. — Неужели ты не дотянешь? Крепись!

Отец лежал в военной гимнастерке, как солдат, который все сделал, что мог сделать в жизни.

Голод страшнее бомбы, грознее врага. Голод методично убивал теперь ленинградцев.

Отец силился что-то произнести, ему хотелось сказать несколько слов.

— Отвоевался наш отец, — тихо сказала мать и добавила: — Торопитесь! Вас ждут в полку. Там вы нужнее. Желаю победы!

А за окном кружила и завывала в разорванных крышах снежная вьюга.

39-й немецкий армейский корпус генерала Шмидта спешил к Ленинграду. Он должен был ударить на Тихвин, чтобы замкнуть второе кольцо блокады вокруг Ленинграда.

Большая дорога на Тихвин соединяла наш город с Москвой. Последняя нить. Чтобы прервать эту нить, фашисты бросили сюда отборные силы. Механизированные колонны прокладывали дорогу.

Но вскоре немецкому командованию стало ясно, что лобовой атакой Ленинград не взять. И фашисты бросили крупные силы к Тихвину, рассчитывая соединиться с войсками финнов на реке Свирь. Нужно было остановить врага, сорвать его замысел создания второго кольца вокруг Ленинграда.

Наступил решающий час. И тогда страна послала на помощь защитникам Тихвина моряков и летчиков.

В те дни на помощь частям 54-й и 4-й армий пришли 8-я, 61-я авиабригады ВВС КБФ и Ладожская авиагруппа морских летчиков.

Сложные условия погоды, сплошная облачность затрудняли действия авиации. Тем не менее летчики Е. Н. Преображенского, штурмовики, возглавляемые Н. В. Челноковым, А. А. Карасевым, Н. Г. Степаняном, А. С. Потаповым, М. Г. Клименко, наносили точные бомбово-штурмовые удары, уничтожая врага на дорогах Кириши — Волхов, на подступах к Тихвину, в местах сосредоточения и на поле боя. Боевая работа шла с большим напряжением.

Снова — аэродром 1-го минно-торпедного полка. Экипажи один за другим возвращались с переднего края.

Пришел усталый Василий Балебин. За ним на командном пункте появился подполковник Тужилкин. Глаза воспалены от бессонницы, но удовлетворенно поблескивают; он доволен сегодня своей работой.

Вернулся с боевого вылета и молодой летчик Алексей Пятков, прилетел Иван Борзов. Приземлился и Александр Дроздов — полковой балагур и рассказчик. А на смену им приготовились к вылету на передовую экипажи Сергея Ивановича Кузнецова, Афанасия Ивановича Фокина, Андрея Яковлевича Ефремова, Михаила Николаевича Плоткина. Они не раздевались уже трое суток.

В штабную комнату вошел Преображенский.

— Ну как, товарищи, крепко устали?

— Да нет, товарищ полковник, — ответил самый молодой летчик в полку Александр Разгонин. — Только в азарт входим! Маршруты короткие, до переднего края рукой подать, начнем бомбить, глядишь — бомбы кончились. Даже досада берет!

— А все же набили мы фашистов под Тихвином немало! — вставил Василий Балебин.

— Да неужели? Разве с неба видно? — явно подзадоривая, спросил полковник.

— Видно-то здорово! Били точно. Дороги тихвинские подкрасились.

— А кто же из вас поработал лучше?

— Всех лучше? Все хорошо работали. И соседи штурмовики Челночников, Карасев, Потапов работали, как настоящие дьяволы!

— Кто, кто? — переспросил полковник.

— Да этот же... приятель ваш, с которым вы давно когда-то разбились... Как его? Водяная такая фамилия — Челночников, кажется.

— Николай Васильевич Челноков! — обрадованно воскликнул полковник.

— Он самый! — рассмеявшись, ответил Балебин. — Воюет дай бог каждому!

— А помнишь, как мы с ним в госпитале лежали? — спросил меня Преображенский так, будто и я с ним лежал в госпитале.

— Помню. У Челнокова тогда на черепе была трещина в несколько сантиметров.

- — Вот, вот! Тогда не повезло нам, разбились крепко. Мне хотели глаз вынуть, а Челнокову летать едва не запретили. «Челночников», — добавил он вдруг сердито, — Челноков, не помните? Такую фамилию всегда надо помнить! Он уже третий орден получил за храбрость и отвагу.

Полковник повернулся к начальнику штаба, капитану Бородавке.

— Готов ли самолет? Посмотрим, что натворили там наши ребята на Тихвинской дороге.

Бомбардировщик Преображенского стоял в укрытии под камуфляжной сетью.

Хохлов поднялся по легкому трапу в свою кабину. После того как все мы заняли места, он потянул трап за собой, закрыл двухстворчатый люк. Потом молча сверил часы, а на маленький столик осторожно положил подробную карту Тихвинского района.

Колеса подпрыгнули на неровном снежном поле, самолет вырулил на старт.

В стороне мелькнула фигурка начальника штаба, побежали навстречу дома. Я и не заметил, когда мы оторвались от земли. Только видел, как побежали навстречу облака.

А там, за рекой Молотой, качнув крыльями, мы попрощались с домом, в котором жили. Чуть справа, в небольших перистых облаках, словно ныряя в волнах, летел Василий Балебин. Два самолета шли рядом, почти крыло в крыло.

Внизу сверкнули серебристые рельсы железной дороги. На откосе — развалившаяся платформа, перевернутый паровоз, разбитые вагоны. Когда спустились ниже, увидели суетившихся немцев. Солдаты фюрера, завидев советские бомбардировщики, торопливо зарывались в снег.

Тихвин пылал. От города отходили колонны немцев. Трупы их чернели на снегу.

На снежной поляне — березовый частокол крестов, фашистское кладбище. Кресты, кресты с немецкими касками.

Другая поляна. Самолет проносится над ней. И снова кресты, снова каски. Целый город мертвецов!

Фашистские части уходят в метель. Туманные, синие тени. Услышав гул моторов, солдаты падают и уползают подальше от дороги. Иван Рудаков, старший стрелок-радист, щедро поливает их свинцом из пулемета.

На встречном курсе идут транспортные «дугласы». Москва шлет Ленинграду помощь. Воздушные корабли плывут, соблюдая интервалы, приветствуют нас покачиванием крыльев. Василий Балебин и Преображенский отвечают тем же.

Внизу — торосистый лед. Под нами озеро. Мелкие корабли пробираются в черных разводьях Ладоги. Они тоже опешат к Ленинграду. Везут хлеб, мясо, снаряды. А вверху — новая группа «дугласов». Их ждут в Ленинграде!

Обломки стен вокзала. Торчащая почерневшая труба водонапорной башни. Возле трубы дымятся два поврежденных «юнкерса». Хвосты кверху. Моторы зарылись в землю.

Воздушная волна подхватывает наш самолет. Штурман сигналит.

— Не глубоко ли мы забрались вправо? Надо свернуть левее градусов на десять.

Полковник ведет самолет левее.

С заснеженной земли снопами брызнули артиллерийские выстрелы. Балебин идет на бреющем, самолет его будто скользит по макушкам деревьев. Летчик что-то заметил. На полянке гитлеровцы притаились у стогов сена. Наши стрелки прострачивают скирды. Поодаль горят крестьянские дворы, скотные постройки, бани. Там только что похозяйничали немецкие факельщики.

Бесконечная цепь пожарищ, дымы уходят за горизонт.

Хохлов отмечает на карте карандашом: Поповка, Дубровка, Марьяновка.

Где-то близко село Грузино. Над этим поселком погибли Василий Алексеевич Гречишников, его штурман Александр Иванович Власов, стрелки Матвей Семенков и Николай Бураков.

...Было это 24 октября 1941 года. В окрестностях Тихвина появились колонны немецкого мотомеханизированного корпуса. Скопление танков создало у гитлеровцев затор.

Машина Гречишникова легла на боевой курс.

Многим известен этот полный риска и опасностей боевой курс.

Море огня, ярость вражеских зениток, бомбы еще не сброшены, а левый мотор, горит. Машину ведет вправо. Заполыхал и правый мотор. Что делать? Машина быстро окутывается дымом. Гречишников понял, что выход один: как можно дороже заплатить за жизни друзей и собственную.

Летчик направил горящий самолет с бомбами в гущу вражеских танков. Последний боевой удар.

В поселке Грузино видели пылающий самолет, врезавшийся в колонну немецких танков.

Над поселком, где погибли Герой Советского Союза Василий Алексеевич Гречишников, Александр Иванович Власов, Матвей Потапович Семенков и Николай Анисимович Бураков, полковник Преображенский покачал крыльями самолета.

Застывшие узкие реки, мертвые железные дороги. Самолет возвращается к Шлиссельбургу. Именно тут немецкое командование хотело намертво замкнуть кольцо вражеской блокады вокруг Ленинграда.

Горит Шлиссельбург.

Клубы бурого дыма высоко поднимаются к небу. Поодаль идут в атаку наши матросы. Шинели, бушлаты... Моряки идут с винтовками наперевес.

Встает в памяти прошлое и настоящее: «Память Азова», «Броненосец Потемкин», «Аврора», крейсер «Киров», гражданская война и Великая Отечественная... Где только не бывали моряки. Они бились в первых рядах среди красноармейцев. Их видели на Волге, на Дону, на Черном море. Где только не сложили они свои храбрые головы!

— Смотри, — говорит мне штурман, — наши моряки пошли в атаку! '

И впился глазами в окошко кабины.

Преображенский ведет самолет вдоль шоссейной дороги на Тихвин. Не дорога, а кладбище. Пейзаж кругом жуткий. Взорванные, но еще дымящиеся танки. Расколотые кирпичные здания, водокачка. Обгоревшие стропила. На кроне одинокого дерева двумя легкими колесами повисла пролетка. Скрюченные и порванные телеграфные провода. Перевернутые грузовые автомобили, а рядом выброшенные взрывами мертвые водители. Не зря немецкие солдаты прозвали Тихвинскую дорогу дорогой смерти.

Крепкий мороз. Ноги стынут даже в унтах. Руки примерзают к перчаткам. Но сердце наполняется радостью. Немцы, конечно, не забудут этой дороги.

Догорающий костер. Вокруг костра сидят, сгрудившись, «завоеватели». Высота полета не больше ста метров. Мы проходим совсем близко. Приткнувшиеся к скирде фрицы не шелохнулись. Они замерли.

Там, за синеватой далью, действуют народные мстители. Целый партизанский край образовался в тылу у немцев. Земля горит под ногами фашистов и здесь, под Великим Новгородом, и под Псковом, и под Великими Луками.

Позже мы узнали, что по дороге, над которой мы летели, спасались бегством некоторые немецкие части из 3-й и 12-й танковых дивизий, 20-й мотопехотной и совсем свеженькой 16-й пехотной дивизии, переброшенной из Нарвы. Все они были крепко потрепаны нашими бомбардировщиками. В Нарву ходили летчики Иван Шаманов, Петр Летуновский, Александр Разгонин, Аркадий Чернышев, Михаил Советский, Юрий Бунимович.

10-я дивизия хотела вырваться из кольца, в котором оказались войска генерала Шмидта, но еще на полпути до Тихвина дивизия потеряла половину своего состава. Ее активно уничтожала наша морская бомбардировочная авиация.

Чуть в стороне от дороги мы увидели каменную громаду старинного Тихвинского монастыря — древнейшую страницу российской истории. Монастырь горел. Оползала земля, рушились кирпичные своды.

На окраину города врывались воины Красной Армии.

Советские танки, подскакивая на ухабах, продвигались к городу с трех сторон.

Баянист

Мы только что приземлились. Летели в пепельной дымке, в моросящем дожде. Временами дождь висел над нами, как паутина, застывал на стеклах штурманской кабины, оставляя мелкие ледяные стежки на фюзеляже.

Преображенский быстро вышел из кабины и приказал готовить самолеты к очередному вылету.

Техники, механики и мотористы сразу же приступили к работе.

— Товарищ полковник, вы ведь очень устали. Может, наша «шестнадцатая» не пойдет на задание? - предложил техник Колесниченко.

— Никак нет, — чуть смутившись оттого, что его усталость замечена, ответил Преображенский. — Обязательно полечу.

Не хотелось Евгению Николаевичу признаваться в том, что и ему свойственны человеческие слабости. «Командир всегда должен показывать подчиненным пример выносливости, собранности, выдержки, как бы порой трудно ни было», — вспомнил он наставления своего инструктора по летной школе Героя Советского Союза Василия Сергеевича Молокова.

Вечерняя лиловая морось сгущалась. От ближайшей стоянки спешил комиссар Оганезов. Вся его фигура выражала нетерпение:

— Вы слышали новость? Подполковник Тужилкин нашелся. Шифровку только что получили.

— А я что говорил? — воскликнул полковник. — Старик Тужилкин найдется. Эт-то, батенька, живучий старик!

Усталость словно рукой сняло. Глаза Преображенского мгновенно стали веселыми, молодыми, к нему вернулась привычная бодрость.

Еще несколько дней назад Тужилкин, отправившись на боевое задание в плохую погоду, радировал с пути: «Возвращаюсь на базу», но как ни ждали его, так и не вернулся. Сколько было волнений в полку!

Сообщение комиссара Оганезова было самой большой радостью. По этому случаю полковник Преображенский, поднявшись к себе в комнату на второй этаж деревянного дома и развернув одеяло, в которое был заботливо укутан баян, с наслаждением заиграл любимую песенку:

«Иду по знакомой дорожке, вдали голубеет крыльцо». С Евгением Николаевичем так уже бывало не раз: грустно ли, радостно — руки сами тянутся к баяну.

— Тося, — шутливо сказал он вошедшей девушке, — ты бы нам подтянула? Давно тебя не слышно, артистка! Курносая официантка зарделась:

— Что вы, Евгений Николаевич! Артисты вот приедут... Они и споют.

К вечеру в полк действительно приехали артисты. Худощавый юноша-баянист, Витя Алексеев, сидя на табурете, аккомпанировал выступавшим.

Концерт шел хорошо. Полковник аплодировал, бросал шутливые реплики, вместе с другими просил повторить номер и от души смеялся.

— Что же вы, товарищи артисты, сами отдыхаете, а другу своему передышки не даете? — смеясь, сказала Тося Валова.

— Баянистов надо жалеть, — поддержал ее полковник.

Витя Алексеев взглянул признательно на Тосю, улыбнулся Преображенскому обнажив ровные белые зубы.

Особую симпатию зрителей музыкант завоевал после того, как выступил с сольными номерами: «Боевое авиационное попурри», «Синенький скромный платочек», «Турецкий марш». Все у него здорово ладилось!

Преображенский, слушая Алексеева, сказал:

— Этот паренек мне определенно нравится. Как только закончился концерт, полковник взял за руку баяниста и повел в соседнюю комнату.

— Товарищ Алексеев, — сказал он, — вы очень хорошо играете. После войны наверняка будете замечательным баянистом и я с удовольствием приду на ваш концерт. Не хотите ли попробовать наш полковой баян?

— С большим удовольствием! Преображенский принес кирилловский баян. Коснувшись пальцами перламутровых клавишей, Виктор воскликнул:

— Да ведь это же не баян, а сказка! — Вам нравится?

— Очень! Нет слов, как нравится! — Тогда пусть баян будет вашим, — совершенно серьезно сказал Преображенский.

— Ну, что вы? Наверное, шутите?

— Ничуть не шучу. И раз уж разговор зашел о серьезных вещах, хочу спросить вас: не хотите ли поступить к нам на службу? Подумайте!

— Я ведь еще и близко возле самолета не стоял. Полковник рассмеялся.

— Постоите. Подержитесь руками, а потом, глядишь, и полетите.

— Разве это возможно?

Артисты никак не ожидали такого внезапного поворота событий. Оставить баяниста в полку? Да ведь это же развалить всю их концертную бригаду! Но мог ли кто-нибудь из них возразить семнадцатилетнему юноше, получившему возможность стать бойцом 1-го бомбардировочного минно-торпедного авиационного полка?

Через несколько дней полковник Преображенский подписал приказ о зачислении Виктора Алексеева воздушным стрелком. Поздравляя юношу, он сказал:

— Зачисляю в свой экипаж. Главное сейчас для вас — учеба и тренировки. Баян тоже не забывайте.

Алексеев сразу же прочно вошел в семью летчиков. Его полюбили все. Длинное черное пальто Виктор сменил на новенькую флотскую шинель, на ногах появились унты. Кто-то еще свои дал в придачу. Морскую тельняшку он получил со склада, но в подарок стрелок-радист Логинов дал еще одну тельняшку. Кроме того, ему подарили несколько планшеток, линеек, карманных фонарей. По норме он получил новенькое летное обмундирование. Но самое главное — на матросской робе, на ее левом рукаве, рельефно выделялась серебристая птица — эмблема принадлежности к морской авиации.

Когда эту крылатую птицу пришили к рукаву, Виктор словно глубже осознал смысл своей новой жизни.

Первым заметил птицу на рукаве новичка комиссар.

— Товарищ стрелок, — сказал он, — вы только вчера зачислены к нам в часть?

— Так точно!

— В свое время я мечтал о такой же птице. Несколько лет мечтал. И когда я удостоился носить ее, земли под собой не чувствовал. Этот знак ко многому обязывает. И в первую очередь — стрелять из пулемета только в цель, бить «мессершмиттов» наверняка.

— Есть! — улыбнувшись, сказал Алексеев. — Буду стараться.

— Вам надлежит всегда хорошо помнить, что вам вверяются три жизни!

— Я понял вас, товарищ комиссар.

Острые лучи прожекторов серебрили пушистый снег на аэродроме. Морозной ночью бомбардировщики выруливали на старт. На летном поле мелькали красные и зеленые сигнальные огоньки. В морозном мареве над аэродромом повисла зеленоватая луна. Фигуры знакомых летчиков, штурманов, техников скользили, как тени. К стоянкам своих самолетов прошли Андрей Ефремов, Михаил Плоткин, Корнелий Зелинский, Алексей Пятков. Вот появился и флаг-штурман полка Петр Ильич Хохлов, за ним спешили полковник Преображенский, воздушные стрелки Петр Логинов и Виктор Алексеев. Я остановил Алексеева.

- Желаю удачи, Виктор, у тебя ведь сегодня первый боевой полет. Как настроение. Не страшно?!

— Да что вы, — ответил он спокойно. — С Евгением Николаевичем я готов лететь хоть на край света.

И все же в полудетском спокойствии я уловил затаенное волнение. Конечно, Виктор волновался перед полетом. Волновался он потому, что в эту звездную ночь ему предстояло принять первое боевое крещение.

— Ты хорошо освоил пулемет?

— Не беспокойтесь. Я ведь иду с полковником.

Мы оба проводили взглядом знакомый комбинезон, проплывший в туманной дымке.

Полковник опробовал моторы и вырулил на старт. Высокая снежная пыль поднялась позади самолета.

Совсем рядом притаилась небольшая деревня. Тихий лес дремал под сероватым небом. Часа через четыре наступит утро. Представляю, как усталые и довольные боевые друзья вернутся на аэродром. А сейчас самолеты взяли курс на запад, в глубокий тыл врага.

Рассвет, окрашенный тонким багрянцем, наступал медленно. Над лесом голубело зимнее небо. Оживала деревня. День вступал в свои права.

С задания прилетели первые машины. Они возвращались налегке, без бомб, и садились почти бесшумно.

Пришли Алексей Пятков и Михаил Плоткин, возвратился подполковник Тужилкин. Преображенского все не было. Многие ждали его возвращения на аэродроме, тревожно посматривая на небо. Полковник обычно не уходил от цели, пока не убеждался, что все сделано точно. Видимо, и теперь он остался верен своему правилу.

Миновали контрольные сроки. Пора бы флагману и возвратиться. На аэродроме стало неспокойно. Начальник штаба то и дело посматривал на часы.

— Петр Ильич Хохлов никогда не сбивался с курса, — уверенно говорил начальник штаба. — В сплошных туманах, в пургу всегда выводил самолет к своему аэродрому.

А время шло. Горючее в самолете давно уже кончилось.

Вместе с капитаном Бородавкой, начальником штаба полка, мы вошли в штаб. Взяв зеленый карандаш, Бородавка еще раз прочертил жирную линию на карте, обозначавшую путь экипажа Преображенского к цели.

— Где-то на этом пути они могли сесть, — предположил капитан. — Но даже в случае вынужденной посадки на другом аэродроме полковник Преображенский мог бы еще раз взлететь с любого прифронтового аэродрома и давно вернуться домой. Вопрос только, где сел самолет.

Солнце поднялось высоко, время близилось к обеду. Летчики настороженно посматривали друг на друга и ничего не говорили. Ни смеха, ни улыбки. Каждый понимал серьезность создавшегося положения. Война всегда чревата неожиданностями, и каждому хочется верить в лучшее. Вот почему у всех преобладала одна мысль: командир полка вернется, не может не вернуться!

Выглядываю в окна, затянутые ледяной коркой, прислушиваюсь. Мимо дома пробежала легковая автомашина. Не они ли? Нет, мимо.

В комнате тихо. На табурете — недокуренная папироса Преображенского. На столе — баян. Скоро ли руки хозяина опять переберут перламутровые клавиши? На стене висит гимнастерка с голубыми петлицами, на ней прикреплены два ордена Ленина, Золотая Звезда. На столе лежит нераспечатанное письмо. Все здесь ждет своего хозяина.

Начальник штаба принял экстренные меры для розыска экипажа. Он сообщил о случившемся командованию бригады, сделал запросы по другим аэродромам, выслал самолеты на поиски.

Прилетели комбриг Логинов и комиссар бригады Александров. Штаб военно-воздушных сил КВФ связался со всеми соседними аэродромами. Комиссар бригады высказал совершенно твердое убеждение: Преображенский найдется.

— Этот человек так просто не погибнет, — говорил Александров. — Моторы надежные, не должны сдать. Но, допустим, что моторы все-таки сдали. Где? Над нашей территорией или в расположении противника? И все равно я верю — полковник придет!

В комнату вошел подполковник Тужилкин.

— Приняты все необходимые меры для розыска полковника, — сказал он. — Истребительная и тяжелая авиация прочесывают все в районах предполагаемой вынужденной посадки.

Слова Тужилкина ободрили немного.

— А не могли они в сплошном тумане потерять ориентировку? — спросил Александров.

Никто не ответил ему.

Минули четвертые сутки, а от экипажа не было никаких вестей. Тогда вызвали летчика Ивана Ивановича Борзова. Спросили:

— Полеты на поиски связаны с большим риском. Будешь рисковать?

— Буду, — ответил Борзов.

— Придется летать и днем и ночью.

— Буду.

— Готов ли ты искать полковника на вражеской территории?

— Готов, — сказал Борзов. — Жизнь за него отдать могу.

Иван Иванович Борзов вылетел на поиски Преображенского. Вглядывался в каждую точку, в каждый кустик, в каждую мало-мальскую приметину. Поистине утюжил снег и землю. И каждый раз возвращался ни с чем. Самолет сиротливо ревел над болотами, то взмывал в небо, то опускался к сугробам и так же сиротливо и одиноко возвращался.

Где искать еще? В дело включились партизаны, бойцы Ленинградского фронта и лучшие летчики: Сергей Иванович Кузнецов, Алексей Пятков, подполковник Тужилкин.

Но все поиски были безрезультатны.

Комиссар полка Оганезов был тяжело болен. Он лежал в госпитале, но по лицам навещавших его друзей заметил: в полку произошло что-то неладное. С трудом поднимая голову, он все время спрашивал:

— Где же полковник? Почему ко мне не приходит Преображенский?

Комиссару отвечали:

— Полковник выполняет специальное задание.

Но Оганезова обмануть не так-то легко. Чувствовалось, что тревожится он все сильнее. Вероятно, этому способствовали и воспоминания. Когда-то Оганезов тяжело болел, и полковник Преображенский, чтобы спасти комиссара, улетел из полка, срочно привез необходимые лекарства. По существу, он спас жизнь Оганезову.

— хорошо знаю, — говорил комиссар, — наши летчики не возвращаются домой, не выполнив задания. Преображенский до конца будет верен долгу. Только где он? Не вернулся еще? Скажите же, где Преображенский?

Но кто мог ему ответить?

Минуло десять минут полета. Стрелок-радист Логинов передал радиограмму: «Иду курсом двести пятьдесят, на запад». И сразу же самолет попал в воздушную болтанку. Одновременно Преображенский почувствовал, что левый мотор перегревается, большой нагрузки явно не выдержит. Что делать? Возвращаться? Сбросить бомбы в болото?

Нет. Преображенский решил прибавить нагрузку на правый мотор и тем самым создать для левого двигателя такой режим, который обеспечит выполнение задания. Летчик был уверен, что правый мотор не подведет.

Самолет шел на высоте три тысячи метров. Видимость два километра.

Связь неожиданно оборвалась. Стрелок-радист Логинов пытался восстановить, но все было тщетно. Виктор Алексеев находился на своем месте внизу, возле хвостового пулемета,

Погода на маршруте резко менялась: то свинцовая гряда туманов преграждала путь самолету, то опять ползли густые облака. Преображенский пробил облачность, забрался чуть повыше. Но чем выше поднимался самолет, тем гуще и плотнее прижимались к крыльям облака. Холодный пот заливал лицо и глаза Преображенского.

Самолет глухо вибрировал, вздрагивал. В густых облаках экипаж чувствовал себя словно в наглухо задраенной железной кабине.

Потом небо очистилось. Блеснули звезды. Стало светлее. Штурман внимательно вглядывался в карту.

Сорок минут Преображенский шел уже точно установленным курсом. По времени скоро должны выйти на цель. Внезапно в правом моторе что-то хрустнуло, давление масла катастрофически упало.

— Товарищ командир, — - сказал, волнуясь, Хохлов, — мы находимся в шести минутах от цели. Что делать?

— Пойдем на цель. Дотянем, хотя и левый недодает обороты. Другого выхода у нас нет.

Преображенский убрал обороты. Самолет шел со снижением. Цель рядом, она уже хорошо видна, ее надо во что бы то ни стало уничтожить!

— Выходим на боевой курс! — передал штурман.

Полковник зашел на цель. Сделал плавный разворот, и даже новичок Алексеев, прислушиваясь, заметил, что правый мотор останавливается, а левый звенит, посвистывает. Виктор понял, что и штурман Хохлов, и полковник Преображенский стремятся сейчас не просто освободиться от груза, а поточнее ударить в цель. Иначе стоило ли рисковать?

Бомбы стремительно пошли в темноту.

Огонь и взрывы взметнулись внизу и рассыпались веером. Потом штурман сбросил бомбы на железнодорожный вокзал, туда, где, по донесению нашей разведки, сосредоточились войска противника. Пламя вырвалось из крыши здания и ярко осветило небо. Железнодорожные строения рушились.

Все сделано.

Ил-4 отвернул в сторону. Густой дым повис над железнодорожным полотном.

Самолет вполз в туманную полосу и взял курс на свой аэродром. Дотянет ли?

— Сколько мы сможем держаться в воздухе? — спрашивает штурман.

— Не знаю, — отвечает полковник, — Едва ли до линии фронта дотянем.

А мотор сдает. Высота резко падает, давление масла снижается. Скорость теряется с каждой минутой. Самолет неумолимо тянет к земле. Застыли стрелки приборов винтомоторной группы.

За стеклами кабины ползет сплошной туман. Полковник ведет машину вслепую, он не видит даже клочка земли.

— Где мы находимся?

— Не знаю. Пытаюсь установить, — отвечает Хохлов.

— Где линия фронта? Могу держаться в воздухе всего пять минут.

— Линию фронта мы еще, как будто, не прошли, — неуверенно отвечает штурман.

Сейчас судьба всего экипажа в руках полковника. И Алексеев, и Хохлов, и Логинов должны жить! Но как спасти их? О себе в эту минуту Евгений Николаевич не думает.

«Предложить экипажу прыгать на парашютах — значит разбросать людей на большом пространстве. А если мы еще над территорией врага? Идти на посадку? Но разве можно поручиться за благополучное приземление в этой непроницаемой мгле? Посадка сейчас невозможна».

Трагические минуты короче обыкновенных.

И он наконец решает:

«Иду на посадку. Пусть так».

Высота 150 метров. Туман. Мотор медленно глохнет. Надо садиться.

Самолет опускается все ниже и ниже. Только бы дотянуть, только бы довести. Крылья чиркают по макушкам деревьев.

Летчик выбирает штурвал, выравнивая самолет. Машина уже рубит кустарник; Легкий рывок, подскок, толчок, треск. Самолет скользит брюхом по рыхлому и глубокому снегу. Стоп!

И сразу наступает тишина.

— Эй вы, друзья! — кричит полковник, вылезая из кабины. — Выходите! Приехали!

Алексеев лезет к выходу, но люк не открывается: он плотно прижат к снегу. Полковник приказывает стрелкам лезть через верхний турельный отсек. Как вылезти? Легко сказать! Надо разрезать круглый колпак. Кое-как его разрезают, стрелки выпрыгивают и сразу же проваливаются по пояс в снег.

Полковник бледен и озабочен. Алексеев увидел погнутые винты. Лопасти свернулись, словно листья большого тропического растения. Плоскости самолета помяты, мотогондолы погнуты.

— Ну, что ты молчишь? — спросил полковник Алексеева. — Или испугался?

Нет, это, конечно, не испуг. В глазах юноши — жалость, ему жаль самолет.

— Не горюй, — с грустью сказал полковник, — в авиации каких только чудес не бывает. На нашей машине летать еще можно. Самолет починим быстро. А спички у нас есть? — неожиданно справился он.

В боковом кармане Алексеев нащупал коробок, в котором оставалось несколько спичек. Виктор пересчитал — четырнадцать штук.

Полковник взял спички и, повернувшись к штурману, спросил:

— Хохлов, ты еще не определил место нашей вынужденной посадки? — Пока неясно.

— Ладно, потом определим.

И тут же командир приказал снять пулеметы, добавив:

— Подсчитайте патроны, папиросы. Осмотрите самолет: на нем должен быть неприкосновенный запас.

Продуктов не оказалось. Неприкосновенный запас летчики, как правило, отдавали ленинградцам. Вспомнили: последний «НЗ» отдали в Ленинграде матери Алексеева. Отдали ей и спички.

Патронов в самолете осталось 47. Пистолетов 3. Папирос 18 штук.

— Да, неважны наши дела, — без особого сожаления сказал полковник. — Надо беречь спички и патроны. Патроны расходовать по моему приказанию! Если повстречаемся с немцами — стрелять только наверняка, драться насмерть.

Наступила короткая пауза. О чем еще можно было говорить? Тридцатипятиградусный мороз жег лица, коченели руки, даже в теплых унтах мерзли ноги. Оставаться возле самолета рискованно. Вдруг к месту посадки нагрянут немцы!

Логинов и Алексеев поспешно снимали пулеметы. Штурман взял с собой документы, карты. Пробираясь по мелким кустарникам и болотам, экипаж тронулся на восток.

Нигде не было слышно не только человеческого голоса, но даже птичьего вскрика. Кругом стояла тишина. Как будто попали они в непробудную глушь, такую глушь, какая бывает только на севере, в далекой и глухой тайге.

— Идти только на восток, — приказал командир. — Не спать! Замерзнем.

Но снег глубок, по сугробам далеко не уйдешь.

Первым пошел командир. За ним — Алексеев, за Виктором — Логинов. Последним, замыкая цепочку, двигался Хохлов.

Сорок минут брели по рыхлому снегу. Сколько прошли за первые сорок минут? Всего несколько сотен метров.

Проваливаясь в снегу, вспотевшие, мокрые, они с трудом пробивали дорогу, скорее ползли, чем шли. Мороз не ослабевал, с каждой минутой становился злее.

Ранний рассвет не принес облегчения. Летчик и штурман не знали еще точно, где они находятся: то ли у своих, то ли в фашистском тылу.

— Говорить шепотом. Не курить, — предупредил командир.

Словно немые тени, брели они молча. Теперь только обнаружилось, что они не захватили с собой ракетницы: досадный промах! Надо возвращаться. Кто пойдет к самолету? С каким трудом они преодолели этот путь! Сколько энергии затрачено. И надо снова вернуться?

Алексеев молча пошел назад.

Виктора поджидали, стоя по пояс в глубоком снегу. Когда он возвратился, наступил полный рассвет.

— Давайте попытаемся определиться, — предложил Хохлов.

Полковник, повернувшись к Логинову, сказал:

— Поднимитесь на высокую березу, посмотрите, нет ли где поблизости какой-нибудь деревушки.

Логинов выбрал стройную березу, показавшуюся ему достаточно высокой. Он поднялся, но увидел лишь уходящую вдаль снежную равнину.

— Товарищ командир, всюду болото и снег! Полковник не поверил и сам полез на березу. Пустынно и мертво вокруг. Евгений Николаевич молча спустился с дерева.

— Вперед, на восток! — сказал он минуту спустя.

— Не закопать ли нам в снег пулеметы? — изнемогая от усталости, спросил командира Логинов.

— Нельзя.

И они пошли дальше.

За пять часов изнурительного пути сделали около шести километров. Дальше идти было невозможно. Они стояли в сплошном тумане.

— Ломайте ветки, — сказал полковник, — разожжем костер.

И хотя пламя могло привлечь непрошеных гостей, полковник решил рискнуть — иначе замерзнут люди.

Когда костер, набирая силу, полыхнул ярким пламенем, возникла новая опасность: штурмана и воздушных стрелков неудержимо повело в сон.

— Не спать! — сказал полковник. — Уснем — погибнем!

Алексеев и штурман проснулись, но через минуту задремали. Спустя немного вскочили: на них загорелись унты и комбинезоны.

Перекатываясь в снегу, как медвежата, они еле потушили одежду.

Наступившая ночь казалась бесконечной. Над головой потрескивали сосны, шумел неугомонный ветер.

А утром пошли дальше. Кругом только однообразная глушь, снежная равнина.

Кажется, Логинов первым сказал, что он видит село.

— Вот там колокольня! И скотный двор!

— Где? Покажи!

Стали вглядываться. Действительно, вдали виднелись, какие-то постройки. Шли по направлению к ним долго, несколько часов. Когда падал от усталости один, ему подавал руку другой. А вокруг по-прежнему тянулись заснеженные болота и кустарники.

— Где же твое село, Петро? Что же это такое? Мираж?

Да, это был мираж.

Они все-таки закопали пулеметы в снег, выбросили планшетки, извлекли все лишнее из карманов. Каждая мелкая вещь стала тяжелой.

Логинов опять взобрался на дерево.

— Впереди только болото.

И снова брели они целый день. Ноги были как свинцовые. Одежда вся заледенела. Выбившись из сил, с трудом разожгли спасительный костер. Плотно прижавшись друг к другу, согрелись. Отдохнув, открыли крышки аптечек и в плоскодонных сосудиках сварили чай из снега.

Пили жадно, медленно, наслаждаясь каждым глотком. Потом разгребали снег, искали ягоды, но их под настом не было. Попадались только зеленые листья брусники.

Вдобавок ко всему поднялся сильный ветер. Морозные вихри кружились, завывали. Мучительно хотелось спать.

Откуда-то с запада послышалась стрельба.

— Если я не ошибаюсь, — предположил полковник, прислушиваясь к отдаленным очередям пулеметов, — то можно считать, что мы перешли фронт и находимся на своей земле.

Взяли направление на юг. Стрельба доносилась все отчётливее.

Полковник выпустил из пистолета несколько пуль.

Но кто мог услышать пистолетные выстрелы?

Снег становился все глубже, и они барахтались в нем, как неумелые пловцы в воде,

— Переходим на древнюю походку человечества — передвижение ползком! — пошутил Преображенский.

И они поползли по снегу.

Ползли восемь часов. А вокруг все то же самое: болота, кустарники, глубокий снег.

Вдруг где-то над головой загудел мотор. По звуку командир определил — самолет такой же, какими вооружен их полк. ДБ-3 пролетел на запад.

— Нас ищут, — сказал полковник, — держитесь крепче, товарищи!

И снова двинулись вперед. Ведущий сменялся, падая в сторону на снег, следующий становился ведущим. Если и он валился на бок, товарищ за ним прорубал телом снежную траншею.

Они шли курсом 320 градусов. Справа показалась деревня. Но и это был мираж.

Взяли направление 240 градусов.

Глотая снег, Логинов опять крикнул:

— Я вижу колокольню!

Но кто мог теперь ему поверить?

— Мы научены уже горьким опытом. Это мираж. Он преследует нас на каждом шагу, — устало сказал полковник.

— Но на этот раз я действительно вижу церковь! — поддержал Логинова штурман.

Поднимая опухшие ноги, они все-таки пошли к церкви. И чем быстрее хотелось добраться до нее, тем дальше отодвигалась колокольня. Временами она совсем исчезала. Они шли к далекому высокому церковному шпилю с утра до вечера. И стало ясно: на этот раз перед ними не мираж, а настоящая деревенская церковь. До колокольни оставалась какая-то сотня шагов, но никто уже не мог двигаться...

Штурман поник в сугробе. Логинов и Алексеев приподнялись на локтях. Один полковник стоял впереди, по грудь в снегу.

— Нам бы заночевать здесь, — сказал Логинов.

— Нет, нужно идти! Поднимайтесь, — приказал командир.

Когда уже совсем стемнело, они подползли к церкви. Логинов, спустившись с откоса вниз, увидел укатанную и поблескивавшую зимнюю дорогу.

— Дорога! — закричал он охрипшим голосом. — Дорога, товарищи! Идите сюда.

— Вот теперь мы выбрались, — сказал полковник. — Надо только узнать, куда ведет эта дорога?

Рядом темнел сарай, они забрались в него, чтобы хоть немного согреться. Внезапно в щель сарая ударили лучи света. По дороге мчался автомобиль. Они притаились. Невдалеке послышались голоса. Виктор осторожно пополз к дороге.

Полковник и штурман стали у двери, вынув пистолеты. На дороге стоял грузовик — обыкновенная полуторка выпуска Московского автозавода. Виктор понял: попал к своим и сразу же спросил:

— Кто тут старший, товарищи?

— А что вам нужно?

— Мне нужен старший!

— Вот он, наш старший, — указал шофер на командира.

Через минуту летчики оказались в окружении наших солдат и офицеров. Воентехник 1 ранга Геннадий Филиппович Подкидышев из отдельного мотоинженерного батальона, старший лейтенант Евгений Александрович Скорин и их подчиненные оказали летчикам первую помощь и привезли в ближайшую деревню.

А утром Подкидышев доставил их в город, к зданию штаба армии.

— Вам надо хорошенько отдохнуть, — сказали там. — Набирайтесь сил, а мы сообщим куда нужно.

Комиссару Оганезову позвонил начальник штаба:

— Товарищ комиссар, с полковником Преображенским все в порядке! Экипаж нашелся. Все здоровы.

— Вы точно знаете? — все еще не веря, спросил Оганезов.

— Радиограмма получена. Все точно. Сейчас посылаю летчика Сергея Ивановича Кузнецова, чтобы доставил экипаж. Прибудут, наверное, к вечеру.

Но погода стояла нелетная: над землей стелился туман, деревьев совсем не было видно. Кузнецов, однако, настаивал на немедленном вылете. И разрешение было получено. Машина Кузнецова скрылась в туманной дымке.

Прошел день, наступил вечер, а Кузнецова все не было.

— В такую мглу никто не выпустит наш самолет, — сказал начальник штаба.

И действительно, начальник аэродрома, откуда должен был вылететь Преображенский со своим экипажем, сказал:

— Не разрешаю. Нет никакой видимости.

— Но ведь мы полетим с Кузнецовым. Уж поверьте: я-то знаю своих летчиков!

И только после просьбы полковника Кузнецов получил разрешение на вылет.

Знакомый гул моторов балтийцы услышали раньше, чем увидели кузнецовский самолет.

— Летят! — разнеслось по стоянкам.

Самолет выскочил из снежной пелены, сделал крутую горку и пошел на посадку.

Летчики сразу же попали в объятия друзей.

Кто-то спросил у Виктора Алексеева:

— Пожалуй, после таких испытаний не захочешь летать?

— Да что вы! Теперь только во вкус вошел. Готов летать с полковником куда угодно и когда угодно.

Обгорелый, с обмороженным лицом, в сожженных унтах, он был бодр и весел.

— Унты вот только жалко — сгорели!

Слушай, гвардия!

Когда-то давным-давно могучим голосом выводил усатый запевала-преображенец:

Было дело под Полтавой,
Дело славное, друзья...