Часть первая

Глава 1

Бегу. Легкие разрываются. Замучила одышка. Бежать приходится зигзагами, или, как у нас в бригаде говорят, "винтом".

Господи, помоги... Помоги. Помоги выдержать этот бешеный темп. Все, выберусь — брошу курить. Щелк, щелк. Неужели снайпер? Падаю и ползком, ползком из зоны обстрела.

Лежу. Вроде пронесло — не снайпер, просто "шальняк".

Так, немного отдышаться, сориентироваться и вперед — искать командный пункт первого батальона своей бригады. Всего пару часов назад оттуда поступил доклад о том, что поймали снайпера. Из доклада явствует, что он русский и, по его словам, даже из Новосибирска. Землячок хренов. Вместе с разведчиками на двух БМПшках я отправился за "языком", напарник остался в штабе бригады.

При подходе к железнодорожному вокзалу стала попадаться сожженная, изувеченная техника и много трупов. Наших трупов, братишек-славян, — это все, что осталось от Майкопской бригады, той, которую спалили, расстреляли духи в новогоднюю ночь с 94-го на 95-й год. Боже, помоги вырваться... Рассказывали, что, когда первый батальон выбил "чертей" из здания вокзала и случилась передышка, один из бойцов, внимательно оглядев окрестности, завыл волком. И с тех пор его стали сторониться — бешеный. Идет напролом, как заговоренный, ничто ему не страшно и ничто его не пугает. И таких отчаянных хватает в каждой части — и у нас, и у противника. Эх, Россия, что ж ты делаешь со своими сыновьями?! Хотели отправить парня в госпиталь, да куда там — раненых не можем вывезти, а этот хоть и сумасшедший, а воюет. На "материке" у него и вовсе крыша может съехать.

Буквально через пару кварталов попали под бешеный обстрел. Долбили духи сверху, огонь был шквальный — стволов примерно двадцать — но беспорядочный. Пришлось оставить БМП и с парой бойцов пробираться в расположение к своим. Хорошо, люди немного пообстрелялись, пообвыкли. А поначалу — хоть, как тот боец, волком вой. Солдаты необстрелянные, одни вперед лезут, а других матом да пинками достаешь из техники, окопов. У самого, ладно, за плечами Баку и Кутаиси — 90-й, Цхинвали — 91-й, Приднестровье — 92-й, и тут еще Чечня — 95-й. Разберемся, мне бы только вырваться из этого ада. Только целым. Если стану инвалидом, то в кармане лежит премилая игрушка — граната РГД-5. Мне хватит. Насмотрелся, как в мирной жизни живут покалеченные герои былых войн, которые выполняли приказы Родины, партии, правительства и еще черт знает кого во время "восстановления конституционного порядка" на территории бывшего Союза. Вот и сейчас долбим свою, российскую землю по чьему-то очередному секретному приказу...

Все это проскочило в голове за несколько секунд. Огляделся — вот мои бойцы залегли неподалеку, осматриваются. Рожи черные, только глаза и зубы сверкают. Да и я, наверное, сам не лучше. Показываю одному головой, другому рукой направление движения — вперед, вперед зигзагами, "винтом", перекатом. В бушлате не сильно покувыркаешься. Пот заливает глаза, от одежды пар, во рту привкус крови, в висках стук. Адреналина в кровушке до чертиков. Перебежками по обломкам кирпича, бетона, стекла. Старательно избегаем открытых участков улицы. Пока живы, слава те, Господи.

Вжик, вжик! Твою мать, неужели действительно снайпер? Ныряем в ближайший подвал. Гранаты наготове — что или кто нас там ждет? Пара трупов. По форме вроде наши — славяне. Кивком показываю, чтобы один вел наблюдение через окно, сам встаю у дверного проема. Второй боец склоняется над одним павшим, расстегивает бушлат и куртку, достает документы, срывает с шеи веревочку с личным номером. Потом то же самое проделывает со вторым. Ребятам уже все равно, а семьям надо сообщить обязательно. Иначе умники из правительства не будут платить им пенсию, мотивируя это тем, что бойцы, де, пропали без вести, а может, и сами перебежали на сторону противника.

— Ну что, документы забрал? — спрашиваю я.

— Забрал, — отвечает рядовой Семенов, он же "Семен". — Как дальше пойдем?

— Сейчас через подвал выберемся на соседнюю улицу, а там в первый бат. Связь есть с ними? — обращаюсь к радисту, рядовому Харламову. Он же "Клей". Ручищи у него длинные, из рукавов торчат, как палки, — ни одна форма не подходит. Кисти непропорционально развиты. Когда видишь его первый раз, такое ощущение, что оторвали эти руки от гориллы и пришили человеку. А за что его "Клеем" прозвали, никто уже и не помнит.

Солдатики наши — сибиряки. И все мы вместе — "махра", от слова "махорка". Это в книгах о Великой Отечественной войне и в кино пехоту величают "царицей полей", а в жизни — "махра". А отдельный пехотинец — "махор". Так-то вот.

— И с "коробочками" свяжись, — это я про наши БМП, оставленные на подходах к вокзалу, — узнай, как дела.

Клей отошел от окна и забубнил в гарнитуру радиостанции, вызывая КП первого батальона, а затем наши БМП.

— Порядок, товарищ капитан, — докладывает радист. — "Сопка" нас ждет, "коробочки" обстреляли, они на квартал вниз откатились.

— Ладно, пошли, а то околеем, — хриплю я, откашливаясь. Наконец-то дыхание восстановилось, я сплевываю желто-зеленую слизь — последствия многолетнего курения. — Эх, говорила мне мама: "Учи английский".

— А мне мама говорила: "Не лазай, сынок, по колодцам", — подхватывает Семен.

Выглянув в окно с противоположной стороны дома и не обнаружив следов пребывания противника, мы перебежками, сгибаясь чуть не вчетверо, бежим в сторону вокзала. Над городом барражирует авиация, сбрасывая бомбы и обстреливая чьи-то позиции с недосягаемой высоты. Здесь нет единой линии фронта. Бои ведутся очагово, и порой получается как бы слоеный пирог: духи, наши, снова духи и так далее. Одним словом — дурдом, взаимодействия почти никакого. Особенно сложно работать с внутренними войсками. По большому счету это их операция, а мы — "махра" — за них всю работу делаем. Нередко случается, что одни и те же объекты вместе штурмуем, не подозревая друг о друге. Мы, бывает, наводим на вэвэшников авиацию и артиллерию, они — на нас. В темноте перестрелки затеваем, берем в плен собственных солдат.

Вот и сейчас мы направляемся на вокзал, где почти в полном составе легла Майкопская бригада. Канула в новогоднюю ночь, не разведав толком подступы, состав и численность духов. Без артподготовки. Когда майкопцы после боя расслабились и стали засыпать — не шутка больше недели не спать, держаться только на водке и адреналине — духи подошли и в упор расстреляли. Все как у Чапаева, который караулы не расставил. А здесь часовые заснули, или вырезали их по-тихому. Горело все, что могло и не могло. От разлитого топлива горела земля, асфальт, стены домов. Люди метались в этом огненном аду: кто отстреливался, кто помогал раненым, кто стрелялся, чтобы только не попасть в руки духам, некоторые бежали — их нельзя осуждать за это. А как бы ты, читатель, в этом аду? Не знаешь. То-то же, и поэтому не смей их осуждать.

Никто не знает, как они погибали. Комбриг с перебитыми ногами до последнего командовал, хотя мог уйти в тыл. Остался. Господи, храни их души и наши жизни...

Когда наша бригада с тяжелыми боями прорвалась на помощь майкопцам, танкам пришлось прорубаться сквозь завалы из трупов своих братьев-славян... И когда видишь, как траки танков и БМП разламывают, молотят плоть, наматывают на катки кишки, внутренности таких же, как и ты; когда с хрустом лопается под гусеницей голова и все вокруг окрашивается серо-красной массой мозгов — мозгов, может быть, несостоявшегося гения, поэта, ученого или просто хорошего парня, отца, брата, сына, друга, который не струсил, не сбежал, а поехал в эту сраную Чечню и который, может быть, до конца так и не осознал, что произошло; когда ботинки скользят на кровавом месиве — тогда главное ни о чем не думать, сосредоточиться только на одном: вперед и выжить, вперед и выжить, сохранить людей, потому что бойцы, которых ты потеряешь, будут сниться по ночам. И придется писать похоронки и акты опознания тел.

Врагу своему самому злейшему не пожелаю этой работы. Лучше захлебываться в атаке, поливать, выпучив глаза, из родного АКС направо и налево, чем в землянке писать эти страшные бумаги. Для чего все эти войны? Хотя, честно говоря, никто из нас так до сих пор до конца и не понял, что же тут происходит и происходило. Цель одна — выжить и выполнить задачу, максимально сохранив при этом людей. Не выполнишь — пошлют других, которые, может, из-за твоего непрофессионализма, трусости, желания вернуться домой будут ложиться под пулеметно-автоматным огнем, разрываемые осколками гранат, мин, попадут в плен. И все из-за тебя. Не по себе из-за такой ответственности? Мне тоже.

Клей заметил шевеление в окне пятиэтажки, которая примыкала к привокзальной площади, успел крикнуть: "Духи!" и откатился. Мы с Семеном тоже укрылись за грудой битого бетона. Клей из-за угла начал поливать из автомата окно, а мы лихорадочно стали готовить к бою подствольники.

Ах, какая замечательная штука этот подствольный гранатомет, называемый любовно "подствольник", "подствольничек". Весит, правда, немало — грамм пятьсот. Крепится снизу к автоматному стволу. Может вести огонь как по прямой, так и по навесной траектории. Представляет собой небольшую трубку со спусковым крючком и предохранительной скобой. Имеется и прицел, но мы так насобачились за первые дни боев, что спокойно обходимся и без него. Из подствольника маркировки ГП-25 можно закинуть гранату в любую форточку или, при необходимости, перекинуть через любое здание. По прямой швыряет на четыреста метров, разлет осколков — четырнадцать метров. Сказка, да и только. Сколько он жизней спас в Грозном, не перечесть. Как выкуривать стрелков, снайперов с верхних этажей в скоротечном бою в городе? А никак. Пока вызовешь авиацию, артиллерию, пока откатишься назад или будешь вызывать свои "коробочки", которые могут спалить гранатометчики... А так у каждого солдата есть свой подствольничек, вот он сам и выкуривает супостата. Есть еще у подствольных гранат одно неоспоримое преимущество, а именно: взрываются они от удара. А то во время боя в подъезде дома, когда противник находится на верхних этажах, кидаешь обычную ручную гранату, а у нее замедление после снятия чеки 3-4 секунды. Вот и считай — ты колечко рванул, бросил ее вверх, а она, сволочь, ударяется о какое-то препятствие и летит к тебе обратно. Это уже потом, где-то к 15-17 января, подвезли "горные" или, как мы их называли, "афганские" гранаты. Вот эта штука взрывается только тогда, когда ударяется обо что-то твердое. А до этого кто-то из местных Кулибиных додумался до следующего: если ударить гранату от подствольника о каблук, то она становится на боевой взвод, а потом ее, родимую, кидаешь от себя подальше. И, встретив препятствие, она взрывается, выкашивая в замкнутом пространстве все живое.

Вот и мы с Семеном стали закидывать из подствольника гранаты в окно, в котором Клей заметил какое-то шевеление. Семену удалось это с первой попытки, мне со второй. Первая, собака, ударилась о стену и взорвалась, обвалив вниз приличный пласт штукатурки и подняв большое облако пыли.

Воспользовавшись этим, мы втроем, косясь на пятиэтажку, бегом преодолели открытый участок и где ползком, где бегом, через два дома добрались, наконец, до своих.

Эти дурни с перепугу нас чуть не пристрелили, приняв за духов.

Проводили до КП батальона, где мы и нашли комбата.

Матер комбат. Ростом, правда, не шибко велик, но как командир, как человек — величина. Чего греха таить, повезло нашей бригаде с комбатами. Долго не буду описывать достоинства и недостатки каждого, просто скажу — настоящие мужики. Кто служил, воевал, те поймут, что это значит.

Командный пункт первого батальона размещался в подвале железнодорожного вокзала. Когда мы вошли, комбат кого-то отчаянно материл по полевому телефону.

— Ёкарный бабай, ты куда лезешь, идиот! Они тебя, лопуха, выманивают, а ты со своими салабонами прешь на рожон! Зачистку делай, все, что у тебя вокруг, зачищай! Чтобы ни одного духа не было в зоне ответственности! — орал комбат в трубку. — "Коробочки" оттащи назад, пусть "махра" работает! Сам сиди на НП, не высовывайся!

Бросив трубку телефонного аппарата, увидел меня.

— Здорово, — улыбнулся он.

— Бог в помощь, — сказал я, протягивая руку.

— Что нового в штабе? Идем пообедаем, — предложил комбат, радостно глядя на меня. Увидеть на войне знакомое лицо — это радость. Это значит, что везет не только тебе, но и твоим товарищам тоже.

Еще не отошедший от боя, беготни и стрельбы, я знал: если сейчас не выпить, не успокоиться, начнет бить мелкая нервная дрожь. Или наоборот, нападет полуистеричное состояние, захочется говорить, говорить... Поэтому я с благодарностью принял приглашение к столу.

Усевшись на ящики из-под снарядов, комбат негромко позвал: "Иван, у нас гости, иди обедать". Из соседнего подвального помещения появился начальник штаба первого батальона капитан Ильин. Худой, если не сказать поджарый, первый заводила в бригаде по волейболу, но при работе педант, аккуратист. В мирной жизни всегда подтянутый, наглаженный, сверкающий, сейчас он мало чем отличался от всех остальных. Такой же закопченный, небритый, невыспавшийся.

— Здорово, Слава, — сказал он, и глаза его чуть заблестели. Мы с ним были почти ровесники, но только я — офицер штаба бригады, а он начальник штаба батальона. И оба капитаны. Нас с Иваном давно уже связывали дружеские отношения, дружили и жены и дети.

Я не скрывал своих эмоций и полез обниматься. Потихоньку стали давать о себе знать нервы, подкатывала истерия после короткого моего перехода.

За бойцов я не беспокоился, они находились среди своих, так что и накормят, и обогреют.

— Слава, ты за снайпером? — спросил комбат.

— За ним, за кем же еще, — ответил я. — Как вы эту суку взяли?

— Да этот гад нам три дня покоя не давал, — посуровел Иван. — Засел рядом с вокзалом и через площадь поливал нас. Троих бойцов положил и первого ротного ранил в ногу. А эвакуировать нет возможности. Вызывали медиков сюда, на месте оперировали.

— Ну, как он? — спросил я. — Историю про медиков я слышал, молодцы, нечего сказать, а вот как ротный — жить-ходить будет?

— Будет, будет, — радостно подтвердил комбат, — вот только отстранил я его, а взводных, сам знаешь, нет, вот и командуют двухгадюшники. (Таким нелестным термином называли выпускников институтов, призванных на два года в офицерском звании). Но этот вроде парень толковый. Горячий, правда, как Чапай на лихом коне, хочет всю Чечню один освободить.

— Что у снайпера было? — спрашиваю я. — А то, может, и не снайпер, а так, перелеканный какой-нибудь, малахольный местный житель, их сейчас много по городу бродит.

Комбат с начштаба вроде как даже и обиделись. Иван вскочил, побежал в свою каморку и принес нашу отечественную винтовку СКС. Вот только оптика импортная, на нестандартном конштейне, я это сразу понял — видел уже, скорее всего, японская. Хорошая игрушка.

Пал Палыч — комбат — пока мы осматриваем с Иваном карабин, рассказывает, что в карманах у задержанного было обнаружено две пачки патронов, а в его "лежке", то есть там, где он устраивал засаду, — упаковка пива и два блока сигарет. Рассказывая, Палыч накрывал стол: резал хлеб, открывал тушенку, сгущенку, невесть откуда взявшиеся салаты, маринованные помидоры и огурцы. Наконец поставил на импровизированный стол бутылку водки.

Я тем временем пересчитал зарубки на прикладе: выходило тридцать две. Тридцать две оборванные наши жизни. Как работали снайперы, мы все не понаслышке знали. Когда по старым, чуть ли не довоенным, картам мы ночью входили в город — они нас встречали. И хотя мы мчались, разбивая головы внутри БМП, дробя зубы от бешеной езды и кляня всех и вся, снайпера умудрялись отстреливать у проезжавшей мимо техники мотающиеся туда-сюда антенны, да еще и ночью, в клубах пыли. А когда наши оставались без связи и командиры посылали бойцов посмотреть, что за ерунда, — тут их и убивал снайпер. А еще у духовских стрелков такая хитрость: не убивают человека, а ранят — бьют по ногам, чтобы не уполз, и ждут. Раненые кричат, а те расстреливают спешащих на помощь, как цыплят. Таким образом около тридцати человек потеряла бригада на снайперах, и к ним у нас особый счет. Еще удивительно, что бойцы этого гада живым взяли.

Во втором батальоне на днях обнаружили лежку, по всем признакам — женщины. Все как обычно: диван или кресло, безалкогольные, в отличие от мужчин-снайперов, напитки и какая-то мягкая игрушка. Неподалеку спрятана винтовка. День бойцы в засаде прождали, не шевелясь. Ни в туалет сходить, ни покурить. И дождались. Что там было — никому не ведомо, но чеченка вылетела птичкой с крыши девятиэтажного дома, а по дороге к земле ее разнес взрыв гранаты. Бойцы потом торжественно клялись, что она почувствовала запах их немытых тел и рванула на крышу, а оттуда и сиганула вниз. Все, конечно, сочувственно кивали головой и жалели, что не приложили руку к ее полету. Никто не поверил, что в последний полет с гранатой она отправилась сама. Чеченцы, насколько я помню, не кончали жизнь самоубийством, это наша черта — страх перед пленом, бесчестием, пытками. После того случая комбат второго батальона произнес фразу, ставшую девизом нашей бригады: "Сибиряки в плен не сдаются, но и в плен не берут".

Комбат тем временем разлил водку, и мы с Иваном присели. Если кто говорит, что воевали пьяные, — плюнь ему в рожу. На войне пьют для дезинфекции, не всегда вскипятишь воду, руки хорошо помоешь. "Красные глаза не желтеют" — девиз фронтовых медиков. Воду для пищи, питья, умывания приходилось брать в Сунже — такая небольшая речушка, которая протекает через всю Чечню, в том числе и через Грозный. Но в ней столько трупов людей и животных плавало, что о гигиене и думать не приходилось. Нет, напиваться на войне никто не будет — верная смерть. Да и товарищи не позволят — что там у пьяного с оружием на уме?

Подняли пластиковые белые стаканчики — мы их в аэропорту "Северный" много набрали — и сдвинули. Получилось не чоканье, а шелест, "чтобы замполит не слышал", шутили офицеры.

— За удачу, мужики, — произнес комбат и, выдохнув воздух из легких, опрокинул полстакана водки.

— За нее, окаянную, — подхватил я и тоже выпил. В горле сразу стало горячо, теплая волна покатилась внутрь и остановилась в желудке. По телу разлилась истома. Все набросились на еду, когда еще удастся вот так спокойно поесть. Хлеб, тушенка, огурцы, помидоры, все полетело в желудок. Теперь уже Иван разлил водку, и мы выпили, молча прошелестев стаканчиками. Закурили. Я достал было свои, привезенные еще из дома "ТУ-134", но, увидев у комбата и у Ивана "Мальборо", убрал обратно.

— Снайперские? — поинтересовался я, угощаясь из протянутых обоими пачек.

— Оттуда, — ответил комбат.

— Как второй батальон? — спросил Иван, глубоко затягиваясь.

— Берет гостиницу "Кавказ", сейчас в помощь им кинем третий бат и танкистов. Духи засели и крепко сидят, держатся за неё. Ульяновцы и морпех штурмуют Минутку и дворец Дудаева. Но только людей теряют, а толку мало.

— Значит, и нас скоро пошлют им на помощь, — встрял в разговор комбат. — Это тебе не бутылки о голову колотить, тут думать надо, как людей сберечь и задачу выполнить. Никогда не понимал десантников, это ж надо добровольно, в трезвом состоянии выпрыгнуть из самолета, а? — беззлобно пошутил Палыч.

— А я никогда не понимал пограничников, — подхватил Иван, — четыре года в училище их учили смотреть в бинокль и ходить рядом с собакой. Чует мое сердце, будем грызть асфальт на этой долбаной площади.

Про себя я уже решил, что не довезу этого снайпера до штаба бригады. Умрет он, сука, при попадании шальняка или при "попытке к бегству". Один черт, все, что он мог рассказать, он уже рассказал.

Это в кино психологически убеждают "языка" в необходимости рассказать известные ему сведения, ломают его идеологически. В реальной жизни все проще. Все зависит от фантазии, злости и времени. Если время и желание есть, то можно снимать эмаль у него с зубов с помощью напильника, убеждать посредством полевого телефона. Такая коричневая коробочка с ручкой сбоку. Цепляешь два провода к собеседнику и покручиваешь ручку, предварительно задав пару-тройку вопросов. Но это делается в комфортных условиях и если его предстоит отдавать в руки прокурорских работников. Следов не остается. Желательно предварительно окатить его водой. А чтобы не было слышно криков, заводишь рядышком тяжелую бронетехнику. Но это для эстетов.

На боевых позициях все гораздо проще — из автомата отстреливают по очереди пальцы на ногах. Нет ни одного человека, кто бы выдержал подобное. Расскажешь, что знал и что помнил. Что, читатель, воротит? А ты в это время праздновал Новый год, ходил в гости, катался с детишками полупьяный с горки, а не шел на площадь и не митинговал с требованием спасти наших бойцов, не собирал теплые вещи, не давал деньги тем русским, которые бежали из Чечни, не отдавал часть пропитых тобой денег на сигареты для солдат. Так что не вороти нос, а слушай сермяжную правду войны.

— Ладно, давай третью, и пошли смотреть на вашего стрелка, — сказал я, разливая остатки водки по стаканам.

Мы встали, взяли стаканы, помолчали несколько секунд и молча, не чокаясь, выпили. Третий тост — он самый главный у военных. Если у штатских это тост за "любовь", у студентов еще за что-то, то у военных это тост "за погибших", и пьют его стоя и молча, не чокаясь, и каждый пропускает перед своим мысленным взором тех, кого он потерял. Страшный тост, но, с другой стороны, ты знаешь, что если погибнешь, то и через пять, и через двадцать пять лет какой-нибудь сопливый лейтенант в забытом Богом дальневосточном гарнизоне или обрюзгший полковник в штабе престижного округа поднимут третий тост — и выпьют за тебя.

Мы выпили, я кинул в рот кусок тушенки, пару зубков чеснока, кусок "офицерского лимона" — лука репчатого. Никаких витаминов на войне нет, организм их постоянно требует, вот и прозвали лук офицерским лимоном. Едят его на войне всегда и везде, запах, правда, ужасный, но женщин у нас нет, а к запаху привыкаешь и не замечаешь, тем более, что он хоть немного, но отшибает везде преследующий тошнотворный, выворачивающий наизнанку запах разлагающейся человеческой плоти. Съев закуску, запил ее прямо из банки сгущенным молоком, взял из лежавшей на столе комбатовской пачки сигарету и пошел первым на выход.

Следом за мной потянулись комбат и Иван Ильин. Метрах в тридцати от входа в подвал вокруг танка стояли плотной стеной бойцы и что-то громко обсуждали. Я обратил внимание, что ствол пушки танка как-то неестественно задран вверх. Подойдя поближе, мы увидели, что со ствола свисает натянутая веревка.

Бойцы, завидев нас, расступились. Картина, конечно, колоритная, но страшная: на конце этой веревки висел человек, лицо его было распухшим от побоев, глаза полуоткрыты, язык вывалился, руки связаны сзади. Хоть и насмотрелся я за последнее время на трупы, но не нравятся они мне, не нравятся, что поделаешь.

Комбат начал орать на бойцов:

— Кто это сделал?! Кто, суки, желудки недорезанные?! (Остальные эпитеты я приводить не буду, попроси у любого строевого военного, прослужившего не менее десяти лет в армии, поругаться — значительно увеличишь свой словарный запас разными речевыми оборотами).

Комбат продолжал бушевать, допытываясь правды, хотя по выражению его хитрой рожи я понимал, что он не осуждает своих бойцов. Жалеет, конечно, что не сам повесил, но надо же перед офицером из штаба "картину прогнать". И я, и бойцы это прекрасно понимаем. Также мы понимаем, что никто из командиров не подаст документы в военную прокуратуру за подобное. Все это пронеслось у меня в голове, пока я прикуривал комбатовскую сигарету. Забавно, всего несколько часов назад эти сигареты принадлежали вот этому висельнику, чьи ноги раскачиваются неподалеку на уровне моего лица, затем орущему комбату, а я ее выкуриваю, наблюдая за этим спектаклем.

Мне надоел этот затянувшийся цирк, и я спросил, обращаясь к окружившим бойцам, среди которых я заметил и Семена с Клеем:

— Что он сказал перед тем, как помер?

И тут бойцов как прорвало. Перебивая друг друга, они рассказывали, что "эта сука" (самый мягкий эпитет) кричал, что жалеет, мол, что удалось завалить только тридцать два "ваших".

Бойцы особенно напирали на слово "ваших". Я понял, что говорят они правду, и если бы он не произнес своей исторической фразы, то, может быть, какое-то время еще и жил бы.

Тут один из бойцов произнес, развеселив всех:

— Он, товарищ капитан, сам удавился.

— Со связанными руками он затянул петельку на поднятом стволе и сиганул с брони, так, что ли? — спросил я, давясь смехом.

Потом повернулся к комбату:

— Ладно, снимай своего висельника, запишем в боевом донесении, что покончил свою жизнь самоубийством, не вынеся мук совести, — я выплюнул окурок и размазал его каблуком. — Но винтовочку я себе заберу.

— Николаич, — впервые по отчеству ко мне обратился комбат, — оставь винтовку, я как посмотрю на нее, так меня всего переворачивает.

Посмотрев в его умоляющие глаза, я понял, что бесполезно забирать винтовку.

— Будешь должен, а ты, — обращаясь к Ивану, — будешь свидетелем.

— Ну, Николаич, спасибо, — с жаром тряс мою руку Палыч.

— Из-за этого идиота мне пришлось тащиться под обстрелом, а теперь еще обратно топать.

— Так забери его с собой, скажешь, что погиб при обстреле, — пошутил Иван.

— Пошел на хрен, — беззлобно ответил я. — Сам бери и тащи этого мертвяка. И если вы будете иметь неосторожность брать еще кого-нибудь в плен, то либо сами тащите его в штаб бригады, либо кончайте его без шума на месте. А бойцов, которые его взяли, как-нибудь поощрите. Все, мы уходим. Дайте команду, чтобы нас пару кварталов проводили.

Мы пожали друг другу руки, комбат, сопя, полез во внутренний карман бушлата и вытащил на свет нераспечатанную пачку "Мальборо". Я поблагодарил и окликнул своих бойцов:

— Семен, Клей, уходим.

Они подошли, поправляя оружие.

— Готовы? Вас хоть покормили?

— Покормили и сто грамм налили, — ответил Семен. — Патроны и подствольники пополнили.

— Ладно, мужики, идем, нам засветло добраться до своих надо, — пробормотал я, застегиваясь на ходу, и пристегнул новый рожок к автомату.

Рожок у меня был знатный: достал два магазина от ручного пулемета Калашникова. Емкостью они на пятнадцать патронов больше, чем автоматные, — 45 штук помещается в каждом. Сложил их "валетом", смотал изолентой, вот тебе и 90 патронов постоянно под рукой. Жаль только, что автомат калибра 5,45, а не 7,62, как раньше. У 5,45 большой рикошет и пуля "гуляет", а 7,62 как приложил, так уж приложил. Бытует такая байка — якобы американцы во время войны во Вьетнаме пожаловались своим оружейникам, что от их винтовки М-16 много раненых, но мало убитых (так, впрочем, и с нашим автоматом АК-47 и АКМ). Вот и приехали оружейники к своим войскам на поле боя. Поглядели-посмотрели и прямо на месте начали эксперименты — рассверливали на острие пули отверстие и в него впаивали иголку. От этих операций центр пули смещался и она, хоть и становилась менее устойчива при полете и давала больше рикошета, чем прежняя, но при попадании в человека наворачивала на себя чуть ли не все его кишки. Меньше ранений стало у противника, больше смертельных исходов.

Наши ничего оригинальнее не нашли, как пойти вслед за американцами, и в Афгане заменили Калашниковы калибра 7,62 на пять сорок пятый калибр. Может, кому он и нравится, но только не мне.

Застегнувшись, взяв в руки оружие, мы попрыгали и осмотрели друг друга.

— С Богом, — произнес я, обернулся, увидел пятерых бойцов, которые проделывали те же операции, что и мы, и были готовы нас сопровождать.

Я посмотрел еще раз на повешенного снайпера, но ствол пушки танка находился под обычным для него углом, и веревки с покойником уже не было на нем.

— Все, пошли, — скомандовал я и кивком головы показал, чтобы бойцы из первого батальона шли первыми.

Зная окружающую местность, они не пошли, как мы, поверху, а, нырнув в подвал, повели нас через завалы и щели. Где-то мы спускались в канализацию, затем где-то вылезали. Я совершенно потерял ориентацию и только по наручному компасу сверялся с маршрутом движения. Выходило, что верной дорогой идем. Спустя где-то тридцать минут сержант, возглавлявший наш переход, остановился и стал искать сигареты. Мы все закурили. Потом он сказал:

— Все, теперь до ваших коробочек осталось пять-семь кварталов, не больше, но подвалами дороги больше нет. Придется вам дальше самостоятельно поверху добираться.

Докурив, я протянул руку сержанту, затем попрощался с каждым из сопровождавших нас бойцов и произнес:

— Удачи! Нам всем нужна удача.

— Вы идите вперед, а мы послушаем минут десять, — сказал сержант.

— Давай, — обращаясь и к Семену, и к Клею, приказал я, показывая рукой направление движения. И первым выскочил из разбитого подвала, упал, перекатился и начал осматриваться, поводя стволом автомата. Не заметив ничего подозрительного, махнул своим. Первым выскочил Семен, за ним с радиостанцией Клей.

Вот таким макаром мы передвигались еще в течение сорока минут, пока не встретились со своими "коробочками". Как только мы начали движение, на нас обрушился шквальный огонь с верхних этажей.

Головную машину, на которой я ехал, занесло влево, ударило об угол. Скорость сначала упала, а затем БМП и вовсе остановилась. Мы как сидели на броне сверху, так и заматерились, открывая огонь.

— Трахнутый по голове, механик, ты что, твою мать, уматываем скорее, — гудел я в горловину люка. Затем, обращаясь уже к сидевшим бойцам рядом со мной:

— Ставь дымовую завесу!

— Гусеницу сорвало! — заорал механик, выскакивая из БМП.

— Твою мать, все с брони! Четверо натягивают гусеницу, остальные — в оборону, два подствольника к бою, остальные — автоматы, вторая машина — пушку. Все, ребята, начали, поехали!

Азарт боя вновь охватил меня. Страх — первое чувство, но знаешь — когда переборешь его, чувствуешь привкус крови во рту, ощущаешь себя спокойным и могучим, органы чувств обострены. Замечаешь все, мозг работает как хороший компьютер, мгновенно выдает правильные решения, кучу вариаций и комбинаций. Мгновенно скатился с брони, перекат, и вот я уже за обломком бетонной стены. Судорожно ищу цель, что-то пока не видать, откуда нас долбят. Так, вдох-выдох, вдох и медленный выдох, все — я готов, поехали, славяне, натянем глаз на черную задницу! Адреналин вновь бушует в крови, и веселый азарт опять закипает во мне.

Бойцам дважды приказывать не пришлось. Быстро, сноровисто они выдернули кольца из коробок с генераторами дыма, и наша машина окуталась разноцветными клубами. Российский солдат запаслив и на всякий пожарный случай тащит все, что плохо лежит. Вот, когда брали аэропорт "Северный", ребята и набрали всевозможных дымов. Во второй машине, увидев наш маневр, повторили фокус с дымами. И вовремя, так как духи, видимо, поняв, что наугад не удастся выкосить пехоту с брони, начали обстреливать нас из РПГ.

Что такое РПГ? Обычный гранатомет, премилая игрушка, есть у него еще и сестричка, "муха" называется, представляют они из себя трубу, первые модификации были раздвижные. Оба предназначены для уничтожения бронетехники и пехоты. Когда граната встречается с препятствием (как правило, это бронированные листы), так мгновенно выпускает огненную струю толщиной с иголку, которая прожигает металл и создает внутри бронеобъекта высокое избыточное давление и веселенькую температуру градусов этак тысячи в три. Естественно, что БК (боекомплект) начинает взрываться. Таким страшным взрывом у танков отрывает и откидывает метров на тридцать многотонные башни, разрывает в клочья экипаж, десант. А сколько пехоты погибло, когда ребята вот так сидели внутри железных ловушек. Правда, были случаи, когда механик или наводчик сидели с распахнутыми люками, и взрывом их просто выбрасывало, немножко ломало, немножко глушило, но — живые и не инвалиды.

И вот эти сукины дети — духи — начали нас долбить из РПГ, да еще из "шмелей" вдобавок, но ни нас не было видно противнику, ни нам его. Надо отметить, что картину мы собой представляли забавную. Окутанные тяжелым, черным — штатным — дымом, из которого, как гейзеры, в небо весело поднимались разноцветные авиационные дымы: синий, красный, желтый. Они переплетались между собой, смешиваясь, затем вновь расходясь, отвлекая противника.

На второй БМП заговорила пушка, стреляя наугад в сторону, откуда раздавались залпы из гранатометов. И тут раздался взрыв в той стороне, откуда велся по нам огонь. То ли мы попали, то ли просто гранатометчик сгоряча ошибся. Что "шмель", что "муха" — труба она и есть труба, только для совсем уж идиотов имеется надпись со стрелкой "направление стрельбы". Кто его знает, что там произошло, но сегодня Бог был на нашей стороне. Услышав, что стрельба со стороны духов стихла, бойцы радостно завопили, в основном это были маты и междометия, понятные, наверное, всем воинам в мире.

— Не звиздеть! — рявкнул я. — Натягивать гусеницу, вторая машина — на охрану.

Встал и осторожно начал разминать затекшие ноги и спину, ни на секунду не расслабляясь и вглядываясь сквозь начавший рассеиваться дым в здание, откуда велась стрельба.

Судя по углу огня, это был этаж третий. В суматохе боя и из-за дымов я даже толком и не рассмотрел, откуда палили по нам. И вот сейчас сквозь дым увидел, что на третьем этаже зияет огромная дыра, вывороченная взрывом, и из нее валит черный дым.

Семен, который весь бой был рядом со мной, показывая на отверстие в стене, радостно произнес:

— Спеклись суки! Вячеслав Николаевич, может, проверим?

В его глазах светилась такая мольба, как будто там ждала его невеста. У меня самого чесались руки.

— Сейчас, подожди, — сказал я и, обращаясь к механикам, возившимся возле бронемашины: — Долго еще будете сношаться с этой гусеницей?

— Сейчас, товарищ капитан, еще пяток минут, — прохрипел один из бойцов, помогая натягивать гусеницу на ведущую шестерню.

— Семен, Клей, Мазур, Американец, Пикассо — со мной. Остальные чинят ходовую и прикрывают нас. Если мы не возвращаемся через полчаса, уходите на два квартала на север. Там ждете еще полчаса, затем идете в штаб бригады. На время моего отсутствия старший — сержант Сергеев. Позывные те же. Все.

И уже тем бойцам, которые идут со мной:

— Вражьи дети, идем. Пикассо впереди, замыкающий — Клей, Семен — правая сторона, Мазур — левая сторона. Приготовить гранаты.

— А я? — подал голос щупленький, но обладающий внешним обаянием боец, имевший первый спортивный разряд по скалолазанию и прозванный Американцем за то, что призывался в армию в шортах, расписанных под американский флаг.

— А ты пойдешь рядом и не будешь щелкать хлебалом, — беззлобно ответил я. — Пошли, зачистим духов.

Все прекрасно понимали, что значит "зачистить", это означало в плен не брать. "Хороший индеец — мертвый индеец", — девиз конквистадоров подходил как нельзя лучше к нашему случаю. Что мог нам дать живой дух, тем более какой-то пехотинец? Да ничего, ни карт, ни складов, ни систем связи — ни-че-го. А если он, сука, раненый, тогда еще и возись с ним, выставляй пост охраны. А он может и пакость какую-нибудь устроить, диверсию, например. Обменять его тоже не удастся. Прикончим, и все тут. Да ему и самому лучше — хоть пытать не будем.

Глава 2

Со всеми предосторожностями мы поднялись на третий этаж. В двух соседних квартирах были оборудованы огневые позиции. В одной квартире лежал гранатометчик, в другой — два стрелка с пулеметами Калашникова. Но самое поразительное, что это были пацаны лет по 13-15. Один из стрелков был еще жив и, находясь без сознания, тихо стонал. Судя по обильно кровоточащей культе на месте оторванной ноги, ему не выжить. Снаряд из пушки попал в комнату к гранатометчику и, видимо, разнес его склад. Я еще раз огляделся, хорошее настроение в момент улетучилось. Конечно, это духи, и они стреляли в нас, и они жаждали нашей смерти, но... Но они пацаны. Дрянь. Я сплюнул в сторону и приказал стоявшим рядом бойцам: "Добейте его и потом прочешите весь подъезд, может, кто еще и уполз". Хотя сам сомневался в этом.

Раздались очереди из трех автоматов — это Семен, Клей и Пикассо выпустили по короткой очереди в израненное тело. Пацана всего выгнуло, пули разорвали грудную клетку, кто-то попал в голову — она треснула, обрызгав пол.... Я спокойно смотрел на это убийство. Затем отвернулся от трупа, нет, все-таки не люблю я покойников, а может, это естественная реакция нормального, здорового организма? Кто знает. Достал пачку снайперского "Мальборо", угостил бойцов.

— Я же русским языком сказал: "Прочесать подъезд". Кому не понятно? — затянувшись сигаретой, сказал я. Бойцы, забубнив что-то под нос, пошли выполнять приказ. Тем временем я, сдерживая позывы рвоты, окуривая себя сигаретным дымом, принялся ощупывать карманы убитых.

Ого! Никак военный билет, да еще и не один. Так, смотрим: Семенов Алексей Павлович, 1975 г. рождения. Семенов, Семенов, Семенов. Что-то в памяти у меня зашевелилось. Не тот ли это Семенов из инженерно-саперного батальона, который пропал без вести после штурма аэропорта "Северный"? Отправили его принести огнепроводный шнур для разминирования, и пропал пацан. А не он ли это и стрелял в нас? Я внимательно осмотрел лица духов, сравнивая с плохой фотографией на военном билете, заглянул в пролом стены, глянул на гранатометчика. Нет, слава Богу, нет. Начал листать дальше билет. Бля! Наша часть, наш Семенов. Спасла вас, сволочей, смерть, а то бы лютая кончина была вам уготована. Сам бы побеседовал, за время войн на территории бывшего Союза я научился развязывать языки, да так, чтобы долго жили и не сходили с ума.

Вмиг прошло сожаление о пацанах, об их загубленных душах, и только злость, злость такая, что зубы свело судорогой. Если надо, за своего бойца, русского, многих своей рукой сокрушу и своей жизни не пожалею, лишь бы только вернуть его, балбеса, домой, живым и невредимым.

Тут с лестницы донеслись крики моих бойцов.

— Товарищ капитан, товарищ капитан, кого-то нашего нашли, там, на крыше! — захлебываясь, кричал Американец.

Я стрелой вбежал по лестнице, и не было никакой одышки. На крыше, прибитый гвоздями, как Иисус, на кресте лежал наш боец. В рот ему был вставлен его же отрезанный половой член. И даже несмотря на покрытое коркой грязи разбитое лицо, я опознал его по фотографии: он, он — Семенов. И хоть я, может, и видел его всего раз десять, и даже не общался с ним, ком подкатился к горлу, на глаза навернулись слезы, защипало в носу. Я пожалел, что не знал его раньше: по-моему, он вообще был прикомандирован к нашей бригаде прямо накануне отправки в Чечню из Абакана.

— Они его приколотили к кресту и поставили на крыше, видимо, взрывом его опрокинуло, поэтому мы и не заметили, — начал объяснять Пикассо, почему-то ему было неловко, что не сразу обнаружили парня.

— Наш это солдат, — с трудом прорывая комок в горле, сдерживая крик и маты, как можно спокойней произнес я, — Семенов из саперов, пропал в "Северном" на разминировании. Нашел его военный билет на одном из стрелков.

Бойцов как током ударило, они начали суетиться вокруг Семенова, бережно снимать с креста, при этом старались не повредить его, обращались как с живым, перешептывались, чтобы не разбудить, а у самих слезы капали и капали, мешая работать. Я отвернулся, достал пачку сигарет, закурил, жадно затягиваясь, загоняя клубок дальше внутрь. Искоса посматривал, как продвигаются дела. Когда сняли Семенова с креста и из валявшихся рядом тряпок и досок соорудили что-то вроде носилок, уложив на него мученика, я сказал:

— Клей, выходи на "коробочки", пусть подъедут поближе, передай, что несем "груз 200"... Наш "груз 200".

Я пошел впереди, проверяя дорогу. Бойцы осторожно, обращаясь как с раненым, несли Семенова на носилках. Замыкал шествие Клей, нагруженный радиостанцией и остатками того оружия, которое мы обнаружили у духов.

Выйдя из подъезда, мы погрузили тело в отсек для десанта и поехали. По себе я чувствовал, что сейчас горе тому духу, кто попробует высунуть нос на нашем пути. Для подтверждения своих мыслей я оглянулся и увидел у бойцов такие же страшные пустые глаза, как и у меня самого, только пылает внутри огонь мщения и ничего больше — ни одной мысли, пустота. Крови, крови, крови хочу, чтобы излить свою ярость, чтобы под прикладом треснул череп, под ботинком хрустнули ребра. Костяшками пальцев пробивать и рвать артерии, заглянуть в глаза перед смертью и спросить его, ее, их: "Зачем ты, падаль, стрелял в русских?"

Ну, держитесь, суки, не будет вам пощады, никому не будет, ни старикам, ни детям, ни женщинам — никому. Правы были Ермолов и Сталин — данная народность не подлежит перевоспитанию, лишь уничтожению.

БМП, как бы чувствуя наше настроение, рвались вперед, двигатели работали ровно, без перебоев, периодически окатывая нас жирными выхлопами несгоревшей солярки, добавляя к нашему черному виду некий щегольской глянец. Но глаза не переставая пылали безумным огнем, требуя мести, и не было в этот момент в душе места для трусости, не было желания убежать. Наверное, именно в этом состоянии человек ложится на амбразуру, чтобы своей жизнью спасти другие. Желание мести перерастает в заботу о ближнем, находящемся рядом с собой, появляется чувство самопожертвования ради других.

Кося одним глазом на окружающую обстановку, я кожей чувствовал шевеление в развалинах домов. Положив автомат на локтевой сгиб, пошарив в кармане, извлек остальные военные билеты, забранные у мертвого духа, и начал читать. Петров Андрей Александрович, так — Майкопская бригада. Елизарьев Евгений Анатольевич — внутренние войска (у внутренних войск и пограничников номера частей четырехзначные, в армии — пятизначные). Всего восемь билетов. Всего восемь жизней. Где вы, парни? Видимо, об этом никто никогда не узнает, и будет мать до конца жизни своей плакать, нет могилы сына, некуда прийти. Страшно все это.

Досмотрев билеты, я убедился, что нет больше бойцов из нашей бригады и нет моих земляков. Спрятав билеты, оглядел своих архаровцев и покачал головой, говоря тем самым, что из наших больше никого. Они вновь отвернули свои сосредоточенные лица и начали внимательно осматривать проносящиеся мимо места недавно прошедших боев.

Разрушенные здания, дома, вывороченные с корнем деревья. Местами виднелась сгоревшая брошенная техника. Как правило, это были сожженные танки, с оторванными, отброшенными на много метров башнями, разорванными гусеницами. БМП или БТР, у которых броня потоньше и сами они полегче, разрывало в куски — многое зависело от того, куда попадет гранатометчик, а также какой боекомплект находится внутри. Некоторым механикам везло, другим — нет.

С болью смотрел на поваленные деревья, люблю природу. У человека есть выбор. Он может отказаться ехать сюда, сесть в тюрьму за дезертирство, купить "белый" билет, заняться членовредительством, да мало ли на что способен хитрый ум российского гражданина. А вот деревья или животные — это другое дело. Они ни в чем не виноваты. Их завел, посадил человек по своей прихоти или потребности, а другие пришли и изувечили, сломали, и ничего они сделать не могут. Ни деревья, ни животные не могут сбежать, как-то защититься. Так многие и приняли смерть вместе со своими хозяевами на пороге собственного дома. Кто остался — потом съедят, потому что через некоторое время наступит голод. Уже неоднократно приходилось видеть людей, шатающейся походкой слоняющихся тенями среди развалин зданий. В основном это старики, женщины среднего возраста. Все, кто был в состоянии держать оружие и соображать более-менее трезво, ушли в партизаны, мстить нам. Ну ладно, мы тоже будем мстить вам. Вот и получается замкнутый круг. Каждый из нас сражается, на его взгляд, за правое, святое дело. Каждый молится своим богам, призывая их на помощь себе и требуя возмездия за смерть своих товарищей, проклиная противника. Господь распределяет потери и трофеи поровну. Ладно, повоюем. Правда, тяжело воевать с целым народом, гораздо легче и проще с регулярной армией одного государства, так нас учили воевать. В чистом поле выбил противника, затем захватил город, набрал трофеев, и снова в чистое поле. А тут как в Афганистане — воюй хрен знает сколько со всем народом, да и не война все это, а по закону — так, плевая полицейская операция по восстановлению конституционного порядка, а что такое этот порядок, никто не знал и не узнает. Ладно, пока мы с духами будем крошить друг друга в капусту, в первопрестольной кто-то здорово погреет руки. Уж на это я насмотрелся. Для кого война, а для кого мать родна. Хоть бы одну суку привлекли за ту кровь, что пролили уже на бывших союзных просторах. Я не беру в расчет прибалтов — посадили стрелочников да ментов из ОМОНа, что толку от этого. Они кроме мести за своих товарищей ничего не поимели, а вот те, кто руководил и давал распоряжения на данные акции, вот тем бы в пупке штык-ножом поковырять, посмотреть в расширенные от боли и страха глаза и оглохнуть от их крика, вдохнуть распахнутыми ноздрями запах их крови. Вот это действительно весело, а тут...

А тут люди четыре года жили по законам зоны, мы же их сами накормили деньгами, снабдили оружием, воспитали, натаскали в ГРУшных лагерях. Захотели, чтобы они повоевали вместо нас в Осетии, Абхазии — якобы мы здесь ни при чем. Тогда, когда они стали не нужны, надо было их убивать, так нет — надеялись чечена приручить, хрена вам без масла, он и повернул против вас же, московская братва. Вот только почему из-за ваших разборок страдает вся страна, и мы из Сибири примчались, чтобы вас, сук, разводить. Нам до Китая ближе, чем до Чечни, а еще мужиков из ЗабВО, ДальВО, ТОФа притащили, так им до Японии и Штатов ближе будет. Одного не могу понять, почему это духи спокойно оставили нефтеперегонный завод, да и нам строго-настрого запрещено там применять какое-либо тяжелое вооружение. Вон авиация весело бомбит жилые кварталы, а Старопромысловский район Грозного — ни-ни.

Значит, чья-то собственность, кого-то, кто может министру обороны цыкнуть и сказать, чтобы не смел калечить ее — весь город можешь сравнять с землей, а вот нефтеперегонный не смей. Конечно, когда российский солдат входит в раж, его сложно удержать в рамках, да и не всякий дух знает, что соваться туда нельзя. Он ведь наивно полагает, что сражается за свою сраную независимость, и не подозревает, идиот, что мы с ним просто участники каких-то разборок, обычных уркаганских разборок по сути своей, правда, очень крутых. Один паханенок решил кинуть пахана и основать свое дело, вот пахан и послал свою братву — российскую армию — на разборки. А паханенок, не будь дурак, завизжал о независимости, и его "быки" тоже поднялись. Вот и пошли разборки, тут уже никто толком и не помнит, из-за чего каша заварилась. Братки мстят друг за друга, а паханы тем временем наваривают "бабки". Отбирают пенсии и пособия, прикрываясь войной, а паханенок исламский мир подтягивает дешевой религиозной идеей. Господи, помилуй и помоги!

Тут БМП сделала резкий разворот, и меня чуть не сбросило с брони. Правильно, идиот, твое дело сидеть и не щелкать хлебалом, а то ухлопают или шею сломаешь, свалившись с машины. Командиры за тебя все продумают и выдадут готовое решение. Твое дело выжить и выполнить задачу. Все остальное дерьмо. Вон Андрей Петров, бывший командир минометной батареи, имея какие-то принципы, при отправке потребовал, чтобы дали ему две недели для подготовки своего подразделения, мотивируя это тем, что бойцы только в ноябре призваны на службу и автомат в руках держали один раз — на присяге. Уволили, чтоб другим неповадно было, уволили с позором, как труса, дезертира. Поставили лейтенанта сопливого — двухгодичника, выпускника института. Где этот лейтенант с его минометной батареей? Людей почти всех при штурме аэропорта положил и сам погиб. Вот так-то. Наберут в армию идиотов, с одними мучаешься два года, с другими — двадцать пять лет.

И как только мы ни убеждали своих большезвездных командиров, что мы не готовы к войне ни материально, ни технически. Люди физически не готовы. Когда в декабре поступила команда грузиться на эшелоны и выезжать, как раз стояли жуткие морозы. Солярка, как водится в армии, была залита в БМП летняя и по своему состоянию больше напоминала кисель. Вот умники из округа и придумали добавлять в этот "кисель" керосин, чтобы тот разбавил соляру. Разбавили... Одна БМПшка рванула прямо в парке с полным боекомплектом, просто чудом никто не пострадал, а вторая при погрузке на платформу, и снова Бог был на нашей стороне. Как водится в армии, списали на эти взрывы кучу имущества и вооружения, совсем точь-в-точь как у Суворова в его "Освободителе". По документам получалось, что в этих машинах находилось не менее пятидесяти полушубков, двадцать пять приборов ночного видения, валенок и камуфлированных костюмов не меньше сотни. Когда принесли акт на списание для утверждения представителю штаба корпуса, тот прочитал и приказал: "Полушубок, камуфлированный костюм ко мне". Зам по тылу командира бригады в акте увеличил "уничтоженные" полушубки и камуфлированные костюмы ровно на единицу и принес вместе с требуемым вновь на подпись. Генерал подписал не моргнув глазом.

Сейчас этот генерал здесь вместе с нами. Слава Богу, не мешает хоть руководить бригадой, только подписывает акты на списание по статье "боевые потери".

Потом мои мысли переключились на то, как бы убедительней соврать, почему снайпер не дожил до штаба бригады. Я, конечно, понимал, что не будет никто дышать мне в лицо праведным гневом, а лишь только сожалением, что не удалось лично намотать его кишки на свой локоть. Особенно, конечно, будут переживать особисты и разведчики. Что тем, что другим только дай в руки противника, заставят заговорить. Мы это тоже умеем, с той лишь разницей, что они при этом сохраняют налет интеллигентности, а у нас все проще, хотя можем и побыстрее некоторых языки развязывать. Мастерство не пропьешь.

В развалинах что-то зашевелилось и блеснуло на лучах уже заходящего солнца. Мозг даже еще толком не сумел отреагировать на это, как руки вскинули автомат и указательный палец вцепился в спусковой крючок, выбирая люфт. И только после этого сработало сознание — увидел зенитчиков из нашей бригады, оборудующих позицию на остатках какого-то дома. Они нас тоже встретили автоматными стволами, но у всех хватило ума и выдержки не открыть огонь. Тем более что их "Шилка" — зенитная самоходная установка ЗСУ-23 с четырьмя спаренными стволами — уже разворачивалась в нашу сторону. Стоило из такой махины долбануть по нам — только щепки и полетели бы. Ладно хоть опознали друг друга. Мы радостно что-то проорали в качестве приветствия друг другу. Так, значит, до командного пункта бригады рукой подать. Ага, вон и фонтан из огня, который бьет из пробитого газопровода. Еще метров двести — и мы "дома". Можно уже и расслабиться.

— Радист, — обратился я к Клею, — сообщи, что мы подъезжаем, а то шмалять начнут.

Клей затараторил что-то в гарнитуру и потом кивнул мне в знак того, что нас ждут. Говорить, а тем более орать, стараясь перекричать рев двигателей и шум боя, стоящий над городом, не хотелось, да и чувствовалось присутствие убитого боевого товарища. Каждый почему-то ощущал себя виновным, что тот погиб, а с другой стороны понимал, что на месте этого пацана мог лежать и он сам.

Машины сбавили ход, и мы, маневрируя на малой скорости, прошли импровизированный лабиринт из остатков стеновых панелей, обломков кирпича. Из-за каждого поворота на нас смотрел сквозь прицел автомата солдат с запыленным и оттого казавшимся каменным лицом и уставшими от напряжения и хронического недосыпания красными глазами. Узнав нас, они опускали оружие и кто улыбками, кто жестами приветствовали нас. Я догадывался, что уже как среди рядовых, так и среди офицеров заключаются пари — привезу ли я пленного снайпера. Лично я не ставил бы на доставку. Мы так же устало приветствовали часовых.

Еще хорошо, что мы приехали засветло, а то какой-то умник в Министерстве обороны придумал новую систему паролей, холера ему в бок. Если раньше все было понятно и просто, то теперь без десяти классов образования и поллитра не разберешься. К примеру, если раньше был пароль "Саратов", а отзыв "Ленинград", то это и ежу понятно. А сейчас имеются бойцы, которые толком писать и читать не умеют — издержки перестройки. А суть новой системы такова, что на сутки устанавливается пароль цифровой, положим, тринадцать. И вот часовой, завидев силуэт в темноте, кричит: "Стой! Пароль — семь!" А ты должен в уме мгновенно вычесть из тринадцати семь и проорать в темноту: "Ответ — шесть!" А после этого часовой складывает в уме семь и шесть и, получив тринадцать, пропускает тебя, но если кто из вас плохо считает или его мысли путаются, то боец, выполняя Устав гарнизонной и караульной службы, да еще и в боевой обстановке, имеет полное право расстрелять тебя без суда и следствия, и ни один прокурор пальцем не пошевелит, чтобы его посадить. Сам дурак, в школе надо было математику изучать. Ладно, если ты не сильно контужен или оглушен, и боец соображает, а то бывают такие умники, которые кричат дробные или отрицательные числа, вот тут-то и вспомнишь всех родных и близких этого бойца, а заодно поневоле и курс средней школы по математике. Зато какой-то московский засранец получил благодарность, а то, глядишь, и железку на грудь. Эти гады запросто могут такое сотворить.

С этими мыслями мы подъехали к полуразрушенному детскому садику, в котором и размещался командный пункт нашей бригады. Я спрыгнул с БМП, растер замерзшие, затекшие ноги и на несгибающихся ногах пошел к начальнику штаба подполковнику Биличу Александру Александровичу, или, как все его в бригаде звали, Сан Санычу. На ходу я обернулся и крикнул своим бойцам:

— Выгружайте героя, и поаккуратней.

Бойцы понятливо закивали головами.

Билич Сан Саныч был ростом где-то метр семьдесят пять. Волосы не то что белые, а скорее русые. Широк в плечах, в голубых глазах вечные смеющиеся искорки, или, может, так постоянно казалось окружающим? Отличало Сан Саныча от других офицеров бригады то, что по жизни, по натуре своей он был интеллигентом. Поначалу всем казалось, что это наносное, показное, но чем дольше с ним общаешься, тем больше убеждаешься, что нет, это просто в его натуре. Больше всего казалось, что он должен был родиться не в наше сумасшедшее время, а во времена гусаров, балов, дуэлей. Даже сейчас, когда все более-менее устаканилось, мы научились воевать в городских условиях и начали долбить противника, когда война пусть даже очагово, но приняла позиционный характер, подполковник Билич находил время для небольшой утренней зарядки.

По утрам, если удавалось немного поспать ночью, мы выползали из своих углов в подвале и тряслись от холода, потому что зима, пусть даже и на юге, а все равно зима. Воды, как правило, не было, и щетина, отросшая за несколько дней, уже не топорщилась, а укладывалась по лицу. Но, глядя на своего непосредственного командира, невольно подтягиваешься и находишь время и воду для бритья. Хотя многие офицеры, кто из-за суеверия, кто из-за лени, не брились, отпуская бороды и усы. У некоторых это очень даже неплохо выглядело. Вот только командир разведвзвода лейтенант Хлопов Роман, по жизни имевший кожу смуглого оттенка, когда еще и бороду отпустил, стал вылитый чечен. Так во время боев за вокзал свои же бойцы его и обстреляли. Его счастье, что был он в каске и в бронежилете, а то ухлопали бы защитнички. Вот с тех пор и взял Хлопов — мы звали его Хлоп — привычку бриться ежедневно, невзирая на условия и обстановку.

Недели полторы назад, когда они с начальником разведки прорвались на аэропорт "Северный" в ставку командующего объединенными войсками, а на обратном пути напоролись на засаду, гранатометчики в упор расстреляли их БМП. Хлопа убило сразу, а начальника разведки сильно контузило, бойцы с боями двое суток пробирались к своим. Принесли они и полуразорванного Хлопа, и контуженного, почти ничего не слышащего и плохо видящего начальника разведки капитана Степченко Сергея Станиславовича. Как потом рассказывали бойцы, днем отсиживались в подвалах, а по ночам, рискуя нарваться на автоматную очередь и от своих, и от чужих, пробирались к нам. Ночью спали по очереди, иногда подкладывая под голову останки несчастного Хлопа.

Может, после контузии, может, после сидения в подвалах с трупом, но что-то с головой не в порядке стало у Сереги Степченко. Водкой, коньяком, спиртом лечили у него контузию, и зрение и слух потихоньку восстанавливались, а вот тесных, замкнутых помещений не выносит. Так вроде бы ничего, и воюет, и работает, но, бывает, понесет такую несусветную околесицу. Командир бригады полковник Бахель Александр Антонович приказал отстранить Степченко от должности и присматривать, чтобы не натворил чего. Эвакуировать не было возможности, раненые лежали в землянках, вертолеты не могли подлететь. Временно исполнять обязанности начальника разведки стал командир разведроты старший лейтенант Кривошеев Степан. Билич Сан Саныч проявлял заботу о Степченко, и не только о Степченко, а обо всех, кто был рядом. Распорядился, чтобы подготовили представление на бойцов, которые притащили Степченко и останки Хлопа, к званию Героев России. Но все эти бумаги хранились пока в передвижном сейфе начальника штаба бригады.

Билич принципиально не признавал ни физических методов при беседах с противником, ни матов при общении с подчиненными. Но самое интересное, что когда заорешь матом на кого-то, то все это гораздо яснее и четче выполняется. По собственному опыту знаю.

И вот этому интеллигентному гусару мне предстояло объяснить, что снайпера я не привез по одной простой причине — у бойцов не выдержали нервы, и подвесили они его на танковом стволе. Обкатывая в голове фразы, более-менее щадящие тонкие струны души Сан Саныча и одновременно отмазывающие комбата с Иваном Ильиным, я вошел в здание штаба.

На пути попался зам по тылу бригады Клейменов Аркадий Николаевич, о нем все говорили так: "Не зря Суворов изрек, что любого интенданта через год можно смело вешать". Глядя на упитанное лицо и ладную фигуру "зампотыла", понимаешь, что прав был генералиссимус, и в его времена давно бы болтался на оглобле Клейменов. Личный багаж его с каждым днем увеличивался, несмотря на бои.

— А, Слава, ну, как съездил? Привез стрелка?

— Увы, Аркадий Николаевич, сдох. Помер, — я сделал скорбную мину, хотя глаза говорили другое, зам по тылу меня понял и подхватил игру.

— Как помер? — удивился и, сделав недоуменное лицо, спросил Клейменов.

— Сердце слабое, — усмехнулся я, — да и ранен еще вдобавок был, так что не дожил до отъезда. Вот как бы только Сан Санычу это потактичней объяснить. Чтобы не переживал сильно.

— Да ему сейчас не до снайпера, и не верил никто, что ты его привезешь. Тем более вы там с Ильиным могли ему прямо на месте харакири устроить. Жаль только, что не довез ты его, тут уже очередь выстроилась на собеседование, — скалил зубы Клейменов.

— А ставки делали на доставку снайпера? — спросил я.

— Делали, но в основном на то, что не привезешь.

— Да, я еще бойца Семенова привез, пропал при штурме "Северного", мои бойцы его сейчас разгружают. А что еще нового?

— Так тебя не было всего часа четыре. Ах, да, — голос помрачнел у Аркадия Николаевича, — начальника штаба второго батальона ранило.

Мне показалось, что стены качнулись.

— Это Сашку Пахоменко? — спросил я.

— Его. Они пробиваются к гостинице "Кавказ", а там духов в округе, как чертей в аду, ну, вот и в грудь попали. Медики не сумели пробраться. Санинструктор перевязку сделал. Сейчас готовим из разведчиков штурмовую группу. Под прикрытием темноты попробуем вытащить, — было видно, что Клейменов здорово расстроился, рассказывая все это мне.

Капитан Пахоменко Александр Ильич был любимцем бригады. Огромного роста, и широкой души, любитель побалагурить. Знал много анекдотов, историй, розыгрышей, был незлобен. А главное — его отзывчивость, искренность подкупающе действовала на окружающих, при общении с ним впервые буквально через десять минут возникало ощущение, что знаешь его с курсантских времен. И при всем при этом он не был тунеядцем, бездельником. Бросался первым туда, где было трудно, приходил на помощь ближнему, и поэтому и офицеры, и солдаты не чаяли в нем души. Он мог помочь и словом, и делом, мог и трехэтажным матом обложить — ругался он виртуозно, а мог и сам сесть за механика-водителя и повести БМП, мог на морозе копаться в двигателе и толково провести занятия. Одним словом, тот самый тип офицера, о котором нам долбили средства массовой информации. Ненавидящий врага, не скрывающий своих чувств, всегда готовый прийти на выручку, безотказный. Правда, иногда излишне шумливый, но к этому можно было быстро привыкнуть. Вот таков Сашка Пахоменко, который просил, чтобы его называли "просто Ильичом". Странно, но на войне как-то мгновенно всплывают в памяти давно забытые мелочи во взаимоотношениях с людьми. И вот сейчас этот балагур валяется в подвале полуразрушенного дома с дыркой в груди. Господи, дай ему силы.

— Ладно, Аркадий Николаевич, я пошел на доклад к Сан Санычу, — кивнув головой, я отправился дальше по коридору.

— У него там представитель объединенного командования. Бахель на выезде в третьем батальоне, вот этот чистоплюй и клепает мозги Санычу. Опять, наверное, куда-нибудь на прорыв нас кинут, где остальные элитные войска обосрались. У нас же всегда так, как ордена да медали получать да в Москве парламент расстреливать — это элитные войска, а как зимой асфальт грызть — это сибирская "махра". Зато потом отведут нас, а эти недоноски под вспышки фотоаппаратов будут красивым девушкам рассказывать о своих подвигах, — он сплюнул и, махнув рукой, пошел на выход.

В коридоре сидели солдаты, офицеры, кто курил, кто, прислонившись к испещренным от пуль и осколков стенам, дремал, изредка поднимая голову на звук близких выстрелов и разрывов.

Дорого нам достался этот детский садик. Дудаев в свое время заявил, что ему не нужны ученые, а нужны воины, поэтому мальчики должны были учиться в школе три класса, а девочки только один класс. А так как женщины сидят дома, то и детские сады не нужны, вот близкие к правительству люди за взятки, а где и просто силой захватывали детские сады. Вот и этот, переоборудованный под особняк, принадлежал какому-то бандиту. Хозяин и его охрана дрались за этот садик с остервенением.

Полдня мы выкуривали гадов из этого здания и когда, наконец, ворвались, то убедились, что жил этот бандит неплохо: все в коврах, да не ширпотребовских, а ручной работы, дорогая мебель, хрусталь, фарфор, аппаратура, которую мы только в рекламе видели. На фотографиях внимательно рассмотрели хозяина дома и его домочадцев. Как бы нам ни не хватало женщин, но ни разу не видел я у них красавиц, ни на фотографиях, ни по жизни. Все с маленькими лицами, маленькими глазками, носы какие-то крючковатые, рты маленькие, на мой взгляд, уж больно смахивают на крыс. О вкусах не спорят, но, как говорят — "нет некрасивых женщин, а есть мало водки, но я столько не выпью..."

Занятый этими мыслями, я прошел в помещение, расположенное в подвале, там был оборудован штаб бригады. Откинув солдатскую плащ-палатку, закрывавшую вход, толкнул дверь, и сразу повеяло теплом, в углу жарко пылала походная печка-буржуйка. Наверное, только в армии они сохранились, и пока жива будет российская армия, до тех пор и будет согревать ее солдат на учениях и на войнах эта печь.

— Товарищ подполковник, капитан Миронов с выполнения задания прибыл, — отрапортовал я, глядя на поднявшего голову от карты Билича. Рядом с ним над картой склонились старший офицер штаба — мой напарник или, как мы называли друг друга, "подельщик", майор Рыжов Юрий Николаевич, и какой-то незнакомый майор.

— Давно заждался я тебя, Вячеслав Николаевич. Как, забрали снайпера? — спросил, пытливо глядя мне в глаза, начальник штаба. — А то твой приятель, — он кивнул на Рыжова, — спорил на ящик коньяка, что не привезешь его.

— Если бы я знал, Александр Александрович, что дело о коньяке идет, то привез бы хотя бы его голову. Но помер, собака, от ран и, видимо, от сердечной недостаточности. Он, собака, по его же словам, был наш землячок, из Сибири. На прикладе винтовки тридцать две зарубки, прицел классный японский.

— Где винтовка? — поинтересовался Рыжов.

— Оставил комбату с Ильиным, они как покажут ее своим подчиненным, так те и свирепеют. Да и самим неплохая подпитка.

— Ладно-ладно, не заливай, "подпитка". Сейчас нашим одна подпитка нужна — авиация с воздуха, примерное расположение противника и откуда они, суки, получают поддержку. Ведь не готовы они были к войне и складов, следовательно, не заготовили. Ни оружия, ни боеприпасов, ни продовольствия.

— Это еще не все, — перебил я Билича, — по пути назад были обстреляны, приняли встречный бой, контратаковали, противника уничтожили и обнаружили на трупе духа — вот... — Я протянул военный билет убитого рядового Семенова. — Наш боец. Семенов его фамилия.

В горле опять начал застревать комок, мешая говорить и дышать. Я достал сигареты, и хоть Билич не курил, но, поняв мое состояние, не возражал. После того как несколько раз я затянулся во все легкие и почувствовал, что комок отступает, продолжил:

— Эти твари, видимо, его долго пытали, затем еще живому отрезали член. Приколотили, как Иисуса, к кресту. Член засунули в рот. Мы его привезли, бойцы, наверное, его уже выгрузили. Да, вот еще, — я протянул остальные военные билеты, — это тоже я на духе взял. Наших больше нет.

Сан Саныч внимательно выслушал меня, глядя прямо в глаза, затем, взяв протянутые военные билеты, бегло просмотрел их, обращая внимание только на номера воинских частей, закрыл, сложил стопкой и протянул незнакомому офицеру.

— Кстати, познакомься, — он обернулся к майору, — майор Карпов Вячеслав Викторович, представитель объединенного командования, офицер Генерального штаба. А это, — указывая на меня, — капитан Миронов, старший офицер штаба, авантюрист, все его тянет в бой, не может отвыкнуть, что он уже не командир роты, а штабист, — как-то по-отечески пожурил меня Сан Саныч.

От удивления я немного опешил, вот уж никак не ожидал, что так тепло мой начальник будет говорить обо мне. Я протянул руку, майор в ответ также протянул ладонь:

— Вячеслав, — представился он.

Тезка, значит. Поглядим, что за птица и на кой хрен ты сюда прилетел. Видать, сильно большая шишка, коль послали к нам. Может, хотят нас задобрить перед смертельной задачей, а может, посмотреть, как обстановка в коллективе, чтобы потом снять командира. Эти московские жирные коты такие фокусы любят.

Повнимательней рассмотрел его, рожа знакомая, но где видел, пока не смог вспомнить. Ладно, потом разберемся. Но то, что москвич, да еще из Генерального штаба, сразу, как у любого строевого офицера, фронтовика, вызвало у меня антипатию. Все беды от москвичей, и все они сволочи, хапуги и жадины. Эту аксиому знал любой солдат, глядя, как они приезжали на проверки и ничем, кроме как пьянством, не занимались. А потом с собой увозили большие щедрые подарки. Недоноски, одним словом, эти москвичи. Мы здесь отчасти по их вине. Москва планировала и первый, и этот штурм Грозного. 25 ноября и первое января войдут черными днями в летопись Российской армии.

Все это мгновенно пронеслось в голове, пока я тряс руку москвича и выдавливал из себя подобие улыбки. Я думаю, что на моей прокопченной роже мои мысли очень хорошо отразились. Но не мог же я прямо сейчас, в присутствии Сан Саныча, которого сильно уважаю, послать этого пижона на хрен.

— Вячеслав, — в ответ я представился московскому пижону.

— Майор Карпов, отвезите эти военные билеты в штаб ставки, пусть там разберутся, чьи солдаты, известят родственников, — Сан Саныч протянул ему документы.

Москвич согласно кивнул головой и, взяв билеты, не рассматривая их, не пересчитывая, сунул даже не во внутренний карман, как это сделал бы нормальный офицер хотя бы из уважения к погибшим, а в наружный карман бушлата, висевшего на спинке стула.

Меня это здорово задело за живое, с плохо скрытым раздражением в голосе я спросил у этого сукиного сына:

— Уважаемый, а не потеряешь ли ты билеты, все-таки жизни за ними, а?

И Сан Саныч, и Рыжов, уловив гнев у меня в голосе, посмотрели на залетную птицу как на врага народа. Тот, видимо, поняв свою оплошность, что-то пробормотал под нос и судорожно переложил документы к себе во внутренний карман куртки. При этом, гаденыш, очень выразительно посмотрел на меня, словно хотел стереть в порошок. Ну-ну, пацан, посмотри, я взглядом пьяного бойца могу усмирить, а тебя, хлыща лощеного, я взглядом и автоматом на колени поставлю. Я выдержал взгляд его водянистых маловыразительных глаз. Да и сам он выглядел хлюпиком. Ростом где-то метр семьдесят, а может, меньше, худой, с маленькой головой. Весь белый-белый, почти альбинос, единственно что глаза не красные, а какие-то бесцветные. Он как-то сразу производил отталкивающее впечатление, да еще его длинная челка, которую он постоянно поправлял, добавляла в его облик какое-то неуловимое женское начало. А может, "голубой", в голове пронеслась шальная озорная мысль. Офицер Генерального штаба — педик. Вот шухер-то поднимется. А что, говорят, в Москве это модно сейчас — менять сексуальную ориентацию. Нет, спать я с ним рядом не буду. Хотя, скорее всего, он просто бесцветный, как рыба, как медуза. Надо будет предложить этому педриле окраситься в какой-нибудь морковный цвет, и то веселей будет. И снайперу тоже облегчит работу.

Я на секунду представил себе майора Карпова, выкрашенного в красный цвет, и улыбка растянула мои губы. Карпов нервно начал оглядывать себя — может, что-нибудь у него с одеждой не в порядке? Убедившись, что с формой у него все в норме, и сообразив, что я нагло смеюсь над ним, он в ответ зло уставился на меня.

Сан Саныч, зная мой взрывной характер, чтобы разрядить обстановку, сказал, обращаясь ко всем присутствующим:

— Хватит козни друг против друга строить, сейчас пойдем посмотрим на труп Семенова, оформим документы, и вам, Вячеслав Викторович, — он посмотрел на Карпова, — придется отвезти его в аэропорт для отправки на родину.

Мы потянулись на выход. Во дворе уже стояли и солдаты, и офицеры. Труп Семенова был аккуратно уложен на расстеленный брезент, руки были сложены на груди, на тыльной стороне кистей были ясно видны следы от гвоздей, лицо кто-то заботливо прикрыл солдатским носовым платком. Люди, сняв шапки, просто стояли и хранили скорбное молчание, и только по напряженным фигурам и лицам можно было предположить, что творится в душе у каждого. Счастье снайпера, что кончили его там, а то тут бы он долго еще жил, к своему огорчению.

Билич подошел к покойному, поднял платок, посмотрел в грязное лицо с застывшей навечно на нем маской ужаса, вздохнул и, повернувшись к стоявшему рядом Клейменову, приказал:

— Аркадий Николаевич, оформите опознание трупа и подготовьте к отправке. Представитель ставки, когда поедет, заберет его с собой.

— Хорошо, Александр Александрович, — и уже к окружавшим его бойцам: — Берите героя и заносите в здание, там теплее, вот и зашнуруем, и позовите писаря, пусть подготовит акт опознания, извещение о смерти и все, что там полагается.

Все разом засуетились, задвигались. Билич сказал, обращаясь ко мне, Рыжову и московскому хлыщу:

— Идемте ужинать.

Я был, конечно, не против перекусить и пропустить сто грамм, но не в компании этой бесцветной рожи, поэтому вежливо отказался:

— Спасибо, товарищ подполковник, но я попозже, надо отмыться с дороги, подготовить рапорт о снайпере и Семенове, да и текучки много, надо подтягивать.

— Как хочешь, а в 21.00 ко мне на доклад, и комбриг к этому времени должен вернуться, — внимательно глядя на меня, сказал Сан Саныч. Кажется, он понял, в чем истинная причина моего отказа от совместного ужина.

Они вошли в здание, я посмотрел, как бойцы на брезенте уносили все, что осталось от Семенова, в здание, развернулся и пошел к своей машине.

У каждого офицера штаба была своя машина. У нас с Юркой Рыжовым был ГАЗ-66 с фанерным кунгом. Хотя многие офицеры предпочитали короткие минуты отдыха проводить в подвалах, мы с Рыжовым любили наш кунг. Был у нас и водитель Харин Пашка, ростом метр семьдесят, широк в кости, рожа широкая, почти всегда улыбающаяся, глазки маленькие, зато волосы рыжие, по солдатской моде почти обритый затылок и развевающийся чуб. По своей натуре Пашка был жук, жулик, проныра, но я неоднократно наблюдал его в бою, он много раз выводил из-под обстрела машину вместе с нами, и поэтому мы его любили и доверяли ему. А в мирной жизни этот Пашка был самовольщиком, злейшим нарушителем дисциплины, любителем заложить за воротник, бабником. Там, откуда мы прибыли, его дожидалась беременная невеста. До увольнения в запас ему оставался год. Пашка знал буквально все, что происходило в бригаде, поддерживая теплые дружеские отношения со всеми бойцами штаба, узла связи, столовой. Он снабжал нас всеми новостями, некоторые вещи он узнавал раньше нас, получая информацию от связистов, что давало нам время подготовиться и при обсуждении у командира или Саныча давать толковые ответы и предложения, в то время как другие только еще переваривали полученную информацию. Командование ценило нас за эти советы и почитало за грамотных офицеров. Конечно, мы и сами не лыком шиты, но это тоже не мешало.

Подойдя к машине, я с удовлетворением отметил, что Пашка успел за день наполнить бумажные мешки песком и обложить ими машину. Теперь можно дышать спокойней, и из трубы над входом вьется дымок, значит, есть тепло, горячая вода, сухие сигареты. Я подошел к двери и, не открывая ее, позвал:

— Пашка! Ты где?

— Я здесь, товарищ капитан. Охраняю.

Из сумерек вынырнула Пашкина фигура, я посмотрел на место, выбранное им для охраны, и про себя отметил, что толково сделано.

— Ну что, мой незаконнорожденный сын, чем отца порадуешь? Как ты себя вел? — шутливо я обратился к Пашке.

— Все хорошо, Вячеслав Николаевич. Вот, машину обложил песком, продуктов достал.

С продуктами была проблема, так же как и с матрасами, нательным бельем, обмундированием. Тыловые колонны отстали еще на "Северном", не имело смысла их тащить под многочисленными обстрелами. Только наливники с охраной под обстрелами подвозили нам горючее для машин и дизель-электростанций. Конечно, у каждого солдата, офицера в каждой машине, БМП, танке запас тушенки, каш консервированных с мясом всегда был, но разве это еда? Так, прямой путь к язве желудка. Поэтому все без исключения постоянно занимались добыванием себе пропитания.

Вот и при штурме этого милого бывшего детского садика в подвалах были обнаружены приличные запасы продовольствия и спиртного. Многое мы уже съели и выпили, но мы также знали, кто нагреб больше всех продуктов и спиртного, и, пользуясь когда личным обаянием, когда изворотливостью и нахальством Пашки, периодически раскулачивали связистов.

— Сынок, — обращаясь к Пашке и влезая в кунг, — какими разносолами и заморскими настойками ты порадуешь своего старого больного отца?

— Голландская ветчина, баранина копченая, сардины, по-моему, французские, и две бутылочки коньячка, по этикетке тоже французский, — отрапортовал он.

— Вода горячая есть? — поинтересовался я, снимая с себя оружие, бушлат и прочую амуницию.

— Есть, полный чайник, — доложил Пашка, закидывая автомат за спину.

— Идем польешь, а потом ужинать, — я уже успел насладиться теплом в кунге и сейчас с большой неохотой шагнул в сумеречный мороз, тем более что пришлось раздеться.

Я начал долго и старательно умываться, отфыркиваясь, как кот, и выплевывая забившую ноздри и рот пыль. Бани пока не было, и поэтому мы набрали в аэропорту освежающих салфеток и какого-то дешевого польского одеколона и, периодически раздеваясь догола, обтирались ими. Нижнее белье просто выбрасывали, надевая новое.

Пока я, вернувшись в кунг, вновь одевался и протирал автомат ветошью, Пашка нарезал ветчину и вонючие копченые бараньи ребрышки, открыл банку сардин. В центре стола водрузил нераспечатанную бутылку коньяка с надписью "Hennesy". Я открыл бутылку и понюхал содержимое, пахло неплохо. Разлил по пластмассовым стаканчикам. Себе побольше, Пашке поменьше. Поднял стакан, посмотрел на свет, взболтнул, еще раз понюхал, запах мне определенно нравился.

— Ну что, Павел, за удачу.

Чокнувшись, мы выпили.

— Вячеслав Николаевич, а снайпера почему не привезли?

— Сам знаешь, наверное. Клей, Семен, Американец да и другие уже успели рассказать? Умер он от сердечной недостаточности и от полученных ран, а остальное — не твоего ума дело. Рассказывай, какие новости. Война еще не кончилась?

— Не-е-ет, — протянул Пашка, — не кончилась, а вот дан приказ форсировать взятие гостиницы "Кавказ". Обещают поддержать авиацией. А потом всю бригаду кинут штурмовать площадь Минутку с дворцом Дудаева.

— Вот там и ляжем, потому что одной бригадой самоубийственно штурмовать такой комплекс. Что еще?

— Во втором батальоне начальника штаба ранило. И сидит там вместе с ними певец Шевчук из "ДДТ". Слыхали об этом?

Глава 3

— Нет, этого я не слышал. Что он там делает?

— Да ничего, приехал на "Северный" концерт давать, а там и попросил, чтобы на передовую его вывезли. Всю свою бригаду оставил в аэропорту, а сам попал к нашим, кто же знал, что второй батальон потом обложат так, что и не выберешься. Вот там и сидит, мужики по рации сообщили, что парень классный, не боится, сам в бой рвется.

— Сейчас, чтобы его вытащить, глядишь, и бросят на прорыв дополнительные силы и возьмут "Кавказ". А там и всех раненых на "Северный" и вывезут, а там домой.

— Москвич, который приехал, все ходил да выспрашивал у солдат, как живем, как воюем, все в душу лез.

— Так послал бы этого звиздюка на хрен, и дело с концом. Дальше фронта тебя уже не пошлют. А то, что он делает, — так у нас свой замполит есть, которого мы с тобой в работе и в бою видели. Не прячется за солдатскими спинами и свою пайку под койкой не жрет. И не устраивает всякий раз показушных мероприятий. Ладно, с этим презервативом я еще разберусь. Вот только где же я его видел, хоть убей, не помню. Но где-то мы с ним общались.

— Он говорил, что воевал в Приднестровье, что там тоже было нечто похожее. Вы же тоже там были, может, там и встречались?

— Может, и встречались там. Только, Пашка, я тебе скажу, что в Приднестровье, конечно, классная заварушка была, но по сравнению с Чечней это невинные забавы на свежем воздухе, там бои в основном были классические, позиционные, правда, Бендеры и Дубоссары пару раз переходили из рук в руки, а так по сравнению с местным дурдомом — пионерский лагерь "Солнышко".

Тут я заметил, что у Пашки на шее болтается патрон на веревочке — древний солдатский амулет, предполагающий, что это именно тот патрон, который был отлит для тебя. Ах, если бы это было так. Расслабляют эти амулеты, притупляют бдительность. Я усмехнулся:

— Ты гранату за кольцо лучше бы подвесил, а я дернул, или мину, или снаряд, откуда знаешь, что для тебя пуля отлита, а не осколок от бомбы, а? А может, плита от дома, давай, на шею все вешай, пригодится. Помнишь, как из танкового батальона нашли бойца, удавленного вот такой же шелковой веревочкой с патроном? И не спас он. Так что, Паша, не будь быком — сними эту веревочку, а патрон используй по назначению.

Так за балагурством я потихоньку умял продукты, стоявшие на столе, и, отвалившись к стенке кунга, достал снайперские сигареты, затянулся. Промокли, похоже, от моего пота, да и на улице не май месяц.

— Паша, есть сухие сигареты?

— Есть, — он протянул мне пачку "Памира", или, как мы их называли, "Нищий в горах". Потому что там изображен на горном перевале какой-то оборванец с изогнутой палкой в руках, в курортной панаме и бурке, басмач, дух, одним словом. — Берите, Вячеслав Николаевич, на печке еще сушатся, и свои давайте, подсушим.

Я взял пачку, покрутил ее в руках. Закурив, спрятал пачку в карман.

— Бумагу дай, рапорт о снайпере и Семенове буду писать.

Пашка дал бумагу, присел рядом:

— К командиру прибыли казаки, просятся воевать. Привезли с собой рекомендательные письма от командующего, — негромко сказал Пашка, убирая с импровизированного стола остатки моего ужина, пока я писал рапорт.

— Ну что же, хотят воевать за русскую идею — пусть воюют, в Молдавии они хорошо рубились, и оружие сами себе в бою добывали, — бросил я, не отрываясь от бумаги.

— Вот и Бахель то же самое сказал и отправил их к разведчикам. Пять человек их.

— Попозже надо будет зайти познакомиться.

Вдруг где-то поблизости завязалась отчаянная перестрелка. Мы с Пашкой кубарем выкатились из кунга. Я судорожно натягивал на себя бушлат, на руке болтался подсумок с парой запасных магазинов. При нападении на штаб каждый офицер, солдат знал свою зону ответственности и свое место, свой сектор обстрела. И поэтому, не суетясь, мы кинулись к окопчику, пару дней назад отрытому Пашкой.

Стреляли длинными очередями, значит, огневой контакт был близкий. Из темноты кто-то командовал:

— Северо-восток, белая пятиэтажка, замечена группа пехоты численностью до десяти человек, возможен отвлекающий маневр.

В опустившихся сумерках ничего толком не было видно, только размытые силуэты. Тут кто-то начал запускать осветительные ракеты. Пашка тоже выпустил пару штук, и я заметил, как метрах в тридцати в нашу сторону ползут духи. Одеты они были в хороший турецкий камуфляж, выгодно отличавшийся от нашего и по рисунку, и по качеству ткани. Попадется дух моего размера — раздену. Вон в Приднестровье поймали мы одного полицейского, а как раз май месяц, жара порядочная, а я в сапогах яловых парюсь, чуть ноги не сгорели, а тут фраер в ботинках с высоким берцем. Тогда они были дефицитом, да еще и афганский, облегченный вариант с усиленной подошвой, чтобы по горам лазить. Ну, я его и разул. Тогда в Молдавии мы не убивали пленных, все-таки такие же православные, а воевали из-за дуболомов-политиков. Вот и сейчас я в этих ботиночках, три года уже я их ношу, и ничего, правда, товарный вид потеряли, зато сейчас такие уже не делают. Может, и с меня вот так же кто-нибудь и сдерет их. Может, с живого, а может, и с мертвого. Одному Богу известно.

Я тронул Пашку за локоть и показал на группу духов.

— Давай, — шепнул я.

И мы открыли огонь, били прицельно короткими очередями. В свете ракет было видно, как вздымаются вверх фонтанчики земли, грязи, снега. Духи, поняв, что обнаружены, открыли ответный огонь. Они находились в менее выгодном положении и поэтому, отползая, стреляли длинными очередями. Кто-то начал стрелять из подствольника, отрезая им путь к отступлению. Вдруг сзади нас ударил пулемет, да что же они, сволочи, решили нас в кольцо взять?

Не выйдет, ублюдки! Я почувствовал, что уходит дневная усталость, что вновь пьянящий азарт боя меня захватывает, кровь толчками начала поступать в голову, выгоняя остатки хмеля.

— Пашка, прикрывай, а я из подствольника этих сук обработаю, — с азартом проговорил я, подготавливая подствольничек к бою.

— Ну, родимый, не подведи, — бормотал я, засовывая первую гранату в подствольный гранатомет.

"Бах", — сказал подствольник, выплевывая гранату в сторону духов, перелет, я учел, делая поправку. Второй выстрел. Е-е-есть. Граната разорвалась прямо среди расползающейся пехоты. Двое закрутились на месте, видимо, подраненные, а третий поднялся на колени, схватившись за голову, а затем, не разжимая рук, рухнул лицом в грязь.

— Готово, спекся, — в азарте проговорил я, тем временем высматривая следующую цель. Но остальные духи попрятались за обломки камней и из темноты начали нас поливать из своих автоматов. Теперь уже висящие в небе ракеты работали против нас, показывая наши стрелковые позиции.

Позади нас разорвалась граната из подствольника. У них, значит, тоже есть подствольники. "Не с одного ли мы склада их получали?", — подумал я, горько усмехаясь своим невеселым мыслям.

Я перешел с подствольника на автомат, высматривая, откуда ведется огонь. Сзади раздался топот, мы обернулись, наставив оружие в темноту, готовые открыть огонь. Это был Рыжов Юрка.

— Тьфу, балбес, напугал, — сказал я, вновь возвращаясь к своему занятию.

— Да, тут веселей, чем с этим гнусом московским сидеть. Гундит, гундит. И это у вас не так сделано, и этот документ не так отработан. Не надо писать, что попал в плен, а надо указывать, что незаконно удерживается незаконными вооруженными формированиями. Рекомендовано своими силами развивать наступление на гостиницу "Кавказ". Взять в кратчайшие сроки, а затем перемещаться в сторону Минутки и с ходу брать ее. — Юрка немного помолчал и добавил: — В лоб ее брать.

— Пошли они на хрен. Им надо, вот пускай и берут, а нам авиации побольше, и пусть долбит, — зло проорал я, отстреливаясь в темноту. После Юркиных известий меня разобрало, и я начал лупить длинными очередями. — Я, Юра, из подствольника одного снял, двое вон крутятся на месте, видать, раненые.

По раздававшимся выстрелам мы поняли, что духи просто так уходить не хотят, где-то за спиной заговорила "Шилка", та самая, которую установили сегодня. Ну, она сейчас изрубит всех в капусту с ее скорострельностью и калибром. Юрка вместе с Пашкой тоже весело, с азартом поливали темноту из автомата длинными очередями, не давая духам поднять головы.

— Слава, этот московский мудак говорит, что где-то видел тебя. Говорит, что в Кишиневе.

И тут меня осенило.

Все вспомнил. Когда нас из Кишинева ночью в гражданке без документов перебрасывали через линию фронта в Приднестровье, а затем обратно, этот урод сидел в кадрах главкомата Юго-Западного направления. Потом этот главкомат передали, переделали в министерство обороны Молдовы. Этот хлыщ остался работать в том же отделе и на той же должности. А наши личные дела попали в руки молдаван. В итоге нас объявили военными преступниками, и вот я к нему прихожу, прошу отдать мое личное дело, а тот в позу — нет. Вы, мол, преступник, а я не хочу быть вашим пособником и рекомендую немедленно уйти, иначе вызову наряд и вас арестуют. Перекрасился, сука, но, видимо, и ему пришлось оттуда драпать. Через пару месяцев была объявлена амнистия, и я теперь — пока — не преступник.

Духи вновь возобновили обстрел из подствольников наших позиций. За спиной в темноте кто-то заорал после разрыва гранаты. Черт, кого-то из наших ранило. В темноте мы заметили вспышку от выстрела и переместили свой огонь туда. Через пару минут оттуда раздался вопль и какой-то шум.

Еще несколько минут мы азартно продолжали палить в направлении противника, но ответа не последовало, видимо, духи, получив отпор, отошли. Идти и проверять в темноте свою теорию никакого желания не возникало. Рассветет — разберемся.

— Видимо, старый хозяин приходил за своим коньяком, — пошутил Юрка.

— Забыл, козел, видать, что написано у Маркса во втором томе "Капитала" на 2 странице в первом абзаце.

— А что там написано, Вячеслав Николаевич? — поинтересовался из темноты Пашка.

— Все очень просто — было ваше, стало наше, экспроприация экспроприаторов. Не дергались бы, и мы бы не пришли.

— Там что-нибудь осталось еще выпить? — поинтересовался Рыжов у меня.

— Осталось, не переживай, а ты что, с бесцветным не выпил? — ответил я.

— Выпили, но он, сука, морду воротит. Мы не коньяк ему предлагали, а водочки налили. Он, гад, поинтересовался мимоходом, а нет ли у нас каких-либо трофеев.

— Москвич, тьфу, язви его в душу, — я сплюнул на землю, сам тем временем в кромешной темноте на ощупь снаряжая опустошенные автоматные магазины. — Вроде тихо. Пойдем потихоньку, а то мне еще надо закончить рапорт и на совещание к Сан Санычу идти.

— Пойдем. Пашка, остаешься за часового, если что — шуми, прибежим и отобьем тебя от злого чечена, — пошутил Юрка.

Мы выбрались из окопа и, отряхивая с грязных брюк прилипшие куски грязи, пошли в свой кунг. Рядом в темноте шли офицеры, разбредаясь по своим машинам, готовиться к совещанию.

— Эй, народ, кого там ранило? — крикнул я в темноту.

— Водителя у связистов, Ларионова. Все нормально. Осколок ногу прошил навылет, кости целы. Сейчас в медроте лежит. Жить будет, — ответил из темноты голос, похоже, что замкомандира по вооружению Черепкова Павла Николаевича.

— В медроте скоро уже класть раненых будет некуда, надо прорываться из окружения и вывозить их, а то не сбережем, — сказал громко Юрка, подходя к нашей машине.

— Надо обмозговать и предложить отцам-командирам, — подхватил его идею я.

— Давай по сотке хлопнем и пойдем послушаем бредятину московского прыща, — сказал Юрка, скидывая автомат в угол кунга, — а то мне одному надоело слушать. По московским выкладкам выходит, что мы воевать не умеем, что надо воодушевить людей, чтобы они представили, что это штурм Берлина, а дудаевский дворец — это Рейхстаг. Паранойя какая-то. Им дай волю, так ради своих громких реляций о победах эти ублюдки нас штабелями будут укладывать, — Юрка все больше распалялся, тем не менее это не мешало ему попутно разливать коньяк и открывать вкусные заморские сардины в масле.

— Ладно, Юрок, не шуми, сейчас выпьем и на совещании отмудохаем этого жополиза. Не переживай. Что бы эти маразматики ни придумали выполнять — то мы и будем. А с той артподдержкой и с обработкой объектов с воздуха, какие сейчас, мы каши не сварим. Пошел он на хрен. Ну, — я поднял стаканчик с янтарной жидкостью на уровень глаз, посмотрел на игру света, — поехали, за нас, за хороших парней и за смерть дуракам.

— Как же, дождешься от них, — Юрка и не собирался остывать и все продолжал кипятиться. — Как ты ни воюй, а счет все равно будет в пользу дураков, как будто специально на чеченов работают, лишь бы побольше наших угробить.

— Ладно, Юра, не ори, надо подумать, как раненых вывозить, один черт от нас не отстанут, пока наступать не начнем, а в наступлении раненых добавится, сам знаешь арифметику. По-моему, надо поутру взять разведчиков за задницу, третий батальон, что там у них еще может ездить, и прорываться, иначе людей положим без счета. Выпьем, — я поднял еще раз свой стаканчик и, не чокаясь, выпил. Юрка выпил свой.

При отправке, так как мы не были укомплектованы до конца, нас усилили одним батальоном из Новосибирска. По плану мы должны были укомплектоваться к осени и выехать в Таджикистан для вливания то ли в 201-ю дивизию, то ли в миротворческие силы, один хрен, воевать неизвестно за кого и для чего. Вот и прибыл к нам этот батальон на новых, экспериментальных БМП-3. С виду и по замыслу машина великолепная, но на самом деле — дрянь. Напичкана электроникой, что твоя иномарка, читатель. Но сделано нашими, то есть российскими производителями. Вот мы с ними и хлебнули лиха по первости, на ходу стрелять он не может, от тряски отказывает электроника. Система наведения, прицеливания вся на электронике, вот и клинит, язва ее возьми. А если стреляет, то, тварь этакая, не едет, тоже что-то связано с электроникой. Одним словом — "сырая", страшная машина. В первых числах января из-за отказа этой долбаной электроники погибло в третьем батальоне двадцать четыре человека. Страшная статистика. И все из-за того, что не доведенную до ума технику поставили в войска, да еще и в зону боевых действий. Спалили ее немало, штук пять уже потеряли. Сейчас отвели ее в безопасное место и используют либо как пулеметные гнезда — пушка после первого же выстрела на полдня заедает — либо как такси, для переезда по более-менее безопасным районам. Руки бы оторвать тем гадам, кто принял эту сыромятину на вооружение.

Пропустив по второй, послушал рассказ Юрия о том, как кипятился московский тезка после моего ухода, — мол, на войне некоторые офицеры позволяют себе вольности по отношению к старшим по званию и должности, дисциплина падает и т.д. и т.п. Потом мы с напарником, еще раз послав всю московскую дурость подальше, допили бутылочку и в добром расположении духа направились на совещание. Наши души переполнялись желанием преподать перед всеми офицерами бригады урок вежливости и военного искусства московскому проверяющему. На войне одно отношение к проверяющим — дальше тебя уже не пошлют и хуже не сделают, а если замечание объявят, так это не триппер, повисит и отвалится. Кстати триппер — это, уважаемый читатель, "офицерский насморк". И, будучи курсантами, добрая половина офицеров успела переболеть, и в армии, в отличие от гражданки, данное заболевание не считается чем-то постыдным. Всякое бывает.

На совещании у каждого командира было свое место. Мы как офицеры штаба сидели неподалеку от начальника штаба. Зал для совещаний размещался в бывшем детском спортзале, который потом стал у чеченского хозяина гостиной, он смонтировал здесь неплохой камин, который сейчас вовсю топили его же мебелью. Кстати, красное дерево горит очень плохо, много дыма, мало тепла.

Во главе большого обеденного стола сидел командир бригады. Было видно, что с дороги он даже не успел умыться, и, судя по его настроению, второму батальону сейчас не сладко. За спиной переговаривались, я повернулся — там сидел исполняющий обязанности начальника разведки. Рожа его была такой же пропыленной, как у комбрига. Я понял, что, скорее всего, они были вместе. И поэтому спросил:

— Как съездили с Бахелем? Как второй батальон?

— Да полный звиздец. На обратной дороге попали в засаду, одну БМП спалили. Механика ранило, Гусарова, знаешь? Вот его и шарахнуло. Сначала гусеницу перебили, а затем расстреляли нас. Еле вышли из-под обстрела.

— Нет, — я покачал головой, — не знаю. Сильно зацепило?

— Кисти рук здорово обожгло, осколками часть уха снесло и плечо посекло. Если руки спасут, то все хорошо будет. Жалко, толковый механик, хотел из него сержанта сделать.

— Слушай, я сейчас буду предлагать, что, перед тем как помогать второму батальону, надо раненых эвакуировать из медроты, а то их сейчас повалит, заодно и твоего механика вывезут. Для этого третий батальон задействовать, твоих архаровцев. Как на это смотришь?

— Конечно, я — за. Тут, пока вытаскивали раненого, я вспомнил, что недалеко расположена республиканская аптечная база. А у наших медиков, кроме аспирина и энтузиазма, больше ничего нету.

— Давай, выдвигай предложение, доработаем и заберем у духов лекарства, один черт наркоманы да спекулянты растащат.

— Внимание, товарищи офицеры! — ко всем присутствующим обратился начальник штаба.

В зале гудение прекратилось, все посмотрели на командование бригады.

— За истекшие сутки нашей бригадой велись бои на участках: железнодорожный вокзал, гостиница "Кавказ" и здесь по удержанию плацдарма. Также во время выездов на места дислокации подразделений бригады были обстреляны и вступали в непродолжительные бои отдельные группы из штаба. В результате боев всего погибло, — в зале наступила абсолютная тишина, — двое: рядовой Азаров — танковый батальон, сержант Харлапиди — инженерно-саперный батальон, ранены — начальник штаба второго батальона старший лейтенант Пахоменко, командир роты первого батальона лейтенант Краснов, рядовой Гусаров — разведрота, рядовой Ларионов — батальон связи. Было обнаружено и доставлено тело рядового Семенова — инженерно-саперный батальон — числящегося без вести пропавшим. Лютую смерть принял мужчина, — тут Сан Саныч оторвался от бумаги и оглядел присутствующих, и далее уже продолжал, не заглядывая в сводку: — Долго пытали, затем прибили к кресту и отрезанный член вложили в рот. Жуткая картина, должен вам доложить, товарищи офицеры.

В зале поднялся шум, офицеры, невзирая на присутствие командования и московского проверяющего, бурно и возмущено обсуждали гибель солдата.

— Тихо, товарищи офицеры, — чуть выждав паузу, вновь подолжил свое выступление Билич, — я не меньше вашего возмущен, но давайте эмоции и злость оставим для противника, сейчас мы здесь ничего не сможем поделать. Первый батальон захватил снайпера, по его словам, нашего с вами земляка из Новосибирска. Капитан Миронов не смог его доставить, по его словам, последний умер от полученных ран и острой сердечной недостаточности.

Вновь поднялся шум, на этот раз одобрительный. Те, чьи взгляды я ловил, одобрительно кивали и подмигивали, как будто это я кончил снайпера. Какой-то голос из задних рядов произнес: "Совесть замучила, вот сердце и не выдержало". Офицеры одобрительно заржали. В зале царил полумрак, освещался практически только стол, за которым сидели командир, начальник штаба и Карпов, все остальное, по мере удаления от стола, тонуло в потемках, поэтому из задних рядов комментировали происходящее, не беспокоясь, что их узнают. Везет им.

И опять Сан Саныч был вынужден призывать всех к порядку. Шум потихоньку улегся. Я исподволь наблюдал за выражением лиц командира и москвича. Если даже губы командира тронула улыбка при реплике, то проверяющий корчил свою пакостливую рожу с тонкими губами, показывая всем своим видом крайне негативное отношение к происходящему. Крыса — она и есть крыса. Интересно, а он хоть взводным, ротным был или сразу после училища попал на штабные паркеты? Я прошел все ступени и звания досрочно не получал, подлизывая начальствующий зад, поэтому, наверное, и поездил по стране и по войнам немало. Не хочу, чтобы мой сын был военным, хотя одно и то же долбаное военное училище закончили мой отец, младший брат отца, мой тесть и я — идиот. Учил бы английский, не торчал бы здесь.

Потом Сан Саныч начал рассказывать о предстоящей задаче, которую привез Карпов, при этом последний раздувался от важности своей миссии, казалось, что это его идея и мы ему по гроб обязаны. Офицеры напряженно слушали, тихо обмениваясь репликами.

Затем слово взял Карпов:

— Товарищи офицеры! Объединенное командование ставит перед вами почетную задачу в числе первых ворваться в логово зверя и уничтожить его. Сам Верховный Главнокомандующий держит на контроле ход операции. Вы хорошо зарекомендовали себя в прошедших боях, и от имени командующего я выражаю уверенность, что воины-сибиряки с честью справятся с поставленной задачей.

И прочая занудная мура в самых худших традициях советского кинематографа. Если он полагал, что слушатели взорвутся несмолкаемыми овациями, то глубоко заблуждался. Кроме тихих смешков и таких же реплик, ничего не было слышно. Потом кто-то из задних рядов громко и отчетливо произнес: "На хрен пошел". По построению фразы я начал догадываться, кто это сказал, и многие офицеры это поняли. Так говорил только один в бригаде — командир танкового батальона Мазур Сергей Михайлович. Когда входили в Грозный, у нас было сорок два танка Т-72, а сейчас двадцать шесть. За десять дней боев потеряли шестнадцать танков, как правило, вместе с экипажами, и поэтому майор Мазур имел полное право посылать всех московских умников как можно дальше и чаще.

Все ждали ответной реакции. Она не замедлила последовать.

— Кто это сказал? Я полагаю, что это не слишком умный и порядочный офицер, и вряд ли он посмеет выйти и сказать мне все прямо в лицо.

Тут поднялся Мазур и, расталкивая сидевших, пошел к сидящим за столом.

— Я сказал, ну и что? Из-за таких звиздюков, как ты, я потерял сорок восемь человек, и из-за подобного маразма неизвестно, сколько еще ляжет людей. Почему авиация и артиллерия не раздолбит всю эту хренову площадь со всеми, кто там сидит? А войска блокируют ее и будут теплыми брать, кто попытается проскочить, и все. Правда, крови русского солдата будет поменьше, да и подольше будем брать их.

Все обратили свои взгляды на Карпова. Тот смущенно покряхтел и начал:

— Вопрос в том, что весь мир внимательно следит за тем, что происходит здесь, и даже у нас в Ставке прошли аккредитацию все ведущие мировые агентства и телекомпании. И если авиацией и артиллерией обработать такую площадь в городе, то мировое сообщество может нас не понять. И вы правильно заметили, что время затянется, а руководству страны сейчас нужно как можно более скоро закончить здесь конфликт. Да и местная оппозиция, которая выступает на нашей стороне, также против разрешения данного вопроса силами авиации и артиллерии. Может, кто-нибудь из боевиков захочет сдаться? И еще. В настоящее время получена достоверная информация, что в подвале у Дудаева находится группа известных правозащитников во главе с депутатом Государственной Думы Крыловым, который является гарантом личной безопасности Дудаева. И в результате массированного налета он может пострадать.

— Да и в рот ему потные ноги!

— Пошел на хрен!

— Да я сам авиационным наводчиком буду, чтобы ребята не промахнулись!

— Эту суку вешать надо!

Много было нелестных эпитетов произнесено в адрес известного правозащитника Крылова. Этот бардак продолжался бы еще долго, если бы командир зло не произнес:

— Хватит! Прошу высказываться по существу. Приказ не обсуждают, а выполняют. Отдельные детали, как то — поддержка артиллерией и авиацией и сроки выполнения, взаимодействие с другими частями, будут отработаны позже. Я слушаю вас. Учтите, что за три дня мы должны взять гостиницу и произвести вокруг нее зачистку. Предложения?

Я поднял руку.

— Разрешите, товарищ полковник, — и, дождавшись кивка командира, продолжил: — Если нам предстоят такие бои, то возможно предположить, что у нас прибавится раненых, а у нас их сейчас уже класть некуда, да и медикаментов не хватает. Поэтому предлагаю следующее: силами третьего батальона завтра же при поддержке разведроты, роты химзащиты пробиться на "Северный" и вывезти всех раненых. Затем, в непосредственной близости располагаются местные республиканские аптечные склады. Медикаменты нам не повредят.

— Эти склады предназначены для оказания помощи местному населению! — опять подал реплику придурочный москвич. — Этого ни в коем случае нельзя делать, мы настроим людей против себя!

— Замолчите, майор, — оборвал его комбриг, — мы вам предоставляли слово. Этой войной мы и так уже настроили людей против себя так, что дальше некуда. Продолжайте, Миронов.

— Да у меня, в принципе, все, если план будет одобрен, то готов сам лично возглавить колонну. Надо сообщить только в батальоны, чтобы доставили раненых сюда на КП пораньше, а в 9.30 мы выдвинемся. Если пойдет все, как я планирую, то к 17.00 мы вернемся назад. Как раз хватит времени для проработки аптечных складов.

— А ваши предложения по гостинице "Кавказ" и площади?

— Предлагаю — во время приема раненых я или кто-нибудь другой свяжется с нашим направленцем в штабе ставки и обсудит все возможные варианты. Если у нас примет кто-то железнодорожный вокзал, то первый батальон совместно со вторым элементарно может выбить духов, для поддержки при зачистке можем придать и третий батальон. А также, если удастся поближе передвинуть один из дивизионов самоходных артиллерийских установок, то мы вполне можем уложиться в указанные сроки. Если только друзья-соседи по указке из "Северного" нас опять не будут обстреливать, как это бывало уже не раз, — я не мог удержаться и не отпустить шпильки в адрес проверяющего.

Затем долго обсуждали "за" и "против" моего плана действий, и после получасовых дискуссий командир в целом одобрил мой план. Колонну он решил вести на "Северный" самостоятельно. С собой из штабных брал меня с Рыжовым, начальника разведки, командира медроты, командира третьего батальона, замкомандира по тылу. После подсчета оказалось, что раненых у нас всего, включая батальоны, находится сто двадцать два человека, и многие отказываются от эвакуации. Хотя, казалось бы, для тебя война закончилась, ты не струсил, не сам прострелил себя, на многих были готовы или подготавливались наградные листы. Многие бойцы после ранения могли рассчитывать на досрочное увольнение с военной службы. Но нет. Даже многие тяжелораненые отказывались от эвакуации в тыл. На многих приходилось командирам кричать, приказывать, убеждать.

Многие бойцы откровенно плакали от обиды, как будто их несправедливо обидели или наказали. Кто-то не хотел уезжать из-за солдатского братства, не мнимого, а истинного, многие откровенно говорили, что еще не утолили свою жажду мести за погибших товарищей. И, глядя на эти лица, на эти горящие безумным внутренним огнем, но при этом озаренные каким-то светом глаза, понимаешь, что эти люди готовы отдать свою жизнь за окружавших тебя товарищей. Отдать, не задумываясь, не торгуясь со смертью, противником, а просто встать между пулей и товарищем, заслоняя собой, при этом не требуя никаких привилегий, наград, индульгенций. Я задавал себе вопрос, на который так до сих пор и не нашел ответа: может, это и есть то самое величие духа русского солдата, которое не сумела сломать ни одна армия в мире? И это несмотря на то, что ни одно правительство в России не любило, даже боялось своей армии и постоянно стремилось сломать ей хребет, сделать то, что не удавалось противнику. А русский "махор", несмотря на козни своих руководителей и отчаянное сопротивление любого супостата, вгрызаясь в его горло, мстя за своих погибших товарищей, погибая сам, убивал врага. Смерть одного рождала и породит еще желание мести у окружавших его сослуживцев, и так будет продолжаться до последнего солдата. А правительство, зная этот парадокс, периодически будет подбрасывать новых противников, потому что, когда закончатся явные враги, а ты уже вкусил крови и остановиться практически невозможно, ты оглянешься.

А когда оглянешься, то поймешь, читатель, что пока ты дрался по чьему-то не понятному никому приказу, вся страна спокойно жила, процветала. Кто-то сумел на войне сколотить приличный капитал, кто-то перетащил деньги за границу, а твой товарищ солдат, которого ты, обливаясь потом и кровью, тащил обезноженного под обстрелом, получает от государства пенсию за обе свои ноги в 300 рублей.

И после третьего тоста он схватит тебя за руку и, заглядывая в глаза, с надрывом в голосе спросит: "Зачем, зачем ты вытащил меня?" Тебе будет горько, обидно, стыдно, что ты спас его. И тот поступок, которым ты гордился, — и, может, тебя наградили за это, — будет самым постыдным и обидным за всю твою прожитую жизнь.

Потому что это государство по своей прихоти отправило тебя на бойню, а затем бросило. Как живых, так и мертвых. Прокляло и забыло. Не было ничего. Это твои параноидальные фантазии, вызванные посттравматическим синдромом и многочисленными контузиями, но ничего, мы тебя в психушке в течение пяти лет вылечим, заходи. А оставшуюся армию мы разгоним, сократим, чтобы не трепали, не обсуждали наши действия. Как убирают свидетелей преступления, вот так и военных после каждой "освободительной" кампании разгоняют. После Афгана, после вывода войск из Германии и т.д. Потому что знали: армия может развернуться и узреть, что настоящий враг ее совсем рядом, в Москве.

А когда тебя сократят, выгонят на гражданку или запрут в дальнем гарнизоне, ты будешь вспоминать свою жизнь и осознаешь, что самые яркие, не отретушированные чувства, впечатления, вкус и настоящую цену жизни ты понял там, на какой-то войне. Вся жизнь будет делиться на две части. ДО и ПОСЛЕ войны.

И тут ты встанешь перед выбором, извечным русским вопросом: "Что делать?".

Можно попытаться жить как все, но ты знаешь, что высоко не поднимешься. Можно идти в правоохранительные органы, туда, кстати, нас с тобой охотно не берут, психи, говорят. Можно в киллеры податься, дело привычное, да и платят, говорят, неплохо. Убивать, только не в таком количестве и не за идею и месть, а за деньги. Сможешь? Воротит? То-то, а некоторые идут.

И третий, суррогатный путь — наемники. Правда, ты там сможешь воевать вместе с теми, в кого стрелял совсем недавно, но ничего, деньги не пахнут, а если понравится, то будешь с яростью мстить аборигенам за своего друга, недавнего врага.

И раненые бойцы все это знали. Кто-то знал, кто интуитивно, кожей чувствовал, что это самое то, ради чего живет мужчина, и если они сейчас уедут, то больше это никогда в их жизни не повторится. И поэтому цеплялись за любую возможность остаться. Некоторых командиры откровенно обманывали, говоря, что они помогут сопроводить колонну, а затем вернутся в расположение бригады. Кто-то верил, кто-то хотел верить, в надежде, что колонна не сумеет пробиться и вернется назад, некоторые верили, что придется перед отправкой в госпиталь в последний раз славно повоевать и отправить к ихнему Аллаху немало его верующих.

А то любят визжать "Аллах акбар, Аллах акбар", — мы и без них догадываемся, что он "акбар", — но сами к нему не торопятся. Нехорошо это. Тем более, что им рай обещан за священную войну с неверными. Так что мы все делаем благое дело для правоверных, отправляя их в рай, а они, как слепые щенки, сопротивляются.

Ночь эта на командном пункте бригады выдалась бессонная. Мы с Юркой, начальником штаба, начальником разведки и еще большим количеством офицеров рассматривали, прорабатывали варианты прохождения колонны, связывались с соседними частями, договаривались о проходе через их территорию, о взаимодействии в случае нападения духов на нас. Механики готовили машины к переходу, оружейники пытались отладить БМП-3, работы хватало всем.

Когда были отработаны и согласованы вопросы по вывозу раненых и штурму аптечных складов, остались одни штабные офицеры. Совещание начал начальник оперативного отделения, потом мы долго обсуждали варианты штурма комплекса зданий, расположенных на площади Минутка. Поначалу много было высказано в адрес и объединенного командования, и московских умников, но постепенно все успокоились, обсуждение перешло в спокойное русло.

Единодушно пришли к выводу о самоубийственности штурма площади "в лоб". Тем более что пришлось бы сначала захватить мост через Сунжу, выходящий на площадь, а затем, прогоняя под кинжальным огнем людей, мы могли бы их просто положить навсегда на этом мосточке. Мост как раз находился на нашем пути движения к площади. И миновать его мы не могли, если только не объезжать полгорода.

В этот момент врывается начальник караула, охранявшего КП.

— Товарищ подполковник, — начал он взволнованно, обращаясь к начальнику штаба, — москвич уехал.

— Как уехал? — не поняв, переспросил Сан Саныч.

— Сел на свой БРДМ, сказал, что его вызывают в штаб, и уехал.

— Давно уехал?

— Да минут пятнадцать уже прошло. Я связывался с ним по радиостанции, он говорит, что ему надо прибыть на "Северный" до рассвета.

— Псих, идиот, тупица, сам погибнет и людей положит. Он ведь должен был поутру выехать вместе с колонной. Дурак, кретин, — шумел начальник оперативного отделения майор Озеров.

Все мы знали и прекрасно понимали, что это означало — отправиться в одиночку в темноте через военный город на легкобронированной машине. Итог почти всегда один — либо духи захватят, либо свои расстреляют. И это знал всякий солдат, не говоря уже об офицерах, неужели этот придурок рассчитывает, что его положение офицера штаба спасет его от пуль?!

В Грозном действовал комендантский час, иногда из-за этого не было возможности доставить тяжелораненых на "Северный", в более оснащенный госпиталь.

И вот этот выскочка, этот прыщ на ровном месте, подвергая опасности солдат, сопровождающих его, уехал в ночь.

Немедленно связались с "Северным", сообщили им об их придурке. Скорее всего, он сделал это импульсивно, стараясь прибыть раньше нас и доложить о том, что мы посмели обсуждать открыто действия вышестоящих командиров. Жаль, что этот карьерист взял с собой несчастные останки Семенова. Нет покоя умершему парню. Извини нас, рядовой Семенов.

В штабе на "Северном" поднялась паника. Еще бы — пропал офицер, пусть частично, но посвященный в планы руководства, мало того — офицер Генерального штаба. Видать, немало знал Карпов, что ночью были организованы его поиски. В эфире творилось черт знает что. Все части рапортовали, что не проходил через их блокпосты БРДМ с москвичом. Мы приготовились к тому, что в штабе группировки нас будут четвертовать и долго расспрашивать, допрашивать, а не мы ли его отправили в ночь? Поэтому вместо того, чтобы спокойно доспать остатки ночи, мы сочиняли рапорта, что мы не состояли, не получали, и прочую чушь собачью. Не дай Бог, если тебя замыслят уличить в диверсионных действиях в отношении вышестоящих начальников. Из противника ты можешь сделать карманный сувенир, а вот на начальство не смей косо смотреть. Ладно, дураков в этой жизни еще предстоит встретить немало. Хотя жалко этого негодяя, наш, русский, да и бойцы, сопровождавшие его, пострадали зазря. Почему-то мы все были уверены, что если молчат части, расположенные по маршруту его движения, то он непременно попал в руки духам, и дай Бог, чтобы попал он мертвым, иначе придется многое менять в планах.

Где-то часов в восемь утра поступила информация о том, что БРДМ с Карповым попал на блокпост омоновцев, который установили буквально перед наступлением темноты. И, как мы и предполагали, он начал выкаблучиваться, кичась своим положением. Мужикам из ОМОНа глубоко начхать было на какой-то Генеральный штаб вместе с майором Карповым. Они поначалу приняли его за настоящего шпиона, и москвича вместе с его бойцами нещадно избивали остаток ночи. Под утро, выбивая признание, что он шпион, выводили пару раз на расстрел, рассказывали, что даже пару раз стреляли поверх головы. Поутру все выяснилось, и приехавшие десантники здорово набили морды милиционерам за своих бойцов, забрали Карпова в бессознательном состоянии, останки Семенова и отбыли на "Северный". После этого Карпова отправили ближайшим бортом в Моздок, а оттуда, скорее всего, в Москву. Наверное, наградят каким-нибудь орденом, и будет он потом по телевизору или в своих мемуарах рассказывать о своих подвигах, как один прошел пол-Чечни или что-нибудь в этом роде. Удачи ему.

Глава 4

Где-то в районе восьми утра началась погрузка раненых и построение колонны. К этому времени с боями прорвались машины из первого и второго батальонов, привозя своих раненых и убитых. В связи с тем, что во дворе садика не хватало всем места, погрузили там только самых тяжелых больных, а тех, кто был при памяти, на руках, носилках, подручных костылях затолкали в машины. Кто мог принять участие в бою, расселись на броне сверху. Все прекрасно отдавали себе отчет, что при попадании гранаты или подрыве на мине раненые, находящиеся внутри БМП, неминуемо погибнут, и поэтому ответственность тяжелым грузом ложилась на плечи сидевших сверху на броне. Колонна получилась даже больше, чем рассчитывали. Пятнадцать БМП — от колесного транспорта решили отказаться сразу, потому что даже автоматная пуля прошивает кунг навылет, не говоря уже о гранате или мине.

На наше счастье или наоборот, на город опустился густой туман. Вообще здесь довольно мерзопакостная погода зимой. Холодно, но снега нет, под ногами даже не грязь, а сплошное месиво, в котором вязнут ноги, и приходится их с большим усилием выдирать вместе с огромными комками грязи, налипшими на обувь. То же самое происходило и с техникой. Что же здесь будет весной? За ночь землю хоть немного подморозило, и поэтому мы рассчитывали, что под покровом тумана и по мерзлой земле нам удастся проскочить. Связисты еще раз сообщили всем нашим соседям и на "Северный", что колонна с ранеными выходит.

Парадокс заключался в том, что все войска, невзирая на их принадлежность, работали на тех же радиочастотах и тех же позывных, на которых работали при входе в Грозный. То есть, сканируя радиоэфир в диапазоне от 3 до 30 МГц в течение дня, можно легко узнать, какая часть где находится и чем занимается, как зовут командира части, радиста, и много другой полезной и бесполезной информации. Кстати, противник тоже не отличался большим умом и сообразительностью, также работая на своих частотах и позывных, не уходя с них неделями. Короче, мы друг друга стоили. Служба радиоперехвата и дезинформации работала одинаково хорошо по обе стороны фронта. Но у чеченов было одно неоспоримое преимущество — они знали русский язык и могли нас на нем дезинформировать, а мы их на чеченском — нет.

Нередко, как во время боев, так и в перерывах между ними, аборигены выходили на связь с нашими войсками и пытались вести пропаганду, в том числе и с помощью угроз. Так, с первых дней боев они нас окрестили "собаками". При освобождении нами железнодорожного вокзала они дезориентировали соседний артполк и последние, будучи уверены, что разговаривают с нами, в течение получаса добросовестно нас же и долбили. И такие случаи, к сожалению, были не единичны. Понадобилось время, чтобы — через систему кодов, паролей — мы перестали попадаться на чеченские уловки и хитрости, но немало до этого погибло и пострадало наших. И все равно, до самого вывода наша бригада и те, с кем мы взаимодействовали, продолжали работать на старых радиочастотах и позывных. Армейский маразм, ничего не поделаешь. К сожалению, он проявлялся не только в этом. И любые инициативы снизу принимались в штыки.

И поэтому, отправляясь с колонной, мы отдавали себе реальный отчет в том, что о нашем выходе знало не только руководство "Северного", но и половина боевиков, находящихся в Грозном. И, тем не менее, понимая, может быть, самоубийственность нашего решения, мы пошли на это, потому что люди без соответствующей медицинской помощи могли просто погибнуть, а остальных они связывали, так как становились обузой и дополнительной мишенью, а в связи с предстоящим наступлением необходимо было еще подготовить места для новых раненых. И после недолгого колебания, вручив себя судьбе, мы отправились в путь. Предстояло проехать более пятнадцати километров по улицам полуразрушенного города, напоминавшего своими руинами съемки, сделанные в Сталинграде более полувека назад. Каждый подвал, каждое окно становилось для нас источником смертельной опасности. Там мог притаиться гранатометчик, снайпер. А ведь мы с ними, может, заканчивали одни и те же военные училища, вместе учились воевать в Афганистане, Анголе и во множестве "горячих точек" бывшего Союза...

По отработанной и проверенной тактике, уничтожаются первая и последняя машина, после этого методично расстреливается вся колонна. Тактика безотказная. Мало кто выживает.

— По машинам! — раздалась команда командира бригады. Сам он сел во вторую БМП.

Впереди на двух машинах шли разведчики, десять минут прошли спокойно. Через пару дней после входа в Грозный по указанию командования объединенной группировки на всю технику были нанесены отличительные знаки. Так, например, на бортах наших машин была нарисована буква "С", что означало Сибирский военный округ.

Во рту появился привкус горечи, но не было нервного возбуждения, оно появится позже, я это знал, как знали и другие участники нашей экспедиции, многие испытывали подобные ощущения. В голове появился назойливый мотивчик популярной песенки "Ах, как хочется ворваться в городок!" Да, действительно хочется, а еще лучше ворваться в Моздок, где располагалось командование, которое, в свою очередь, руководило объединенным командованием нашей группировки. Никто толком не знал, на кой черт нам нужно это командование, которое через голову местных командиров пыталось руководить отдельными частями в Чечне, что практически всегда плачевно заканчивалось для последних. Самое интересное, что находящимся в Моздоке шли такие же льготы, что и нам, правда, небольшие, но заработанные честно. А именно, — день за три дня, двойной оклад по приезде домой, и все. А ты, читатель, думал, что будут льготы как участнику войны? Хренушки. Не было в Чечне ни войны, ни боевых действий, все это только фантазии средств массовой информации.

Занятый этими мыслями, я не забывал внимательно осматриваться, проезжая мимо развалин домов. Немало мы тут разрушили и еще больше разрушим. Ломать — не строить. Внимательно посмотрел на лица бойцов, сидевших рядом на броне: все пропыленные, обожженные местными холодами и ветрами, прокопченные копотью от многочисленных выстрелов, разрывов мин, гранат, снарядов. На корме заметил солдата в прожженном танковом комбинезоне, с повязкой на голове. Вгляделся. Да, вот уж кто в рубашке родился, так это именно он, водитель-механик не то с еврейской, не то с немецкой фамилией — Гольдштейн.

В бригаде было много представителей различных наций и народностей, включая даже узбеков и таджиков. А этот танкист при входе в Грозный вел танк, пехота пряталась за ним. Тогда никто из бойцов толком не знал, что необходимо впереди танка идти, и только тогда он тебя прикроет, спасет. Сейчас знают и умеют, а тогда нет. Дорого нам обошлась эта учеба. А так как входили ночью, этот водитель в нарушение приказа ехал "по-походному", то есть высунув голову из своего люка. Как снайпер его не снял, так никто и не понял, других танкистов убивали влет, а этому повезло. И повезло ему во второй раз, когда гранатометчик всадил в правый борт гранату. Гольдштейна выбросило из танка, как свечку, метров на пять вверх, и отбросило на крону дерева. Я-то грешным делом полагал, что не выжил парень. Ан нет, вон сидит, повязка только на голове, значит, все остальное целое. Контузия, видать, сильная была, ничего, на исторической родине подлечат. Помню, когда привезли новобранцев полгода назад, он все упрашивал не ставить его на должность, связанную с секретами. Если бы не армия, давно бы уже выехал к родственникам. Родители уже уехали, а он защищал диплом в институте и не успел. В любом случае его сейчас комиссуют, и будет парень лечиться у хороших врачей в человеческих условиях.

В нашей колонне на пятой машине едет привезенный из второго батальона лидер или солист, хрен их разберет, группы "ДДТ" Юрий Шевчук. Привезли его вместе с раненым начальником штаба и еще тремя ранеными бойцами. Классный парень оказался этот Шевчук, все ожидали, что будет из себя строить недотрогу, звезду. Ни фига, простой, как три копейки, просидев три дня в подвале под обстрелом и контратаками духов вместе со вторым батальоном, по словам очевидцев, не прятался. Вел себя как настоящий мужик, помогал раненым. Оружие ему не давали, один черт — слепой, как крот, да и, не дай Бог, зацепят. Но в остальном мировой парень. Якобы духам по радиостанции, когда те предложили сдаться, сказали, что у них Шевчук, так те не поверили. Дали послушать, как тот поет, потом поговорил он с ними. Они предложили его вывезти, гарантии давали. Тот отказался. И еще Шевчук обещал (и, как впоследствии оказалось, сделал) отправлять раненых, и не только из нашей бригады, за свой счет и за счет своих друзей на лечение в Германию. Он покупал им протезы, коляски инвалидные и при этом не устраивал показухи. Не было репортеров, пресс-конференций, тихо, скромно. Одним словом — Мужик.

Разведка, идущая впереди, передала, что попали под обстрел, приняли и ведут бой. Силы противника — до двадцати человек. Ручные гранатометы пока не применяли, лупят только из подствольников и автоматов.

Приняли решение — вперед, на прорыв. Из-за тумана нам противника толком не видно, но и ему нас тоже не разглядеть, так, наугад стреляют. Комбриг дал команду ставить дымы, к туману добавился черный дым, как в бочку с молоком стали вливать деготь.

Наши машины при подъезде начали вести огонь по координатам, указанным разведчиками, сначала из пушек, установленных на БМП. БМП-3 — из пулеметов, затем мы, как в хорошем оркестре, подстроились и давай поливать из автоматов и подствольников. Картина была что надо. Из облака черного дыма, растянувшегося примерно на километр, где не видать ни черта, несутся огненные струи очередей, периодически вылетают гранаты из подствольников, оставляя за собой дымные следы. Картина, достойная кисти художника. А какой был накал страстей! Мы не знали, расчищен впереди путь или нет — может, за ночь обвалилась стена, или ее нарочно обрушили. Нет ли под грудами мусора, щебня противотанковой мины. Но не было страха ни у меня, ни в глазах тех, с кем я был в том переходе. Все знали, что если не пробьемся, то наши раненые друзья погибнут. Решено идти до конца. До смерти или до победы.

Нам определенно везло, двигатели ревели на полных оборотах, прибавляя к дымовой завесе выхлопы полусгоревшей солярки. И хоть колонна растянулась на большом отрезке, командир принял решение не разбиваться на мелкие маневренные группы, а и дальше продолжать марш сплошной колонной.

Преодолев участок на скорости, которую могли выжать из наших милых БМПшек, и, что удивительно, не зацепив никого из своих, мы проскочили этот участок. Или духи отошли, или по какой другой причине, но вслед нам никто не стрелял, не преследовал, но и успокаиваться было еще рано, это понимали все. Вперед и выжить.

Разведка, идущая впереди нас, передала, что достигли первого блок-поста наших соседей. Это уже веселей. Сейчас нас проведут по своей территории ульяновцы, десантники. Ребята неплохие, вот только не хватает им настойчивости, да и форсу много. Не могут они долго и упорно биться за какой-нибудь объект. Напор поначалу бешеный, но постепенно стихает, идет на нет. Вот поддержать кого-то, работать ведомыми, это они могут, а самостоятельно — кишка слаба. Их и учили только захватить какой-то объект, уничтожить и раствориться, и дальше еще что-нибудь взрывать. А вот к таким тяжелым, затяжным боям они не готовы. "Махра" — это другое дело. И в зной, и в дождь, в пургу, где угодно. На Севере, в пустыне, в болоте выполним задачу. Костьми ляжем, но выполним.

Проезжая мимо блокпоста, бойцы-десантники приветливо махали нам и скалили зубы на таких же, как у нас, прокопченных рожах. Радостно было видеть, что мы не одни здесь, в этой враждебной для нас стране.

Командир батальона, через чью территорию мы проезжали, пообещал направить к месту нападения на нас группу для зачистки.

Если там будут трупы духов, то он запишет их на свой счет, а если нам удастся попасть в расположение нашей бригады, то мы, конечно, напишем победные реляции, где укажем примерное количество уничтоженной живой силы противника. Один юморист на "Северном" подсчитал, сколько наша группировка в Чечне уже уничтожила противника. Оказалось, что за десять дней боев уничтожено все население Чечни поголовно дважды. Странно, прошло всего десять дней, а кажется, что уже не меньше полугода. Во время Великой Отечественной войны, если верить донесениям командиров, армия вермахта была уничтожена более ста раз. Ну, нам не пол-Европы освобождать, но по докладам мы уже впереди всех армий мира. Так что, читатель, слушая сводки с фронта, всегда наши потери умножай на три, потери противника дели на два, вот тогда будешь иметь более-менее реальную картину боев.

Десантники пытались нам подсадить своих раненых, да куда там. Сами еле умещаем свои задницы на броне, а внутри машин наши раненые чуть ли не как поленья друг на дружке лежат. Хотите ехать колонной с нами? Ради Бога, но на своих машинах, и свое сопровождение давайте. Ждать не будем, каждая минута на счету. Что говоришь? Громче, двигатели все заглушают. Сволочи мы? Ладно, пусть сволочи, но своих людей вывози сам. Ругаться с тобой нет ни времени, ни сил. Мы тебя понимаем, развернешь дискуссию — или уговоришь, или машины свои подготовишь. Раньше надо было думать. Вся ночь была для подготовки. Пока, пока, удачи. Нет, и не уговаривай. Куда ты нас послал? Обратно будем возвращаться, стой здесь, жди. Позже разберемся.

Мы наблюдали, как наш комбриг разговаривал с комбатом десантников. Конечно, ничего не слышно, но по жестикуляции, которая применялась в беседах офицеров, всем стало ясно, кто кого куда послал и что посланный ответил. Я и окружающие бойцы дружно заржали, когда этот диалог закончился. Но никто не посмел сделать оскорбляющий жест в сторону десантников или что-то крикнуть. Все понимали, у них тоже есть раненые, — но вывози их сам. Мы все в душе немножко хитрые, как евреи, и любим решать свои проблемы за чужой счет, но не такие же принципиальные вопросы.

И вот закончился участок ответственности десантников, теперь кварталов десять придется ехать по территории, за которую пока отвечают духи, они же и контролируют ее. Ладно, суки, вывезем раненых и с вами разберемся. Не отвлекаться. Поднимаю руку вверх, и солдаты, видя мой жест, начинают внимательно следить за окружающими руинами. Говорить, орать, командовать на машине не хочется, да и бессмысленно — грохот, копоть и пыль от впереди идущих машин такая, что тебя не слышно, и рот, если неосторожно откроешь, забьется такой гадостью, что плеваться и отхаркивать будешь долго. И еще один момент. При езде БМП раскачивает и подбрасывает, а если рот открыт, то можешь либо зубы раздробить, либо язык откусить себе. Ходит такая солдатская байка, что какой-то боец, но не в нашей части, — у нас, конечно, таких дебилов нет, — откусил себе кончик языка вот таким образом. Врачи пришили, а его, балбеса, комиссовали. За свою службу я таких баек наслушался, что хоть роман пиши. Особенно мне нравится то, что в нашей части, по рассказам солдат, такого не происходит, а вот у соседей — у них постоянный бардак, и поэтому всяких чудаков хватает. Впрочем, соседи о нас такого же мнения.

Боец, сидящий справа от меня, что-то кричит, показывает пальцем на верхний этаж уцелевшего здания и стреляет в этом направлении. Рефлексы работают мгновенно. Автомат сделал пару очередей, прежде чем я осознанно остановился и внимательно посмотрел по направлению стрельбы. На подоконнике лежит бинокль, и в тот же момент, от выстрела разлетаясь вдребезги, он падает внутрь здания. Если хочешь выжить, сначала стреляешь, а потом уже смотришь и думаешь. Эту заповедь усваиваешь после первого боя. Я кричу и машу рукой, чтобы прекратили огонь. Постепенно огонь стихает на нет. Я не осуждаю бойца. В нашем деле лучше перебдеть, чем недобдеть.

Машины, не снижая скорости, мчатся дальше. Разведка докладывает, что опять вступили в бой. Теперь обложили с трех сторон. Разведка ждет подхода основных сил, сама справиться не может. Командир вызвал на подмогу соседей, чтобы с тыла ударили по духам, а сами на всех парах понеслись выручать нашу разведку.

Последние машины оставили чуть позади, чтобы в случае нападения с тыла не попасть в глухую западню. При приближении к перекрестку, где разведка повернула, оказалось, что улица завалена кирпичом, две соседние, как уже успели проверить, также были заблокированы, поэтому или пробиваться, или отступать. При отступлении также не было уверенности, что не попадем в ловушку. Командир принял решение: на прорыв. Я был с ним полностью согласен, Рыжов тоже поддержал.

Кто мог держать оружие, спрыгнули с машин, и они откатились назад, поддерживая нас огнем. Сначала решили выдавить противника вглубь квартала, а затем уже под огнем попытаться разобрать завал. Спрятавшись за кучами мусора, начали отстреливаться. Огонь велся интенсивно как с одной стороны, так и с другой. Неподалеку раздался взрыв — останки разорванного бойца поднялись в воздух и с глухим стуком упали метрах в пяти от меня. Через несколько секунд таким же страшным образом погиб еще один. В пылу боя некогда было рассматривать, кто это был. Рядом со вторым погибшим трое бойцов катались по асфальту, крича от боли, зажимая раны на своих телах. Их бушлаты прямо на глазах пропитывались кровью. Вначале все полагали, что из подствольника их убили и ранили. Но когда третий солдат, сдвинув кирпич, заметил гранату Ф-1, лежавшую под грудой щебня, без кольца, то все стало на свои места.

Грамотные, сволочи, ничего не скажешь, и в таланте им не отказать. Умно выбрали место засады, рассчитали, что мы заляжем и примем встречный бой, а место нашего лежания, навязанное ими же, они заминировали гранатами. В бою поневоле приходится постоянно перемещаться, кувыркаться, падать, прятаться за битым бетоном, кирпичом, щебнем, а там "милые" игрушки — гранаты Ф-1 без кольца. Сдвигаешь кирпич, предохранительный рычаг отлетает, и через шесть секунд, пожалуйста, взрыв. Разлет осколков этой "премилой" вещицы двести метров. Ни одна мина не дает такого результата.

И вот мы, отстреливаясь, встали перед дилеммой — либо отступать назад, либо попытаться контратакой выбить духов из окрестных заданий. Веселая перспектива. Соседи сообщили, что спешат на помощь и что вызвали авиацию. Вот кого не надо сюда, так это наших летчиков. У солдата на войне много врагов, но один из самых первых — это собственная авиация. Попадет она по противнику или нет, это еще вопрос, но закидать бомбами собственные позиции — это уж наверняка. Поэтому и попросили подкрепление, спешащее нам на помощь, чтобы отозвали "небесных помощников". Один хрен, все дело загубят. По цепочке передали, чтобы готовились идти на штурм. Нашим "коробочкам" дали указание открыть максимальный огонь и вести его в течение десяти минут, а затем заглохнуть и ждать дальнейших указаний.

У каждого солдата и офицера на войне имеется индивидуальная аптечка, в которую входит обычный набор медицинских препаратов. Это и обезболивающее и одновременно противошоковое средство — омнопон, промедол. Противорвотное, таблетки, смягчающие действие радиации, химического отравления, есть и для обеззараживания воды — кинь ее в любую лужу, кроме морской воды, побурлит, осадок сядет на дно, а ты пей. Вонючая, правда, хлоркой несет, но зато никакой заразы там уже нет.

А на каждое солдатское отделение имеются так называемые боевые стимуляторы. Когда солдаты устали, нет ни малейшего желания не то что идти в атаку, а вообще двигаться дальше, страх парализовал всю волю, тогда командир для выполнения задачи и спасения людей дает команду раздать солдатам эти таблетки. Съели, посидели немного, и — фас, вперед. И откуда только силы берутся, и страх проходит бесследно.

Но сейчас не было этих таблеток, да и нет необходимости в них. После первых двух-трех боев, когда нас духи обыгрывали по всем позициям и любая маломальская победа доставалась ценой неимоверных усилий и потерь, сейчас люди поверили в свои силы, и духи начали получать достойный отпор, уже не перли на рожон, обкуренные анашой и визжащие что-то про своего Аллаха. Первый раз, когда видишь, то жутковато становится. Лезут, как заговоренные, ни пули не боятся, ни смерти.

И вот в полный голос заговорили наши БМП. Из-за треска пушек и пулеметов БМП-2 поначалу не было слышно короткого тявканья орудий БМП-3, но потом они встали по интенсивности огня вровень со старыми проверенными "двойками". Мы также не отставали от "коробочек", долбя здания из автоматов и подствольников.

БМП отработали свои положенные десять минут и смолкли. В ушах звенело от грохота пальбы и разрывов, но надо бежать вперед. У противника со слухом, зрением и ориентацией в пространстве обстоит сейчас похуже. Снаряды рвались в замкнутом помещении, да и страха он натерпелся немало, до конца не отошел от обстрела, какое-то время находится в прострации. И поэтому вперед, вперед, вперед.

Не было в этот раз такого, чтобы кто-то поднимал солдат своим примером, увлекая их за собой, как это происходило в первые дни. Нет, поднялись, и кто с древним криком "ура", кто просто визжа от страха и переизбытка адреналина в крови, бежали вперед. Но когда идешь вот так в атаку, то просыпается в тебе что-то первобытное. Видишь себя как бы со стороны и наблюдаешь за всей картиной боя, охватывая, кажется, все уголки. Может, коллективная ярость и страх рождают в такой момент коллективный разум?

Пока преодолевали с дикими воплями открытый участок метров в сто, нас встречали жидким, не скоординированным огнем. Никто из наших не пострадал, но бойцы на ходу, от живота, открыли огонь, длинными очередями поливая разбитые окна, из которых на нас несся смертоносный металл.

И вот мы врываемся в подъезд бывшего жилого дома, остальные группы штурмуют другие четыре подъезда бывшей "хрущевки".

Человеческая психика и глаза устроены таким образом, что мы замечаем в первую очередь все, что находится от тебя справа, а потом уже слева. Духи пользовались этим, и когда мы врывались в помещение, они становились слева от входа, и пока мы машинально осматривали правую сторону помещения, у них было несколько секунд, чтобы расстрелять нас в спину. Потом уже мы, прежде чем куда-либо войти, стали кидать гранату, а затем входить и смотреть слева от входа.

Солнце уже начало пробиваться сквозь туман, но в здании из-за обстрела стоял полумрак. Пыль, смешанная со сгоревшей взрывчаткой и еще какими-то химикатами, висела в воздухе, затрудняя нам обзор.

Со мной вместе в подъезд ворвалось около пятнадцати человек. Боковым зрением, когда бежали к подъезду, я охватил и запомнил бойцов. Трусов, вроде, среди них нет. Все уже обстрелянные, обкатанные. На первом этаже три квартиры, значит, и дальше будет так же. Трое бойцов на площадку выше, между первым и вторым этажами, прикрывают от возможного нападения сверху. Остальные бойцы, срывая кольца, сноровисто готовят гранаты и, зажав их в руке, кричат остальным: "Готово". Удар по дверям, они не заперты, но, сорванные взрывами, еле висят на петлях. Под мощными ударами солдатских сапог и ботинок слетают и падают. Я кричу: "Прячься, давай!!!"

Мы отпрянули от дверных проемов, спрятались за выступающие бетонные стены. В трех квартирах почти одновременно рванули гранаты, штук восемь, наверное. В голове зашумело от взрывов, из развороченных дверных проемов повалил дым и клубы пыли. Вперед, вперед, темп не снижать. Налево, направо. Пыль, не видно ни черта, две длинные очереди от живота. Пленные нам не нужны, самим жрать нечего. Вперед, вперед. Кухня, никого, ванная комната, дверь прикрыта, в сторону, две очереди от живота, в самой чугунной ванне можно спрятаться от осколков гранат. Киваю бойцу, стоящему рядом и прикрывающему мою спину, тот рывком распахивает дверь, я нажимаю на спусковой крючок и повожу стволом автомата, тот бьется в руках как живой и поливает смертельной струей ванну, от нее в разные стороны летят осколки. Бойцы тем временем расстреливают комнаты, затянутые пылью и дымом. Стенные шкафы и антресоли тоже не остаются без нашего внимания. Все, трехкомнатная квартира проверена. Дальше, вверх.

Бойцы, стоявшие на площадке, показывают, что в квартире на втором этаже какое-то шевеление. Из других квартир также выскакивают солдаты и присоединяются к нам. Те, кто прикрывали нас на площадке, перемещаются выше. Не надо расставлять людей, они сами знают свой маневр. Не надо ни на кого орать. Все работают, как хорошо отлаженный механизм. Каждый прикрывает другого.

На втором этаже все повторяется вновь. Когда врываемся в квартиру, спотыкаемся о разорванный гранатой труп. Один спекся. Дальше проверяем, никого. Впереди еще три этажа, чердак, крыша и темный подвал. Вперед, вперед.

Бойцы докладывают, что в соседней квартире также обнаружено два трупа. Хрен с ними. Дальше. Смотрю на часы, на первый и второй этажи ушло семь минут, надо ускориться.

На третьем этаже, когда сбиваем двери, слышим крик: "Не стреляйте, не стреляйте!" Кричат без акцента. Я поднимаю руку вверх. Бойцы не кидают гранаты, ждут. Я кричу: "Выходи, руки за голову".

С привыванием выходит грязный, обвешанный гранатами, с чеченским ножом (такая штучка — кинжал, сваренный с кастетом) на ремне, но вроде наш. Размазывая по лицу слезы, он кричит, что его мобилизовали, что он просто обычный зек и не более того, что не убивал никого из наших. Я обращаю внимание, что на шее у него болтается штук пять личных жетонов. Раньше их выдавали только офицерам и прапорщикам, а при вводе в Чечню — всем солдатам. Представляет собой металлическую пластинку овальной формы, длиной пять сантиметров, а в ширину — три. Поле пластинки по длине разделено пополам, в верхней части надпись ВС СССР, а внизу буква и шестизначный номер. У каждого военнослужащего свой номер, пластинка сделана из неокисляющегося тугоплавкого сплава. Впервые ее стали применять, когда после испытаний первой ракеты она упала на прибывшую комиссию и сожгла ее, все погибли. На войне каждый солдат носит такую пластинку со своим номером на шее, как у американцев, но у них есть еще одна с фамилией солдата и группой крови.

И вот я заметил, что у "обычного зека" на шее висят эти номера. В Чечне много болталось всякого отребья, по которому в России давно тюрьма плакала, а тут, среди бандитов, они были своими. Чтобы доказать свою лояльность, как рассказывали местные русские, они еще хуже чеченов издевались над своими братьями по крови.

Я схватил левой рукой за веревочки личных номеров, каждый солдат не хотел потерять его, и поэтому все веревочки-шнурочки были прочными, намотал их на руку и дернул трясущегося от страха зека. Бойцы сразу все поняли. Некоторые духи коллекционировали личные номера убитых ими солдат.

— А это что, сука? — спросил я, продолжая тянуть на себя шнурочки.

— Нашел, клянусь, нашел. Не стрелял я. Насильно меня сюда посадили, — выл он, плача.

Я упер правой рукой автомат ему в грудь и нажал на спусковой крючок. Пули разворотили ему грудь, испачкав мне брюки кровью. От выстрелов тело дернулось назад, но еще удерживалось веревочками личных номеров, хрустнули шейные позвонки. Казалось, что умершие солдатские души не отпускают убийцу. Продолжая упирать ствол автомата в мертвое тело, я попросил стоявшего рядом солдата:

— Обрежь веревки.

Тот снял с убитого чеченский нож и одним движением обрезал удерживаемый ими труп, тот с глухим стуком упал. Боец протянул мне нож, я покачал головой, и тогда он спрятал его за голенище ботинка. Я распрямился, спрятал в карман личные номера и скомандовал:

— Гранаты к бою, поехали.

И опять прогремели разрывы гранат, и мы ворвались внутрь квартир. Тут уже было пять трупов. Не разбираясь, что к чему, и не обыскивая их, дали для проверки пару очередей. Один "покойник" вдруг ожил и попытался вскинуть автомат — перекрестный огонь из трех автоматов почти разрубил его на части.

И тут с площадки раздался взрыв гранаты и автоматная трескотня. Мы быстро закончили проверку квартиры и выскочили на лестничную площадку. Там вовсю шел бой. Духи с верхних этажей пытались прорваться вниз. Их удерживали трое бойцов, снизу им на помощь подоспели двое солдат, прикрывающих нас от внезапного нападения со стороны подвала. Тут и мы приняли оживленное участие в перестрелке. На узкой площадке мы мешали друг другу. Тут духи начали швырять гранаты. Из-за толчеи на площадке нам некуда было укрыться. Слава Богу, что эти недоумки кидали гранаты сразу, как только срывали кольца. Было время отшвыривать их вниз, на нижние этажи.

Мы тоже не оставались в долгу, двое с колена стреляли из подствольников, а четверо поверх их голов поливали из автоматов, не давая духам подняться. Тем временем у них что-то рвануло — раздался страшный грохот, обвалился потолок в кухне третьего этажа. В образовавшийся проем быстро нырнули пятеро бойцов, и вот уже бой перешел в квартиры на четвертом этаже. Поднявшись, мы начали почти в упор расстреливать духов в спину. Боялись, конечно, своих задуть, но повезло. На четвертом этаже после зачистки осталось лежать двенадцать боевиков. Неплохо, если, согласно Боевому Уставу, на каждого обороняющегося должно приходиться не менее трех-четырех нападающих.

На пятом этаже, кроме двух покойников, нас никто не встретил. Осторожно поднялись на крышу. Никого. Значит, мы первые, и поэтому надо помочь нашим в соседних подъездах, — распределяю людей. Сам выбрал тот, куда пошел Рыжов. Идя по крыше, слышим грохот боя в каждом подъезде.

Осторожно открываем крышку люка, по звуку, бой идет между первым и вторым этажами. Начинаем зачистку с пятого этажа. Из двухкомнатной квартиры доносятся голоса и стрельба, стреляют по улице. Ладно, суки, поехали. Приготовили гранаты, кивок головы, удар ногой по двери, кинули гранаты, спрятались. Разрыв, вперед, вперед, один на лестнице — охранять, поворот налево — очередь в пустой угол, прямо очередь. Боец справа проверил, прострелял правую сторону, мы расстреливаем двух раненых у окна. Рядом с ними валяется гранатомет РПГ-7, хорошая игрушка. Забираем с собой и штук пять оставшихся выстрелов к нему.

Духи внизу, видимо, поняв, что случилось, усилили натиск. Стремятся выбраться из западни, но и наши, сообразив, что подмога рядом, также усилили огонь. Мы спускаемся на четвертый этаж, расстреливаем двери и бросаем гранаты. В двух квартирах обнаруживаем еще пару душманских трупов, не знаю, чья работа, наша или раньше, да и не важно это. Вперед, вперед, вниз, темп, темп, сейчас, ребята, мы поможем.

Боевики попытались прорваться наверх, в надежде смести нас. Не выйдет, кричу:

— Юрка! Не поднимайся, я их тут встречу!

Заслышав топот, кидаемг гранаты и сразу за стену, чтобы осколками не посекло. Один солдат кричит, осколок рикошетом попал в руку. Двое остались оказывать первую помощь, мы с двумя бойцами стреляем из автоматов в непроглядную темень пыли и дыма после взрыва. В ответ не стреляют.

— Слава! Мы поднимаемся! Не стреляй!

— Пошли, парни, потихоньку, может, где какая сука затаилась, — кричу я своим бойцам.

Медленно спускаемся, готовые открыть огонь при малейшем подозрении на движение или шум. На площадке между третьим и четвертым этажами натыкаемся на разорванные трупы наших недавних врагов. На некоторых горит одежда. Ноздри щекочет запах паленого мяса, шерсти, тряпок и еще чего-то страшно вонючего, что вызывает позывы к рвоте. Еле сдерживаюсь. Тут из темноты выныривают рожи солдат, поднимавшихся снизу. Мы радостно обнимаемся, а вот и Юрка. Обнимаемся.

— Жив, чертяка, — не можем насмотреться друг на друга, как любовники после долгой разлуки.

— Дали мы этим звиздюкам просраться. Как вдарили, так и дух вон! — Юрка возбужден. Несмотря на холод, от всех валит пар.

— Я тут одного говнюка поймал. Кричит, что зек, а у самого на шее личные номера болтаются, вот, — я достаю из кармана пригоршню номеров, прячу обратно, — отправил на встречу к своим жертвам.

— Ну и правильно сделал, а тут они хорошо засели, пулемет установили, не подойти, спасибо тебе.

— Ладно, идем на выход, с тебя бутылка, — я достал пачку сигарет, домашние "ТУ-134", снайперские быстро закончились, жаль, хорошие сигареты. — Угощайся, угроза НАТО.

Весело переговариваясь, еще не отошедшие от боя, мы выходим на улицу, следом выводят моего раненого, идет сам, рука перехвачена жгутом, значит, жить будет.

На улице тоже затих бой, видимо, боевики отошли с других позиций, поняв, что и до них доберутся. Завал тоже уже заканчивали разбирать. Со стороны завала приближались солдаты-соседи.

— Слава, смотри, что это у них? — на спинах у приближавшихся солдат были большие баки по типу ранцев, в руках металлические трубы, которые соединялись с ранцами резиновыми шлангами.

— По-моему, это огнеметы. Никогда живьем не видел, но слышал, что некоторые части сняли с НЗ и притащили с собой. Наверное, классная штука.

Тем временем из дома вышли все наши, и пришедшие солдаты под шутки подошли к подвальным окошкам и, кинув предварительно по паре гранат, начали поливать из огнеметов, это действительно оказались огнеметы ранцевого типа. Здорово. Струи толщиной в руку, расширяющиеся по мере удаления, и длиной около десяти метров поливали подвальное помещение. Сразу удушливо запахло сгоревшим бензином и еще чем-то.

— Классная штука, вот нам бы таких, быстро выкурили бы гадов. Командиру надо подсказать, чтобы на "Северном" попросил, коль нас собираются на Минутку кидать, пригодятся, — сказал я, с восхищением наблюдая, как огнеметчики, закончив с зачищенным нами зданием, готовятся вновь прожаривать какой-то другой объект.

— Я слышал, что в Афгане применялся огнеметный танк, но в горах оказался малоэффективным, и его сняли с производства, — сказал Юрка, вскарабкиваясь на нашу БМП.

— Ну и долбодебы, могли бы и подумать, что города тоже придется брать, не все же время в поле и в горах воевать. Москвичи, что с них взять, кроме анализов, и те хреновые будут, — я сплюнул и начал поудобней устраиваться на броне.

— Внимание! Все готовы? — и раздалась команда по колонне: — Вперед! Марш!

Мы тронулись, БМП подо мной резко дернулась, пытаясь сбросить нас назад, но, уцепившись друг за друга и за все выступающие части на броне машин, удержались. Везет все-таки внутренним войскам. У них бронетранспортеры БТР-80, замечательно идет, мягко, быстро, чудесно, а у нас трактора.

Стали проезжать первый блокпост огнеметчиков, опять начали кричать, приветствовать друг друга.

Остаток пути проехали без приключений, хотя были готовы к ним. Вот и пошли первые секреты и блокпосты охраны "Северного". Целый полк охранял аэропорт, а когда пошли слухи, что духи готовят захват его, подкинули еще батальон десантников.

— Закончилась одна битва, сейчас начнется еще одна, более тяжелая и более важная, — сказал я Юрке.

Настроение начало меняться с радостного, что живые добрались, на более мрачное и серьезное, предстоял разговор с представителями командования. Последним не терпелось отправить нас на смерть.

Глава 5

— Независимо от исхода, напьюсь сегодня, — настроение окончательно испортилось, и я со злостью посматривал на охрану "Северного". Те уже успели отмыться и привести форму в порядок, некоторые уже щеголяли в новом, необмятом обмундировании.

Я посмотрел на свои брюки, залитые кровью убитого зека, на свой промасленный, пыльный, грязный, многократно прожженный и пробитый в двух местах осколками бушлат. М-да, если в мирной жизни появиться в таком виде, сразу в милицию попадешь, бич бичом.

— Непременно напьемся, Славян, я, тем более, тебе должен, — у Юрки, напротив, было прекрасное настроение.

— Водку где будешь брать? Из-под топчана? — мы с Рыжовым перед входом в Грозный скинулись и взяли три ящика водки, да я у связистов по старой памяти семь литров спирта обменял на полный камуфляжный костюм. Так что я бы удивился, если бы напарник нашел водку в другом месте.

— А где еще я ее возьму. Духи киоски позакрывали, а наш Военторг дальше "Северного" не выезжает.

— Слушай, возле госпиталя есть точка Военторга, попробуем из-под полы купить пива, а? — Страшно захотелось пива, вот прямо сейчас, я даже представил, как оно прохладной, тугой, вязкой струей вливается в горло и, булькая, прокатывается вниз, тяжело ударяясь о стенки желудка. И пить только из горлышка, не признаю стаканов. Может, это недостаток воспитания, но нравится мне, ничего поделать с собой не могу.

— Это идея. Сейчас, один черт, раненых пока будут сгружать, минут двадцать у нас есть. Вот только будет ли там пиво и хватит ли денег? — сказал он, выгребая из карманов почти не нужные здесь деньги и пересчитывая их.

— У меня тоже есть, — сказал я, вытаскивая из карманов свои мятые бумажки, — и сигарет обязательно надо взять, желательно что-нибудь классное.

— Что, на красивую жизнь потянуло? — Рыжов усмехнулся.

— Потянет тут, когда видишь, как в пятнадцати километрах от тебя люди живут, — я со вздохом обвел глазами расположение "придворного" полка.

— Подожди, сейчас в госпиталь приедем, там что говорить будешь, когда на женщин посмотришь, — Юрка уже откровенно издевался.

Я решил поддержать разговор:

— Или десяток изнасилую, или застрелюсь.

Стали подъезжать к госпиталю, он разместился слева от аэропорта в здании бывшего большого ресторана, по слухам, принадлежавшего ранее кому-то из родственников Дудаева. Стали попадаться медсестры и врачи, в том числе и женщины. Любая женщина на фронте — это богиня. И дело не только в сексуальном голодании. Просто, глядя на женщину, общаясь с ней, не так быстро грубеешь, ниточка, связывающая тебя с нормальным миром, не так быстро рвется, а у нас в бригаде нет женщин. И поэтому, может, так и тянуло всех к женщинам. Первое желание, естественно, это чисто сексуальное влечение, и почему с нами не ездят передвижные бордели? Вот раньше были войны! Позиционные, неторопливые. Уважали противника. Чудесная кухня, передвижные бардаки, шампанское, белые рубашки. Времена изменились, и, на мой взгляд, не в лучшую сторону. Зато сейчас медицина на высоте. Пока никто из доставленных сюда раненых не умер.

— Приехали! — комбриг первым спрыгнул с БМП.

Следом последовали все, разминая затекшие ноги и растирая озябшие задницы. Подскочили врачи и санитары, началась выгрузка раненых и убитых. Последних здесь или в Моздоке положат в деревянные гробы, затем гробы в цинковые ящики, ящики запаяют, сделают обрешетку, чтобы было удобней переносить и не перепутать, где верх, а где низ, и отправят "груз-200" родителям с уведомлением и благодарностями за прекрасное воспитание сына. Вот так-то и все. Прогремит над его могилой залп из автоматов холостыми патронами. Стрелять будут либо молодые курсанты, либо молодые солдаты. И те и другие — потенциальные кандидаты на такие же "пышные" похороны в ближайшее время. Бог войны требует новых жертв, и противоборствующие стороны их в достатке поставляют.

Затем родителям или вдове выдадут деньги за погибшего — десятилетнее денежное довольствие, аж пять миллионов рублей, в течение полугода будут их навещать, а потом, как водится, забудут. И когда мать или вдова придут за помощью к властям (не имеет значения, в военкомат или районную администрацию), вначале от нее вежливо отделаются отговорками, а затем сообщат, что ни средств, ни возможностей помочь ей нет. А если она будет настойчивой, скажут — вашего сына (мужа) мы не посылали на войну. Идите просите и разбирайтесь с теми, кто его послал, а к нам можете не приходить, потому что те, кто посылал на смерть, забыли выделить деньги вам на пенсию за потерю кормильца, а также на ремонт крыши, проведение телефона и т.д. И можешь, читатель, жаловаться, толку, поверь, не будет. Власть имущие про тебя будут говорить: "А, это та, у которой(-го) погиб сын (муж)". И будет это сказано с таким чувством пренебрежения, что независимо от возраста и состояния здоровья зарыдаешь ты, читатель, и бросишься на выход, и уже никогда не придешь сюда, даже когда в Новый год или к 23 февраля выделят смехотворную сумму на подарок. Вот и подумай, стоит ли отправлять сына на кровавую бойню ради какого-то больного Верховного Главнокомандующего. Крепко подумай. На момент войны в Чечне у него внук был призывного возраста, но почему-то я даже на экскурсии его там не наблюдал.

Тем временем раненых сгружали и относили внутрь госпиталя. Мы прошли следом, на нас ровным счетом никто не обращал внимания. Мы с Рыжовым пялились и даже не пытались заигрывать с женщинами-медиками, они и без нас были давным-давно поделены и распределены. Да и внешний вид наш не внушал доверия. Мы искали полуподпольную точку Военторга или хотя бы местного жулика, который втихаря торговал бы спиртным и сигаретами. История мировых войн показывает, что всегда найдутся мелкие жулики, которые заработают копейку, перепродавая мелкий дефицит. Ничего особенно противозаконного, и, с другой стороны, они делают благо, поставляя на фронт мелкие радости из нормальной жизни, которых лишены люди. Были бы только деньги. Для кого война, а для кого мать родна. Может, так и надо? Нет, не смогу, воспитание и мой небогатый жизненный опыт не позволят сделать это.

И поэтому, шатаясь по госпиталю, мы спрашивали солдат, где есть пиво и сигареты. Но так как здесь был эвакуационный госпиталь и солдаты больше суток, как правило, не задерживались, то никто толком не знал. Тут мы увидели солдата, но с харей больше, чем у нас с Юркой вместе взятых. Тот был в новом камуфляже и, стоя у открытой форточки, с наслаждением курил, пуская дым вверх. Рожа его выражала самодовольство и сытость, казалось, происходящее вокруг его не касалось. На раненого он никак не был похож.

Я толкнул Юрку в бок, когда он откровенно разглядывал какую-то медсестру, спешащую по своим делам и имевшую несчастье пройти мимо. Судя по выражению Юркиной голодной морды, он ее уже минимум раз десять изнасиловал и собирался это дело продолжить.

— Хватит насиловать женщин, мы здесь с тобой с миротворческой миссией. Глянь лучше на эту картинку, — я показал воина-богатыря, — по-моему, его телом можно десяток амбразур закрыть сразу. Кажется, что он олицетворяет всю мощь вооруженных сил России. Как ты считаешь, Юра?

Говорил я нарочно громко, чтобы боец нас услышал. Юрка понял мой замысел и подхватил игру.

— Да, мужик, ты прав. Нам бы его в разведку, вместо живого щита, а еще лучше — в штурмовую группу, или раненых на себе вытаскивать.

Боец лениво скосил на нас глаза и даже не повернулся. На нас, как на многих офицерах, не было погон и звездочек, указывающих звание, а то у снайперов есть дурная привычка выбивать в первую очередь офицеров. Прямо какая-то тотальная ненависть у них к нам. Что ж, у каждого свои комплексы, а тут комплекс профессиональный, к тому же неплохо оплачиваемый.

— Сынок, — вежливо-вкрадчиво начал Юрка, — как ты думаешь, если мы тебя пригласим к себе в бригаду на экскурсию, чтобы ты, сучонок, посмотрел на войну, а то ведь, пидор, приедешь с войны с железкой, а войны толком и не видел.

Все это Юрка говорил тихим голосом, так что проходящие мимо врачи не обращали на нас никакого внимания. Стоят вояки, беседуют тихо-мирно, без шума и крика.

— Да пошел ты на хрен, — пробормотал боец лениво, не поворачивая головы, и столько в его голосе было презрения, что не по себе стало. Мгновенно проснулась злость. По себе знаю, что в такие моменты я плохо контролирую себя, много могу глупостей наделать, но осмысление приходит потом.

— Ну-ка, повернись, гнида, когда к тебе боевой офицер обращается, и немедленно попроси прощения, — я тоже старался говорить спокойным голосом, но слова клокотали в горле. Меня никогда никто из солдат не смел оскорблять, в каком бы состоянии они ни находились. Будучи сопливым лейтенантом, приходилось успокаивать пьяный караул. А тут тыловая вошь смеет двух офицеров оскорблять.

Жирный хорек повернулся и опять насмешливо уставился на нас, не говоря ни слова и всем своим видом издеваясь над нами. Я и Юрка поняли, что убеждать словами это животное бесполезно, надо действовать. Рядом находился закуток, где хранился хозяйственный инвентарь. Мы, не сговариваясь, быстро взяли юношу под ручки и впихнули его в темную душную каморку. Я мгновенно схватил его за горло, чтобы тот не заорал, а Юрка упер ствол своего автомата ему в пах и надавил. Даже при недостаточном освещении было видно, как тот побледнел. Глаза готовы были вывалиться из орбит и крик рвался из горла, но я сдерживал его, сжимая сильнее горло, позволяя ему только дышать. Я наклонился к уху и прошептал:

— Сейчас я отпущу немного горло, если ты, подонок, обещаешь спокойно, тихо принести нам извинения. И еще пива и сигарет, уверен, что есть. Если согласен — моргни, если отказываешься, то я тебя душу, а мой приятель отстреливает тебе яйца. Разбираться никто не будет, спишут на боевые потери. Если вздумаешь выкинуть какой-нибудь другой фокус, то история повторится. Смятое горло и отстреленные яйца, а также мы можем тебя погрузить в машину и обменять у духов на ящик пива и блок сигарет. Кстати, урод, мы тебе самому предлагаем сделать такой обмен. Понял, уребище? — я чуть посильней сдавил горло, а Юрка нажал на автомат.

Солдат заморгал глазами, как мотылек крылышками у лампочки:

— Извините меня, пожалуйста, товарищи офицеры, я обознался, я больше не буду, честное слово, не буду, — из глаз его покатились слезы, но жирное горлышко его я не отпускал.

— А вторая часть выступления? — спросил Юрка, намекая на пиво и сигареты.

— Да-да, сейчас, — боец засуетился, начал шарить у себя за головой в каких-то ведрах и вытащил на свет божий упаковку пива "Holsten" и блок "LM". По-нашему — "любовь мента".

Мы отпустили поганца, я снисходительно похлопал его по щеке, вытащил из кармана смятые пять тысяч рублей и сунул в карман хныкающему бойцу:

— Никогда не хами, юноша, и, может, тогда останешься жить, а это деньги тебе за товар, чтобы не говорил, что мы бандиты. Кстати, одолжи нам пару сумочек, чтобы спокойно вынести наши покупки.

Боец отвернулся и опять в полутьме зашарил по ведрам. Хороший у него тут тайничок, в ведрах звякнуло что-то металлическое, по звуку похоже на пистолет. Неужели будет дурить пацан? Я поднял свой автомат и упер ствол в основание черепа, там, где он стыкуется с позвоночником, и нажал — есть там болевая точка. Если быстро и сильно туда ударить, то человек падает без сознания. Юрка мгновенно упер ствол своего автомата в позвоночник в районе почек.

— Сынок, не дури, — я опять сделал елейный голос, — или ты, ублюдок, решил помереть героем, тогда валяй.

Левой рукой я вытащил из ножен узкий трофейный стилет и приложил к его горлу, слегка нажал, холодная сталь у горла подействовала почему-то лучше автомата. Интересно, почему? Снова звякнуло металлическое, видимо, он бросил пистолет обратно в ведро. Убрав стилет от горла, я рывком развернул бойца к себе и опять упер автомат ему под подбородок. Боец поднял руки вверх, в левой руке он зажал чехол от спецаппаратуры. Я левой рукой пошарил у него за головой и наткнулся на пистолет. Вытащил его. Ё-мое! Пистолет с глушителем — ПБС (прибор для бесшумной и беспламенной стрельбы). Здорово. Упер у какого-нибудь раненого разведчика или спецназовца. Я ударил рукояткой пистолета в переносицу бойца, туда, где нос соединяется со лбом. Тот беззвучно начал опускаться вниз. Мы опустили его на пол и, забрав сумки, погрузив в них пиво и сигареты, вышли.

На улице уже заканчивалась выгрузка, и комбриг собирал офицеров своего штаба, чтобы идти на совещание к руководству группировкой. Мы кинули сумки в свою БМПшку, наказав механику, что если уведут сумки, то мы его кастрируем и оставим здесь, в госпитале. Боец понятливо кивнул головой, продолжая раздевать глазами проходящих мимо женщин. Идя за командиром, мы неторопливо затягивались хорошими сигаретами и обсуждали аргументы, которые будем выдвигать против штурма в лоб долбаной Минутки.

— Давай так: авиация, артиллерия, танки, реактивная артиллерия, а потом уже, когда все раздолбят, заходит "махра", а? — спросил Юрка, с наслаждением затягиваясь и осматривая почти мирную жизнь вокруг.

— А еще лучше бомбы с напалмом, чтобы все горело вокруг, и включить погромче веселую музыку, чтобы духи веселее Аллаху душу отдавали, — я испытывал умиротворение, а от сигареты и от спокойной обстановки — почти сексуальное удовлетворение. Как мало, черт побери, человеку надо. Хорошая сигарета, мирная атмосфера, женщины вокруг.

Тут мы увидели знакомого офицера, вместе штурмовали "Северный", а потом его полк оставили для охраны аэродрома, везет же людям.

— Юра, Слава, живы, вот здорово! Наслышаны о ваших подвигах. И про Карпова тоже наслышаны. Здесь сначала думали, что это вы его грохнули, но потом все выяснили, сам дурак. Представили его к Ордену мужества.

— Прямо так и думали, что мы со Славкой и грохнули это московское уребище?

— Да нет, тут все знают, что он большой гнус.

Мы с Юркой заржали во весь голос:

— Саша, мы видели его в первый раз и такую же кличку ему дали. Гнус — он и есть гнус. Ты лучше расскажи, какие виды на Минутку и на нас.

— Мужики, морпех и десантники попытались с ходу взять эту гребаную Минутку, потеряли человек тридцать и откатились. И вот теперь хотят вас кинуть.

— Да пошли они на хрен!

— Там еще этот сраный миротворец сидит. По радио выходит к нам с обращениями. Слушайте анекдот про него. Сидит этот миротворец по правам человека в бункере у Дудаева со своей делегацией, а про них и забыли, не кормят, не поят. Думают, что делать дальше. Тут он и предлагает: "Давайте примем ислам!". У него спрашивают: "А что, поможет?" — "Нет. Но из обрезков можно сварить суп!" — Сашка довольно заржал.

Мы плюнули и от его сообщений, и от анекдота, и тоже улыбнулись.

— Мужики, я здесь комендантом устроился, заходите. А сейчас, извините, спешу, в госпитале кто-то бойцу голову проломил.

Присвистнув от удивления, что Сашка получил такую должность, мы пошли догонять наших. За бойца мы не беспокоились. Башка у него целая, я за это ручаюсь, а что из носа кровь идет, так это в темноте споткнулся. Разве у нас в армии кто-нибудь посмеет ударить такого гарного хлопца? Нет, конечно, а пока без сознания валялся, вот и привиделись ему офицеры. С его избыточным весом и повышенным давлением еще не такая чепуха может показаться. На диету, товарищи врачи, посадите его. А еще лучше, подарите его на неделю нам. Не узнаете хлопчика.

Навстречу нам вышел какой-то офицер и сказал, что генерал Ролин сейчас занят и освободится через десять-пятнадцать минут. Они-де разговаривают с министром обороны. Ладно, пусть говорит. Один хрен, ничего толкового не наговорит. Комбриг пошел звонить в бригаду, чтобы узнать последние новости.

Тут мы заметили, что Сашка возвращается, и окликнули его:

— Саша, ну как боец?

— Несет какую-то чушь, что два офицера его избили. У самого штаны мокрые, обоссался, пока без сознания был. И приметы, — тут он на нас подозрительно посмотрел, — ну, на вас похожи.

— Сашок, неужели ты думаешь, что мы способны избить солдата? Я лично сразу хватаю за горло, — начал я.

— А я отстреливаю яйца, ты же нас знаешь, — подхватил Юрка.

Мы с обиженным выражением лица уставились на Сашку Холина, как бы требуя, чтобы тот снял с нас всякие подозрения.

— Вот вас-то я как раз и знаю, отморозки несчастные. Насмотрелся. Ни себя, ни других не пожалеете. Так это вы бойца ухайдакали?

— Саша, — вновь начал я задушевным голосом, полуобнимая его за плечи, — дорогой ты наш человек, объясни нам, по твоим словам — двум отморозкам, чего это ради ты помчался в госпиталь? Милосердия и сострадания мы в тебе никогда не замечали. Даже когда привезли наших раненых, ты, видимо, был так сильно занят, что забыл встретить своих друзей.

— Которые, между прочим, пришли к тебе на выручку, когда духи загнали тебя с бойцами на край летного поля, — продолжил Юрка, — и, неудобно напоминать, клялся всеми святыми, что не забудешь своих спасителей.

— А сейчас, отец родной, ты хочешь сдать своих благодетелей как стеклотару, — снова вступил я. — Мы же никому не говорим, что твой подручный по спекулятивным ценам сбывал спертое, пардон — сэкономленное тобой имущество, да еще, сука, пытался запугать нас пистолем. Так как, Александр? Сдается мне, что твой боец просто ударился башкой обо что-то.

— За что вы его?

— Меня на хрен послал, причем так откровенно, и не извинился, прикидываешь, Саша?

— Ну, я ему задам, засранцу.

— Саша, так как мы нашли общий язык, предлагаем тебе оказать нам гуманитарную помощь.

— Так вы и так уже набрали.

— Ложь, поклеп и навет, — с пафосом произнес Юрий, — мы не украли, а купили за пять долларов. Или пять тысяч рублей. Темно было, а доллары и рубли лежат в одном кармане. Правда, Слава?

— Истинная правда, сам расплачивался. Но сдается мне, что твой хренов помощничек пытается утаить от тебя часть незаконно заработанной выручки. И купили мы у него всего-то упаковочку пива, ма-а-а-ленькие такие баночки, и блок "ментовской любви", а ты не хочешь нас снарядить в путь-дорожку по полной программе.

— Представляешь, — Юра тоже вошел в раж, — убьют нас, тьфу-тьфу-тьфу, конечно, а ты будешь переживать, что не дал нам трех палок хорошей колбасы, водки московского завода "Кристалл", пары бутылочек хорошего коньячку, ну, сыра, конечно, и еще там по мелочи. И мы будем являться тебе по ночам, и будем протягивать к тебе руки и говорить, — тут мы как вампиры стали протягивать к нему руки: — "Зажал хавчик, гад!"

— Да, Саша, — вмешался я, — без пары упаковок пива и хороших сигарет я уже точно не сдохну, но к пиву неплохо бы добавить рыбки сушеной, а еще...

— Хватит, придурки. Дайте, тетенька, воды напиться, а то так есть хочется, и переночевать негде, — передразнил нас Саша. — Если бы вы мне жизнь не спасли, то сидели бы уже в комендатуре на казенных харчах.

— Так я тогда во время боя и говорю Славке: "Смотри, Слава, какой хороший капитан погибает. Давай его спасем, а он, когда станет комендантом, будет нас до окончания войны кормить". Слава, это правда?

— Чтоб я сдох, правда. Юра, а было бы неплохо недельку-другую половить вшей в комендатуре, а? Трехразовое питание, чистое белье, можно раздеваться, баня! — я мечтательно закрыл глаза и потянулся до хруста в суставах. — Кайф! Саша, а может, ты сдашь нас, а твой пидор через две недели изменит свои показания, мол, обознался, и нас выпустят, а там, глядишь, и война закончится. Подумай, Саша? Я тебе коньяк поставлю.

— Нет, вы точно идиоты. Недаром вашу бригаду духи называют "собаками", загрызете, с ума сведете кого угодно.

— Мы сейчас пойдем к командующему, послушаем, как он будет нас агитировать идти на Минутку. Так вот, я, Слава, думаю предложить, чтобы он этот свой полчок с охраны аэропорта снял и на Минутку кинул, а нас на его место. А после Минутки, когда вы ее возьмете, и мы можем дальше воевать. Как, Саш? Кстати, ты здесь всех девочек перепробовал?

— Нет, они здесь все поделены, так что в чужой огород не суйся.

— Так поделись на пару дней, мы ее потом привезем, не жадничай!

— Придурки, чистой воды придурки.

Из штаба показался порученец, который позвал нашу группу штабных офицеров к командующему.

— Саша, мы минут сорок будем у командующего, ты гуманитарную помощь не забудь, а то будем по ночам являться. А своему нукеру передай, что если будет хамить или звиздеть в наш адрес что-нибудь, то легким испугом не отделается. Жди, и мы вернемся. Только очень жди, — перефразировал я слова известного стихотворения на прощание. — И пива, родной, еще пива не забудь, а остальное — это уже обязательно.

Юрка, дурачась, послал Сашке воздушный поцелуй.

— До встречи, дорогой! Жди в гости!

Сашка плюнул в сторону, показывая свое отношение к нашему дуракавалянию. Проходящие мимо солдаты с удивлением смотрели на сцену нашего прощания.

Мы пошли вслед за своими офицерами в задние аэропорта, на ходу торопливо докуривая сигареты и выбрасывая окурки. На войне обычно курили, пряча сигарету в кулак, чтобы в темноте снайпер не заметил. Эта привычка работала и днем. Так легче. А то днем одни повадки, а ночью — другие, так легко запутаться и сделать роковую ошибку.

Всей группой вошли в зал, где сидели уже командующий группировкой генерал-майор Ролин и наш генерал Захарин. В прошлом он носил армянскую фамилию, но после распада Союза ему порекомендовали ее сменить, и вот из Авакяна он стал Захариным — взял фамилию жены.

Окна в зале для совещаний были заложены мешками с песком. Горел свет, который не освещал углов, где сидели люди-тени: связисты, ординарцы, порученцы и еще много всякого народа из тех, кто помогал генералу или просто подхалимничал.

— Прошу садиться, товарищи офицеры, — Ролин встал и за руку поздоровался с Бахелем, остальным просто кивнул.

— Я только что говорил с министром обороны Грачиным. На высшем уровне, — Ролин подчеркнул этот "высший уровень", — принято решение штурмовать комплекс зданий, расположенный на площади Минутка. Операцию поручено возглавить мне, а выполнять эту сложную и ответственную миссию — вашей бригаде.

В конце его выступления голос стал торжественный. Интересно, с Карповым они не у одного ли учителя учились? Хотя этот вроде не москвич. Хрен разберет в этой ставке, ху из ху.

— Нашей оперативной группой разработан план, согласованный с Генеральным штабом и утвержденный министром обороны. Генерал Захарин только что закончил ознакомление с ним. Прошу и вас также внимательно слушать. Правильное его выполнение позволит в кратчайшие сроки ликвидировать силы боевиков во главе с Дудаевым, дислоцированные в Госбанке и так называемом Дворце Дудаева, — он начал водить пальцем по карте, расстеленной на столе (судя по выражению лица Захарина, тот был не в восторге от этого плана), — остальные здания малозначительные и не представляют для нас особого интереса.

Удивительно, что военный человек, тем более при планировании такого кровопролитного сражения, так пренебрежительно относится к соседним зданиям, где также расположились боевики, ни слова не говорит о двух мостах, выходящих на площадь. Они-то хорошо охраняются и как пить дать заминированы.

В армии есть ближайшая задача, последующая и главная. Всегда начинают с ближайшей задачи, а затем, развивая тему, доходят до главной. Ну а если начинают с главной задачи, тем более не упоминая о промежуточных, да и еще называя такие персоналии, как Дудаев, то это голая политика. Политика для военного — это смерть, верная гибель, потому что эти придурки не думают о загубленных жизнях и последствиях, им важен результат, и как можно скорее. Цель оправдывает средства. Иезуитская аксиома.

Мы все уперли взгляды в карту, выходило, что мы должны на полном ходу проскочить мосты. А если не удастся, или проскочит только часть войск, а затем духи взорвут мост? То тогда тех, кто проскочил, самых резвых, самых первых вырежут на наших глазах, как баранов. Никому эта авантюра не нравилась. Мы профессиональные военные, и рисковать жизнями, как своими, так и чужими, мы учились с первого курса военного училища, но вот так абсурдно гибнуть, ну нет — увольте. У всех присутствующих помрачнели лица, все поняли, что если сейчас не отстоим свою позицию, то смерть Майкопской бригады покажется детским лепетом на лужайке. Тем более что это даже не железнодорожный вокзал, а резиденция их президента, символ национальной гордости. Тут надо или атомную бомбу кидать, чтобы разом со всем покончить, либо авиации и артиллерии долго и упорно трудиться.

Из тени выдвинулся так называемый начальник штаба группировки полковник Седов. О нем мало кто знал, но война часто выносит и великих полководцев, и великих бездарей на вершину военного Олимпа. Про Седова я ничего не мог сказать, но если это он разработал план, лежащий перед нами на столе, то он не бездарь, а военный преступник или, вернее, — преступник в погонах. Седов начал говорить. Голос у него был хорошо поставлен. Чувствовалось, что не тушуется перед Ролиным и выступать ему уже приходилось не раз. Судя по выправке и обветренному лицу, не из Генерального штаба, а строевой офицер. Послушаем.

— Товарищ генерал, товарищи офицеры, — начал Седов, — противник сосредоточил основные силы в районе площади Минутка.

"Тоже мне новость", — подумал я.

— Поэтому для того, чтобы окончательно сломить сопротивление противника, деморализовать его и выбить из города, вам предлагается осуществить план, утвержденный министром обороны и одобренный Верховным Главнокомандующим, — теперь уже казалось, что Седов любовался сам собой. Его прямо распирала гордость от самомнения и от того, что его план — а в авторстве уже не было никаких сомнений — утвердил Сам.

— Вам необходимо форсированным маршем захватить мосты через Сунжу и стремительно ворваться на площадь Минутка, затем осуществить захват и уничтожение живой силы противника в здании государственного банка и резиденции правительства Дудаева, так называемом Дворце Дудаева, — продолжал петь Седов.

"Здравствуй, жопа, Новый год", — пронеслось у меня в голове.

— Для захвата комплекса зданий вам придаются части воздушно-десантных войск, морской пехоты и ленинградский полк. Вас также будет поддерживать авиация и артиллерия.

Самое интересное, что практически не указывались наименования частей и количество авиации и артиллерии, которые собирались нас поддерживать. Что это, одна эскадрилья и один артдивизион? Короче, вопрос не проработанный, сырой, и в случае провала их сценария всю ответственность взвалят на нас. Веселая перспектива!

— Штурм назначен через два дня. За эти два дня вам необходимо форсированно овладеть гостиницей "Кавказ", затем передать ее (кому?) и двинуться на площадь Минутка, — казалось, что все предельно ясно Седову, и, естественно, нам, и поэтому, воодушевленные, мы должны будем прямо отсюда рвануть и на черном коне взять Минутку. Маразм! Маразм! Маразм!

— Товарищ генерал, товарищи офицеры, я закончил. У кого будут вопросы? — судя по тону, которым он спросил, похоже, он полагал, что вопросы будут задавать дегенераты и дебилы — что можно от этой сибирской "махры" ждать?

— Какими вы располагаете данными о численности гарнизона на площади Минутка, об их вооружении, заминированы ли мосты? — негромко, но жестко спросил комбриг, выдвигаясь из тени.

— Численность живой силы боевиков не превышает трех-четырех тысяч человек (веселенький разброс, подумаешь — одной тысячей больше, одной меньше), вооружение — обычное стрелковое, плюс подствольники, РПГ-7, легкие пехотные минометы (слабо бегать под минометным огнем по площади?).

— А мосты?

— Мы не располагаем точной информацией о минировании мостов. На подступах ведется плотный огонь, повсюду находятся засады и секреты противника, поэтому не представилось возможным уточнить данный вопрос. Но мы постоянно работаем в данном направлении. И товарищи из местной оппозиции постоянно помогают нам.

Мы все широко улыбнулись. Чечен чечену глаз не выклюет, а вот неверного гяура сдать — первое дело.

— Вы зря смеетесь, — Седов занервничал, — сейчас в Москве с подачи оппозиции рассматривается вопрос о том, что наше вторжение и бессмысленно жестокие действия нанесли экономике республики непоправимый ущерб, озлобили людей. Партизанское движение приобретает все большую популярность (прозрели). И в связи с этим есть мнение, чтобы боевиков ни в коем случае не убивать, а разоружать и отпускать по домам, потому что в большинстве своем они скромные, запуганные крестьяне, а скоро весна, сев. Иначе — голод в республике.

— Ну и хрен с ними! — в гробовой тишине вырвалось у меня. Все тут же прыснули от смеха, а на меня обратили внимание и Ролин, и Седов. Юрка толкнул меня в бок, но было уже поздно.

— Вы, видимо не понимаете, товарищ... — тут Седов посмотрел на мои погоны и, не увидев звездочек, продолжил: — А, кстати, почему вы без звездочек?

— Снайпера боюсь, товарищ полковник, — ответил я как можно скромнее, хотя меня так и подмывало на скандал.

— Ерунда все это, вы думаете, что снайпер смотрит на звездочки? Нет. А как вы личным составом руководите, если знаки различия отсутствуют?

Я уже приготовился к длинной нелестной тираде по поводу звездочек и того, что думаю насчет его гнусного плана. Я не герой, но на войне понимаешь, что хуже тебе уже вряд ли будет, разве только если ранят. А так — пошли все эти умники на хрен. Хотите уволить — пожалуйста!

Но меня опередил Бахель, он, видимо, понял, что сейчас из-за меня может произойти скандал, и поэтому начал:

— Товарищ генерал, мы позже разберемся, почему отсутствуют звездочки у капитана Миронова. Это я разрешил офицерам не носить знаки различия. Меня сейчас больше волнует предстоящая операция. Такие сжатые сроки не позволят моей бригаде, которая не выходит из тяжелых боев, форсированно, без соответствующей подготовки приступить к реализации вашего плана (на "вашем" Бахель сделал упор), также я предлагаю немедленно отдать приказ о нанесении массированного бомбового и артиллерийского ударов по комплексу зданий. Удары наносить непрерывно до начала операции по захвату площади. За два часа до начала операции силами диверсионно-разведывательных групп из частей воздушно-десантных войск захватить мосты и не допустить их подрыва. Кстати, что это за части, с которыми нам предстоит взаимодействовать? Брать в лоб площадь Минутка считаю неразумным и самоубийственным. Я не буду выполнять приказ, который по своей значимости равносилен расстрелу людей.

— Да ты понимаешь, полковник, что говоришь! — начал бушевать Ролин. — Да я сейчас позвоню Грачину, и тебя под трибунал! Да я просто тебя сейчас возьму и арестую, и ближайшим самолетом отправлю в Москву! На твое место знаешь сколько желающих?!

— Если это поможет остановить расстрел моих людей, я готов немедленно написать рапорт о моем увольнении! — начал кричать и Бахель. — Вы боитесь разнести с помощью авиации эту долбаную площадь, но не боитесь несколько тысяч положить, чтобы те захлебнулись в крови?! Вы об этом лучше подумайте, а то вам имидж крутых парней дороже солдатских жизней...

— Замолчи, предатель! — заорал Ролин. — Ты, полковник, сошел с ума, ты струсил. Я тебе, идиоту, звание Героя России сделаю в пять секунд. А вы что уставились, а ну, марш отсюда!

Ну, вот уж хрен тебе, генерал, мы за командира глотки порвем, пусть только скажет "фас", перервем здесь всех.

— Мы поддерживаем нашего командира, это самоубийство идти без предварительной авиа— и артподготовки, — подал кто-то из наших голос из темноты.

— Что, все так считают? — Ролин прищурился, тяжелым взглядом обвел всю нашу группу. — Во-о-он! Караул! Вывести, разоружить, и на гауптвахту этих предателей!

В ответ мы только плотнее стали плечом к плечу. Молчание. Гробовое молчание. Открывается входная дверь, и вбегают два солдата и офицер, готовые выполнить любой приказ командира. Все приготовились к самой худшей развязке. И тут молчание нарушил генерал Захарьин — молодец армянин.

— Давайте не будем пороть горячку. Мы сейчас отпустим офицеров и сами здесь решим, как нам выйти из ситуации. Спокойно, без горячки. Для всех очевидно, что штурмовать в лоб опасно, но вместе мы найдем оптимальный вариант, — и, уже обращаясь к нам: — Идите, товарищи офицеры, ждите, ничего не произойдет, я вам обещаю.

— Идите. Ждите, — приказал комбриг. Голос его был сух.

Мы вышли. Всех колотила нервная дрожь. Следом вышел караул. В темноте кто-то схватил начальника караула за ворот и зашептал:

— Если ты, блядь, вздумаешь арестовать нашего командира — убью, ты понял?

— А как же приказ? — испуганно спросил тот. Бойцы его жались по стенкам.

— Жить хочешь?

— Да!

— Если будешь командира арестовывать, мы нападаем на вас, и без лишнего шума ты передаешь его нам. Понял? За это ты и твои солдаты останутся в живых. Ты все понял?

— Да!

— Сейчас мы подгоним технику поближе, а ты панику не поднимай. Выйдет командир с нашим генералом, мы спокойно сядем и уедем. Запомни, мы твоей крови не хотим, но если встанешь поперек дороги — убьем. Ты понял? Знаешь, кто мы?

— Знаю. Вы — "собаки". Я все понял.

— Ни хрена ты не понял, мы не собаки, мы — "махра", и за своего командира разорвем. Все, иди. И если ты или твои бойцы вякнут что-нибудь — будем воевать. Ты хочешь этого?

— Нет, не хочу.

— Правильно, нам с тобой с чеченом воевать надо, а не между собой. Нас хотят послать брать Минутку в лоб. Посылают на смерть. А мы не хотим. Вот поэтому Ролин и разорался. Не поднимай лишнего шума.

— Я понял. Я слышал, что вы настоящие отморозки, но чтобы на Ролина прыгать, этого никто не ждал даже от вас. Ну, ребята, вы даете! — начальник караула отошел от первого шока и шел на выход вместе с нами. Лицо его выражало и восхищение, и недоверие одновременно.

Вышли на улицу, от всех валил пар, закурили. Дымили, жадно переваривая полученную информацию. Исполняющего обязанности начальника разведки как самого молодого послали перегнать технику поближе к аэропорту. Начальнику караула сказали, чтобы тот дал команду на постановку техники поближе к зданию аэропорта.

— Вы что, мужики, меня ж посадят! Это же саботаж!

— Нам что, вязать тебя, что ли?

— Вяжите, убивайте, а такой команды дать не могу.

— Ладно, парень, остынь. Перегоним до твоих постов и там оставим. Доволен?

— Хорошо. Только пусть там и стоят, иначе я буду стрелять.

— Уговорил.

Мы все прекрасно отдавали себе отчет в своих действиях и в том, что невыполнение приказа, особенно в боевых условиях, влечет за собой все что угодно, вплоть до расстрела на месте без суда и следствия. Устав — закон армии — гласит: "Приказ должен быть выполнен беспрекословно точно и в срок. После выполнения приказ может быть обжалован". А кому потом обжаловать приказ, после того, как вся бригада ляжет костьми на этой сраной площади? Кто останется в живых — это вечные клиенты психушки.

М-да, вооруженный мятеж, а именно так и только так можно расценивать открытый отказ от выполнения приказа.

— Слава, а может, как броненосец "Потемкин", уйдем куда-нибудь, а? — спросил Юрка, жадно затягиваясь. — В Турцию или еще куда.

— На БМП по дну Черного моря, неплохой вариант. Не дури и не психуй. Мы пока еще ничего противозаконного не совершали. Есть же в Уставе статья, что если приказ считаешь противоречащим Конституции и нормативным актам, то вправе его не выполнять (после окончания первого "чеченского конфликта" общевоинский Устав заменили, в новой редакции такая статья отсутствует). А вести людей на гибель — это смерть. Вон Чехословакия немногим больше Чечни, но к вводу войск готовились шесть месяцев, а здесь на арапа. Потому что там — заграница, а здесь можно и миллион своих ухлопать, как с одной, так и с другой стороны. Ублюдки, — я выбросил окурок и тут же вытащил новую сигарету, с непривычки, после "Примы", не могли накуриться более слабыми. — Смотри, Сашка нам помощь тащит!

Рядом с шествовавшим с важным видом комендантом тащил две коробки наш старый знакомый — старшина госпиталя с пластырем на переносице и наливающимися синяками-очками под обоими глазами.

— Мы же тебе говорили, что не надо хамить, сынок! — Юрка и я улыбались во весь рот. — Не хотел по-хорошему с нами договориться, вот и получил.

— Если будешь хамить незнакомцам, то до дембеля не доживешь, — подхватил я. — А ведь если бы чуть повыше ударил, то, может, и череп раскроил бы. Везунчик ты, салабон, могли же подождать, когда ты с пистолетом развернешься, и сделали бы вскрытие без наркоза.

Сашка пришел вовремя, своим появлением с незадачливым солдатом он отвлек нас от горьких мыслей. Не хотелось быть преступником, когда в душе патриот, и не хотелось класть своих людей на площади, а затем стреляться. Совесть, честь офицерская не позволят дальше жить с таким грузом. Было бешеное желание напиться — вот в этих коробках и сумках есть спиртное, которое позволит на какое-то время уйти от страшного выбора. Но нельзя этого делать здесь. Тогда уж точно обвинят в пьянстве. Это понимали прекрасно все присутствующие офицеры.

— Вы, что, мужики, мятеж объявили? — Сашка был встревожен. — Все на ушах, поговаривают о вашем захвате.

— Нет, мы просто сказали, что комендант аэропорта изъявил желание повести комендантскую роту впереди нашей бригады на пулеметы, а он, понимаешь, не хочет тебя отпускать. Вот уперся, и все тут, не пущу, говорит, своего любимого капитана на верную гибель. А вас, засранцев, мне не жаль. Гибните, говорит, хоть всей бригадой во главе со своим командиром и доблестным генералом, я вам, мол, по Герою в гроб положу, — меня опять начинала разбирать злость. Я понимал, что Сашка и этот боец здесь ни при чем. Но хотелось сорвать злость на ком-то.

— Саша, а может, подаришь нам этого недоноска, мы сейчас рапорт напишем от его имени на перевод, а под его же пушкой он что хочешь подпишет. Выстрела никто не услышит, а тело подальше отвезем и в развалины бросим. Как ты на это, подонок, смотришь?

Я ждал ответной реакции со стороны Сашки или бойца, хотя бы жеста. Но они молчали. Я был мрачен и свиреп, все чувства, мысли замерли, скрутились в тугую пружину, готовую сорваться, выбрасывая мгновенно огромный заряд энергии. Сашка с бойцом безмолвствовали.

— Саша, ты все погрузил, что обещал? — я уже успокоился и взял себя в руки, но пружина скручивалась все туже, обостряя и без того отточенное восприятие. — Идем погрузим.

Мы пошли к нашей БМП. Впереди я, затем боец, замыкающим шел Сашка. Повсюду была непролазная грязь, солнце уже начало клониться к закату. Я открыл десантный люк, и боец начал складывать вовнутрь Сашкины подарки. Подошел Сашка. Я пинком отправил бойца в темное чрево машины и захлопнул люк. Схватил Сашку за воротник, припер его к БМП и вытащил пистолет из-за пазухи. Сашка побледнел, расширенными глазами он посмотрел на меня, затем на ствол.

— Рассказывай, кто дал команду нас окружить? Ну, быстрее, ты же знаешь, что или наши нас сейчас прикончат, или потом духи. Быстрее, сука, говори.

Сзади подошел Юрка.

— Обкладывают нас. В здание уже будет сложно прорваться, они туда не меньше роты затащили. И гранатометчики тоже там, будут в упор бить, — Юрка был абсолютно спокоен, но готов к действию.

Спокойно он сказал, обращаясь к Сашке:

— Говори, Саша, кто что сказал, каков приказ.

— После вас вышел Седов, сказал, чтобы не выпускали вас с "Северного" — уже пароль поменяли — и в здание приказано не допускать. При попытке уехать без разрешения или проникнуть в здание аэропорта — открывать огонь на поражение без предупреждения. Сказал, что вы к Дудаеву перебежать бригадой собираетесь. Мне дана команда отвлечь вас, попытаться напоить. Все. Отпусти, задушишь. Вы все-таки отморозки. Что с бойцом моим будете делать? — Сашка тер шею.

— Да забирай ты его, он, наверно, уже со страха обосрался. Какой пароль?

— Не знаю, мне только сказали, чтобы вас напоить и быстро уходить. А что мне сказать Седову?

— Скажешь, как было, боец подтвердит. Значит, скоро будут нас убивать, если велели тебе поскорее уходить. Ладно, Саша, иди. Прощай.

— Слава, Юра, все уляжется. Они там договорятся. Хотите, я к Седову, Ролину пойду, попрошу, чтобы вас оставили. Или идем со мной, когда все закончится, я вас выведу. Идемте, ребята.

Сашка сказал "когда все закончится", а мог закончиться только расстрел. Потому что, это я сейчас понял, я в своих стрелять не смогу, а вот в их глазах мы — пособники боевиков.

— Спасибо, Саша, иди. Скажи только всем, передай, что не предатели мы. Даже если и останемся здесь, не предатели. Прощай.

Я открыл десантный люк, боец отпрянул.

— Не бойся, выходи. Все слышал?

— Да.

— Будут спрашивать, расскажешь, как слышал, — и когда они отошли, я не удержался и крикнул на прощанье: — Не хами незнакомцам!

Боец, как от удара, втянул голову в плечи.

— Ну что, Слава, пойдем?

Всю обратную дорогу мы брели, не проронив ни слова. На душе было пусто, темно. Говорить не хотелось. От нас уже ничего не зависело, абсолютно ничего. И для себя все уже решено. Оставалось только ждать, как баранам, своего заклания.

Все офицеры стояли плотной кучкой и что-то обсуждали. Наши бойцы были рассажены на БМП, двигатели были заведены, многие пушки были повернуты в сторону здания аэровокзала. Мы подошли ближе к нашим офицерам, казалось, что говорили все разом и никто не слушал никого:

— Неужели они будут стрелять?

— А ты бы что сделал?

— Мы же с ними вместе этот аэропорт освобождали. Суки, уроды, бляди!

— Всю Россию продали, и нас сейчас e...т!

— Эх, кто бы нас сейчас на Москву развернул!

— Прав был мой отец-фронтовик, что первый враг сидит в Москве — он больше всех твоей смерти хочет, второй — это своя авиация, а третий — это уже немец!

— Юра, Слава, ну, что надумали? — все замолчали и уставились на нас.

— Я, — начал я, сделав упор на это местоимение, — стрелять в своих не буду. Комендант рассказал, что Седов приказал нас с территории не выпускать. В здание не пускать. Пароль сменил. Внутрь здания стянуты люди. Состав — примерно около роты. Сейчас уже, может, больше. Короче — дерьмо.

— Так ты что предлагаешь, просто стоять и ждать, когда нас как куропаток ухлопают? Хорош гусь, нечего сказать!

— Если бы я хотел уйти, я бы уже давно ушел, вон — до аэропорта сто метров. Седов сказал, что мы собираемся всей бригадой свалить к Дудаеву и поэтому отказываемся от штурма Минутки.

Поднялся шум, гвалт. Все возмущенно начали говорить, шуметь. Описать все эти диалоги невозможно, потому что пришлось бы ставить только одни многоточия, и между ними союзы. Типа "...и...", "...или...", а также следующие слова "да пошли они", "сами они" и так далее. Если ты, читатель, настроишься на подобную волну, то сможешь сам сочинить самостоятельно штук двадцать вариантов. Но поверь, что были упомянуты все видные политические и военные деятели как прежних лет, так и ныне действующие, как у нас в стране, так и за рубежом, а также их родители и другие близкие родственники.

На крыльце аэропорта такой же плотной толпой стояли офицеры и прапорщики полка, который охранял "Северный". Так сказать, наши "вероятные противники". Не так давно наши бывшие коллеги, союзники, соратники, побратимы. Наша жизнь сейчас во многом зависела от них. Если они поверят брехне Седова, то нам конец. Какое бы они там решение ни приняли, стрелять, ребята, я в вас не буду. На душе стало тоскливо. Только бы не ранили, а сразу наповал. Может, застрелиться? Нет, рано еще, не все решено, успею, это никогда не поздно сделать.

Сейчас за закрытыми дверями решается судьба нашей бригады и каждого присутствующего в отдельности. Зависит от принятого решения много. Судьба Чечни, России в руках четырех мужиков, которые сейчас с пеной у рта доказывают каждый свою правоту. Может, уже командир с нашим генералом под арестом. Все-таки боевого командира и генерала стрелять без суда и следствия неразумно. Это нашу компанию можно из пары пулеметов завалить, а потом уже разбираться. М-да, хочешь вернуться домой — сначала стреляй, а потом разбирайся, задавай вопросы. Сам постоянно придерживался этой истины при встрече с духами, а теперь, когда в роли мишени, то чувствую себя не очень уютно. За такими гнусными мыслями и не заметил, как в пачке осталась последняя сигарета. Во рту ощущалась горечь от выкуренного табака и дурацкой ситуации. Взял последнюю сигарету, и обожгла мысль: а может, это и есть моя последняя сигарета? Начал курить ее со смаком, не торопясь, затягивался. Ну что ж, ребята, я готов к любому исходу. С каждой затяжкой в душе наступало успокоение, пришло спокойствие, уверенность в своих силах. Я не баран, ждущий своей смерти, я человек, сделавший свой выбор сознательно. Я стал внимательно рассматривать группу офицеров у здания аэропорта, которым, наверное, было тоже нелегко сейчас. Возможно, они совещались, чтобы принять решение. Стрелять в нас или не стрелять. Убивать нас или не убивать, вот в чем вопрос.

Глава 6

В центре группы "вероятных противников" — нашей "расстрельной" команды — стоял Сашка и что-то оживленно рассказывал, усиленно жестикулируя. Давай, Сашка, агитируй своих мужиков. Поодаль стоял знакомый боец, внимательно слушая беседу офицеров. Многие офицеры перебивали Сашку, спрашивая о чем-то, — что именно говорят, понять невозможно было. Но по доносящемуся шуму было ясно, что разговор шел серьезный. Тут Сашка позвал своего бойца с заклеенным носом и, вложив ему что-что в руку, показал в нашу сторону. Боец побежал. Пробегая мимо нашей группы, выразительно посмотрел на меня, сунул какую-то бумажку ближайшему офицеру, прибавил скорость и направился в сторону госпиталя. Ну что ж, все логично, комендант отправил бойца за бутылкой спирта в госпиталь. Со стороны все благопристойно. А сейчас надо прочитать, какое резюме вынесли в отношении нас. Жить или не жить.

Офицеры сгрудились, развернули смятую бумажку:

"Стреляем поверх головы. Махра".

Что тут началось! Ликование, радость. Это как в последнюю минуту перед казнью тебе приносят помилование.

— Ну Сашка — молодец! — произнес я, обращаясь к Юрке.

— Нет, не зря мы спасли его шкуру, теперь он нас выручил. Здорово. Теперь мы должны этого тунеядца поить водкой, пока не захлебнется или под стол не свалится, — Юрка тоже был радостно возбужден.

— Никакой Седов не сможет поссорить "махру".

— С этими мужиками мы воевали. Друг друга в деле видели.

— Вместе усерались под минометным огнем.

— Вместе в канализацию ныряли от снайперов.

— Да пошли они на хрен.

— "Махру" на "махру" хотели натравить.

— Хренушки, сволочи. Не выйдет.

— Не будем мы стрелять друг в друга.

Такие реплики слышались из уст наших офицеров. Кто-то решил пойти к офицерам, бывшим нашим "вероятным противником", и обмыть это дело, но его удержали:

— Ты что, дурак?

— А в чем дело?

— У них, как и у нас, полно стукачей. Хочешь мужиков подвести?

— Мы-то, дай Бог, уедем, а у них могут разборки начаться.

— Стоим и курим.

— Правильно. Ждем командиров. Мы ничего не знаем. Никто ни в кого стрелять не собирался, а уж тем более оказывать сопротивление приказам командующего.

— Эх, выпить бы сейчас!

— Заткнись, не трави душу.

— Вот возьмем сегодня склады, медицинского спиртику хряпнем.

— Ё-мое, еще эти склады брать сегодня. Забыл совсем.

— Да там работы на пару часов. Главное, чтобы бойцы наркоты не нахапали.

— Я им нахапаю, быстро поумнеют. Еще не хватало, чтобы у меня в батальоне наркотой баловались. Сокрушу уродов.

— Что-то долго они там ругаются, пора и заканчивать. Нам еще домой ехать да склады брать. Как бы соседи не опередили.

— Не посмеют. Склады в нашей зоне ответственности.

— По-тихому возьмут и весь спирт вылакают.

— Сокрушу. Мой спирт жрать? Не выйдет.

Все уже забыли прежние страхи и активно обсуждали, как будут брать республиканские медицинские склады. Пришли к единодушному мнению, что брать надо тихо, без лишнего шума и с минимальной стрельбой, а то можно повредить лекарства и СПИРТ. Спирт, особенно спирт-ректификат, то есть чистейший спирт, — это здорово. Это тебе и "жидкая валюта", за которую можно получить и дефицитные запчасти к БМП, и комплект нового обмундирования, а можно и вечером выпить его. Это не "левая" водка, тут можешь разбавить, как тебе нравится. И не отравишься, и поутру голова трещать не будет. Спирт-ректификат не делается из нефти, а только из зерна, из отборного зерна.

Офицеры успокоились, дали команду бойцам отвернуть пушки от аэропорта и, что бы ни происходило, сидеть внутри машин и не вылезать, и даже если БМП подобьют, то не открывать ответный огонь. Одним словом, со своей стороны мы предусмотрели все, чтобы кто-нибудь из наших бойцов не вздумал открывать ответный огонь на поражение, иначе может произойти непоправимое. Тогда начнется месть. Месть за своего товарища. Мы здесь, в Чечне, только и занимаемся местью. Местью за своих погибших друзей, местью за своих русских, которых в Чечне убивали, над которыми издевались, выгоняли из своих квартир. Страшная это штука — месть. Как бы не притащить ее в мирную жизнь, главное, чтобы она не стала смыслом всей жизни. А ведь может. Как, интересно, я сам буду смотреть на эти чеченские рожи в своем городе? Чем больше я их отправлю на тот свет, тем лучше. Дома такого удовольствия я буду лишен. Дома надо доказывать его виновность. Здесь все проще. Чечен — значит, враг. Есть белое и черное. Белые, то есть мы, — это хорошие ребята, черное — чечены, значит, плохо. Чушь собачья. Это мы пришли на их землю, их убивать. Хотят независимости? Да подавитесь ею. Русских вывезли. Чеченов из России депортировали на их историческую родину, зачем нам "пятая колонна"? Забором обнесли, и пусть живут в своей независимой и суверенной. Людских жертв не было бы, да и в миллион раз это было бы дешевле.

Если ты убил одного в мирной жизни — ты преступник, убийца, если убил тридцать — воин, а если миллионы — ты завоеватель. Твое имя с помпой запишут на скрижалях истории. Благодарные потомки будут сочинять тебе оды, воздвигать памятники.

Уже больше часа прошло, а от наших командиров ничего не слышно. Не случилось бы чего. В охране аэропорта тоже все тихо, никаких передвижений, суеты, значит, еще не арестовали, значит, и нам нечего переживать, дергаться, суетиться. А все-таки — если кто из стреляющих по нам возьмет прицел чуть ниже? Не судьба, что поделаешь. Не судьба.

От скуки офицеры начали травить байки. И интересно, и время быстрее летит. Да и с психологической стороны это все же лучше, чем гадать, что будет с тобой через десять минут, отвлекает от грустных мыслей. Тем более после такого стресса. Необходимо выговориться. О чем угодно, но выговориться. Я за службу достаточно наслушался таких баек, сам могу рассказать их немало, но вот и меня окликнули:

— Слава, расскажи, как ты был миллионером.

— Да я уже двести раз рассказывал.

— Расскажи, не ломайся.

— Дело было так. После окончания училища я сопливым лейтенантом приехал в Кишинев, прибыл в часть, представился, как водится, проставился, влился в коллектив, принял четыре взвода вместо одного, лейтенантов и тогда не хватало. Попал я в главкомат Юго-Западного направления. А Кишинев в те годы после голодной Сибири мне показался раем. Колбасы, мяса, вина, шмоток — во! И это в годы "сухого закона". Думаю, сдохну старшим лейтенантом, но никуда не уеду отсюда.

Ротный был с моего училища, только на три года раньше закончил. Приехал я без семьи, квартиры пока не нашел, жил в казарме. Вот вечером ротный подходит ко мне и говорит:

— Слава, у меня жена уехала с сыном в отпуск. Поехали ко мне поужинаем, да и бутылочку возьмем.

А водку в Молдавии никто не пил. Там вина было хоть залейся. И причем сухого, а не крепленого, и магазинное вино там только приезжие пили, а местные — домашнее, в любом доме продавалось. Молдаване делали вино трех видов: "для себя", "на свадьбу", "на продажу".

Самое классное — это "для себя". Из отборного винограда, ни грамма сахара. Заготавливали его мало, пили сами и держали для почетных гостей. Ротный подружился с одним молдаванином — когда бойцов давал в помощь, когда еще что-нибудь — тот и дал нам вина, которое он делал для себя.

Потом идет вино "на свадьбу". Оно приготавливается из выжимок того, что осталось от приготовления вина "для себя", добавляют не очень хорошие сорта винограда, ординарные. Изготавливается для каких-то больших семейных праздников. В принципе, пить можно.

Ну а "на продажу" — это выжимки и ополоски с добавлением сахара, плюс немного спирта, чисто для продажи.

Сказано — сделано, взяли мы две трехлитровые баночки вина "для себя" и поехали ужинать.

А в это время как раз шли большие учения "Осень-88", учения проходили на территории Киевского округа, Одесского округа, был задействован и Черноморский флот. Наша часть через десять дней по плану подключалась к ним. Едем в троллейбусе, обсуждаем предстоящие действия по учениям. А тут рядом полковник, я-то летеха зеленый, никого не знаю. А это, оказывается, начальник канцелярии главкома. Была такая должность. И с ротным он в одном подъезде жил. Поздоровались, поговорили о том, о сем. И тут он хлопает себя по лбу:

— Ребята, — говорит он, — завтра уезжаю на учения, и забыл, закрутился совсем, у дочери завтра день рождения. Купил ей куклу. Оставил в кабинете, забыл привезти. Мужики, сделайте доброе дело. Подойдите к юрисконсульту главкома, я ему позвоню, скажете, что от меня. Заберите куклу и завезите моей дочери. Скажите, что от папы. А то она долго просила, и вела себя хорошо. И я пообещал. Получится, что обманул ребенка. Ладно?

— Конечно, сделаем! — заверил его ротный.

Тем временем мы подъехали к дому ротного, поднялись и, как водится, славно посидели, попили, покушали, все обсудили. Наутро ротный мне и говорит:

— Слава, ты забираешь куклу у юриста, а я ее отвожу.

— А где этот юрист сидит?

— А хрен его знает. Спроси у дежурного по связи.

А я прослужил всего пару недель. Кроме своих связистов, никого не знаю. Вот с наглой рожей приперся к дежурному по узлу связи и спрашиваю:

— Где юрисконсультант главкома? Где сидит, как пройти?

— А зачем тебе?

Я-то думал, что он, как нормальный офицер, понимает шутки и нормально отреагирует, вот я ему и говорю:

— Да позвонил он мне. Пригласил к себе. Говорит, что у меня была какая-то тетка в Канаде. Померла, а все свое наследство мне оставила.

— Да брось ты!

— Чего брось! Я сам охренел. Говорят, полмиллиона долларов. Может, и ошиблись, вот сейчас пойду и все узнаю, — говорю я совершенно серьезно, думая, что он меня понимает, мою хохму. Сказал и забыл.

Тот мне подробно объяснил, как добраться до этого юрисконсульта. Я пошел. Тот меня уже ждал. Отдал куклу. Здоровенная коробка, а в ней, под стать коробке, и кукла. Помните, раньше были гэдээровские такие, шагающие, что-то говорящие? Вот, короче, такая. Коробка красивая. Где-то метр двадцать высотой. Иду я. Про разговор о долларах уже забыл. А на выходе стоит уже толпа офицеров, и этот дежурный по связи в центре что-то рассказывает. Я подошел, они замолчали. Ну, думаю, про меня говорят, коль замолчали. Подошел, поздоровался.

— Ну, как, Слава, поговорил с юристом? — спрашивает дежурный.

— Да, нормально, — серьезно отвечаю я, а самого от смеха разрывает, неужели на детскую шутку клюнули, — разобрались. Оказалось, что действительно я наследник. Вот и отдали деньги сразу. Правда, двадцать пять тысяч долларов забрали как подоходный налог, а все остальное — мое. Сумки не было, вот и пришлось положить в коробку из-под куклы. Вот, как дурак, и тащу такую коробищу.

— Брось ты!

— Покажи доллары, никогда не видел!

— Во повезло!

— Да врешь ты все, наверное.

— Я вру?! Спросите у юриста, я только от него. А доллары не покажу, я потом до казармы не дойду, прихлопнут где-нибудь. Вот вы и убьете. А денежки поделите. Знаю я вас, жуликов. Сам такой.

Пришел в казарму, отдал куклу ротному, рассказал ему все. Вместе посмеялись, да и забыли. Через некоторое время по узлу поползли слухи, что я миллионер. Всякий раз история преподносилась по-новому. Всякий раз сумма моего наследства возрастала. Женщины на узле связи писали кипятком от того, что я уже женатый, но строили глазки и заигрывали. Совершенно незнакомые офицеры подходили и спрашивали:

— Вы Миронов?

— Я. А в чем дело?

— Это правда?

— Правда, — отвечаю, а сам от смеха угораю, — а в чем дело-то?

— Про наследство, это правда?

— А зачем вам это? Вы, может, меня ограбить хотите?!

Короче, ни "да", ни "нет" я не говорил, а отвечал вопросом на вопрос. Запутывал спрашивающих. Ко мне подходили, предлагали вложить в дело. Я уклончиво отвечал, что предложений уже много, я их рассматриваю. Короче — дурдом.

Закончилась эта эпопея следующим образом. В политотделе ставки подсчитали те комсомольские взносы, которые я должен заплатить в валюте. Сходили в "Березку", — помните, такие валютные магазины были, — присмотрели мебель, чтобы в свой политотдел купить.

И вот вызывают меня с командиром части в особый отдел. И давай меня профилактировать. Я объясняю, что эта была шутка, что этот болван дежурный по связи шуток не понимает. Вдобавок распускает сплетни.

А мы, говорят особисты, на ушах стоим, всю работу бросили, тебя проверяем. Проверили всех твоих родственников. У тебя допуск по первой форме, допущен к ключевой документации. А тут тетка из Канады. Ну и задал ты нам жару. Ну а эти из политотдела хороши тоже, ха-ха-ха, мебель выбрали уже.

Короче, все посмеялись, а потом я отписывался прямо там. Не состоял, не получал, ничего не знаю, ничего не вижу, ничего не слышу, никому ничего не скажу. Вот так, мужики. Долго меня еще потом звали и миллионером, и миллионщиком, и Корейко.

— Во болваны.

— Здорово ты, Слава, их разыграл.

— Слушай, я слышал эту историю, но думал, что это просто треп. Оказывается, на самом деле. Ну, здорово!

— Слава, пока есть время — расскажи еще про "посмертные" деньги.

— Какие деньги?

— Ты что, не слышал?

— Так я прикомандированный.

— Так послушай. Слава, расскажи по поводу "похоронных" денег.

— Не "похоронных", а "посмертных". Слушайте. Прошло где-то с пару лет после того, как я стал "миллионером", я получил уже старшего лейтенанта. И вот представьте, то ли июль, то ли август в Кишиневе. Жара невыносимая, асфальт плавится. И вот я и еще один из другой роты проводим два часа строевой подготовки с оружием под этим палящим солнцем. В кителях, в фуражках, в сапогах, перетянуты портупеями. Короче — кошмар. Час с одним взводом, второй — со вторым. Плац большой. Он в одном углу со своим взводом, я в другом.

И скучно мне стало, просто скукотища, решил я его разыграть. В перерыве, пока одни бойцы сдавали оружие, а другие получали, сидим в тенечке, курим, я и спрашиваю у него:

— Ты деньги получил?

— Какие деньги, до получки еще две недели. Ты, видать, на солнце перегрелся.

— Сам ты перегрелся. Ты в пятницу на читке приказов был?

— Нет, я в наряд готовился.

— Вот то-то, не знаешь, а говоришь, что я на солнце перегрелся. Зачитывали приказ министра обороны. Там говорится, что в случае смерти офицера положено выдавать его семье посмертное пособие в размере трех тысяч рублей, но по мотивированному рапорту офицера и по решению командира разрешается давать данную сумму при его жизни. Вот я и получил. Подумал, что вы меня и так закопаете, чтобы я не вонял. По рублю скинетесь. Веночек купите. Никуда вы не денетесь.

— Врешь, наверное. И сколько ты получил?

— Три тысячи. Копеечка в копеечку. Вот мы с женой и думаем, можем машину подержанную купить или мебель хорошую в квартиру. Не знаю. А может, на книжку пока под проценты положить.

— Покупай лучше машину. А как получить?

— Очень просто. На имя комбата пишешь рапорт. Так мол и так, прошу вашего разрешения выдать мне посмертное пособие в размере трех тысяч рублей. И обязательно напиши сумму прописью, а то отправит переписывать, меня уже отправлял.

— Слушай, а почему другие не получают?

— А хрен их знает. Может, деньги не нужны, а может, текучка не дает. Проверка на носу, вот и руки не доходят.

Провели мы еще час строевой подготовки. Я пораньше закончил и бегом к комбату. Так, мол, и так. Сейчас придет старший лейтенант, вы, товарищ подполковник, подпишите ему рапорт. Не читая, подпишите.

— Зачем я буду подписывать что-то не читая?

— Подпишите, это шутка, потом поймете, вместе посмеемся.

И убежал к себе в роту. Переоделся, сижу в канцелярии, жду развязки. Раздается звонок по телефону. Комбат:

— Миронов, быстро ко мне.

Я быстро спустился в кабинет к командиру батальона. Он сидел и выглядел, как новый начищенный пятак, и улыбался в тридцать два зуба.

— Ну, Миронов, ты даешь. Как ты додумался до посмертного пособия? И главное, Крюков клюнул! Ха-ха-ха! С чего тебе пришло в голову его одурачить?

— Все очень просто, товарищ подполковник. Командовал он так все два часа, что уши закладывало. Наверное, хотел, чтобы вы его заметили.

— Слышал я, как он командовал, я так же подумал, — заметил комбат.

— Ну, короче, надоел он мне, а тут жара стоит, я потом обливаюсь, и скучно. Скука такая, что скулы судорогой сводит. А тут Крюков продолжает орать. Хоть и весь плац нас разделял, но, тем не менее, он меня достал. Вот и пришла в голову мысль его разыграть, а в курилке пришла идея о "посмертных" деньгах. А тут как раз получилось, что на последней читке приказов его не было.

— Сейчас будет начфин звонить, уж он-то точно офигел от крюковского рапорта, — комбат закурил и кивком разрешил мне тоже курить, мы стали ждать звонка из финансовой части.

Спустя пару минут раздался звонок. Комбат снял трубку:

— Кленов, слушаю вас.

— Добрый день, Валерий Павлович, — раздался в трубке голос начфина, комбат подальше отодвинул трубку, чтобы я все мог слышать, — это начальник финансовой части капитан Голованов.

— Слушаю вас, — у комбата начались судороги из-за раздирающего его смеха.

— Тут пришел Крюков с каким-то рапортом, требует "посмертные" деньги, он у вас на солнце перегрелся? Кто-кто тебя послал? — было слышно, как начфин разговаривает с Крюковым. — Миронов сказал тебе? Нашел кому верить! Ты вспомни, как он пиздунка два года тому назад пустил, так все в главкомате на ушах стояли. Так вот и тебя, дуралея, он разыграл. Миронова слушать — себя не уважать. Товарищ подполковник, это Миронов разыграл Крюкова. Наплел ему, что есть какой-то приказ министра обороны и что офицер при жизни может получить свои деньги, выделяемые его семье на похороны. Чушь собачья. Иди, иди, Крюков, отсюда и рапорт свой забери. Передай Миронову, что если в свои розыгрыши он будет втягивать меня, то деньги будет самым последним получать. Извините за беспокойство, товарищ подполковник. Это Миронов взбаламутил тут все, а Крюков ему поверил.

И сколько потом Крюков еще служил в части, все офицеры старались ему это припомнить и постоянно подшучивали. Зато что бы я ни говорил, и всерьез, и правду, то уже никто мне не верил, считали, что я стараюсь подшутить над ними и сделать посмешищем в глазах окружающих.

Я закончил рассказ, все вокруг заржали.

— Ну, Слава, ты и дал перца этому Крюкову!

— Ты сам до этого додумался?

— Сам, скучно было.

— Это хорошо, что ты рассказал, теперь буду знать, что тебе веры нет.

— Вот, опять началось. Где бы я ни рассказывал эту историю — везде одно и то же. Народ перестает мне доверять. Тьфу, — притворно-раздосадованно я сплюнул себе под ноги.

— Да все нормально, Слава, мы же пошутили.

— Смотрите, комбриг с генералом выходят!

И действительно, из здания выходили комбриг и генерал. Провожал их Седов. Откровенно Седов улыбался, ну прямо картинка с плаката "Добро пожаловать". Что-то рассказывая, зазывно смеялся, показывая на нас, очевидно, поведал, как мы готовились к обороне. Ладно, смейся, паяц, смейся. Как бы потом не отлился тебе этот смех, стратег хренов.

Генерал что-то сказал Бахелю и вернулся в здание, а комбриг направился к нам. Лицо его, и без того всегда мрачное, редко когда улыбнется, здесь было зверское и усталое. Он подошел к нашей группе.

— Что, отбивать нас хотели? — спросил он, закуривая.

— Было такое дело, товарищ подполковник. — Они же стянули больше роты, пароли сменили, нас выпускать не хотели, при попытке проникновения в здание или выезда с территории аэропорта — открывать огонь на поражение.

— М-да, а дезертирство нам не "шили" они?

— Хуже, распустили слух, что мы готовимся всей бригадой уйти к Дудаеву.

— Маразм какой-то. И охрана аэропорта поверила? Мы же с ними штурмовали эту цитадель.

— Слава Богу, что нет. Подумали и посовещались и нам записку послали, что в нас стрелять не будут.

— Это хорошо, что хоть кто-то нам еще верит, а то меня там обвиняли в том же самом. И в трусости, и в предательстве, и в измене Родине. Хотели уже арестовать, да, видимо, вы здесь засуетились. Вот и передумали. А то что же получается, свои своих расстреляли! В Москву звонили. Я разговаривал с замначальника Генерального штаба, убеждал в бессмысленности. Они на себя ответственность не хотят брать. Говорят, разбирайтесь на месте. Говнюки. Ладно, поехали "домой".

— По машинам, по машинам! — раздалась одна и та же команда, дублируемая всеми командирами машин.

Постепенно колонна сформировалась, и мы выехали в обратный путь. Наши оставшиеся в штабе офицеры докладывали, что путь колонне "зачищен" и, по их словам, "соседи" также "зачистили" саму дорогу и примыкающие здания. Вот только по поводу мин они не ручаются, пару раз духи пытались перерезать дорогу, но их вышибали, а на наличие мин сил не хватает проверить. Час от часу не легче.

Но повезло. Доехали без приключений. Раненых вывезли. Руки себе развязали. Теперь осталось обсудить на совещании план штурма Минутки. А в том, что нам предстоит брать ее, никто уже не сомневался. Из отрывочных фраз, брошенных командиром, стало ясно, что нам продлили штурм на четыре-пять дней. По каким-то высоким мотивам Москва категорически запретила проводить авианалеты. Со своей артиллерией и огневой мощью танков и БМП мы далеко не уедем. Да уж, перспектива не из веселых.

Руководство операцией по реквизиции медицинских складов было поручено мне. Разведка в наше отсутствие проверила и установила, что склады никто не охраняет. Заминировано или нет, неизвестно, так что без саперов нам не обойтись.

Нас встречали как героев. Встречать вышел весь командный пункт бригады. Бойцы по радиостанции, пока стояли у аэропорта, вкратце обрисовали обстановку. И все ждали нашего возвращения.

— Ого, живые!

— Слышали, слышали, как вы оборону держали возле аэропорта.

— Зачем столько страха на Ролина с Седовым вы нагнали? Небось, сейчас уже звонят в Москву, жалуются на вас. Ха-ха-ха!

— Да и в рот им потные ноги. Хай жалуются, жополизы.

Такие диалоги раздавались среди прибывших и встречающих. Люди уже устали от морального напряжения. Я закричал:

— Кто вчера был назначен на "зачистку" медицинских ворот — сбор через тридцать минут у блокпоста на выезде с КП.

Мы с Юркой прошли к нашему кунгу, в руках у нас были пакеты и коробки с Сашкиной "гуманитарной помощью". Мы еще не обедали, да из-за всех этих треволнений аппетит разыгрался не на шутку. В предвкушении сытного обеда текли слюнки и в желудке урчало. Из трубы "буржуйки" над нашим кунгом валил дымок.

— Молодец Пашка, где-то дров раздобыл.

— Сейчас умоемся теплой водичкой, по соточке врежем. У меня время перед совещанием будет, хоть и подготовиться надо, а все равно часок посплю, — Юрка мечтательно закатил глаза. Я по-хорошему ему позавидовал.

— Поспать бы сейчас часа три, а, Юра?

— Было бы неплохо. Ты поскорее эти склады бери, на совещание опоздаешь.

— Да нет, я думаю, что быстро управимся.

— Возьми мне таблетки, чтобы не пьянеть, дома пригодятся.

— Возьму, если доктора укажут, какие там есть. А то могу тебе на пробу набрать — сиди и пробуй, какие понравятся — бери, мне для друга ничего не жалко.

— Слушай, а что тебя кидают во все передряги? Вроде бы и не мальчик, и старший офицер штаба.

— Я старший офицер штаба по взаимодействию, что это такое — толком никто не знает. По взаимодействию с кем? С соседями. Я уже наладил его. По взаимодействию между батальонами? Это не моя проблема. Вот и получается, что придумали эту должность, и на какой хрен — никто не знает. Она, кстати, вводится только на время боевых действий. В мирное время я в своей части просто старший офицер штаба. Да и не люблю я без дела сидеть. Зверею.

— А мы, грешным делом, думали на тебя, что ты стукачок от особистов. Прикомандировали в самый последний момент. Конкретных обязанностей нет А сейчас присмотрелись. Наш парень. Такая же "махра", как и все.

— Ну и хорошо. Эй, Пашка, открывай двери, а то руки заняты, — я постучал локтем в дверь.

Дверь распахнулась. Мы ввалились в кунг. Внутри было тепло. Пашка приготовил обед, заварил чай. На печке грелась вода. Мы свалили все наши "подарки" на топчан.

— Разбери, что там. Мы сами толком не знаем. Мы пойдем умоемся, — сказал Юрка.

Я тем временем сбросил с себя оружие, бронежилет, бушлат, потянулся:

— Хорошо! Это же надо, а в мирной жизни люди ходят без всего этого железа. Здорово. Ладно, идем умоемся, а то мне скоро колонну вести и витамины добывать.

Мы вышли наружу. Юрка тоже сбросил с себя всю "сбрую". От спин наших валил пар. Поливая друг друга, мы долго мылись. На войне испытываешь большое удовольствие от маленьких радостей, на которые в мирной жизни ты не обращаешь внимания. Вспоминаешь об этом, только когда ощущаешь их. По возвращении домой, наверное, все опять пойдет как раньше, и не будет столько удовольствия при обычном умывании и при затяжке хорошей сигаретой. Там достаточно просто открыть кран с водой, а еще лучше — залезть в ванну. О, ванна, я готов о тебе сложить целую оду. Потому что когда больше двух недель ты грязен, как свинья, то ванна начинает тебе сниться, как женщина, и ты ее желаешь не меньше, чем женщину. О бане я просто умолчу. Это просто эфемерная надежда. Надоедает просто обтираться дешевым одеколоном или дешевой водкой, лишь бы смыть с себя пот и жир, вновь ощутить себя цивилизованным человеком. Или, скажем так, человеком, не далеким от цивилизации. Если перестать следить за своим обликом, то очень легко опуститься. Наступает отупение, полнейшая апатия, наплевательское отношение к своей жизни и к жизням своих сослуживцев. Может произойти и психологический срыв. Поэтому командиры и гоняют своих подчиненных за внешний вид. Хоть чем-то, но заставляют их помнить о своем человеческом облике, а уже исходя из этого — и обо всех остальных ценностях, вроде гуманизма, взаимовыручки и т.д. То же самое и с сигаретами. Дома ты можешь просто купить пачку любых сигарет в любом киоске, были бы только деньги. А здесь это культ.

Когда мы вернулись в кунг и увидели, что положил в "гуманитарную помощь" Сашка, то настроение заметно улучшилось. На столе стояла открытая бутылка дагестанского коньяка, колбаса копченая трех сортов, рыбные консервы импортные в масле, сыр и — о чудо — лимон! Тонко нарезанный лимон, посыпанный сахаром, уже дал прозрачный желтоватый сок и благоухал. Запах лимона забивал запах грязных тел, нестиранных носков, дешевого одеколона, лука, кожи и много еще какой гадости. Лимонный запах господствовал над всеми ароматами.

Мы начали есть. Желудки подводило от голодухи. Первым делом мы откупорили дагестанский коньяк. Налили, понюхали. М-м-м-м, неземной запах.

— Поехали, — сказал Юрка, чокаясь со мной и Пашкой.

Все выпили, выпили по привычке, как водку, на выдохе, не почувствовав вкуса. Но во рту остался привкус коньяка, его аромат. Никто не торопился закусывать. Все сидели, наслаждаясь внутренними ощущениями. Потом не торопясь взяли по ломтику лимона и положили в рот. Как это здорово!

— Ладно, мужики, вы можете еще долго здесь расслабляться, а у меня десять минут до выезда. Так что я по-быстрому, — сказал я, наливая себе полстакана коньяку и пододвигая закуску поближе.

— Да-да, Слава, конечно, давай налегай, — Юрка быстро налил себе и Пашке коньяку, и мы вновь подняли наши хрустящие аэрофлотовские стаканчики.

— За что пьем?

— Какая разница! За удачу! Пойдет? — мне некогда было разводить сантименты. Хотелось поплотней поесть, хотя, как все медики утверждают, перед боем есть вредно. Вот пусть они и голодают. А то ради очередного боя отказываться от такого коньяка и такой закуски — не выйдет!

— Пойдет! — мы подняли наши "кубки" и сдвинули их.

И вновь живительная влага заструилась по горлу вниз, согревая нежным теплом все на своем пути. Юрка начал разливать по третьей. С полным ртом, набитым закуской, я показал и промычал, что мне чуть-чуть. Юрка и плеснул мне чисто символически. Встали молча, выпили, не чокаясь. Третий тост, он и есть третий. Принялись закусывать. Я пихал в рот все подряд, и сыр, и все сорта колбасы, сверху пошел лимон. Нормально. Я посмотрел на часы.

— Все, мужики, мне пора, — я встал и начал одеваться. Юра с Павлом помогли мне надеть бронежилет.

— Все, пока. Без меня не ужинайте, я, может, еще чего-нибудь достану.

— Удачи, постарайся на совещание не опаздывать, — Юрка похлопал меня по плечу.

— Давай, запоминай, что там по Минутке решат.

— Ох, чует мое сердце — харкать будем кровью на этой Минутке.

— Поживем — увидим. Пока.

— Счастливо.

Я почти бегом прошел к блокпосту на выезде с КП бригады. В мирной жизни я всегда, сколько себя помню, ходил быстро. Друзья шутили, что тороплюсь жить и чувствовать. А здесь походка у всех усталая, степенная. И никто никого без надобности не торопит.

Там уже стояло три БМП и медицинский МТЛБ — легкобронированный тягач — с характерными крестами на боках и крыше. Хотя если будут расстреливать колонну, то вряд ли пощадят и медицинскую машину. Раненый враг — все равно враг, а Женевскую конвенцию о военнопленных духи не подписывали, у них свой взгляд на происходящее, у нас свой. Кое-где мы единодушны, но в основном — нет.

Рядом с БМП и тягачом стояли офицеры. Сборная команда. Трое врачей, двое взводных из третьего батальона, взводный с разведроты. Я подошел поближе, офицеры, видимо, рассказывали анекдоты или травили байки. В другой раз я бы сам рассказал что-нибудь или послушал, но не сейчас. Через час, максимум полтора начнет смеркаться, и тогда придется все откладывать на следующий день и несолоно хлебавши возвращаться назад. Я поприветствовал, кого сегодня еще не видел.

— Значит, так, разведка доложила, — я кивнул на взводного с разведроты, — что склады практически без охраны. Поэтому я полагаю, что особых хлопот не предвидится.

— Точно, я сам там был сегодня. Охраны нет, только подозрительные личности шляются. Скорее всего, мародеры. Одного мы прихватили, да он помер. Толком рассказать ничего не успел, взяли у него ампулы с морфином и еще какую-то гадость. Может, наркоман, а может, просто спекулянт.

— Опять помер!? — послышались ироничные возгласы офицеров. — Вы с Николаевичем (это про меня) сговорились, что ли. Вчера он не привез снайпера, говорит, что тот помер от сердца, сам, наверное, вскрытие сделал, а, Вячеслав Николаевич? И тут у тебя умирает неизвестный, не сказав ни слова.

— Кончай базар! — я оборвал разговоры. — Я со старшим лейтенантом Ворониным на головной машине, остальным держаться на дистанции в сто метров. Медики — в середине. По машинам.

Офицеры рассыпались и начали карабкаться по машинам. Я оглядел колонну, вроде все расселись. Проверил с каждым связь, проверил связь с КП. Все работает.

— Вперед! — скомандовал я и своему водителю, и всей колонне. В этой БМП хоть внутренняя связь работает, а то пришлось мне на БМП из первого батальона покататься, вот это комедия, должен вам доложить. Сидишь на броне, механик-водитель обвязан под мышками веревкой, вот ты его и дергаешь, руководишь. Вправо веревку потянул — он вправо, влево — он влево, на себя — тпр-ру-ру, стой. Все как у лошади, я предлагал посадить туда командира взвода, который до такого состояния довел технику, и веревки ему за уши привязать, но оказалось, что он пропал без вести.

Мы поехали. Опять эта серость, грязь, холод. Когда сидишь наверху на броне, то, чтобы не заработать простатит или что-нибудь не отморозить, приходится подкладывать под задницу подушку. У меня сейчас было сиденье от какой-то иномарки. Впереди, возле основания пушки, устроился старший лейтенант Воронин.

Часто клички дают по фамилии, а у Воронина кличка была не Ворона и не Ворон. У Воронина было прозвище Зубастик. Был он фанатом своего дела, был влюблен в оружие. Его коньком было холодное оружие. Ножом он работал виртуозно. Многие в бригаде, в том числе и я, ножом могли разделать человека за две минуты. Но абсолютный рекорд держал Зубастик. Нож просто мелькал молнией в его руках. На то, чтобы перерезать основные вены у человека, — а это на запястьях, локтевых сгибах и под мышками, сонные артерии на шее с двух сторон, да в паху, — Зубастику требовалось меньше минуты. Метал он также отменно. Сам он был где-то метр семьдесят, худощав, жилист, на голове росли непослушные толстые, как леска, черные густые волосы. Костяшки пальцев у него были разбиты, на этом месте образовались твердые мозоли. Был старлей немногословен, но те, кто видел его в деле, — уважали, и ни у кого не возникало желания назвать его Вороной. И не потому, что можно было с разворота получить каблуком по зубам. Нет, просто человек своей работой внушал людям уважение. Солдат лишний раз не оскорблял, сохранял хладнокровие, задницу никогда не рвал, героя, боевика из себя не корчил. Мужик просто работал. Нравятся мне такие спокойные, уравновешенные, уверенные в себе молчуны. Может, придется тебе, Зубастик, брать мосты через Сунжу. И пригодится твое умение лучше всех метать ножи и быстрее всех перерезать горло. Ни звука, ни вскрика предсмертного. А часового уже нет. Подкатывались к нам мужики из спецназа, пару дней вместе с нами сидели в подвале, посмотрели на Зубастика и просили, чтобы его отдали. Хрен! Такие кадры нам самим нужны. Парень с двадцати шагов с первого раза попадает ножом в черенок от лопаты, и это в сумерках! А представьте, что это шея часового. То-то. И это не в кино, а в реальном бою. Спецназовцы грозились обратиться в Генеральный штаб, в ГРУ. Вот война окончится, и тогда мы сами будем ходатайствовать о повышении этого головореза.

Тем временем мы подъехали к останкам какой-то школы. Воронин вызвал по радиостанции своих бойцов и, махнув рукой, позвал меня с собой. Мы спустились в подвал школы, а затем по остаткам лестницы поднялись на второй этаж, где с относительным комфортом расположились разведчики. Один из них был узбек, Бадалов фамилия, а вот фамилию второго не помню, только прозвище — Пассатижи. Примечательная внешность у этого бойца была. По иронии природы рот был невероятных размеров. Почти от уха до уха. И всю жизнь приходилось пацану отстаивать свое достоинство в драках. Невысокий, крепко сбитый, в бою был хорош. Сам попросился в разведку. А вот когда только его привезли вместе с другими новобранцами, смотреть, как он ел, сбегалась вся бригада. Ложку с супом он не как все остальные подносил ко рту, не по центру, а где-то в районе скулы. Потом привыкли, а поначалу — была комедия. Зато парень дрался на славу, отстаивая свое право иметь собственное достоинство. Поначалу был направлен к танкистам, а затем уже сам попросился к разведчикам. Выстоял спарринг в бою с опытным разведчиком. Тут главное даже не то, победишь ли ты соперника, а воля к победе. Правил нет, кроме одного — в пах не бить. Когда присутствует приезжая комиссия, то бьются в перчатках и в шлемах. А когда комиссии нет, то без всякой защиты. Бой длится три раунда по три минуты. В конце второго раунда Пассатижи послал в глубокий нокаут старика-разведчика, несмотря на то, что тот был ростом, весом, возрастом и опытом больше пацана-первогодка.

И в боях Пассатижи показал себя отменно, видимо, та злость, которая копилась у него с самого детства и не имела выхода, здесь нашла свое применение. Любил разведчик работать руками. Любил ломать шеи. Подкрадется он сзади к духу-часовому и дергает его за ноги, тот падает, естественно, руки уходят вперед, чтобы лицом, головой не удариться об землю. Вообще психика мужчин отличается от женской. Женщина при опасности кричит не хуже реактивного самолета при взлете, а мужчина молчит, он сосредоточен, он хочет победить противника. Это знаем мы и знает противник. Казалось бы, чего проще — закричи, и к тебе придут на помощь, но нет — дух борьбы и психология не дают закричать. И вот, когда дух молча падает на землю, Пассатижи вспрыгивает ему на спину и, уперев колено в место, где стыкуется шея со спиной, резко за лоб тянет голову противника на себя. Раздается хруст — позвоночник сломан, крови нет. Некоторые, в том числе и ваш покорный слуга, чтобы не рисковать (да и такой способ чисто на любителя), просто режут горло. Беззвучно, а противник захлебывается в своей крови. Просто, дешево и эффективно. Духи так же поступают с нашими часовыми, и поэтому часовые постоянно простреливают весь свой участок, кидают гранаты, натягивают мины-ловушки, "сюрпризы" — обычную проволоку с пустыми консервными банками. Много премудростей, да и сам их придумаешь, когда захочешь уцелеть, стоя на посту.

Бадалов тоже хороший разведчик. Сначала всех терзали сомнения, все-таки мусульманин, на что он спокойно ответил, что и русские режут друг друга. А он вырос в России и поэтому привык к местным обычаям. И действительно, в первые же дни он показал себя, как настоящий воин. Молодец.

И вот они стоят передо мной, Зубастик, Бадалов и Пассатижи, докладывают:

— Все тихо, товарищ капитан, склад не охраняется, только мародеры приходили, но когда один погиб, остальные тоже ушли.

— А как он погиб? — спрашиваю я, ожидая услышать очередную сладкую сказочку.

— Да мы его стреножили и положили отдыхать в уголочек, он осколком оконного стекла перерезал ремни и бросился бежать, вот я его ножом и снял. Он был тепло одет, хотел в ногу, да рука подвела, ну, и в горло, — словно школьник оправдывался Зубастик.

— Ладно, проехали, — я махнул рукой, — карманы посмотрели?

— Посмотрели, кроме тех лекарств, что я говорил, больше ничего.

— А ты посмотри на эти хитрые рожи, — я указал на бойцов, — сдается мне, что они что-то еще нашли.

Зубастик зверем посмотрел на своих бойцов:

— Что вы прячете?

— Да вот, нашли у него в сапогах, — Бадалов вытащил из кармана пачку смятых рублей и долларов.

— Возьмите, — Пассатижи тоже протянул нам такую же пачку отечественных и импортных денежных знаков.

Мы, не сговариваясь, отшатнулись с Зубастиком от протянутых денег.

— Сами заработали, вот и сами и разбирайтесь, — я закурил, угостил Воронина, и мы пошли встречать наши машины, которые уже подошли и сейчас ревели моторами во дворе бывшей школы.

— Что с этими балбесами будет? — спросил Зубастик, тревожно заглядывая мне в глаза, было видно, что жалко ему бойцов.

— Ничего не будет, если язык за зубами будут держать. Да, были обязаны доложить и сдать деньги, а потом бы кто-нибудь в "Северном" или Моздоке присвоил бы их. Научи этих балбесов, чтобы не были такие хлипкие в коленках, разведчики, тоже мне, — насмешливо заметил я, чем задел его самолюбие. — А сейчас вместе с саперами отправь их проверять мины, заминировано ли здание. И потом пусть таскают ящики в машины и разгрузят медикам на КП. Давай иди к ним, а мы сейчас подтянемся.

— Есть! — ответил Зубастик и, развернувшись, бесшумно исчез у меня за спиной.

Я прекрасно понимал, что сейчас командир взвода разобьет морды своим подчиненным. И мне не было их жалко. И будет он их "воспитывать" не за то, что они попытались присвоить деньги и не сдали их в доход государства, а за то, что не доложили командиру, не внесли деньги в общую копилку взвода, роты, затихарили, "закрысили", а также за то, что так быстро "раскололись" при виде штабного начальства, меня то есть. Я нисколько не удивлюсь, когда вернусь и увижу разбитые носы у Бадалова и Пассатижей.

У машин уже кипела обычная суета, бойцы, спрыгнув с брони, заняли круговую оборону, офицеры вошли внутрь бывшей школы, впереди шли присланные саперы.

— Как, Слава, обстановка?

— Вроде все тихо. Охрана не наблюдается. Разведчики целый день просидели и никого не заметили.

— А мины есть? Или какие-нибудь другие "подарки" от братского народа?

— Хрен его знает, разведчики сами не смотрели, оставили эту почетную миссию саперам.

— Охранение оставить у машин?

— Хватит механиков, а остальных давай с нами, надо же ящики таскать.

— Правильно, не на себе же.

Все были спокойны: если не будет мин или других ловушек, то вся операция не представляет особой сложности. Тем временем мы поднялись на второй этаж, и там нас встретили разведчики, вытиравшие кровавые сопли, и Зубастик, потиравший костяшки пальцев. Судя по одинаковым отпечаткам ботинок на животах солдат, был применен коронный удар командира взвода — удар с разворота. А так как бойцы были в бронежилетах, то никакой опасности для их внутренних органов эти смертоносные удары не представляли. Чисто воспитательный процесс. Бойцы, понимая свою вину, не смели поднять глаз на меня. Может, и осуждают, но, скорее всего, нет, просто стыдно за свои действия. Вернее сказать — стыдно, что так просто попались.

Глава 7

— Помощь медицинская кому нужна? — к бойцам подошел доктор, капитан медицинской службы Женя Иванов. Интеллигентнейший парень, умница. Высокий, худощавый. В очках, усатый, бритый череп, очень он напоминал известного певца Розенбаума. Бойцы дернулись, отворачиваясь от врача.

— Ничего не надо! — Пассатижи отстранился, но доктор в присущей всем врачам манере схватил его и развернул к себе:

— Тихо, больной, не дергайся, а то я сам тебе ненароком сломаю что-нибудь. Так, так, кости и перегородка на месте, жить будешь, а если помрешь, то вскрытие покажет причину смерти столь юного и прекрасного создания.

— Пойдем? — спросил Зубастик у окружающих его офицеров.

— Давай.

Я скомандовал и указал пальцем на Бадалова и Пассатижи, а также на саперов:

— Вперед, мы прикрываем, сильно не задерживайтесь, если много мин, с нас достаточно одного прохода, чтобы только войти и выйти. Господа доктора, вы готовы?

— Ес, сэр! — за всех докторов ответил Женя.

Мы двинулись колоной по одному, озираясь и прикрывая спины друг друга, готовые в любой момент рассыпаться и занять круговую оборону. Со стороны оставленной техники никаких звуков, кроме гула работающих двигателей БМП.

— Женя, — догнал я доктора Иванова, — Юрка просил посмотреть таблетки, чтобы не пьянеть.

— Есть одно радикальное средство против опьянения, знаешь, какое?

— Не пить вовсе?

— Точно! Ты знал?

— Нет. Просто угадал.

— Удивительно. Обычно покупаются. Не может быть, что догадался.

— Женя, видишь ли, я такой же, как ты, циник, и так же, как и ты, стараюсь несерьезно относиться к своей жизни, иначе крыша съедет, а все, что произойдет, — на то воля Божья.

— Удивительно, как тебе удается сохранять чувство юмора?

— Все просто, у турок есть чудесное выражение "кысмет", что означает "судьба", вот и я придерживаюсь этого. Судьба есть, и от судьбы, как ты ни вертись, а никуда не денешься. Если тебе на роду написано, что проживешь столько-то и умрешь во столько-то от взрыва гранаты, то, как ты ни крутись, какой бы ни был крутой, какая бы вокруг тебя ни была бы охрана, все равно развесит твои кишки с помощью гранаты. Ну и естественно, что и все остальное так же получается.

— И ты в самом деле веришь, что так оно и есть?

— Да, Женя, верю. А ты разве не встречал в своей жизни, практике таких случаев, когда, например, пациент по всем твоим канонам должен быть мертвым, а он вопреки всем твоим стараниям живет? И как бы ты ни отрицал все законы, но по законам бытия он живет. Было, Женя? Только не надо утверждать, что организм его оказался на чудо силен, и прочую чепуху. Согласись, что есть нечто необъяснимое во многих медицинских случаях.

— Согласен, и особенно много таких случаев проявляется именно здесь, скажем так, в экстремальных ситуациях.

— И много же случаев, когда вокруг гибнут, а он один как заговоренный идет, и ничто его не берет.

— Был у меня такой случай. Помнишь, взвод из первого батальона заблудился, оторвался от наших и попал прямиком в засаду?

— Помню, что не помнить. Их в упор расстреляли.

— Было трое выживших. Двое раненых, а на одном ни царапины, все тогда думали, что он прятался за спинами других. И по горячке чуть не пришибли. Но раненые подтвердили, что спаслись только благодаря ему, это он вытащил подожженную БМП из-под огня, а когда убедился, что остальные погибли, закинул туда раненых и вывез. Так что ты во многом прав. А сам ты не боишься смерти?

— Боюсь, Женя, боюсь. Просто, я, наверное, готов к ней, что ли. Но больше, чем смерти, я боюсь, что стану инвалидом. Обещай, Женя, что если я попаду к тебе на стол без какой-нибудь конечности или еще с чем-нибудь, что сделает меня инвалидом — дай мне шанс уйти из жизни спокойно. Сам, я понимаю, ты не пойдешь на это, но мне самому дай такой шанс.

— Во-первых, по-моему, Слава, у тебя психологический срыв, и у тебя просто шоковое состояние. Я слышал, что было у вас на "Северном" и как ты отказался стрелять в своих. Первым отказался, и что благодаря твоему знакомому коменданту аэропорта наши бывшие союзники также коллегиально приняли решение не расстреливать вас. Так что или напейся, или приди ко мне, я дам тебе таблеток. Кстати, мы сейчас и наберем их. Только не переусердствуй. А насчет смерти, то каждый волен поступать со своей жизнью так, как сочтет нужным. Нет безвыходных ситуаций, всегда есть выбор и выход. Может, этот вариант нас не устраивает, но он всегда есть. Проблемы создают люди, и только люди способны их разрешить.

— Ни хрена, Женя, ты не понял, — я устало махнул на него рукой, — не нервная я институтка, и никакого срыва у меня нет. Тем мужикам на передовой гораздо тяжелее. Я боюсь будущего инвалида. Я уважаю мужиков, которые, подобно Маресьеву, борются за жизнь, несмотря на все козни и препятствия, но не смогу я. Лучше на гранату без чеки пузом, чем жить инвалидом. Ладно, еще накаркаем, тьфу, тьфу, тьфу!

— Глянь, Слава, саперы машут, видимо, уже готово. Пошли, а наш моральный диспут продолжим за партией в карты или бутылкой хорошего коньяку.

— Годится, но все равно — ты так и не дал, подлец, мне обещания. Запомни мою просьбу. Ладно?

— Ладно-ладно, только отвяжись. Любую просьбу я могу выслушать, но совсем не обязан ее выполнять. Ты понял?

— Понял. Ладно, пошли.

— Что-нибудь нашли? — спросил я у саперов, подойдя поближе.

— Ерунда, товарищ капитан. "Лимонка" была привязана за проволоку к двери, и все, больше ничего, — отрапортовали довольные, что так мало работы, саперы.

— Идите, внимательно осмотрите всю территорию складов, а как закончите — приходите, поможете грузить ящики.

Как только бойцы услышали, что им предстоит погрузка ящиков, то их как ветром сдуло, найдешь дурака, и на войне тоже, желающего таскать тяжелые ящики. Пусть даже и во благо большого общего дела.

Я огляделся. Республиканские аптечные склады представляли собой комплекс больших хранилищ, типа ангаров, и два административных одноэтажных здания. Я обратился к медикам:

— Ну, что, господа эскулапы, с чего начнем? Зданий — как грязи. Предлагаю рассыпаться на мелкие группы, а вы смотрите, что брать надо, и вытаскиваем во двор, а затем потащим в машины. Вопросы? Возражения? В письменном виде, пожалуйста, и в трех экземплярах

Раздались смешки, и мы разошлись по территории складов.

— Женя, — я обратился к Иванову, — ты хоть сам-то знаешь, что хочешь найти?

— Знаю, — он раскрыл листок с объемистым списком, я заглянул, но в основном там было написано по-латыни, — не смотри, ничего не поймешь.

— А сам-то разберешь, почерк вроде не твой?

— Разберусь. Надо смотреть транквилизаторы, противошоковые препараты, для нейростимуляции, противоожоговые, для облегчения дыхания, кардио— и другие.

Мы подошли к воротам ближайшего ангара. Ворота были закрыты. Я кивнул бойцу:

— Давай! Только смотри, чтобы рикошетом никого не задело.

Все отошли за спину бойца, и тот из автомата короткой очередью разнес обычный амбарный замок, а затем и ригель врезного замка. Прошли внутрь полутемного ангара. Вдаль уходили длинные ряды стеллажей с коробками.

— Смотри, доктор, чем ты нас потом будешь спасать. Только бы срок годности не вышел.

— Светите только так, чтобы было видно, а то темно, как у негра в заднице.

— Везде ты, Женя, побывал, все ты знаешь, все ты видел, — с сарказмом я "подковырнул" доктора. Все вокруг одобрительно заржали.

— Женя, а там действительно темно? — спросил кто-то из темноты. И снова раздался дружный хохот.

— Как только первого поймаю, то вас, сволочей, по очереди засуну, а потом расскажете, как у него с освещением, — беззлобно огрызнулся доктор.

— А если мы негритяночку сцапаем, то мы сами проведем ее комплексное обследование.

— Нет, лучше какую-нибудь мулаточку, они посимпатичней.

— И кореянки, говорят, тоже очень даже ничего.

— Да и баба рязанская сейчас тоже не помешает.

— Нет, мужики, бабы в Европе страшные, лучше наших сибирячек никого нет.

Так неспешно, весело рассуждая о неграх и женщинах, мы медленно продвигались вдоль рядов с медикаментами.

— Помогите залезть, — Женя полез на стеллаж, его подсадили, наверху он раскрыл коробку и, подсвечивая себе фонариком, начал рыться в коробочках. — Принимайте, только аккуратно, здесь ампулы.

— Нашел что-то?

— Да, церебролизин.

— А это что за болячка такая, что язык сломаешь?

— Не болячка, болван, а лекарство, при сотрясении мозга помогает, при контузии.

— Это молодым солдатам необходимо при контузии, а у нас, офицеров, мозгов уже нет — кость одна, — у меня лирическое настроение. После встряски на "Северном" и предшествовавшего ей совещания особенно не хотелось думать о предстоящих событиях, просто хотелось немного расслабиться.

— На выпускном курсе в военном училище был у нас в роте один забавный случай, — продолжал я. — Жили мы на последнем курсе в общежитии. Естественно, что порядки уже были послабже, чем на первом. И вот где-то в апреле подъем, в туалет, и нас сержанты начинают выгонять на зарядку. На улице холодно. Обычно мы редко ходили на нее, но тут, я уже не помню почему, но стали нас выгонять на холод. На зарядку. Может, комиссия приехала, а может, еще какая причина приключилась, не помню, хоть убей. И вот один курсант, по фамилии Попов, забил на эту зарядку. Не пойду, мол, и все, хоть режьте. Командира отделения это, естественно, задело за живое, он и разворачивает Попова и кричит, чтобы тот шел. Попов посылает его далеко-далеко. Командир отделения, как отдавший приказ, как записано в Уставе, должен добиться его выполнения всеми доступными ему средствами, и бьет Попова по лицу. А Попов шел из туалета и в руках нес графин, полный воды. Если помните, были в армии такие большие графины, граненые, из толстенного стекла, и вот Попов бьет своего родного командира отделения по голове, аккурат по темечку. Графин разбивается, у командира отделения кровь, смешанная с водой, течет по всему лицу, заливая глаза. Короче, он падает, мы думаем, что убит. Попов растерялся, бросил горлышко от разбитого графина и деру по коридору. Мы все бросились к командиру отделения, а тот отталкивает нас и как тигр несется вслед за Поповым, догоняет его, сбивает с ног и начинает пинать. Еле оттащили. Думали, что шок у парня, вот и не чувствует боли, а кровь идет, череп-то наверняка расколот. Вызвали медсестру из медчасти, та посмотрела, отвезли в больницу, сделали рентген, обследование. Итог: череп цел, ни трещинки, только кожу рассекло, никакое сотрясение мозга у парня не было обнаружено. А вы говорите, что мозги у нас. Кость! Если бы был штатский — помер бы, курсант младшего курса, может, был бы серьезно ранен, а выпускного — хоть бы хны.

— Да, это точно, у военных череп с первого раза не раскалывается.

— Доктор, ты много черепов видел, какие крепче?

— У десантников. Они постоянно головой то об люк самолета бьются, то приземляются на голову, — ангар опять потряс взрыв смеха, — шучу, конечно, у каждого свой череп, но от службы в армии он, к сожалению, толще не становится, а то представляете какой толщины должны они быть у полковников и генералов?

— Действительно, мужики, представляете, какой череп у Ролина! Прямое попадание из танка выдержит.

— А можно было бы и без каски в атаку ходить.

— Помогите залезть, там еще что-то толковое есть, — Женька опять полез наверх, мы его подсаживали и поддерживали. — О, то, что доктор прописал! Принимайте, только аккуратнее.

Мы приняли небольшую коробку с кардиамином и еще какой-то заразой.

— Для поддержания сердечной деятельности, — пояснил Женька, спрыгивая и отряхивая пыль.

Так он еще раз пять поднимался на стеллажи, брал и спускал нам коробки, затем мы вынесли их во двор, оставили на попечение часовых. Затем посетили еще пару ангаров, по размерам меньше, чем первый. Когда выходили из последнего, то карманы были у всех набиты витаминами, а солдаты тащили большие жестяные банки с ними. Все весело кидали их рот, жевали гематоген, кто-то нашел жевательную резинку для курильщиков и усиленно работал челюстями в надежде бросить курить. Я набрал витаминов, гематогена, пластырей от курения, женьшеневого бальзама, таблеток для Юрки, мятных таблеток и еще какой-то дряни.

У всех было прекрасное настроение. Я посмотрел на часы. По всей видимости, я, может, еще успею на совещание. При воспоминании о совещании я нахмурился, период расслабления закончился, надо возвращаться.

— Поторопитесь! Солнце заходит.

Действительно, начали спускаться сумерки.

— Скорее, берите ящики, не ночевать же здесь.

Со стороны оставленных БМП раздалась беспорядочная стрельба.

— Твою мать! Думал, что хоть эта вылазка пройдет спокойно, давай быстрее! — я пошел вперед, неся небольшую коробочку с лекарствами, которую мне отдал Женя, сказав, что там наркотики.

Для того чтобы все взять, пришлось взорвать небольшую металлическую дверь. Почему раньше до наркотиков никто не добрался, не знаю, но нам, может, просто повезло. Дефицитное лекарство у нас, и чует моя задница, что скоро оно нам ой как пригодится.

Стрельба через некоторое время постепенно стихла. Непонятно. Или водители что-то напутали, или бой завершился не в нашу пользу.

— Вперед!

— Давай!

— Держись, ребята!

— Ну, суки, держитесь!

— Зажарим ублюдков!

— Лишь бы БМП не спалили!

С матами и другими криками и возгласами мы помчались по развалинам школы. Верхние этажи этой школы с тыльной стороны обвалились и своими руинами образовали длинную пологую горку до самой аптечной базы. Спускаться по ней было легко, а вот бежать вверх, постоянно спотыкаясь о обломки кирпича и бетона, — это нелегко. Забавно, но в этот момент пришла в голову строчка из детского стихотворения: "Ох, нелегкая это работа — из болота тащить бегемота". Срывая дыхание, падая и поднимаясь, обдирая руки, лицо, разбивая ампулы с лекарством, мы поднялись на второй этаж школы и побежали вниз. Так как коробка у меня была самая маленькая, я выбился в лидеры, и мне первому открылась такая картина: возле наших БМП стояли и премило беседовали с нашими водителями незнакомые солдаты, человек примерно пятнадцать. Я остановился и, оставаясь в тени, внимательно осмотрел открывшийся пейзаж.

Вроде все тихо. Поблизости не видно, чтобы кто-то залег или подкрадывался. Полная идиллия. Я восстановил дыхание и сплюнул. Опять желто-зеленая слизь. Надо бросать курить. Подошли остальные. С оружием наперевес стали спускаться. Может, дезертиры, а может, и опять беглые зеки. Посмотрим, разберемся.

Подойдя ближе, увидели, что по всем признакам и параметрам бойцы — наши, такие же, как и мы, "освободители", "участники южного похода". Завидев нашу группу, ко мне подскочил водитель моей БМП и, вскинув руку к шлемофону, начал докладывать:

— Товарищ капитан, за время вашего отсутствия происшествий не произошло, за исключением — приняли группу солдат-соседей за духов и обстреляли...

— "Трехсотые", "двухсотые" есть?

— Нет, мы быстро разобрались.

— Это хорошо, а то если бы вы все лучше стреляли, то перебили бы друг друга.

— Товарищ капитан, командир взвода 125 артполка лейтенант Криков! — подошел и представился мало отличавшийся по возрасту от своих подчиненных лейтенант.

"Криков — Крюков", рифмовалось у меня в голове. Странно, я сегодня вспоминал Крюкова, а тут через несколько часов — Криков. Забавно все это.

— Ты когда училище окончил? — спросил кто-то из-за спины.

— В этом году, — не без гордости ответил лейтенант.

— Понятно, — протянул я, — это счастье, что вы не положили друг друга. Какого черта шарахаетесь по нашей территории?

— Мы за водой для дивизиона ходили, когда шли, вас не было, а стали возвращаться, вот и напоролись. Людей мало, емкости тяжелые, разведку не выставили, все воду несли.

Лейтенант говорил и рассказывал от "мы", будто решение принимал не он, а коллегиально, хотя, скорее всего, так и было. Совсем "зеленый" еще. Было желание отчитать его, но сдержался. Пока сам шишек не набьет на свою упрямую башку, не поймет. Вот только "шишки" здесь могут быть первыми и последними. От этих мыслей я сплюнул. Болван, сам загнется и людей положит. Не удержался:

— В следующий раз, лейтенант, либо людей больше бери, либо баков меньше, а то в засаду угодишь, — понизив голос, сказал я, глядя на него исподлобья.

Тот поежился под взглядом, хотел, видимо, что-то ответить дерзкое, но потом передумал. Эх, зелень, у тебя на лице все твои мысли видно. Он помялся, потом жалостливо произнес:

— Товарищ капитан, разрешите с вами пару кварталов проехать, там уже наши, а то топать не хочется, да и на духов нарваться тоже неохота.

— Садись, вода у тебя из Сунжи? — задал я глупый вопрос, откуда она еще может быть.

— Да, из Сунжи. Пока набирали, нас два раза обстреляли, — похвастался лейтенант.

— Если бы хотели прикончить, то посадили бы одного снайпера, так и остался бы ты со своими баками на берегу. Где брали? — я по дороге к БМП развернул карту.

— Вот здесь, — Криков показал мне место недалеко от школы, пять кварталов вниз. — А вот отсюда стреляли.

— Ясно, мы там воду брать не будем, а то завтра они будут нас ждать. Вы хоть отпор им дали?

— Конечно.

— Ладно, садись.

Мы погрузились на броню. Вперед. Через два квартала лейтенант попросил остановиться.

Я дал команду, и машины остановились. Лейтенант Криков со своими бойцами спрыгнули и, помахав нам, пошли к своим, сгибаясь под тяжестью канистр и бидонов. Через полчаса мы прибыли на свой КП. Медики побежали к себе в медроту, сортировать трофеи.

Я прошел к своему кунгу, там сидел и подбрасывал дрова в печку Пашка.

— Рассказывай, что нового? — спросил я, снимая бронежилет.

— Ничего, все на совещании. Это правда, что будем Минутку брать?

— Правда, — сухо ответил я, — совещание долго идет?

— Часа полтора уже. Вас спрашивали неоднократно.

— Иду, — я на ходу закурил и вышел наружу.

Меся грязь ногами, я подошел к штабу, толпа офицеров и солдат, стоявших перед входом, оживленно что-то обсуждала. Не хотелось выбрасывать такой хороший окурок, да и вновь сидеть и обсуждать самоубийственные планы также не хотелось. Вопрос заключался в том, сколько сотен погибнет из нас. Не хотели вражьи души на "Северном" и в Москве долбить Минутку артиллерией и авиацией. И поджимали со сроками. Сейчас предстояло обсудить, какой батальон отдать на расстрел. Как уцелеть самим. Офицеры что-то мне пытались говорить, но я их не слушал, в голове уже обкатывал фразы и аргументы в пользу своего варианта, он до конца еще не оформился, но что-то забрезжило. Похоже, есть небольшой шанс сократить количество убитых и раненых. Окружающие, видимо, поняв мое состояние, оставили меня в покое. Я молча кивнул им, отшвырнул окурок, который, описав дугу, упал в грязь. Прямо как жизнь, промелькнуло в голове, вот так же, только войдет в зенит, как катится к закату. Сколько жизней в ближайшие дни придет к закату, не дойдя до пика своего расцвета. Войну придумывают старики, они уже импотенты, мудрость еще не пришла, а амбиций хватает, как у молодых, не хотят упускать свою власть, вот и придумывают так, чтобы молодежь умирала за стариковские идеалы. Они же, удовлетворив свои бессмысленные амбиции, будут теперь воровать деньги, отпущенные на восстановление разрушенного. А нас, свидетелей их безумия, временного помешательства, будут загонять в угол. Как это было с "афганцами". Сначала делали из них кумиров, героев, затем начали повествовать о том, что они наркоманы, пьяницы. Исходя из этого постулата, они якобы вырезали мирное население и могли-де воевать только с мирными жителями, с мощным противником им было не справиться. Затем не дали мужикам выговориться, загнали их в угол, обвинили во всех смертных грехах, объявили об "афганском синдроме", забыли, правда, потом перечислить все синдромы на территории Союза. Что ни "точка", то "синдром", многовато для одной страны, пусть даже и такой большой, как Россия.

Сам себя я "заводил", лучше прийти на совещание уже злым и "заведенным", чем войти и заводиться там. Все уже устали и отупели от бесконечных разговоров и тупикового положения. А тут заходишь агрессивный, злой, готовый порвать любого, кто не согласен с твоей точкой зрения. И привносишь свежую струю, новый взгляд на проблему. Идея начала уже выходить из подсознания. Главное, чтобы не было во Дворце Дудаева наших мужиков, а там мы можем их накрыть. Есть такая штука у саперов — для разминирования, не знаю, как называется, но работает великолепно. Представляет собой небольшую ракету с тремя двигателями, одним маршевым и двумя стартовыми. Эта хреновина взлетает и тащит за собой толстый шланг, набитый тротилом, летит строго в одном направлении. Когда шланг (мы называем его "кишкой") разматывается, то ракета падает, и через полторы секунды после падения тротил, что в "кишке", подрывается, и получается колея где-то метра четыре в ширину. Применяется этот "Змей Горыныч" для проделывания проходов в минных полях. Те мины, что не взорвались, после детонации выбрасывает наружу, потому что, в зависимости от типа грунта, глубина этой "канавы" — от метра до трех.

И вот если подобраться поближе к этому екарному дворцу, да и пустить несколько "горынычей", то мало что останется от их богадельни. Главное, уничтожить нижние этажи, он высокий, неустойчивый — завалится вместе с содержимым и духами. Но это, опять же, чтобы внутри не было наших, а только духи. Я подошел к двери, автомат повесил на плечо, толкнул дверь.

— Разрешите присутствовать, товарищ полковник? — отвлек я Бахеля от объяснения.

Все командиры батальонов, их начальники штабов, заместители комбрига и офицеры штаба бригады склонились над картой. В темноте, у щели в оконном проеме, заложенном мешками с песком, курило человека четыре.

— Проходите, Миронов, как съездили?

— Все хорошо, товарищ полковник.

— Проходите, не мешайте, что неясно — спросите у окружающих, но потом.

Вновь он склонился над картой, водя по ней ручкой, как указкой. Я понял, что вопрос идет о штурме Госбанка. Значит, на карте бригада уже перебралась через мосты и успешно преодолела двести метров открытой местности под ураганным огнем противника, надо не забыть спросить, как это им удалось. Но это потом, сейчас не мешать командиру, придет мое время, и выскажу свою заготовку, так же, как и всякий присутствующий. Сначала будет говорить самый младший по званию и должности. Сделано это специально, чтобы не довлело над ним высказанное мнение старших начальников, а потом по возрастающей, и итог подведет командир. Задача оценивать обстановку, принимать решение, отдавать приказ и контролировать его выполнение возлагается только на одного человека в бригаде — на командира. Потом может и начальник штаба как-то боком здесь пролететь, но за все спрос только с командира. Так же будет и на местах. Почему батальон, рота, взвод не выполнил задачу? Виноват командир того подразделения, которое не выполнило задачу. Спрос строгий и короткий, долго разбираться не будут. В лучшем случае сдерут погоны и взашей, поднимать народное хозяйство, ладно, если выслуга для пенсии уже есть, а если нет?

А могут и под суд, а там и наград всех твоих лишат, и с позором в тюрьму. В нашей стране самая страшная приставка — это "бывший". Если не уважают и плюют, правда, заслуженно, на бывшего Президента, то уж на бывшего боевого командира любого ранга и подавно. А если еще и узнают, что он боевой, то тем более надо его утопить, он же кровью замазан, он, наверное, и мирных жителей убивал. Он военный преступник — ату его, ату!!! Мы сознательные граждане, никого не убивали, и если убивают наших соотечественников в какой-то дыре на юге страны, то, значит, так и надо. Чего еще изволите, господа правители? Отправить наших детей на очередную бойню? Ради Бога! Ведь мы же избрали вас, разве вы можете ошибаться и шельмовать? Ни в жизнь! Не так разве ты рассуждал, читатель? И продолжаешь рассуждать?

Чехов сказал, что ежедневно по капле необходимо выдавливать из себя раба, остается добавить, чтобы наши правители ежедневно выдавливали из себя хозяина.

Ведь только стоит посмотреть на карту, как возникает вопрос. Разве может республика, которой не видно на карте, угрожать суверенитету России? Нет, если только не поддерживать и не подкармливать этого опереточного генерала с его пылкими речами. Так, мелкий фюрер с кавказским акцентом. Когда необходимо было убрать Льва Троцкого, добрались до Мексики и даже не гранатой, а простым ледорубом, как бешеную собаку, завалили. А этого бывшего летчика? Не поверю, что не было возможности или желания его уничтожить, то же самое и сейчас.

Объяви вознаграждение, они сами принесут на блюде его голову, украшенную зеленью. Каждый человек стоит денег, если не можешь его купить, то можешь за половину этой суммы "заказать" его. При условии, если у него на тебя нет компрометирующих материалов или у вас не общий банковский счет в Цюрихском банке.

А мы, как бараны, пойдем вновь к урнам для голосования и будем голосовать за тех, кто будет поддерживать новые кровавые "разборки", устраивать их, расстреливать наших детей, заставлять ветеранов Великой Отечественной рыться на помойке, вытаскивая порожние бутылки.

И не идет речь о коммунистах, демократах, социалистах и прочих словоблудах, нет. Все они хотят сами есть кусок с маслом за наш с тобою счет, читатель. А для того чтобы не задумывались над этим грабежом, устраиваются и войны, и катаклизмы.

Тем временем совещание продолжалось, план был набросан, представлен. Пришло время высказывать свое мнение и видение проблемы. Подошел связист и позвал Сан Саныча к телефону. Все смолкли, может, нас отставят от этой бойни. Тот вернулся к столу мрачнее, чем уходил. Сел на стул, обвел всех беспомощным взглядом, мы молчали, только комбриг не выдержал:

— Говори, не томи.

— Получены данные от нашей разведки, оппозиция подтвердила, что во дворец свозятся все наши раненые и захваченные в плен. Просили соблюдать максимальную осторожность при штурме. В авиации отказано, артиллерию использовать только свою. "Ураганов" и "Градов" не будет.

В полной тишине послышалось кряхтение, звук передвигаемых стульев, шарканье ног и звонкий хруст ломаемого комбригом карандаша. Похоже было, что он сам даже не заметил, как переломил карандаш, продолжая вертеть в руках два обломка, уставившись в одну точку. Все были как парализованные.

— Нельзя штурмовать без артиллерийской и авиационной подготовки, людей положим, — начал комбат первого батальона.

— И нельзя штурмовать, когда там наши пленные, погибнут они. Все прекрасно понимаем, что при захвате с артиллерией или без оной они в большинстве погибнут, — продолжил мысль комбат танкового батальона.

— Либо духи их убьют, либо случайная очередь, взрыв гранаты, мины прекратит их страдания. Но не хочется, ой как не хочется становиться убийцей своих соплеменников. Ситуация патовая, что в лоб, что по лбу, — вслух рассуждал комбат третьего батальона.

— Пленных вряд ли спасешь, а подчиненных положим больше. Нельзя не учитывать возможность контратак со стороны противника, — подхватил нештатный заместитель комбрига, он же начальник артиллерии.

Пауза затягивалась. Комбриг отбросил обломки карандаша.

— Перерыв десять минут. Подчиненным ничего не говорить! После перерыва будьте готовы высказываться по существу, каждому не более трех минут.

Все повалили на улицу глотнуть свежего воздуха, сходить в туалет, перекурить, обсудить происходящее без командира.

— Полный звиздец!

— Что придумали, ублюдки.

— Теперь точно с ножом в зубах полезем на стены.

— Думать надо, а не орать, — казалось, что весь этот шум не касался командира танкового батальона. Он обратился к начальнику артиллерии и командирам артдивизионов, они стояли рядом: ***

— Вы сможете свои самоходки подтащить поближе?

— Вряд ли. Мосты не выдержат нас. У тебя танк сколько тонн весит? То-то. А мои САУшки потяжелее будут, да и боекомплект у меня меньше, надо постоянно подвозить, а скорость у них — сам знаешь, в три раза меньше. Нас поставить где-то недалеко на закрытых позициях, и через дома и ваши головы мы будем "класть", как скажете.

Но казалось, что "танковый" комбат его уже не слышал и бормотал себе под нос:

— Маленький боекомплект, скорость подвоза боеприпасов, револьвер. Надо сделать "револьвер", надо сделать карусель. Точно карусель. Сначала пехота, а затем ураганный огонь из танка. БМП не потянет, слишком маленький калибр.

Потом он позвал своего начальника штаба, и они что-то начали чертить, обсуждать. Время перерыва закончилось, и все пошли на заседание. Расселись на свои прежние места. Командир начал:

— Товарищи офицеры, нам всем ясна сложившаяся ситуация. И штурмовать нельзя, и не штурмовать тоже нельзя, мы позвонили во время перерыва Ролину и нашим соседям, с кем предстоит брать Минутку. Все предоставляют нам карт-бланш. Мы должны взять, а какой ценой, это наше дело. Прошу высказываться.

Повисла тишина. Слово взял "главный танкист":

— Я понимаю так, что в связи с нахождением наших пленных в здании правительства артиллерию и авиацию применять нельзя, так?

— Так, — подтвердил комбриг.

— Тонкое жизненное наблюдение, — кто-то хихикнул из-за спины.

— У БМП слишком малый калибр и слишком тонкая броня, поэтому вести более-менее эффективный огонь с дальнего расстояния не получится, так?

— Так, — вновь подтвердил комбриг, еще не понимая, куда клонит комбат.

— У танков больше броня, больше калибр, но меньше боекомплект, и поэтому ведение огня также будет неэффективно из-за быстро заканчивающегося боекомплекта. Весь вопрос в скорости подвоза боеприпасов. Но загружать танк под огнем противника — это самоубийство, поэтому я предлагаю, чтобы танки сами ездили за боеприпасами. А чтобы огонь велся непрерывно, то предлагаю устроить танковую карусель.

— Какую карусель?

— А в этом что-то есть!

— Башка! Молодец.

Почти все поняли суть идеи, предлагаемой танкистом. Он подошел к карте и начал рассказывать и показывать:

— Вот здесь первоначально по мосту выкатываются на противоположный берег два танка, один ведет интенсивный огонь, второй вяло поддерживает, но больше молчит, третий танк стоит посередине моста и ждет своей очереди. У въезда на мост, на нашем берегу, стоит четвертый танк, пятый под загрузкой. Первый ведет интенсивный огонь по цели, расстреляв свой боекомплект, он возвращается на наш берег для погрузки боезапаса. Танк, стоящий посередине моста, занимает положение для стрельбы и открывает огонь. Третий, что в начале моста, выезжает на середину. Во время всех этих перемещений танк, стоявший и не стрелявший, открывает огонь и не дает противнику уничтожить передвигающиеся танки. Тем самым мы обеспечиваем плотность огня, точность, поддержку пехоты. Работаем за артиллерию. Артиллерия может бить по площадям, а мы можем и по форточкам, — закончил под одобрительный смех присутствующих.

— Вот это здорово!

— Молодцы танкисты!

— Спасибо за идею, — комбриг пожал руку танкисту.

— У меня тоже идея есть, — вперед выступил командир третьего батальона. — Я предлагаю воспользоваться канализационным коллектором для проникновения внутрь здания.

— А что, мудро.

— И людей сохраним, и, может, пленных освободим.

— А если засада? Перебьют как куропаток.

— Это здорово, но стремное дело.

— Идея хороша, но мы не знаем, куда и как он может вывести нас. Это первое, второе — чечены и так уже активно используют канализацию как пути подхода и отхода при совершении диверсионных вылазок против нас. Так что там можем нарваться на засаду. Поэтому за идею спасибо, но надо взорвать коллектор, завалить его, чтобы духи к нам в тыл не зашли. Согласен?

— Да, согласен, — со вздохом разочарования сказал комбат и сел на место.

— Еще предложения?

Многие высказывали предложения, но более радикального, чем танкисты, не смогли придумать. Гостиницу "Кавказ" не смогли взять сегодня, и поэтому, по согласованию с "Северным", ее передали для осады и штурма морским пехотинцам. Людей отвели поближе к КП. Было принято решение максимально дать людям отдохнуть, подготовить их и технику к предстоящим боям. В заключение совещания слово взял заместитель командира бригады по воспитательной работе, по-старому "замполит", подполковник Казарцев Сергей Николаевич.

Роста он был где-то метр шестьдесят пять, сам был не худой, а, как многие пехотинцы, жилистый. Воевал в Афганистане. Его выгодно отличало от многих его соплеменников по прежней политработе то, что он не делал людям гадостей, не бегал по мелочам к командирам и своим кураторам, а просто выполнял свою работу. Умел находить общий язык с людьми, ладить с ними. Среди как офицеров, так и солдат он пользовался авторитетом. Уважали его и за Афганистан, и за способность работать спокойно с окружающими.

— Товарищи офицеры, позвонили с "Северного" — два московских банка готовятся праздновать свой юбилей и отложенные "бабки" решили пустить на "гуманитарку" для войск в Чечне. Поэтому завтра надо будет отправить транспорт на "Северный" за посылками. В каждой находится спортивный костюм, кроссовки, туалетные принадлежности, блок сигарет, для офицеров по две банки пива, а для бойцов — две банки "колы" или еще чего-то.

— Хорошо!

— Пиво!

— Вот это халява!

— Повезло тем, кто распределяет гуманитарку.

— Бери больше — и на раненых, и на погибших!

— Да, да, берите больше.

— Помощь нужна?

— А что за банки?

— "Менатеп", "Инком", — перекрывая шум, ответил Казарцев.

— Значит, "менатеповские и инкомовские пайки".

— "Менатеповские" звучит лучше, почти как "натовские".

— Сигареты!

— Кто не курит? Покупаю его сигареты.

— Подожди, там, может, "Астра" или "Нищий в горах" будет.

— Правильно, на "Северном" могут подменить.

— Да, те могут закрысить.

— Не замылят, мы же на Минутку идем.

— А им какая разница. Для них было бы лучше выдавать гуманитарку после штурма, себе больше можно оставить.

— Тихо! — перекрыл шум баритон комбрига.

Шум почти сразу стих, люди были рады отвлечься от мысли о предстоящем.

— Тихо! — вновь повторил командир. — Работы у каждого много, и не тратьте время попусту. Вопросы?

Вопросов у всех было много, но большинство из них были риторическими, и поэтому, зная, что не получишь вразумительного ответа, кроме как "пошел на хрен" и "не умничай", охотников не нашлось. Все разошлись, обсуждая предстоящую халяву. Это сладкое слово "халява"!

С Юркой мы подошли к Казарцеву:

— Серега, ты про нас не забудь, когда посылки будешь делить. Самое главное — это сигареты. Может, кто курить не будет.

— Мужики, вы уже не первые. И еще много ко мне подойдет. Имейте совесть!

— Юра! Это он о чем?

— О совести.

— А что это?

— Не знаю. Почки знаю, печень знаю, желудок тоже знаю, а вот совесть? Нет, не знаю. А ты, Слава?

— Не слышал.

— Серега, у нас есть почти абсолютная монополия на спирт, и неужели ты своих соседей отфутболишь? Нехорошо все это.

— Ты представляешь, как мы будем в отместку мочиться на колеса твоего автомобиля, да какать нам тоже придется под твоей дверью. Ты представляешь?

— И так всю оставшуюся войну.

— А это дурная привычка и может перейти и на мирное время. Будем гадить перед дверями твоей квартиры.

— Ты только представь себе, выходишь ты утром на службу и падаешь, поскользнувшись на дерьме. Весь такой красивый — и в дерьме. Обидно, да?

— И все это из-за каких-то сигарет.

— Придурки.

— Слава, по-моему, мы недавно это уже слышали.

— Кстати о птичках, когда будешь на "Северном", передавай привет коменданту Сашке, пусть положит нам побольше сигарет и чего-нибудь от себя.

— Он вас и не вспомнит.

— Вспомнит, куда он денется.

— Так насчет твоего выбора?

— Какого выбора?

— Или до окончания службы ты будешь скользить на дерьме, или дашь нам сигарет. С пенсионерами мы не воюем.

— Да пошли вы...

— Юра, он выбрал дерьмо.

— Определенно. Начнем сегодня вечером. Пашка нам поможет.

— Вас что, специально по всему СибВО искали и поселили в одном кунге?

— Не только по СибВО. Я из ставки ЮЗН приехал, а Юрка — со СКВО. Поэтому — это судьба, Сергей Николаевич. И придется тебе постоянно нести свой крест.

— Поскальзываясь на дерьме. Но этого можно избежать...

— Если подбросить нам сигарет.

— И тогда мы будем всегда тебя рады видеть.

— И детям своим будем рассказывать, какой ты замечательный и сердечный человек. А если нет, то тоже расскажем. Что ты дерьмо.

— Идиоты.

— Клиент еще не созрел.

— Ничего, как пару раз упадет — созреет.

— Так как?

— Завтра поговорим.

— Так бы сразу. Спасибо.

— Клиент созрел. Спокойной ночи.

Мы пошли спать в свой кунг. Постепенно навалилась усталость, страшно хотелось спать. Придя "домой", мы застали Пашку за накрытым столом. Он сиял словно новогодний пряник на елке, завернутый в фольгу. Счистив налипшую на ботинки грязь, сделавшую их похожими на огромные бахилы, мы ввалились в кунг.

— Ты что сияешь, как приз выиграл? — спросил Юрка у Пашки. Я молчал, в голове крутилась какая-то мысль, не оформившаяся до конца, но казалось, что очень важная.

— Так, я наслышан, что вы сотворили на "Северном"...

— Молчи. Молчи и никогда никому об этом не говори. Ничего не было. Ты понял? — жестко я оборвал его. Не было желания даже вспоминать, а обсуждать это — тем более. — Доставай, что есть у нас в заначке. А мы пойдем руки вымоем.

Оставив оружие и раздевшись, мы вышли с Юркой на улицу с чайником теплой воды. Поливая друг друга и отфыркиваясь, мылись долго и тщательно. Кожа вновь задышала. Вытерлись жесткими армейскими вафельными полотенцами. Присели на лесенку, закурили, подставив лица не очень холодному ночному зимнему ветерку. Было желание вот так долго сидеть. Просто сидеть и ни о чем не думать. Сидеть и курить. В кулаке разгорается от затяжек огонь сигареты, обжигая ладонь. Благодать. Юрка вмешался в мое мажорное настроение:

— Ты что на Пашку напустился?

— Нечего попусту языком трепать. Что было, то прошло, а обсуждать, из пустого в порожнее переливать, тем более солдату, ни к чему. Сейчас будет ходить, трепать по КП то, что мы ему расскажем. Пусть обижается, но молчит. Я думаю, что если выберемся, тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить, то у нас еще на дыбе спросят, что это вы, сукины дети, замышляли. Просто в бой не идти, или хотели мятеж поднять. Поэтому и тебе советую заткнуться и не вспоминать об этом.

— Испугали ежа голой задницей.

— Мы с тобой, родной ты мой, не на Великой Отечественной, а в войне за чью-то собственность. И вот хозяин этой собственности и спросит нас, не против него ли мы собирались повернуть вверенное оружие. Технику и людей. Юра, мы с тобой участники такого дешевого водевиля, что если бы не было так страшно, то можно было бы просто посмеяться. Вот ты знаешь, для чего ВСЕ это?

— Брось, Слава, крыша поедет.

— Она у меня уже съехала, раз я начал задавать такие вопросы, — я достал новую сигарету и от окурка прикурил, потом бросил его под ноги и затушил каблуком.

— Вот так и нас с тобой, придет время, а оно придет раньше, чем мы предполагаем, выбросят. Вытрут ноги и выбросят. И как ты, когда покуришь, сплевываешь, так и нам вслед плюнут. Попомни мои слова. Если мы сейчас посмели командующему показать свои зубы, так и не побоимся показать, а если надо, то и перегрызть глотку — начальнику, командиру. Мы привыкли к крови, к смерти. Я не могу спать, если ночью тихо. Когда работает артиллерия, то сплю как младенец, а когда авиация, еще лучше.

— Я тоже, — тихо заметил Юрка.

— Вот ты ответь на один простой и глупый вопрос, что такое национальность?

— Как что? — не понял Юрка. — Ты с ней родился. Если хочешь, то Богом она дана тебе.

— А если, допустим, чеченца в младенчестве вывезли во Францию. Всю жизнь скрывали от него, кто он. Дали свою фамилию, воспитывался он в той среде. Обучался в нормальной французской школе, потом в ихнем институте, постиг их культуру. Кто ОН? Если тебе легче, то не чеченца, а русского вывезли во Францию. Жаль, что не меня. Так, Юра, КТО ОН?

— Получается, что француз, — неуверенно произнес Юра.

— Так вот и получается, что национальность — это не биологическая категория, а социальная. То есть люди сами создали себе проблему, придумали национальный критерий и, прикрываясь им, стравливают нас. Древние придумали аксиому, которая действует: "Разделяй и властвуй". Ты вспомни, что даже в советские времена, когда был провозглашен лозунг о равенстве наций и народов, русские служили на национальных окраинах, а "чурки" — в Прибалтике или в России, прибалты — на Украине, в Молдавии. Тем самым получалось, что стрелять, в случае бунта стрелять в соплеменников тяжелее, чем в аборигенов. А отцы-замполиты искусственно подогревали национализм.

— А как же патриотизм? Любовь к Родине?

— К Родине?

— Да, именно, к Родине, — Юрка торжествовал. Вопрос был трудный.

— А что такое Родина, Юра? — тихо спросил я. — Я не цыган, не еврей и не какой-нибудь кочевник. Но ты мне объясни, что такое Родина. Какой смысл ТЫ вкладываешь в это понятие. Раньше солдаты кричали "За Бога, Царя, Отечество!", потом "За Родину, за Сталина!" А сейчас? "За Родину и Президента!", "За Родину и Грачина". — Я сплюнул. — Лет через двадцать, может, в каком-нибудь фильме и покажут, как идут цепью на пулеметы с таким идиотским криком. И как говорил Грачин, что мальчики умирали с улыбкой на устах, всадил бы я ему грамм тридцать свинца в брюхо и посмотрел, как он бы умирал с улыбкой на устах. Так что такое Родина? Это Президент, который развалил Союз, а потом бросил нас с тобой в одно пекло, в другое, третье. А в личном деле даже отметки забыли поставить. Разве Родина, которая любит своих сыновей, пошлет их на смерть? Разве нельзя было хирургически уничтожить опухоль — Дудаева? Молчишь. Можно, все можно. И мы, и весь мир хлопали бы в ладоши, что так аккуратно все провели. Все можно, если ты не в сговоре с Дудаевым. Патриотизм? Оскар Уайльд, был такой толковый англичанин, сказал, что патриотизм — это последнее прибежище негодяев. Самый главный парадокс заключается в том, что я люблю Россию, люблю эту территорию, но не люблю правительство. А данный парадокс рождает ненависть к понятию "Родина". Трудно жить в стране, которую ненавидишь.

— А зачем ты воюешь? И, на мой взгляд, неплохо воюешь.

— Не подлизывайся. Сам не знаю. Родину защищаю. Парадокс. Дурдом. Здесь все просто. Черные и белые. Индейцы и бледнолицые. Мы защищаем свою Родину, которую они пытаются разорвать. Крыша едет от таких мыслей. Знаешь такой анекдот: приезжает в часть генерал и ходит, проверяет. Потом говорит командиру: "Мрачно у тебя здесь, покрась забор во все цвета радуги". Командир под козырек: "Есть!" Идут дальше. Генерал: "Поставь кровати в шахматном порядке, все веселей будет". Командир опять: "Есть, товарищ генерал!" Генерал: "Ты что, командир, личного мнения не имеешь? Под всякую чушь, ерунду отвечаешь "Есть"?" Командир: "Мнение-то я имею, а вот выслуги у меня нет, а то бы я тебя, генерал, с твоей чушью на хрен послал". Нет у меня, Юра, выслуги. А то бы не было раздвоения личности у меня.

— Так, может, тебе к психиатру сходить?

— И он мне объяснит, что такое Родина и чьи интересы я здесь защищаю? И почему нефтеперегонный завод мы не можем взорвать? А руки так и чешутся. Устроить кому-нибудь большое западло. Вот только если бы восстанавливали потом только они из своего кармана, то было бы хорошо, а то ведь за счет бюджета. Кстати, Юра, ты ведь знаешь, что авиация в первую очередь дотла разнесла местное министерство финансов?

— Знаю, ну и что?

— Давай спорить, что сейчас авиация не дворец Дудаева в темноте долбит и не склады с боеприпасами и казармы духов, а чеченский Госбанк.

— Да ну, вряд ли, — протянул Юрка, — хотя если эти уроды сначала Минфин, а затем, по логике, накануне штурма... Вполне могут. Тем самым они предупреждают, что скоро штурм. Во гады!

— А я о чем. Так что такое Родина, Юра?

— Пошел на хрен. Софист несчастный. Тебе в замполиты надо было идти.

— У меня папа бывший военный, так я от него перенял стойкую антипатию к замполитам, хотя и там иногда попадаются порядочные люди. Редко, но бывают.

— Пошли жрать, а то околеем. Напьемся?

— С радостью, но не получится. Тем более что и день был тяжелый. Вспомни, мы с тобой выкушали по полкилограмма водки на нос, закусывая только "курятиной", и хоть бы хны.

— Было дело, — Юрка мрачно сплюнул. — Бля, во жизнь! Захочешь напиться и не можешь. Приеду домой — нажрусь до зеленых соплей и мордой в салат.

— Точно. В салат. В "зимний". По самые уши. Вот только как бы не захлебнуться.

Мы засмеялись. Когда задаешь глупые вопросы, на которые у тебя нет ответов, и ты ничего не можешь изменить, остается только плыть по течению, держаться за напарника. Мы вошли в кунг. Пашка накрыл стол и поставил в центре открытую бутылку водки.

— Коньяк остался?

— Остался.

— Так ставь его на стол. Радуйся жизни.

Юрка укоризненно посмотрел на меня. Было понятно — неизвестно, доведется ли нам выпить коньяк этот позже, но взгляд его красноречиво говорил, мол, зачем я свои гнилые мысли на бойце вымещаю. Пашка, не убирая водку, поставил коньяк. Я взял, открыл и почти полные налил стаканы. Было дикое желание напиться.

— Поехали! — я поднял свой пластмассовый стаканчик.

Остальные последовали моему примеру. Сдвинули свои "кубки", они прошелестели, темная жидкость коньяка в них заколыхалась, когда мы чокнулись. Опрокинул. Тяжелая, вязкая жидкость потекла вниз. Я зажмурился от удовольствия. Вот она дошла до желудка и начала там растекаться теплом. Принялись закусывать. Молча, без слов. Нечего говорить. Все уже определено, решено без нас. Можно написать рапорт и уехать домой, но такой мысли даже не возникало.

Мы быстро жевали, как только тепло начало в желудке проходить, я разлил остатки коньяка. Юрка быстро взял свой стаканчик:

— У нас что, просто пьянка? Пьем без тостов.

— Нет, мы просто ужинаем, но если хочешь что-то сказать, то говори, но покороче, а то коньяк горячий, а тем более водку, я не пью.

— Я предлагаю выпить, — начал Юра, — за то, что Бог нам помогал раньше. Я хочу выразить общую надежду, что удача нас не оставит и мы выберемся из этого пекла...

— Чтобы через пару лет попасть в новое... — перебил и продолжил я.

— Может, и попадем, но сейчас, а может, и через день, нам предстоит идти на Минутку, и поэтому, Господи, пошли нам удачу. За удачу!

— Юра, ты служишь в армии?

— Ну и что?

— А то, что в армии единоначалие и субординация, а ты, минуя командира, напрямую обращаешься к Богу. За это можно получить взыскание.

— Пошел на хрен, идиот! — Юрка выдохнул и опрокинул, выпил коньяк.

Мы с Пашкой тоже опрокинули. В голове что-то зашумело. Неужели хмель появился?! Это здорово. Я боялся спугнуть это чувство и сидел, не шелохнувшись. Наступило легкое опьянение, оно нарастало и нарастало.

— Слава, ты что? — испуганно спросил Юра.

— Ничего, — я нехотя открыл глаза, — гад, ты мне хмель спугнул.

Голова стала абсолютно ясной и чистой:

— Тьфу на тебя. Тьфу на тебя три раза.

— Чего спугнул? — недоуменно спросил напарник.

— Чего-чего, — передразнил я его, — хмель, гад, спугнул ты мне. Я сижу и чувствую, как начинаю пьянеть, а тут ты лезешь со своими вопросами.

— Я смотрю, что ты сидишь и как кот, который гадит, в одну точку уставился, а потом и вовсе закрыл глаза. Ну, думаю, может, поперхнулся. Извини, что кайф тебе сломал. Может, еще догонишь?

— Хрен его догонишь, — досада меня разбирала, — но можно попробовать, наливай.

Я взял бутылку водки, которую Пашка вначале поставил на стол, и разлил по стаканам. Мы с Юркой не закусывали. Может, после смешения водки с коньяком удастся немного опьянеть. Я встал, держа стакан с водкой.

— Третий тост.

— Третий, — подхватил Юрка.

— Третий, — эхом отозвался Пашка.

Немного постояв молча, мы почти одновременно выпили и, не закусывая и не запивая, сели на свои места. Молча, не торопясь начали закусывать.

— Это правда, что в лоб будем Минутку брать? — спросил Пашка с набитым ртом.

— Правда, сынок, правда, — ответил я. Я знал, что он терпеть не мог, когда его называли "сынком". Пашка взвился:

— Какой я вам сынок! У меня у самого вот будет сынок.

Подумал и добавил:

— А может, дочка. А вы — "сынок, сынок".

— Так, Паша, сынка сделать большого ума не надо — это десятиминутное дело, а потом всю жизнь мучайся. Вот из тебя, как ни старались, а так человека и не сделали.

— Почему не сделали? — Пашка уже весь ощерился.

— Пьешь много, нам хамишь. А мы к тебе как к родному. Надо воспитывать. Как думаешь, Слава?

— Да, — я подхватил, — пора переходить к радикальным средствам. Ты какого хрена в эшелоне караул напоил? Пьяный часовой, да еще с оружием — преступник. Значит, ты пособник.

— Какой пособник?

— Обыкновенный, в тридцать седьмом приписали бы тебе диверсию и к стенке по законам военного времени. И пломбу свинцовую в затылок, — я коснулся пальцем его затылка, куда обычно стреляли при расстреле. Тот дернулся.

— Шутки, Вячеслав Николаевич, дурацкие.

Я закурил. Юрка и Пашка последовали моему примеру.

— Значит, так, Паша, — начал я, — пока нас не будет...

— А куда вы денетесь? — перебил меня Павел.

— В подвале будем сидеть, — огрызнулся я. — Не перебивай старших. С войсками, скорее всего, пойдем. Ты, сукин сын, отвечаешь головой за машину. И за все, что в ней находится. Если что, то... — я остановил жестом Пашку, который пытался меня перебить, — если что, то передашь вещи семьям. Ты понял? А за машину голову сниму и скажу, что так было. Ты все понял?

— Да понял, понял. Вы мне уже это в сотый раз говорите. У вас-то и вещей, кроме грязных носков, ничего и нет.

— Вот ты их и постираешь.

— Еще чего, — Пашка фыркнул.

— Постираешь, постираешь, будешь нас вспоминать и, обливаясь слезами, постираешь.

— Если и буду обливаться слезами, то только потому, что вонь от ваших носков будет глаза есть.

— Паша, — вмешался Юра, — у нас уже своеобразный ритуал: когда предстоит серьезное дело, то мы тебе наказываем, что сделать с нашим вонючим бельем. Но так как тебе с ним неохота возиться, то ты усиленно молишься за нас, и Бог, услышав твои молитвы, охраняет нас, тем самым спасая тебя от неблагодарной работы — стирать наши носки. Кстати, а ты не забыл, как пахнут наши носки?

— Вот еще! Я когда "молодым" был, дембелям носки не стирал, а вам и подавно не буду, — Пашка уже буквально кипел.

Его злость нас раззадоривала.

— Паша, ты же знаешь, что когда человек умирает, то последняя воля — закон. Слышал?

— Ну?

— Так вот, — голос мой стал торжественный, — наша последняя воля с Юрием Николаевичем, что когда помрем, чтобы ты постирал наши носки, погладил их и передал семье. По паре от каждого можешь оставить себе. На память. Можешь повесить на ковер над кроватью.

— Так вы еще не помираете.

— А вдруг...

— Ничего я не буду вам стирать! — Пашка стал угрюмым и насупился.

— Ладно, Паша, мы пошутили. Не обижайся. Лучше разлей остатки, — сказал Юра.

Пашка повиновался и аккуратно разлил оставшуюся водку по всем трем стаканам. Все долго ждали, пока он не перестанет капать последние капли в свой стакан. Все про себя считали.

— Двадцать две, — сказал Юра, нарушив тишину.

— Я слышал, что можно из любой бутылки тридцать три капли выжать, — вмешался я.

Взяли нашу пластмассовую тару.

— Что день грядущий нам готовит? — спросил Юра, обращаясь к нам.

— Хрен его знает, — ответил за всех Пашка.

— Пусть будет то, что должно произойти. И давайте выпьем за это. За Судьбу и за Его Величество Случай! — сказал я.

— Правильно! — поддержал меня Юра. — За Судьбу и Случай.

Потом тихо добавил, как бы про себя, но мы отчетливо слышали:

— К смерти надо быть готовым. Да минует меня чаша сия, — и выпил.

— Это ты правильно сказал, Юра, что к смерти надо быть готовым. Чтобы она тебя не застала врасплох. Дела надо завершать и долгов больших не делать, а то семье придется за твою опрометчивость расплачиваться. Да минует меня чаша сия, — повторил я слова из Евангелия и тоже выпил.

Пашка тоже выпил. Закусили молча. Подчистили то, что лежало на тарелках и в банках. Снова закурили, но уже сытые, довольные. Предстоящий день уже не рисовался таким мрачным.

— Про какую вы чашу говорили? — спросил, с наслаждением затягиваясь, Пашка.

— Это, Павел, сказал Иисус накануне своей смерти, обращаясь к своему Богу-Отцу. Он знал, что его казнят, ему было страшно, вот он на всякий случай и просил папашу, чтобы тот не делал этого, — пояснил я. — Когда будет время, Пашка, почитай Евангелие. Очень занимательная и поучительная книга. Очень много полезного там обнаружишь.

— А, книги... — протянул Пашка.

Сразу стало ясно, что Пашка не является любителем чтения.

— Читай, Паша, читай. В книгах сосредоточена вековая мудрость поколений. На одном своем опыте не проживешь. И как ты будешь своего ребенка воспитывать? Какие примеры будешь приводить из жизни? Из чьей жизни? Из своей? Так кроме как пьянки, ты ничего не видел. Вот и будешь рассказывать, как нужно пить. Или как ты в эшелоне караул напоил? — Юрку явно тянуло пофилософствовать.

— Не компостируй, Юра, парню мозги, — я вмешался. — По крайней мере, ему не грозит шизофрения.

— Это почему же?

— Когда был курсантом, была у меня подружка из медицинского. Так вот она рассказывала: им на курсе по психиатрии говорили, что если человек не читает книг, то он не склонен к шизофрении. Потому что, читая книгу, человек сопереживает героям и пропускает все через себя. Тем самым на его личность накладывается отпечаток личности книжного героя, и происходит смещение личности читателя. Что-то еще. Но это было так пересыпано медицинскими терминами, что из ее объяснения я запомнил только вот это.

— М-да, ты прав. Пашке шизофрения не грозит. А вот белая горячка — точно! — вынес резюме Юра.

— Если в наше отсутствие будут раздавать гуманитарную помощь, то подойдешь к замполиту бригады подполковнику Казарцеву, скажешь, что от нас. Заберешь у него на себя и нас помощь. Если ты, гад, выпьешь наше пиво, то вешайся. Размеры одежды и обуви знаешь. На всякий случай запишем. И самое главное, он должен дать побольше сигарет. Если забудет, то напомнишь, что он-де обещал сигареты. Понял?

— Понял. А много сигарет будет?

— Не знаю. Но надеемся, что много. Не бойся — поделимся. Мы когда-нибудь тебя обходили?

— Нет. Не было. Это другие штабные офицеры прячут свое добро, а вы — нет.

— Вот видишь. Мы думаем, как тебя накормить, напоить, накурить. А ты, засранец, носки постирать нам не хочешь! — опять начал гнуть свое Юрка.

— Не буду я стирать вам носки! — взорвался Пашка.

— Не ори на офицеров, а то можно и в глаз схлопотать, — сказал Юрка. — Мы пойдем отольем, а ты пока прибери и подумай насчет носков. Кунг проветри, а то спать невозможно. Хоть топор вешай.

— Не буду я носки стирать! — уже сквозь зубы тихо и упрямо процедил Пашка.

— Ты что его заводишь? — спросил я, закуривая и пристраиваясь рядом с Юркой, когда отошли от машины.

— Скучно, — просто ответил Юра.

— Такое впечатление, что тебя что-то гложет.

— Ничего не гложет, просто весь вечер голову ломал над твоими дурацкими вопросами. Что такое Родина?

— А, тоже проняло? Так что же такое Родина?

— На хрен!

— Нет, ты меня на хрен не посылай. Ты ответь на вопрос о Родине.

— Ты бы еще о смысле жизни у меня спросил бы.

— Нет, Юра, этого точно никто не знает, а вот по поводу Родины ты ответь!

— В одном ты, Слава, прав. Родина и правительство — два понятия несовместимые.

— Родина и государство, — поправил я Юру.

— Хорошо, когда страна твоего проживания с одной культурой, например, как Израиль.

— Так в Штатах вон сколько, как в Вавилоне. И понимают друг друга. И не собирается штат Техас выходить из состава США. А почему? А потому что там хватает работы. Если ты не лодырь, то живешь как человек.

— Правильно, а у нас все с ног на голову поставлено.

— Ладно, хватит философствовать. Один черт, ничего не узнаем и не добьемся. А настроение Пашке своими носками мы надолго испортили.

— Это точно. Постреляем? — Юра достал из кармана захваченные осветительные ракеты.

— Давай! — я взял у него несколько штук.

Разойдясь в стороны, мы подняли вверх на вытянутых руках эти ракетницы и дернули за запальные шнуры. Раздались почти одновременно два громких хлопка, и с громким шипением ракеты устремились в темную высь. Там, на высоте, они с треском зажгли свои огни и устремились к земле. Часовые тоже периодически запускали осветительные ракеты, и поэтому все вокруг почти постоянно было залито неживым, мертвым огнем. Предметы отбрасывали неестественные, причудливо изломанные тени. Когда запускаешь ракеты, то кажется, что Новый год дома. Я постоянно на каждый Новый год приносил из части осветительные ракеты, и после полуночи мы всей семьей выходили на улицу и запускали их. Я радовался вместе с сыном. Сейчас такое же чувство охватило меня. Выбросил пустую гильзу, взял следующую ракету и, не дожидаясь напарника, запустил ее. В воздухе кисло запахло сгоревшим порохом. Юра тоже не отставал от меня.

— Пойдем спать? — спросил я, когда последняя наша ракета погасла.

— Давай по последней покурим и пойдем, — отозвался напарник.

Закурили. Помолчали.

— Как думаешь, вместе пошлют? — нарушил молчание Юра.

— Не знаю. Может, вместе, а может, и нет.

— Могут и во второй батальон засунуть, пока нового начальника штаба не назначат.

— Там ротных толковых полно. У нас что, в бригаде мало желающих начальником штаба стать?

— Желающих много, а вот с опытом штабной работы — мало.

— Думаешь, тебе предложат покомандовать пока штабом?

— Может. Тебя-то не отправят. Ты офицер по взаимодействию.

— Поживем — увидим.

— Представь, сейчас мужикам в батальонах готовить технику, людей, уточнять порядок колонны. Боеприпасы, люди. Какое счастье, что удалось вырваться с командных должностей. Хуже нет в войсках должности ротного. Как собака бегаешь.

— Это точно. На эту тему есть хороший анекдот, только с военно-морским уклоном. Вызывают в штаб флота старого командира подводной лодки и говорят: "Мы хотим ввести новые льготы для плавсостава. Как вы на это смотрите?" Командир, старый, прожженный морской волк: "Хорошо смотрю". Кадровик: "Мы хотим увеличить оклад, квартиры вне очереди, путевки давать в дом отдыха. Мы думаем, что когда об этом на берегу узнают, то их от зависти разорвет. Вы как считаете?" Командир: "Это точно. Но когда первого разорвет, вы меня на его место поставьте, пожалуйста!" Вот и у нас. Какие бы льготы ни обещали ротным, взводным, какие бы дифирамбы ни пели, один хрен, надо держаться подальше от этих командных должностей.

— Пошли спать. День трудный будет.

— Да. Неизвестно, когда еще предстоит выспаться толком. Слава, а ты знаешь, ты паразит знатный.

— С какой это стати?

— Да со своими глупыми вопросами. Родина, не Родина. Государство, страна. Тьфу. Голова разламывается.

— Зато мне хорошо. Выговорился, и вроде лучше. Пусть другие мучаются.

— Вот и я говорю — паразит.

— Не мучай себя. Самокопание никому пользу не приносило. Пока забудь. Выйдем живыми — поговорим. В ближайшие дни нам некогда будет думать. Пусть рефлексы работают.

— Это правда, пусть нервная система поработает. Пацанов только жалко. Много их тут останется.

— "Навеки девятнадцатилетние", как у Бакланова.

— Хватит, опять завелся. Пошли спать.

Мы подошли к нашей машине, выбросили окурки и зашли внутрь. Пашка за время нашего отсутствия успел прибрать и уже лежал в постели.

— Ты сегодня не в карауле?

— Нет. Завтра моя очередь, и то днем.

— Шланг да и только. А кто мой сон оберегать будет?

— Ваш сон, сами и сторожите.

— Опять хамит. Надо будет тебя заставить копать окоп для стрельбы с коня стоя.

— Для стрельбы с коня стоя?

— Именно, а то уж больно языкастый стал.

— А высота коня?

— Три метра.

— Таких коней не бывает.

— Бывает. В Москве памятник Юрию Долгорукому видел? Вот для его коня и его самого и будешь копать, если еще хоть раз будешь дерзить. Понял, балбес?

— Понял, понял, — проворчал Пашка, отворачиваясь от нас. Он знал, что если нас "достать", то мы можем многое сотворить.

Мы в который раз сняли только ботинки, носки, ослабили ремни на брюках. Автомат у меня у подножия топчана, у Юрки — на гвозде над головой. Пару гранат в изголовье под матрас. Трофейный ПБ — под матрас на уровне бедер, патрон в патронник и на предохранитель. Теперь можно забыться в коротком сне. Жаль, что не удалось опьянеть. Юрка, гад, помешал. Завтра я ему напомню. Лампочка, освещающая наше помещение, висела у меня над постелью. Я выкрутил ее наполовину, все погрузилось в темноту. На прощание объявил:

— Отбой в войсках связи.

Закончился еще один долгий день очередной войны. Богу, Судьбе, Случаю было угодно, чтобы я остался жив. Помогите и дальше. Вся прожитая жизнь мало что значила, впереди был самоубийственный штурм Минутки. Господи, помоги! После этого мысленного обращения к Богу я уснул.

Глава 8

В семь часов прозвенел будильник. Ночь была спокойная. На нас никто не нападал. Спал сном младенца. Снов не было. Во рту, казалось, только что опорожнилась сотня-другая пионеров. В горле пересохло. Все-таки алкоголь подействовал на организм, жаль, что мозги остались ясными. Выпить бы сейчас рассольчику огуречного. Эх, мечты, мечты. Я встал, оделся. С Юркой вышли на улицу. Опять туман. Погода, значит, будет хорошая. Я несколько раз энергично взмахнул руками, кровь по венам и артериям побежала веселее. Умылись, перекурили. Пашка тем временем, встав немного раньше нас, приготовил завтрак.

— Что приготовил, сынок, своим отцам? — спросил Юра, когда мы вошли в кунг.

— Кофе, бутерброды с сыром и "братская могила" — килька в томатном соусе, чеснок, лук, — ответил Паша.

— Может, по стопочке опрокинем? — спросил Юра.

— Давай грамм по пятьдесят, — я был не против, хотя по утрам пил крайне редко.

— Водку, коньяк?

— Давай "конины", водка по утрам — это пошло.

— Пашка, доставай "конину". Предпочтительней французский, марочный, двадцатилетней выдержки, с юга Франции. У нас есть такой?

— Есть из Дагестана, сэр, — в тон Юре ответил Паша.

— Дерьмо, конечно. Но за неимением гербовой пишут на обычной бумаге. Придется давиться дагестанским, настоенным на клопах. Пашка, достанешь французского — все прощу. Можешь даже Родину продать. Я все прощу! — у Юрки было приподнятое настроение.

Пашка тем временем полез в ящик, где хранились продукты и выпивка, достал бутылку коньяка, открыл ее и разлил по стаканчикам. Только мы хотели выпить, как раздался стук в дверь, и она открылась. На пороге стоял наш сосед — замполит бригады Казарцев Серега. Он с порога начал в шутку орать:

— Вы, что, черти, охренели? С утра коньяк стаканами жрать. И этого малолетнего преступника спаивать! Подвинься! Ого, какую ты себе задницу отожрал. У подполковника и то меньше. Гонять тебя надо. А еще лучше — отправить в какой-нибудь батальон, там людей не хватает. Враз похудеешь, — Серега примостился рядом с Пашкой и взял у него стакан, понюхал.

— Во гады, пьют, а замполита не приглашают. Свинство это. Придется комбригу доложить, пьют штабные с утра. И, главное, что пьют — коньяк. А с меня еще вчера сигареты вымогали. Совести ни на грош.

— Будешь пить-то? Или ты хочешь нам настроение с утра пораньше испортить? — мне хотелось опрокинуть стакан, а замполит под руку трещал.

— Какой нюх у тебя, Серега! — Юрка не скрывал своего восхищения. — Не раньше, не позже, а только как налили, и нате вам.

— Он за дверью стоял, подслушивал, наверное.

— Пить будешь?

— А то! — Серега еще раз посмотрел в стакан, который забрал у Пашки. — Мал еще, алкоголик. За, что пьем, мужики?

— За удачу. Нам она всем понадобится в ближайшее время, — Юрка был серьезен.

— За удачу, так за удачу, — Серега тоже стал серьезен.

Выпили. Коньяка было налито у всех немного. Пашка остался без своей порции спиртного и поэтому с завистью смотрел на нас. Начали закусывать.

— Ночью было принято решение отправить часть руководства и штабных офицеров в батальоны, — сказал Серега, жуя бутерброд.

— На хрена?! — моя реакция была мгновенна и неподдельна. — Мы же будем только мешать работать. Командир роты и батальона не сможет полноценно руководить, командовать. Мы же как балласт будем у него на КП болтаться. Как не пришей к голове рукав.

— Действительно, Сергей, на какой ляд мы там нужны? — Юрка тоже был удивлен.

— Хрен его знает, мужики, что они там планируют, приказ пришел с "Северного". Кстати, сегодня ночью наши взяли Ханкалу, и поэтому штаб переезжает туда.

— А смысл? Самолеты там все равно не сядут, так? Только "вертушки". Перепахать все на "Северном", самолеты, которые там остались, либо перегнать на Большую землю, либо уничтожить, и головной боли меньше. Это целый полк будет охранять аэропорт, а еще полк снимай с боевых позиций и кидай на охрану Ханкалы! Маразм! — я искренне не понимал смысла всех этих перемещений.

— А что такое Ханкала? — в разговор вклинился Пашка. — Много слышал, а что это?

— Ханкала — это, — начал Серега по замполитовской привычке отвечать на все солдатские вопросы, — бывший аэродром ДОСААФа, там сосредоточены учебные самолеты чешского производства. Дуда пытался переоборудовать их в боевые, но не успел. По слухам и данным разведки...

— Что одно и то же, — встрял Юрка.

— Точно, — продолжал Серега, — несколько самолетов ему все-таки удалось переоборудовать под боевые и перегнать куда-то. Недалеко от Ханкалы находятся ракетные пусковые установки. Раньше тут баллистические ракеты находились, ну а когда нас поперли, может, и пару боеголовок с носителями мы могли оставить. Я уже ничему не удивляюсь. Плюс на Ханкале находятся постройки. Скоро поедем за гуманитаркой, вот и поглядим на новый командный пункт командующего.

— Серега, хрен с этой Ханкалой, расскажи лучше, на какой х... нас кидают в батальоны. Как с боевых единиц от нас толку ноль. Взвод, роту нам не дают. Да и мы переросли эту ступень. Смысл?

— Не знаю. Команда Ролина. Максимум управленцев и штабных — на передовую.

— Ладно, от нас еще толк будет, а от зама по тылу? — Юрка тоже кипел от негодования.

— Не засерайте мне мозги, мужики. Приказ есть приказ. Мы с вами идем во второй батальон.

— Вместе? Это хорошо.

— Сам попросился с нами?

— Да. Сам.

— А для чего?

— Курево не хочешь отдавать?

— Лучше с вами, отморозками, чем с каким-нибудь гнусом.

— Ага, Серега, признал наши заслуги!

— Вы хоть и придурки — Пашка, закрой уши — но вы не побежите, не бросите ни меня, ни людей. И на рожон не полезете.

— Правильно. На рожон мы тебя пошлем. По второй?

— Давай, и идем в штаб на совещание. Штурм назначен на сегодня на полдень.

— Звиздец! — я был шокирован.

— Они что там, на "Северном", гребанулись совсем? — Юрка покраснел от злости.

— Звиздец бригаде! — выразил общее мнение Пашка.

— Заткнись, дурак, не каркай! Наливай лучше, и, пока будем на совещании, заполни фляжки коньяком и водкой. Одну фляжку — спиртом. Сам знаешь, где бутылка спрятана. И никому ни слова, что здесь слышал. Ты понял? — Юрка уже не говорил, а кричал. Злость, страх, бессилие, — все это читалось на его лице.

— Да понял я, понял, что орать-то, — бурчал в ответ Пашка.

Мы закурили. Не хотелось ничего говорить, надо было переварить, обкатать ситуацию. Пашка тем временем налил всем и, после кивка Сереги себе тоже, коньяку.

— Поехали?

— Давай.

Мы выпили. Начали жевать "братскую могилу". Никто опять не проронил ни слова. Я посмотрел на часы, было 7.40.

— Пошли?

— Пошли. С Богом! — Юрка перекрестился.

И мы, взяв с собой бушлаты и оружие, вышли на улицу и направились к штабу. Там уже стояли штабные офицеры и ждали, когда все соберутся и мы войдем в зал для совещаний. Уже облетела всех весть о том, что почти всех офицеров штаба бригады распределят и закрепят за батальонами и отдельными ротами. Судя по немногочисленным диалогам, никто не понимал своего положения в данной ситуации. И речь шла не о трусости, а о том, что любой батальонный офицер по уровню занимаемой должности находился ниже, чем штабной офицер бригады. Поэтому и положение было у нас двоякое. С одной стороны, командир батальона и его начальник штаба целиком должны были подчиняться нам как посредникам, наблюдателям от штаба бригады. Но нам ни в коем случае не хотелось подменять командиров, унижать их авторитет перед подчиненными. С другой стороны, мы тоже по своему положению не могли им подчиняться, вот и получалось, что мы нужны в этих частях, как зайцу стоп-сигнал.

Поискал комбата второго батальона. О нем ходили легенды. Рассказывали, что он при обстреле на руках вынес механика-водителя и командира подбитой БМП, на которой ехал на броне. Что он выходил в эфир и приглашал чеченцев на дуэль. Когда она состоялась, а стрелялись из автоматов, духи его зауважали. Он с первого выстрела пробил противнику с пятидесяти метров плечо и не стал добивать. Дух промахнулся. За своих солдат он так воевал, как за родных детей. По радио договаривался с духами, чтобы дали ему возможность вывезти раненых. Первый раз ему позволили, а во второй расстреляли МТЛБУ с ранеными. Погибло шесть солдат и один офицер. После этого он уже не выходил в эфир с предложением постреляться на дуэли, он посылал бойцов, и под покровом ночи те вырезали обкуренных духов. Не боялся пули и где на брюхе, а где на коленях, но ежедневно обходил, оползал все свои позиции, смотрел на каждого бойца. Не чурался с солдатами и поговорить, и пошутить, и сто грамм выпить. Не был он никогда с ними запанибрата, но знали все, что смерть каждого из них он тяжело переносит, не хочет он свою офицерскую карьеру заработать на солдатских костях. Не боялся он высказывать свое личное мнение. И мнение было продиктовано не личными амбициями и обидами, а обстановкой, самой жизнью. Может, поэтому в свои сорок два года, имея за плечами академию, он так и остановился на уровне командира батальона. Личность сама по себе колоритнейшая. Ростом под метр восемьдесят пять, под сто пятьдесят килограммов весом, но не жира, а мяса, мышц. В ладони мог спрятать граненый стакан. Полон сил и энергии. Работать — так работать, воевать — так воевать. С ним и его людьми мне выпала судьба и решение командиров штурмовать Минутку. Вот только завяз он основательно у этой гостиницы "Кавказ". Много она у него крови выпила.

Я увидел командира второго батальона, подошел к нему:

— Здорово, Александр Петрович.

— Здравствуй, Вячеслав Николаевич.

— Слышал уже про затею со штабными?

— Слышал. Тьфу! — этим плевком он очень образно выразил свое отношение к происходящему и инициативе. — Получается, что мне уже не доверяют. Так?

— Хрен его знает, Петрович, в какие они игры играют. Мне самому эти игрушки не по нутру. Знаешь уже, наверное, что меня к тебе направляют.

— Слышал. И Юрку, и замполита тоже. Замполита-то зачем? Прямо как в тридцать седьмом году — особое совещание "тройки"! Кто приговор исполнять будет?

— Не пори чепухи.

— Слава, как мне чепухи не пороть, если остался без начальника штаба. Ротного поставить не могу ни одного, потому что роты оголятся, им замены тоже нет, взводных повыбивало. Всю ночь передавал эту гребаную гостиницу соседу, — комбат уже не говорил, а скорее рычал, басил. — Тут вы еще со своими фантазиями. Пойми, мил человек, против тебя с Юрием я ничего не имею, замполит тоже неплохой мужик, но зачем весь этот спектакль? Мне не доверяете?

— Да пошел ты, Петрович, тебе не доверяем. Я спал сном младенца, а тут такой наворот. Сам того же мнения. Я тебе палки в колеса вставлять не буду. Командуй, как опыт подсказывает, ты уже не мальчик. Что надо — помогу. Когда в батальон поедешь, если ничего нового не придумают, нас с напарником забери.

— Хорошо. Вы только никуда не теряйтесь. Водки много не берите, этого добра у меня хватает, а вот курева захватите — напряженка. Поесть тоже хватит.

Тут все присутствующие потянулись в помещение штаба. Там уже нас ждали и комбриг с Сан Санычем, и наш генерал. По всему выходило, что нам была отведена такая же участь, что и генералу при нашей бригаде, сидеть и наблюдать.

— Товарищи офицеры, — начал комбриг, — получен приказ начать операцию сегодня в 12.00. Также получен приказ о закреплении за каждым батальоном и отдельной ротой офицеров управления бригады и моих заместителей. Тем самым будет налажено бесперебойное взаимодействие.

Поднялся шум в зале.

— Тихо, товарищи офицеры, я понимаю ваше возмущение, но никто никого подменять не собирается, тем более не идет разговор, ни в коем случае, о недоверии. Сейчас начальник штаба зачитает, кто за каким батальоном закреплен.

Билич встал и быстро огласил список. Все получилось, как и рассказывал Казарцев, мы втроем попали во второй батальон.

— Каков план наступления? — спросил командир танкового батальона Мазур.

— Мы когда входили в город, был у нас план?

— Не было.

— Вот и сейчас его нет. Первая цель — Госбанк. Вторая — Дворец Дудаева. Остальное по обстоятельствам.

В зале опять поднялся шум. Все матерно обсуждали такой оборот дела.

— Первыми идут танкисты вместе со вторым батальоном, их прикрывают и поддерживают огнем первый и третий батальоны. Вопросы?

Но никто не стал задавать вопросов, понимая, что не услышит вразумительного ответа ни на один из них. Постепенно стали расходиться. Понимая, что я здесь бесполезен, вышел на улицу, Юрка следом. Замполит бригады и командир второго батальона остались у комбрига. Закурили.

— Ну, что по этому поводу думаешь? — спросил Юра, тоже закуривая.

— Ничего не думаю. Лучше ничего не думать. Пошли паковаться.

Следующий час прошел в собирании необходимого и допивании бутылки коньяка, оставшейся после завтрака. Потом зашел комбат второго батальона, и мы тронулись вперед. Прибыли на место минут через двадцать и тут же колонной поехали в сторону Минутки. Соседи, уже предупрежденные о нашей "славной" миссии, провожали нас, выкрикивая что-то ободрительное. Удивительно, но при подходе к Минутке нас никто не остановил, никто не обстрелял.

За четыре квартала от злополучной площади мы остановились, и комбат собрал своих офицеров на совещание. Вкратце он обрисовал то, что уже было нам известно. Представил нас как офицеров по взаимодействию со штабом бригады, добавил, что позднее присоединится и замполит бригады, также для оказания помощи. Многих офицеров мы уже знали. Трое из четырех ротных были кадровыми офицерами, а четвертый был назначен недавно вместо убитого Сереги Максименко. Но держался уже уверенно, как равный среди равных. Со стороны Минутки доносился грохот авиационного налета и артиллерийской подготовки. Сзади послышался грохот и лязг. Через пару минут показалась колонна танкового батальона. На третьей машине, сверкая белками глаз и показывая белизну зубов, сидел на башне Серега Мазур. Он остановил колонну и спрыгнул к нам.

— Здорово!

— Здорово, давно не виделись, и часа не прошло. Готов?

— Готов к чему?

— К своей "карусели". Наслышан уже. Толково придумано, лишь бы толк был.

— Поглядим. Когда начнем?

— Минут через пятнадцать авиация улетит, а артиллерия заглохнет, и начнем.

— Минут пять для верности надо выждать.

— Обязательно, а то по духам они, может, промажут, а по своим — в самое яблочко уложат.

— Точно, не раз уже бывало. Кто первым пойдет?

— Давай пускай своих танкистов.

— А не пошел бы ты на хрен, а? Когда в город входили, пехота зассала, а я своих бросил под гранатометчиков. Поэтому давай вместе.

— Вместе так вместе.

— Но мои танки через мост не пойдут, там точно будет навалом гранатометчиков. Мост помогу оседлать и перебраться, и огнем поддержу на той стороне, а там уже сам на свое пехотное счастье надейся.

— Вот так всегда.

— Не ворчи, дед. Наливай, а то уйду.

— Придет, нахамит, а потом еще наливай. У самого, что ли, нет, халявщик?

— Есть, только идти далеко.

— Ладно. Сашка, — позвал пехотный комбат своего механика-водителя, — неси закуску и бутылку "кристалловской".

— Ого, хорошо живешь — московскую водку пьешь, — мы были искренне поражены.

— Это у меня из домашних запасов, для особых случаев берегу.

Разлили водку на всех присутствующих офицеров, включая и ротных. Выпили, закусили прямо из банки мерзлой тушенкой. Пока пили, закончилась артподготовка, пару минут спустя смолк и авиационный гул. Наступила тишина, нарушаемая только редким треском автоматных и пулеметных очередей.

— Товарищ подполковник! — из БМП комбата высунулся боец. — Команда от "двадцать второго" (это был позывной комбрига) "555".

— Передай, что понял и выполняю, — прокричал комбат и побежал к своей машине.

Мы последовали следом. Танкисты и ротные второго батальона также кинулись к своим машинам, и они пошли. За квартал до Минутки нас остановили наши разведчики и рассказали, что им удалось оттеснить духов от моста с нашей стороны, но те залегли на самом мосту и на другой стороне. Мост, похоже, не был заминирован, но они за это не ручаются. Пехота спрыгнула с машин и, укрываясь за бортами и развалинами, ждала команды. Подошли танкисты. Договорились, что "махра" пойдет вперед, а "коробочки" — сзади на расстоянии пятидесяти метров.

Комбат, вопреки полевым уставам всего мира, пошел не сзади своего подразделения, а впереди вместе с наступающей в авангарде первой ротой. Нам с Юрой ничего не оставалось делать, как идти вместе с комбатом. Укрываясь за развалинами, мы короткими перебежками добрались до моста. Разведчики сдерживали бешеный напор духов, желающих отбить у них мост. Где-то начиная с середины моста были возведены из обломков бетона укрепления, за которыми укрылись духи и поливали наш берег свинцом. Не позволяя высунуть голову. И минометчики духов начали обкладывать нас минами. Пока что они вели пристрелочный огонь, мины падали в реку, но с каждым разом все ближе. Через несколько минут первые мины начали падать на наш берег. Вдобавок духи начали обстрел из подствольных гранатометов. Грохот стоял невыносимый. Вой мин нарастал, пули и осколки постоянно стучали о бетонные блоки, за которыми мы прятались. Появились первые потери.

В первой роте, в которой мы находились, мина разорвалась близко, и один из крупных осколков наполовину оторвал солдату голову. Тело лежало на животе, половина шеи была вырвана, а вторая половина под тяжестью головы склонилась направо. Из разорванного горла фонтаном хлестала кровь, окрашивая стену в бурый цвет. Подполз боец, но не для того, чтобы оказать помощь, а чтобы снять личный номер с разорванной шеи и вытащить документы из внутреннего кармана. Когда боец переворачивал покойного на спину, руки мертвеца судорожно дернулись и обхватили автомат, секунду назад принадлежавший ему. Как будто не хотел он расставаться с ним. Искоса понаблюдав за этой картиной, мы вновь начали наблюдать за духами. Те на своем берегу подтягивали силы, и появился БМП. Из-за нашей спины послышался уже знакомый лязг и грохот. Наши. Танкисты. Могли бы и пораньше.

Головной танк выстрелил, но первый выстрел был не прицельный, пролетел снаряд над головой у духов и разорвался где-то далеко у них за спинами. Второй выстрел был ближе, осколками он разогнал толпу духов. Несколько тел остались лежать неподвижно на мостовой, некоторые орали, корчились там же. Раненые. Минометный обстрел прекратился, и автоматный огонь поутих. Комбат скомандовал:

— Вторая рота! Подствольники к бою! Огонь! Первая и третья рота — вперед! — сам первым выскочил и, увлекая людей, побежал, пригибаясь почти к земле.

Кто с криками, кто с матами последовали его примеру, мы также влились в общий поток. Над нашими головами шелестели гранаты от подствольных гранатометов. На мосту, на другом берегу послышались хлопки и щелканье осколков от разорвавшихся гранат. За нашими спинами гулко заговорили танковые пушки, разрывы их снарядов разогнали, рассеяли пехоту на противоположном берегу. Пехота с моста ползком отошла и спряталась за сожженным танком. Вновь возобновился минометный обстрел. Вой мин действовал на нервы хуже, чем сами разрывы. Казалось, что воздух вокруг тебя вибрирует, сжимается, бьет по огрубевшим от разрывов барабанным перепонкам. Воля практически парализуется. Вой такой и ощущение такое, будто именно эта мина летит к тебе. Что сейчас она упадет на тебя с высоты двадцати метров и, ударившись о твое тело, разорвет его на многие сотни кусков, раскидает его. Но постепенно усилием воли заставляешь себя раскрыть глаза и посмотреть на мир.

Вторая рота подтянулась к нам, по радиостанции сообщали, что подошли первый и третий батальоны и готовы поддержать нас огнем при захвате моста. Через минуту в хор стрельбы из танковых пушек и автоматной трескотни вступили пушки БМП двух подошедших батальонов. Собачим тявканьем были слышны автоматные голоса первого батальона и более солидно — крупнокалиберные третьего.

Духи почти заткнулись. Противоположный берег был укутан в разрывы от снарядов и гранат. Воздух можно было трогать руками, на зубах скрипела пыль, в горле першило от сгоревшего тротила и еще какой-то гадости. Глаза начали слезиться, шок, страх после первых минут боя начал проходить. В висках застучала кровь, пот потек из-под подшлемника. Сразу стало жарко. Я расстегнул бушлат и ослабил крепление на бронежилете. Перевернулся на спину. Достал сигареты и спички. Прикурил. Юрка, лежавший рядом, протянул руку и жестом показал, что тоже хочет курить. Я ему дал. Говорить что-либо в этом адском грохоте было абсолютно бесполезно.

Затягиваясь, почти не ощущал вкуса сигареты. Одна горечь. Горечь, смешанная с пороховыми газами и никотином. По опыту знаю, что через пять-десять минут закончится эта какофония, и придется бежать, ползти по этому мосту. Не хочу! Хочу лежать и глазеть в небо. В голове путано возникли обрывки какой-то молитвы. Не смог вспомнить. Главное — вперед и выжить. По команде нашего комбата огонь перенесли дальше вглубь. БМП замолчали, могли нас зацепить. Комбат крикнул:

— Вперед! Ур-р-ра!

Люди стали выскакивать из своих укрытий и где ползком, где в полный рост побежали вперед. Я тоже побежал. Духи, увидев нашу атаку, открыли огонь. Справа кто-то визгливо закричал. Впереди боец как будто наткнулся на невидимое препятствие, отлетел назад, раскинув руки. Его автомат упал мне под ноги, я наступил на него и чуть не поскользнулся.

Пробегая мимо, я мельком посмотрел на тело. Пах был разорван. Брюки набухли от крови, открытые глаза не мигая смотрели в небо. "Готов" — пронеслось в мозгу. Стало страшно. Во рту опять, в который раз, почувствовался привкус крови. Страшно, очень страшно. Ноги становятся ватными. Я закричал. Закричал что-то нечленораздельное. Закричал, завопил от страха. Господи, помоги, помоги выжить.

Вот уже и до моста осталось немного. Вот он, заваленный обломками бетона, кирпича, обмотанный колючей проволокой. Впереди человек тридцать высыпали на мост. С другой стороны опять открыли ураганный огонь. Первые человек десять упали, двое еще шевелились, пытались отползти назад. Остальные отхлынули и укрылись за руинами бывшего духовского блокпоста.

Я тоже плюхнулся рядом, потом отполз за обломок бетона. Выставил автомат и дал короткую очередь в сторону духовского берега. Оглянулся. Офицеры остались чуть сзади. Я впереди всех офицеров. Значит, я здесь главный.

Стараясь перекричать шум боя, я заорал, чтобы попытались вытащить раненых с моста. Бойцы, лежавшие впереди, закивали, что поняли. Двое поползли вперед, а остальные открыли огонь, стараясь прикрыть своих. Раненые, увидев, что идет помощь, постарались ползти навстречу, но получалось у них это не очень хорошо. Сзади подполз комбат, прохрипел в самое ухо:

— Быстро бегаешь, Слава.

— Назад я еще быстрее бегаю, — ответил я.

— Почище "Северного" будет?

— Точно. Вот только мост им не дать взорвать.

— А для этого, Славян, надо его раньше захватить, — и вновь заорал комбат: — Вперед! Вперед, ребята!

И снова зашевелились люди и хлынули из своих щелей навстречу летящей смерти. Сам комбат также выскочил из-за плиты и побежал вперед, я за ним. Вот уже опять первые ворвались на мост. Те, кто полз за ранеными, поднялись на ноги и присоединились к остальным.

И вот я на мосту. Свист и грохот. Духи перенесли минометный огонь на мост. Грохот. Я падаю. Сел. Ощупал себя. Вроде все в порядке, только ничего не слышу. Постучал открытой ладонью по одному уху, по другому, как будто вытряхивая воду. Не помогает. Глухая пелена отделяет меня от окружающего мира. Потом сообразил — контузия. Ударная волна хлестанула по барабанным перепонкам, выгнула их в другую сторону. Ничего страшного. Со временем пройдет. Я посмотрел туда, где разорвалась мина. Помню, что впереди бежало четыре человека. Где они? Вот они. Разорванные тела четырех бойцов лежали поперек моста. Видимо, все осколки приняли. Мне не досталось. Пока не досталось. То ли от контузии, то ли от зрелища кишок или от того, что смерть была так рядом, от страха, в животе закрутило, и меня начало рвать. Выворачивало наизнанку долго, пока не пошла желчь. Я отплевался. Удивительно, но вместе с рвотными массами ушла и часть глухоты. Я начал слышать звуки.

Вокруг меня бежали люди. Некоторые падали и уже не шевелились, я сидел, как дурак, рядом с лужей собственной блевотины, и мне было хорошо. Жив!!! Жив!!! Во рту была горечь. Хотелось пить. Я нащупал фляжку и сделал большой глоток. И тут же почти все выплюнул. Пашка налил внутрь коньяк. Я выдохнул воздух из легких и отпил. В голове постепенно наступало прояснение. Так, надо сматываться отсюда. Но уходить с пустяковой контузией — это несерьезно. Я посмотрел на останки бойцов, которые приняли мои осколки.

Вперед, вперед. Мысли еще путались. Пробивались как сквозь ватную завесу. Я начал вставать. Зашатало. Я удержался с трудом на ногах. Все хорошо. Через час-полтора все пройдет. Контузия не первая. Надо только водку пить, не стесняться. И все будет замечательно. Вперед! Я упрямо сделал несколько шагов. Остановился. Огляделся. Впереди, примерно на половине моста, залегли солдаты. Я, как китайский болванчик, стоял у них за спиной и шатался. Удивительно, как меня еще не подстрелили, пролетело в голове. Как-то враз мне удалось найти ту точку, что позволяла мне удерживать без проблем вертикальное положение, и я на полусогнутых, все еще чужих ногах побежал к своим. Вперед, вперед.

Не добежав метров десять, я плюхнулся на живот и пополз. Добравшись до своих, я привалился к какому-то бетонному обломку. Бойцы, лежавшие чуть впереди, оглянулись и что-то прокричали, но мозги еще плохо соображали, и поэтому я не разобрал, что именно. Но, судя по их одобрительным и ободряющим жестам, что-то хорошее. Сообразив, что со слухом у меня не все в порядке, они подняли большие пальцы вверх. Я согласно покивал головой.

— Я не ранен, я просто контужен, — проорал я им.

Через наши головы вновь начали стрелять танкисты. Огонь противника поутих, и снова мы пошли вперед. Теперь я плелся где-то в середине. Стрелять я боялся, чтобы не зацепить своих. Сзади уже вошли на мост солдаты первого батальона. Наконец-то удалось пройти мост. Теперь главная задача — удержать его. Я оглянулся назад. Минометным огнем духи заставили первый батальон откатиться назад. Теперь на вражеском берегу был только наш, второй батальон. Мост был усеян трупами, по примерной оценке — не менее пятидесяти. Сто пятьдесят метров моста и пятьдесят убитых. Страшная арифметика. Раненых забрали с собой подразделения первого батальона.

Духи, не прекращая огня по мосту, начали обстреливать нас. И вот они поставили дымовую завесу. Верная примета того, что сейчас пойдут в наступление. Команду комбата передали по цепочке: "Приготовить подствольники. Огонь!". Мы начали обстреливать разрастающееся облако дыма из подствольников. Дыма и без этой завесы хватало. Но это был дым черного цвета. У кого из бойцов не было подствольных гранатометов, те стреляли длинными очередями по этому облаку. Послышались крики раненых, как из самого облака, так и с нашей стороны. Из облака послышался лязг гусениц. Или танк, или БМП? И оттуда начался расстрел наших хилых позиций. Случайные камни и обломки бетонных стен хреновое укрытие от снарядов.

Сверху послышался вой наших самолетов, и с неба посыпались авиабомбы. Ты никогда не был, читатель, под авианалетом? Нет? И слава Богу.

Бомбы, а это пятьсот килограммов металла и взрывчатки каждая, несутся к земле со страшным воем. Теперь вой мин показался мне сладкой серенадой. Вой авиабомбы парализует тело страхом, он заставляет вибрировать в унисон себе каждую клеточку твоего тела. Мысли уносятся прочь, и ты лежишь просто как кусок мяса, трясущийся от страха и ждущий своей смерти. Все человеческое тебя покидает. Рассказывали, что много наших легло от своей авиации, но самому лежать под родными бомбами не приходилось. И вот попробовал.

Первая бомба разорвалась далеко впереди, видимо, посеяв панику в рядах противника, потому что из облака стрельба по нам прекратилась. От разрыва бомбы пошла воздушная взрывная волна. Она окатила нас страшным грохотом и горячим воздухом. Казалось, что этот грохочущий воздух сорвет с тебя всю форму, сломает грудную клетку, разорвет рот, щеки. Барабанные перепонки лопнут, а из ушей уже течет кровь. Нас обсыпало целым градом мелких камней и щебня. Кто-то в стороне закричал. Я посмотрел туда. Боец катался по земле, зажав рукой глаз. Из-под пальцев струилась кровь. Ротный медбрат уже полз к нему. Солдаты, находившиеся рядом с раненым, схватили его и прижали к земле. Один доставал флягу с водой, другой рвал на нем бушлат и обнажал руку. Затем из своей аптечки он достал шприц-тюбик с промедолом и сделал укол. Дальше я не стал смотреть. По звуку было слышно, что летчики заходят еще на один вираж. И снова этот страшный звук. Этот парализующий волю вой. Слышно, как вой нарастает, как бомба несется к земле. Инстинктивно вжимаешься в землю и слышишь, как наступает тишина. Все ждут, куда, на кого упадет эта смерть. Мадам Смерть.

Разрыв прозвучал неожиданно близко. На левом фланге нашего батальона. И снова град щебня обсыпал нас. Странно, что после всех этих разрывов слух почти полностью восстановился, и чувствовать я стал себя гораздо лучше. Ворвался мир звуков. В голове звон после контузии еще не прошел, но на это вообще не стоило обращать ни малейшего внимания. Я посмотрел в сторону, где разорвалась последняя бомба, там зияла огромная воронка диаметром метров десять. И вокруг... И вокруг лежали части солдат, находившихся рядом со взрывом. Из воронки валил дым, и кисло воняло сгоревшей взрывчаткой, а также паленым мясом и жженой шерстью. Все эти запахи вызывали тошноту. Она волнами то подкатывалась, то откатывалась. По памяти я вспомнил, сколько людей там находилось, получалось, что взвода полтора. Примерно пятьдесят человек. О Боже! Уже сто человек потеряли, а мы еще толком и не укрепились на этом берегу! С левого фланга раздавались громкие крики и стоны раненых. Было слышно, как комбат матерится по радиостанции. Он не соблюдал никаких позывных, не соблюдал никакой дисциплины. Он просто орал в гарнитуру радиостанции:

— Отзовите авиацию! Отзовите авиацию, блядь! Эти пидоры мне полбатальона убили! Немедленно отзывай! Я не удержусь своими силами! Почему?! Спроси у этих негодяев, которым по хрену, куда сбрасывать свои бомбы! Скажите им спасибо. Отзывай этих пидормотов. Давай поддержку. Я начинаю окапываться. Сейчас духи пойдут в атаку. Все, отозвал самолеты? Молодец. Точно не знаю, но приблизительно у меня более сотни "двухсотых" и человек шестьдесят "трехсотых". Что я с ними буду делать?! Давай подмогу! И медиков и эвакуаторов. Некоторые есть нетранспортабельные. Все, кажется, духи наступают. Не будет поддержки — я ухожу. Поддержку давай. Да не с воздуха, долбодеб, а нашу давай. Обещали, что хваленый десант и морпех будет помогать! Где эти чмыри? У "Северного" спрашивай, где они! У Ханкалы спрашивай. У меня все, пошел на хрен! Некогда. Иди сюда, узнаешь, почему некогда. Пошел на хрен!!!

Духи вновь открыли массированный, плотный огонь по нам и по берегу, где были наши. Опять начали бить из минометов и стрелять из пушек на БМП. Подствольники, автоматы и пулеметы у них также не оставались без дела. Пули, осколки то и дело с противным звуком вонзались в асфальт перед нашим хилым укрытием, потом они начали со звоном крошить обломки бетона и кирпича, за которым и мы укрылись. Рикошет с противным визгом уходил вверх и куда-то в сторону. Казалось, что воздух стал горячим от постоянно висящего в нем раскаленного металла. Опять послышались крики и стоны новых раненых.

За спиной послышался скрежет и лязг гусениц. Мы все оглянулись. На ту сторону моста вышли два танка и открыли огонь. Духи поумерили пыл и перенесли весь свой огонь на танки. Тут настала наша очередь. Комбат вновь скомандовал: "Вперед!" Оставив наших раненых, мы снова ринулись вперед. Дым стоял над площадью сплошной стеной, толком ничего не разглядеть.

Растянулись цепью. Стреляем наугад, от живота, патронов не жалеем. Что в десяти метрах впереди, не видно, как ни напрягай глаза. Они слезятся от висящих пороховых газов. Вперед!!! Только вперед!!! Я вместе со всеми ору. Кто кричит "Ура!", кто кричит "Суки! Смерть сукам!!!", я просто, раскрыв широко рот, ору "А-а-а-а". Помогает заглушить страх. В крови вновь бушует адреналин, могу побить мировой рекорд по бегу. Из-за плотной завесы дыма нас встречают кинжальные автоматные очереди. Бьют так же, как и мы, от пояса длинными очередями. Видимо, специально подпустили поближе. Падаем. Залегли. Нельзя лежать на одном месте на открытой местности. Я перекатываюсь. Перекат, еще один. Ага, вот и милый сердцу обломочек стены, я пребольно ударился об него плечом. Ладно, ушиб не ранение, пройдет синяк. Я пристраиваюсь за этим валуном и начинаю стрельбу.

Первый шок от внезапного обстрела духов проходит, и мы принимаем встречный бой. Расстояние не больше пятнадцати метров, но у них неоспоримое преимущество. Они закрыты стенами, а мы задницами кверху на площади.

Автомат сухо щелкнул и перестал стрелять. Понятно, патроны кончились. Как всегда, не вовремя. Спаренные пристегнутые магазины опустели. Лежа задираю ствол у автомата и засовываю в подствольник гранату. Удобнее стрелять с колена, но теперь уже выбирать не приходится. Нажимаю левой рукой на спусковой крючок. Взрывается капсюль-детонатор, и граната летит в сторону противника. Перелет. Ну ничего, это мы сейчас откорректируем. Снова граната уходит в подствольник, и снова жму на крючок. Пока летит граната, быстро вынимаю магазин и вставляю еще один спаренный.

За спиной раздается грохот. Оглядываюсь. Ёшь твою мать! Духам удалось подбить оба наших танка. Они горят жирным пламенем. Донесся треск взрывающихся патронов, сейчас будут рваться снаряды. И точно. Через секунду послышался оглушительный взрыв, а за ним второй — у танков отлетели башни. Почти синхронно они медленно, очень медленно поднялись в воздух и, кувыркаясь, полетели в разные стороны. У первого танка башня с шумом упала в воду, у второго — на нашу сторону. Сами танки продолжали гореть. Корпус у первого раскололся посередине. В пламени продолжали рваться патроны.

Духи, осатанев от этой победы, переключили свое внимание, и заодно и огонь, на нас. Вновь мины начали собирать свой урожай. Бойцы под этим ураганным огнем начали окапываться. Повезло тому, кому попался разрушенный взрывами или гусеницами танков, БМП асфальт. Там была обнажена грязь, но под ней земля, в которую "махор" закопается по самые уши. Но таяли наши ряды. Таяли на глазах. Многие были ранены. Солнце уже не пробивалось сквозь плотный дым. С надеждой я вслушивался, не начнется ли стрельба на противоположной стороне площади. Именно там, по замыслу командования, должны были начать свою атаку десантники и морские пехотинцы. Но не было слышно с той стороны музыки боя. Жалкая горстка, не более ста пятидесяти человек, билась на открытой площади с хорошо укрытым противником.

За спиной вновь послышались крики и треск автоматных очередей. Посмотрев назад, увидел, как первый батальон пытается перебежать мост. Мы с удвоенной силой начали поливать из автоматов и подствольников позиции духов. Но что-то не заладилось опять у первого батальона. И вновь он откатился назад.

И тут дрогнули наши ряды. Чувство безысходности накатило, навалилось. Страх, черный страх раздавил своей массой все человеческое, что было. Сработал инстинкт самосохранения. И без команды мы начали отступать. Не бежать, а именно отступать. Огрызаясь автоматными очередями, редкими выстрелами из подствольников. Унося своих раненых. Оставляя своих убитых. Оставляя погибших и зная, что если не заберем их до ночи, то надругаются над ними духи, изрежут их тела. Отрежут носы, уши, половые органы и выбросят их вместе с телами в Сунжу на корм рыбам. Простите нас, ребята!

Отходили к прежним позициям, где нас накрыла собственная авиация. Вдруг раздался крик: "Батю ранило!" Все повернулись и увидели, что комбат бежит в укрытие, а левая рука болтается как чужая, как канат, привязанный к бушлату. Тут он споткнулся и, припав на левую ногу, завалился на бок. Подбежали бойцы и вытащили его из-под обстрела. Затащили за временное укрытие. Тут же стали подтягиваться, подползать, перекатываться офицеры батальона. Я также поспешил. По пути увидел Юру. Значит, жив! Во время недавнего боя я потерял его из вида. Прибежал и заместитель комбата майор Кугель Иван Генрихович. Возле комбата уже суетился санитар. Перетягивал жгутом раны и накладывал повязки. Комбат то приходил в сознание, то вновь его терял. Тяжело дышал, в груди что-то хрипело, мешало дышать. Был он бледен, крупные капли нездорового пота постоянно скатывались по его лицу, оставляя за собой серые дорожки на пыльной, грязной коже.

— Что вы приперлись? — спросил Петрович, открыв в очередной раз глаза. — Идите работайте, людей не бросайте. Окапывайтесь. Идите на хрен. Пока я здесь валяюсь, командует батальоном мой заместитель Кугель. Вперед! Пошли вон! Работать, желудки, работать!

Он вновь закрыл глаза и в который раз потерял сознание. Мы обратились к санитару:

— Как он? Выкарабкается?

— Задеты артерии на ногах, большая потеря крови. Не знаю, надо выносить на материк.

— Спасай! Ты слышишь? Спасай комбата, а то я в тебе дырок наковыряю! — орал на него Кугель Ваня.

— Не ори на него, Иван! Надо выносить его, — тоже заорал на нового комбата командир первой роты.

— Вот и бери его и иди на прорыв! Выноси. Мы постараемся прикрыть, — снова орал Иван. — Постарайся, вынеси Батю.

И уже громко, перекрывая шум боя, закричал:

— Слушай мою команду! Командую батальоном, пока командир ранен, я! Первая рота идет на прорыв и выносит комбата, а мы прикрываем! Окапываться и стоять до последнего! Радист! Радист, сука, где ты?!

— Нет радиста, убит, — крикнул кто-то из солдат.

— Перестроить ротные радиостанции на частоту бригады и сообщить, что через пять минут попытаемся вынести комбата, чтобы встречали и прикрывали огнем! Всем все понятно?! Вперед!!! Вперед!!!

И побежала первая рота, побежала под огнем, под сметающим все на своем пути огнем по простреливаемому навылет полотну моста. Несли они с собой комбата, который уже не приходил в сознание, и еще трех раненых. Не могли они больше взять. От роты осталось всего тридцать три человека, чуть больше полнокровного взвода.

Мы стреляли, стреляли, перезаряжая магазины, когда заканчивались патроны. Кидали взгляд через плечо назад. Пять человек из первой роты остались неподвижно лежать на мосту, добавив свои тела к уже многим лежащим. Но вот оставшиеся в живых, уцелевшие, пока живые преодолели половину моста. Еще, родные, еще немного поднажмите! Духи яростно стреляли как по нам, так и по первой роте. Ничего, суки, хватило бы патронов, а там мы еще поговорим с вами. Уроды долбаные!

Наступило спокойствие, умиротворение на душе. Так бывает, когда принял решение и понимаешь, что это уже все. ВСЕ!!! Дальше только финиш, и от тебя, к сожалению, уже ни хрена не зависит. Остается только подороже продать свое тело и душу. Погибать не хочется, но и трусость тоже ушла. Осталось только абсолютное спокойствие и трезвая, ясная голова. И мысли ясны, четки. Рефлексы обострены. Все происходящее вокруг воспринимается остро. Ну что, черномазые, повоюем?! Появился даже некий задор, азарт. Кто кого. Мы хорошие, а вы плохие. Все ясно и просто, жаль, что в обычной жизни так нельзя разделить. Хороший индеец — это мертвый индеец! Вспомнилась строчка из песни: "Есть у нас еще в резерве бабы, водка и консервы, и родной АКМС наперевес". Повоюем, уроды!

Глава 9

Я оглянулся. Все вокруг помаленьку окапывались. Правильно. "Махор" и в асфальт вгрызется, а удержит рубеж. Лопатки саперной, по-военному МСЛ, у меня не было. Надо достать. Метрах в трех справа от меня лежал убитый боец, сзади у него на ремне в чехле висела лопатка. Я перекатился к нему и попытался расстегнуть чехол, не получалось. Рядом просвистела пуля, я инстинктивно пригнулся. Хоть и известно, что пуля, которую ты слышишь, не твоя, но все равно пригибаешься. Рывком перевернул мертвое тело, расстегнул бляху на животе и стащил ремень. Откатился на свое место. Как только я снова укрылся за спасительным обломком кирпичной кладки, в мертвое тело бойца попала пуля и заставила его как бы вздрогнуть. А могли и в меня попасть уребищные духи. Посмотрел на место, где лежал. Асфальт во многих местах был разбит. Я начал лопаткой выворачивать его куски, укладывая их перед собой. Вот и земля вперемешку со щебнем. Не обращая внимания на содранные в кровь пальцы, продолжал копать. Земля была холодная, местами попадалась грязь, все, что вынимал, я укладывал впереди себя, укрепляя бруствер. Вот уже и грудь с животом оказались в малюсеньком окопчике. На поверхности осталась торчать только голова и ноги. Весь я был грязный, сорвал подшлемник, от головы валил пар. Жарко, очень жарко.

За спиной вновь послышались лязг и грохот. Оглянулся. Там танки, подцепив тросами сгоревшие свои машины, пытались оттащить их в сторону. Духи опять начали обстреливать через наши головы танкистов из гранатометов и минометов. Мы все бросили копать и принялись обстреливать их укрепления. Я с ужасом услышал, как в очередной раз сухо щелкнул затвор моего автомата. Звиздец, полный звиздец, патронов больше нет! Для подствольника осталось не больше семи гранат. И все. Капут! На ремне, снятом с бойца, болталась фляжка и подсумок для магазинов. Я поднял подсумок. Ого! Тяжелый. Значит, живем! Значит, воюем. Я вытащил три магазина, осмотрел их. Полные. Три магазина по тридцать патронов — девяносто. Не густо. Ну, ничего. На безрыбье и хрен мясо. Зарядил автомат, прицелился, дал короткую очередь по мелькнувшей тени. Тень скрылась. Может, и попал. На всякий случай поставил переводчик огня на стрельбу одиночными. Начал снова копать.

И тут впереди раздались пронзительные крики духов. Они и в нормальной жизни тихо-спокойно говорить не умеют, а на войне и подавно, кричат так, что уши закладывает. Послышался знакомый лязг. Выглянул. Выкатывается танк и БМП. Весело. Отступать нельзя, расстреляют в спину, и наступать тоже пока не получается. Воевать на площади с танком очень не здорово. Разные весовые категории. Иван Кугель что-то прокричал, но из-за расстояния и стрельбы толком не слышно, только слышно, как раздались выстрелы из подствольников. Эх, разве из подствольника возьмешь танк, тем более этот в "активную" броню одет.

Хорошая эта штука для танкистов — "активная" броня. На обычном корпусе располагаются впритык друг к другу квадратные коробочки. Внутри этих коробушек находится взрывчатка, которая взрывается при высокой температуре, и вот когда раскаленная струя от кумулятивного снаряда или от "мухи" пробивается к броне танка, она встречает на своем пути вот эту взрывчатку. Последняя взрывается и ломает направление этой огненной струи. Танк цел.

Так этот танк, что начинал свое медленное движение в нашу сторону, был увешан этими коробочками. Как новогодняя елка игрушками. Подготовились, уроды, к нашей встрече. С левого фланга раздался выстрел из гранатомета. По звуку определил, что стреляли из "мухи". Кумулятивная граната прилетела точно в стык корпуса с башней. Прогремел взрыв. Из танка повалил дым, огонь, через полсекунды раздался оглушительный взрыв, башню сорвало и откинуло назад. Она угодила на духовские позиции. Обрушилась стена, подняв большое облако пыли. Послышались вопли. Танк горел жирным пламенем. В его утробе продолжали взрываться боеприпасы.

Мы сами взорвались радостными криками и воплями. Ага, суки, знай наших! Но выстрел! Какой выстрел! Ай да молодец стрелок. Звезды Героя за такой выстрел не жалко! Молодец!

БМП духов откатилась дальше и начала нас обстреливать. Снаряды начали рваться сначала перед нашими укреплениями, а затем и за спинами. Осколками задело нескольких бойцов, но не убило, а ранило. Наше счастье, что наводчик у них хреновый. Зенитная пушка, установленная на БМП, могла бы разнести наши укрепления в клочья.

За спиной опять раздался скрежет и лязг. Когда мы оглянулись, то увидели, что два наших танка стоят у начала моста с нашей стороны и приготовились вести огонь по духам, а третий едет к нам — на духовский берег, ведя беспорядочную стрельбу. За этим танком пряталась пехота, через танк и наши головы закидывая противника гранатами из подствольника. Здорово!

БМП духов откатывалась все дальше, пока не скрылась из вида. Мы тоже старались, как могли, поливая отступающую пехоту. Вовремя, ребята, ой как вовремя.

Танк подъехал ближе и, остановившись, начал расстреливать почти в упор позиции духов, засевших перед Госбанком. Из-за танка выбежала пехота — оказалось, что вернулась первая рота второго батальона и часть первого батальона. По мосту бежала еще пехота, как сообщили подоспевшие на помощь, это был первый и третий батальон. Также они рассказали, что комбат умер, не приходя в сознание. Только без сознания сильно матерился и продолжал командовать, метался, потом затих и умер. Эта весть потрясла не только бойцов, но и всех офицеров. Александр Петрович олицетворял собой колосса, нечто вечное и незыблемое. Был каким-то стержнем батальона, и вот нет его, даже не верилось, что это произошло. На войне поневоле привыкаешь терять близких тебе людей, но его... Нет, не верилось. Не хотелось верить.

У всех ходуном ходили желваки. Петрович был не просто командиром, он был для солдат и своих офицеров вроде наставника, старшего брата, одним словом — "Батя", "Папа". Жаль, искренне жалко.

Прибывшие подтащили боеприпасы. Их быстро разобрали и начали снаряжать полупустые магазины и сумки для гранат, предоставив "новичкам" насладиться обстрелом духовских позиций и отрыванием для себя окопов.

Танк отстрелялся и, не поворачивая башни, начал пятиться назад, а с "нашего" берега уже стартовал второй и, ведя огонь из пушки, на ходу приблизился к нам. Его место на старте занял третий танк. Танковая "карусель" заработала! Сейчас начнется веселье.

И вновь адреналин забушевал в крови, и вновь от кожи повалил пар, и азарт боя захлестнул меня. Я посмотрел на ближайших бойцов. Тот же самый эффект. Если мы полчаса назад думали, как бы подороже продать свои жизни, то теперь в нас проснулся охотничий азарт. Из загнанных зверьков мы превратились в матерых волков. Нет! Не волков. Это чеченцы волки, у них на флаге изображен волк под луной, а нас они именуют "псами". Мы — "бешеные псы". Держитесь, волки позорные, мы идем! Порвем, суки! За всех порвем. За комбата! За тех ребят, что остались на мосту, и тех, что лежат на этой сраной площади перед нами. За свой страх, за бомбежку. За ВСЕ!

Командовать начал комбат первого батальона. Он долго разговаривал по радиостанции, а затем громко начал командовать. Но грохот боя не позволял расслышать все, и поэтому по цепочке передавали его приказ. Он гласил, что после того как отстреляются еще два танка, мы все идем на прорыв. Атакуем Госбанк. А также он сообщил, что на противоположной стороне десантники и морпехи, а вдобавок еще "махра" из Питера, готовятся к атаке. Устроим духам Сталинград!

Все повеселели. Толпой, да еще когда противнику ударят в спину, так можно воевать! Усилили огонь из ручного оружия. Духи не переставая огрызались. Понимали, что скоро начнется атака. Танк у них мы спалили, БМП против наших танков — игрушка. Теперь они трясутся от страха. Теперь их очередь потеть от страха!

Один танк закончил стрельбу, навстречу ему выехал второй, мы увидели, что на его стволе свежей белой краской было написано "Лови". От души посмеялись шутке танкистов. Ждем, считаем выстрелы танка. Никто толком не знает, сколько танк взял снарядов, но ждем и считаем.

И вот команда: "Приготовиться!" Мы подобрались, взяли оружие наизготовку, карманы полны снаряженными магазинами, по ноге бьет тяжелая сумка, полная гранат для подствольника. Как песня прозвучала команда "Вперед! На штурм!", и с последним выстрелом танка мы выскочили из наших окопчиков и устремились вперед. За спиной послышался грохот, мост был укутан гарью от выстрелов и выхлопных газов. Наши танки и БМП начали переезжать мост. Значит, и штаб тоже подтягивается поближе к своим батальонам, которые, сгрудившись, не разберешь, кто где, с криками и гиканьем несутся к позициям неприятеля.

Нас встречали не цветами. Опять, в который уже раз, навстречу неслись длинные автоматные очереди, опять начался минометный обстрел. Но то ли прицел был неверный, то ли мы слишком быстро бежали, мины падали далеко за спиной, не причиняя нам никакого ущерба. Из БМП, укрытой за стеной, нас расстреливали из пулемета. Бойцы начали падать, передние ряды попятились, но сзади напирали, толкая первых вперед — под пули. И вот мы у нашей первой цели — баррикада из наваленных блоков, обломков бетонных плит, кирпичных кладок. Высотой метров пять и длиной метров пятьдесят. Видимо, долго свозили сюда этот строительный мусор. Сооружение прочное. Прямое попадание танка с первого раза не разрушит. Но мы же пехота! Стали карабкаться по этим плитам, обходить с флангов. Где-то огневой контакт был настолько плотным, что наши и духи расстреливали друг друга в упор длинными очередями, которые обрывались либо потому, что был пуст магазин, либо потому, что владелец автомата был убит.

Я бежал, опять лил ручьями пот. Прямо передо мной в импровизированной амбразуре возник душман с перекошенным от злости и страха лицом, он поливал нас из автомата. На ходу я вскинул автомат, дал короткую очередь по нему. Он заметил возникшую опасность и перенес огонь на меня. Я резко присел, инерция бегущего тела завалила меня на правый бок. И вот из этого чертовски неудобного положения я открыл огонь по духу. Кажется, попал, дух исчез и больше не появлялся. Редко в таком бою видишь лицо своего противника. Этого я разглядел. Попал, значит, помер — и хрен с ним. Главное не это. Главное выжить и взять эту гребаную площадь!

Духи из-за этой хреновой баррикады вновь принялись обстреливать нас из подствольников и минометов. Темп атаки замедлился, гранаты и мины начали рваться уже среди нас. По радиостанции все стали требовать, чтобы танки помогли огнем. И опять через наши головы танки начали бить фугасными снарядами прямой наводкой по духовскому "сооружению" и по тылам духов.

Фугасные снаряды чем хороши, так это тем, что обычный снаряд взрывается от соприкосновения с твердой поверхностью, это если он обычный осколочный. А фугасно-осколочный под собственной тяжестью "вгрызается" в грунт и там уже взрывается. При этом в качестве осколков используются не только собственно металлические составные части от оболочки снаряда и его "начинка", но и камни и частицы грунта, которые пробивают тело не хуже любого осколка. Также "фугасы" очень эффективно пробивают и уничтожают блиндажи, щели перекрытия противника, выкашивая внутри все живое.

Пришлось откатиться назад. Осколки от снарядов и куски кирпича и щебня летели в нашу сторону, собирая часть смертельного урожая богу войны. Санитары вытаскивали с площади раненых и убитых. Кто находился рядом с ними, также помогали эвакуировать своих товарищей.

Духи, укрывшись за обломками стен, не переставали огрызаться. В сторону пехоты и танков летели, оставляя за собой почти невидимые шлейфы белесого дыма, "мухи". Почувствовав, что мы начали топтаться на месте, духи попытались контратаковать нас. Под прикрытием огня своих гранатометчиков и минометчиков духи начали выскакивать из-за укрытия, протискиваясь сквозь щели, отверстия, пробитые нашими танками. С визжащими криками "Аллах акбар!" они кинулись на нас. У многих головы перевязаны зелеными лентами. Говорят, это означает, что они смертники, а может, и еще что-нибудь. Не доводилось спрашивать у духов. Попадется в руки, обязательно спрошу, если успею, конечно.

С этими мыслями я перекатился влево и залез в небольшую воронку, оставшуюся после попадания танкового снаряда. Земля еще была чуть тепловатой, от нее нестерпимо несло кислятиной — сгоревшей взрывчаткой. Высунувшись, дал в сторону духов короткую очередь. Так сказать, "обозначился". Быстро оглянулся. Остальные тоже начали быстро искать укрытия и принимать встречный бой. Посмотрел на наступавших духов. Вылезло уже и пыталось наступать человек двести. Примерно две роты. Негусто, ребятишки. Не густо. С вами, блядями, мы быстро управимся.

Духи, визжа от страха и ярости, бежали на нас, ведя отчаянный огонь из автоматов, некоторые кидали гранаты. Не подпуская их ближе, мы встретили их огнем из автоматов. Правее заговорил пулемет, спустя секунду еще один, потом еще парочка. Их по звуку отличаешь. Бойцы также не молчали. Заглушая собственный страх и ужас, в приступе ярости они орали кто как мог. В основном это был мат, не виртуозный, а короткий, как автоматная очередь. Кто-то на левом фланге кричал и после каждого вопля выдавал по противнику короткую очередь. Он перечислял, видимо, своих погибших друзей.

— За Федора! — очередь.

— За Ваську! — очередь.

— За Пашку! — очередь.

— За Сеню! — очередь.

Особый счет у кричавшего был к духам. Я невольно приноровился к его проклятиям. Когда он давал короткую, прицельную очередь в два-три патрона, я тоже давал, когда он замолкал, умолкал и мой автомат. Ждал, когда он выкрикнет очередное имя, и тоже шептал его. Очередь. "За Мишку" — очередь. Выбираю темную фигуру духа, спешащего на смерть. Жму на спусковой крючок. Дух падает, срезанный. Наблюдаю, не шевелится ли? Нет. Готов. Спекся. Снова голос кричит: "За Сашку!" Шепотом повторил имя. Выбрал очередного духа. На голове зеленеет повязка. Он стреляет, вскинув автомат. Прицельно стреляет, сука! Слева вскрикнул боец.

Вдох-выдох, на полувыдохе затаиваю дыхание и совмещаю прорезь прицельной планки, мушку и темное пятно фигуры духа на одной линии. Тварь! Не стоит на месте, перемещается. Слева раненый боец стонет. Сейчас, браток, сейчас, завалю этого пидора и помогу тебе. Потерпи немножко! Ага! Вот эта сволочь. Я, уже не выцеливая, даю короткую очередь. Дух завалился и вопит. Ранил. И ладно. Потом добью.

Перекатываясь и заглушая страх, даю во время перемещений пару коротких очередей. Вот и боец. Лицо бледное, по нему из-под грязной шапки катятся крупные градины пота. Левое плечо разворочено. Бушлат вокруг раны намок и разбух от крови. Боец правой рукой пытается пристроить жгут, чтобы остановить кровотечение. Не получается. Я начинаю расстегивать бушлат, чтобы освободить раненое плечо от тяжелого бушлата. Боец морщится от боли и кричит мне в ухо. Инстинктивно я отшатываюсь.

— Не ори, браток! — я вновь начинаю снимать с него бушлат.

Он кривит лицо. Плохо ему. Больно. Очень больно. Правой рукой боец залез в нагрудный карман и достал индивидуальную аптечку. Протянул мне. Я открыл ее. Шприц-тюбик с обезболивающим на месте. Это уже хорошо. Отложил в сторону. Вынул из ножен трофейный стилет и осторожно начал разрезать бушлат на плече. Намокшая от крови ткань и вата плохо поддавались. Тут вокруг нас начали подниматься фонтанчики от пуль, и послышался противный визгливый звук рикошетивших пуль. Уроды долбаные! Не видите, что ли, раненого перевязываю!

Я оставил бойца и, схватив автомат, поднялся на колено, начал поливать приближавшихся духов. Они упали, залегли, начали отстреливаться. Крикнул бойцам, которые залегли неподалеку:

— Мужики! Прикройте. Я раненым займусь. А потом поможете его эвакуировать.

— Сделаем.

— Уроем скотов!

И вокруг поднялась стрельба, я посмотрел в сторону духов. Они поначалу огрызались, а потом уже и не смели и головы поднять. Так их, ублюдков!

Я вновь лег рядом с раненым, перевернулся на бок и продолжил пилить окровавленный бушлат. При каждом нажатии из него вытекала кровь и скатывалась по ножу, пальцам, затекая в рукав. Казалось, что режу не тряпку, а живое существо и оно истекает кровью. Много крови. Надо спешить. Очень много крови. Как бы не потерять бойца. Тот мужественно терпел толчки.

Я отрезал воротник бушлата, рукав и часть бушлата на раненом плече. Затем совместными усилиями, не поднимаясь с земли, сняли остатки бушлата. Сделал продольный разрез на правом рукаве, показалась кожа. Взял из аптечки шприц-тюбик с обезболивающим лекарством. Отвинтил колпачок, проткнув сперва им крохотный пластиковый пакетик. После этого воткнул иглу в руку бойца.

— Терпи, мужик, терпи! Сам не люблю уколы. Сейчас будет легче, — я надавил, жидкость вышла из тюбика. Не разжимая пальцев, я выдернул иголку и помассировал ему руку. — Как тебя звать-то?

— Саша, — выдавил из себя боец.

— Все будет хорошо, Саша! Все будет хорошо. Сейчас я займусь твоей рукой.

Боец согласно кивнул головой. Видать, совсем худо пацану, если и говорить больно.

— Потерпи, браток, немного осталось, — я размотал жгут и начал осматривать рану. Были видны разбитые кости. — Сделай глубокий вздох, сейчас я буду накладывать жгут.

Раненый боец послушно вдохнул воздух и затаил дыхание. Я быстро перекинул жгут возле основания шеи, пропустил его под плечом, рукой и на груди затянул. Зрачки у парня расширились от боли, но он только замычал, боясь выпустить воздух. Я похлопал его по щеке:

— Все, сынок. Теперь дыши. Как можно чаще и глубже, но чтобы голова не закружилась. Ты понял?

— Да, — прошептал он.

— Молчи, мужик. Береги силы. Все будет хорошо. Сейчас я наложу повязку, а затем мы тебя оттащим в медроту, а там уже тебя заштопают. Не боись! Прорвемся! — все это я проорал ему в лицо и ободряюще подмигнул.

Правда, моя гримаса могла нормального человека привести в ужас. Грязное лицо измазано чужой кровью. Но боец меня правильно понял и в ответ слабо улыбнулся.

Я тем временем взял его автомат и из складного приклада вытащил индивидуальный перевязочный пакет. Разорвал прорезиненную оболочку, упаковочную желтую бумагу, вынул булавку, положил ее рядом. Развернул ватно-марлевые тампоны, которые были в пакете, и, стараясь не касаться внутренних их поверхностей, приложил к ране. Один тампон на входное отверстие, а другой — на выходное. Затем неумело, не поднимаясь с земли, лежа на боку, начал бинтовать раненое плечо. Время от времени заглядывая в лицо бойцу — жив ли? Жив. Боец здоровой рукой начал шарить по карманам. Застрелиться хочет?

— Ты что? — встревожено спросил я.

— Курить хочу, а вот найти не могу. У вас есть? — прошептал-прошелестел он.

— Бля! Нашел время курить! — я обрадовался. — Если хочешь курить, значит, жить будешь!

Я достал сигарету и вложил в губы ему, потом поджег спичку и дал прикурить.

— Глубоко не затягивайся, а то голова закружится! — предупредил его.

Затем вновь вернулся к перевязке. Получалось не очень красиво, но зато тампоны и бинты надежно закутали, укрыли раны. От меня валил пар. Я крикнул бойцам, которые были рядом:

— Все, мужики! Уноси раненого. Я прикрою!

Сам лег на спину, достал сигареты и закурил. Лежал на спине, уставившись в небо, и курил. На душе было хорошо. Мало у меня в жизни было хороших поступков, а теперь довелось спасти, наверное, человеку жизнь. Хорошо! Замечательно! Я скосил глаза и увидел, как перекатываются, ползут к нам трое бойцов. Потом посмотрел на "своего" раненого. Я его уже почти любил. Я спас ему жизнь. Он будет жить! Это здорово. Я ощутил себя таким хорошим человеком, что сам собой загордился. Молодец, Слава! Перевернулся на живот, подтянул к себе автомат и, не выпуская из зубов сигареты, начал осматриваться.

Пока я спасал бойца, атака духов захлебнулась и они залегли, начали обстреливать нас. Ничего! Прорвемся! Я вписался в какофонию боя тремя короткими очередями в те места, где заметил копошение духов.

Бойцы подползли и, взяв раненого, поволокли, понесли, потащили его к мосту. Удачи тебе, Сашка! Удачи!

Я дал длинную очередь. Затвор сухо щелкнул. Ничего страшного. Подтянул ногой к себе оставшийся от Сашки ремень с подсумком, штык-ножом, фляжкой и саперной лопаткой. Вытащил магазин, вставил в свой автомат, остальные магазины переложил в карманы брюк и вновь открыл огонь.

Духи вновь зашевелились и начали отступать. Ага, уроды, зассали! Вслед убегающим духам мы ударили и поднялись. Не ночевать же здесь!

Вперед! Вперед! Из груди вырывается рев, как у медведя. Рев медведя. Рев льва. Вперед, псы! Только вперед! Загоним волков! Порвем их, как свора собак рвет волка! Затравим их! У-р-р-а! Гаси уродов! Тоже мне волки! Щенки! Покажем ублюдкам, где раки зимуют. Вскочил на ноги и ринулся вперед вместе со всеми. Не было команды на штурм, все неслись вперед в едином порыве. Никого не надо было торопить, не надо было матами и пинками поднимать с земли, вытаскивать за воротник бушлата из окопа. Гаси уродов! У-р-р-р-а!!! А-а-а-а!!!

Вновь кровь бушует, разум ушел, остались одни инстинкты. Пусть они работают. Есть задача, есть бешеное желание выжить, разум здесь не помощник. Только вперед! Зигзагом, "винтом", перекатом, как угодно, но только вперед! Остановка — смерть! Только вперед! У-р-р-р-ра!!! Гаси недоносков! А-а-а-а-а!!!

Автомат у плеча, на ходу бью короткими очередями, бросок влево, перекат, с колена стреляю по баррикаде, перекат вправо, еще перекат, лежа очередь. Вскочил и вперед шагов десять, на ходу очередь. По мере сближения очереди становились все длиннее. Стреляем уже как попало. На звук, на тень, на вспышку. Стреляем не думая.

Разум, уйди! Кровь бушует. Во рту привкус крови. Хочу ноздрями почувствовать кровь духа, увидеть, как она хлещет из ран, ощутить уходящее из его тела тепло. Уйди, разум! Прочь! Ты не можешь все это выдержать. Пусть неандерталец полностью войдет в тело, в мозг, пусть он руководит, командует, и тогда, разум, мы с тобой выживем, уцелеем! Пусть неандерталец нас вытаскивает! У-р-р-ра! А-а-а-а-а! И ушел разум...

Появились силы. По всему телу артерии и вены вздулись от бушевавшей крови. Рот разинут, кислорода не хватает. За всем наблюдаю как бы со стороны. Бойцы и офицеры как единый организм подбежали к баррикаде. Кто полез наверх, сбрасывая вниз раненых и мертвых духов. Кто полез в щели и бреши в стене. Противник бежит. Бегут волки ислама! Ату их!!! Фас! Удушим, порвем! Фас, ату, ухо!!!

Автомат в руках дернулся короткой очередью и заглох, затвор вновь коротко и сухо щелкнул, правая рука вытащила пустой рожок, отбросила его в сторону и начала доставать из кармана следующий. И тут из-за груды битого мусора поднялся дух, ощерился и поднял на уровень бедра автомат. Судорожно вставлять рожок и передергивать затвор бесполезно. Времени нет. Только это промелькнуло в голове. И тут вновь заговорил неандерталец, а может, еще кто-то из древних людей, спавший до этого в мозгу. Правой ногой шаг вперед. Даже не шаг, а бросок, и одновременно ствол автомата по инерции под тяжестью тела вонзается в мягкий живот духа. Мой рот открыт. Я ору нечеловеческим голосом. Это не крик — это рев победителя. Собственные барабанные перепонки, кажется, не выдержат этого рева и порвутся.

Дух пытается произвести из своего автомата выстрел. Ха-ха-ха! Не выйдет. Я левой рукой легко вырываю у него автомат и отшвыриваю далеко от себя. Зрачки у него расширены от ужаса и боли, я вырываю свой автомат. Дух падает и зажимает левой рукой порванный живот, правой шарит у себя на поясе. Не знаю откуда, но я знаю, что он ищет гранату. Знает, сука, что не выживет, и поэтому хочет уйти и меня с собой прихватить. Не выйдет, урод. В зверином оскале показал ему зубы. Я подпрыгнул так высоко, как только мог, и обрушился на грудь лежавшего духа. Всю тяжесть своего тела я направил на каблуки. Явственно услышал, ощутил, как хрустнули ребра противника. Я вновь подпрыгнул и обрушился ему на грудь, но приземлился уже на колени. Снова захрустели, затрещали ребра духа. Не сходя с его разломанной плоти, заглянул в глаза противника. У того изо рта фонтаном и струйками из ушей потекла кровь. Тело дернулось, выгнулось и застыло. Открытые глаза уставились в небо. В зрачках отражались никуда не спешащие, застывшие зимние облака.

Тебе не дурно, читатель? Это, к сожалению, не показуха, я описываю только то, что происходило на самом деле. Я не "крутой" и не сумасшедший, просто когда хочешь вернуться домой целым и невредимым, приходится становиться зверем в самом худшем его проявлении. Частично и ты, читатель, в этом повинен. Не захотел ты воспрепятствовать началу войны. Она для тебя где-то далеко происходит. Очень далеко, на другой планете. Не знаю, когда я вернусь домой, удастся ли мне удерживать все эти проявления. Мозг — это не аппендицит. Он может в любой момент такой фортель выбросить, что потом и сам будешь удивляться, как это ты смог сделать. И поэтому, читатель, не удивляйся, когда в хронике происшествий ты будешь узнавать, как у жертвы кишки мотали на кулак. В этом частично будешь и ты виновен. На месте жертвы можешь оказаться как ты сам, так и твоя жена, ребенок или просто знакомые, близкие тебе люди. Люди, которых ты любишь, ценишь, которые тебе дороги. А все только потому, что ты испугался или сделал вид, что тебе все равно, и не присоединил свой голос к жидкому хору, пытавшемуся остановить безумие. Безумие порождает безумие. Чудовище войны еще долго будет порождать чудовищ в мозгу участников этой бойни, а затем монстры будут выходить на улицу и брать то, что, по их мнению, принадлежит только им. По закону войны принадлежит.

Другого закона мы не знаем. Страна, народ нас предали, отвернулись, забыли, прокляли. "Афганский синдром" покажется вам детской сказочкой, когда через пять-семь лет мы поймем, что для нас нет места под солнцем. Это место занимаешь ты, читатель. А вот тогда мы тебя подвинем. Больно подвинем, так что не обижайся, когда мы тебя уроним мордой о шершавый асфальт. А может, ты умрешь, так и не поняв, что же с тобой произошло. Мы не сумасшедшие. Но мы заслужили более почтительное, уважительное отношение к себе. Если его не будет, то завоюем его точно так же, как завоевали в Грозном в январе девяносто пятого.

Вперед, вперед, фас, ату!!! Видишь, разум, что здесь тебе делать нечего. Ты не выдержишь, ты уйдешь от действительности. От реальности. А я из-за тебя сойду с ума. Нет! У-р-р-р-ра!!! Вперед!!! Только вперед!!! Порвать, разорвать, разгрызть!!! Зачем? Ради жизни моей и моих друзей!!!

Не заметил, как оказались по другую сторону баррикады. Впереди, через пятьдесят метров, чернело здание Государственного банка Республики Ичкерия, язви ее в душу. С дикими воплями, гиканьем, воем мы неслись к этому зданию. Танки, БМП, обтекая бывшую баррикаду, укутанные выхлопными газами, прикрываясь нами, выходили на исходные позиции для стрельбы. Из здания Госбанка по нам ударили духи. Били из стрелкового оружия, и, хотя расстояние было большое и из-за дыма, копоти, гари толком не было видно ничего, били длинными очередями, как в ближнем бою.

Когда бьешь длинными, независимо, от плеча, от бедра или от живота, то разлет получается большой. Тут, значит, у "волчат" сдали нервы. Ничего. Недоноски, мы вас сделаем. Крови. Только крови и больше ничего. Опыт со вскрытием брюшной полости без наркоза у духа мне понравился. Я был пьян боем. Пьян без вина. Ур-р-р-р-ра!!! Вперед, неандерталец!!! Крови, только крови и жизни! А-а-а-а-а!!!

Тем не менее первые ряды залегли. Кто-то уже перестал шевелиться. Кто-то, воя, зажав рану, катался по грязному, усеянному осколками битого строительного мусора асфальту. К ним спешили на помощь их же товарищи, сослуживцы, братья по крови. Порвем за каждого "трехсотого", "двухсотого". Не дрейфь, ребята, порвем на части душару!

Но какие бы гены ни бушевали во мне, я решил не корчить из себя героя и упасть все же на грязный асфальт. Сумерки уже почти сгустились. Дураки наш господин Гарант Конституции и его министр обороны, что начали войну зимой. То ли дело летом. Тепло, сухо. Световой день длинный. Не надо на себе тяжелый потный бушлат таскать, заботиться о дровах для обогрева. На земле спать тоже можно, не боясь. А сейчас?! Зимние сумерки опускаются. Наступает холод. Ветерок разогнал немногочисленные облака, и теперь полная луна будет нас освещать, как в театре яркие софиты сцену. Отсутствие облаков показывало также, что тепло от земли и от наших тел сейчас не будет удерживаться их ватной подушкой, а устремится в вечно холодную Вселенную. Спасибо, товарищ Ролин, и за поддержку с воздуха, и за поддержку с другого конца площади. Если днем не ввязались в бой, то уж ночью и подавно нас кинут, как собак, загибаться на этой сраной площади. А зачем? А х... его знает, зачем!!! В Кремле, в Доме правительства, в Государственной Думе, Федеральном собрании и в Министерстве обороны сейчас тепло. Да я думаю, что и господа банкиры, для которых мы сейчас, пластаясь, зарабатываем немалые бабки, тоже не дрожат от холода.

Сейчас если не пойдем вперед, то через пару часов начнем умирать от холода. Сердце у многих бойцов не выдержит резкого похолодания. Срочно, просто очень срочно необходим спирт, коньяк, водка, горячая пища и горячий чай. Иначе нам удачи не видать. Все сибиряки, мы это прекрасно осознавали, как и то, что горячей пищи нам не видать, как взятия Дворца Дудаева этой ночью. Ладно, у меня коньяк есть, а у остальных? Кстати, у меня действительно есть коньяк! На всю бригаду не хватит, ясный перец, что не хватит, но поделиться с одним-двумя бойцами я могу. Без проблем.

Обстрел не прекращался. И вот впереди меня два бойца, лежащие рядом, один за другим дернулись и замерли, застыли. Руки и ноги вывернуты в неестественных позах, головы запрокинуты. Раненые не лежат в таких позах. Один из лежащих рядом рванулся к ним. Его тут же перехватили товарищи.

— Куда, идиот?! Подстрелят и фамилию не спросят. Лежи.

— Как же! Вы что, уроды недоделанные, своих кидаете?!

— Все, нет их уже. Убил снайпер.

— Да пошли вы, трусы. Там мой земляк. Мы с одного дома. Не верю! Пустите! — кричал солдат, вырываясь из рук своих товарищей.

Тут один их державших не выдержал и отпустил его. Воспользовавшись данным обстоятельством, боец хотел было побежать к погибшим, но тот же боец, который его отпустил, локтем сильно ударил в переносицу. Солдат отключился. Двое товарищей подхватили его под руки и бережно, ползком, потащили в тыл. Вслед им слышались голоса:

— За что его так приложили?

— Под снайпера рвался, вот и утихомирили. Ничего, очухается, еще будет благодарить.

— Точно. Спасибо скажет!

— Сейчас его в медроту. Там тепло. Повязку на нос наложат. Пару дней поваляется. Здорово!

— Ползи сюда, я тебе тоже харю разобью, а потом оттащу к медикам. Давай?

— Да пошел ты.

— Мужики! Вот сейчас полбутылочки водочки выкушать бы, а?

— Заткнись, мудила! Не трави душу.

— Если сейчас спирта не будет, то придется в атаку идти.

— Точно, вон луна всходит.

— Или откатываться надо и спирт жрать, либо вперед. А то она сейчас, как на вокзале перрон, осветит.

— Что делать будем?

— Хрен его знает. Командиры есть. Вот пусть у них голова и болит.

— Эх, сейчас шашлыка бы... — кто-то мечтательно произнес из темноты и огрызнулся автоматной очередью в сторону духов.

Из-за нашей спины начали стрелять танки. После нескольких пристрелочных выстрелов снаряды более-менее точно начали ложиться в цель. Каждое удачное попадание танкистов мы приветствовали громкими воплями. На земле лежать становилось все холоднее. Я вновь вытащил свою фляжку с коньяком и, открутив крышечку, сделал большой глоток. Сразу стало теплее, уютнее, веселее. Сейчас в теле благополучно уживался и разум человека двадцатого столетия, и мрачный предок из холодных пещер, готовый при первой необходимости занять главенствующее положение и рвать зубами врага. Судя по всему, коньяк пришелся по душе обоим. Я сделал еще один приличный глоток. Вот и кровь в теле веселее потекла.

Танки стреляли не переставая. Барабанные перепонки, огрубевшие от грохота разрывов, почти не замечали этого ужасного шума. Только горячий воздух пороховых разрывов периодически прокатывался по нашим телам, шевеля при этом одежду. Хорошо! Хоть немного, но согревает. Загорелось здание Госбанка. Мы приветствовали это воплями победителей, лежа на земле. Снег и грязь немного оттаяли под нашими телами, мы лежали в грязных лужах. Сумерки уже сгустились, наступала ночь. Луна слева поднялась и уже начинала нас освещать. Хреново!

По цепочке передали приказ: "Готовность к штурму!" И то дело. Правда, по опыту прежних своих войн, я дико сомневался в необходимости, целесообразности и эффективности таких ночных штурмов, но об этом можно было спорить в штабе, а здесь, на площади, я выполнял приказ. Через две минуты поступил приказ на штурм. Танки еще не прекратили стрельбу, а на этом малом расстоянии они били прямой наводкой. Снаряды, казалось, проносились над самой головой. Пробежав метров десять под своим огнем, мы замедлили темп. Боялись попасть под собственные снаряды, да и осколки от здания также могли нас задеть.

Вновь разум ушел. Бежал я, ничего толком не осознавая. Вот и здание рядом. Вокруг зияют воронки, оставленные авиабомбами, здание полуразрушенное, но старинной постройки. Крепкое, зараза! Духи очень агрессивно нас поливают свинцом. Но судя по всему, у них там еще и снайпера окопались.

Наша первая цепь... Порядка двадцати человек было убито и ранено. Вторая пыталась оттащить, вынести раненых и убитых из-под обстрела. Многие тоже падали. Кто шевелился, кто, воя, катался по перепачканному грязью и кровью асфальту, зажав раны на теле. Кто-то самостоятельно пытался уползти из зоны поражения. Но многие... Многие остались лежать с нелепо вывернутыми конечностями, запрокинутыми головами.

Все это освещалось пламенем от горевшего здания Госбанка, постоянно висящими в воздухе осветительными ракетами и равнодушной ко всему луной. Наступившая ночь пронзалась трассирующими очередями из пулеметов, установленных на танках. Грохот боя, вой разлетающихся осколков и визг рикошетирующих пуль, их противное чмоканье при попадании в мертвые тела создавали кошмарную акустическую картину, которая парализовала мозг. Главное не думать. Иначе безумие обеспечено. Работать, работать, работать! Так, вперед, только вперед! Еще минут десять топтания на месте — и все...

Получите, родители, жена и прочие родственники, оцинкованный ящичек с телом вашего любимого воина-освободителя, восстановителя конституционного порядка. Да, не забудьте расписаться. Здесь, вот здесь и здесь. Не надо кидаться на нас. Мы вашего горячо любимого не посылали туда. А я откуда знаю, кто посылал. Все. Примите наши искренние соболезнования. До свиданья. Нет. Остаться не можем. Нам еще три таких "посылки" развезти надо. После похорон зайдите в военкомат и в собес по месту жительства — оформите пособие и пенсию. Не забудьте собрать и принести двадцать пять справок. И чтобы все оригиналы были, а то ничего не дадим. Все, счастливо оставаться.

Хрен вам! Не выйдет! Не привезут меня в этом поганом ящике, если только я сам на себя руки после ранения не наложу! Тьфу, тьфу, тьфу! Вперед. Только вперед! Давай, "махра", поднимай задницы. Шевелитесь, желудки. В банке, может, остались деньги. Ура!!! Деньги, мани, бабки, капуста! А если Госбанк, так может, там и доллары имеются?! Может, и есть, только не будут они нас ждать. Фас! Вперед! Шевелись! Не толкай меня автоматом в спину, идиот, а то выстрелит!

И вновь ожила серо-грязная масса нашей бригады, и пошли, пошли, пошли. Танки прекратили огонь, чтобы не задеть нас. Вот уже и банк рядом. Но что это?

Из темноты с флангов послышался грохот и скрежет танковых гусениц. Неужели "махра" спешит на помощь? Ура! Наши! Давай, навались! Сейчас мы духов закопаем!

Из темноты действительно выехали танки. Танки марки "Т-64". У нас — "Т-72". И эти танки устаревшей конструкции начали нас расстреливать почти в упор. За танками пряталась пехота. Не наша пехота. Поначалу мы полагали, что это нам идут на помощь, но духи воспользовались именно тем моментом, когда в горячке боя мы пошли на штурм. И с флангов в тыл нам они ударили. Так никто толком и не узнал, сколько же на самом деле было танков у противника. Они с ходу врубились в наши порядки, кроша, молотя своими траками, катками тела НАШИХ бойцов, наматывая на ведущие шестерни руки, ноги, внутренности, одежду. Одновременно они расстреливали стоящие в тылу танки. Опять же НАШИ танки. Те не могли им отвечать, потому что могли зацепить, убить, угробить свою пехоту. Вот и стояли они как мишень. Духовские танки расстреливали их, как на учебном полигоне давно пристрелянные мишени. Духи нас, как стадо скота, загнали на пятачок перед Госбанком и с трех сторон почти в упор расстреливали, не давая ни малейшей возможности вырваться из этой западни. Мы не могли вырваться и дать свободу стрельбы для наших танков, а те не стреляли, чтобы нас не убить. И вот метались, как бараны.

Кому-то удалось подбить духовский танк. Тот запылал. И вот под рвущимися боеприпасами в горящем танке мы начали прорываться. Наши танки уже вовсю полыхали, привнося дополнительное освещение в общую ослепительную картину площади.

Никаких чувств, кроме одного, не было. А был СТРАХ. Огромный страх. Он вытеснил все из тела, из головы, мозга. Не было уже ни капитана, ни гражданина Миронова, а был только трясущийся от ужаса комок дерьма, который хотел лишь одного — ВЫЖИТЬ. И все. Просто выжить. Тут не вспоминаются давно забытые молитвы, а просто несешься в темноту. Спотыкаешься, летишь, не ощущая боли от ушибов, ссадин. Ничего, кроме леденящего душу, тело страха.

Вслед несутся очереди, слышны крики ярости, боли, вопли раненых, но не можешь уже вернуться, чтобы помочь. Паника, только паника и страх. Страх размазывает тебя по асфальту, он заставляет тебя бежать только по прямой с бешеной скоростью. А тебе же кажется, что стоишь на месте. Ты несешься в темноте по площади, которую несколько часов назад брал, сражаясь за каждый сантиметр. Она усеяна еще не убранными телами как наших бойцов, так и духов. Ты спотыкаешься об них, падаешь, вскакиваешь и снова вперед. Трупы твоих друзей у тебя уже не вызывают больше никаких эмоций, никакого желания или жажды мести. Чувствуешь только одно — раздражение. Раздражение от того, что они мешают тебе бежать. Сил и так немного, а тут еще они лежат.

Чувствую, что силы уже на исходе. Сбавляю темп. Вокруг много наших бежит. Такие же, как и у меня, вытаращенные глаза, в которых человеческого уже мало осталось. Распахнутые рты в безмолвном крике. Никто не кричит. Никто не матерится. Все берегут силы для бега. Духи близко не приближаются к нам. Видимо, боятся в темноте нарваться на отпор. Не надо загонять мышь в угол, она тогда становится агрессивнее и страшнее кошки.

В темноте мы сбились с ориентира. Теперь бежим уже не назад, к мосту, а в сторону Дворца Дудаева. В небо над нашими головами поднялись ракеты и осветили несущееся стадо. Это мы. Нет ничего человеческого в этих лицах, глазах, дыхании, взгляде.

Ударили автоматы и пулеметы. Первые ряды были выкошены, остальные на бегу, стараясь не останавливаться, попытались развернуться. Задние налетали на передних, сшибали их на землю, падали сами. Поднимались. И вновь бег. Бег в темноте. В глазах от усталости пляшут искорки. Никто никому не помогает. Раненые стреляются, кто-то пытается уползти в темноту. Подальше от света вездесущих ракет. Луна-предательница, сука, тварь гребаная, светит уже не хуже ракет, пробиваясь сквозь завесу дыма от пожарища. Силы уже почти оставили меня. Господи! Только не плен! Лучше смерть, только не плен! Помоги, Боже! Помоги! Спаси и сохрани меня!

Перешел на быстрый шаг. Воздуха не хватает. Хочется сорвать с себя бронежилет и бушлат и открытой грудью упасть на мокрый от крови асфальт. И лежать, лежать, тяжело дыша, восстанавливая дыхание. Нет! Нельзя. Подойдут духи и тогда — плен. Нет, только не плен! Я попытался вновь бежать.

Кровь бьется в черепной коробке, как сибирская река на пороге. Она бурлит, пенится, пытается своротить мешающие ей камни. Переворачивает их, шевелит. Кажется, что от перенапряжения и давления череп сейчас взорвется. Нет сил бежать. От перенапряжения я почти ничего не слышу, кроме шума собственной крови в ушах. Перехожу на шаг. Автомат вешаю себе на шею и складываю на него руки. Все тело налито кровью. Не то что бежать, просто переставлять ноги тяжело. Справа подбегает боец, без слов подхватывает меня и тащит за собой. Пробежав несколько метров, я понимаю, что сил нет и я могу только затруднить солдатский бег. Голос, продирающийся сквозь рваные бронхи и никотиновые пробки, чуть слышен:

— Иди. Иди. Я тебе не помощник.

— А как же вы?! — мне в ухо почти кричит солдат.

— Иди. Я сам... — мне трудно говорить, не то что бежать.

— Я не брошу вас! — в голосе солдата слышно отчаяние.

— Пошел на хрен. Выбирайся сам. Я пойду следом, — из последних сил двумя руками отталкиваю солдата. Мы разлетаемся в разные стороны.

Солдат удаляется прочь. Последний толчок отнял у меня последние силы. Я сажусь на землю. Тяжело дышу. Сплевываю на асфальт тягучую слюну. Сердце бешено колотится. По учебе в военном училище знаю, что после бега нельзя сидеть, клапаны у сердца могут захлопнуться и не открыться. Но ходить нет сил. Когда из глаз ушли пляшущие искорки, обвел тяжелым, затуманенным взором вокруг себя. Автомат так и продолжал болтаться на шее. Не было сил снять его. Не было сил просто шевелиться.

Поодаль сидели, лежали, полулежали фигуры. В основном это были офицеры. Понятно, возраст уже не тот, и, конечно, физическая подготовка тоже. А гражданские возмущаются, что военные так рано на пенсию уходят. Если среди нас и были те, кому за сорок пять, то среди живых их потом не обнаружили, это я гарантирую. Некоторые сидели на трупах. Может, и удобно, но я еще не дошел до такого состояния, до той черты, когда в полнейшем отупении ты ничего не соображаешь. Все просто сидели и смотрели в сторону противника. Кто-то был готов, отдохнув, продолжить прерванный бег. Но большинство, и я в том числе, готовы были принять последний бой. Не было сил бегать. И просыпался разум, страх отступал. Начинала говорить злость. Когда просыпается злость — это хорошо. Значит, ты еще не совсем скотина, не совсем животное. Остатки человеческого разума у тебя присутствуют. Но разум — это хорошо, однако пора было подумать, как сматываться из этого пекла, как спасти собственную шкуру, задницу. О душе как-то не вспоминалось в этот момент. А о Боге вспоминалось, как о некоем могущественном покровителе, на которого возлагались надежды по спасению бренного тела.

Закашлялся. Долго, мучительно больно выходил комок никотиновой слизи. Бля, надо бросать курить, а то однажды сигареты не дадут мне добежать до спасительного камня, бугорка, ямки. Выплюнул комок мокроты. На языке чувствовался вкус крови, значит, и часть родных бронхов тоже выскочила наружу. Я глубоко вздохнул, и в груди вновь закололо, снова начался удушливый приступ кашля. С большим трудом откашлялся. В груди болело, и хотелось ее разодрать, пустить туда свежий воздух. Устал я от беготни на длинные дистанции. Мне бы что-нибудь попроще, покороче, поспокойней. Говорила мне мама: "Учи английский".

Глава 10

Тем временем отдыхающие, отдышавшись, начали подтягиваться друг к другу. По приблизительным подсчетам выходило, что тут находилось около пятидесяти человек. В основном офицеры, но было и немало солдат и прапорщиков. Многие уже сбросили с себя бронежилеты, чтобы было легче бежать. Лица были растерянные. Все активно вполголоса начали обсуждать происшедшее. После сильнейшего потрясения, после унижения, стресса всем хотелось выговориться. Обвиняли в основном руководство группировкой. Все считали, что бригада сделала все от нее зависящее.

— Всыпали нам по первое число.

— Ублюдки, потеряли всю бригаду!

— Какой хрен, потеряли. Многие вышли из зоны обстрела.

— Хрен! Не вышли! Видел, как танки горели?

— Видели. Все видели. Танков семь-восемь точно подбили!

— А наши почему не стреляли?

— Как почему? Нас бы там и похоронили!

— Да лучше бы похоронили свои, чем как трусы бежать.

— Так чего ты бежал? Остался бы там. Героя бы посмертно дали.

— Ага, догнали и еще бы поддали!

— От этих ублюдков из Москвы и Ханкалы дождешься благодарности.

— Если бы не эти придурки с их чмошным планом атаки в лоб гребанной площади, так не драпали бы сейчас, как шведы под Полтавой!

— Чмыри!

— Пидорасы хреновы!

— Ролин, наверное, специально другие войска не вводил в действие, чтобы нашу бригаду духи в капусту покрошили!

— Точно, он наш бунт на "Северном" простить не может!

— Где этот хмырь?

— Сюда бы его. Я бы посмотрел на него!

— Один х... нас обвинят в том, что штурм не удался.

— Да пошел ты...

— Вот увидите. Скажут, что план был великолепен, но мы с самого начала были против него и поэтому отказались его выполнять.

— Может, и в теплых чувствах к Дудаеву обвинят.

— Пошел на хрен со своим Дудаевым.

— Он такой же мой, как и твой.

— В гробу в белых тапках я его видел!

— Пока он нас с тобой пытается в гроб загнать.

— Хрен загонит.

— Уже полбригады загнал.

— Точно, может и до нас добраться.

— Надо сматываться отсюда!

— Куда?

— На свой берег. Туда техника бригадная ушла?

— А может, там духи засаду устроили?

— Все может быть, но не вечно же здесь торчать.

— Правильно! Надо уходить.

— И чем быстрее, тем лучше.

— А нас не арестуют?

— За что?

— За то, что приказ не выполнили!

— Всю бригаду не арестуют.

— Сейчас не тридцать седьмой год!

— Да и не сорок первый, когда в тылу заградительные отряды выставляли.

— Правильно!

— Приказа как у Сталина, "ни шагу назад", не было!

— Был только один приказ!

— Какой?

— Нефтеперегонный завод не трогать!

— Ублюдки, недоноски, скоты уребищные, подлецы, подонки, чмыри, гондоны, пидорасы, предатели! Подставили!

— Не ори! Духи услышат.

— Да хрен на них. Пусть слушают.

— Хочешь быть "двухсотым"? Пожалуйста! Но без нас. Иди. Там духи ждут.

— Хватит звиздеть. Надо уходить.

— Правильно.

— Быстро уходить.

— А если засада?

— Будем биться, а что делать?

— Радиостанция у кого есть?

— У меня, — из темноты выступил боец с большой радиостанцией за плечами. Почему он ее не скинул во время "кросса" — неизвестно.

— Вызывай наших, — по голосу похоже, что говорил комбат первого батальона.

Радист забубнил в телефонную гарнитуру. Через минут пять ответили. Радист протянул кому-то гарнитуру, и уже тот заговорил. Все оживились.

— "Сопка-25", я — " Уран-5"! Как меня слышите? Я вас тоже хорошо. Где мы? — и из темноты он спросил у нас:

— А где мы, мужики?

— На юго-восточном конце площади. Метров триста до моста. Спроси, готовы ли они нас поддержать огнем, если при прорыве духи обстреляют.

— Алло, "Сопка"! Мы на юго-востоке площади, примерно до моста метров триста! Если будем форсировать — поддержите нас огнем! Как вас там нет? А где вы? А мы как же? Понял. Пробиваться к старому КП бригады. И это все? Что? Кого ранило? А где он? А Сан Саныч? — комбат нарушал все мыслимые правила радиообмена, но всем было глубоко наплевать на это. Кому не нравится — приходи арестовывай. Все внимательно следили за переговорами.

— Так что делать? Это я сам тебе могу посоветовать. Куда вы едете? Вас преследуют? Много наших "коробочек" пожгли? Сколько? Ни хрена себе! А что делать-то будем? Да, я понял, что к старому КП подтягиваться. А мудаку Ролину доложили? Ну и что он сказал по поводу подкрепления? Ничего? Скотина! Все. Отбой. Конец связи.

— Ну, что там?

— Да говори, не тяни кота за хвост.

— Тихо. Не мешайте. Пусть говорит.

— Так вот, мужики, — было слышно, что тяжело говорить ему, — первое — Бахеля ранило...

— Как ранило?

— Он жив?

— Куда ранило?

— Где он? — послышались встревоженные возгласы.

— Не перебивайте, дайте я расскажу, а потом уже и спрашивайте!

— Не томи, рассказывай!

— Бахеля ранило в ногу, в бедро. Ранение тяжелое.

— Жить-то будет?

— Да заткнись ты, мудак! — послышался раздраженный окрик.

— Не ори. Сам мудак.

— Сейчас подойду и башку твою тупую вскрою. Заткнись, скотина!

— Сам скотина! — в темноте не было видно спорщиков. Луна и взлетающие в отдалении осветительные ракеты отбрасывали только неясные, неверные, ломкие тени.

— Бля, да вы уйметесь или нет?

— Сейчас встану и обоих успокою! — послышался голос командира первой роты второго батальона. Жив, значит, курилка!

— Еще раз для особых тупых повторяю: командира бригады ранило в ногу. В бедро. Ранение тяжелое. Без сознания его отвезли на "Северный". Все. Это первое.

— Что еще слышно о командире?

— Бля, вы что такие тупые?

— Дайте человеку рассказать, а потом свои глупые вопросы задавайте!

— Рассказывай.

— О командире больше ничего не известно. Знают лишь, что его повезли на "Северный", но там не пробились — духи заслон поставили. Пробились на Ханкалу, а оттуда "вертушкой", после первой операции, оттащат на "Северный".

— Ну, слава те, Господи...

— Ты заткнешься, урод, или нет?

— А дальше?

— Бригадой временно командует Билич.

— Сан Саныч?

— Ну а кто еще? У нас что, много Биличей?

— Бригадой командует Билич, — вновь повторил комбат, — они ушли, пробились на юг. Часть техники ушла через мост, но ее там сейчас нет...

— Звиздец бригаде!

— Точно. Растащили, разбили... — в голосе говорящего послышались истерические нотки.

— Заткнись, истерик!

— Дальше что?

— Подожгли, уничтожили у нас пять танков, три БМП...

— Пять танков?

— Точно, звиздец бригаде!

— Да замолчите вы или нет?

— Предложено самостоятельно пробиваться на место дислокации старого КП и там ждать, когда подтянутся остальные. Вот теперь у меня все!

— А они куда поехали?

— У них на хвосте духи. Пару раз напоролись на засаду. Потеряли еще человек пять и теперь, разбившись на мелкие группы, будут собираться на старом командном пункте.

— Весело!

— Разбили нас, как немцев в Великую Отечественную под Курском.

— Да заткнись ты, урод несчастный!

— А что вы из себя героев корчите!

— Надо идти к духам и сдаваться. Они же первую колонну танковую в ноябре прошлого года, кого в живых оставили, отдали же назад!

— Хрен они тебя отдадут!

— Забыл, что они с нашими пленными делали?

— И мы тоже сами хороши...

— Да, руки у нас по самую шею в крови.

— Пощады не будет.

— Это факт.

— Так что делать будем?

— Как что? Пробиваться к своим.

— Сначала до любой части добраться, а затем уже до старого КП.

— А как туда добраться?

— А хрен его знает.

— Давайте по карте посмотрим.

— Карта сорок седьмого года выпуска, это все равно что по пачке "Беломора" смотреть.

— М-да. Надо пробираться к своим.

— Давайте для начала с этой долбаной площади уберемся.

— "Давай". Легко сказать "давай". А куда идти? В какую сторону? Через мост?

— Попробуем через мост, ведь часть бойцов ушли через мост. Вроде большой перестрелки не было.

— А вы на месте духов, когда нас отбили, оставили бы мост без прикрытия?

— Не-е-е-т, наверное.

— Вот то-то и оно. Мы же с ними одни военные училища заканчивали. Так что и думаем мы одинаково.

— Не думают они. Они же "чурки"!

— Если бы они были "чурками", то мы бы здесь не сидели и не тряслись от страха!

— Это точно!

— Надо уходить, как мы шли — на юго-восток, а там, может, как-нибудь и переберемся на тот берег.

— Ублюдки гребаные!

— Это ты про кого?

— Да про всех! И про москвичей и умников из Генерального штаба, и мудаков из Ханкалы и Моздока. И про Гаранта нашей Конституции и министра обороны, и про духов сраных! На кой ляд мне сдалась эта дыра — Чечня?

— Не ной!

— Я ною? Я жить хочу! Понимаете? Я хочу жить!

— Ну и живи, мы-то тебе не мешаем.

— Вы не мешаете, а вот московские недоноски мешают.

— Они всей России мешают. Ну и что?

— Как что? Пошли на Москву!

— Прямо отсюда?

— Ты сначала с этой площади выберись, а затем уже собирай войска в поход на Москву!

— Эх, нет у нас лидера, вождя!

— Вожди только у индейцев и племен.

— Хватит звиздеть! Уходим.

— Куда?

— На юго-восток, другой дороги нет.

— А может, через мост рискнем?

— Иди рискни.

— Добровольцы есть, чтобы мост проверить?

Тишина, разрываемая очередями возле Госбанка и визгливыми криками чеченцев.

— Нет никого. Значит, пойдем через юго-восток. Днем оглядимся, отсидимся, с нашими свяжемся. Пошли.

— Пошли.

— А может, все-таки через мост?

— Иди. Тебя никто не держит. Иди.

Мы пошли. Растянувшись метров на тридцать как в длину, так и в ширину. Шли неспешно. Старательно всматриваясь под ноги, прислушиваясь к каждому шороху. Луна находилась в самом зените, освещала нам путь и нас тоже.

Духам не пришло в голову нас преследовать. Либо боялись, либо не хотели утруждать себя преследованием. Во времена морских сражений, при Екатерине Второй, отступающего противника не преследовали. Это называлось "строить золотой мост". Благородная затея. Ушаков, впоследствии ставший адмиралом, первым нарушил эту традицию и всыпал тогдашним туркам и в хвост и в гриву.

Нельзя мышь загонять в угол и лишать ее надежды на спасение. Мы были подобны этим мышам. Пусть испуганные, затравленные, но если нас загнать в мышеловку, то будем драться как обреченные. Никто не спешил нам помощь. Никто не организовывал спасательных операций. Не удивлюсь, что если удастся вырваться из этого "мешка", то окажется, что нашей бригады уже нет. Под видом сокращения расформировали.

М-да, это не Америка. Там для спасения какого-то сбитого летчика над Югославией отправили целый флот. И ведь спасли! В непроходимых лесах нашли и эвакуировали. А нас? Как сказал классик: "Прокляты и забыты!"

Эх, Родина, Родина, не мать ты нам, а тетка чужая! Не хочу, чтобы мой сын служил в твоих Вооруженных силах. Чтобы как я стрелял в собственный народ по бездарной прихоти и политической импотенции кремлевских алкоголиков, впавших в маразм.

Когда ты по уши в дерьме, из которого неизвестно, удастся ли выплыть, то проклинаешь всех и вся. Весь белый свет во всем виноват, кроме тебя одного. Но при анализе сложившейся ситуации выходило, что и нет моей вины в этом. Нет вины и людей, идущих рядом. Есть только неуемные политические амбиции. Если говорят пушки, то дипломатам следует замолчать.

Такие мысли роем путались в голове, пока мы осторожно, стараясь не поднимать шума, выходили с площади. Старательно обходили, переступали через трупы. Вперемешку лежали наши бойцы и офицеры и чеченские боевики. Все отдавали себе отчет в том, что наших ребят уже никто не похоронит, никто не отправит их тела на Родину. Министерство обороны здорово сэкономит на похоронах собственных солдат. Пять лет можно не выплачивать пособие, медицинскую страховку за гибель, не оформлять пенсию. Почему? Просто он пропал без вести. Пропал без вести и все. Да, мы ищем, но понимаете, нет средств, были тяжелые бои, братские могилы и прочая хренотень. Не дай Бог вот так валяться. Я не добрый христианин. Нет! Просто не хочу свою семью оставить без средств к существованию даже после моей гибели. Вот и получается, что в нашей стране необходимо погибнуть так, чтобы твои бренные останки опознали, отвезли к родственникам и закопали под оружейный залп. Дурдом, прямо-таки дурдом. А пацанов, через которых я переступаю, не чувствуя обычных приступов тошноты, уже не вернешь. Не вернешь и не отправишь домой. Ни живых, ни мертвых. Не помогут здесь яростные призывы в острой полемике депутатов-острословов. Не помогут также и проповеди в церквях. Интересно, а почему Православная Церковь не препятствует такому безумию, как эта война? Чертовски интересно. Не видел я здесь священников. Один только, говорят, есть, настоятель местного храма. А в войсках или рядом с ними никого я в рясе не видел. А сейчас местным русским, которых сначала чеченцы вырезали как баранов, а затем мы долбили авиабомбами, артиллерией, минами, расстреливали их дома, не ведая, что там наши, необходимо наравне с медицинской и психологической помощью слово Божье. Где эти слуги Господни, черт их побери?

Нет никого. Продолжается многовековая война правительства с собственным народом. Церковь, как всегда, в стороне. А еще того хуже — поддерживает преступную войну. История повторяется, но на новом, более качественном витке спирали. За что, за что, Господи, мне выпало родиться в этой Тобой же проклятой стране?!

Парадокс заключается в том, что я ее люблю и ненавижу одинаково сильно. Могу отдать жизнь за свою любимо-ненавидимую Родину. Но только за Родину, но не за ее правителей.

Сейчас снова стало популярным словечко "соборность". Долго я узнавал его смысл. А смысл такой, что это извечная мечта, вера русского народа в доброго, хорошего царя. Вот приедет барин, барин нас рассудит. Тьфу! Никто из царей, правителей России, включая нынешних, никогда не заботился о народе. Народ для правителей — это враг пострашнее всех вражеских агентов и прочей заграничной нечисти. Никто не думал о благоденствии народа НИКОГДА! Мертвый народ — это хороший народ. Очень удобно стравить два племени своей страны. Пока они дерутся, никто никогда не вспомнит о том, а почему они так плохо живут. Почему не платят заработанные деньги? Где пенсии? Где пособия? Где стипендии? Как где? Во всем виноваты злые чеченцы. Все ушло на войну с супостатом. Вот как только мы его победим, как только восстановим то, что разрушили в Чечне, так немедленно и получите свое честно заработанное. А инфляция? При чем здесь инфляция? Война, как вы не можете понять, что из-за войны мы немножечко подняли цены, немножечко подпечатали денег. Ничего страшного. Мы же не говорим, что вы их никогда не получите. Получите, получите! Вот только потерпите. Ведь в Великую Отечественную вообще, говорят, денег не давали. Все для фронта, все для победы! А сейчас какая разница? Ну и что, что это мы напали на Чечню, а не они на нас? Заткнитесь и сопите в две дырки. А то у нас много республик, будете возмущаться — и с ними начнем войну, вот тогда точно ни денег, ни своих детей вы наверняка не увидите!

Не видел я ни сегодня в бою, ни раньше ни соколов Жирковского, ни чернорубашечников, выбрасывающих руку в фашистском приветствии. А именно они больше всех визжали в девяносто третьем о патриотизме, державности, православии, христианстве и прочей ерунде.

"Русский народ — Богом избранный!" Тьфу! Бред собачий. Паранойя! Еще сто лет назад один православный мог другого православного без колебаний обменять на породистого щенка, запороть по собственной прихоти до смерти, расстрелять. Пытка на дыбе, говорят, наше родное изобретение. У других народов, правда, были вещи подобные, но быстро вышли из моды. Например, "испанский сапог". А пытки и тюрьмы у нас прижились с древних времен. Вот и получается, что треть населения сидит в тюрьме, треть работает на производстве, где условия мало отличаются от зоновских, а еще треть охраняет и стережет в зоне и ищет кандидатов для зоны на производстве.

Строй вроде как поменялся, а привычки, система, характеры остались прежние. Как номенклатура управляла нами, так и управляет. Правда, многие подумали, что можно обсуждать решения Клана, Семьи, вот последние и решили отвлечь внимание на негодный объект. А попутно еще пограбить чего-нибудь, население подсократить. Не надо кормить, обучать. А так — пропали без вести, да и хрен с ними. Это не Рио-де-Жанейро, это гораздо хуже. И в белых штанах здесь ходят только в армии солдаты перед отбоем. На всех не хватает...

Все дальше и дальше мы уходили от трескотни автоматных очередей и разрывов, от победных гортанных воплей местных аборигенов, устроивших нам классическую танковую засаду. Хорошо ребята в училищах тактику изучали. Малыми силами уничтожили превосходящего противника, да еще, считай, почти в походной колонне. Ну ничего, уроды, мы вернемся, мы обязательно вернемся. И за те позор и панику, которые мы испытали пару часов назад, мы с вас, сук, сполна, с процентами спросим. Только разберемся с козлами с Ханкалы по поводу обещанного подкрепления и вернемся. Вернемся, быть может, подталкивая толстомясых полковников из Ханкалы и "Северного" впереди себя штыками. А еще лучше — будем закрываться их телами. Жаль только, что ребята, настоящие мужики, что лежат у нас под ногами и которых от усталости мы уже не обходим, а просто переступаем через них, не увидят этого. Будет победа, обязательно будет. Пусть даже это будет пиррова победа. Но она будет. Большой кровью. Не уйдем мы отсюда. Не потому что мы не хотим, а потому что мы опасны. Будет еще много штурмов, и чем больше нас останется здесь, на грязном, захарканном кровью асфальте, тем лучше московским старым алкоголикам из бывшего ЦК КПСС.

Может, у лежащих здесь солдат кто-нибудь из родителей работал на оборонном заводе, производящем патроны, снаряды, мины. И как знать, может, именно эта пуля, осколок, снаряд, мина и убила их сына. А родителям еще не выплатили заработную плату за произведенную продукцию. Кошмар! Нет, Слава, у тебя действительно едет крыша, крепко едет. Такие фантазии и ассоциации не могут прийти в нормальные мозги.

Я пошарил рукой на поясе. Во фляжке что-то булькало. Наверное, полглотка коньяка, а хочется пить, просто хочется выпить воды. Я прибавил шагу и дотронулся до впереди идущего. В потемках не разберешь, офицер или солдат. "Все смешалось в доме Облонских..."

— Мужик, у тебя вода есть?

Он обернулся. Это был солдат из второго батальона. Когда перебегали мост, он был рядом со мной. Видимо, он тоже меня узнал, и улыбнулся и показал на уши. В лунном свете я не сразу заметил, что вокруг ушей его толстой коркой запеклась кровь. Контузия. Очень сильная контузия. Разрыв барабанных перепонок. Моя контузия по сравнению с его — детский лепет на лужайке. Я жестом показал, что хочу пить. Боец согласно покивал головой и, не останавливаясь, отстегнул с ремня фляжку. Я сделал пару глотков. Затем протянул ему. Тот, приняв ее, допил. Пустую пристегнул к ремню.

Я достал свою и, щелкнув себя по горлу, показал, что во фляге алкоголь, и дал ему. Тот сделал глоток и протянул мне. Жестом я показал, что можно пить до дна. Тот с благодарностью это и проделал. Мне было не жаль коньяка. Ему нужнее. При контузии, вопреки всем увещеваниям врачей, военные усиленно пьют, тем самым притупляют болевые ощущения и быстрее приходят в себя.

Страшно, жутко хотелось курить. Но никто не рисковал зажигать огня. Все тянулись в тихом безмолвии. Только треснет у кого-то под каблуком щебенка, и все. Говорить не хотелось, и бессмысленно это. Все были раздавлены происшедшим.

Во-первых, позорным своим бегством, потерей людей. Вон сколько их осталось, никому не нужных, у нас за спинами. И не убрать их, не похоронить.

Во-вторых, бригада рассеяна, разбита, фактически уже потерялась.

В-третьих, командир ранен и уже не вернется к нам. Сан Саныч, конечно, хороший начальник штаба, а вот какой он командир? Могут вообще прислать какого-нибудь "левого" варяга. Которому наша бригада, что зайцу стоп-сигнал. Он приедет за повышением, за орденами, а к нам будет относиться ничуть не лучше, чем наш Президент к своему народу. Поживем — поглядим. Если выживем, конечно.

Ну, а в-четвертых — полнейшая личная неопределенность. Что в этой мясорубке будет со мной лично, с теми, кто бредет рядом? Никто не мог не только что-то сказать, а просто помыслить об этом.

Сейчас из двух задач, которые ранее стояли передо мной, а именно выполнить задачу и выжить, осталась только одна — выжить, выкарабкаться! А потом мы уже разберемся, кто виноват в нашем триумфальном позоре. До Президента далеко, а вот духи рядом. Сейчас мы драпаем от них, но не все скоту масленица.

А все-таки жаль, искренне жаль, что нельзя добраться до товарища Гаранта Конституции. Искренне жаль. Ну ничего, скоро выборы. Проголосуем по-другому. Не за проституток-коммунистов и не за истеричного Жирковского, нет! Будем надеяться, что, может, какая-нибудь найдется светлая голова, которая не будет вести войну с собственным народом такими примитивными, варварскими методами.

Эх, мечты, мечты. Мечты русского идиота, что удастся поставить хорошего царя. Царя, который не будет грабить народ, не будет вывозить "за бугор" народное достояние, а денежки не будет оставлять на своих зарубежных счетах, Эх, мечты идиота! Умом Россию не понять! В Россию можно только верить. То есть она настолько своенравная истеричка, шизофреничка, что на нормальном языке логики с ней нельзя общаться? Получается, так. Кто в этом виноват? Правители считают, что народ. А народ считает, что бездарные правители. А когда в товарищах согласья нет, то хорошей музыки никогда не получится. Маразм, маразм. За какие грехи, Боже, за какие грехи ты уродил меня в этой стране?

И тут в голову пришла одна крамольная мысль. А может, нет ни ада, ни рая в том смысле, который в нас вдалбливали "святые" отцы церкви. Если предположить, что мы все когда-то жили в другом измерении, а именно здесь находится ад. И вот грешников, то есть живущих ныне на этой планете, посылают для перевоспитания. Если ты справишься с выпавшими на твою долю испытаниями достойно, не нарушая десять заповедей Христа, или сколько там их у Магомета и прочих "истинных" верователей, — то по итогам тебя заберут в рай или вернут к нормальной жизни. Ну а так как подонков в жизни всегда больше, чем нормальных людей, то и посылают в Россию всех гадов, катов и тому подобных. Территория-то огромная. А кто меньше грешил — их в более цивилизованные страны. Значит, в прошлой жизни немало я сделал пакостей, а в этой, кажется, еще больше.

Я невольно улыбнулся этой ахинее. Если бы это было так просто! Тем временем, а за рассуждениями время и расстояние прошли быстро, мы достаточно далеко удалились от площади. Впереди, по бокам стояли разрушенные дома. Даже не дома, а руины. Они по многу раз переходили из рук в руки. И вот многие уже были просто разрушены, другие стояли без верхних этажей, испещренные осколками, пулями, никому не нужные, брошенные, оставленные людьми. Сталинград, да и только! В призрачном лунном свете все это виделось несколько нереально. Голова гудела, тело жаждало отдыха, в глазах от усталости плавали цветные круги. В голове не осталось уже ни одной мысли. Просто ноги по инерции несли куда-то вперед. Не человек, в полном понимании этого слова, а бессловесная скотина. Даже если бы сейчас атаковали духи, то вряд ли бы кто сумел оказать им толковое сопротивление.

Первые ряды подошли к какому-то некогда престижному дому и пошли обследовать его остатки. Ведь находился он почти в самом центре города. Квартиры, наверное, были здесь одними из самых дорогих, а сейчас никто за них и ломаного гроша не даст.

Вторая немногочисленная группа ушла осматривать рядом стоящее здание. Какими бы мы ни были уставшими, но прекрасно осознавали, что нельзя забиваться в один крысиный угол. Это опасно. Поэтому занимали два угла. Будем стальными крысами, прогрызающими бетонные перекрытия.

Сначала вернулась первая группа и, махнув рукой, позвала на ночлег и отдых в подвал ближнего дома. Никто не командовал. Просто кто хотел идти в это здание, тот и шел. Я пошел со второй группой. Почему? Не знаю. Пошел и все. Во второе здание, точнее, в его подвал, спустилось около тридцати человек. Но не остались в одной комнате, а разбрелись кто куда. Благо подвал был большой. Вместе со мной осталось человек шесть. В самом помещении было темно. Начали жечь спички, зажигалки, освещая свое временное пристанище. Комната представляла собой квадратное помещение пять на пять метров. На улицу выходило два окна. До выхода из подвала было метров десять.

Когда зажгли спички, из углов брызнули в разные стороны крысы. Много крыс. Я спокойно отношусь к разной живности. Главное, чтобы она тебя не кусала и не пыталась сожрать.

Выставили часовых и, прижавшись друг к другу потесней, так теплее, впали в тревожную дрему. Очень хотелось есть и пить. Но не было ни того, ни другого. Поэтому осталось только забыться тяжелыми сновидениями, просыпаясь при каждом подозрительном шорохе и от близкой стрельбы.

Постоянно просыпаясь, чтобы перевернуться на другой бок, или пытаясь поджать озябшие мокрые ноги, обнимая друг друга, сгоняя обнюхивающих нас крыс, мы проспали не больше трех часов. Сон не принес облегчения. Чувство безысходности усиливалось обострением голода и жажды. Радиостанция осталась в первом здании, и поэтому мы оставались в полном неведении о происходящем. Медленно, тяжело просыпаясь, народ курил, ходил в "гости" к бойцам и офицерам, расположенным в соседнем помещении. На улице темнота еще не прошла, а из дальнего угла подвала уже потянуло дымком и жареным мясом. Именно мясом. Этот неземной запах невозможно ничем спутать! Но откуда мясо?

Все толпой повалили на запах дыма и жареного мяса. А он щекотал ноздри, легко туманил голову, вызывал болезненные спазмы желудка, вселял надежду на лучшее, будил воспоминания о доме, о пикниках с шашлыками. Боже, что это был за запах! Никогда в жизни я не чувствовал такого неземного запаха.

Когда голодная толпа подошла, подлетела к импровизированному костру из остатков мебели и газет, то увидели, что двое солдат на самодельных вертелах жарят небольшие куски свежего мяса. Куски сочились, с них капала кровь, пузырился сок. Зрелище незабываемое! Естественно, что первый вопрос у всех был:

— Откуда мясо?

— Где взяли?

— А еще есть?

— Это не человек?

— Нет, не человек! — рассмеялись бойцы, продолжая жарить свой шашлык.

— Так где мясо взяли?

Народом овладевало нетерпение и голод. Бойцы, продолжая жарить, неуверенно мялись с ноги на ногу, явно не желая поделиться своими секретами кулинарного искусства. Пауза явно затягивалась. Напряжение возрастало. Толпа вооруженных, взвинченных до предела голодных мужиков могла самих поваров пустить на шашлык. Наконец один из них промямлил:

— Крыса.

— Крыса?!

— Да, крыса, — бойцы подтвердили.

— Вы что, с ума сошли? — многие были шокированы.

Желудок сводил спазм, но уже не голода, а тошноты. Если бы там что-нибудь находилось, то непременно вышло бы наружу. Многие испытывали такую же реакцию. Но примерно половина, не испытывая никаких эмоций, подошли поближе и начали интересоваться охотничьими и кулинарными секретами "поваров". Как можно быстрее я пошел на свежий воздух. Вдогонку слышались отдельные реплики "гурманов", любителей экзотики:

— А вы пробовали ее?

— Нет, но посмотри, какая жирная!

— Точно, а сколько сока, жира! М-м-м-м! Класс!

— Это одна крыса или две?

— Одна.

— Ты смотри какая большая.

— Их тут много — на всех хватит!

— Я читал, да в школе учили, что крысы переносчики всякой заразы, включая и чуму.

— Нас многому в школе учили, а что толку?

— Не нравится — не ешь! — кто-то ответил железной логикой.

— Ничего не будет!

— Правильно. Ничего не будет, надо только получше прожарить.

— Прожарить-то прожарить, вот только не пересушить мясо, а то будет сухим, ломким и невкусным.

— Смотри, уже и корочка появилась.

— Точно! Классная корочка!

— Мужики, дадите маленький кусочек попробовать? А?

— Да много не надо.

— Если понравится, то сами крыс наловим.

— Жалко, что собак не видать, а то там мяса больше.

— В человеке вон сколько много. Почему не ешь?

— Да пошел ты со своими шутками. Сам ешь.

Я не выдержал этих разговоров, вышел в подъезд и пошел осматривать остатки квартир. Запах, дым, выходя из подвала, поднимались вверх по лестнице, преследуя буквально по пятам. Я закурил, пытаясь отогнать назойливый запах. Желудок сводило то от голода, то от мысли, что я слышу запах жареной крысы. Бр-р-р-р!

По прежнему опыту я знал, что чувство голода уйдет где-то к четвертому дню голодовки. Останется только тупая усталость, а голода не будет вообще. Мысли будут ворочаться медленнее, и не по делу, а только вокруг еды.

Когда в девяностом году мы вошли в Баку, то вначале нас бросили на Сальянские казармы, а затем уже перевели в четвертый микрорайон, как комендантское подразделение. Мы отвечали за соблюдение правопорядка и комендантского часа в этом жилмассиве. Комбат у нас был не дурак и поэтому организовал командный пункт батальона в большом универсаме. Когда спустились в подвалы, то еды там было видимо-невидимо. Хлеба только не хватало. Как в том анекдоте, масло приходилось намазывать на колбасу. Ну, я, кажется, повторяюсь. Мысли начинают зацикливаться на еде. Вместо еды я пихал в себя горький дым. Внизу поднялась возня. Остановился, прислушался. Духи? Нет. Из подвала доносились азартные вопли:

— Давай, давай!

— Гони их на меня!

— Да куда ты их гонишь, идиот!

— Давай все сначала.

— Вон в тот угол они убежали.

— Обходи, обходи.

— Давайте, гоните их.

— Жалко, что нельзя стрелять.

— Я тебе постреляю. Духи услышат.

— Бей их! Бей!

— Да не стволом, дурак!

— Прикладом бей!

— Это тебе не дубина! Бей основанием приклада.

— Так он весь в крови будет!

— Ничего, отмоешь!

— А ты что, жрать не хочешь?

— Есть!!!

— Сколько?

— Три штуки забил.

— Мало, надо еще. Вон какая орава.

— Пусть сами себе бьют.

— Не болтай. Крыс на всех хватит.

— Жирные!

— Нормальные.

— Бей жирных.

— Да тут не видно, жирные они или нет.

— Заходите, сейчас снова погоним.

Сдерживая рвотные позывы, я вышел на улицу, чтобы не слышать предсмертный крысиный писк. Сумерки уже почти исчезли. Остановился. Долго наблюдал за улицей. Вроде никакого движения. Со стороны Минутки периодически раздавалась стрельба. Но по звуку было не похоже, что идет бой. Скорее всего, это часовые простреливали участки ответственности. Бегом, сгибаясь пополам, я пересек улицу по диагонали и вбежал в подъезд дома, где укрылась первая группа. На входе меня настороженно встретили двое часовых.

— Привет, мужики! — обратился я к ним.

Увидев, что я свой, они расслабились и улыбнулись.

— Здравия желаю, товарищ капитан, — один улыбнулся широко. В тридцать два зуба.

— Что нового?

— Ничего. А что у вас там за шум?

— Духи? — подхватил второй.

— Нет. Это у нас нашлись умники, которые открыли охотничий сезон на крыс.

— На крыс? — изумление одного было неподдельное.

— На крыс? — второй, наоборот, был задумчив. Кажется, он обкатывал в голове мысль о жареной крысе. Глаза у него затянуло мечтательной поволокой.

— Да, крыс. Бойцы с утра позавтракали жареной крысятинкой, вот и другим тоже захотелось.

— А вы пробовали? — спросил второй боец. Первому было уже дурно при одной мысли о крысе.

— Нет. Не пробовал. И не хочу, — честно признался я. — Где отцы-командиры?

— Там, — неопределенно махнул рукой первый боец в сторону лестницы, ведущей в подвал.

Я не спеша, куря на ходу, спустился по лестнице, забитой щебнем и мусором, в подвальное помещение. Там сидело человек десять. Дальше, в следующем помещении сидели, лежали еще человек десять-пятнадцать. Среди них я заметил дремлющего Юрку. Подошел. Легко пнул ногой в бок.

— Вставай. Царство Божье проспишь.

Юрка быстро открыл глаза. И, увидев меня, вскочил. Обнялись.

— Жив? — он был искренне рад.

— Жив. Куда я денусь.

— А я, грешным делом, думал, что все уже...

— Ни хрена!

— Ну, давай рассказывай, что у тебя хорошего, — Юрка явно не находил себе места.

— Как что нового? — удивился я. — Все то же, что и у тебя. Если хочешь, то можешь сходить в мой подвал, там бойцы только что забили пяток крыс и сейчас готовят завтрак.

Я вкратце рассказал ему о "крысиной" эпопее. Он был удивлен. И не скрывал, что его желудок приходит в ужас при одной мысли о крысятинке.

— Ты сам-то ел? — спросил он, с трудом справившись с приступом тошноты.

— Нет. Пока не дошел еще до ручки.

— Но крысу?

— А что ты удивляешься. Китайцы говорят, что можно есть все, что растет и шевелится. Только надо уметь это приготовить соответствующим образом. Ничего, Юра, жрать захотим, так и не только крысу сожрем.

— Надо поскорее выбираться отсюда, а то вообще ополоумеем.

— Тут ты, брат, прав. Если еще посидим, то полный звиздец нам обеспечен.

Сидевшие рядом прислушались к нашему разговору и развернули дискуссию о проблемах питания из подручных средств. Мы не вмешивались, отошли в сторону.

— Что слышно из штаба? Связывались уже?

— Связывались. Тьфу! — Юрка сплюнул. — Ничего хорошего. Остатки бригады пытаются пробиться к старому КП. Штаб, вернее, все, что от него осталось, попал в окружение и бьется. На помощь бросили десантников. Не знаю, пробьются или нет. Дерьмо все это.

— Без тебя знаю, что дерьмо. Мы-то что делать будем?

— План-то есть уже?

— Никакого плана. Сидим. Гадаем на кофейной гуще.

— Сматываться надо, пока зачистку не начали. Они ведь тоже не дураки.

— Я уже говорил... — Юрка безнадежно махнул рукой. — Говорят, что необходимо отсидеться, осмотреться. Я же говорю, дерьмо.

— Пошли, попробуем поговорить. Мы же с тобой офицеры штаба.

— Пошли, только толку мало будет.

Но не успели мы пойти к командиру первого батальона, как вбежал один из часовых, охранявших вход в подъезд, и полушепотом заорал:

— Духи идут!

— Далеко?

— В паре домов отсюда. Зачистку делают.

Глава 11

Мы на самом деле услышали, как взрываются гранаты и раздается треск автоматных очередей. Раздались крики:

— К бою!

— Сколько их?

— Не знаю точно, где-то человек пятнадцать! — уже почти кричал часовой.

— По местам!

— А может, пронесет?

— Может, не заметят?

— Не питай иллюзий!

— Поехали, мужики!

Все разбежались. Кто укрылся на выходе, кто спрятался у подвальных окошек, а мы с Юркой и еще с группой солдат и офицеров поднялись на второй этаж. Устроились у разбитых окон.

По улице не спеша шла группа боевиков, численностью, действительно, около двадцати человек. Шли по всем правилам ведения боя в городских условиях. Короткими перебежками, прикрывая друг друга, внимательно всматриваясь в разбитые окна и подъезды домов. Дойдя до ближайшего дома, остановились. Пять человек подбежали к подвальным окнам, кинули туда гранаты. Откатились. Остальные, выставив перед собой автоматные стволы, ждали. Как только послышались разрывы гранат, то сразу каждый дал по короткой очереди.

Затем, разбившись на небольшие группы по три-четыре человека, они вошли в подъезды. Оттуда послышались короткие очереди. На улице остались трое. Вот вышли все, которые зачищали дом.

Я пересчитал их. Всего выходило восемнадцать человек. Нас больше, но надо быстро, очень быстро их ликвидировать, до подхода основных сил противника, иначе нам удачи не видать. Это ясно понимали все присутствующие.

Духи приближались, коротко, гортанно переговариваясь между собой. Все замерли. Десять, восемь, пять метров осталось до нашего здания. И тут грянул огонь. Мы били и сверху, и снизу, и по прямой. Из "моего" дома также расстреливали духов. Те попытались обороняться. Но куда там! Страх, голод прошел. Вновь вернулась уверенность в своих силах. Бой так бой. Нам сейчас нужна победа, пусть маленькая, но победа, чтобы вновь ощутить себя людьми, бойцами, монолитным коллективом. Все понимали это и безжалостно расстреливали кучку боевиков.

Оставшиеся в живых духи пытались спастись бегством, но, раскинув руки, падали на землю. Вслед им уже бежали бойцы. Срывали фляжки с поясов, разбирали гранаты, боеприпасы. Переворачивали трупы в поисках съестного, выворачивали карманы. Что-то запихивали себе в карманы, под бронежилет.

Те, кто остался в здании, спешно готовились к эвакуации. Надо было уходить дальше. Пробиваться к своим.

Еще двое суток. Двое суток, показавшихся бесконечно долгими, перемешавших все, и день и ночь, и сон и явь, мы шли. Отсиживались в подвалах днем, а ночью шли. Пару раз нарывались на засады, но, не вступая в бои, отстреливаясь, уходили. Часть людей отбилась, отстала. Кто-то специально, чтобы не связывать нас. Не быть остальным обузой. Обессиленные, они тихо, незаметно где-то откалывались и отставали. Некоторые сознательно оставались, чтобы прикрыть наш отход. На грозные крики, что это приказ и они должны идти с нами, те только поворачивали на нас ствол автомата и матами отгоняли нас прочь. Несколько человек, прежде чем покрыть нас матом, молча протягивали нам свои личные номера, документы, личные вещи, письма. Напоследок они просили, чтобы сообщили родным. Не хотели они быть "пропавшими без вести". А мы шли вперед, ползли вперед. Уносили с собой раненых и убитых. Когда уже не было сил, то оставили своих убитых и умерших от ран в подвале дома и поклялись вернуться за ними. Чтобы животные их не обгрызли, зарыли в углу подвального помещения.

Продвигались вперед, только вперед. Движение — это жизнь. Уже никто не спорил, не дискутировал. Только вперед. Сил уже не было. Только тупое отчаяние нас заставляло идти вперед. Только слепая тяга к жизни была движущей силой. Бойцы сами вытаскивали без всякого наркоза неглубоко сидящие осколки. Не то что обработать антисептиком раны, просто обмыть их не представлялось возможным. Поэтому, чтобы не было заражения и для остановки кровотечения, — бинты закончились, содержимое индивидуальных аптечек было съедено с голоду, — открытые раны посыпались порохом из патронов, который потом поджигался. Порох вспыхивал, кисло воняя и распространяя вокруг запах опаленной плоти. Кровотечение останавливалось, рана закрывалась.

Некоторые раненые стрелялись, специально подрывали себя гранатами. Мы вынимали у них из карманов документы, обрывали шнурки с личными номерами и шли, ползли вперед.

Однажды ночью нарвались на группу десантников, которые тоже отбились от своих и подобно нам блуждали как слепые, брошенные мамкой котята. При первой встрече чуть не открыли огонь. Но так как все боялись привлечь внимание духов, то решили драться на ножах. А потом уже выяснили, что свои. Стычка закончилась двумя небольшими порезами и сломанным ребром. Наш боец сверху спрыгнул на десантника, а когда упал на бок, саданул ему по ребрам. Короче, ничего страшного.

Наша радиостанция была давно разбита и выброшена. Зато у десантников вполне прилично она работала. Настроившись на свою старую частоту, мы вышли на связь. А может, это хорошо, что частоты и позывные не меняются? Все-таки в этом есть что-то хорошее. Блуждая, мы сумели связаться с нашей бригадой. Оказалось, что уже почти все собрались на старом КП. Да, большие потери, но бригада еще может воевать. Ждут нас. Помогут переправиться через Сунжу. У нас новый комбриг. Некто полковник Буталов Алексей Михайлович. До этого командовал кадрированным медицинским полком. А вот теперь приказом министра обороны Грачина назначен на нашу бригаду. Старый комбриг жив, ногу сохранили. Лежит в Центральном московском госпитале Министерства обороны имени Бурденко. Удачи тебе, Командир!

Всех шокировало известие, что командовать нами будет бывший командир кадрированного, да еще и медицинского полка. Вдобавок ко всему полковник!

Ты знаешь, читатель, что такое кадрированный полк? Именно кадрированный, а не сокращенного состава. Обычный кадрированный пехотный полк — это командир, начальник штаба, заместитель. Как правило, заместитель по вооружению. Во всей бригаде не более десяти-пятнадцати офицеров. Человек двадцать прапорщиков. Человек пятнадцать солдат. И все! И все!!!

Главная их задача — обслуживание техники. То есть проведение регламентных работ, раз в пять лет замена всех резинотехнических изделий и тому подобная канитель. При советской власти периодически призывали резервистов, так называемых "партизан", которые разворачивали технику, немножко ездили на ней. Затем вновь ставили на консервацию. Вот что такое кадрированный пехотный полк.

А вот что такое кадрированный медицинский полк, этого я не знал. Офицеры и прапорщики, которые были со мной, тоже слыхом не слыхивали про такой. Если в обычном кадрированном пехотном полку должность командира полка была подполковничья, очень редко майорская, то здесь — полковник! В голове все это как-то не умещалось. Скорее всего, этот полк был предназначен для третьей мировой войны. Когда планировалось применение оружия массового уничтожения.

Кроме того, нам сообщили, что новый комбриг из Северо-Кавказского военного округа (сокращенно — СКВО), а мы из Сибирского (СибВО). Во все времена служить в СКВО могли либо "блатные", либо переведенные по замене из Дальневосточного (ДальВО) или Забайкальского (ЗабВО, забытый Богом военный округ).

Ладно, выберемся — разберемся, ху из ху. Уже то, что бригада выжила, пусть не полностью, в полном составе, но выжила. А самое главное, что нас помнят, это уже грело душу. Десантники тоже обрадовались. Теперь они тоже могли выбраться к нашим войскам, а там уже и добраться до своей части. Тупая усталость, безразличие к своей судьбе, судьбам и жизням окружающих ушли. Настроение у всех было приподнятое. Несмотря на сильную усталость, хотелось жить.

Операция по нашему спасению, эвакуации была назначена на пять утра. До этого времени нам предстояло пройти порядка десяти кварталов и придумать что-нибудь вроде моста. Наши могли нас только поддержать огнем.

Как только спустились сумерки, не дожидаясь полной темноты, мы тронулись в путь. В живых от прежнего состава, вместе с ранеными, нас осталось двадцать два человека. Десантников со своими ранеными было шестнадцать человек. Так что войско у нас было разношерстное. Боеприпасов, правда, немного, но злости и желания выжить — на целый батальон хватит!

Через пять кварталов разведка доложила, что обнаружила группу боевиков численностью до пятнадцати человек. Не надо полагать, что все боевики подобно регулярной армии были центрально подчинены. Отнюдь нет. Все они были разбиты на мини-группы, мини-банды. В отдельных формированиях насчитывалось до тысячи человек. В других — пять-шесть человек. Главари крупных группировок, конечно, поддерживали связь со штабом Дудаева, как-то более-менее координировали совместные операции. Но тот бардак, который царил в эти дни в Грозном, не позволял ни нам, ни боевикам действовать организованно.

Исходя из вышеперечисленного, совместно с десантниками мы решили, что перед нами какая-то "дикая" банда, а может, даже обычные мародеры, маскирующиеся под боевиков. Ранее уже встречались и такие. Хотя, честно говоря, я лично большого отличия не вижу. Надо знать менталитет чеченского народа, чтобы понять это. Еще со времен покорения Кавказа у этой народности отмечали неуемную жадность и алчность, они же с самого начала были склоны к похищению людей за выкуп. Перечитайте Толстого, Лермонтова, Ермолова.

Вот поэтому и решили атаковать эту "бригаду" боевиков. Поначалу было желание обойти ее с фланга, но разведка доложила, что боковые улицы завалены и поэтому пройти по ним с ранеными не представляется возможным. Надо постоянно карабкаться вверх, спускаться вниз по кучам строительного мусора. Неизбежный шум, большой риск обвалов, травм. Сильно хотелось поскорее попасть к своим. Также не исключался вариант, со слов захваченного "языка", что духи принимают нас за диверсионно-разведывательную группу, которую хотят уничтожить. Уничтожить любой ценой, полагая, что мы захватили какого-то их полевого командира и пытаемся его переправить к нашим. Это частично и подтвердили в нашей бригаде, когда по рации поинтересовались, не тащим ли какого-нибудь духа. На что мы ответили, что сибиряки в плен не сдаются и в плен не берут. Выходило по всем параметрам, что необходимо поспешать. Надо так надо. Вперед, вперед!

Когда находишься на войне и вокруг тихо, имеется в виду — тихо по меркам войны, то используешь малейшую возможность вздремнуть, а уж спать ложишься пораньше. Духи тоже не были исключением. Они, как все воины, ложились пораньше спать, выставив предварительно часовых.

Их часовые мало отличались от наших. Чтобы разогнать сон, развлечься, испугать неприятеля, они простреливали перед собой местность. У каждого был свой участок ответственности. Всего часовых было двое. Они также периодически запускали осветительные ракеты, забавлялись тем, что при свете осветительных ракет (ночь тогда была темная, безлунная) пытались расстрелять перебегающих крыс. По нашим наблюдениям, никому из них это не удалось.

Спустя где-то час они сошлись вместе, что во всех армиях мира строжайше запрещено, и закурили, что также категорически противопоказано, вредит здоровью часовых. Во-первых, отвлекает, а во-вторых, огонь ослепляет. Эти сигареты были последними в их жизни. Ведь было написано на их пачке, что Минздрав предупреждает — курение опасно для вашего здоровья. Неграмотные, видать, были.

Сняли мы эту парочку быстро и безболезненно. Они ушли к своему Аллаху с пророком, так до конца и не поняв, что же это было. Подползти было рискованно. Слишком много гремящего, предательски осыпающегося под ногой щебня. И как только они закурили, из двух ПБ всадили в момент затягивания сигаретой по пуле. Получилось, слава Богу, с первого раза. Тихо и бесшумно. Только два негромких хлопка, как будто хлопнули громко в ладоши, распугивая крыс. Добивать тоже не пришлось.

А потом мы уже все спустились в подвал и начали вырезать спящих. В этом деле главное, чтобы спросонья человек не завизжал. Поэтому левой рукой удар по щеке наотмашь, и тут же по горлу ножом.

Воротит, читатель? А что поделаешь, когда жить захочешь, тогда и не то сделаешь, и не такую дрянь, как крысу, съешь. Пришлось-таки мне ее попробовать. Жрать нечего. Холодно. Шатает от голода и усталости. В глазах круги, даже не то что круги, а пятна черные. Спишь по часу-полтора. Спать опять же приходится не раздеваясь, да на камнях. Большой костер, чтобы обогреться, не разведешь — заметят. Вот и били крыс тихо, огонь разводили маленький, чтобы только поджарить маленькими кусочками. Все лучшие куски — раненым. Воду брали не из Сунжи, там открытое пространство, могли заметить, а из ямок, воронок. После этого вода из Сунжи мне казалась роскошной минеральной с какого-нибудь престижного курорта. И вот, когда ты уже оскотинел, а перед тобой замаячил огонек избавления из этого положения, на твоем пути оказалось полтора десятка вооруженных бандитов, которые по своему скудомыслию завалились спать. Что ТЫ сделаешь, читатель?

Я полагаю, что когда в тебе сотрется грань между иллюзиями, полуголодными обмороками и реальностью, то, если у тебя хватит сил, ты поступишь именно так. Я говорю о силах, а не о мужестве. Мужества в чрезвычайной обстановке хватит у человека всегда, особенно когда в экстремальных ситуациях в нем просыпается древний человек, и всплывают из глубин подсознания рефлексы уничтожения и собственного выживания. Вот тут-то и нужны силы, если ты слишком ослаб, раскис или банально стар, то почти невозможно выжить. Вот только загнать потом эти рефлексы внутрь очень трудно. Очень уж им нравится резвиться на воле после многолетнего заточения.

Человеку приятно осознавать себя неким сверхчеловеком. Особенно здорово, когда уходят комплексы, приобретенные в результате воспитания, такие как совесть, сострадание к противнику, ближнему. Да и силенок прибавляется. Чем не подтверждение для гитлеровской, ницшеанской теории о белокурой бестии? Моральное состояние также улучшается, притупляются болевые рефлексы, почти уходит усталость. Геракл, да и только. Видимо, идет стимуляция выделения эндоморфинов. Они образуются и выделяются в организме при употреблении наркотиков. А здесь без наркоты ты получаешь кайф.

Не надо было тебе, читатель, пусть даже косвенно участвовать в отправке на эту войну молодых, сильных ребят. Мне пока самому удается загонять этого зверя в его клетку, что довольно-таки сложно. Хватит с меня его проявления при штурме баррикады на площади и при вырезании духовской банды. А вот молодые солдаты — они могут не справиться с ним, когда-нибудь он может и выскочить на "гражданке". Так что смотри, читатель. Я нисколько не драматизирую и нисколько не романтизирую ситуацию, я предупреждаю. Берегись!

Быстро, без шума и пыли расправившись со спящими боевиками, мы пошли дальше. Передвигались с соблюдением всех мер предосторожности. Обшивка бронежилета давно истерлась и порвалась. Пластины, находившиеся внутри, вываливались, и поэтому я снял и выбросил его. Идти, ползти было легче, вот только бушлат уже хуже грел. При постоянном ползании по подвалам, по кучам щебенки и прочего строительного хлама бушлат порвался, и из него клочьями торчала грязная вата. Она тоже вылезала. Брюки во многих местах порвались. На коленях не спасла даже двойная ткань. Я был не один такой. Все выглядели не лучше. Рожи заросли не то что щетиной, а диким каким-то волосом. Вид был ужасен, неопрятный, пугающий, отталкивающий и вместе с тем какой-то жалкий.

Впереди завал, преграждающий улицу. Видимо, от попадания авиабомбы здание обрушилось. Попутно оно завалило еще пару домов. Обходить нет времени. Придется карабкаться по этому завалу. Небо затянуто облаками. Темно, только в стороне периодически взлетают осветительные ракеты. Нам они ничего не освещают, но зато и нас они тоже не освещают.

Ползем. Ползем, где по два, где по три человека. Строительный мусор, щебень, песок, битые стекла царапают, обдирают, разрезают кожу. От постоянного напряжения и отсутствия сил сбивается дыхание. Хочется остановиться и передохнуть, но не получается. Сзади тоже ползут товарищи, и в качестве ускорителя для тебя используют ствол автомата, периодически упирая его тебе в задницу. Подниматься и передвигаться короткими перебежками тоже не хочется. Это очень удобный завал, и непременно кто-нибудь использует его для засады. Господствующая высота — с ходу, с налету ее не возьмешь, и поэтому ползем.

Пыль, песок засыпает лицо, набивается в широко разинутый рот, в уши, за шиворот, в рукава. Периодически отплевываешь его. И снова вперед, вперед. Хочу жить, хочу выжить!!! И вот уже на гребне этого завала. Замерли. Сзади тоже подползают и замирают, прислушиваясь, вглядываясь в непроглядную темноту. Вроде тихо. Осторожно, стараясь не споткнуться, спускаемся с этой высоты. Теперь до места встречи рукой подать — не больше квартала. Еще надо подыскать какие-нибудь средства для переправы.

В этом месте Сунжа не очень широкая — метров десять-двенадцать шириной. Но попробуй ее в темноте перейди. Плавать, к своему стыду, я до сих пор не умею. Так, держаться на воде — это одно, но чтобы уверенно переплыть зимой, ночью, реку, которая берет свое начало в горах и поэтому основательно холодная и бурная, то это уже совсем другое. Не забыть еще и переправить раненых. Вот такая непростая задача стояла перед нами.

Дойдя до предполагаемого места переправы, я осмотрелся. Весело! Ночь, ни черта не видать, Сунжа внизу шумит. Берег илистый, скользкий, свалиться — как нечего делать. Оставили раненых наблюдать за обстановкой, разбрелись кто куда. Задача до безумия простая. Найти нечто прочное, легкое, что можно перебросить через речку-вонючку как мостик, и по нему уже перебраться.

Искать в темной комнате черную кошку, особенно когда ее там нет — чертовски сложное занятие. Деревьев на Кавказе мало. А те, что были в Грозном, давно уже пустили на дрова все кому не лень. И мы, и местные жители, и боевики. Здесь мы едины. Притащить плиту? Так кто ее, заразу, поднимет? Так я рассуждал, бродя в потемках, спотыкаясь о всякий мусор и тихо матерясь. В домах тоже бесполезно что-либо искать. Все ценное уже растащили. Кто первый встал — того и тапочки. А тут приперлись хмыри, да еще и ночью, и пытаются что-то обнаружить.

За такими гнусными мыслями я дошел до противоположной стороны улицы и пребольно споткнулся. С трудом удержался на ногах и присел на какой-то хлам, потирая ушибленную голень. Потом сообразил, что ударился о поваленный столб уличного освещения. Так, а что, это идея. Его можно, если постараться, перекинуть через речку и попробовать перебраться.

Я поплелся обратно. Встретил своих и рассказал о своем открытии. Пошли собирать остальных. Когда пришли назад, то увидели, что десантники привязывают найденную веревку ко второму этажу ближайшего дома.

— Вы что, мужики, вешаться собрались? — спросил я у десантников.

— Нет, переправу готовим.

— А на том берегу как закрепите?

— Когда подойдут наши, то перекинем им веревки, а они пусть привяжут за БМП или куда еще, вот по этому мосту мы и переправимся.

— Посмотрим. А раненых как переправим?

— Попробуем. А ваши какие предложения?

— Подтащить осветительный столб, перекинуть его. И по нему перебраться.

— Можно и это попробовать, если не получится так перебраться.

— Ну, мы-то переберемся, а раненые? Есть тяжелораненые.

— Тяжелораненые и по столбу не пройдут. Нужна какая-то опора.

Все призадумались и пришли к компромиссу. Необходим был и канат в качестве перил, и столб в качестве моста.

— Ладно, пошли тащить твой столб, — десантник вздохнул и, махнув своим, отправился за мной.

— Не унывай, — утешал я десантника, — я, конечно, понимаю тебя. Тебе уже не впервой вниз головой падать, а вот мне и остальным — не с руки.

— Да пошел ты, — десантник ворчал.

— Ты что, из-за этого столба расстроился?

— Нет. Не люблю тяжести носить. А твоего столба-то хватит, чтобы перебросить с берега на берег?

— Хватит, хватит, — утешал я его.

— Темнота, — опять начал ворчать десантник, — тут порожний идешь, спотыкаешься, а с этой гробиной...

— Да не ворчи ты, — оборвал я его.

— Понимаешь, я должен был готовиться к поступлению в академию и в июне ехать сдавать экзамены, а тут залетел, вот и отправили... — он вздохнул.

— Морду кому набил? — поинтересовался я.

— Да нет, хуже. В конце октября пошли мы на охоту. Все офицеры нашего полка. На кабана пошли. Как водится, водки набрали. Ну, первый вечер, естественно, накушались до поросячьего визга. Вдрызг, одним словом. А у нас в этом году кабана навалом. Вот мы и устроились на краю убранного поля. Ночью, местные рассказывали, кабаны всем выводком выходят и роют всякие корни. Медведи тоже пошаливают, перед тем как в спячку залечь. Хотя для медведя мы уже поздно поехали. Вот, значит, сидим мы в палатке. Водку, как водится, кушаем. Байки травим. Тут приспичило мне до ветра, я пошел. А мужики говорят: "Возьми ружье. Может, на кабана напорешься. А может, медведя-шатуна найдешь. Возьми. Береженого Бог бережет". Вот и взял на свою голову, — вздохнул десантник. — Стою возле дерева, оправляюсь. Ружье на плече висит. Тут слышу, в кустах в трех метрах от меня шум, шорох и кто-то похрюкивает. Я ружье поднимаю и из двух стволов по очереди... Ба-ба-бах!!! Тут мужики с фонарями из палатки выскочили и ко мне. Я рассказал. Они туда. А там начальник физической подготовки полка сидит. Он, оказывается, раньше меня вышел до ветра. Что ему в голову пришло похрюкать — не знаю. Короче, я ему череп развалил. В стволе жакан оказался. Вот так. Военная прокуратура долго потом разбиралась. Что это было, убийство, или несчастный случай, или преступная халатность. Много тогда я здоровья потерял. Конечно, академия моя накрылась. Уголовное дело закрыли. Списали как несчастный случай. И предложили добровольцем ехать сюда. А мог бы к академии готовиться...

— Значит, не судьба была ему, — вставил я реплику. — Ну, а также, мужик, если бы ты окончил нормальное военное училище, то на звук стрелял бы хуже. А так — рефлексы сработали.

— Точно. Пьяный был. Не думал. Долго еще идти?

— Не знаю, по-моему, мы уже и прошли. Стой, мужики! Назад, мы прошли.

Развернулись назад и через тридцать метров обнаружили этот злосчастный столб. Собрались вокруг него.

— Как его тащить-то?

— Хрен его знает.

— Большой дурак.

— Будем стоять или потащим? — не выдержал я.

— Давайте, хватаем.

— А может, кантовать будем? — кто-то с надеждой в голосе спросил.

— Он хрупкий. Пока докантуем — одна арматура останется.

— Хрупкий, хрупкий, а тяжеленный, небось.

— Взяли!

Нас было пятнадцать человек. Раненых, кто не мог двигаться или сильно ослаб, мы оставили на завале. Там же оставили и все свое оружие. Оно бы только мешалось. В темноте мешались, толкались, сопели, поднимая этот бетонный столб.

— Бля, ну и тяжесть! — слышалось из темноты.

— Когда вернусь домой, то напишу, чтобы этих сволочей делали только из алюминия. Ногу, ногу осторожней!

— Так ты ее не подставляй!

— Я ее не подставляю, я перехватывал.

— Все взяли?

— Взяли.

— Сейчас я слоника рожу.

— Я сейчас сам слоником стану.

— Пошли.

— Какой пошли! Я под ним оказался.

— Держите, держите, мужики, я под ним!

— Вылазь. Стой! Что ты там делаешь? Филонишь?

— Какой "филонишь". Я споткнулся.

— Под ноги, урод, смотри.

— Так ни черта не видать!

— Все равно смотри.

— Тихо, мужики!

В темноте послышался шорох, было слышно, как под каблуком взвизгнула щебенка.

— Неужели духи? — кто-то спросил прерывистым шепотом.

Держать эту бетонную хренотень становилось все труднее. Когда идешь, то вроде легче, а на месте — невмоготу. Ладони стали совсем влажными. Мышцы "забились" кровью и стали каменными, неуправляемыми. Оружия нет. Так, только у кого-нибудь, может, есть пистолет. А у остальных, кроме гранат и ножей — только голый энтузиазм. И еще бетонная дрянь на слабеющих руках.

— Мужики, мужики! — кто-то тихо позвал нас. — Вы где?

— В гризде на верхнем гвозде! ...твою мать! — послышалось впереди меня.

— Пошли вперед!

— Пошли, а то сейчас уроню! — кто-то взмолился.

— Что тебе надо?

— Мужики! Там наши подошли. Мы им канат уже перекинули.

— Канат — это хорошо. Если бы сейчас эту дрянь перекинуть, вот это тоже хорошо!

— Ладно, пошли живее.

— Стой!

— Что опять?

— Упал, а эта дрянь на голову сверху. Больно!!!

— Череп цел?

— Что ему будет?

— Пошли. Вперед.

Опять матерясь и проклиная эту тяжесть, мы тронулись. Наконец увидели, как на той стороне реки в свете фар суетятся люди. Наши. На-а-а-а-ши!!! Сил прибавилось. Все побежали вперед. Благо бежать было легко. Начался спуск к реке. Скользя по глине на разъезжающихся ногах, несясь под тяжестью долбаного столба, мы чуть не свалились в воду. Начали поднимать столб и перебрасывать его на другой берег. Тут уже и раненые подключились. Поднимали один конец столба и, подвигая, старались перекинуть на другой берег. Столб, тяжелый, как танк, перевешивался и падал в воду. Кое-как вытащили его, и снова. Холод, вода, ночь. С другого берега нас стали освещать фарами. Появились ориентиры. Из последних сил долбаный столб мы вытащили на свой берег и, уже раскачав его, перекинули другой конец его на тот берег. Адова работенка.

Началась переправа. Ботинки были перемазаны в глине. Ноги разъезжались на столбе. Если бы не канат, придуманный совместно с десантниками как перила, то купались бы в черной ледяной Сунже.

На НАШЕМ берегу нас встречали как родных. Каждый перешедший попадал в теплые, дружеские, родные объятия своих однополчан. Пришли разведчики, медики, связисты. Всего нас встречало человек пятьдесят, наверное. Разведчики перебрались на наш берег и помогли раненым перейти реку. Каждого из нас тут же укутывали, каждому наливали по полному стакану водки.

Кто-то плакал, кто-то смеялся. На меня напал ступор. Юрка скакал вокруг меня, как сумасшедший, и тормошил.

— Славка! Мы перешли! Мы выжили! Славка! Мы выжили!!! Мы сумели!!!

— Сумели, сумели, — я устало отмахивался от Юрки. — Успокойся же. Сейчас пойдем в кунг и нажремся.

— Точно!!! — шумел Юрка. — Нажремся. До зеленых соплей. И мордой в салат!

— Где ты салат найдешь, чудовище? — спросил я, вскарабкиваясь на броню БМП наших разведчиков.

Подошвы были перемазаны в речной глине, скользили. Я забрался только с третьей попытки. Может, и алкоголь с усталостью тоже сделали свое дело. Я наверху. У ствола. Счастлив. Никогда еще не был таким счастливым. И вся предстоящая жизнь казалась сказкой. Если выжил в таком аду, то разве может быть что-нибудь хуже? Если Бог вытащил меня из этого дерьма, то из другого и подавно вынет.

Вот и тронулись в путь. Алкоголь и усталость делали свое дело. Не обращая никакого внимания на тряску и судорожно вцепляясь на поворотах в броню, я дремал. Ушло чувство напряжения, страха. Страха, который точил все эти дни изнутри. Наступило успокоение на душе. Такого спокойствия внутри меня давно не было. Машина выскочила на какую-то широкую улицу, и я ощутил, как ветер начал холодить лицо.

Никто не разговаривал. Все молчали. Спасенные отходили от пережитого, а спасатели были переполнены чувством собственного достоинства. Постепенно я начал узнавать местность.

По моим прикидкам, осталось не больше пятнадцати минут езды. Удивляло одно — отсутствие блокпостов. Проехали брошенный окоп. Я обратился к разведчику, сидевшему рядом:

— Дружище, а где блокпосты?

— Никто толком не знает. Когда вернулись назад, то обнаружили, что наших "соседей" и след простыл. Остались одни. Духи обнаглели. Каждую ночь вылазки устраивают. В третьем батальоне двух часовых прошлой ночью вырезали. Работы хватит, если в госпиталь вас всех не отправят, — проорал в ответ разведчик.

Видимо, вид у меня был такой, что парень решил, будто я в госпиталь отправлюсь.

— Ты не знаешь, цел наш кунг с Пашкой?

— С Рыжим-то? Который караул в эшелоне напоил, когда ехали?

— Да.

— Жив. Никуда не делся. Он не верил, что вы с Юрием Николаевичем загнулись.

Я усмехнулся. Не хочет Пашка стирать наши носки и белье. А может, он и есть наш добрый талисман, берегущий нас с Юркой от беды? Кто знает, в каком качестве и как Господь посылает нам знак? А в госпиталь я не поеду. Кости целы, а контузия... Побольше водки, и все пройдет. Прорвемся!!!

Как будто приближался к родному дому, у меня начало колотиться сердце, когда колонна медленно въехала во двор уже до боли родного бывшего детского садика.

Подъехали к штабу, остановились. Все начали спрыгивать с брони. Кто был на КП, вышли нас встречать. На полуосвещенном крыльце стоял начальник штаба. Наш Сан Саныч. Рядом с ним незнакомый полковник. Наверное, наш новый комбриг. Позже разберемся, какой он мужик и командир.

Нас хлопали по спинам, обнимали. Принесли сигареты и водку. Не стесняясь ни нового командира, ни "старого" начальника штаба, все выпивали по пятьдесят — сто граммов водки, спирта. Началась разгрузка раненых. Сейчас доктора их осмотрят. Кого смогут, прооперируют на месте. Это самых тяжелых. А остальных отвезут на Ханкалу или на "Северный". А там уже раскидают по госпиталям необъятной России. Все, ребята, война для вас закончилась.

Сзади подошел Юрка и, похлопав по плечу, сказал:

— Идем, Слава, представимся Сан Санычу.

— Идем.

Мы подошли к Сан Санычу и, игнорируя незнакомого полковника, обратились к своему непосредственному командиру:

— Товарищ подполковник, майор Рыжов и капитан Миронов прибыли из ... — мы не могли подобрать правильно, откуда же прибыли. На языке так и крутилось что-то язвительно-матерное.

— Да ладно, бросьте! — начальник шагнул нам навстречу и обнял. Сначала одного, а затем второго. — С возвращением, ребята. Рад вас видеть живыми. Молодцы. Потом расскажете о своих подвигах. А теперь, — он обратился к незнакомому полковнику, — представляю вам, товарищ полковник, двух старших офицеров штаба нашей бригады. Это майор Рыжов, а это капитан Миронов. А это — новый командир бригады полковник Буталов.

— Товарищ полковник... — мы начали представляться, но он нас оборвал ленивым жестом.

— Не надо, идите отдыхайте, после разберемся.

— Идите, идите, ребята, отдыхайте. Завтра поговорим. Когда отоспитесь, тогда и приходите. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Мы пошли к нашему родному, к нашему дорогому, к нашему уютному кунгу. Возле дверей стоял Пашка и курил, по его напряженной фигуре было видно, что он нервно вглядывается в темноту. Мы подошли к нему сбоку, и поэтому он нас не заметил.

— Ну, здравствуй, мой незаконнорожденный сын, — начал я.

— Здравия желаю! — Пашка выбросил сигарету и теперь мялся. Первому обниматься вроде как неудобно.

— Здорово, Паша! — Юрка первым обнял его.

Потом я подошел поближе и протянул руку, и, после того как поздоровались, обнялись. Почувствовал, как под руками слегка подрагивают Пашкины плечи. Я похлопал его по спине.

— Все, Паша. Все. Мы дома. Давай встречай!

— Да, да, конечно, — Пашка суетился, что никогда не являлось его привычкой. Видимо, после минуткинского дурдома мы все стали немного сентиментальные. — Все готово. Все в кунге. Проходите.

— Вот это да! — мы были в восхищении, когда вошли внутрь нашего кунга.

Все было чисто вымыто и аккуратно заправлено. На ящике-столе, накрытом чистой простыней, были расставлены бутылки с водкой, пара бутылок коньяка, невесть откуда взявшаяся бутылка ликера и пиво! Пиво!!!

Юрка и я бросились к этому пиву и, не садясь и не раздеваясь, молча открыли по банке и прямо из жестяного нутра начали переливать пиво в себя. Как хорошо! Какое блаженство!

— Ну, Пашка, ну, брат, удружил! — мы не скрывали своего восхищения.

— Так пиво и все остальное вам передали с "Северного". А привез замполит Казарцев.

— Молодец Серега!

— Молодец Сашка-комендант.

— Вода, Паша, есть?

— Воды горячей целое ведро.

— Это здорово!

Мы быстро скинули наши лохмотья — все, что осталось от нашей формы, было желание их выбросить, но в чем пока ходить?

— Да выбрасывайте вы свои тряпки, я у тыловиков для вас новую форму достал. Правда, не камуфляж, но новая, — и Паша вынул два комплекта новой или, как у нас говорят, "канолевой" формы.

— Молодец, Паша.

— Отец-кормилец наш, — подхватил Юра.

Скинули последние лохмотья, голыми выскочили на улицу, и Паша поливал нас в холодную чеченскую ночь горячей водой из ведра. Это было наслаждение. Почти сексуальное наслаждение. Долго, тщательно мы мыли свои коротко остриженные волосы. Упорно мылили и растирали свои тела. И нам было глубоко наплевать, что мы голые и моемся на КП бригады зимой, да еще и ночью. Наплевать! Мы были счастливы! Счастливы от того, что живые вернулись из такого ада. Что там Дантов ад с его примитивными сковородками и кипящей смолой — не более чем сказочка. Мы живы!!! Я живой!!! И плевать я хотел на все условности. Жаль только, что женщин у нас в бригаде нет.

Затем Паша вынес нам дешевый польский одеколон, который мы приватизировали еще при штурме "Северного". Не жалея, горстями лили на тело. Втирали. Больно щипало, саднили многочисленные мелкие ранки, порезы, ушибы. Телу возвращалась прежняя чувствительность. Разогретая кровь уже не то что бежала по венам, она бушевала. Хорошо! Тепло! Плевать на мороз. От нас повалил пар.

Вернулись в кунг. Оделись во все чистое, новое, свежее. Ерунда, что форма обычная зеленая, а не камуфлированная. Новое, чистое белье и такая же форма ласкают тело. Пашка в наше отсутствие умудрился где-то достать мясо и сейчас приготовил что-то типа шашлыка. Достал из-под подушки и открыл котелок. Какой божественный аромат! Здорово!

Юра налил по полстакана водки всем, включая и Пашку.

— Ну что, Слава! За возвращение! — Юрка поднял до боли знакомый, родной белый пластмассовый стаканчик.

— За возвращение! Давай, Паша! — мы чокнулись и выпили.

Не дожидаясь второй, накинулись на еду. Изголодавшийся организм требовал своего. Жевали молча и быстро проглатывали большие куски. Постепенно расслабились, и накатилось опьянение. Опьянение даже не от водки, а от тепла, хорошей пищи. Быстро налили по второй.

— За удачу, мужики, чтобы она нас не покидала!

— Это точно. Если бы не удача, Паша, то нам ни за что не выбраться. За удачу! — вновь прошелестели стаканчики, и мы выпили.

Дверь без стука распахнулась. На пороге стоял Серега Казарцев.

Глава 12

— Ну, блин, штабные, вы опять пьете. Как будто в окружении не могли!

— Заходи, Серега, заходи, родной!

— Пашка! Стакан доставай и вилку!

— Не, мужики, я пить не буду.

— Да брось ты дурочку валять. За наше возвращение неужели не выпьешь?

— Ладно, только чуть-чуть плесните.

— Мы сейчас будем третий пить, а у тебя только первый. Догоняй!

— Нет. Я с вами третий выпью.

— Как хочешь. Паша, наливай! Поменьше.

— Ну что, мужики, третий?

— Да, третий!

— За тех, кто остался.

— Помолчи.

— Молчу.

Встали и молча, не чокаясь, после секундного молчания, каждый выпил. Опять набросились на еду, запивая все это пивом. То ли от жирной пищи, то ли по какой другой причине, но хмель стал проходить. Мозги почти прочистились. Первым нарушил молчание и дружное чавканье замполит.

— Давайте, герои, рассказывайте, как вас угораздило так вляпаться.

— Если будешь разговаривать с нами таким тоном, то морду враз разобью, — предупредил я его. — Ты должен был с нами быть.

— Должен, но начальники за гуманитаркой отправили на "Северный". Привез. Ваша доля у меня. Не отдавал, чтобы этот охламон, — Сергей кивнул на Пашку, — не сожрал и не пропил.

— А сигареты?

— Набрал я для вас сигарет и пива, и друган ваш Сашка-комендант поклон с приветом прислал. Утром отдам. Давайте рассказывайте.

— Да что, Серега, рассказывать. В общих чертах ты и без нас уже все знаешь.

— Знаю, но все равно рассказывайте.

Вкратце, перебивая друг друга, мы рассказали все то, что нам пришлось пережить. Не скрывали ничего, не приукрашивали. Еще слишком свежи впечатления, память вновь и вновь возвращала в тот кошмар, из которого только несколько часов назад нам удалось выйти. Нам удалось, а вот другим парням — нет.

— Нет нашей вины, Серега, что мы вышли, а мужики там остались. Нет.

— Не переживайте. Все уже знают, что — нет. Доложили уже в Москву, министру и всей прочей шушере. Докладывали, правда, после Ролина, тот преподнес, что во всем наша вина. Оказывается, только мы должны были идти на штурм, по крайней мере, так говорят на Ханкале. А остальные должны были оказывать только огневую поддержку.

— Никакой поддержки не было. Духи нам такую классную засаду устроили, что мы как слепые котята туда вляпались, — мрачно произнес я.

— Духов было больше, чем нас, — подтвердил Юрка.

— Бросили на смерть, ублюдки московские.

— Как новый командир? — спросил я.

— Да никак! Он, оказывается, приятель министра обороны Грачина. Вот его по блату и поставили.

— Это с кадрированного медицинского полка на боевую бригаду?

— Да. На нашу бригаду.

— Звиздец!

— Мы здесь уже это обсудили. Он не то что карту нарисовать не может, он ее читать не может. На совещаниях, кроме матов, ничего не услышишь. А когда Билич начинает выступать и при этом говорит военными терминами, то Буталов засыпает.

— Как засыпает? — не понял Юра.

— Очень просто — берет и засыпает. Повесит голову на грудь и сопит. Он — ноль.

— Он Героя не хочет получить?

— Пока не видно, но то, как он вел штабную колонну к старому КП, — это, мужики, звиздец. Полная безграмотность. Если бы Саныч не взял командование в свои руки, то и не дошли бы. Когда идет беглый огонь по колонне, может, какой-нибудь пацан стреляет, этот придурок командует: "Стоп! Принять бой!" А когда нарвались на засаду, то он командует: "Идти не снижая скорости". А впереди завал. Короче — дурак.

— Кошмар! Мы с ним еще хлебнем лиха!

— Конечно, хлебнем. Завтра снова на Минутку вечером идем!

— Как идем?

— Приказ Москвы. Но уже не только мы одни. Правда, идти прежним маршрутом.

— Опять через мост?

— Да, ребята, опять через мост.

— Наливай, пока крыша не съехала.

— Точно, Слава, тут без бутылки не разобраться. С Бахелем не взяли, а тут с этим медиком... М-да!

— Наливай, Пашка! По полстакана лей.

— За удачу, за то, чтобы она нас не оставила! — мы, не чокаясь, выпили. Полученная информация нас ошеломила. Сидели молча, не закусывая.

— Как Бахель, как второй комбат? — спросил Юрка, нюхая корочку хлеба.

— Бахель в Москве. Ногу оставили. В госпитале имени Бурденко. А комбата... — Серега тяжело вздохнул. — Нет его больше. Отправили тело в Ростов, а уже оттуда, бортом — жене.

— М-да. Хороший мужик был. Вечная ему память, и пусть земля ему пухом будет!

— Много наших осталось... там? — в горле встал комок, когда я вспомнил комбата.

— Много, очень много. Многие пропали. Может, по подвалам отсиживаются, может, в плен попали. Но возвращаются, весточки передают. Некоторые в других частях воюют. Не могут пробиться. А так всего точно погибло, то есть подтверждено — сто человек, пропало без вести, а может, еще живы — порядка шестидесяти-семидесяти человек. Танков тоже спалили немало. Короче, нас надо выводить в отстой и доформировывать, а нас завтра снова в пекло. Дурдом!

— Дурдом — это даже, Серега, мягко сказано. Нас, видимо, хотят добить. Чтобы только название и знамя осталось.

— Точно, как от Майкопской бригады. Пидоры! Гнойные пидоры!

— Не кипятись, Слава, от нас уже ничего не зависит. Лучше выпьем!

— Давай выпьем. От нас ни хрена не зависит. Наливай. Мне немного.

Выпили. Молча, без тоста, не чокаясь.

— Серега, ты нам одни дурные вести приносишь. Что перед первым штурмом, что сейчас. Может, все зло в тебе? — Юрка в упор посмотрел на ни в чем не виноватого Казарцева.

— Ну пристрели меня, посмотришь, изменится ли что-нибудь, — Серега был невозмутим.

— Какого хрена нас снова посылают в это пекло? — я продолжал кипятиться.

Ступор прошел. Мной вновь овладевала злость. Я с трудом сдерживал себя в руках. Чтобы как-то выпустить пар, я отчаянно матерился:

— Ублюдки гребаные, суки, негодяи, чмыри задроченные, пидоры гнойные, скоты безмозглые. Прибить их мало. В тридцать седьмом таких ублюдков к стенке бы давно поставили и по контрольной пломбе в затылок.

— Тебя самого в тридцать седьмом за такие разговоры к стенке первым бы поставили, — спокойно парировал Юра.

— Ты прав. Но какие же дегенераты!

— Остынь, Слава. Все позади. Все впереди. А будешь кипятиться — обоссым.

— Ладно, — я успокоился. — Серега, а нас с Юркой куда?

— Не знаю, о вас разговора не было. Но остальных штабных по батальонам раскассируют. Меня во второй батальон. Вы-то при штабе останетесь.

— Хрен я с этим новым командиром останусь, — я вновь начинал орать, — я с тобой во второй пойду. Хоть оторвусь от души.

— Правильно, Слава, вместе пойдем! — Юрка снова разливал водку. Наливал по чуть-чуть, на глоток.

— Во сколько выходим?

— По плану в семнадцать. К девятнадцати подойдем. Колонна-то будет большая, да, может, и засада. Ну, а там снова "танковая карусель" и... И опять с голой жопой на фрица, — закончил замполит.

— Успеем выспаться!

— Точно. Сейчас по последней — и на боковую. Пашка! Не будить, не кантовать, при пожаре выносить в первую очередь! Ладно, давай! — мы выпили и, оставив Пашку убираться в кунге, вышли на улицу покурить.

— Не хотел при бойце говорить, — начал Серега, — но рассматривался вопрос на полном серьезе, не специально ли Бахель погубил людей.

— Дербанись!

— Ты что, серьезно?

— Очень даже серьезно. Ролин тебя, Слава, запомнил, и думали, что ты саботажник, ну и... — Серега замялся.

— Говори, продолжай! Что я дезертировал? Ты это хотел сказать?

— Да. Именно, что ты сбежал.

Меня бросило в жар. Почувствовал, как наливаюсь кровью. Проснулась злость. Хотелось немедленно набить кому-нибудь морду. Желательно, чтобы это был Ролин или Седов. Сгодились бы и ребятишки из военной прокуратуры. Или как мы их называли — прокурята. Хотя сейчас подошел бы и дух.

— Веселое кино. И теперь меня что, под трибунал?

— Нет. Сан Саныч отбил тебя. Те бойцы и офицеры, что раньше вас вернулись, подтвердили, что ты не трусил, своих не расстреливал, а дрался, как все. Раненых перевязывал.

— Слушай, Серега, в бою кто-то духовский танк с первого выстрела из гранатомета подбил. Он весь в активной броне был, а этот снайпер прямо в основание башни ему впечатал. За такие вещи Героя давать надо. Вот как звать того парня — не знаю. Ты бы узнал?

— Точно, Сергей, выстрел классный, мы после этого в атаку пошли. Много жизней сберег этот выстрел.

— Не вы первые, мужики, кто об этом рассказывает. Узнали уже фамилию бойца. Был ранен, а потом умер. Это уже точно.

— Так хоть посмертно Героя России присвоить. Пацан это заслужил.

— На многих мы уже подали, но эти ублюдки на Ханкале говорят, что, мол, площадь они не взяли, а наградные листы шлют. Пидорасы!

— Не то слово, Юра. Мы послали на убитых и раненых. Тех, кого нет, или кто уже отвоевал свое. А эти скоты не хотят даже слушать. "Не за хрен" — говорят.

— Ну, ублюдки.

— Ублюдки, — согласился Серега. — Ханкалу охраняет батальон десантников, полк "махры" и отряд спецназа. С передовой сняли. Наших соседей сняли. Теперь мы отдуваемся и за себя, и за того парня. Видели, наверное, что блокпостов стало меньше?

— Мы их вообще не видели.

— Вот то-то и оно. Численность бригады уменьшилась, зато зона ответственности увеличилась.

— Гостиницу "Кавказ" взяли? — поинтересовался Юра, прикуривая новую сигарету от окурка.

— Кто ее брать будет? Оттуда тоже взяли батальон десантников и кинули на Ханкалу.

— Они что там, хотят, чтобы мы одни с духами воевали?

— Неплохо устроились! Мне нравится!

— Ладно, мужики, не берите в голову. Идите отдыхайте. Я скажу, чтобы вас не трогали. Отсыпайтесь. А завтра поговорим насчет всего остального.

— Гуманитарку не зажиль!

— Да вы что, мужики, я что, крыса?

— Пока нет, но кто знает... Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, отморозки!

— Сам такой! — закричали мы в один голос в темноту вслед Сереге.

— Что думаешь, Слава, по этому поводу? — спросил Юрка, когда мы пошли в кунг.

— Ничего я не думаю. Лишь бы под трибунал не угодить, как дезертиру. Вот о чем я думаю, — пробурчал я.

— А по поводу завтрашнего мероприятия?

— Честно?

— Конечно, честно.

— Если нас опять, как щенков, одних бросят, то в живых останется человек десять-двадцать, которых либо отправят в психушку, либо в тюрьму как дезертиров, саботажников, чтобы не болтали лишнего.

— По-моему, ты уже это говорил.

— Да, говорил, и остаюсь при своем мнении. Если нам удастся выбраться живыми и при этом не угодить в психушку, а также не сесть в тюрьму, то лучшей благодарности мне не надо. Вот и все. А ты что думаешь, Юра?

— Скорее всего, так и будет.

— Юра, ты слышишь, чтобы кто сейчас бомбил Минутку? Госбанк, Дворец долбаного Дудаева?

— Нет, не слышу.

— Вот и вновь, как перед первым штурмом. Помнишь, мы с тобой говорили?

— Помню. Ладно, пошли спать. Пошли, Юра, пошли. Завтра начнется новый виток дурдома.

Мы вошли в кунг. Быстро разделись. Плевать на возможное нападение. Кожа, тело устало от одежды. Хотелось расслабиться. Быстро легли. Я выключил свет и провалился в глубокий сон.

Снились кошмары. Война, война, война. Ничего, кроме войны. Правда, пару раз вроде снился прокурор, который выдвигал какие-то обвинения, но я его расстреливал, а тело подбрасывал духам. Кошмар, да и только!

Проснулся от того, что Пашка тряс за плечо.

— Товарищ капитан, товарищ капитан, проснитесь! Вячеслав Николаевич! Вставайте же.

— А, что, духи?! — я спросонья начал судорожно искать автомат.

— Нет, не духи, просто уже три часа дня. Пора вставать.

— На хрена? — со сна я плохо соображал.

— В пять часов выступаем. Вы что, забыли?

— Забыл. Где Рыжов?

— Встал уже. Умывается.

— Завтрак, то есть, я хотел сказать, обед есть?

— Все уже готово. Через сорок минут вас ждет начальник штаба.

— Понятно.

Мы быстро умылись, побрились, позавтракали. И, покуривая, неспешной походкой, вразвалочку пошли к штабу. По дороге офицеры нас радостно приветствовали. Мы отвечали им тем же. На крыльце штаба-садика мы остановились, чтобы спокойно докурить. Со стороны Минутки раздавались грохот и вой самолетов. Неплохо, очень даже неплохо. Мне нравится вся эта какофония. Только бы они точно клали, а то понароют по всей округе ям, вот и ползай по ним, спотыкайся. "Летчик высоко летает, много денег получает. Мама, я летчика люблю!" — вспомнились мне слова из детской пошлой песенки. Докурили, бросили и растоптали окурки и пошли к начальнику штаба.

Сан Саныч находился все в том же помещении. И стол его был поставлен точно так же, как и прежде стоял. Казалось, что ничего не изменилось. Вот только на месте Бахеля сидел Буталов. Куда ты нас приведешь, новый командир? Войдя, мы остановились у входа. Сан Саныч поднял голову и, заметив нас, пригласил:

— Проходите, проходите. Не стесняйтесь! А то как неродные топчетесь у порога.

— Так, может, уже и из списков части вычеркнули, — пошутил я.

— Как же. Вас вычеркнешь, — Сан Саныч поддержал шутку и ответил в тон. — Как настроение? Может, пока в обоз или к медикам?

— Зачем? — недоуменно спросил Юрий.

— Может, устали. Подлечиться. Отдохнете?

— Все нормально, — ответил я.

— А может, вы нам не доверяете? — это уже Юра пошел на провокацию.

— Нет, нет. Как вы могли об этом подумать?!

— Да просто порассказали нам тут, как на нас хотели все грехи свои списать, — Юра начинал психовать.

Я с трудом, но еще держал себя в руках. Хотя понимал, что Саныч здесь ни при чем. И огромная ему благодарность за то, что "отмазал" меня от трибунала. А так бы загремел бы я на этап.

— Юра, не заводись. Начальник штаба сделал все возможное, чтобы сняли с нас подозрения.

— А вы откуда это знаете?

— Так, народ в бригаде рассказал, — уклончиво ответил Юра, отходя от вспышки гнева.

— С нервами у нас у всех не все в порядке. Надо бы быть поспокойней.

— В бригаде много что болтают. Надо языки пообрезать, — подал голос Буталов.

— Я вас вызвал для того, чтобы предложить на выбор, где будете находиться во время штурма. Мне в штабе нужны светлые головы. Поэтому предлагаю остаться здесь, — Сан Саныч усталыми глазами смотрел на нас.

Было видно, что ему и так физически тяжело, а еще и налицо отсутствие контакта с новым командиром бригады.

— Спасибо за предложение, — начал я, — но отправьте меня во второй батальон.

— Меня тоже во второй батальон. Там мало опытных офицеров, и я полагаю, что там мы будем нужнее, чем здесь, в штабе, — Юра тоже старался говорить вежливо и твердо.

Начальник штаба, видимо, не ожидал от нас другого ответа и развел руками. Зато комбриг удивленно посмотрел на нас. Видимо, таких отморозков он еще не видел. "Смотри, смотри. Привыкай — злорадно подумал я. — У нас таких много — целая бригада. А вот придешься ли ты к нашему двору? Посмотрим!"

Пауза явно затягивалась. Если бы не было этого новенького, то с начальником штаба мы бы поподробней поговорили. А с этим — нет! Первым молчание нарушил Сан Саныч. Он отправил нас готовиться к переходу и к предстоящему бою.

В бой шли все, кто был в состоянии. Оставались лишь водители автомобилей, часть связистов, ремонтно-восстановительный батальон, батальон материального обеспечения. Медики также шли вместе с войсками. В медицинской роте оставались лишь те, кто будет принимать и оперировать на месте. Если будут эвакуировать. Спаси и сохрани. С Богом.

В семнадцать двадцать колонна бригады выстроилась и тронулась в сторону Минутки. Оттуда уже доносился шум боя. Третий батальон и разведчики захватили и удерживали мост. Проклятый мост! Они уже перешли через него и вели оборонительный бой на той стороне. Нелегкая это работа — из болота тащить бегемота. Держись, ребята, мы идем!

Колонна получилась громадная, по меркам военного времени. Растянулись километров на пять. Никому это не понравилось. Тем более в городе. Хорошего мало. Мы представляли отличную мишень.

Духи были того же мнения. Они ударили, когда головная БМП проехала только километра четыре. Не было ни завала, ни мин. А просто ударили из гранатометов сверху и сожгли две первые БМП первого батальона. Тут же они ударили по середине и по хвосту колонны. Начался не то что бой, а расстрел колонны. Единая несколько минут назад колонна начала ломаться, рваться. Механики-водители, выводя из-под обстрела свои машины, кидали их в боковые улочки, дворы, проулки, крушили лобовой броней своих бронированных подруг ветхие останки окружающих руин. Некоторые так и не сумели вырваться из-под завалов. Там их добивали духи. Не было и речи об организации грамотного сопротивления. Кто мог, уходил. Не было единоначалия. Колонна была слишком огромна, чтобы кто-то пришел ей на помощь. Не было радиосвязи, командования. Была паника. Опять была паника. Каждый сам за себя. В огненном аду, где горели, взрывались БМП, танки, горело разлитое топливо, метались горящие люди. Живые факелы падали на землю, катались, пытаясь сбить пламя. Если кто находился рядом, то приходил на помощь. Порой даже и сам накрывал своим телом горящего, тем самым гася пламя. Но случалось и так, что когда гасили горящий, пропитанный соляркой, бензином бушлат, то пламя перекидывалось на спасателя. Тот тоже загорался и погибал.

Командирская машина шла пятой в колонне. Все ждали команд. Каких угодно, но команд — на наступление, отступление, принимать бой на месте. Но команд не последовало. БМП нового комбрига первой сломала строй и, кроша щебенку, ушла в какой-то боковой поворот. Эфир молчал. Чуть позже командование на себя попытался взять начальник штаба, но было уже поздно. В колонне начался хаос, а в душах людей, брошенных своим командиром, началась паника. Каждый за себя. Спасайся, кто может!

Командиры батальонов, рот, взводов пытались организованно вывести людей из-под обстрела, как-то отбить атаку духов. Так было и с нашим вторым батальоном. Назначенный вместо погибшего командира батальона командир первой роты (заместители, кроме замполита, во время первого штурма площади погибли либо пропали без вести) капитан Боровых Андрей Анатольевич быстро сообразил и заорал:

— Орудия на пятиэтажку! Ориентир — тополь. Огонь! Пехоте спешиться и попытаться выбить духов! Работать! Огонь! Огонь!

Сам первым спрыгнул с брони и начал из своего автомата поливать противника. Рядом с ним лежал боец с радиостанцией. Андрей, как мог, координировал действия своих подчиненных, и нам удалось выбить духов с их позиций. Это был успех, это была победа. Пусть небольшая победа, но люди поверили в своего нового командира. К сожалению, остальные командиры не сразу сориентировались, и второму батальону и нам с Юрой тоже пришлось уходить. Так получилось, что на головной машине батальона оказался Юра, и он руководил выводом батальона из-под обстрела. Какими-то дворами, проулками, переулками мы пробились к Минутке. Приказ о начале наступления для нас никто не отменял. И поэтому самовольничать мы не могли. Хоть и вышли мы на исходные позиции, но вступать в бой не торопились. Стояли и из-за укрытий поддерживали третий батальон беглым огнем из БМП и пусками ПТУРСов.

Сейчас появились ПТУРСы уже четвертого поколения. Хорошая игрушка, но из-за цены мало их в армии, до слез мало.

Вот такими "подарками" мы и пичкали духов. Сначала мы начали обрабатывать то укрепление, что они возвели из строительного мусора. Наученные горьким опытом, мы не хотели класть людей при штурме этого памятника архитектуры и истории бестолковой войны. По радиостанции мы постоянно связывались с остатками колонны. Комбриг молчал, мы уже подумали, что он погиб. Командование бригадой принял начальник штаба. Танкисты потеряли еще два танка. Первый батальон — четыре БМП. Связисты — три аппаратных связи. Людей потеряли много — двадцать три человека. А сколько пропало без вести, неизвестно. Медики, когда бросились с КП оказывать помощь, тоже пропали без вести. Говорят, что они свернули не там, где надо. Пропал старший лейтенант медицинской службы Зоннов Женя. Толковый парень. Настоящий мужик. Жаль, до слез жаль.

Постепенно стали подтягиваться к этой сраной площади и остатки танкистов, и первый батальон. Часам к трем ночи остатки бригады собрались на близлежащих улочках, двориках, примыкающих к площади. Тут же сразу зачистили местность и дома вокруг. Чтобы ни одна духовская сволочь не могла нам помешать. Заменили третий батальон и разведчиков сборной со всей бригады. Танкисты начали заводить свою "карусель". Но в ночь идти на штурм не было ни желания, ни азарта.

К пяти утра подтянулся и начальник штаба, он же исполняющий обязанности командира бригады. В пять пятнадцать собрались на совещание. Совещание совместили с приемом пищи. Времени не было. Часа через два, максимум два с половиной начнется рассвет, и тогда придется идти на штурм. А когда еще придется поесть!

Ханкала тоже не торопилась начать наступление. Ждали нас. Доложив о разгроме колонны, мы не торопились докладывать, что готовы к штурму. Было бы идеальным вариантом, если бы наши войска на той стороне площади погнали бы духов на нас, а мы уже их здесь встречали. Но увы, мы прекрасно осознавали, что не будет этого и придется рогом упираться, ложиться костьми, но брать эту площадь. Ходили слухи, что и Дудаева там уже давно нет, но наши стратеги, как в Москве, так и на Ханкале, видимо, сравнивая этот Дворец с Рейхстагом, хотели взять его. Может, эти дедушки вообразили, что после этого война прекратится? Хрен она прекратится. Партизанское движение будет таким мощным, что без тактики выжженной земли не обойтись. Если, конечно, смелости хватит. А то будет, как в Афгане — слабо текущая позиционная война. М-да! Что будет? Кто знает.

А перед нами сейчас одна задача — площадь с комплексом зданий. Вон она лежит передо мной. Вся изрытая воронками от авиабомб и снарядов, опутанная колючей проволокой, освещаемая артиллерийскими осветительными снарядами, такими же минами, ракетами. Они висят на парашютах и заливают все неестественным бело-синим светом. Теней почти нет.

Когда я вновь увидел эту площадь и вспомнил, как на пузе ползал, окапывался, а затем бежал с нее, то повеяло страхом, гробовым холодом. Усилием воли, до хруста сжав зубы, заставил себя успокоиться.

Курил сигареты, одну за другой, не чувствуя их вкуса, и не мог оторвать взгляда. Даже мелькнула мысль, что коль нет нового комбрига, подойти к Сан Санычу и попроситься остаться при штабе на время боя, но тут же отогнал ее от себя.

Прорвемся! Обязательно прорвемся! Сам в себе будил злость. И постепенно злость вытеснила страх. Осталась злость на себя, на духов, на Москву, Ханкалу, "Северный", на всю мирную жизнь. Злость на все. Единственным, на что я не злился, были окружавшие меня люди. С ними мне идти через несколько часов на эту "сковородку", где нас, невзирая на чины и ранги, заслуги перед Отечеством и Родиной, невзирая на семейное положение, будут пытаться зажарить. Я глубоко вздохнул. Весь страх ушел, жалость к себе и остальным тоже ушла. Я спокоен. Я стараюсь быть спокойным. Вот в таком состоянии я и пошел на совещание к начальнику штаба.