Всплыть на полюсе!

ВЫСОКИЕ ШИРОТЫ

Глава первая

Тревожно завыла сирена. Минуту спустя застрекотали пулеметы, и почти одновременно глухо ударили зенитки. Эхо усиливало гул зениток, пулеметную дробь, и от этого над Полярным разразился невообразимый грохот: главная база Северного флота находилась в кольце заградительного огня.

Капитан второго ранга Максимов сердился, все планы рушились: наметил побывать в штабе флота, до сумерек забежать домой за нужными книгами, но никуда не попал и должен был теперь, торопясь и досадуя, спешить в ближайшее убежище.

В последнее время немецкие самолеты все чаще появлялись над главной базой флота. В полутемном бомбоубежище, вырубленном в скале, Максимов хотел переждать тревогу возле дверей, но люди все прибывали и прибывали, и его вскоре оттеснили чуть ли не на самую середину, под свет единственной лампочки. Оттуда он пробрался к стене и устроился поудобнее в углу на скамейке.

Народу было много, переговаривались тихо, вполголоса, лица не различались. Тонули в полумраке широкого, слабо освещенного пространства.

Где-то поблизости прокатился удар, задрожали стены, лампочка мигнула раз-другой и погасла.

Сразу заговорили громко, кто-то крикнул:

— Товарищ мичман! Позовите электрика. Пусть ввернет новую лампочку.

Человек запыхтел за спиной Максимова и, оттолкнув его, начал продвигаться к выходу.

Максимов встал, пошарил рукой, натыкаясь на спины, и, поняв, что выйти невозможно, снова опустился на скамейку.

Какой-то моряк включил фонарик, и луч его побежал по стенам, потолку, толпе людей.

— Есть у кого спички? — спросили рядом.

Максимов достал из кармана зажигалку, повернул колесико и протянул огонек в темноту. К огню наклонился человек в капюшоне, низко сдвинутом на лоб.

Запахло ароматным табаком. Запах что-то напомнил Максимову, но что именно, он никак не мог определить.

— У вас, кажется, заграничные? — спросил Максимов.

Голос из темноты отозвался:

— Заграничные. Хотите?

Максимов вынул из шуршащей пачки, любезно поднесенной к его руке, сигарету, помял ее в руках, понюхал. Зажег огонь, прикурил и тут вспомнил: такие же сигареты он курил в Испании.

— Приятные, правда? Вы попробуйте сразу затянуться поглубже, тогда почувствуете всю прелесть, — сказал тот, кто дал сигарету.

Максимов прислушался: удивительно знакомый голос…

— Да мне безразлично, какие они на вкус. Из меня курильщик никудышный. Я просто давно этого запаха не слышал, последний раз в тридцать шестом, в Испании.

— Вы были в Испании?

— Так точно!

Максимов силился вспомнить: кто же это такой? Спросил:

— Откуда у вас эти сигареты?

— Из Америки. Только вернулся. Хотите всю пачку?

— Спасибо. Не откажусь.

— Я не охотник до сигарет. Курю трубку. Трубка успокаивает, помогает сосредоточиться. Да и табак трубочный крепче, серьезнее.

Сирена пропела отбой. Распахнули дверь, и холодный воздух ворвался в бомбоубежище.

Людской поток, хлынувший на свет, понес к двери и Максимова. Выйдя из убежища, он раньше всего с тревогой посмотрел в сторону причала, на мачты своих кораблей. Все было в порядке. Когда он собирался повернуть к штабу флота, ему вслед послышался все тот же, как будто знакомый голос:

— Товарищ, а сигареты забыли?

Он взглянул и обмер. Зайцев! Петро!..

В высокой фуражке, обтянутой прозрачным целлофановым чехлом, в темно-синем щегольском плащ-пальто, какие носили американцы, чуть располневший, но по-прежнему молодцеватый, Петр никак не мог прийти в себя от восторга.

— Старик! Подумать только, опять вместе! И где? В родимых северных пенатах, у черта на куличках! — воскликнул он и принялся трясти за плечи Максимова. — Такой же! Все такой же! Помолодел без бороды и вроде плотнее стал. Это что — для солидности? Как-никак капитан второго ранга. Фигура!

— Да, ты прав. У этой фигуры уже брюхо растет.

— Нет, сначала скажи, как ты?.. Где служишь?

— Знаешь, есть такие кораблики, пахари моря называются. Я там командир дивизиона.

— Да ты брось загадки загадывать. Тральщики, что ли?

— Угадал.

— Стало быть, ты в самом фокусе жизни?

— Вроде так.

— А я недавно из Америки. В нашем торгпредстве делами ленд-лиза занимался. Мог безбедно прожить до конца войны, если бы совесть не мучила: ты в сытости, а люди там жизнь отдают… На флот потянуло. Штук десять рапортов подавал, с трудом добился перевода.

— Вот видишь, и ты за границей побывал.

— Ну ее… эту заграницу, не мог дождаться обратной визы.

— Понимаю. Сам рвался из Испании домой. Идем ко мне.

— Нет, не могу. Должен представиться начальству и получить назначение.

— Куда же ты думаешь?

— Хочу на корабли.

— Давай к нам, не пожалеешь…

— Что ж, это идея!

— Ну беги, беги. На обратном пути в любом случае заскочи ко мне. Вон мои чижики стоят. — Максимов показал рукой в сторону гавани, где прижались бортами маленькие широкопалубные корабли «амики», точно близнецы похожие друг на друга.

Максимов возвращался в добром настроении. Сколько лет не виделись с Петром и даже писем не писали, а встретились самыми лучшими друзьями.

Оно понятно. Прошлое не забыть и не вычеркнуть. Детство в старинном русском городке Галиче, на берегу озера. Отсюда потянуло обоих к большому настоящему морю. Но этот путь был долог. После окончания высшего военно-морского училища они разъехались в разные концы страны и долго ничего не знали друг о друге. Потом Испания… Но недаром говорится: гора с горой не сходится…

Помнится, Максимов приехал из Испании прямо на Север. И после многих дней строгой, деловой, затворнической жизни на корабле вырвался наконец в Дом флота.

На втором этаже, в буфете, Максимов устроился за свободным столом. Попросил официантку, худенькую девушку с таинственной улыбкой, принести графинчик водки и что-нибудь поесть, по ее выбору. Она оценивающим взглядом скользнула по его нашивкам и ушла.

За соседним столом сидела пара: лейтенант, должно быть только начинавший службу на флоте, и молодая кругленькая женщина. Максимов прислушивался то к веселым голосам, то к взрывам смеха и чувствовал себя одиноким.

Официантка вернулась, поставила перед ним тарелку с мясом, картошкой и вежливо сказала:

— Пейте и кушайте на здоровье!

— Спасибо.

Он засиделся в буфете. На корабль возвращаться не хотелось. Будь у него здесь друзья, остался бы ночевать в городе. Но ведь ни одного знакомого еще не было.

Посмотрел на часы. Есть время! Скользнул взглядом по головам сидящих за столиками и поразился, увидев кряжистого рыжеволосого моряка с узкими прорезями глаз. «Эврика! Да ведь это Петька Зайцев!» О Петькиных глазах всегда спорили: никто толком не знал, какого они цвета: он постоянно прятал их в густых рыжих ресницах.

Максимова даже в пот бросило от неожиданности. Не оставалось сомнений: конечно Петька Зайцев, галичанин, друг юности!

Зайцев не сразу узнал товарища, его глаза широко открылись.

— Мишка! Ты?! Какими судьбами в наших неуютных краях?

Приятели обнялись.

Зайцев потрогал бороду Максимова и засмеялся.

— Ишь, замаскировался! Лавры адмирала Макарова не дают покоя?

— Ну что ты! У него была бородища, а у меня так, одно недоразумение.

Зайцев усадил друга за свой столик. Наполнил стопки, торжественно провозгласил:

— За нашу встречу! — И выпил первый.

— Слушай, друг сердечный! Где же тебя носила нелегкая? Кого ни спрошу — никто не знает. В Галич писал. Отвечают: два года не показывался. Таинственное исчезновение! Где же ты бродяжничал, нечистая сила?

— Спроси, где я не бродяжничал. А вообще-то, был в спецкомандировке.

Зайцев уважительно посмотрел на три золотые нашивки на рукаве и, не скрывая восхищения, спросил:

— Уж не в Испании ли?

Максимов неохотно кивнул.

— Какими судьбами туда занесло?

— Послал рапорт наркому… Понимаешь, хотелось проверить себя. Что я могу, на что способен. А то ведь жизнь пройдет, будешь носить военную форму, а пороху и не понюхаешь.

— Верно, старик, здорово тебе повезло! Капитан третьего ранга! Наверное, и орден заслужил?

Максимову не хотелось в ресторане продолжать этот разговор. И неудобно остановить друга. Чего доброго, подумает, зазнался, обидится. Он достал из внутреннего кармана тужурки коробочку. Зайцев бережно взял в руки сверкающий орден Красного Знамени, положил на ладонь и долго им любовался. Потом поднялся с рюмкой в руке:

— За земляка, героя Испании, пью до дна!

— Теперь давай о тебе… Как живешь, где служишь?

Зайцев собрал лоб в морщины.

— Все могло сложиться много лучше. Уже тому, что я здесь, на Севере, нечего завидовать.

— По-моему, Север неплохая школа для моряка.

— Не школа — сама Академия наук! — с иронией произнес Петр. — Всегда штормяга. На что мой командир бригады крепкий мужик, и тот, вроде адмирала Нельсона, в ведро травит. Впрочем, старик, ты, может быть, и без ведра обойдешься. Как-никак испанская закалка!

— Какая там закалка! — рассмеялся Максимов. — В Средиземном море теплынь и спокойствие.

— В таком случае — предупреждаю, трудновато будет привыкать к нашенским краям. Я сегодня утром с моря… Спецучение проводили. Морозец и бешеный ветрище… В полушубке и то все тело коченеет… Вот так-то, старина! Это тебе не Испания. Давай еще по одной за нашу холодную купель!

Максимов отодвинул рюмку.

— Нет, с меня хватит.

— Эх ты, Аника-воин! На Севере так вести себя не полагается. У нас, брат, интеллигентность не в почете. Северяне народ простой, грубый, зато дружить умеют по-настоящему… Ты куда назначен?

— Старпомом на эсминец к капитану второго ранга Воркову.

— Фирма солидная. Командир корабля — мировой мужик! — уважительно сказал Зайцев и, заметив, что Максимов то и дело смотрит на часы, спросил: — Торопишься? Разве у тебя нет на берегу пристанища?

— Мое пристанище в каюте. Одинокому человеку берег ни к чему.

— В таком случае у меня заночуешь. Мой терем-теремок к твоим услугам.

Максимов согласился.

В комнате у Зайцева было тепло, уютно. Максимов приятно удивился, не обнаружив следов обычного холостяцкого беспорядка. На окнах тюлевые занавески, в вазах цветы; Максимов потрогал: бумажные, а сделаны что надо… Не верилось, что здесь живет одинокий моряк, которому недосуг заниматься домашним хозяйством.

— Кто же обслуживает твой терем-теремок? — поинтересовался Максимов, усаживаясь на тахте, покрытой цветистым простеньким ковром.

Зайцев хитровато сощурился и поднял свои большие ладони.

— А я думал, у тебя уборщица.

— Уборщица не уборщица, а без женских рук никуда…

— Жена?

— Север женам противопоказан.

— Это почему же?

— Не знаю. Спроси их. Только факт налицо: не очень-то рвутся в наши края.

Зайцев надел пижаму и принял совсем домашний вид.

— Чаю хочешь?

— Стоит ли возиться?

— Возиться не нужно. У меня постоянная готовность.

И действительно, на столе появились термос с кипятком, чашки и хрустальная вазочка с клюквенным экстрактом.

— Пойми, иначе нельзя. — Зайцев тоже сел на тахту. — Никто о тебе не позаботится. Жена есть, да руки до нее не дотянутся. А дамы сердца! На них совсем плохая надежда.

Максимов удивился.

— Так ты, значит, в самом деле женат?!

— Второй год в законном браке. А что толку! Супруга не признает наше Заполярье. Видишь ли, ей необходима культура, а здесь, по ее понятиям, только с белыми медведями за лапу можно здороваться. Все ясно. В Москве мамочка, квартира, веселая жизнь. У нас скукота. И получается: я прозябаю в одиночестве, а она поплевывает с колокольни Ивана Великого, — сердито проговорил Зайцев и принялся разливать чай.

Максимов сидел молча и сочувствовал другу.

— А ты как, все еще не женился? — Зайцев смотрел вопросительно.

— Пока на холостом ходу.

— Почему же?

— Не знаю. Чтобы нравиться женщинам, во мне чего-то не хватает.

— Ну, брось, брось. Такой бравый парень! Одна борода чего стоит! Только с женским персоналом надо выработать умную тактику. — Петр назидательно поднял указательный палец. — Не бросаться на шею, проявлять выдержку. Они хитры, бестии, насквозь нашего брата видят и малейшей нашей слабостью пользуются. Помнишь у Пушкина: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей…»

— Не согласен! Если я встречу девушку и она мне понравится, к чему же тут крутить дипломатию? Обязательно признаюсь. А как же иначе?

— И влипнешь со своим откровением. Сперва узнай как следует, а потом в любви объясняйся, дурья голова.

— Хочешь покажу испанскую девушку?

Петр обрадовался.

— Давай, давай… — и, взяв в руки фотографию, долго, пристально вглядывался в смуглое лицо, большие выразительные глаза, густые локоны…

— Хороша, ничего не скажешь! Настоящая богиня… — Нехотя возвращая фотографию, он лихо подмигнул: — Так, так, Миша… Без пяти минут Кармен! — Петр запел, прищелкивая пальцами: — «Меня не любишь, так не надо, берегись любви моей…»

— Милый друг, ты попал пальцем в небо. Не до любви там было…

— Брось, брось… Чудак, почему ты на ней не женился?

— Она была совсем девочка…

— Тем лучше. Девочки превращаются в женщин. Привез бы всем на удивление. Ты подумай! В наших неуютных краях появляется настоящая Карменсита чистейших испанских кровей. Сенсация! Ты герой!

— Избавь боже от такой славы…

— Ты прав, старик. Слава — она имеет и обратную сторону…

Почувствовав усталость, Максимов сладко зевнул:

— Куда ты меня положишь?

Тот указал на койку:

— Гостю почетное ложе.

— А ты?

— Я на тахте устроюсь.

Через несколько минут Максимов утонул в мягкой постели. Зайцев погасил свет, лег, из темноты донесся его голос:

— Счастливый ты, Миша. В Испании побывал. Завидую. А мы тут прозябаем.

— Ты думаешь, у нас была сладкая жизнь? Нет, милый, ошибаешься. Не могу бросить упрек: испанцы народ прекрасный, гордый, отважный. Одна беда — беспечности у них много. Вернемся из похода, не успеешь оглянуться — команда на берегу. Офицеры в кафе сидят, матросы с девушками по набережной фланируют… Если что случится — беги и собирай…

— Да… Зато дома можешь быть спокоен.

— Спокойным оставаться нельзя, если знаешь, что не сегодня, так завтра мы тоже будем воевать.

— Думаешь?

— Не думаю, а знаю…

— Значит, не зря наш комфлота спешит построить главную базу, аэродромы, установить тяжелые батареи?

— Не зря. Давай-ка спать, дружище, — сказал Максимов, еще больше ощутив усталость, и повернулся лицом к стенке, но уснуть не мог. Думал о своей встрече с Петром. Родная душа. Будет с кем посоветоваться, поговорить. И детство вспомнить приятно. Золотые денечки беспечной мальчишеской жизни…

…В те годы в молодом городке Полярном библиотека Дома флота была местом, где коротали вечера многие командиры. Пришел сюда и Максимов.

Еще в Москве говорили, будто бы появилась статья из опыта войны в Испании о совместном плавании надводных кораблей. К сожалению, в корабельной библиотеке статьи не оказалось. Но в читальне-то Дома флота она должна быть наверняка.

Из узкого прохода между высокими, до потолка, стеллажами, вышла девушка. Лица ее Максимов не рассмотрел. Она несла гору книг.

Максимов поспешил помочь. Неловко подсунул руку под книги, и они кирпичами посыпались на пол. Максимов растерянно поглядывал то на книги, то на покрасневшее лицо библиотекарши, юное, сердитое, и не знал, что делать. Пробормотал что-то невнятное, а девушка вдруг рассмеялась.

— Что же вы смотрите! Помогите книги собрать.

Они вместе подобрали и сложили книги на стол.

— Вы у нас записаны?

— Нет, я недавно на флоте.

— Тогда давайте знакомиться.

Максимов протянул руку, но библиотекарша имела в виду совсем другой способ знакомства. Взяв чистый формуляр, она начала с привычных вопросов: фамилия, имя, отчество, возраст, партийность, воинская часть, знание иностранных языков.

— Испанский и немецкий.

— Немецкий?! — обрадовалась девушка.

К библиотечному барьеру то и дело подходили моряки.

Девушка исчезала за стеллажами и тотчас возвращалась со стопками книг, газетными и журнальными подшивками. И все же она не забыла о Максимове, взглядом просила его подождать.

— Так вам, значит, статью? — спросила она Максимова. — Идемте в хранилище, и вы сами найдете.

Она шла впереди, чуть закинув голову, будто коса оттягивала ее назад. Возле ушей и на белой тонкой шее собирались легкие, пушистые завитки волос. Максимов поймал себя на мысли, что любуется ее покатыми нежными плечами, тонкой талией, стянутой блестящим пояском. «Сколько ей лет? Двадцать или двадцать пять?» — подумал он, а вслух сказал:

— У вас вредное производство. Вы должны бы получать стерилизованное молоко.

Не оборачиваясь, она строго ответила:

— Не преувеличивайте.

Максимов помолчал.

Девушка подвела его к стеллажу с журналами, нагрузилась очередной стопкой книг, и каблучки ее снова застучали в проходе. Максимов остался в хранилище один, посмотрел несколько журналов, наконец нашел интересующую его статью, вернулся в зал, сел за свободный столик, углубился в чтение и сразу наткнулся на близкое и дорогое имя командира миноносца Карлоса Доннеса. В статье говорилось:

«Карлос Доннес показал высокий класс маневрирования во время боя с двумя канонерскими лодками фашистов».

Максимов читал статью, и словно ожил перед глазами Карлос, совсем молодой, горячий, темпераментный, с доброй улыбкой, дружески привязанный к Максимову, говоривший всем: «Дон Мигуэль — муй листо» (очень умный). Не имея специального образования, Карлос жадно ловил каждое слово своего советника. Ему хотелось знать обо всем, и как можно больше. Никто не видел, когда он встает, когда ложится. Максимов поражался терпению, с каким он просиживал за книгами в перерывах между боями.

Максимов с увлеченностью читал статью и мысленно переносился в Испанию, к тому дню, который забыть нельзя.

О выходе из Картахены миноносца, которым командовал Карлос, знали только работники штаба, и тем не менее противник выслал навстречу им две канонерские лодки. Первым заметил их появление Карлос, осторожно дотронулся до локтя Максимова. Две черные точки в окулярах бинокля то исчезали, то появлялись вновь. Максимов всматривался в них, пытаясь определить, вражеские это корабли или просто торговые суда, но услышал слова команды: «Развернуть орудия и торпедные аппараты!»

Максимов усмехнулся: он всегда учил Карлоса не принимать скоропалительных решений, выждать, уточнить, как поведет себя противник. Но сейчас его ученик скомандовал правильно, опередив своего учителя.

Бой надо было завязывать первыми.

Корабли сближались довольно быстро. Максимов подал мысль готовить торпедную атаку, а сам смотрел в бинокль на приближавшиеся и все увеличивающиеся в размерах канонерские лодки фашистов.

— Торпедные аппараты, пли!

Зашипел сжатый воздух. Торпеды вырвались из аппаратов, плюхнулись в воду и, как пловцы на самой ответственной дистанции, понеслись вперед.

Максимов следил за ними, не отрываясь. Он не слышал ни свиста снарядов над головой, ни команд, поминутно раздававшихся у орудий. Все его внимание сосредоточилось на этих металлических сигарах, начиненных взрывчаткой.

Донесся взрыв, затем другой. Вдали поднялся огненный столб. Только тогда заметил Максимов, как крепко держит его за руку Карлос.

— Готов! — сказал он по-русски, повернув к Максимову побледневшее лицо.

— Готов! — повторил Максимов и, опустив бинокль, добавил: — Приказал долго жить, а вторая канонерка, наверное, повернет обратно.

Корабль противника действительно повернул обратно. Он удалялся быстро, оставляя после себя белый бурлящий хвост пены. С эсминца спустили катер — спешили подобрать пленных с затопленного корабля.

— Жаль, канонерку прохлопали, — сокрушался Карлос. — Могли бы и ее утопить, да разве в этом черном дыму увидишь что-нибудь! Ни черта не разберешь! Погоди, я с ней еще посчитаюсь!..

Минут через двадцать на палубу поднимались промокшие, дрожащие пленные. Одного втащили связанным.

— Еле выловили, — говорили матросы Карлосу. — Вот дурень, никак не давался. Жить, что ли, не хочет.

— Развяжите его! — приказал Карлос.

Пленный стоял неподвижно. Он был очень молод, и шея у него была тонкая, мальчишеская.

— Ты что же… — начал было Карлос и шагнул навстречу мальчишке.

Пленный завизжал, в руке у него мелькнул пистолет. Раздался выстрел, и Карлос медленно опустился на палубу. Максимов вырвал у пленного пистолет, но в это время прогремел еще один выстрел.

Они лежали близко друг от друга: Карлос — лицом вверх, пленный — лицом вниз…

Максимов сидел на стуле в командирской каюте. На этом стуле всегда сидел Карлос. На этой койке он спал, правда очень мало, всего несколько часов в сутки. За этим столом он просиживал ночами. Читал вот эти книги…

Никогда не забыть дом на окраине Картахены. Три каменные ступени вверх… Он впервые пришел в этот дом вестником большого горя. Запомнились глаза матери Карлоса. В них было столько боли, столько нечеловеческой муки… Он не утешал ее. Они долго сидели молча, не зажигая света, в комнате, погруженной в полумрак. А потом вернулась откуда-то сестра Карлоса — Лаура, невысокая хрупкая девушка с черными завитками на лбу.

До сих пор в ушах Максимова звучит плач этих женщин.

Потом мать ушла. Они остались с Лаурой вдвоем, вспоминали брата, но Максимов видел, что его слова не приносят ни ей, ни ему утешения.

— Спасибо вам, сеньор, — сказала девушка на прощание. — Приходите к нам чаще.

Максимов дал себе слово — пока идет война и он находится на флоте, не оставлять без внимания семью Карлоса. Он часто навещал этот дом. Лаура всегда вызывала в нем желание защитить ее, согреть добрым словом. Она встречала его у калитки и, улыбаясь, высоко поднимала руку, сжатую в кулак:

— Вива руса!

И тут же выходила мать, звала в дом, называла сыном. На столе появлялось охлажденное вино, фрукты, а Лаура приносила и раскладывала перед ним портреты знаменитых испанских тореадоров и увлеченно, темпераментно, как только умеют испанские женщины, рассказывала о корридах. Максимова эти рассказы ничуть не трогали. «Отвратительное зрелище, — говорил он. — Что же тут может нравиться, если несчастное животное погибает после изощренных пыток?!» Лаура выходила из себя, доказывая, что бой быков есть высшее проявление мужества. Человек побеждает зверя. Максимов не соглашался: «Мужество может проявляться во многом другом, например когда люди защищают свою родину». Они подолгу спорили, но расставались друзьями.

Может быть, эти частые походы в семью Карлоса и вызывали кое у кого подозрение… Возможно, русский дон Мигуэль и нравился Лауре, только она для него всегда оставалась ребенком…

Давно все это было. Давно… И Лаура… И вопросительный взгляд библиотекарши.

— У меня к вам просьба, — сказал тогда он. — Разрешите взять с собой это приложение.

— Я думаю, вам известны правила читального зала. Отсюда литература на дом не выдается.

— Нет правил без исключения. Вы тут командуете, и от вас все зависит. Я принесу, когда скажете, не беспокойтесь.

Максимов протянул журнал и слегка коснулся ее руки.

— Ну хорошо, возьмите до утра…

— Спасибо. Может быть, у вас есть ко мне какая-либо просьба?

Глаза ее лукаво сверкнули, а лицо порозовело.

— Представьте, есть, — сказала она. — Дело в том… я изучаю немецкий язык, на заочном… Грамматика очень трудная. Может быть, вы мне поможете, а? Как видите, я завожу знакомства не без корысти.

Она поняла сразу, что он не ожидал такого внезапного посягательства на его свободу, и еще больше смутилась. Но он принял вызов, достал из кармана ручку, блокнот и спросил:

— Где вас искать?

Спохватившись и боясь, как бы этот бородач не подумал черт знает что, она еще раз поспешила внести ясность:

— Увы, здесь никто хорошо не знает немецкого, и вы для меня настоящая находка.

— Как сказать… Кто для кого. — Он чуть сдвинул брови. — Журнал пришлю с краснофлотцем, а сам буду на той неделе.

Она кивнула ему с видом человека, посвященного в тайну, и, оглянувшись, шепнула:

— Меня зовут Анна. Анна Белкина.

Максимов ответил вполголоса:

— А меня вы уже знаете, Максимов… Михаил Александрович.

— Ну и борода у вас, — засмеялась Анна.

Сегодня у Максимова нет бороды. И нет рядом с ним любимой Анны. Та жизнь промчалась, как в кино… Остались одни воспоминания. Всегда волнующие и желанные.

Максимов жил на корабле. В войну иначе невозможно. Корабли его дивизиона всегда были в разгоне: ходили на траление мин, днями и неделями утюжили море, встречали и провожали конвои, несли дозорную службу. Чего только им не поручалось… И всегда бывало так: куда корабли — туда и Максимов. Его довоенная квартира на берегу обычно пустовала. Там все напоминало Анну. Не забыть, как она, бледная, худая, с большим животом, неуклюже и бестолково металась по комнате, собирая мужа на сухопутный фронт. Набила полный рюкзак вещей. Максимов отобрал самую малость, самое необходимое.

Анна изо всех сил старалась не плакать и не могла с собой совладать. Губы у нее дрожали, и она беспрестанно повторяла:

— Ты только не беспокойся о нас, Миша, не беспокойся…

Они советовались, куда ей с тетей Олей эвакуироваться, где можно сносно прожить. Остановились на Харькове. Там тетя Оля провела молодые годы, люди ее знают и наверняка приютят.

И в тот же день, когда они расстались, Максимов отправился на фронт. Анна с тетей Олей тряслись в битком набитой теплушке по дороге в Харьков, а он уже сражался в рядах морской пехоты.

С тех пор они не виделись. И Анна и тетя Оля потерялись. Где-то они теперь? Живы ли? Родился ли маленький? Анна обещала сына…

Только ее фотографии, множество фотографий, которые нашел Максимов, украшали стены. В редкие минуты забегая домой, Максимов разглядывал каждую фотографию, будто ждал, что она заговорит с ним, что-то скажет… Иногда в комнату селились офицеры, командированные из Москвы для изучения боевого опыта, или военные корреспонденты — постоянные гости моряков, и все оберегали фотографии, зная, как они дороги хозяину дома.

Глава вторая

Сейчас он вернулся на корабль, пообедал, лег отдохнуть и услышал долгий телефонный звонок. В трубке раздался, как всегда, почему-то хриплый, скрипучий голос начальника штаба ОВРа:

— Михаил Александрович, принимай нового командира на двести пятый…

— С удовольствием…

— Да не откуда-нибудь — из Америки прибыл… Зайцев, Петр Сергеевич.

— Знаю…

— Откуда тебе известно?

— Мы до войны вместе служили.

— Тем лучше! — И начштаба повесил трубку.

Максимов поднялся, надел китель и стал наводить порядок в каюте, нетерпеливо ожидая Петра. И вот он вошел, в своем щегольском пальто и фуражке с целлофановым чехлом. Как положено, взял руку под козырек и чеканным голосом произнес:

— Капитан третьего ранга Зайцев прибыл для дальнейшего прохождения службы.

Максимов стоял улыбаясь.

— Для начала снимай свое заграничное одеяние.

— Понимаешь, Миша, прихожу в отдел кадров, меня сразу спрашивают: «Хотите к Максимову на тральцы?» Я сказал: «Откуда вы знаете, что именно к нему и хочу?» Они говорят: «Мы все знаем!» И как видишь, решилось, к нашему обоюдному удовольствию…

— Я очень рад.

Максимов смотрел в широкое лицо с темными, сдвинутыми у переносицы бровями, под которыми искрились все те же озорные Петькины глаза.

— Разреши тебе сделать маленький заморский подарок.

Зайцев извлек из внутреннего кармана пальто и протянул бутылку вина. Максимов с интересом рассматривал красочную этикетку.

— Ого! Шерри-бренди, — прочитал он. — На Западе считается самое лучшее вино.

— Не знаю, лучшее ли, во всяком случае, самое дорогое.

Они сели, и Петр, попросив разрешения курить, набил трубку, пустил в потолок голубые колечки дыма и слушал долгий и, трудный для Максимова, рассказ об Анне.

— Да, война разбросала всех, — в раздумье сказал Петр. — Если живы будем — все встретимся…

— Будем надеяться. А теперь, Петр, потолкуем о другом, более важном, — сказал Максимов. — Тебе когда-нибудь приходилось командовать кораблем?

— Перед Америкой три года на тральщике помощником трубил.

— Значит, дело знакомое!

— Знакомое. Правда, обстановку плоховато знаю. Вас куда чаще всего посылают?

— Повсюду гоняют… — Максимов провел рукой по синеве карты Баренцева моря. — Вон куда забираемся, видишь? У острова Медвежий союзников встречаем и порожние транспорты туда-обратно конвоируем…

Зайцев смотрел то на карту, то на Максимова.

Второй час они сидели друг против друга, один — в кресле за письменным столом, другой — на хрупком складывающемся стулике, покрытом куском ковровой дорожки, и говорили почти беспрерывно, останавливаясь только для того, чтобы налить в стаканы и выпить шерри-бренди.

— У тебя никто из наших общих знакомых не служит? — с любопытством спросил Зайцев.

— Есть одна личность.

— Кто именно?

Максимов уклонился:

— Придешь к себе на корабль, узнаешь…

Выпивая за встречу и за успех совместной службы, Максимов не преминул напомнить, что борьба за повышение боевой готовности, о чем ратовал командующий флотом еще задолго до войны, не прошла даром: Северный флот не был застигнут врасплох и в первые, самые трагические дни не потерял ни одного боевого корабля.

Зайцев, хорошо знавший Максимова, счел странным его оживленность и разговорчивость, потому что в прежние времена Михаил слыл за человека неторопливого, основательного, не терпящего лишней суеты. Правда, он любил, когда люди собирались вместе и были веселы, но сам держался при этом в стороне, больше слушал и мало говорил.

Во время войны, незаметно для других, в Максимове происходила большая внутренняя работа: война сталкивала его лоб в лоб с разными людьми, ставила не раз в безвыходные, трудные обстоятельства. Три года войны оставили в душе массу впечатлений, какую не дает иногда целая человеческая жизнь…

Зайцев долго не мог уснуть. Едва смыкал глаза, ему казалось, что налетает волна и укачивает, под ее напором корпус корабля скрипит, скрежещет. Зайцев открывал глаза. При свете настольной лампы отчетливо виднелись все предметы: чернильный прибор, коленкоровые корешки книг. Он пытался прочесть названия: «Лоция Баренцева моря»… «Навигационные приборы»… «Чехов»…

Буквы прыгали. Постепенно качка утихала, и тогда буквы выстраивались в ряд: «Избранные произведения».

Он никак не мог привыкнуть, что остался один в незнакомой каюте, погруженной в полумрак и тишину. Снова пытался заснуть и не мог успокоиться после встречи, которую трепетно ждал.

Мысли путались и возвращались в прошлое. Как в воду смотрел Максимов, считая, что гитлеровская Германия — нам не партнер. Она — враг номер один. А однажды выступил перед личным составом в том смысле, что статьи в газетах остаются статьями. Мы — люди военные, обязаны видеть оборотную сторону медали и повышать боевую готовность.

А как он был прав в оценке людей! Быстро раскусил старшего лейтенанта Трофимова, карьериста.

Где он? Погиб или живет-здравствует?

В конечном счете плевать на него. Люди этого толка в нашей жизни — проходящие тени. Приходят и уходят, не оставляя доброго следа. Они не способны на дружбу. У них всегда на первом месте свои корыстные интересы…

Больше всего Зайцеву думалось сейчас о своем будущем: сможет ли командовать кораблем? В военном отношении подкован, знает новую технику. И командные навыки, кажется, не утратил. И все же мучили сомнения…

Единственное, что есть у него в активе, — это переход с транспортами из Америки. 12 600 миль — не шутка! Трудностей и опасностей на пути было предостаточно. Не раз в атаку на конвой выходили немецкие самолеты-торпедоносцы и подводные лодки. Правда, охранение было солидное. Но все равно приходилось вести бой и маневрировать, чтобы спасти транспорты с ценным грузом.

Зайцев сошел на берег в Архангельске не тем Зайцевым, который поднялся на борт корабля. И люди, которым пришлось столкнуться с ним, отличали его от других, не понимая еще сами по чему: по щегольскому ли американскому плащу с золотыми пуговицами и запаху незнакомого табака или по чему другому, более значительному. Правда, Максимов, разглядев плащ и с любопытством повертев в руках высокую фуражку в чехле, замотал головой:

— Смени, смени ты это. Спрячь в чемодан до лучших времен.

— Почему?

— Ни к чему дешевый форс. Ходи в шинели. Как все.

Зайцев засмеялся.

— Главное — как все! Правда? Лишь бы слиться с массой?

— Да, да, — подхватил Максимов. — Чем скорее сольешься, тем лучше будет.

Сейчас, ночью, вспоминая этот разговор, Зайцев усмехнулся. Он подумал, что Михаил остался прежним: простым парнем, немного грубоватым увальнем, хотя много повидал, звание заслужил большее, чем Зайцев, и положение занимает солидное.

Он спокойно повернул лицо к стене, закрыл глаза, и как будто опять его подхватила океанская волна.

Теперь в голове промелькнули обрывки недавних воспоминаний: вход в шлюз Панамского канала, английский кок, подбрасывающий в воздух белую шапочку, и высокий улыбающийся американец, пускавший под потолок ровные колечки дыма. Он был капитаном без парохода; в шутку называя себя вдовцом, охотно рассказывал всем историю, приключившуюся с ним в Атлантике, когда немецкая бомба попала в судно и его охватило огнем. Капитан приказал спустить шлюпки и был озабочен тем, чтобы как можно скорее отплыть от горящего парохода. «Вы, наверно, могли потушить пожар и спасти судно?» — спросил Зайцев. Капитан рассмеялся: «Пароходная компания получит страховку, а мне ни холодно ни жарко. Зачем рисковать? За это денег не платят». Зайцеву было дико слышать такие слова. «Позвольте, — пытался возражать он. — Сейчас идет война, и транспорты на вес золота. А кроме того, ведь есть чувство долга…» Лицо американца вдруг стало серьезным: «Какой может быть долг, перед кем, скажите на милость?» — «Как перед кем? Перед всеми! Люди всегда должны друг другу. Должны тем, кто их родил, кормил, учил грамоте, выручает на войне. Должны знакомым и незнакомым. Вот вы мне должны, и я вам тоже…» Капитан рассмеялся: «С вашими взглядами надо было родиться двести лет назад, когда была в моде романтика. А мы живем в другой век — век практицизма».

Зайцев чувствовал, что он уже больше не заснет. Поднялся, подошел к умывальнику и, отвинтив до предела кран, подставил голову под холодную струю.

На следующее утро Зайцев по трапу поднимался на свой корабль.

Первым, кто увидел Зайцева, был капитан-лейтенант Трофимов. По-прежнему бравый, подтянутый, только не пахнущий одеколоном. Время и на нем отложило свой след: лицо было смятым и складки залегли в уголках рта. Разве только усы бурно разрослись и закручивались на концах. Зайцев остановился у трапа и обмер от удивления. Значит, вот кого имел в виду Максимов, сказав: «Есть одна личность» из числа общих знакомых.

По застывшему в тревожном ожидании лицу Трофимова Зайцев понял всю значительность момента, приосанился, расправил плечи, с достоинством, чуть важно, ответил на приветствие. Когда подносил руку к козырьку фуражки, даже пожалел, что послушал Максимова, сменил плащ на шинель, и что нет сейчас на нем высокой фуражки в целлофановом чехле.

Трофимов по всем правилам отдал рапорт и тут же любезно улыбнулся:

— Сколько лет, сколько зим не виделись!

— Давненько, — холодно ответил Зайцев и прошагал дальше, в командирскую каюту.

Они сидели вдвоем. Трофимов пытался расспросить Зайцева, где он был все эти годы. Зайцев дал понять, что он не расположен к воспоминаниям, и тогда смущенный Трофимов принялся докладывать о корабле, команде, которая под его руководством уже совершила несколько боевых походов.

Зайцев слушал молча, потом поднялся, набил трубку, раскурил, снова сел рядом и терпеливо ждал, что еще скажет Трофимов. И, словно чувствуя это, Трофимов отвел глаза в сторону и начал объяснять:

— Я ведь не этим, другим кораблем командовал. Да знаете, люди подводят. Черт дернул матроса вылезти на палубу во время шторма, и не стало человека, смыло за борт. Он глупость допустил, а нашему брату ответ держать.

Зайцева покоробило.

— Человека нет в живых, а вы его осуждаете…

— Я не о нем именно. Такие случаи не впервые на Севере. Как говорится, война требует жертв.

— Война войной. А если люди по глупости погибают, то нам нет оправдания…

— Несчастный случай. Никто не гарантирован. Только комдив ухватился и поднял тарарам. Обрадовался случаю свести личные счеты с Трофимовым.

Зайцев глянул строго:

— Это почему же личные?

— Ну как, с тех самых пор… Как я только пришел, он стал придираться. По мелочам. Например, послал на меня представление к званию капитана третьего ранга, по всем инстанциям прошло, и вот-вот должен быть приказ. Не скрою, поторопился я малость, надел погоны с двумя просветами и поехал в Мурманск к дружкам спрыснуть это дело… Приезжаю обратно, он меня давай распекать: нескромность, самозванство. Чего только не наговорил…

— Я не могу понять, при чем же тут личные отношения? Вы поступили опрометчиво, даже не солидно для своего служебного положения…

— Было бы желание, а повод к чему придраться всегда найдется…

Зайцев слушал Трофимова и думал: каким ты был, таким и остался, весь соткан из мелочей. Хотелось поскорее закончить этот неприятный разговор.

— Давайте посмотрим корабль, — предложил он.

Оба поднялись, но тут раздался стук, и в дверях показалась широкая, добродушная физиономия инженер-механика Анисимова. Догадавшись, что перед ним новый командир, Анисимов представился и застыл, смущенный своим замасленным комбинезоном и грязными брезентовыми рукавицами, которые он старался прятать за спиной.

— Что у вас? — спросил Зайцев.

Анисимов замялся:

— Я по партийным делам к помощнику, за членскими взносами.

Зайцев нахмурился:

— Вы так ходите к каждому коммунисту?

— Никак нет, только к командиру. Да к помощнику. Остальные ко мне являются…

— К вашему сведению, — заметил Зайцев, раскуривая трубку, — командир и помощник такие же коммунисты, как и все остальные…

— Это верно, — согласился Анисимов. — Только у нас так заведено.

— Плохо, что так заведено…

Все трое отправились осматривать корабль, заходили в боевые посты, в кубрики, спускались в машинное отделение. Трофимов и Анисимов давали подробные объяснения. Зайцев больше молчал. Потом по сигналу «Большой сбор» весь личный состав построился в кормовой части корабля.

Зайцев пытливо вглядывался в лица моряков. С ними жить и воевать придется. Затем вышел на середину. Еще накануне наметил, о чем следует сказать команде в первый день знакомства: о повышении боевой подготовки и дисциплины, чистоте и порядке на корабле, о взыскательном к себе отношении. Сейчас все это показалось чересчур обыденным, сейчас понадобились другие слова, способные донести до всех значительность этого момента.

— Товарищи, друзья! — сказал Зайцев. — Еще вчера мы не знали друг друга, а сегодня уже связаны между собой самым большим, что есть в нашей жизни: общей службой! Эта служба будет требовать от нас напряжения всех сил, и мы должны нести ее с честью!

Зайцев говорил недолго, считая, что, чем короче он скажет, тем значительнее это прозвучит и тем скорее сущность сказанного дойдет до моряков. Он пожалел, что нет рядом Максимова…

Наблюдая эту сцену со стороны, Трофимов видел, что новый командир понравился: выправка, волевой напор, красноречие. «Умеет пыль в глаза пустить», — подумал он, но разделил общее оживление и энтузиазм, заулыбался.

Зайцев, заметив это, ответил ему улыбкой.

Глава третья

Начальник штаба охраны водного района (куда входили корабли) открыл белую шелковую занавеску, висевшую над головой. Под ней была карта. Острие коротенькой деревянной указки заскользило по синеве Карского моря, остановилось в проливе между островами Вайгач и Новая Земля — в Карских Воротах.

По привычке приглаживая редкие волосы, начальник штаба подробно объяснял Максимову, что это — правительственное задание — провести суда с зимовщиками и их семьями, возвращающимися из Арктики на Большую землю.

— Сколько судов? — осведомился Максимов.

— Два крупных транспорта.

— И вы считаете, трех тральщиков достаточно для их конвоирования?

Начштаба развел руками.

— Что поделаешь! Остальные, как вы знаете, в разгоне. Вот боевой приказ — и действуйте. Учтите, немецкие подводные лодки зачастили в Арктику. С мыса Желания доносят: там дважды наблюдали перископы. Одна лодка чуть-чуть не потопила транспорт у Диксона. Спасибо немцам — промазали, а то бы пяти тысяч тонн продовольствия как не бывало… По-честному скажу, меня не только лодки беспокоят. Ведь там немецкий рейдер бродяжничает, зимовщиков обстреливал. Так что вы будьте готовы. Держите с нами связь.

Начштаба протянул руку Максимову и дружески напутствовал:

— Действуйте! Желаю успеха!

Максимов спустился по лестнице вниз и вышел на улицу. В этот полуденный час чуть-чуть пробивался на короткое время рассвет, чтобы снова уступить место долгой и томительной полярной ночи.

Служебное заседание на флагманском корабле началось с того, что Максимов огласил приказ командующего Северные флотом, потом развернул карту с проложенным на ней курсом. Длинная изломанная линия тянулась от острова Кильдин через Баренцево море к проливу между Новой Землей и Вайгачом и дальше в Карское море. Глядя на карту, Максимов подумал, что в самом деле путь предстоит далекий, и тревожное чувство шевельнулось в нем. Но тут же внимание Максимова переключилось на кальку походного ордера, и он стал объяснять порядок движения встречи с судами и конвоирования их в Архангельск. Когда он закончил, Зайцев сказал:

— Товарищ комдив, у меня на корабле некомплект личного состава.

Максимов повернулся к нему:

— Кого вам не хватает?

— Командир отделения сигнальщиков в госпитале.

— Хорошо. На время похода к вам будет прикомандирован Василий Шувалов.

Офицеры с удивлением переглянулись. Они не понимали, чего ради комдив пошел на такую жертву, отпускает своего сигнальщика Василия Шувалова, которого узнавали на всех кораблях по почерку — быстроте и четкости передачи семафора. Таких виртуозов днем с огнем не найдешь. Трудно без него придется комдиву в таком дальнем плавании…

Действительно, сколько всего в жизни связано с Шуваловым! Максимов помнил стриженного наголо салажонка, которого мать просила «держать построже и спуску не давать», а он, этот самый салажонок, воспользовался добрым к нему отношением и такое устроил, что Максимов чуть не полетел с поста командира корабля… Но как раз этот случай их сперва разъединил, а потом сблизил, и Максимов стал для него не только начальником, командиром, но чем-то гораздо больше — духовным отцом, он сумел привить ему интерес к книге, наукам, своей воинской специальности. И странное дело: чем больше Максимову приходилось возиться с Василием, тем больше он привязывался к нему. Максимов считал себя неважным воспитателем, и если Шувалов стал хорошим сигнальщиком и честным парнем, то это не заслуга Максимова, а просто так сложились их отношения.

Война их разлучила. Максимов изредка вспоминал о Шувалове, но не узнал, где он. Что он мог погибнуть — об этом Максимов старался меньше всего думать, ведь парень был молодой, сильный, даже невозможно было представить его мертвым. Все больше суровые военные будни вытесняли мысли о прошлом, воспоминания и даже образы людей, с которыми когда-то вместе служили. Война становилась единственным смыслом жизни, с ней были связаны самые сильные переживания. Все остальное, что происходило до войны, казалось не настоящим, не главным. Милое, приятное, но не главное в жизни.

Вот почему встреча с Шуваловым на Северном флоте была для Максимова совсем неожиданной.

В тот день Максимов возвращался на корабль поздно вечером. Едва он вступил на палубу, перед ним выросла фигура в коротком полушубке, ушанке, надвинутой так низко на глаза, что и лица-то было не разобрать. Парень вплотную подошел к Максимову и спросил тихо:

— Не узнаете, товарищ командир?

Он сорвал с головы шапку, и тогда Максимов узнал. По глазам узнал. Потому что все остальное было незнакомое: темные волосы, гладко выбритые, до синевы, скулы, взрослое, возмужавшее лицо. Сейчас оно смеялось, и глаза, темные, смешливые, смотрели ласково.

— Шувалов?

— Так точно!

Максимов не сдержался, обхватил его за плечи и повел в каюту.

— Не чаял я, товарищ командир, когда-нибудь свидеться. А вместе с тем не терял надежды…

— Откуда ты, Василий? Когда прибыл? Как дела вообще? Мать здорова? Рассказывай все как есть…

Максимов спрашивал наперебой, он был слишком взволнован этой встречей. И так же, перемежая свою речь восклицаниями, отвечал ему Шувалов.

— С Балтики я. Из Таллина отступали, тонул, чуть богу душу не отдал. За мину схватился, верите ли, товарищ командир. Всю ночь на ней продержался. Она и спасла мне жизнь. А мамаша погибла. Нету. А вы-то как?

— Да я, вот видишь… Живу, воюю. Что ж, служить вместе будем? Хотя ты уже старшина, у меня и должности для тебя подходящей нету.

— Товарищ командир?..

— Ладно. Найдем что-нибудь подходящее…

Так снова начали служить вместе Максимов и Шувалов. И если бы не Зайцев, молодой, неопытный командир корабля, Максимов никогда не согласился бы остаться в этом походе без Шувалова.

Максимов пришел на «ТЩ-205», Зайцев обрадовался. Ему было приятно показать корабль Максимову, а команде свои отношения с комдивом, дружеские, никакого барьера, разделяющего этих разных по званию и должности людей. Конечно, он не собирался публично демонстрировать дружбу, но был очень рад всякому ее проявлению и ценил доверие, которое оказал ему старший товарищ.

За недолгое время он узнал и привязался к своему кораблю. Разбуди его ночью — и он на память мог перечислить запасы горючего, смазочных, продовольствия, доложить, в каком состоянии снарядные погреба, водоотливные средства.

Страсть Зайцева к чистоте и порядку стала очень быстро нарицательной, над ней офицеры подшучивали, как над слабостью в общем умного и достойного человека. Для Зайцева порядок на корабле был не просто отсутствием грязи, но и олицетворением власти человека над предметами и людьми, способности человека управлять ими. Он был убежден, что, если он может добиться, чтобы его корабль сверкал как стеклышко, значит, в его власти, чтобы машины и оружие работали безотказно и люди были послушны ему.

И вот теперь он водил Максимова по отсекам, и тот не мог не порадоваться хорошему содержанию корабля и такой же организации службы. Потом они прошли в командирскую каюту, и Максимов сел в кресло и спросил:

— Ну как, обжился?

— Да, привыкаю понемногу.

— С командой ладишь?

— Вполне.

— Я спрашиваю потому, что в море, в бою, очень важно чувствовать себя спаянным с людьми. По принципу: один за всех, все за одного…

Зайцев был уязвлен замечанием.

— Слушай, ты объясняешь прописные истины. Я ведь тоже кое-что повидал, — сказал он и подумал о том, что Максимову даже не снилось такое плавание, какое совершил он. Полтора месяца в море! Двенадцать тысяч шестьсот миль — это что-нибудь да значит!..

— Ты не прими за обиду мои слова. Я просто основываюсь на своем опыте, — миролюбиво отозвался Максимов и спросил: — Как твой помощник?

— Не ожидал от тебя такого сюрприза. Слушай, Миша, забери его куда-нибудь подальше, противно мне с ним дело иметь.

Максимов замотал головой.

— Сие не в моих возможностях, Как тебе известно, сослуживцев не подбирают по нашему вкусу.

— Благодарю. Твой намек понятен…

— Пока идет война, будь добр, эмоции держать на цепи…

Теперь они говорили о походе.

— Я, признаться, не спокоен, — сказал Максимов. Он отвернулся от Зайцева, и тот видел только его широкую спину. — Три тральщика маловато… Да к тому же одним из них командует офицер, только-только начинающий свой боевой путь. — Максимов добродушно улыбнулся. — Ну да не в первый раз тебе в море.

— И не в последний, — добавил Зайцев.

— Будем надеяться, что не в последний. — Максимов повернулся, протянул Зайцеву руку. — Будь здоров!

— Счастливо.

— Выходим в двадцать два ноль-ноль.

— Слушаюсь.

Короткие прерывистые авральные звонки разносились по кораблю.

Максимов следил за часами.

Время сниматься со швартовов.

Надел чесанки, кожаное пальто на меху, ушанку и поднялся на мостик. Было свежо и ветрено. Кругом царила привычная деловая суета: с носа доносился бас боцмана, покрикивавшего на матросов.

— Ветер шесть баллов, товарищ капитан второго ранга, — доложил, выйдя из рубки, командир корабля капитан-лейтенант Проскуров, высокий, худощавый молодой человек, к которому Максимов всегда относился тепло, по-отечески.

— Значит, потреплет малость, Виктор Васильевич, только и всего, — весело откликнулся Максимов.

Между ними была разница в двенадцать лет, и это сдерживало Максимова в его порыве завязать дружбу. У Проскурова была жена Надюша — Найденыш. Встречая их вместе, молодых, жизнерадостных, Максимов еще больше тосковал об Анне, тревожился о ребенке. Если бы хоть короткую весточку получить от нее, кажется, сразу бы сил прибавилось… Сам он готов перенести что угодно, лишь бы Анна не страдала, лишь бы ей было хорошо…

Из темноты, сквозь свист ветра, снова послышался голос Проскурова:

— Получено «добро» на выход.

— Передайте на корабли приказание сниматься со швартовов, — сказал Максимов, зная, что нужна предельная точность маневрирования, когда выползаешь из Екатерининской гавани, через пролив, зажатый сопками, особенно ночью или в туман. Маленькая ошибка в маневре, и корабль врежется в скалистый берег. Выход в море всегда доставлял Максимову немало беспокойства.

На сигнальном мостике флагмана замигал огонек ратьера. Это передавалось приказание Максимова на остальные корабли.

Скоро гул машин усилился, раздались свистки, команда: «Отдать швартовы», и, как эхо, донеслось: «Есть, отдать швартовы!» Вода забилась о борт корабля, тральщик отошел от пирса и лег на курс к выходным воротам. Ветер с яростью налетал на высокое ограждение ходового мостика, бессильно бился, обтекал его и завывал в такелаже.

Показались синеватые огоньки в воротах боно-сетевых заграждений, они раздвинулись в обе стороны, буксир оттянул «ворота», чтобы выпустить корабли. И снова огоньки вытянулись низко над водой в одну ровную гирлянду.

— Право руля! — скомандовал Проскуров, напряженно глядя в темноту, стараясь увидеть створные огни впереди, по носу корабля. И, как только корабль лег на заданный курс, скомандовал:

— Так держать!

И тут случилось то, что часто бывает в любое время года: налетел густой снежный заряд. Максимов и Проскуров поминутно протирали глаза, но все равно ничего не видели, кроме мелькавших в непрерывном потоке снежинок, залепивших лицо, меховые воротники кожанок и мягко шелестевших под ногами.

— Радиолокационные станции включены? — осведомился Максимов, кутаясь в мех.

— Так точно, — из темноты доложил Проскуров.

Максимов продолжал смотреть вперед, выискивая глазами поворотный огонек. Он перешел на левое крыло мостика, где светился маленький экран радиолокации. На нем вырисовывалась штриховая полоса — береговая линия Кольского залива и отдельные черточки — буи на пути кораблей и такие же маленькие точки, находящиеся в непрерывном движении, — сами корабли.

— Виктор Васильевич! Выходим из Кольского залива. Кажется, сейчас поворот, — тихо сказал он, на память зная весь этот путь.

— Так точно! — отозвался Проскуров и через минуту скомандовал: — Право руля!

Корабль разворачивался.

— На румбе семьдесят пять… — отозвался рулевой.

Снежный заряд остался за кормой. Кругом чернела ночь, и чувствовалось, как низко висели облака, сквозь которые не проглядывали звезды. Зато впереди, на отвесном скалистом берегу, вовремя вспыхнул маяк Кильдин-вест.

Осталось обогнуть мысок, и корабли выйдут из пролива. Ветер заметно крепчал. Длинная океанская волна, как бы набирая силу, медленно подкатила к кораблю и со всего разбега ударила в левую скулу; вода взметнулась и залила ходовой мостик.

Максимов отряхнулся.

— Хорош душ. Да не в такую погоду.

— Зайдите, товарищ комдив, в штурманскую рубку, — предложил Проскуров. — Погрейтесь и обсохните.

— А что я оттуда увижу? — бросил Максимов, оглянувшись на затемненные огни кораблей. И судя по тому, как взмывали эти огни вверх и падали вниз, он понял, что действительно ветер свежеет.

Теперь уже больше нечего было ждать на пути светящихся вешек или проблесков маяка. Родная земля осталась позади, а впереди — сотни миль в сердитом море под порывами ветра, вниз и вверх, с волны на волну…

— Товарищ комдив, сводку Совинформбюро приняли.

— Ну, ну?.. — оживился Максимов.

— Наши взяли Орел и Белгород! — победно сообщил Проскуров.

— Молодцы, крепко рванули! Значит, скоро в сводках появится Украина?

— Появится! Обязательно появится! Наша берет! — взмахнув рукой, с удовольствием подтвердил Проскуров. — А помните октябрь сорок первого под Мурманском? С финками за поясом и гранатами на ремне! Эх, не думал я тогда на корабль вернуться…

— Вот видите, как все хорошо складывается!

— Да, хорошо, — подтвердил Проскуров и, мечтая, добавил: — Война кончится, Найденыш вернется в медицинский институт, ведь ей два курса осталось. И будет у нас сынишка…

— А если дочь?

— Нет, сын, обязательно сын. Найденыш так хочет, а раз мы оба хотим…

— Значит, так и будет!

Ветер гнал тяжелую волну. С медленным и тягучим шипением она подкрадывалась к кораблю, набрасывалась на него со свистом, грохотом и уносилась дальше. Тральщик скрипел, трещал, но не сдавался.

Максимов с облегчением подумал: «Украину будут освобождать. Значит, скоро узнаю об Анне и ребенке. Только бы живы остались!..»

Глава четвертая

…Еще в детстве была у Шувалова привычка схватить горбушку хлеба, несколько кусков сахару и — на улицу к ребятам, играть в бабки или лапту. Жевать на ходу куда вкуснее.

Сейчас тоже было не до завтрака. Ему принесли два бутерброда с маслом, сахар, и он ел прямо на мостике, время от времени поглядывая в бинокль.

Прошла ночь. Еще день. Корабли находились у знаменитых Карских Ворот.

Все то же серое пустынное море катило пенистые водяные горы, на них, кряхтя, взбирались корабли, переваливались с одного вала на другой и зарывались в пене… Полчаса назад от капитана второго ранга Максимова был семафор: «Встреча с транспортами в 14.00». Между тем время вышло, а никаких транспортов нет и в помине.

С ходового мостика доносились иронические слова Трофимова, с удовольствием водившего пальцами по своим чапаевским усам:

— У него всегда так: планирует одно, получается другое… А еще нас, грешных, в плохой организации упрекает…

Шувалов косо посмотрел на Трофимова, поняв, в чей огород брошен камень, но ничего не сказал. И в эту минуту внимание Шувалова привлекли проблески ратьера, замелькавшие на флагманском корабле.

— Что там пишут? — спросил Трофимов, подойдя к крылу мостика и перевесившись через ограждение.

— Комдив приказывает приготовиться к повороту на девяносто градусов.

— Ну вот тебе, еще поворот. Может, домой пойдем с господом богом?.. — бросил Трофимов, но, посмотрев на Зайцева, заметил его недовольный, сердитый взгляд и тут же смолк.

Транспорты явно опаздывали, и оставалось одно: маневрировать в этом районе до тех пор, пока не произойдет встреча. И мог ли кто-нибудь понять душевное состояние Максимова, который больше всех волновался и переживал, что нет транспортов, думая с опаской: «Чего доброго, они ночью появятся, изволь в темноте строить походный ордер…»

Начинались сумерки. После очередного поворота Шувалов заметил в сгущавшейся дымке неясный силуэт транспорта и доложил на ходовой мостик.

За первым транспортом из мглы показалось еще одно судно и два катерных тральщика, сопровождавшие их.

— Наконец-то ползут, — пронеслось среди матросов, которым тоже надоело бесполезно утюжить воду.

Широкие, пузатые транспорты выползали из сумеречной пелены, висевшей над морем.

— Прямо по курсу транспорты! — громко сообщил Шувалов.

Трофимов не замедлил откликнуться:

— Ишь, открытие сделал! Часа два назад доложил бы. А то решил порадовать, на ночь глядя…

Сам же, конечно, был доволен, как и все моряки, и это можно было ощутить по тону голоса, в котором нет-нет и прорывались нотки добродушия.

Шувалов оторвался от бинокля и обратился к стоявшему рядом напарнику:

— Слышь ты, салага! Думаешь, мы болтались по вине нашего комдива?

— Не знаю, — ответил тот, неуверенно пожав плечами.

— Смотри, как они чапают. Надо иметь терпение. Вот и рассчитай рандеву с ними.

На фоне темнеющей дали и пенящихся гребней все яснее выступали контуры приближавшихся судов, с их высокими отвесными бортами, мачтами, надстройками и трубами, из которых валил клочковатый дым, повисавший в небе подобно небрежным мазкам художника.

Тральщики шли в походном ордере навстречу транспортам, с флагмана уже передавалось ратьером:

«Будем конвоировать вас до места назначения. Все распоряжения получать от меня».

Наступило самое ответственное время, Зайцев это чувствовал и приказал сигнальщикам усилить наблюдение. Сам стоял в сосредоточенной позе на левом крыле мостика.

Корабли сближались. На переднем транспорте различались крохотные фигурки людей, высыпавших на палубу. Они приветливо размахивали руками. Понятная радость: застрять в начале войны где-то у черта на куличках, месяцами мечтать о доме и вот наконец-то, при виде боевых кораблей Северного флота, ощутить счастье близкого возвращения на Большую землю.

На флагманском корабле замигал ратьер — передавалось приказание комдива:

«Кораблям занять места согласно походному ордеру № 2».

Скомандовав «Лево руля, курс 45», Зайцев облокотился на ограждение мостика. Рулевой ответил: «Начали поворот».

Через пару минут он доложил:

— На румбе сорок пять!

Зайцев впервые видел картину построения конвоя и неотрывно следил за тем, как флагман отделился от остальных кораблей и скоро занял место в голове колонны. Третий тральщик шел справа от транспортов.

Два маленьких катерных тральщика, сопровождавшие транспорты до точки рандеву, теперь повернули обратно в Амдерму и скрылись…

Глава пятая

Сумерки сгущались быстро. Вдали суда, как огромные темно-серые утюги, проглаживали море.

У Шувалова возникла тревога, ощущение было такое, будто ты остался один на один с сердитым клокочущим морем.

Тело ломило от усталости, и веки слипались. Шувалов осматривался в бинокль, хотя трудно было что-либо заметить, кроме тумана, проплывающего низко над самой водой. Он думал, и мысли его были приятными, от них становилось теплее на леденящем ветру: «Ну вот, главное сделано. Конвой построился и идет своим курсом. Теперь двое суток пути — и мы дома! Приведем транспорты, а там докладную подам насчет отпуска. Другие получают отпуска, а чем я хуже? Как-никак три годика отмахал по морям, по волнам — в Таллине, Ленинграде, на Севере… Охота побывать в деревне: родные ждут не дождутся, в каждом письме спрашивают, скоро ли приеду. Комдив у нас правильный человек, поймет, я думаю, и хоть на два-три денька отпустит…»

Зайцев на минуту забежал в штурманскую рубку и снова появился на мостике, встал рядом с Шуваловым.

— Погода неважная, — заметил Шувалов.

— Ничего, — добродушно сказал Зайцев. — Все трудное уже позади.

Зайцев думал о том, что поход проходит благополучно. Его служба на тральщике — доброе начало. Хорошее настроение отражалось на лице, во всей его повадке, в отношениях с подчиненными. Это настроение передавалось личному составу, и матросы воспринимали его как знак близкого берега, благополучного конца, счастливого возвращения. Некоторые офицеры и старшины побрились с особой тщательностью и пришили к кителю свежие подворотнички. Зайцев отнесся к этому благосклонно: «Моряки даже в боевом походе должны иметь опрятный вид», — сказал он Трофимову. Тот подхватил эти слова с почтением, как некое откровение, и не раз повторял в дальнейшем разговоре. Про себя же Трофимов подсмеивался над человеком, который возводит в принцип такие мелочи. Он видел довольство на лице Зайцева и думал: «Ему-то можно, конечно, и, радоваться. Его, наверно, отметят за поход. А мне, пока Максимов начальство, — сидеть тихо, не шевелясь…»

Уязвленное тщеславие мучило Трофимова. Он отлично видел все просчеты Зайцева на первых шагах его командования кораблем, потому что сам был неглупым, знающим и обладал бо?льшим опытом. Он мог бы стать правой рукой Зайцева, но не захотел. «Никто еще не въезжал в рай на моей шее — не тот случай». Он решил быть тенью и эхом Зайцева. Выжидание входило в планы Трофимова: он выбрал то, что удобно и спокойно.

Зайцев вышел из штурманской рубки и вернулся на мостик, Трофимов сказал:

— Задувает.

— Ничего! Дойдем нормально, — успокоил Зайцев, а Трофимов подхватил:

— Безусловно, теперь-то уж все должно быть хорошо. — Сам же посмотрел на обложенное тучами небо, прислушался к свирепым ударам волн о борт корабля и подумал: «Как дойдем, это еще бабушка надвое сказала…»

Впереди неожиданно полыхнуло, прозвучал отдаленный раскат, похожий на весеннюю грозу, и шапка огня взлетела над морем, озарив темную воду, транспорты, ослепив всех находящихся на палубе.

Зайцев растерянно смотрел вперед.

— Товарищ командир, взрыв на головном тральщике, — громче обычного доложил Шувалов, но Трофимов оборвал его:

— Без вас видим, старшина!

Зайцев с трудом овладел собой, сделал попытку подать команду, получилось неясно и сдавленно:

— Полный вперед!

«На помощь погибающим!» — решил он, и в этом властном движении корабля, сразу рванувшегося вперед, были напор и сила командира тральщика. «Немецкие лодки», — подумал он и отдал команду готовиться к атаке. К нему приблизился Трофимов и вразумляюще сказал:

— Гидроакустик никаких лодок не обнаружил. Минное поле, товарищ командир. Мы на минном поле! Надо уходить и уводить транспорты. А то все пойдем ко дну.

«Да, положение опасное», — подумал Зайцев. Теперь он не сомневался: минное поле! Опасность грозит тральщику и транспортам. Он перевел ручку телеграфа на «малый ход» и уже готов был принять новое решение, но что-то сдерживало.

— А как же с людьми? Кто их будет спасать? — вопросительно посмотрел он на Трофимова.

— Да ведь с тральщиком все кончено. Ну, мы придем туда сыграть похоронную. А уцелевшие транспорты? А боевое задание? В войну не до сантиментов. Учтите, мины ничего не соображают, им все равно кого взрывать: транспорты, нас с вами или Максимова…

Зайцев побоялся взять ответственность на одного себя. Он заколебался как раз в тот момент, когда требовалось действовать решительно, отбросив прочь сомнения. Сощурившись, глядел вперед и думал: «Миша! Где ты, дружище? Что с тобой?» По рассказам, он знал, что человек, оказавшийся в студеном море, долго продержаться не может, окоченеет, превратится в труп. И все же в его сознании жила вера в возможность спасения Максимова и других моряков из его экипажа.

— Идите вниз! — резко сказал он Трофимову. — Прикажите боцману срочно приготовить к спуску на воду шлюпки с сигнальными фонарями, плашкоуты и пробковые матрасы. Одним словом, все спасательные средства, какие у нас есть, выбросить за борт!

Трофимов замялся:

— Товарищ командир! А если сами на мину нарвемся. Кто нас будет выручать?

— У них беда стряслась, а вы тут философию разводите! Действуйте!

Решительный тон Зайцева не допускал возражений. Помощник исчез и спустя короткое время снова появился на мостике.

— Товарищ командир! Спасательные средства к спуску готовы!

Зайцев не решился стопорить ход, перевел ручку машинного телеграфа на «самый малый» и приказал приступить к спуску спасательных средств. Снизу донесся властный голос боцмана:

— Травить тали!

Шлюпки оторвались от корабля, прошуршали днищем по воде и теперь среди густой темноты замаячили одинокими белыми огоньками.

— Шувалов! Передайте на транспорты команду: поворот…

Шувалов стоял ошеломленный.

— Товарищ командир! А кто же будет спасать наших?! — почти взмолился он.

— Выполняйте приказание! — сердито повторил Зайцев.

«Как же можно бросить погибающих товарищей, не помочь им?!» — волнуясь, думал Шувалов. Но приказ есть приказ. Василий схватился за ратьер и, нажимая на ручку, давал проблески, вызывая транспорты, идущие как ни в чем не бывало прежним курсом.

С транспортов долго не отвечали. Шувалов снова и снова нервно нажимал на ручку, прекрасно понимая, что время уходит, а вместе с тем труднее будет в этой каше разобраться и установить связь.

Трофимов отпускал в адрес Шувалова нелестные словечки:

— Ну что там? Какого черта…

Шувалов ничего не ответил, только чаще работал ратьером. Ему бы сейчас очутиться рядом с комдивом, он спас бы его, непременно вызволил бы… Злые, бессильные слезы застилали ему глаза.

Наконец на ходовом мостике головного транспорта замигали огоньки.

— Товарищ командир! Сигнал приняли, начинают поворот, — доложил Шувалов: ему все еще виделось густое оранжевое пятно, вспыхнувшее и тут же погасшее на том месте, где шел тральщик Максимова.

А тем временем черные громады транспортов медленно поворачивались, чтобы лечь на новый курс…

Зайцев подошел к рации и передал на уцелевший тральщик:

«Ухожу вместе с транспортами. Спасайте людей».

На радиограмму ответа не последовало. Зайцев дышал на шею радиста и настойчиво требовал:

— Добивайтесь связи. Добивайтесь.

Эфир по-прежнему молчал…

Вернувшись на мостик, он занял свое место и прислушался к разговору Шувалова с его напарником, который поначалу, ошеломленный увиденным, боялся вымолвить слово, но постепенно обретал смелость и выспрашивал своего учителя:

— Вась, а Вась, что произошло-то, а?

— Сам небось видел.

— Видел, да не понял, — простодушно сознался паренек.

— Наши подорвались.

— Как это — подорвались?

— На немецких минах, — терпеливо объяснял Шувалов. — В сорок первом на Балтике мы уходили из Таллина и точь-в-точь так же на минах подрывались.

— Вась, а Вась, им шлюпки пригодятся?

— А кто его знает.

Матрос замолчал и стоял прислушиваясь к глухому стуку дизелей тральщика, плеску волн за бортом и чавкающим шумам транспортов, двигавшихся немного поодаль.

Зайцев продолжал мучительно думать: почему же не отвечают с тральщика? Рация не в порядке или второй корабль тоже погиб? И опять его терзали сомнения: имел ли он право оставить корабль Максимова без помощи? Он склонялся к тому, что поступил правильно. Даже боевой устав обязывает командира корабля действовать в таких случаях соответственно с обстановкой.

Пожалуй, вовремя подсказал Трофимов. Что пользы оттого, что пошли бы дальше, в самую гущу минного поля? Подорвались сами и погубили бы транспорты с людьми. Только и всего! А сейчас приведем корабли, боевое задание будет выполнено. Только что все-таки с Максимовым? Мысль о нем не давала покоя, заставляя страдать, мучиться.

Зайцев не мог знать о событиях, развернувшихся в момент катастрофы на головном тральщике.

…Максимов находился на ходовом мостике с поднятым воротником, подбородок прятал в теплый вязаный шарф. Он чувствовал себя не совсем здоровым, болела голова и горло.

Немного знобило. Максимов спустился в машинное отделение, постоял рядом с котельным машинистом, пристально глядя в пламя топки. Потом поднялся на мостик и освободил от шарфа подбородок, подставляя ветру горячее лицо.

Пока вращались винты, пока сотрясался корпус тральщика, пока корабль шел в относительно узком пространстве Карских Ворот, комдив не знал отдыха.

Задул северо-восточный ветер. Максимов подумал, что, если усилится волнение, придется дать полный ход. Подошел к переговорной трубе, хотел вызвать на мостик инженер-механика, посоветоваться с ним. И в этот момент раздался взрыв. Максимова отбросило в сторону. Он открыл глаза и увидел, что в корме полыхает огонь. Вскочив, он инстинктивно протянул руку к красной кнопке на пульте управления. Он нажимал на нее что было силы. Сигнала тревоги не последовало. Под руку попался рупор, и он крикнул:

— Развернуть шланги! Крепить переборки!

Кажется, его никто не услышал. Он посмотрел под ноги и отпрянул: корабль был расколот надвое, как грецкий орех. Максимов стоял на самом краю расщелины. Уткнувшись лбом в переборку, застыл Проскуров. Лицо его было темным и неподвижным. Максимов кинулся к нему, рванул за плечо. Тело Проскурова качнулось, медленно сползло к ногам Максимова и покатилось в темную, зияющую пропасть воды…

Корма, объятая огнем, уходила под воду. Пламя облизывало черные, искореженные обломки железа.

Кто-то схватил Максимова за рукав:

— Товарищ комдив, тонем!

Кто-то крикнул:

— Орлы, спасайся!

— Прощайте, братишки! — но-бабьи взвизгнул чей-то голос.

Кругом метались люди. Максимов бросился кому-то наперерез, сшибся с ним и, крепко ухватив его рукой за ворот полушубка, другую вскинул в воздух с выхваченным из кобуры наганом:

— Слушать мою команду!

Воля Максимова отрезвила людей, к ним возвращалась способность слушать приказ и действовать.

— Бородавка, Смеляков, шифры, коды! Вахтенный журнал сюда! Остальным готовиться отдать плотики!

Нос накренялся, приближаясь к водяной пропасти. Когда раненых подтащили к Максимову, а шифры, коды и журнал были у него в руках, он скомандовал:

— Отдать плотики! Спасаться всем!

Сам он, как и подобает командиру, оставил корабль последним.

…Болтаясь в плотике, моряки с погибшего тральщика видели вдалеке луч прожектора корабля и обрадовались: их ищут товарищи! А луч пошарил по воде и исчез. Когда глаза снова привыкли к темноте, в поле зрения оставался только темный силуэт головного транспорта, совершавшего поворот в сторону.

Люди на плоту замерли. Медленно поворачивалась махина транспорта. Сперва он был виден во всю длину, потом только корма. С каждой минутой он удалялся от людей, находившихся на утлом плотике.

Кто-то из матросов выругался длинным морским ругательством и в отчаянии обхватил голову руками…

Глава шестая

Тральщик Зайцева уходил все дальше и дальше… В каком-то странном оцепенении стоял Петр на мостике. Сомнения будоражили душу, терзали сознание. Мины то были или торпеды? Не может быть, чтобы тут действовали немецкие подводные лодки. Правда, немцы применяют акустические торпеды. И все же трудно предположить, чтобы они так точно пришли на шум винтов и потопили корабль. Да и взрыв у торпеды совсем иной! Это был глухой взрыв мины. Их не раз приходилось Зайцеву слышать еще на учебном полигоне. К тому же в этом убежден Трофимов. И Шувалов так объяснял своему напарнику. А уж Шувалов — ветеран войны, видал виды на Балтике.

А вдруг торпеды? Сейчас незачем забивать себе голову, и все-таки от этих мыслей никуда не денешься.

Не его ли прямой долг был броситься на спасение?

Подумав об этом, он приказал еще раз связаться с третьим тральщиком, узнать, в каком он положении. Опять никто не отвечал на вызов, и это посеяло в душе Зайцева еще большую тревогу. Наверняка погиб. А он, придя один, что доложит командованию?

И уж совсем некстати в эти минуты появилась на мостике неуклюжая фигура в меховой куртке и ушанке — инженер-механик Анисимов.

— Товарищ командир? Может, все же вернемся к ним?.. — робко начал Анисимов.

Зайцев резко оборвал его:

— Решение принято. Выполняйте свои обязанности.

Анисимову ничего другого не оставалось, как ответить «Есть!» и поспешить в машину.

Зайцев подошел к рации и приказал снова вызывать тральщики сопровождения, что сразу ушли, и прежде всего тот, который, возможно, уцелел на месте катастрофы. Молодой радист усиленно работал ключом.

Зайцев нервничал, топтался на месте, поторапливал:

— Давай, давай быстрее…

— Не отвечают, товарищ командир, — сказал упавшим голосом радист, поднял голову, посмотрел на Зайцева и снова принялся за дело.

— Попробуй на голос! — предложил Зайцев. От одной мысли, что он вернется один, его трясло как в лихорадке.

Радист, переключив рычажок, проговорил в микрофон:

— Слушай меня, «Барс». Я — «Пантера»! Я — «Пантера»!..

«Барс» упорно молчал, и тогда Зайцев не выдержал, выхватил микрофон, и голос его перешел в крик:

— «Барс»!.. «Барс»!.. Говорит «Пантера», говорит «Пантера»!..

И совсем выйдя из терпения, закричал во всю силу:

— С вами говорит Зайцев, с вами говорит Зайцев… Слушайте меня, Зайцева. Перехожу на прием…

В ответ из эфира доносился лишь сухой треск…

Зайцев вошел в штурманскую рубку, приказал свернуть с фарватера, миль на десять в сторону уклониться от генеральных курсов, а сам по телефону вызвал на ходовой мостик Трофимова.

— Как ваше мнение, мы не допустили ошибки?

— Что вы, товарищ командир! Мы же были на минном поле.

— А почему бы не торпеды?

— Так я же вам докладывал, гидроакустик подводную лодку не обнаружил. По характеру взрывов и звуковым волнам можно определенно сказать — это были мины. И только мины! — без колебаний повторил он.

Зайцеву полегчало.

— Донесите на базу Белушья о минном поле. Это их район, и, вероятно, его закроют для плавания.

Трофимов отправился составлять донесение, а Зайцев облокотился на ограждение мостика, прислушиваясь к чавканью транспортов там, позади, в густой темноте. Ему трудно было отбросить прочь гнетущие мысли. Они спутались в густом клубке, и, казалось, невозможно отделить главное от второстепенного. Конечно, раньше всего хотелось узнать, как и почему погиб корабль. Возможно, при первой же встрече с начальством все предположения Зайцева о минах рухнут, подобно карточному домику…

Размышления Зайцева прервал доклад помощника о том, что донесение передано в Белушью командиру базы.

— Как думаете, жив Максимов? — задумчиво спросил Зайцев.

— Вряд ли. Ведь мы сколько раз запрашивали, и никто не отвечал. Там ни одной души не уцелело.

— Вы так считаете?

— Не сомневаюсь!

Часовая стрелка приближалась к полудню, а рассвет только-только начинал заниматься. Иней разрисовал узорами борта и надстройки. Темное море билось вокруг кораблей, приближавшихся к Новой Земле. Навстречу плыли большие и малые льдины. Они раскачивались на крутой волне. Струя воды, рассекаемая острым форштевнем, разбрасывала их и оставляла далеко в кильватере…

Зайцев поднял меховой воротник реглана. Вчерашнее происшествие и напряжение минувшей ночи не прошли бесследно. Болела спина, отчаянно ломило ноги, и настроение было убийственное. После мучительных ночных раздумий он, кажется, поборол сомнения. Хорошо, что транспорты уцелели в этой катавасии.

А вместе с тем… Зайцеву вспомнилась встреча в Панамском канале, спор с улыбающимся американским капитаном, который при первой опасности бросил свой пароход посреди океана. Тогда Зайцев искренне осуждал его поступок. А сам? Растерялся или еще что? Но факт остается фактом: оставил корабль и потерял товарищей. Щемящее чувство не покидало его ни на минуту…

Он поднял к глазам бинокль и стал осматривать горизонт. Вокруг лишь хмурое море. Открыв дверь штурманской рубки, он спросил:

— Там есть маяк?

— Так точно! — отозвался штурман. — На левом мысу маяк Подрезов со звуковой сигнализацией.

— Что же он не дает о себе знать?

— Минут через десять откроется, товарищ командир, — поспешил сообщить штурман.

Зайцев взглянул на ручные часы:

— Добро. Проверим ваши расчеты.

Действительно, не прошло и десяти минут, как сигнальщик доложил: маяк Подрезов дает проблесковые сигналы. Зайцев увидел мигавшие вдали огоньки, и на душе как будто отлегло.

Теперь, как бы все ни повернулось, — боевая задача выполнена: транспорты в целости и сохранности привели в базу. Не стыдно в глаза людям взглянуть.

Светлело. Все яснее выступала башня маяка, возвышавшегося над домами. Издалека берег казался крутым и обрывистым. Здесь установилась настоящая суровая зима, ощущалось дыхание полюса.

Зайцев на минуту оторвался от бинокля и приказал сигнальщику запросить «добро» на вход в гавань.

Привычно защелкала заслонка ратьера, но там, на берегу, не спешили с ответом: сперва узнали, какова осадка транспортов, и тогда разрешили ошвартоваться в гавани.

Транспорты прошли ворота бонов, а за ними тральщик.

Зайцев с мостика поминутно отдавал команды и поглядывал на людей, стоящих на пирсе. Он был поглощен маневрами корабля. Хотелось показать высший класс швартовки. Так оно и получилось. Корабль с ходу совершил поворот, пристал к пирсу, и палубная команда без всякой суеты в несколько мгновений подала концы и спустила трап.

Зайцев дождался, пока транспорты встали на якорь, отдал распоряжения Трофимову, взял карту и отправился на доклад к командиру базы.

В приемной никого не было. Зайцев снял реглан и повесил на пустующую вешалку. Взгляд его привлекла дверь, наглухо обшитая гранитолем. Постучал. В ответ донеслось не то «да», не то «войдите». Зайцев переступил порог кабинета. Прямо перед ним за массивным письменным столом сидел контр-адмирал Назаров, пожилой, с широким морщинистым лицом и гладко зачесанными седыми волосами. Из-под таких же седых бровей на Зайцева смотрели серые крохотные льдинки.

Командир базы встал, протянул руку Зайцеву и опять сел в кресло. Холодный взгляд его вызывал беспокойство. «Что бы это означало?» — подумал Зайцев и вспомнил, что он по всем правилам не представился, а старые моряки любят все эти церемонии. Вытянув руки по швам, он отчеканил:

— Капитан третьего ранга Зайцев прибыл по выполнении боевого задания.

— Вижу, — не поднимая головы, отозвался контр-адмирал и сразу перешел к делу: — Прошу доложить, что случилось с вашим конвоем?

Во взгляде, тоне голоса, во всем решительно Зайцев почувствовал недоброе, но решил держаться твердо, ничем не выдать волнения. На столе, покрытом зеленым сукном, он развернул карту прокладки и еще не успел открыть рот, как контр-адмирал обратился к нему с неожиданным вопросом:

— Вахтенный журнал здесь?

— Никак нет!

— Напрасно не захватили. Я сейчас пошлю на корабль. — Контр-адмирал нажал кнопку, по звонку явился адъютант и получил приказание отправиться на корабль за вахтенным журналом.

Командир базы снова поднялся, подошел к столу, посмотрел в окно на разыгравшуюся вьюгу и клочья снега, бившиеся о стекло.

— Пока можете докладывать!

«С чего же начинать? — подумал Зайцев, и, чем больше ему хотелось казаться хладнокровным, тем яснее было заметно волнение. — С чего же начать? Вероятно, с общей обстановки!»

— Пятнадцатого октября в двадцать два часа отряд кораблей ОВРа под командованием капитана второго ранга Максимова вышел в море, имея задачу…

Командир базы прервал его:

— Это все известно, когда вышли, кто командовал кораблями. Я хочу знать самую суть. Что произошло, начиная с момента встречи с транспортами.

— Есть! — отчеканил Зайцев, посмотрел на карту, остановил взгляд на цифре «346» — зловещем квадрате, обведенном красным карандашом, и начал докладывать о событиях, разыгравшихся в этом районе.

Время от времени отрывался от карты, поднимал глаза на контр-адмирала. Хотелось понять, убедительно ли звучат слова его доклада или у командира базы по каким-то другим данным уже сложилось определенное мнение? Но командир молчал, следя за карандашом, скользившим по карте. И только когда Зайцев кончил говорить, командир базы вернулся в свое кресло.

— Значит, вы утверждаете, что это были мины?

— Так точно! Не только мое мнение. Спросите помощника, штурмана, даже старшину сигнальщиков Шувалова, боевого моряка. Он участник Таллинского похода. Все видел. Тоже подтверждает…

Назаров встал, подошел к окну, долго стоял спиной к Зайцеву и вдруг резко повернулся.

— Возможно, вы правы! Но кроме мин, там была немецкая подводная лодка, давно путешествующая в нашем районе. Вы разве не получили предупреждения?

— Так точно, получил!

— В таком случае, почему же не приняли меры для поиска и уничтожения противника?!

Контр-адмирал подошел к Зайцеву вплотную и продолжал, глядя ему в глаза:

— Вы обязаны были произвести атаку глубинными бомбами. Ведь это же невиданное дело! Корабль гибнет, люди тонут, а вы пускаетесь наутек!

— Я не о себе думал. Я думал о полярниках. Хотелось поскорее увести транспорты. Иначе были бы лишние жертвы. Только и всего! — Зайцев выпалил это залпом, полный возмущения, и с обидой добавил: — Я оставил там все спасательные средства и сам многим рисковал, а вы меня в трусости обвиняете?..

— Не передергивайте! Никто вас в трусости не обвиняет. Разве вам не ясно, нужно было атаковать лодку, а не бежать от опасности.

— Я не бежал. Мне кажется, мы сделали все для спасения транспортов.

— Все или не все — мы еще посмотрим. Пока можете быть свободны.

Зайцеву стало ясно: никакие слова больше не нужны. Он ничего не сможет ни доказать, ни убедить кого бы то ни было, что иначе поступить было нельзя.

Получив разрешение, он вышел в приемную, схватил кожанку, набросил на плечи, толкнул ногой дверь и в следующую минуту оказался на улице. Шел по деревянным мосткам в бухту и не мог успокоиться. «В трусости обвинили… Самое тяжкое, позорное для военного человека…»

Сдавленный горечью и обидой, не спеша подходил к кораблю. Вахтенный встретил его у трапа, скомандовал: «Смирно-о-о!» — и тут же улыбнулся.

Зайцеву было не до приветствий и тем более не до улыбок. «Эх ты! Стоишь тут и ничего-то не знаешь, какое мне клепают обвинение…» — хотелось сказать наивному парню.

Не остановившись, не обратив внимания на матросов, толпившихся на палубе и с любопытством рассматривавших транспорты, он быстро прошел в каюту и вызвал к себе Трофимова. Тот сразу догадался, что случилось неладное…

— Дослужился, Павел Ефремович. В трусости обвиняют! — произнес Зайцев.

Трофимов смотрел сочувственно.

— За что же, товарищ командир?

— Говорят, не атаковал лодку, удрал с поля боя.

Трофимов развел руками:

— А что толку, если бы мы пошли в атаку? Могли нас поодиночке перетопить. Только и всего. А мы выполнили задание, транспорты привели, вон они, полюбуйтесь! — Трофимов показал в иллюминатор на темные силуэты судов, стоявших на рейде.

— Это мы с вами так считаем, а у командира базы особое мнение.

— Неужели вы не могли доказать?.. — начал было Трофимов, но Зайцев перебил его:

— Доказывать можно с фактами в руках. А тут ничего не докажешь…

— Надо требовать расследования! — возмущался Трофимов.

— Будет расследование. А пока я под подозрением…

Трофимов ничего не ответил, долго стоял опустив голову, лицо его было озадаченным…

Раздался стук в дверь, и в каюту вошел Шувалов. Увидев командира с помощником за каким-то серьезным разговором, он понял, что явился не вовремя. Извинился и хотел было повернуть обратно, но Зайцев спросил:

— Что у вас?

— Да ничего особенного. На транспорт полярники в гости приглашают, я вот и пришел просить разрешения.

— То вы скорбели и печалились, а теперь все забыли, в гости рветесь идти… — ядовито заметил Трофимов.

Шувалов глянул исподлобья:

— Ничего не забыл… Все помню… Бросили мы их на гибель… Такого комдива, как капитан второго ранга Максимов, больше не будет…

Зайцев слушал Шувалова, смотрел в упор и думал: «Парень понимает — беда случилась. А мы… Ищем себе оправдания…»

Трофимов погрозил пальцем.

— Вы, Шувалов, слишком мало знаете, чтобы иметь свое собственное суждение.

— Как же мало?! На моих глазах все произошло…

— Мало видеть. Надо еще понимать обстановку. Мы могли пойти на минное поле и остаться там вместе с Максимовым. Кому от этого польза?

— По-всякому могло быть! А может, и спасли бы их! Ну, а если на тот свет, то не зря, на помощь товарищам спешили, они нам не чужие…

Трофимов поморщился и вспыхнул.

— Знаете что, Шувалов, в гости ходить будете после войны. А сейчас идите и продолжайте службу!

И когда сконфуженный Шувалов повернулся кругом и скрылся за дверью, Зайцев встал и нервно зашагал по каюте. Его задело поведение Трофимова. Либо он еще не сознает, что произошло, либо вполне сознательно устраивает театр!..

— Зачем обидели парня? Он верно сказал, Впрочем, возможно, для вас они чужие? — сказал Зайцев, не скрывая своей прежней неприязни.

— Что вы, товарищ командир? Я, может, больше всех переживаю. Только плохие мы офицеры, если вроде Шувалова нюни распустим и болтовней будем заниматься. Бывали у нас с комдивом недоразумения, а раз погиб человек, какой с него спрос?

«Циник!» — подумал Зайцев и стал собираться.

— Пойду в штаб базы. Будем разбираться до конца…

— Ничего не случится, товарищ командир. На вашей стороне правда. Уверяю вас, все будет в порядке, — успокаивал Трофимов.

— Как знать!

Зайцев надел шинель и вышел. Трофимов следовал за ним по пятам. Подойдя к трапу и услышав команду «Смирно», Зайцев поднял руку к голове и замер, глядя на бело-голубой флаг, сморщившийся, отяжелевший от инея, безжизненно свисавший, как это бывает в минуты траура. Сойдя с трапа, он зашагал не оглядываясь, а на палубе молча стояли моряки и смотрели ему вслед: темная фигура долго выделялась среди ослепительной белизны снега.

Трофимов вернулся в каюту, открыл иллюминатор, вихрем ворвалась струя морозного воздуха. Сев в кресло, он принял любимую позу Зайцева, — откинувшись на спинку и широко расставив ноги, задумался. «Конечно, жаль человека. Если формально подходить, то, может быть, и следовало произвести атаку, пробомбить небольшой участок. Скорее всего, мы никакой лодки бы не потопили, а был бы повод для оправдания. Зато, будь в этом месте лодка, мы могли получить сдачи так, что остались бы от всего нашего конвоя рожки да ножки… Во всяком случае, с меня взятки гладки. Я не принимал решения, на то и командир, чтобы иметь свое собственное мнение…»

Трофимов постарался отогнать от себя неприятные мысли, переключился на другое: «Надо устроить большую приборку, привести корабль в полный порядок. Если Зайцева отстранят, наверняка явится начальство. Пусть видят: Зайцева нет, а служба идет. Под руководством помощника, который тоже не лыком шит. Службу знает. Был и снова может стать неплохим командиром корабля. Кто может поспорить? Максимов? Так его уже нет. Почил во бозе…»

И вдруг мысль породила тревогу: «А если меня вызовут, что да как? Еще за чужие грехи потребуют ответ держать…»

Глава седьмая

Был третий час ночи. Зайцев вздрогнул, почувствовав чье-то прикосновение, открыл глаза и не сразу понял, где он и что происходит. Маленький круглолицый мичман склонился над ним:

— Товарищ командир! Там ваш тральщик пришел.

— Какой еще тральщик?

— Тральщик из вашего дивизиона. Будто бы комдива спасли…

— Максимова?

— Так точно!

— Да неужели?

Зайцев дружески обнял мичмана, тряс его за руку, потом с торжествующим видом сел на диван и никак не мог поверить в это известие.

— Так, значит, действительно спасли?

— Спасли, спасли, — подтвердил мичман.

— Где же он?

— Там, на корабле… Сейчас увидите…

— Вот здорово! Я быстренько…

Вскочив с койки, он поспешно оделся и через несколько минут шагал в темноте вдоль пирса. Мела пурга, снег слепил глаза и забивался за воротник, ноги то и дело сползали с деревянных мостков, и он тонул по колено в снегу, цепляясь за канат, поднимался и шел дальше.

Он забыл о неприятном разговоре с командиром базы, об оскорбленных чувствах — обо всем решительно забыл. Он был во власти одного радостного чувства: Миша спасен, вернулся с того света…

Тральщик, к которому подошел Зайцев, был похож на громадину льда, отколовшуюся где-то на полюсе и приплывшую сюда нежданно-негаданно. Войдя в каюту, Зайцев обомлел: Максимов лежал на койке с желтым пергаментным лицом и темными кругами вокруг глаз, потерявший прежний облик, совершенно неузнаваемый…

Вокруг стояли и сидели офицеры. Зайцев осторожно подошел и взял его за руку, ощутив жар. Он не знал, что сказать, и держал его руку в своей, пока Максимов сам не произнес:

— Молодцы! Спасибо за транспорты!

Голос его звучал, на удивление, твердо. Зайцев ощутил крепкое пожатие. Он никогда не ожидал услышать эти слова от человека, только что пережившего такую страшную трагедию…

— Совсем не молодцы. Прошляпили лодку. Можно было ей дать жару…

— Да, ты прав. Это досадно, не могу себе простить… — с огорчением медленно проговорил Максимов. — Мой акустик поймал шумы винтов, но не успел доложить. Значит, поздно ее обнаружили и поделом наказаны. А вы тут ни при чем…

Зайцев не ожидал такого признания и смущенно отвел глаза в сторону.

— Виноваты все… Теперь уже поздно каяться… Как ты?

— Поплавали малость, потом заметили плашкоуты с огоньками, подгребли к ним, а там скоро и наши подоспели, уцелевших подняли на борт. Погибли многие… Ну а мне ничего не сталось. Согреться надо, и пройдет…

К Максимову подошел фельдшер и протянул таблетки:

— Примите лекарство, товарищ комдив, и рекомендую заснуть…

— Да, да, выспись, отдохни. Будет время, наговоримся, — сказал Зайцев и вместе со всеми остальными офицерами вышел из каюты.

Через несколько дней Максимов сидел в кабинете командира базы и убеждал его:

— Нельзя было капитана третьего ранга Зайцева обвинять в трусости. Он — боевой офицер, недавно участвовал в проводке кораблей из Америки, и такого с ним не случалось. Быть может, если подходить формально, получается — виноват…

— Не формально, а по закону, — вставил Назаров. — Согласно уставу наступление есть лучшее средство обороны.

— Ну что ж! — упорствовал Максимов. — Закон тоже можно толковать по-разному. Я много думал, и для меня эта история предстает в несколько ином свете. Зайцев увидел гибель нашего корабля. Решил, что здесь минное поле, и вместо преследования немецких лодок, атаки их глубинными бомбами решил спасать транспорты. Это ему казалось главным. Стало быть, он не совсем правильно оценил обстановку. Ошибка всегда ошибка, а трусость нечто другое.

— Я в трусости его не обвиняю. Это ему приснилось. Апломб! Гигантское самолюбие! Не будем спорить, он должен был атаковать лодку.

Разговор был прерван телефонным звонком. Назаров снял трубку, на лице появилась озабоченность.

— Да, сейчас буду! — сказал он и, обращаясь к Максимову, добавил: — Извините, меня вызывают к оперативному.

Максимов остался в кабинете один. Он беспокойно ходил из угла в угол, никак не мог примириться с мыслью, что погиб корабль и значительная часть команды, в том числе и командир корабля Проскуров. Максимов вспомнил его жену Надюшу — Найденыша, и сердце сжалось от боли. Он себя винил во всем, свою собственную нерасторопность…

Назаров скоро вернулся, мрачный, озадаченный.

— Что случилось, товарищ контр-адмирал? — осведомился Максимов.

— Наши предположения полностью подтвердились. Получено радио с батареи Мыса Желания. Немецкая подводная лодка всплыла и обстреливает батарею. К счастью, люди живы-здоровы. Да вот беда, у них нет снарядов, ответить не могут. К тому же прямое попадание в склад с продовольствием. Командир батареи просит, умоляет выслать самолеты или корабли, найти, уничтожить эту проклятую лодку и срочно забросить боеприпасы, продовольствие.

— Какая чертовщина! — с досадой проговорил Максимов.

— А у меня пиковое положение, — развел руками командир базы. — В моем подчинении ни самолетов, ни кораблей… Два катерных тральщика. Их моментально раздавит во льдах… — Он сделал паузу, и Максимов ощутил на себе его пристальный взгляд. — Слушайте, товарищ Максимов, а не можете ли вы что-нибудь предложить? — почти взмолился он.

— Я бы рад. Да ведь на одном моем тральщике дизель испорчен, ремонт дней на пять-шесть, а там небось лед, и нам никак не пробиться. Вот разве что Зайцев…

— Справится ли ваш Зайцев?! Все-таки дальнее путешествие…

Назаров провел рукой по карте. Получалось солидное расстояние.

— В том, что он справится, можете не сомневаться. А кроме того, я с ним пойду.

Назаров обрадовался:

— Вот это другое дело. Я слушал вас и думал: человек родился адвокатом. Я понимаю, дорогой товарищ комдив. Зайцев ваш подчиненный, даже друг. Но разве можно в угоду дружбе приносить наши общие интересы?!

— Вы ошибаетесь, товарищ контр-адмирал. Дело совсем не в дружбе. Я хочу быть объективным. Он выполнил главную задачу — привел транспорты. Не мог же он бросить транспорты на произвол судьбы и спасать нас.

— Разве вам не ясно, он первым долгом обязан был пробомбить район, принять меры для уничтожения вражеских подводных лодок?

— Вы правы. И все-таки он много пережил, не стоило затевать это разбирательство. Итак, мы пойдем вместе. Доложите комфлоту. К тому времени, как получите «добро», — мы будем готовы.

Глава восьмая

Василий Шувалов отстоял четырехчасовую вахту, промерз, ноги и руки задеревенели. Спустился вниз, выпил свои сто граммов, стакан крепкого чая, а все же знобило, хотелось тепла. Решив вздремнуть, он вошел в кубрик.

Матросы, зная, что Шувалов ближе всех к Максимову, обрадовались его появлению и забросали вопросами:

— Как здоровье комдива?

— Пострадал малость, а держится крепко.

— Что же тральщик, спасавший комдива, не отвечал на наши запросы?

— У них рация испортилась…

Разве признаешься во всеуслышание, что после гибели корабля Шувалов никак не мог успокоиться. Он винил во всем Зайцева и Трофимова…

Шувалов разделся, лег на койку, а заснуть не удавалось. Мешал незатихавший шум, говор, шутки, смех, сдобренный солеными матросскими словечками. Он не прислушивался к разговорам, глядя в подволок, вспоминал погибшего друга старшину Бородавку. «Эх, Федя, Федя! Неужто больше никогда не свидимся, не пойдем в кино, в гости к девчатам? А Зинка из военторговской столовой? Она с ума сойдет, когда узнает, что тебя уже нет. Все было слажено, свадьбу собирались сыграть после похода. Такой парень! Такой парень!» С этой мыслью Шувалов заснул.

После совещания в штабе базы Зайцев возвращался на корабль. Он узнал о походе к Мысу Желания. И не только об этом…

Когда гнев командира базы прошел и разговор протекал в спокойных тонах, он сказал, обратившись к Зайцеву:

— Вам не грех было посоветоваться с помощником. Все-таки он много плавал…

И тут Зайцев признался:

— Я принял его совет. Жалею. Своей головой надо было думать.

— Приняли? Странно. Трофимов утверждает, будто это ваше единоличное решение.

— Пусть будет так! — согласился Зайцев, а самого передернуло от досады: кому доверился!

Он вспомнил решительный тон, которым Трофимов убеждал, что здесь мины, а не подводные лодки, и стало невмоготу… Рассказать, что ли, как все было? Нет, еще подумают — Зайцев выкручивается. А он вовсе не собирается свалить вину на кого-то. Он командир корабля. Сам принял решение. Ему и ответ держать!

…Мела пурга, снежные вихри кружились, сплетались в клубки и неслись по земле. Под порывами шквального ветра скрипели мачты, железо гремело на крышах портовых зданий. Корабль, пирс и все окружающие постройки утонули в темноте, сквозь которую мерцал, раскачиваясь на гафеле, один-единственный синий огонек.

Матрос, стоявший у трапа, кутался в густую овчину полушубка. И глаза его напряженно смотрели в темноту.

Зайцев вырвался из мрака и оказался возле самого трапа. Матрос увидел неясную фигуру в снегу и хотел было крикнуть: «Стой, кто идет!», но не успел и рта раскрыть, как услышал знакомый голос:

— Смотри, как бы тебя не замело!

Матрос крикнул «Смирно… Вольно», а затем пробормотал сквозь зубы:

— Не заметет. Привычны, товарищ командир…

На палубе он встретил Трофимова.

— Здравия желаю, товарищ командир!

— Здравствуйте! — сдержанно ответил Зайцев и, не задерживаясь, быстро прошел дальше.

За ним едва поспевал Трофимов. У самой двери в каюту он смущенно спросил:

— Как у вас там, товарищ командир? Обошлось?

— Обошлось! — бросил Зайцев и перед самым носом Трофимова бесцеремонно захлопнул дверь.

И почему-то опять вспомнился вежливый, предупредительный американский капитан, его улыбка, блеск зубов и упрямые доводы: мы живем в век практицизма. Отношения между людьми строятся на взаимных выгодах. Если человек тонет — он остается один. Никто не бросится его спасать. Никто не заступится. Сам боится пострадать.

Убогая философия! И Зайцев еще раз с уважением подумал о Максимове.

Расшнуровав ботинки, он снял брюки и вытянулся на койке. Спать не хотелось. Он скрестил руки над головой и напряг весь свой разум, чтобы ответить на вопрос: почему Трофимов обманул командира базы? Побоялся ответственности или хотел все сделать, чтобы Зайцев больше сюда не вернулся?

Удивительное стечение обстоятельств: второй раз судьба его сводит с этим человеком. «Злой дух живет в Трофимове», — подумал Зайцев и тут же посмеялся над собой. Никаких злых духов не существует. Век живи, век учись… У человека, тем более военного, всегда должна быть уверенность в своих силах, своя твердая позиция. Если ты рохля, другим в рот смотришь и ждешь, что они подскажут, — грош тебе цена! Ты не заслуживаешь уважения. Тебе нельзя доверить корабль и человеческие жизни, потому что в минуту, когда нужно принять решение, ты засомневаешься в самом себе и погубишь задуманное дело. Не легкой ценой пришел Зайцев к пониманию этой, быть может и не сложной, житейской истины…

И все же ему не давала покоя другая мысль: зачем Трофимов подсказал решение уйти — по незнанию обстановки или со злым умыслом?..

Утро не принесло облегчения. Болела голова, покалывало сердце.

В каюту явился инженер-механик, протянул руку и со свойственной ему доброжелательностью поздравил командира с окончанием всех неприятностей.

— Спасибо. Пришлось там попотеть…

— Да, нехорошо получилось, — подтвердил Анисимов. — Мы ведь могли сбросить глубинные бомбы, если не потопить, то хоть как следует шугануть немцев, а тем временем оказать помощь Максимову.

— Кто же знал, что там были лодки?! Ведь не я один, Трофимов тоже принял их за мины.

— Ну что Трофимов! Ему не отвечать. Он скользкий как налим. Сегодня говорит одно, завтра другое.

Зайцев пристально посмотрел в глаза Анисимову:

— Вы думаете, он ошибся?

— Конечно. Зачем же ему вас путать… Урок, товарищ командир, на всю жизнь.

Зайцев задумался: «Урок! И к сожалению, не первый!»

— Теперь какие планы, товарищ командир? — осведомился Анисимов.

— Задание есть. Пойдем к Мысу Желания. Там немецкая подводная лодка орудует, обстреляла и сожгла продовольственный склад. Мы должны доставить продовольствие и боеприпасы…

— Ледокол будет? Или как?

— Наивный человек! Какой ледокол? Откуда он возьмется? Должны пробиваться своими силами.

— Как можно самим, если там плавучий лед!

— Должны, понимаете — должны! — упрямо повторил он.

Анисимов стоял озадаченный, он знал, как трудно и опасно плавать в эту пору на Крайнем Севере. Чем ближе к полюсу, тем больше туманов, толще и плотнее льды. Однако нельзя было не понять Зайцева: у него нет выбора, он не может возражать, если комдив принял такое решение и сам идет вместе с ними.

Глава девятая

От большой пузатой цистерны на берегу протянулись шланги: корабль заправляли соляром. Подходили машины со снарядами и продовольствием. Матросы проворно подхватывали на спину ящики, мешки и нескончаемой чередой шагали по трапу туда и обратно, туда и обратно…

В разгар аврала на пирсе показался Максимов вместе с Шуваловым. Матросы, работавшие на погрузке, остановились, застыли руки по швам. Они стояли молча, и только улыбки на лице могли передать их радость.

После команды «Вольно» все бросились к комдиву, образовался живой забор, сквозь который не мог пробраться даже Зайцев.

Справлялись о самочувствии, вспоминали каждый свое, и никто не решился спросить о гибели корабля. Максимов сам начал рассказывать. Матросы слушали опустив голову, точно отдавали дань уважения погибшим товарищам. А Максимов смотрел на молодые лица и думал: «Люди всегда должны друг другу, знакомым и незнакомым. Если человек живет честно, правильно, значит, он живет для всех и для общего дела, а иначе его жизнь ничтожная, дрянная. Никто о нем не вспомнит, никому он не нужен».

После всего, что довелось пережить, Максимов еще больше в это поверил, и единственное, что владело всем его существом, — не остаться в долгу перед погибшими друзьями. «Если суждено уцелеть, то только так, чтобы жить, отдавая себя людям и делу, которому ты служишь. А если погибать, то тоже, как они, в битве за людей…»

Корабль снимался со швартовов в десять ноль-ноль. В этих краях еще только наметился рассвет, небо светлело, а вода казалась черной как смола. К счастью, стихли бушевавшие всю неделю колючие северные ветры и островная земля, покрывшаяся глубоким снегом, лежала в полном покое.

Зайцев стоял на мостике в валенках, кожаном пальто на меху, ушанке и смотрел вниз на палубу, на боцмана, покрикивавшего на своих молодцов, поглощенных работой.

С берега отдали концы, между кораблем и пирсом пролегла узкая полоса воды.

Удаляется, остается позади бухта и домики, раскинувшиеся на побережье. Где-то там кабинет сурового командира базы. Накануне вечером, когда Максимов и Зайцев явились к нему осведомиться насчет обстановки и получить последние указания, контр-адмирал Назаров был вежлив, предупредителен, сообщил все данные о противнике и, пожав руку Зайцеву, в качестве напутствия сказал:

— Мне хочется, чтобы на этот раз вы оправдали наши надежды. Помните — только победителей не судят…

«Только победителей» — так сказано не зря. Значит, хотят посмотреть, на что он способен. В бою проверяются люди. А как сложится обстановка — трудно заранее предвидеть. «Хорошо хоть я не один, рядом Михаил, в случае чего поможет…»

Пока Максимов отдыхал, Зайцев один находился на мостике, обдуваемый холодным колючим ветром, со всего размаха набрасывавшимся на мостик и готовым сорвать парусину обвесов и свалить с ног людей, пытающихся с ним спорить…

Издалека катились пенистые валы, тральщик прыгал с волны на волну, раскачивался, как скорлупка: то зарывался носом в пучину, то снова взмывал на высокий гребень. В такие минуты палуба казалась крутой горкой. Зайцев опасливо глядел на ящики со снарядами и продукты, укрытые брезентом, принайтовленные жестким тросом, словно приросшие к палубе. Что ждет впереди…

Шувалов заступил на вахту. Он сменял своего напарника Серегу Голубкова, робкого большеголового парня, с глазами навыкате и испугом, застывшим на лице. Поначалу парнишка был заражен болезнью, которую Шувалов метко называл «перископоманией»: ему все чудились перископы, за гребешком каждой волны, ему казалось, таится перископ немецкой подводной лодки, а пустые бочки он неоднократно принимал за вражеские мины. Шувалов терпеливо учил своего напарника отличать «где бог, а где черепаха».

— Ну как, друже? — обратился он к съежившемуся Сереге.

— Холодно! — ответил тот.

— Сколько перископов видел?

— Ни одного, — на полном серьезе ответил парень.

— В таком случае давай топай на отдых, — проговорил Шувалов, сняв с его груди бинокль, висевший на ремешке.

Серега обрадовался возможности согреться, но сделал вид, что не торопится, еще несколько минут потоптался возле Шувалова и незаметно исчез.

А Шувалов наводил бинокль на темные волны с белыми гребешками, катившимися бесконечной чередой и как будто соревновавшимися вперегонки одна с другой. Через минуту его голос прорезал морозный воздух:

— Самолеты противника!

Зайцев поднял голову, окинул глазами небо, обложенное тучами, и не мог понять, что за самолеты почудились Шувалову, где они. Хотел было спросить, но действительно услышал далекий гул. Видимо, немецкий самолет-разведчик совершал далекий рейд.

— Боевая тревога! — скомандовал Зайцев и тут же услышал пронзительные звонки колоколов громкого боя и топот ног матросов, разбегавшихся по своим боевым постам.

Выбежал Максимов и увидел корабль, ощерившийся стволами зенитных автоматов.

Самолет прошел стороной на большой высоте, не обнаружив корабля, и вскоре растаяли глухие звуки мотора. Зайцев отметил про себя: «Молодчина Шувалов!»

— Старшина сигнальщиков, благодарю за бдительность! — громко, так, чтобы все услышали, прокричал он.

Шувалов повернулся лицом к Максимову и глухим, простуженным голосом ответил:

— Служу Советскому Союзу!

Максимов спустился вниз, к комендорам.

— Вы, ребята, тоже посматривайте… — Широким жестом он обвел море. — Перископ может появиться на несколько секунд, и наблюдатели не заметят…

— Есть, товарищ комдив! — сразу ответило несколько голосов.

Зайцев часто задумывался: почему Максимова так любят матросы, старшины, мичманы? Тот же Шувалов мог возненавидеть всякого, кто осмеливался сказать о комдиве плохое слово.

Максимов обошел расчеты и, довольный, вернулся на мостик.

— О самолете сообщите командиру базы, — сказал он.

…Наступил вечер. Стемнело. Море волновалось еще больше. Теперь тральщик не поднимал корму с обнаженными винтами и не зарывался носом в пучину, его мотало с одного борта на другой.

Прошла долгая, тягучая ночь. Темнота нехотя отступала, поредевший туман клочьями проплывал низко над водой. Вдали прорезалась тонкая алая полоса. Она все расширялась и наконец сверкнула пламенем на далеком горизонте. И сразу все преобразилось. Скучающие мелкие льдинки, лениво обтекавшие корабль, рассыпали мириады искр, от которых слепило глаза. Ветер стих, облака порозовели и словно застыли над корабельными мачтами. Рядом с Максимовым и Зайцевым стоял матрос Голубков — напарник Шувалова и осматривался в бинокль, с любопытством наблюдая бледный рассвет в этом незнакомом краю. Взгляд его задержался на какой-то странной белой полосе прямо по курсу корабля. Максимов заметил его неподвижную позу, должно быть, понял, в чем дело, вызвал штурмана и спросил:

— Как вы думаете, что там такое?

— Так это же Мыс Желания, товарищ комдив!..

— Ах, да, да…

Так вот он, желанный мыс, к которому с трудом и опасностью всю ночь пробивались моряки, рискуя оказаться в ледовом плену или получить в борт торпеду. При виде белой полосы, растекавшейся по горизонту, ярко освещенной только что прорвавшимися из-за туч солнечными лучами, все повеселели. Зайцев бодро крикнул в переговорную трубу:

— Анисимов! Открылся Мыс Желания!

— Поздравляю! — глухо донеслось в ответ.

Зайцев настроил бинокль на резкость, сейчас ему виделась не только белая полоса земли, но, казалось, и люди, томящиеся там в ожидании помощи.

— Мыс Желания! Мыс Желания! — слышались довольные голоса матросов на палубе.

Из уст в уста передавалась, эта счастливая весть, и каждый думал про себя с чувством удовлетворения: «Дошли все-таки…»

Максимов оглянулся. Рядом с ним стоял в зеленой канадке на меху, приболевший, но, как всегда, неунывающий Шувалов.

Протянув руку вперед, Максимов пояснил:

— Вот там белая каемка… Видите? Мыс Желания!

— Вижу, вижу!.. — обрадовался Шувалов.

Это была радость для всей команды, и только один-единственный человек не радовался, не торжествовал. Он даже не знал, что происходит там, за железными стенками его акустической рубки. Старшина-гидроакустик сидел, нахмурив брови, перед круглым циферблатом, и стрелками. Сидел уже не один час в предельном напряжении и чувствовал себя охотником.

Хорошо знакомый шум моря, шорох льдин и привычная работа корабельных винтов приятно укачивали, а он не поддавался. Его уши слушали и были заняты непрерывным поиском, рука вращала штурвал компенсатора, глаза следили за стрелками, двигавшимися по кругу. И хотя наушники крепко, до боли стягивали голову, он боялся их снять даже на одну минуту.

Далекий гул то стихал, то снова усиливался. И вдруг в симфонию обычных звуков ворвалось глухое воркование винтов. Старшина вздрогнул от неожиданности. Не ошибка ли? Нет, звуки нарастали. Он взглянул на циферблат, где застыли стрелки, и что есть силы прокричал на мостик:

— Справа девяносто — шумы винтов подводной лодки!

И снова его слух погрузился в мир таинственных звуков…

Максимов предполагал — рано или поздно лодка появится. Он не думал, что это произойдет здесь, во льдах, куда редко забирались немецкие подводники, боясь повредить перископ, где и надводному кораблю нет возможности быстро развернуться, предпринять маневр. Если сбросишь глубинные бомбы, то скорее повредишь свой корпус и сам утонешь, нежели потопишь противника. И все же раз лодка объявилась — промедление смерти подобно…

Он прислушивался к докладам, доносившимся из рубки, следил, как Зайцев маневрирует, чтобы в нужный момент занять самое выгодное положение для атаки.

Корабль своим грузным телом расталкивал плавучие льды, совершал повороты, ложился на новый и новый курс. Теперь не до Мыса Желания. Все было забыто, кроме лодки, подкрадывающейся где-то на глубине.

Максимов и Зайцев ожидали новых донесений акустика. И смотрели на море, боясь проронить лишнее слово, как будто там, на глубине, могли их услышать.

Шувалов стоял рядом с комдивом и тоже не отрывался От бинокля, думал с беспокойством о том, что теперь будет тяжким грехом упустить случай и не расправиться с немцами, потопившими его друзей.

Корабль входил в большое разводье, похожее на озеро, не совсем спокойное, усеянное бесконечным потоком темных барашков, катившихся к самому горизонту…

Такие разводья всегда вызывали у Шувалова необъяснимое чувство настороженности. Он протирал глаза, болевшие от долгого напряжения, и снова смотрел вперед. Вдруг среди барашков, бежавших от корабля до самого горизонта, там, вдали, он заметил узкий пенистый желобок, и сознание обожгла мысль: «Торпеда!»

— Справа по курсу сорок пять — торпеда! — крикнул Шувалов, не отрываясь взглядом от желоба, пока еще далекого, нос каждой секундой приближавшегося к кораблю.

Донесся голос командира:

— Право руля! Так держать!

«Хорошо», — подумал Максимов. Корабль на полном ходу совершил поворот. Корпус тральщика стонал от напряжения, точно это было преданное живое существо, выбившееся из сил, но продолжающее нести свою трудную ношу.

На лице Зайцева собрались суровые складки. Он отдавал команды и тут же смотрел на эту белую полосу, быстро прочертившую след вдали от корабля и затерявшуюся в темных бурунах воды.

— Акустик, слушать внимательно! — передал он в рубку и, получив очередной пеленг, скомандовал поворот.

Радио понесло во все уголки корабля его громкий голос:

— Атака подводной лодки. Бомбы — товсь!

Корабль выходил на боевой курс.

Максимов смотрел в бинокль и прислушивался к командам, тоже захваченный боевым азартом.

Зайцев услышал очередное донесение акустика, в последний раз бросил взгляд на таблицу расчетов и нажал кнопку. Грохот выстрелов носового реактивного бомбомета огласил море, и в следующий миг, как эхо, донеслись из, глубины глухие взрывы и над водой отвесно взметнулись всплески.

Корабль шел по следу взорвавшихся бомб, острым форштевнем разрезая воду.

— Если лодка всплывет — иди на таран, — бросил Максимов.

— Я так и хочу… — отозвался Зайцев, с нетерпением ожидая того момента, когда лодка, получив прямое попадание, начнет всплывать…

Он повторил залп. Но проходили долгие, томительные минуты, а по воде катились все те же темные барашки…

«Неужели промазали?» — сказал про себя Максимов и, досадуя, прикусил нижнюю губу. Ведь все было как надо. Вовремя обнаружили лодку, уклонились от торпеды. Молодчина Анисимов, дал полную нагрузку дизелям, обеспечил маневрирование: точно по пеленгу вышли на боевой курс. А попали или нет — кто знает! Лодка молчит, не слышно ее моторов. Но это еще ровно ничего не значит. Она могла уйти большим ходом, а потом выключить моторы, создать видимость, будто уничтожена. На самом же деле притаиться и ждать удобного случая для новой атаки.

Зайцев был тоже крайне возбужден. Он читал, будто у японцев есть торпеды, управляемые человеком. И почему-то вспомнил сейчас об этом. Эх, будь у него такая торпеда, он бы, не задумываясь, втиснулся в металлическое тело, крепко уцепился руками за ее рули и нырнул на глубину, лишь бы найти и добить эту проклятую субмарину. Но реальность такова, что надо идти дальше и продолжать поиск, который неизвестно чем кончится…

Тральщик продолжал бороздить это необычное озеро, акустик слушал привычные шумы воды, пытаясь обнаружить звуки винтов чужого корабля, но их не было…

А тем временем Шувалов, не отрывая глаз следивший за морем, заметил вдали что-то странное, покачивающееся на воде. Подумал: если перископ лодки — он должен прочертить след. А тут никаких следов, просто болтаются на воде какие-то деревяшки, перекатываются с волны на волну…

Он доложил Зайцеву, и тот, наведя бинокль, мгновенно изменил курс и прибавил ход, продолжая наблюдать. Он тоже видел обломки дерева, какие часто встречаются во время плавания. Обычно моряки никогда на них не обращают внимания. Известное дело: выбросят за борт ящик, разобьет его волной, вот и плывут доски. А Максимов подумал: в этом далеком районе почти нет судоходства. Откуда в таком случае взялись щепки, раскачивающиеся на волнах? И сказал:

— Давай-ка туда. Посмотрим, что за деревяшки плавают.

Зайцев на несколько минут застопорил ход. Трофимов сбежал вниз к морякам боцманской команды, которые баграми вылавливали и поднимали на борт ровные, аккуратно отшлифованные бруски с надписями на немецком языке.

Не разобрав, что там написано, Трофимов с победоносным видом явился на ходовой мостик:

— Немцам крышка! Угробили гадов! Вот доказательства, товарищ комдив, — сказал он, протягивая деревянные бруски.

Максимов и Зайцев с любопытством рассматривали бруски, читая немецкие надписи.

На мостик поднялся и механик Анисимов.

— Потопили! Определенно потопили! — радовался Трофимов, чувствуя, что именно в эти минуты наступит перелом в его напряженных отношениях с начальством. — Разрешите доложить в базу!

— Никаких докладов, — резко ответил Максимов. — Хотят нас одурачить, а вы клюете на эту удочку. Они еще не так хитрили. Соляр выпускали на поверхность, а сами уходили, помахав платочком…

Зайцев перевел ручку машинного телеграфа на «средний ход» и тут же крикнул сигнальщикам:

— Внимательно наблюдать!

Все нехотя расходились, обескураженные и огорченные. Явно недовольный и сконфуженный Трофимов вместе с Анисимовым спускался по трапу.

— Вечно этот комдив… Вожжа ему под хвост попала! — возмущался Трофимов. — Факт налицо! Где бы доложить по команде и народ порадовать, так нет же, если все считают — лодка потоплена, он скажет наоборот…

Анисимов промолчал, и Трофимов, не встретив сочувствия, поспешил в корму на запасной командный пункт.

Шувалов вторую смену стоял на вахте, а рядом с ним неизменный подшефник Серега. И еще были выставлены наблюдатели на тот случай, если в самом деле лодка осталась жива и попытается произвести повторную атаку.

В напряженном поиске и предчувствии каких-то новых событий прошла ночь и занялось хмурое утро.

Максимов и Зайцев — оба ни на минуту не отлучались с ходового мостика. Разве могла прийти мысль об отдыхе, если с каждым новым поворотом винта корабль подстерегала опасность!

Впереди белела широкая полоса льда, и, глядя на нее, Зайцев думал, что где-то там нужно пристать и оттуда начинать нелегкий рейд к Мысу Желания.

Он стоял положив руки на ограждение, погруженный в раздумье, а тут новое донесение из акустической рубки: слева шестьдесят пять шумы подводной лодки противника. Первая реакция Зайцева — изменить курс. Жаль, что нет рядом Трофимова, сказать бы ему пару теплых слов на соленом морском языке: «Полюбуйтесь, вот она, потопленная…»

Но было не до того. Зайцев принимал донесения акустика и чуть приглушенным голосом отдавал команды: «Право руля!», «Лево руля!», «Так держать!». А в это время повсюду на боевых постах в нетерпеливом ожидании стояли люди, готовые привести в действие всю огневую силу.

Только на одно мгновение Зайцев в чем-то засомневался и глянул Максимову в глаза, точно хотел спросить: все ли правильно и что делать дальше?

— Терпение! — жестко произнес Максимов. — Пусть она стреляет в… лед, потом всплывает. Тут-то и будет ей крышка.

Между тем кажущееся бездействие Зайцева выводило Трофимова из себя. Так и подмывало подняться на мостик и крикнуть во все горло: «Что же вы не атакуете?!» Он с трудом удержался, зная, что будет еще одна неприятность.

Зайцев маячил у всех перед глазами, собравший всю волю, полный какого-то непонятного ожидания.

— Торпеда! — донесся голос Шувалова.

Все находившиеся на мостике и на палубе вновь увидели на воде узенький желобок, заволновались. Зайцев и тут оставался пассивным.

«Атаковать! Быстрее атаковать!» — хотелось крикнуть Трофимову.

Зайцев стоял в предельном напряжении и не отрывал взгляда от торпеды, мчавшейся к ледяной кромке. Она прочертила длинный след и с хода врезалась в лед. Грохнул взрыв. К небу поднялась масса битого льда, повисла на секунду и затем, подобно горному обвалу, рухнула обратно в воду.

И тут произошло то, чего не ожидал никто, кроме Максимова. Вместо атаки подводной лодки Зайцев перевел ручку машинного телеграфа на «стоп» и, наклонившись к переговорной трубе, приказал:

— Стоп дизеля!

Трофимов, ошеломленный таким поворотом, сказал про себя: «Сумасшедший! Упустил такую возможность! Следующая торпеда — в борт! Распорет корабль! И все! Треску кормить будем…»

А Зайцев был поглощен своими мыслями, каждый мускул его тела жил в напряжении.

— Смотреть внимательно! — несколько раз негромко повторил он.

На корабле возникло полное замешательство. Люди не понимали, что происходит. Установилась тишина. Только тикали часы в рубке, и слышалось легкое жужжание гирокомпаса. И вместе с тем в этой напряженности и тревоге ощущалась значительность приближающегося момента.

…Шувалов первым обнаружил вдали подозрительное бурление и едва успел доложить, как, тяжело дыша и поднимая волну, начала всплывать немецкая подводная лодка. Показался перископ, и за ним обнажилась рубка.

Еще никогда во время учений и практических стрельб Зайцев не командовал так проворно: приборы управления стрельбой едва успевали фиксировать его приказания…

Среди ледяной пустыни просвистели снаряды. Зайцев впился глазами в окуляры бинокля.

— Ах ты черт! — процедил он с досадой, видя, что первые снаряды взорвались с недолетом. Тут же дал необходимую поправку. Другие снаряды упали ближе к цели. И наконец взяли цель в вилку. И в тот, должно быть, последний момент, когда лодка собиралась уйти под воду, она была накрыта точным попаданием. Над морем взвилась шапка оранжевого пламени и прокатился долгий грохот…

— Дробь! Орудия на ноль! — прокричал Зайцев. Он был доволен: бой протекал скоротечно, как задумано.

Максимов подошел к нему и незаметно для всех остальных стиснул его руку.

— Спасибо, вовремя подсказал, — сам не свой от радости, ответил Зайцев.

— Брось, Петр. Ты командир. Твоя заслуга.

Зайцев был доволен похвалой друга, перед которым еще несколько дней назад чувствовал свою тяжкую вину.

А сейчас прошлое вроде забылось. Но все равно казалось, что он навсегда останется в неоплатном долгу…

Оба смотрели вниз, на палубу. От стволов поднимался пар, орудия словно дышали, отдавая накопленное тепло. И хотя по всему кораблю прозвучали короткие звонки отбоя тревоги, никто с палубы не уходил. Матросы и старшины стояли у орудий, громко разговаривали, спорили, перебивая друг друга. Кажется, весь долгий и трудный поход не был так богат впечатлениями, как эти короткие значительные секунды боя.

Правда, в масштабе войны что могла значить одна немецкая подводная лодка! Но здесь, в самой далекой точке нашей обороны, она успела натворить много бед. И еще неизвестно, каким сюрпризом могло завершиться ее путешествие на Крайний Север.

— У вас есть связь с базой? — спросил Максимов, тронув за плечо радиста, как всегда согнувшегося в три погибели над своей станцией.

Радист поднял голову и улыбнулся:

— Есть, товарищ комдив…

Максимов задержал руку на его плече, составляя в уме текст донесения.

Как только стихла горячка, все улеглось и продолжалась обычная походная жизнь, моряки, сменившись с вахты, потянулись на ходовой мостик. Каждому не терпелось увидеть Максимова и Зайцева. И казалось, каждый хотел сказать: «А все-таки мы ее нашли и добили!»

Зайцев радовался. И думал о том, что будет, когда корабль окажется у кромки раскинувшихся совсем близко неподвижных льдов и потребуется несколько миль волоком тащить сани с боеприпасами и продуктами к Мысу Желания. При появлении Анисимова он заговорил с ним об этом.

— Задача нелегкая. Может быть, собрать коммунистов и комсомольцев, потолковать с ними отдельно, — предложил Анисимов.

— Зачем отдельно? Не надо никого выделять. Мы вместе воюем. Вместе победили. Ну, а в случае чего — погибнем тоже вместе.

На ходовой мостик явился и Трофимов. Он подошел к Зайцеву с молодцеватым видом и протянул руку:

— Поздравляю, товарищ командир.

— На этот раз и я вас поздравляю, — ответил Зайцев с иронией.

— Все-таки наша взяла! — Трофимов захлебывался от восторга. — Здорово вы их обманули! Мы ждем — вот-вот начнется атака, а вы чего-то медлите. Думаем, что, же командир шляпит? А он, оказывается, вон на какую хитрость пошел! Торпеда взорвала лед. И он решил сыграть в мертвого. Пусть думают, что мы уже на морском дне рыбешек кормим. Милости просим, господа фашисты, всплывайте. Тут им и крышка! Интересный тактический прием вы нашли. Такого нет ни в одном учебнике.

Зайцев не верил ни одному его слову, но считал кощунством в такие торжественные минуты нанести человеку оскорбление.

— На то и война, чтобы не повторять пройденное, — сухо сказал он и, вспомнив о чем-то, махнул рукой. — Ну да ладно, сейчас недосуг заниматься воспоминаниями. Давайте лучше смотреть вперед. Я говорю о сегодняшнем дне и даже о ближайших часах. Вот там, видите, кромка льда.

Мы пойдем к ней, а дальше — ни тпру ни ну… Придется что-то придумывать. До Мыса добраться необходимо, и ничего другого не остается, как послать туда наших людей.

— А продукты, боеприпасы как же? На спине, что ли, потащат? Главное, груз… — с деловой озабоченностью отозвался Трофимов.

— Согласен. Продукты и боеприпасы главное. Не на спине их потащат, а на санях. Сани лежат в трюме у инженер-механика. Только кого во главе отряда поставить — для меня не ясно.

Зайцев задумался.

Трофимов молча стоял в выжидательной позе.

В это время появился штурман с лоцией в руках, и разговор поневоле прекратился.

Максимов, находившийся на другом крыле мостика, держал бинокль перед глазами, делая вид, будто наблюдает за морем, а сам прислушивался к разговору, и когда Трофимов исчез, он подошел к Петру.

— Кого пошлешь?

— Еще не знаю, — ответил Зайцев.

Трофимов тем временем спешил на свой пост, на запасной КП. Впрочем, по дороге, он забежал в свою каюту, щелкнул ключом, дверь изнутри закрылась. Он сел на койку и подумал: неужели его пошлют? Ясно представился далекий путь по льду, через торосы, разводья. Достаточно одного неосторожного шага — и прощай жизнь! Но тут же он успокоил себя: лед крепкий, впереди будет разведка, в случае чего — даст сигнал опасности. Зато какая слава ожидает того, кто пробьется во главе отряда к Мысу Желаний. Трофимов перебрал в памяти офицеров, старшин. Теперь уже в нем заговорило самолюбие, и даже появился азарт: «Дело стоящее! Эх, была не была, пойду во главе отряда!»

Через несколько часов поседевший от инея, обраставший льдом корабль стоял, врезавшись форштевнем в толстый припай, а впереди, очень далеко, не виделся, а, скорее, угадывался Мыс Желания, и люди, отрезанные от мира, у которых вся надежда могла быть только на моряков.

Максимов и Зайцев ненадолго удалились, оставив на мостике Трофимова. Они сидели в командирской каюте, оба порозовевшие, с обветренными лицами, пили чай и обсуждали предстоящие события.

— Понимаешь, Петр, дело слишком трудное, ответственное… Ты хочешь послать Трофимова. Я против. Хлипкий он человек…

Зайцев вспомнил — именно этот человек попутал его в походе, а потом трусливо умыл руки.

— Да, ему не доверишь. Но кто же еще? — подумал вслух Зайцев и начал перечислять всех, пока не дошел до секретаря партийной организации Анисимова. — Хорошо бы его… Спокойный, надежный человек. Случись что — не растеряется. Никто не посмеет ослушаться его… В общем, он вполне подходит для такого дела.

Он нетерпеливо смотрел на Максимова, а тот спокойно отпивал глотками чай…

— Ну что ж… Ты командир. Тебе решать. Иди. Я не возражаю…

Офицеры и старшины корабля собрались в кают-компании, и Зайцев говорил о том, что наступила пора решать вторую часть задачи. Теперь надо возможно быстрее добраться до Мыса, доставить туда продовольствие, медикаменты и, быть может, на обратном пути захватить на корабль тяжелобольных.

Трофимов сидел поодаль от командира. Когда Зайцев изложил свой план сегодня же послать к Мысу Желания санный поезд, Трофимов оживился:

— Дельная мысль. Только надо учесть опасность похода. Вперед выслать разведку, а то не заметишь полыньи и влипнешь в нее вместе с санями.

Зайцев и без него понимал и трудности и опасность такого рейса. Сейчас занимало другое: как встретят моряки его решение пойти во главе отряда?

— Итак, все решено. Возглавлять походную колонну… — Зайцев опять посмотрел на Трофимова, замершего в ожидании, уверенного, что сейчас назовут его имя. — Возглавлять колонну будет старший лейтенант Анисимов, — твердо отчеканил он и сел в кресло.

Трофимов сразу потускнел, сконфузился.

— Позвольте и мне, товарищ командир! — неожиданно попросил Шувалов и встал.

Зайцев взглянул на него удивленно:

— Вы же нездоровы?

— Насчет моего здоровья не беспокойтесь. Вчера было плохо, сегодня — нормально, завтра будет отлично.

Зайцев взглядом спросил совета у Максимова, тот согласно кивнул.

— Добро! Собирайтесь и вы!

Моряки расходились. Только Трофимов сидел, нервно пожимая плечами, словно воротник давил ему шею, и чего-то ждал.

— С вами можно поговорить? — обратился он к Зайцеву.

Было ясно: сейчас предстоит нелегкое объяснение.

— Слушаю вас.

Трофимов нервно потирал руки.

— Товарищ командир! Вы меня обидели… Нет, не то слово…

Зайцев насторожился.

— Я вас не понимаю.

— Почему Анисимов, а не я? Меньше опыт, что ли?! Я тут всю войну у людей на глазах… Вы меня знаете!

«В том-то и дело, что знаю», — подумал Зайцев.

— Беда с каждым может случиться, — плаксиво продолжал Трофимов. — Если бы не смыло матроса, я мог бы сегодня командовать кораблем, а вы могли у меня оказаться в подчинении.

— Возможно. Только какие у вас претензии?

— Сегодня вы открыто выразили мне недоверие.

— Да, не-до-ве-рил, — по слогам произнес Зайцев.

Трофимов понял, что ему не уговорить командира. Встав и круто повернувшись, он направился к выходу.

Максимов и Зайцев стояли на пирсе, сделанном матросами на скорую руку из досок, брошенных прямо на лед. С непривычки трудно дышалось густым морозным воздухом. Офицеры смотрели, как по крутому трапу шагали люди, неся на спине ящики с боеприпасами и мешки с продовольствием. Длинной цепочкой тянулись матросы один за другим, сгибаясь под тяжестью груза. Проходя мимо, они бросали усталый, добрый взгляд в сторону двух офицеров — двух друзей, точно хотели сказать: «Не волнуйтесь, все будет хорошо!..»

…Двое саней чернели на снегу, предельно нагруженные ящиками, мешками, укрытые твердым, промерзшим брезентом, со всех сторон принайтованные заиндевевшим манильским тросом. Рядом с санями выстроились моряки, смотрели на корабль, возвышающийся над льдами, на плотную фигуру Зайцева, произносившего последние напутственные слова, на Анисимова, такого же, как все они, в валенках, ватных брюках, зеленой канадке и огромных меховых рукавицах. У Анисимова был спокойный и безмятежный вид, точно ему поручалось самое обыкновенное дело, какое приходилось выполнять десятки раз.

Зайцев говорил с перерывами: от сильного мороза перехватывало дыхание. Он замолчал, и в его руках взметнулся бело-голубой флаг.

— Под этим флагом, товарищи, мы прошли с вами не одну сотню миль! Он развевался над нами в минуты боя. И сейчас вы пойдете с ним, потому что он частица нашего корабля. Надеюсь, вы донесете его до Мыса Желания, и когда-нибудь он станет настоящей боевой реликвией, сохранится в музее, люди будут смотреть на него и с уважением вспоминать вас.

В морозном воздухе прозвучала команда:

— По местам!

Матросы бежали каждый к своим саням, оставляя в снегу глубокие следы.

ВСПЛЫТЬ НА ПОЛЮСЕ!

1

Снег кружил вихрями. Свет редких фонарей с трудом пробивался сквозь плотную завесу, и различить что-нибудь было трудно даже на близком расстоянии. Погода все время менялась: то было морозно, а то снежный наст размягчался под ногами.

На заливе на разные голоса гудели сигнальные буи. Их тревожные звуки настораживали, заставляя думать о людях, застигнутых сейчас, быть может, в штормовом, незатихающем море…

С причала катера и посыльные суда уходили в отдаленные базы, в том числе и в базу атомных подводных кораблей.

Контр-адмирал Максимов торопился, хотя, казалось бы, придет раньше или позже — никому нет дела. Сам себе хозяин. Но так уж повелось: где бы ни был, он всегда спешил вернуться к себе на базу. Хоть и нет повода для тревоги, а все же спокойней, когда хозяйство у тебя перед глазами…

Издалека он услышал разноголосый шум и удивился: обычно пассажиры вовремя уходили на катерах и только какой-нибудь запоздавший офицер просил разрешения воспользоваться оказией.

Невысокий парень в тулупе и ушанке — старшина катера вынырнул из кубрика и вытянулся перед Максимовым.

— Не дают «добро», товарищ адмирал. Женщины с детишками, наверное, с утра маются, — прибавил он, понизив голос.

Максимов зашел к дежурному по рейду, и, когда он снова появился на причале, «добро» было уже получено.

— Товарищи! — крикнул старшина, подняв руку, но вряд ли кто-нибудь заметил в темноте его жест. — Катер идет в Энскую. Женщины с детьми в Энскую есть?

На катере включили прожектор. Широкий луч выхватил из темноты толпу людей, ожидавших оказии.

Перед Максимовым, стоявшим у трапа, выросла фигура офицера, на погонах которого блестели две маленькие звездочки. Отдав честь, он сказал смущенно:

— Товарищ адмирал, позвольте с вами. У меня дочь и жена.

Максимов заметил стоявшую в стороне молодую женщину. Вцепившись в полу пальто, к ней прижалась девочка лет четырех, закутанная в шаль.

— Прошу, — сказал Максимов и пропустил женщину и ребенка вперед.

Лейтенант подхватил чемоданы и зашагал следом за всеми.

Максимов вошел в каюту, снял шинель, тужурку и остался в тонкой вязаной жакетке, надетой поверх белой сорочки. Наклонился к зеркалу и увидел свое чуть расплывшееся грубоватое лицо, седые волосы, шрам, оставшийся на лбу после одного десанта, — живое напоминание о войне. Тронул ладонью щеку и подумал: «Утром побрился, а щетина уже пробивается». Он еще раз взглянул в зеркало и усмехнулся: «Постарел, брат, ничего не скажешь! Бегут, меняясь, наши лета, меняя все, меняя нас…» Набив табаком трубку, он задумался. Мысленно был уже дома. Заботы предстоящего дня обступили его. Он любил эти заботы и даже выискивал себе новые поводы для беспокойства, потому что оставаться наедине с собой стало в последнее время не очень-то приятно.

Чаще всего в такие часы раздумий просыпались воспоминания о войне, о людях, с которыми ему пришлось быть рядом. Многих она унесла… Одни уже затерялись в памяти, другие никогда не будут забыты. И прежде всего Петр Зайцев. Верный в дружбе, храбрый в бою…

После того похода к Мысу Желания — пришли домой, и Максимов прослышал, будто его самого собираются представить к званию Героя Советского Союза. Явился к члену Военного совета и первый раз разбушевался. Доказывал, что Зайцев спас транспорты, потопил лодку, оказал помощь бойцам береговой батареи. Операцию провел блестяще… А он, Максимов, всего лишь при сем присутствовал… Все знали, что это не совсем так, и все же с ним согласились. Собственноручно Максимов написал представление, и, когда Зайцеву прикрепили на грудь Золотую Звезду, он был счастлив больше, чем за самого себя. Теперь Петр где-то в научно-исследовательском институте…

Максимов пробежал газету, лежавшую на столе, прислушался к ходу катера, ровному и энергичному шуму двигателя. Накинул тужурку, вышел в соседний кубрик и увидел женщину со спящей девочкой.

— Где же отец семейства? — спросил Максимов. Там, на пирсе, он не расслышал фамилии и запомнил только, что его зовут Геннадий Данилович.

— Ушел в кубрик, посмотреть, нет ли свободного места.

— Зачем в кубрик, если есть, каюта. — Максимов открыл дверь. — Прошу, заходите!

— Спасибо. Если только не помешаем.

— Не помешаете.

Максимов едва успел открыть дверь, как девочка проснулась, выскользнула из объятий матери и юркнула, в каюту. Через несколько минут пришел и молодой отец семейства. Здесь, в ярком свете, Максимов смог разглядеть своих попутчиков. У лейтенанта были мягкие розовые щеки, как будто не тронутые бритвой, и тонкие усы, словно нарисованные тушью. Темные глаза смотрели в сторону. В отличие от многих офицеров, послуживших на флоте, любителей щегольнуть, он был одет строго по форме: шапка, отороченная цигейкой, грубошерстная шинель.

Молодые чувствовали себя скованно, зато девочка моментально протянула ручонки к груди Максимова и спросила:

— Дедушка, это у тебя что?

— Орденские ленточки, — сказал Максимов.

— Ленточки?

— Да, да, полоски, заменяющие ордена и медали.

— А что такое ордена?

— Ну, как тебе сказать… Награды.

— А почему у папы нет орденов?

— Папа молодой, а я, видишь, старый.

Максимов улыбнулся, ему нравилось разговаривать с ребятами. Он взял девочку за руку, и маленькая мягкая ладошка утонула в его руках. Прищурив улыбающиеся глаза, он присел на корточки.

— А мы ведь еще с тобой не познакомились. Скажи, как тебя зовут?

— Таня. A y тебя есть девочка?

Мать заволновалась.

— Таня, нельзя называть дядю на «ты».

Она краснела, испытывала неловкость.

— Она знает, что к дедушке обращаются на «ты», — успокоил ее Максимов. — Так вот, Танечка, девочки у меня нет.

— А мальчик?

Трудно было Юру, студента кораблестроительного института, назвать мальчиком: косая сажень в плечах и ростом выше отца. Вот только ямочка на одной щеке осталась совсем детская.

— Мальчик у меня есть. Юра.

— И у меня есть мальчик. — Таня порылась в карманчике платья и достала маленькую, с мизинец, куклу. Она подумала и сказала, глядя Максимову в глаза: — Тоже Юра!

— Ты к кому же едешь? — спросил Максимов.

— К тебе.

Максимов понимающе кивнул:

— Ну что ж, ко мне, так ко мне. Милости прошу.

— Таня, что ты говоришь! — опять всполошилась мать.

В Энскую пришли ночью. На пирсе Максимова ждала машина, и дежурный по соединению, который появился, подобно призраку, невесть откуда, проверил документы лейтенанта.

— Эту семью устроить на плавбазе, — распорядился Максимов.

— Товарищ адмирал, у нас гости из Москвы, — смущенно объяснял дежурный. — Все каюты заняты, даже своих офицеров пришлось потеснить. На плавбазе их устроить невозможно.

Максимов посмотрел на молодую семью. Женщина держала на руках уснувшую девочку, а лейтенант поставил чемодан на снег и переминался с ноги на ногу. Максимов велел дежурному позвать их в машину.

Лейтенант заглянул в окошко «волги».

— Спасибо, нам неудобно беспокоить вас, товарищ адмирал.

— Садитесь, — коротко бросил Максимов и, перегнувшись назад, нажал ручку дверцы.

В дороге молчали.

Когда машина остановилась у дома, Максимов сказал:

— Переночуете у меня, а завтра видно будет.

Молодые люди послушно пошли за Максимовым.

Хозяйка дома, в легком халате, в шлепанцах на босу ногу, но тщательно причесанная, открыла дверь и остановилась удивленная, что муж не один.

— Встречай гостей, Анна Дмитриевна. Прибыли со мной. Устраивай.

Анна Дмитриевна засуетилась:

— Проходите, раздевайтесь…

Она взяла спящую девочку из рук матери и, стягивая шубку, загляделась на румяное личико ребенка, вспомнив своего собственного, теперь уже взрослого сына. Она помогла раздеть девочку и уложила ее в столовой на диване. Потом пригласила мужа и гостей на кухню.

За ужином разговорились об училище, хорошо знакомом Максимову по тем сравнительно давним временам, когда он преподавал на кафедре тактики.

— Вам известна судьба аса подводного флота Петра Денисовича Грищенко? Как раз при мне он возглавлял кафедру тактики.

— Уже в отставке. Вы, наверно, читали его мемуары? Здорово же он в Кильской бухте ходил под носом у немецких кораблей и ставил мины, а те подрывались и открытым текстом вопили — спасите, помогите…

Максимов отмалчивался, чувствуя неловкость: о мемуарах Грищенко он много слышал, а вот все недосуг было прочитать…

Радовало, что у молодежи велик интерес к боевому прошлому, жажда познать события Отечественной войны. Вот и здесь, на кораблях, офицеры не пропустят ни одной новой книги…

— Про Гельфонда расскажите. При мне он ведал кафедрой истории военно-морского искусства. Вот это талант, батенька вы мой! Не то что курсанты, даже преподаватели приходили к нему на лекции…

— Недавно докторскую диссертацию защитил. Говорят, в академию переводится.

— А что там с библиографом Сусловой? Она тоже в своем роде профессор?

И когда таким образом перебрали все училище, оказалось, что начальник училища старый знакомый Максимова еще по Испании.

— По Испании? — удивился лейтенант.

— Пришлось и там побывать.

Лейтенант хотел еще о чем-то спросить, но вмешалась Анна Дмитриевна:

— Пора спать. Люди с дороги, устали. Пощади их. Надо отдохнуть.

Вера, жена лейтенанта, растроганно сказала:

— Спасибо вам! Большое спасибо!

— За что? — удивилась Анна Дмитриевна. — Какая тут может быть благодарность? Мы с Мишей тоже молодыми были, и нас так же принимали старшие.

Утром встали рано. Анна Дмитриевна вместе с женой лейтенанта хлопотали на кухне, и запах кофе разносился по всей квартире. Максимов сидел на диване, наблюдая за Таней, скользившей по паркету. Заметив, что лейтенант рассматривает картину на стене, Максимов встал, подошел к нему и стал объяснять:

— Знаменитый бой Магомета Гаджиева. Может, слыхали, он всплыл в надводное положение и в упор расстреливал фашистский транспорт. Необыкновенная дерзость, одна из классических операций, которой всегда будут гордиться северяне.

— Слышал, — загадочно улыбаясь, сказал лейтенант. — Там командовал артиллерией Зармаир Арванов. Со второго или третьего залпа было прямое попадание. Транспорт повернул к берегу, хотел выброситься на мель. Тут-то ему и дали прикурить. Зажгли и отправили на дно, как топор…

— Откуда вы знаете такие подробности? — удивился Максимов.

— В училище, в научном кружке, я доклад о североморских подводниках делал.

— Ах вот что… Историей интересуетесь?

— Еще со школьной скамьи.

Действительно, доклады Геннадия Кормушенко об Отечественной войне 1812 года были не просто изложением общеизвестных фактов, а своего рода маленькими исследованиями. Учителя сулили ему успех на стезе историка. Возможно, так бы оно и случилось, если бы отец не поспешил «определить» Геннадия в военно-морское училище, а слово отца было в семье законом. Вот и зашагал Геннадий по другой дороге. И вовсе не жалеет об этом. Училище привило ему вкус к морю, походам, строгой размеренной жизни, к технике, которой он прежде вроде и вовсе не интересовался, если не считать занятия фотографией.

— Интересно… Ну, а история флота — это же непочатый край работы для пытливого исследователя. — Максимов подошел к шкафу, достал книгу в твердом переплете — записки бывшего командира американской атомной подводной лодки «Скейт» Колверта «Подо льдом к полюсу» — и показал Геннадию. — Вы читали?

— Как же, еще в училище.

— Очень хорошо. — Максимов раскурил трубку и не торопясь перелистывал страницы, испещренные пометками на полях. — Книга в общем стоящая, но вам не бросилась в глаза явная тенденциозность? Освещая историю завоевания полюса, он вскользь упомянул папанинскую экспедицию и открытие нашими учеными подводного хребта в Северном Ледовитом океане. А где многие экспедиции русских ученых? Где походы наших лодок? Ведь первое плавание подо льдами совершил мой однокашник Виктор Николаевич Котельников. Погиб в войну. Именно он, а никто другой, на подлодке «Д-3» 13 февраля 1938 года, впервые в истории подводного плавания, прошел подо льдами небольшой участок на высокой широте… Потом Коняев в финскую войну на Балтике форсировал подо льдом пролив Седра-Кваркен…

Максимов глубоко затянулся и, взглянув на Геннадия, заметил блеск в его глазах.

— Впрочем, Колверту, может, это все и ни к чему, а мы с вами должны знать. Я жду, кто из офицеров изъявит желание пойти в архивы, изучить документы и написать истинную правду. У вас есть такое желание?

Геннадий, краснея, пожал плечами.

— Не знаю, слишком ответственное дело.

— Ответственное, а стоящее. Подумайте. Со временем, может, станете этаким подводным Нестором-летописцем. А что вы думаете, подводный флот должен иметь своих историков…

Донесся голос Анны Дмитриевны:

— Товарищи, прошу к столу.

Таня первой ринулась на кухню, за ней мужчины.

— Я хочу к дяде! — кричала Таня, глядя на Максимова умоляюще.

Он с удовольствием посадил девчушку на колени.

— Ты будешь мешать дяде. Иди ко мне, — сказала мать и усадила ее рядом.

Геннадий почувствовал себя свободно, словно очутился в давно знакомом доме, и начал рассказывать о своей семье. Вскользь упомянул, что отец тоже служил на Северном флоте, сейчас в отставке, скучает, тяготится, никак не может найти себе подходящего занятия…

— А кто ваш отец? — заинтересовался Максимов.

— Может, слышали, Кормушенко Даниил Александрович?

— Как же, не только слышал. Имел удовольствие лично знать.

Максимов горько улыбнулся и, аккуратно положив ветчину на тоненький ломтик хлеба, стал старательно намазывать ее горчицей.

— Ветчину бы лучше с хреном, Анна Дмитриевна.

— Ты прав, Миша. К завтрашнему дню будет хрен.

Лейтенант, ничего не заметив, продолжал:

— Мои родители всю жизнь были москвичами, а на старости лет вздумали перекочевать в Ленинград. По-моему, зряшная затея. Все-таки московский климат не сравнишь с ленинградским…

— Что же их туда потянуло? — спросил Максимов.

— Отец говорит — без флота для меня не жизнь. В Питере хоть в праздник выйдешь на Неву, корабли увидишь, и то душа радуется…

Максимов посмотрел удивленно:

— Странно, почему он воспылал такой любовью к кораблям. По-моему, ваш отец всегда видел корабли только с берега.

— Нет, товарищ адмирал, в молодости он, кажется, морячил по-настоящему. Потом один из немногих окончил академию.

— И это знаю. Во время войны он сидел в штабе флота и сводки составлял, сколько чего потопили.

— Ах вот как?! — удивился лейтенант и неловко заерзал на стуле. Ему показалось, будто он что-то сказал или сделал не так и обидел контр-адмирала. Незаметно отодвинув тарелку, лейтенант посмотрел на часы. Максимов перехватил его взгляд:

— Да, пора двигаться!

Он встал, прошел в столовую, закурил трубку и предложил лейтенанту одеваться.

— Идемте в штаб, я вас представлю. Ваши пока останутся здесь. Я думаю, к вечеру все устроится.

2

Прибыв на плавбазу, Максимов с возмущением рассказал начальнику штаба вчерашнюю историю:

— Тащится лейтенант с женой, ребенком, вещами. Добрался до базы — и ночуй на морозе. Никому дела нет…

— Надо пропесочить кое-кого… — заметил капитан второго ранга Южанин, блестя стеклами очков.

— Вот именно… Подготовьте, Семен Ильич, письменное приказание штабу: встречать всех офицеров, приезжающих для прохождения службы, и на этот случай иметь хотя бы одну резервную квартиру…

Южанин записал указание. Максимов смотрел выжидательно.

— Что еще?

— А еще, товарищ адмирал, есть мысль провести научно-техническую конференцию. Насчет кибернетических устройств. К нам имеет прямое отношение…

Максимов заинтересовался:

— Как же вы это мыслите?

— Пригласим докладчика из штаба флота. Послушаем, а после откроем дискуссию о роли кибернетики в военном деле…

— Согласен. Только почему нужно приглашать кого-то со стороны, если у нас полным-полно отличных специалистов?!

— Ну как же, товарищ адмирал, все-таки из штаба флота, авторитетнее…

Максимов горько усмехнулся:

— Эх, Семен Ильич, Семен Ильич… Обидно слышать… Нет у нас веры своим людям, привыкли к варягам. Вот что. Никаких приглашений, все должно делаться своими силами.

— Есть! Попробую с нашими поговорить…

Максимов посмотрел в его большие навыкате глаза:

— Что у вас еще?

Южанин протянул папку с бумагами. Максимов читал, подписывал, а из головы не выходила мысль: как же быть с этим лейтенантом? Оставить у себя или позвонить в штаб флота, пусть дадут другое назначение? И сразу вспомнился человек с бритой головой, покачивающейся на плечах, точно глобус на подставке. Инспектор боевой подготовки штаба флота Кормушенко был сухой и желчно-недоброжелательный. К Максимову он относился с особой подозрительностью: «Раз побывал за границей, уже хвостик тащится. А может быть, на этом хвостике что-нибудь наросло…» И все начинания, связанные с пропагандой испанского опыта, он поднимал на смех, стараясь представить Максимова выскочкой и карьеристом. «Ишь стратег нашелся! Что Испания! Эпизодик! А у нашего флота два с лишним века в битвах и сражениях. Боевой устав с умом люди писали. Там все взвешено, учтено…»

Как известно, в войну Максимов командовал тральщиками — маленькими кораблями-работягами, которые под кинжальным огнем пулеметов и орудий, бивших прямой наводкой, высаживали десанты в тыл противника или, сопровождая конвои союзников, сутками, в шторм и непогоду, утюжили море, охотились за минами, сами рискуя при каждом обороте винта взлететь на воздух…

Уходя в поход, Максимов никогда не знал, вернется ли обратно. А Кормушенко в море не уходил. Война не внесла существенных изменений в его налаженную жизнь. Он по-прежнему служил на берегу. Сидел в кабинете, спал в теплой постели, по вечерам ходил в Дом флота смотреть новые американские фильмы, и, если изредка в Полярном раздавался сигнал воздушной тревоги, он запирал в стол бумаги, хватал шинель, противогаз и спешил в убежище.

Сейчас Максимов поднял на Южанина глаза и спросил:

— Видели, со мной прибыл лейтенант Кормушенко, младший штурман. Он нам нужен?

— Нужен — не то слово, товарищ адмирал. Просто необходим! На двести девятой давно ждут командира группы!

— Ну что ж… Назначайте туда, — безразличным тоном произнес Максимов.

Начинался новый день с обычных дел: график зачетных стрельб, заявки на корабли-мишени, по которым будет наноситься удар, ремонт кораблей, строительство плавательного бассейна и многое, многое другое…

В иллюминаторы пробивался рассвет. В такое время Максимов обычно сходил с плавбазы и отправлялся на пирс. В черной кожаной куртке с меховым воротником и пилотке, он ничем не отличался от остальных подводников. Поминутно отвечал на приветствия, а завидев невысокого худощавого офицера с золотым венчиком капитана первого ранга на козырьке фуражки, остановился и уважительно протянул руку:

— Поздравляю, Иван Петрович. Скоро нас грешных догоните…

— Спасибо, товарищ адмирал, при своих бы остаться…

— Ну, ну… К чему такая скромность?

Это был командир двести девятой лодки Доронин, еще недавно капитан второго ранга, а сегодня уже первого ранга! Может показаться неправдоподобным, что когда-то этого здоровенного мужчину называли «дитя блокады». История очень простая. Десятилетним мальчуганом лишился он родителей. Они умерли в голодном Ленинграде. Счастливый случай свел его на улице с моряком. Тот привел слабого, истощенного мальчика к себе на корабль, а потом переправил в Кронштадт на плавбазу подводных лодок. Доронин выучился на сигнальщика. Правда, он был слишком мал, и в боевые походы на лодках его не брали, но хватало забот и на берегу: он нес вахту наравне со взрослыми, провожал и встречал корабли. Ну, а дальше решилось все само собой. После войны пошел в училище, закончил академию и шаг за шагом поднимался по крутой извилистой служебной лестнице. И вот он капитан первого ранга, командир подводного атомохода.

Немножко строптивый, резковатый, способный всем без исключения правду-матку в глаза резать, он нравился Максимову, который не раз сам признавался: «Мне по душе люди, способные не только соглашаться, но, когда нужно, и поспорить со мной, отстоять свою точку зрения». Он ценил Доронина за то, что при всем внешнем педантизме в нем жила не бросающаяся в глаза и даже не всегда приметная неукротимая любовь к морю и кораблю, что на языке Максимова называлось «искрой божьей».

— Вы знаете, в вашем полку прибыло, даем вам младшего штурмана — лейтенанта Кормушенко.

Доронин понимающе кивнул:

— Слышал. Мне как раз командира группы не хватало.

— Учтите, он с семьей. Устроить надо сегодня же…

Они вместе зашагали к кораблям.

Темные силуэты атомоходов напоминали морских чудовищ, всплывших на поверхность, чтобы жадно вдохнуть воздух и снова уйти в глубину.

К ужину Максимов вернулся на плавбазу. Он любил эту глухую пору, когда живешь на Севере вне времени: утро можно принять за ночь, только ночь никогда не спутаешь с полднем…

Любил он остаться наедине, слушать тишину, нарушаемую порывами ветра за иллюминатором. Казалось, в эти часы особенно ясно работала голова, и в памяти оживало многое из пережитого: долгие опасные походы, война Отечественная и жаркие споры в стенах военно-морской академии о путях развития нашего флота.

Вспоминались подводные лодки того далекого времени. «Малютка». Маленький дизель. Один электродвигатель. Прошел несколько десятков миль подводным ходом и — хочешь не хочешь — всплывай на зарядку аккумуляторных батарей. И если в этот момент тебя обнаружили корабли противника — готовься к неравной схватке. Тебя попытаются расстрелять в упор или забросают глубинными бомбами. А ручное управление: с боцмана пот катился, пока он раскручивал колеса… А спертый воздух, дурманящие запахи…

Сегодня все это кажется странным. Приняв в командование атомную лодку, Максимов на первых порах многому удивился. Тишина. На приборах скорость курьерского поезда. И самочувствие другое, больше уверенности, веры в могущество человека…

Много атомоходов принимал Максимов. Сегодня говорить нечего. Страна имеет атомный подводный флот. Для него не существует расстояний. Ракеты, стартуя с подводного корабля, могут настичь противника в самых дальних уголках земного шара.

Конечно, с таким хозяйством забот полон рот. Часто домой не вырвешься по нескольку суток. Живешь у себя на плавбазе. К ночи заканчиваются дела, и тогда только вспомнишь о жене и сыне.

Максимов смотрел на грубоватое, обветренное лицо юноши, глядящего на него с фотографии. На юноше белая рубашка с засученными до локтя рукавами. Кожа на щеках облупилась, слезла, и кое-где на фотографии видны бледные пятна. Волосы растут торчком. «Есть все-таки в нем что-то мое», — подумал Максимов. Ему казалось, что сын улыбается с фотографии понимающей улыбкой. Ясно, что он улыбается ему, отцу… «Мой сын Юрка…»

3

Голубой автобус мчался широкой снежной дорогой, зажатой между сопками. Пассажиры дремали, занимались чтением, беседовали… Только Геннадий Кормушенко не отрывался от окна.

Возле приземистого, вытянувшегося в длину одноэтажного здания автобус остановился. Моряки устремились к двери. Геннадия встретил незнакомый офицер в белом халате, белом колпаке, похожий на врача-хирурга, только что закончившего операцию. Впрочем, он и был врач — капитан медицинской службы, только особой службы, существующей лишь на базах атомных кораблей.

— Вы товарищ Кормушенко? — спросил он.

— Так точно.

Геннадий протянул удостоверение личности. Видя, как быстро людской поток растекается по кабинам, он решил: да, это тебе не обычный КП.

Геннадий еще не знал, что тут действуют свои жесткие законы, обязательные для военных всех степеней и рангов — от матроса до министра обороны.

Через несколько минут он стоял в кабине перед двумя шкафчиками с надписями: «чистое», «грязное». Он снял с себя все, в чем приехал, и хотел было повесить в «грязное», но капитан предупредил:

— Грязное у нас лодочное. А что на вас, считается чистым…

Вот уж не думал Геннадий, что новенький вязаный шерстяной костюм с фабричным клеймом, который он надел в первый раз, может считаться «грязным». Он посмотрел на себя в зеркало: если бы не черная пилотка на голове, ни дать ни взять гимнаст или бегун на длинные дистанции…

В новом костюме, новых ботинках, куртке с меховым воротником, он, кажется, впервые ощущал себя настоящим подводником.

— Вот вам дозиметр. — Капитан вручил приборчик величиной с вечное перо и такой же формы, даже с блестящим зажимом для кармана. — Заметьте, у него есть и световая и звуковая сигнализация. А теперь можете идти на пирс. Ваш корабль у третьего причала с цифрой «двести девять» на борту. Желаю успеха!

Вскоре Геннадий оказался в центральном посту атомохода и был представлен своему будущему начальнику.

Капитан третьего ранга Таланов понравился Геннадию. Он производил впечатление воспитанного, интеллигентного человека, держался просто, ничем не подчеркивая своего положения. Говорил с Геннадием на равных, точно они были однокашники, встретившиеся после долгой разлуки. Расспрашивал об училище, интересовался, кто там преподавал навигацию, а услышав имя штурмана Семенова, даже обрадовался:

— Как же, знаю. Самый скромный человек! В Петсамо прорывался с нашими подводниками и просто чудом вывел лодку из сетей.

Протянув руку к полке, он достал и показал Кормушенко книгу с автографом прославленного штурмана, в которой детально описана эта драматическая история.

— Выходит, у нас общий учитель. Дай бог когда-нибудь нам с вами такую славу заработать.

— Да, Семенова все штурманы почитают… — сказал Геннадий, обрадовавшись тому, что нашелся общий знакомый.

— Поскольку мы из одного гнезда вылетели, можно рассчитывать на взаимное понимание. Только учтите, трудно поспевать за прогрессом техники. У нас новый навигационный комплекс. Вы с ним знакомы?

— В училище не изучали. Мне повезло, я был мичманом на стажировке. Командир группы ушел в отпуск, я его замещал. В общих чертах имею представление…

— Тем лучше. Стало быть, легче приобщиться к делу. Мне говорили, вы женаты и у вас есть дочь?

Геннадий кивнул.

— Все верно. Я еще не устроился. Приютил нас контр-адмирал Максимов. Может, мне надо было сначала одному приехать?

— Не жалейте. Квартиру дадут. У нас тут все устроены неплохо…

— Могли бы подождать в Ленинграде, у моих родителей. Отец тоже служил на Севере. Может, слышали, Кормушенко Даниил Александрович?

Таланов помедлил, стараясь что-то вспомнить.

— Слышал. Как будто у нашего адмирала были с ним какие-то трения…

Геннадия кольнуло в сердце. Сразу вспомнился разговор за завтраком.

— А что у них было, вы не могли бы мне сказать?

Таланов небрежно махнул рукой:

— Да не беспокойтесь. Дела давно минувших дней… Время было такое… Не придавайте значения. Лучше давайте о деле поговорим, Геннадий… простите, как вас по отчеству?

— Данилович.

— Геннадий Данилович, — подчеркнуто-уважительно произнес Таланов, — принимайте хозяйство. Должен вас огорчить. Людей у нас маловато… Засучи рукава и будь любезен — сам вкалывай. Не пугайтесь, это я так, для острастки, и у нас есть надежные помощники. Немного, но есть. Хорошие люди. В первую очередь рекомендую познакомиться с мичманом Пчелкой. Серьезный человек, секретарь нашей партийной организации, забавно русские слова с украинскими путает…

Геннадий вынул блокнот.

— Пчелка — это прозвище, до призыва в колхозе пчел разводил. Отсюда и пошло. Пчелка да Пчелка… А если по-серьезному, то мичман Дубовик Алексей Петрович. Есть у нас и старшина электриков сверхсрочник Голубев. Мрачный человек. На то есть причина. Во время войны вместе с отцом и матерью стоял под дулом немецких автоматов. Родителей убили, он упал с ними в ров, дождался темноты, выбрался из-под груды мертвых тел и убежал к партизанам. Сами понимаете…

Таланов называл и другие фамилии. Но теперь Геннадию было не до этих характеристик, и вообще ничто другое не укладывалось в голове, кроме слов Таланова насчет «недоразумений» отца с контр-адмиралом Максимовым.

А Таланов, ничего не замечая, продолжал вводить в курс дела:

— Не хочу скрывать, Геннадий Данилович, служба наша не сахар. Любой корабль вышел в море, сделал свое и полным ходом домой. А мы? Если погрузились, то будьте здоровы — всерьез и надолго. Можно земной шар обойти и ни разу дневного света не увидеть. Что ни говорите, а человек существо земное, тоска гложет…

— Зато морская школа, — вставил Геннадий.

— Да уж, какая школа! Сама Академия наук! Вся наша жизнь тут, на корабле. Домой едешь ни жив ни мертв. Еще старшины, мичмана молодчаги, выручают нашего брата. Вез них бы совсем труба…

Таланов, видимо, понял, что переборщил:

— Да вы не пугайтесь. Живем на корабле вполне по-человечески. Не то что прежде. Послушаешь старых подводников — трудно поверить, — во время войны люди спали в обнимку с торпедами. У нас ничего подобного не увидишь, даже матросы в каютах… Душ, кино, кондиционированный воздух, хлеб своей собственной выпечки. В походе свежее мясо, фрукты и разные там деликатесы. Гордиться можно. Служим на самых современных кораблях. Случись война, судьба человечества будет решаться и на океанских просторах…

Зазвонил телефон. Таланова вызывал командир корабля. Положив трубку, он тут же скрылся за переборкой, а Геннадий, оставшись один, сел за стол, на котором лежали карты, и опять задумался о своем…

Припомнился разговор на выпускном вечере в училище. Основательно подвыпивший однокашник взял за плечи Геннадия и отвел в сторону. «Значит, выбрал Северный… Молодец! Желаю тебе счастливого плавания и сорок футов под килем. Только не удивляйся, Генка, если встретят тебя там не того… На Севере служил твой папаша и оставил о себе не очень-то хорошую память…». Геннадий не придал значения этим словам. А выходит, это была правда…

4

— Мама, наш детсадик большой, красивый, а еще какой знаешь?

— Ну, веселый, светлый…

— Нет, нет, не знаешь. Наш садик скороходовский. Вот какой.

Верочка смеялась и торжествующе смотрела на маму. Она любила делать открытия. Воспитательница сказала им, что детский садик: называется скороходовский. А почему скороходовский? Потому что их мамы и папы работают на фабрике «Скороход». Что бы это могло означать? Скоро… скоро… ход… Верочка всплескивала руками:

— Мамочка, ведь скороход-то значит, чтобы все скоро-скоро. Да? И проснуться утром, умыться, и позавтракать, и все скоро-скоро.

Верочка радовалась своему открытию. Она семенила рядом с мамой, стараясь попасть в ногу с ней, но широкий шаг матери был намного больше Верочкиного шажка, она сбивалась, вздымала снег крохотными ножками и смеялась, смеялась…

— Чему ты смеешься, крошка?

Нет, Верочка и сама не знала, чему она смеется. Просто ей все нравилось в этой жизни: и позванивание трамвая, и яркие витрины магазинов, и горячая мускулистая мамина рука. Мама шила ботинки, и большие, и маленькие, даже такие маленькие, как у Верочки. Мама работала на «Скороходе».

— Скоро-ход… скоро-ход… — Верочка смеялась, ловила ртом легкие воздушные снежинки.

Давно это было, очень давно…

Вспоминая об этом, Вера смущенно улыбалась. Улыбались ее большие темные глаза, улыбался мягкий девичий рот. Впрочем, от детства у Веры остались не только такие радужные, но и тяжелые воспоминания: голод, холод, лютые бомбежки блокадных дней, когда ее мать, едва передвигая ноги, пробираясь по заснеженным улицам Московской заставы, поднималась на пятый этаж фабричного здания, потому что знала: ее труд нужен фронту. В сапогах, сшитых на «Скороходе», советские воины должны были не только разгромить врага у стен Ленинграда. Они должны дойти до Берлина. Так оно и случилось. Очевидцы рассказывали, что 8 мая 1945 года у рейхстага высоко над головами ликующих солдат маячил старый, стоптанный кирзовый сапог, сделанный на фабрике «Скороход», и под ним красовалась короткая многозначительная надпись: «Дошел!» Очень возможно, что заготовки этого сапога были выкроены на прессе «Идеал» Вериной мамой.

А когда Верочка подросла, поднялась по широкой фабричной лестнице на пятый этаж, толкнула дверь и попала в закройный цех. За станками на высоких табуретках сидели женщины. Вера потерялась среди нестройного гула, она уже хотела убежать, но в цех вошла какая-то женщина, ласково взяла Веру за руку и спросила:

— Девочка, тебе кого нужно?

— Маму. Дудинцеву.

— Ну идем, идем. Разыщем твою маму.

Они шли между рядами станков, и Вера первый раз чувствовала острый запах кожи. Кожа лежала на столах у прессов. Она была разного цвета: черная, красная, коричневая. Она поблескивала так, что Верочке хотелось погладить ее ровную, гладкую поверхность. Вера видела, как быстро и ловко работницы кроили из больших кусков кожи длинные и короткие полоски. Сложенные на столе горки этих полосок все росли и росли. Она еще не знала, что из этих полосок и образуются заготовки для обуви.

— Зоя Федоровна, веду к вам заблудившуюся дочь.

Молодая женщина, которая привела Веру, смеялась. Смеялась и мать. На работе она была совсем другая, чем дома. На ней был халат-спецовка, на пышных волосах — косынка, светлые глаза смотрели молодо.

— Что, растерялась? — спросила мать.

— Нет. — Вера встряхнула головой. — Мне здесь нравится.

В тот раз она недолго пробыла на фабрике. Мать показала ей цех, познакомила с работницами, а вечером Вера попросила маму устроить ее на фабрику. Она, конечно, могла бы учиться дальше, но ведь отец погиб в блокаду; она видела, как трудно приходится матери, видела, как она шьет по вечерам, когда Вера с братишкой засыпают, как она стирает, хлопочет по хозяйству. И когда Вера стояла рядом с нею в цехе, она подумала, что нужно помочь маме, а учеба никуда не уйдет.

Так она начала работать табельщицей, потом копировщицей. Поступила в вечерний техникум. Училась хорошо. Ей предложили перейти на дневное отделение. Она отказалась, а вместо этого перешла в бригаду закройщиц.

Десять девушек было в бригаде. Их объединял не только труд. Все они любили музыку, литературу, вместе ходили в театр и кино. Вместе ездили за город кататься на лыжах.

Во время одной лыжной вылазки и случилось то самое, что привело ее сюда, в далекое Заполярье.

Мороз в тот день холодил лицо, под солнцем чуть поблескивала лыжня, было тихо, и только иногда вздрогнувшая ветка беззвучно осыпала снег в лесу там, где четко рисовались тени разлапистых деревьев и где среди голубеющих снегов виднелось освещенное солнцем золотистое пятно поляны.

Вера остановилась отдохнуть, прислонилась к дереву, и тут, словно сказочный царевич, откуда ни возьмись появился худощавый юноша в синем свитере с белой полоской на шее и такой же вязаной шапочке, увенчанной помпоном. Раскрасневшись от быстрого хода, он, очевидно, решил сделать привал, расставил широко палки, опираясь на них руками, и спросил Веру так, точно они были давние знакомые:

— Вы знаете, что это за дерево?

— Нет, я всю жизнь в городе прожила, — созналась она, смущаясь и краснея.

— Причина неуважительная. Должен признаться, что мы все просто не любопытны. Тысячу раз можем проходить мимо одного и того же и не знаем, что это, — сказал он и объяснил, что девушка стоит под кедром, который очень редко встречается в здешних краях. Причем говорил просто, по-товарищески, без желания подчеркнуть, что вот, мол, я знаю такие вещи, а ты нет… И потому Вера прониклась к незнакомому юноше доверием, и, когда он сказал «Пошли вместе!», взмахнул палками и устремился вперед, прокладывая лыжню, Вера нажимала изо всех сил, стараясь не отставать.

А уже через неделю она пришла к Геннадию в училище на какой-то вечер, и тут впервые услышала слова чистосердечного признания в том, что еще ни одна девушка ему так не нравилась. Верочка в душе радовалась. Ее подружки мечтали иметь молодого человека — курсанта военно-морского училища.

Они часто встречались: ходили на лыжах, бывали в театрах, в кино. А когда Геннадий пришел к Вере домой с огромным тортом из «Севера» и в присутствии матери сделал официальное предложение — Вера засомневалась:

— Ты с высшим образованием, без пяти минут офицер. А кто я? Работница с обувной фабрики. Родители не одобрят твоего выбора.

Он рассердился:

— Ты не знаешь моих родителей и потому так говоришь…

Но очень скоро выяснилось, что Геннадий их тоже мало знал. Приехав в Москву представить невесту, он впервые понял, что отец полон условностей и предрассудков, считая, что на втором курсе рано думать о женитьбе. Ну, а если решился на это — смотри не прогадай! Бери девушку из достойной семьи и непременно с высшим образованием. Под словом «достойной» он понимал материальное обеспечение…

Мать горой встала за Геннадия.

— He надо его осуждать. Дети во многом повторяют своих родителей. Ты тоже женился не было девятнадцати и взял себе жену не дворянского происхождения.

— Я другое дело… Крепко стоял на ногах, У меня за спиной была трудовая жизнь… А что он, молокосос. На нас надеется. А я мечтал поставить его на ноги да пожить спокойно, в свое удовольствие, — волнуясь, говорил отец.

— Ну что ж поделаешь, раз он любит… — повторяла мать. — Пусть живут на здоровье.

Отец не хотел слушать.

Много горьких, унизительных минут пережила Вера И если бы не поразительное упорство Геннадия, она б сразу сбежала из этого дома. Его стойкость взяла верх именно в эти дни он вырос в глазах Веры.

Вернулись они мужем и женой. Их приютила Верина мать. В простой семье, где постоянно ощущались нехватки, Геннадий чувствовал себя лучше, чем в родном доме а после рождения дочери особенно…

Танечка стала любимицей не только Веры, ее матери но и сестры Геннадия Наташи, которая жила в Ленинграде и частенько забегала, принося ребенку то распашонки, то игрушки, то баночку зернистой икры… А отец Геннадия по-прежнему хранил спокойствие, рассуждая так: «Сумел сделать ребенка — пускай попробует воспитать». И никакие мольбы матери не помогали.

Ничего, без помощи деда обошлись. Танюша росла веселенькой девчушкой. Геннадий заканчивал училище, и все было хорошо.

И вот уже на новом месте жизнь продолжается…

Маленькая однокомнатная квартирка, в которой временно поселились Кормушенко, принадлежала холостяку, капитану второго ранга. Он уезжал в Ленинград на курсы усовершенствования и, отдавая ключи, сказал:

— Живите на здоровье!

Кормушенко считали, что им здорово повезло. Вера ахнула, когда увидела комнату: большая, светлая, хорошо обставленная. Она долго не могла привыкнуть к тому, что свет тут зажигался автоматически — едва переступишь порог, а в кухне большая и удобная электрическая плита…

Приятно было впервые в жизни осознать себя хозяйкой дома, хоть временного, маленького, но дома.

Она с удовольствием наводила порядок в квартире, готовила обед, уходила в магазин и возвращалась с полными авоськами. Таня неотступно следовала за ней. Это не Ленинград, где бежишь в магазин полуфабрикатов и за полчаса обед готов. В маленькой отдаленной базе все гораздо сложнее…

И после того, как Танюшка и Геннадий засыпали, Вера еще долго шила, гладила, штопала и ложилась, когда во всех окнах напротив были потушены огни.

В заботах первых недель Вера редко вспоминала о встрече с Максимовым…

Беда пришла неожиданно. Уже смеркалось. Таня прибежала с улицы оживленная более обычного, забрызганная с ног до головы, и по всему было видно, что северная весна пришлась ей по нраву. Заснула она не сразу.

Вера пристроилась на диване с книжкой, прикрыв плечи пуховым платком. Спать не хотелось. Шумел вентилятор, который Вера включала перед сном. Голоса ребят под окном понемногу стихли. На сердце у Веры было тревожно. Она поднялась с дивана, побродила по комнате, пытаясь определить причину нарастающего беспокойства. Дочь во сне тихо застонала. Вера склонилась над ней, положила руку на лоб. Он был очень горячий.

Вера бросилась к телефону и набрала номер Максимовых. Этот номер назвала ей Анна Дмитриевна, провожая на новую квартиру. Вера даже не подозревала, что он останется у нее в памяти.

— Слушаю. Кто говорит? Не пойму! — Она узнала голос Максимова. — Да, да, помню. Чем могу быть полезен?

Деловитость, прозвучавшая в этом вопросе, отрезвила Веру, и ей вдруг ясно представилось ее незавидное положение, затерянность на краю света, в снегах, внезапная болезнь ребенка, одиночество и беспомощность.

— Не знаю, что делать. Таня заболела, а муж на дежурстве, — сказала Вера и заплакала. Она пыталась сдержаться, но не могла, всхлипывала, то растирая глаза, то закрывая мембрану телефонной трубки. Потом тихо положила трубку на рычаг и побежала к кроватке.

Таня стонала, лоб у нее был в испарине. Вера попыталась разбудить девочку, но та только чуть-чуть приоткрыла мутные глаза и вновь впала в забытье. Тогда Вера выбежала на площадку и позвонила соседке. Еще и еще раз. Сонная соседка открыла дверь. Вера спросила телефон госпиталя и, не ответив на вопрос, что случилось, вернулась к дочери.

Максимов, услышав в трубке плач Веры и короткие гудки, постоял несколько минут в раздумье, потом постарался пройти в комнату как можно тише, боясь разбудить жену, но она услышала и проснулась.

Михаил Александрович рассказал обо всем. Анна Дмитриевна тотчас же набрала номер госпиталя. Ей ответили — врач уже отправился к больному ребенку. Она погасила свет. Минут двадцать они лежали в полной темноте. Анна прислушивалась к ровному дыханию мужа, потом приподнялась. Чуть скрипнула пружина. Максимов лежал не двигаясь. Тогда она начала подниматься осторожно, без шума.

— Ну, ну, ну, — пробурчал в подушку Максимов, — беспокойная старость. Ну что тебе еще? Позвонила же врачу. Без тебя обойдутся.

— А я думала, Миша, ты спишь. Я ведь просто так — бессонница напала.

— Бессонница, бессонница, — передразнил ее муж. — Ты знаешь, у меня какое-то странное чувство к этому лейтенанту. Любопытство разбирает узнать, что он за человек, а с другой стороны, все папаша его вспоминается.

— О папаше я бы постаралась забыть.

— Трудно! Этот человек на чужом горе строил свое счастье.

— Сегодня в этом трудно разобраться. Да и не к чему копаться в прошлом. Пойми, молодые не виноваты. Они здесь без году неделя, одни-одинешеньки, с больным ребенком на руках.

Максимов, услышав о ребенке, смягчился.

— Что тебе мешает? Встань и позвони к ним.

— Я телефона не знаю.

— Что ты, при царе Горохе живешь? Спроси дежурную телефонистку. Она найдет.

— Неудобно как-то ночью…

— Вечно ты Со своим «неудобно». Ну пойди к ним, я тебя провожу.

Они оделись, больше не разговаривая, тихо вышли на улицу. Метель стихла, и дома стояли белые, в изморози. Шли осторожно по слабому, уже не зимнему насту, поддерживая друг друга.

У дома, где жили Кормушенко, они расстались. Анна Дмитриевна поднялась наверх, а Максимов остался ждать внизу. Он стоял возле парадной и смотрел в небо. Оно так много говорит сердцу моряка, который привык оставаться наедине с морем и небом чаще, чем с землей. Ковш Большой Медведицы выделялся отчетливо, была заметна каждая звездочка.

Анна Дмитриевна вышла через несколько минут.

— Мне придется остаться, Миша. Девочка тяжело заболела.

— Что ж это, врачей, что ли, у нас не существует? Тоже мне доктор!

— Врач был, и, может быть, придется вызвать еще раз.

— Ну и вызовут. Пошли, пошли…

— Нет, Миша, ты извини, я останусь.

Максимов взял Анну Дмитриевну за руки, снял варежки и погладил маленькие морщинистые ладони:

— Ну что мне с тобой делать?

Анна Дмитриевна улыбнулась:

— Если я задержусь, имей в виду, на всякий случай, хлеб завернут в полотенце, рыба и масло в холодильнике.

Максимов возвращался один. На востоке чуть-чуть пробивались белесые сполохи северного сияния. «Вот и ночь прошла. Еще одна ночь в нашей жизни».

5

Время от времени Геннадий возвращался к мысли, что он здесь пришелся не ко двору.

Бывая на корабле, Максимов проходил мимо, вроде не замечая, а если обращался, то коротко, только по делу, строго официальным тоном. Да и командир корабля тоже не жаловал вниманием. Капитан первого ранга Доронин принял его стоя. Критическим взглядом осмотрел Геннадия с ног до головы, спросил, где он проходил практику, на каких лодках плавал. И тут же холодным, чеканным голосом преподнес не очень-то приятное известие:

— Вам предстоит сдать экзамены на самостоятельно управление группой и на допуск к самостоятельному несению вахты.

Геннадий знал — через это не перешагнешь. И все же разбирала досада: экзамены, зачеты, курсовые работы ему осточертели еще в училище. Мечтал оторваться от учебной скамьи и почувствовать себя самостоятельным. А тут все сначала…

Вернулся домой грустный.

— Что случилось, ежик? — спросила Вера, наклонилась к нему и провела ладонью но жестким волосам.

— Разговаривал с командиром…

— Ну и что?

— Приказывает сдавать экзамены.

— Опять экзамены, ты же только кончил училище?!

— Ничего не значит. Существует порядок — сдать экзамен по устройству корабля и самостоятельному несению вахты.

— Так почему же ты расстраиваешься? Раз надо, какой может быть разговор?!

— Дело совсем не в экзамене. Понимаешь, и командир корабля, и каждый, с кем я встречаюсь, смотрят мне в глаза и будто бы хотят спросить, да не решаются: ах, вы сын того самого Кормушенко?!

Вера тихо рассмеялась:

— Чудак ты у меня. Ежик-фантазер. Вечно придумаешь что-нибудь несусветное. Ты не о том думай, что было да прошло, а о том, что будет. Тебе важно проявить себя, тут отношения Даниила Александровича с Максимовым не имеют никакого значения…

— Ты думаешь?

— Не думаю, а уверена.

Вера была тихой и незаметной, но в нужный момент, в минуты колебаний, она умела вмешаться, повернуть ход мыслей, придать своему мужу уверенности, настроить его на нужный лад. И сейчас Геннадий вдруг почувствовал облегчение, подумал: «В самом деле, может быть, она права?!»

Дни летели незаметно. Прошел месяц. Большую часть времени Геннадий проводил в штурманской рубке за работой, стараясь не мельтешить перед Дорониным и не попадаться на глаза Максимову, который часто бывал на корабле.

Но это не значит, что командир корабля забыл о существовании лейтенанта Кормушенко. Когда истек срок, Доронин с утра вызвал к себе Геннадия:

— Как ваши дела?

Геннадий сказал, что по своей штурманской специальности он готов к ответу. Северный театр ему знаком. Конечно, пока теоретически, по картам и лоциям. Что же до устройства корабля, то в училище он изучал разные типы лодок.

Доронин недовольно покачал головой:

— При чем тут училище? Вы теперь на флоте, и у вас есть возможность полазить, пощупать, узнать.

— Я ходил по кораблю, знакомился. Только, мне кажется, мало…

— Мало или много, мы сейчас узнаем. Идемте!

Доронин резко поднялся и надел фуражку.

«Везет же… — подумал Геннадий. — Надо было угодить под начало такого дотошного командира».

С виноватым видом он следовал за Дорониным, думая, как бы, чего доброго, не опозориться на глазах у матросов, работающих в отсеках.

В одном из отсеков Доронин задержался и потребовал объяснить ему схему приборов управления стрельбой.

«Счастливый билет!» — обрадовался Геннадий. Как раз на выпускном экзамене он «вытянул» эту же самую схему и ответил на «пятерку». С полным знанием дела начал он показывать устройство приборов и как они вырабатывают данные для стрельбы и синхронно посылают их на боевые посты.

С кнопок, переключателей, сигнальных лампочек он переводил взгляд на командира корабля, на его безразличное лицо и никак не мог понять, доволен он знаниями Геннадия или постоит, послушает и преподнесет какую-нибудь пилюлю…

Доронин не сделал никаких замечаний, а коротко бросил:

— Хватит! Идемте!

Они шли дальше. Доронин то и дело останавливался и требовал показать воздушные магистрали, объяснить, где, в районе каких шпангоутов, расположены балластные цистерны, и многое другое…

А когда, обойдя чуть ли не весь корабль, они вернулись в штурманскую рубку, Доронин сел на стул и спокойно подытожил:

— На «троечку» знаете, штурман.

«И на том спасибо!» — подумал Геннадий.

— А теперь потолкуем о вашей специальности.

Командир поднялся и подошел к столику с картами.

Сдерживая волнение и страх, комом подступивший к самому горлу, Геннадий говорил себе: «Ну, чего сдрейфил? Это же твоя стихия».

Не торопясь развертывал он карту северного театра, показывал фарватеры, маяки, объясняя при этом систему радионавигации. Вдруг он заметил интерес на лице командира и сразу ободрился. Уже спокойней и уверенней объяснял он характерные особенности течений в различных районах Баренцева и Карского морей, рассказывал о гидрологии морей, а в отношении ледового режима приводил новейшие данные советских дрейфующих станций.

— Довольно! — строго сказал Доронин. — Свое дело знаете много лучше…

И, точно сразу забыв об экзамене, мягко спросил:

— Кажется, адмирал Максимов с вами говорил насчет истории подледного плавания?

— Так точно, говорил.

— Ну, и что вы решили?

— Я заказал в Североморске литературу и буду этим заниматься, как только освоюсь на корабле.

— Слушайте, штурман! В таком случае вам сам бог велел стать для начала нашим корабельным историком. Правда, исторический журнал у нас ведет замполит. Вы будете его правой рукой.

Геннадий обрадовался: пожалуй, это дело по нему. И смотрел, не решаясь перебить командира, увлеченного своей идеей.

— Вы понимаете, штурман, все в жизни проходит. Люди, корабли рождаются и умирают, а написанное нами остается, продолжает жить. И передается новым поколениям моряков. Уверяю вас, придет время и нас с вами вспомнят, скажут, вот они осваивали первые советские атомоходы, совершали далекие плавания и прочее такое…

Геннадию понравилась идея, но еще больше, пожалуй, удивила его восторженность командира, все время казавшегося сухарем и службистом.

— Я еще кинолюбительством увлекаюсь, — обронил Геннадий. И точно масла в огонь подлил.

— Вот и отлично! Значит, вы будете писать историю и иллюстрировать фильмом собственного производства!

Доронин посмотрел на часы, встал, и его лицо опять приняло строгое выражение.

— Учтите, история историей, а по устройству корабля я вас еще погоняю…

С этими словами он вышел. Геннадий направился к столику, за которым над картами сидел Таланов.

— Поздравляю, вам здорово повезло, — сказал он с улыбкой. — С нашим командиром не так-то просто найти общий язык.

— Странно. Он так заинтересовался моим кинолюбительством…

— Минутное настроение… Я это на себе испытал.

6

Рано просыпался жилой городок подводников. Машины к кораблям уходили в семь утра, а незадолго до этого на улицах, при свете фонарей, точно призраки, возникали из снежной пелены фигуры в черных шинелях.

Геннадий обрадовался, издали приметив Таланова, подошел к нему и, козырнув, весело сказал:

— Метет, товарищ капитан третьего ранга. По всем правилам север…

— Что вы! Иногда за ночь снежные горы вырастают. А в общем, север не так уж страшен. Возможно, где-то на Новой Земле затеряешься, а у нас дорогу к остановке спутать нельзя. Круглые сутки горят уличные фонари. Цивилизация…

Две яркие фары осветили толпу. Геннадий с Талановым последними вошли в автобус и устроились на заднем сиденье.

Вскоре автобус плавно подошел к знакомому дому.

Процедура переодевания и выполнение всех формальностей занимала каких-нибудь десять — пятнадцать минут. И офицеры шагали к своим кораблям.

— Смотрите, какая пестрая гамма цветов, — сказал Таланов, закинув голову вверх. — Такое можно наблюдать только у нас в Заполярье.

Геннадий присмотрелся: всходило солнце, у самого горизонта небо было темно-синее, выше к зениту оно незаметно светлело и постепенно переходило в бледно-розовый цвет. Действительно, чудеса природы! Ни одному художнику не придет на ум такое фантастическое сочетание цветов.

Они подошли к кораблю. Вслед за командиром боевой части Геннадий спустился в центральный пост и первым, кого он увидел, был мичман Пчелка-Дубовик.

Комкая в руках ветошь, он рапортовал Таланову, а затем, словно желая подчеркнуть свое уважительное отношение к Кормушенко, произнес громко и раскатисто:

— Здравия желаю, товарищ лейтенант! Як здоровья, товарищ лейтенант?

Геннадия трогало участие, забота и больше всего подкупала интеллигентность этого добродушного, круглолицего, улыбчивого человека.

По утрам Геннадий с удовольствием наблюдал, как мичман, облачившись в комбинезон, командовал: «Дать давление гидравлики!» — и начинал проверку рулевого хозяйства.

Не так сложились отношения у Геннадия с другим своим подчиненным — старшиной команды штурманских электриков Василием Голубевым. Он, скрытный, замкнутый, нелюдимый, ко всем, в том числе и к Геннадию, относился с подозрением.

Хотя Геннадий знал, почему так происходит, но от этого не легче столько времени быть рядом с человеком и ничего от него не услышать, кроме служебных разговоров. Отчасти Геннадий винил себя, свою неопытность. Нужно обладать какими-то качествами, чтобы человек проникся доверием, а он прямо в лоб спрашивает: «Ну, как жизнь?» И Голубев так же отвечает: «Ничего, живем нормально».

Однажды Геннадий обратился за советом к Пчелке и услышал, что ничего в таких случаях не надо делать. Пройдет время, и все образуется. «Он привыкнет к вам, вы к нему. Через годик не узнаете Васю Голубева».

«Год — слишком долгий срок. Хорошо бы побыстрее», — подумал Геннадий. Зато на службу он не сетовал. Через несколько месяцев после прихода на корабль стать полным хозяином штурманского комплекса — это немало. А все он, Таланов, со своими причудами, странностями… Одно хорошо: ни во что не вмешивается, не сует всюду нос, не нервирует… Обычно, придя утром на корабль, выслушивает доклады подчиненных, как будто думая о чем-то другом, но в ходе разговора умеет схватить главное, даст указания, затем отпускает всех, в виде напутствия повторяя одну и ту же любимую фразу: «Время деньги, а денег нет», и больше не мельтешит перед глазами, забьется куда-нибудь в укромный уголок и читает научно-фантастические романы.

Геннадия не давит командирская опека, он принимает это с благодарностью, как знак особого доверия, и думает только о том, как бы не подвести Таланова.

Еще накануне командир корабля предупредил: скоро пойдем на зачетную стрельбу. Важное событие.

Первый раз Геннадий будет свидетелем ракетного удара. А пока надо все трижды проверить, исключить какую-либо случайность.

Геннадий привычно вошел в помещение боевого поста. Голубев, возившийся у основания прибора, поднял голову, вскочил и наспех вытер руки ветошью.

— Товарищ лейтенант, произвожу чистку блока датчиков, — доложил он и замер, вытянув руки, как всегда пугливый, настороженный.

Геннадий поздоровался:

— Ну, как дела?

— В порядке, товарищ лейтенант. Лично проверил.

— Давай посмотрим.

Геннадий за короткое время службы выработал золотое правило: свой глаз — алмаз. Все прощупает своими руками… Он нажал рычажок «питание», вспыхнули сигнальные лампочки счетно-решающих приборов, послышался мягкий шелестящий шум работающих механизмов. Вместе со штурманскими электриками он проверял навигационный комплекс, недавно установленный заводской бригадой. Геннадий забыл обо всем на свете и даже о том, что рядом стоит Василий и надо бы с ним переброситься живым словом. Сам Голубев не решался напомнить о себе.

«Оба офицеры, а какие разные, — думал он, сравнивая Кормушенко и Таланова. — Этот все может сделать, а тот — книжный человек. Аппетит большой, любит красивую жизнь».

Вспомнился недавний случай. Таланов приобрел телевизионный комбайн «Беларусь». Казалось бы, чего больше — тут и телевизор, и радиоприемник, и проигрыватель. Так нет, пришло в голову придать ему «художественное оформление»: пусть телевизионная антенна возвышается в виде маяка. Где ее такую достать? Тут он и вспомнил о Голубеве. Вспомнил потому, что Василий сам сконструировал радиоприемник с телевизором. Таланов позвал его к себе: вот, полюбуйся моей покупкой и построй антенну-маяк.

«У всех офицеров антенны куплены в магазине за десять рублей, и видимость отличная», — заикнулся было Василий, а он и слушать не хочет: «Пусть у всех будет покупная, а ты сам сделай». Спорить бесполезно. Василий пошел на берег, раздобыл журналы. Там десятки вариантов антенн. Есть схемы, страшно поглядеть — еж с колючками. За «ежа»-то и ухватился Таланов. «Такую мне и сделай». Много вечеров сидел Василий и мастерил маяк и замысловатую антенну; один тросик сплести чего стоит… Привез, установил. Появилась на экране сетка для настройки. Все, как полагается, а хозяина не устраивает: «Вот этих квадратиков сбоку почти не видно. Давай сделай яснее…» — «Это же сетка, товарищ командир», — объясняет Василий. А он сердится. «Вот ты добейся, чтобы каждая точка на ней была отчетливо видна». Пришлось переделывать антенну, убить еще несколько вечеров, и все оказалось бесполезным: изображение четкое, а эти проклятые квадратики по краям так и не прояснились…

Геннадий устал, прервал работу, сел и задумался.

— Василий, новая техника требует больше внимания. В инструкции по обслуживанию приборов придется кое-что добавить…

— Как прикажете, товарищ лейтенант.

— Я хочу знать твое мнение.

— Оно, может, и надо. А народу у нас — минимум.

— Тяжело будет — я помогу.

— Ну, с вами другое дело…

До ухода в жилой городок последнего рейсового автобуса оставалось сорок минут. Геннадий надел китель и поднялся к Таланову доложить, что новая техника, недавно поступившая с завода и установленная на корабле, требует большего ухода. Старые инструкции уже не годятся, их придется основательно переделать. Но не успел он и слова проронить, как Таланов протянул ему «Листки извещения мореплавателям».

— Геннадий Данилович, сами понимаете, поход на носу. Убедительно прошу, задержитесь и откорректируйте карты.

О том, что через несколько минут уходит автобус, а там, дома, с нетерпением ждут жена и дочь, Геннадий не посмел заикнуться.

— Есть, будет исполнено, — привычно ответил он и все же напомнил насчет инструкций, что вот-де сама жизнь требует внести в них изменения. Дескать, новая техника таит много возможностей, а инструкции отстали от жизни.

Таланов слушал рассеянно, торопливо надевая шинель.

— Вы подготовьте свои соображения, и мы завтра с утра потолкуем.

— Разрешите, я набросаю инструкции.

— Добро, делайте, что считаете нужным… С моей стороны поддержка обеспечена, — откликнулся Таланов, на ходу застегивая пуговицы, и, уже открыв дверь, добавил: — Не волнуйтесь, я позвоню дежурному, вас отправят домой на машине.

Геннадий сел к столу, расстелил карты, положил перед собой извещения. Болела шея, веки слипались, все тело ныло. Стоило больших усилий перебороть себя, заставить сосредоточиться над картами. А впереди еще прокладка…

7

Геннадий в последнее время поздно возвращался со службы, а после ужина еще сидел за книгами о полярных плаваниях. Не оставляла идея стать Нестором-летописцем. Для начала хотелось узнать по книгам историю завоевания Северного полюса. Вера видела увлеченность мужа, радовалась. Огорчало только, что он изо дня в день не высыпается. Она даже собиралась попросить Таланова, чтобы он пораньше отпускал Геннадия. Но стоило ей заикнуться об этом, как Геннадий начинал сердиться.

— Не смей и думать, мышонок. Лейтенантам везде достается. Иначе быть не может. Зато набираешься ума и опыта. А насчет отдыха и удовольствий — успеется. Вся жизнь еще впереди…

Вера поверила: может, и в самом деле нагрузка только на пользу — и отступилась. Вот и сегодня утром она не догадалась, в какое дальнее и ответственное плавание уходит муж. Он только обнял ее, заглянул в глаза и сказал: «Не беспокойся, недельки две меня не будет». Собрал вещи в маленький чемоданчик и уехал.

Сейчас он сидел за широким прокладочным столом, подбирал походные карты.

Вошел, как всегда неожиданно, Таланов, протянул руку.

— Я вижу, не укладываетесь в служебное время. Не удивляйтесь, Геннадий Данилович, все не укладываемся, все не поспеваем… Грех винить кого-нибудь… Попробуй справься с этаким хозяйством. — Он сделал широкий жест рукой в сторону отсека, уставленного шкафами навигационного комплекса.

Геннадий улыбнулся, снял пилотку, вытер потный лоб.

— У меня нет еще навыка…

— Не в этом дело, Геннадий Данилович, мы рабы техники. Понимаете, техника нас гонит вперед… Нет, предки наши лучше жили, а? Читаю «Фрегат «Палладу» и завидую дедам: ходили на парусниках, хлопот-забот не знали. «Кливер-шкоты травить!..» «Брамсели поднять!..» Или взять крейсера. Выйдешь на мостик, ветерок обдувает, прохаживаешься… А на наших чудищах… Команда «Срочное погружение» — и будь здоров на два месяца, а то и больше… Претензий предъявлять некому… Служба… Вы на меня не обращайте внимания. Вероятно, убедились, я человек весьма консервативных взглядов. Меня часто прорабатывают, а перевоспитать не могут. Может, вы за это возьметесь?

— Нет уж, увольте, товарищ капитан третьего ранга. То вы говорите насчет стандартизации жизни, нивелировки человеческой личности. Дескать, бешеная работоспособность, а не дают развернуться… Теперь сетуете на технику. Она, проклятая, во всем виновата, гонит нас в хвост и в гриву.

— Одно другому не противоречит. Если хотите знать, гонка науки и техники — это тоже своеобразный стандарт нашего времени.

Таланов обратил внимание на карты, полистал их, глянув на часы, ужаснулся: «Время деньги, а денег нет» — и поспешил к командиру корабля. Через несколько минут он вернулся с известием:

— К нам идет начальство. Интересуются комплексом. Я доложил — все в полном порядке.

Геннадий поднял голову и первый раз серьезно возразил:

— Зря вы так сказали, товарищ капитан третьего ранга. Нам еще надо кое-что отрегулировать…

Таланов сделал недовольную гримасу:

— В походе будет время, все наладится, а пока надо мудрость проявить и помалкивать. Вы не знаете наше начальство! Только заикнись, сейчас же начнутся выяснения, что случилось, по чьей вине… Надеюсь, понимаете, не в ваших интересах на первых порах службы иметь фитили от начальника…

Геннадий хотел что-то сказать, но открылась дверь, и в рубку вошел Максимов вместе с командиром корабля и флагманскими специалистами.

Таланов вытянулся и подошел к Максимову.

— Товарищ адмирал. Боевая часть один к походу готова. Командир БЧ капитан третьего ранга Таланов. — Он не мог скрыть волнения и запинался.

Максимов поздоровался с ним и с Кормушенко.

— У вас смонтирован новый комплекс. Ну как, довольны? — спросил Максимов.

— Так точно, довольны, — отчеканил Таланов.

— Идем, похвастайтесь.

Таланов с видом заботливого хозяина хотел забежать вперед. Перед ним неожиданно выросла широкая спина Максимова, который первым направился вниз. Таланову ничего другого не оставалось, как пропустить всех, и, замыкая шествие, войти в пост последним. Максимов уже просматривал пульт управления, и само собой получилось, что рядом с ним оказался командир группы лейтенант Кормушенко.

Максимов интересовался новой аппаратурой, приказал дать питание, то и дело наклонялся к приборам, сигнальным огням, спрашивал Кормушенко, что и как… Геннадий подробно объяснял и все время видел стоявшего поодаль обиженного, уязвленного командира боевой части и даже заметил, как тот кусает губы. Зато Максимов был в хорошем настроении, смеялся, шутил и, судя по всему, остался доволен и штурманским комплексом, и лейтенантом Кормушенко.

— В походе будет возможность все хорошенько проверить, а когда вернетесь, дайте в штаб флота заключение, — наказал он и со свитой удалился.

Геннадий, хоть и не чувствовал за собой никакой вины, испытывал все же некоторую неловкость. Он подошел к насупившемуся, хмурому Таланову, хотел что-то сказать, но тот резко отвернулся и стал молча подниматься в рубку. Геннадий не отставал от него.

— Товарищ командир, вы, кажется, на меня обижены, — осторожно заговорил он первым.

— Обижен — не то слово, Геннадий Данилович. Я удивлен! Просто удивлен! — Таланов старался себя сдержать, и только нервные движения рук выдавали его душевное состояние. — Есть офицеры и старше вас. Они тоже могли бы дать объяснения…

Геннадий покраснел.

— Что вы, товарищ капитан третьего ранга. Да у меня и в мыслях такого не было…

— Не знаю, было или не было, а факт остается фактом, — резко сказал Таланов и замолк, углубившись в изучение карты.

Геннадий долго не смел поднять головы.

…В поздний час по трансляции донесся как всегда чуть хрипловатый голос старпома:

— По местам стоять…

Несколько легких толчков. Винты пришли в действие, и грузная махина стала удаляться от пирса.

Впереди лютое Баренцево море, не знающее покоя, беспощадное к людям и кораблям. Сколько жизней поглотило оно, когда лодки этой же дорогой уходили навстречу врагу. Глухая ночь, шторм. Свирепая волна с разбегу налетает на корабли, перекатывается через рубку. Командир и сигнальщик привязывают себя к тумбе перископа, чтобы не оказаться за бортом, и часами стоят, мокрые, продрогшие, не выпуская из рук бинокля. И, как подобает сигнальщикам, глазами впиваются в темноту, чтобы за снежными зарядами не упустить цель…

Бывало и так. Командир радировал: «Пришли на позицию. Ведем поиск». Затем в эфире наступало долгое мучительное молчание; оно длилось неделями и месяцами. А на берегу ждали, волновались: «Ну как?..» — спрашивали друг друга. И слышали один ответ: «Не отвечают». Понимали, что все кончено, а все-таки не хотели верить, всякое придумывали, лишь бы не потерять надежду увидеть своих друзей в добром здравии.

Так со славой жили рыцари морских глубин, честно воевали и погибали, не думая о смерти.

…Походная жизнь катилась по-обычному, размеренно и вместе с тем напряженно, от вахты до вахты, с короткими промежутками, во время которых надо поесть, отдохнуть, с кем-то повидаться, что-то выяснить.

Геннадий смотрел на путевую карту: светящийся зайчик автопрокладчика будто проползал узким извилистым проливом в направлении открытого моря.

Только что прошли траверз выходного маяка.

Таланов молча сидел на разножке, наблюдая за Геннадием. Оно понятно — первая вахта. Как бы лейтенант не допустил ошибку.

Но Геннадий спокоен. Правда, на него работает сейчас весь штурманский комплекс, сообщает данные о месте корабля. Однако какие бы точные ни были машины, приборы, а без живой души не обойтись, и, вероятно, она всегда будет умнее самой совершенной техники.

Вышли в открытое море, легли на курс, и Таланов счел за благо отдохнуть.

Едва за ним закрылась дверь,, тут же показалось широкое, добродушно-улыбчивое лицо мичмана Пчелки.

— С вахты сменився, — сообщил он, — и хочу побачить, где мы идем.

Наклонившись к карте, он щурился, усталые глаза казались совсем крохотными и утопали в веках.

— Дюже быстро, — сказал он с удовлетворением и, подняв голову, уставился на Геннадия. — Що это вы у нас худеете?

— Перед походом было много работы…

Вскоре после ухода мичмана вернулся Таланов. Не мог он за полчаса выспаться, между тем вид у него был свежий, отдохнувший.

— Попил чайку, — сообщил он таким тоном, будто между ними ничего не было, — и усталость как рукой сняло. Советую и вам, Геннадий Данилович. Вы себе не представляете, какое чудо крепкий чай, да еще с кислинкой экстракта…

Неожиданная перемена удивила и отчасти обрадовала Геннадия.

— Я видел, секретарь к вам зарулил, — как бы невзначай заметил Таланов.

— Да, интересовался, где идем, посмотрел на карту и ушел.

— Вы бы ему напомнили — вахта святая святых, нельзя людей от дела отрывать.

— Я не отрывался, мы с ним говорили всего две-три минуты…

— Ну ладно, это я так, между прочим. — Таланов перевел свой взгляд на карту и воскликнул: — Ого, здорово, уже мыс прошли!

— Так точно, полный ход дали. Теперь легли на курс ноль, — доложил Геннадий и направился в гиропост.

Через сорок минут была смена вахты, и Геннадий, сделав доклад командиру, получил разрешение на отдых.

— Не забудьте выпить чайку, — дружески напомнил Таланов.

На пути встретился командир корабля и недовольно глянул на Геннадия.

— Что вы тут расхаживаете?

— Реактор хочу посмотреть, товарищ командир.

— Поспали бы лучше…

— Не беспокойтесь, товарищ командир, — проговори Геннадий и пошел дальше. Ему действительно хотелось увидеть реактор. Не на якоре — в мертвом виде, а на ходу, во время движения корабля. Открыв тяжелую массивную дверь, он очутился в коридорчике и встретил знакомого офицера.

— Привет, товарищ лейтенант, — улыбнулся тот. — Чем обязаны вашему приходу?

— Просто хочется посмотреть.

— Не боитесь?

— Чего же бояться. Служим-то вместе, на одном корабле. Только разве что нас отделяют переборки…

— Не обижайтесь. Был тут у нас один чудак. Мчался мимо реактора полным ходом. А мы крутимся вокруг него целыми днями, и ничего не случается…

Геннадий посмотрел на его круглое лицо с завидным румянцем и подумал: такую цветущую физиономию не грешно поместить на обложке журнала «Здоровье». Энергетик взял Геннадия за плечо:

— Идемте! Ничего сверхъестественного вы не увидите. Но все же…

Они вошли в отсек, большую часть которого занимал пульт управления атомной энергетической установкой. В самом деле, на первый взгляд ничего особенного, как везде: офицеры за пультом, а перед ними циферблаты, шкалы, кнопки. Но за всем этим будничным, привычным — сложный мир ядерной физики, высшей математики, электроники…

— Прошу сюда!

Энергетик подвел Геннадия к толстому смотровому стеклу, через которое опять-таки ничего особенного нельзя было увидеть. Стенки котла — и все.

— Смотрите, вот это и есть реактор. Увы, процесс распада ядра увидеть невозможно. Поверьте на слово: какие-то ничтожные граммы ядерного горючего унесут нашу махину на край света…

Геннадий поблагодарил и, вспомнив строгое лицо командира корабля, поспешил в кают-компанию.

8

Пересекли море и приближались к заданному квадрату. До старта осталось несколько часов, и все находившиеся на вахте с сосредоточенным вниманием готовились к тому долгожданному моменту, когда ракета вырвется из недр атомохода и уйдет ввысь.

Таланов и Кормушенко сидели за одним столом, занятые обычным делом: один был поглощен расчетами, другой колдовал над графиками, только ему понятными.

Взгляд на приборы. Записи. Расчеты. Поток цифр. Быстрый и точный анализ. Каждый миг надо знать место корабля, вести счисление, вовремя вносить поправки, призывая на помощь теорию ошибок и теорию вероятностей.

Все шло своим чередом. Геннадий только что снял показания приборов, отложив на графике несколько точек, соединил их разноцветными линиями, бросил карандаш, поудобней уселся в кресле, ожидая, когда надо будет произвести очередные наблюдения. И вдруг прямо перед глазами вспыхнули две сигнальные лампочки. Казалось, они озарили красным светом всю штурманскую рубку. В тот же миг раздался противный голос ревуна. У Геннадия до боли сжало горло. Он выключил ревун. И, посмотрев в полное тревоги лицо Таланова, тихо доложил:

— Прибор вышел из строя.

— Сам вижу, — жестко отозвался Таланов. — Идите узнайте, в чем дело.

Геннадий бросился в гиропост. Голубев и остальные электрики копошились в приборах.

— Товарищ лейтенант, прибор не работает, — виновато доложил Василий.

— Знаю. А что случилось?

Голубев пожал плечами.

— Как минимум — обрыв в цепи, как максимум — авария.

Геннадий открыл первый шкаф, посмотрел: вроде все на месте.

— Ну что, Геннадий Данилович? — нетерпеливо спросил вошедший Таланов.

— Должно быть, сгорел транзистор или полупроводниковый диод в схеме приборов управления.

— Ах ты черт!..

Выждав минуту и немного успокоившись, Таланов передал по громкоговорящей связи в центральный пост:

— Товарищ капитан первого ранга! Вышла из строя система курсоуказания.

Геннадий не слышал, что ответил Доронин, только через несколько минут он сам явился в гиропост, сердитый, побагровевший.

— Что стряслось?

— Центральный прибор не работает.

— По какой причине?

— Так сразу сказать нельзя. Прибор очень сложный, в нем тысячи деталей…

— Как будете выходить из положения?

— Придется проверить все схемы, товарищ командир.

— Действуйте. Иначе надо радировать в штаб флота, просить разрешения отставить стрельбу.

Таланов и Кормушенко стояли руки по швам.

— Постараемся, товарищ командир.

Доронин удалился, а они подошли к шкафам электронного оборудования, похожим на слоеные пироги: несколько рядов деталей, обвитых густой паутиной проводов.

Геннадий смотрел на Таланова вопросительно: с чего начнем? А у того уже созрел план действий.

— Ящики с запасным инструментом, — скомандовал Таланов Голубеву.

И когда ящики стояли у его ног, сказал:

— Давайте попробуем заменить первый усилительный блок.

Ему подали блок. Поставив его, он глянул на стрелки: они по-прежнему были неподвижны.

Кормушенко не отходил от командира ни на шаг. Он беспрерывно смотрел на часы: ему казалось, что время ускорило бег. Невеселые думы роились в голове. Он почему-то чувствовал себя во всем виноватым: чего-то не предусмотрел, чего-то не сделал. Даже страшно подумать, что будет, если по вине штурманской части стрельба сорвется.

Томило ожидание. Хотелось действовать своими руками, тотчас, немедленно.

— Товарищ капитан третьего ранга! Разрешите я попробую.

Таланов охотно уступил место.

По раскрасневшемуся, вспотевшему лицу Геннадия, по двум черточкам, ясно обозначившимся между бровями, можно было понять, что он старается как может, а ничего не выходит… Блоки почему-то не слушаются, не входят в пазы. Геннадий даже не заметил, как прищемил палец левой руки и на схему, лежавшую на палубе у его ног, капнула кровь.

— Спокойнее, Геннадий Данилович, спокойнее, — сказал Таланов.

В эту минуту по трансляции послышался голос вахтенного:

— Капитана третьего ранга Таланова к командиру.

Привычным жестом поправив пилотку, Таланов вошел в центральный пост.

Доронин смотрел вопросительно.

— Ну что, выяснилось?

— Пока не знаем, товарищ командир.

— Как же это могло произойти?

— Накануне выхода в море лейтенант Кормушенко работал с этим прибором и, возможно, допустил какую-то оплошность.

Доронин развел руками.

— Слушайте, вы же опытный штурман. Как же можно перед самой стрельбой? Зачем разрешили затевать какие-то там эксперименты?

— Товарищ командир, лейтенант Кормушенко убеждал меня в больших возможностях нового комплекса, говорил, что мы можем значительно сократить время приготовления корабля к бою. Я, правда, усомнился. Ну, он человек упрямый, не послушался, решил доказать свою правоту. Конечно, надо было этим заниматься в другое время, не перед стрельбой.

— А где вы были? Читали романы?

— Никак нет, тоже готовился.

Доронин сидел в раздумье, постукивая по столу карандашом. Вызвал радиста, продиктовал депешу в штаб флота, предупредив: «Держите наготове. Без моего приказания не передавайте».

— Ладно. Потом разберемся. Идите и принимайте все меры, — сказал он Таланову. — У нас осталось слишком мало времени.

Геннадий Кормушенко стоял над схемой, вглядываясь в хитроумные переплетения ломаных линий, в эту густую сеть условных значков — крестиков, треугольников, квадратов.

Вспомнилось училище, практические занятия в лаборатории, а потом береговой штурманский кабинет. Сколько раз приходилось вот так же искать неисправности, созданные опытными инструкторами. «Там я мог их найти, — подумал он, — неужели здесь это сделать не удастся?»

Вдруг он резко поднялся и открыл шкаф.

Несколько минут стоял в раздумье. Мертвая схема как будто ожила в голове.

— Проверим вот этот узел… Теперь этот… — бормотал он. — Нет, нет, еще раз… С самого начала пройдем всю цепь сигнала. Дай-ка осциллограф, — обратился он к Голубеву, а тот, будто читая мысли лейтенанта, уже протягивал ему один проводник, держа второй на «земле».

Когда он прошел с прибором первый каскад и взялся за второй, к нему полностью вернулась уверенность. Штырьки контрольно-измерительного прибора перемещались от одной детали к другой, пальцы уже не дрожали.

— Так, хорошо… Тут все в порядке… Пошли дальше…

И вдруг — стрелка прибора задрожала и остановилась. Все ясно! Вот она, проклятая неисправность!

— Что бы вы думали? — радостно повернулся он к Голубеву. — Сгорело сопротивление. Только и всего! Давай-ка, Василий, заменим…

Голубев, ловко орудуя отверткой и ключами, поставил новые детали, и в тот момент, когда стрелка пришла в движение и белым светом замигали лампочки, вошел Таланов, остановился, широко открыв глаза:

— Нашли?

— Так точно! Сгорело сопротивление. Теперь полный порядок!

— Какой же вы молодец, Геннадий Данилович. Поздравляю! — Он сжал руку Кормушенко и помчался в центральный пост.

По его возбужденному виду командир обо всем догадался.

— Ну что, нашли?

— Так точно. Сгорело сопротивление. Теперь полный порядок. Штурманский комплекс работает!

— А кто нашел?

Таланов замялся:

— Коллективным умом, товарищ командир…

— Коллективным умом, — с сарказмом повторил Доронин. — Ишь, гении собрались…

В день и час, назначенный штабом флота, подводная лодка — в заданном квадрате. По отсекам пронесся сигнал боевой тревоги, и люди — на своих постах.

Сосредоточенная тишина. Ожидание… До старта осталось сорок минут… Тридцать девять… Тридцать восемь…

Геннадий во власти цифр. Они выстраиваются в столбики, складываются, умножаются… Они указывают курс и точное место корабля. То главное, без чего не обойтись ни командиру корабля, ни ракетчикам, они в нужную минуту по десяткам проводов пошлют в шахту свои команды. И тогда оживет металлическая сигара, заработают все ее автономные приборы и системы. Получив команду — курс, дальность, она уйдет в воздух…

А пока все в предельном напряжении. Где-то командир корабля не отрывает глаз от сигнальных огней на пульте управления; где-то мичман Пчелка цепко держит штурвал управления рулями глубины.

— Десять минут… Пять минут… Минута…

За все время похода не было такой угнетающей тишины. Даже шуршание карандаша по бумаге слышно. Последний раз определяется курс и место нахождения корабля. С непривычки Геннадия лихорадит.

— Корабль в точке старта!

Толчок по всему корпусу. Кажется, лодка провалилась и замедлила ход, а через несколько секунд освободилась от тяжелого груза и опять набирает скорость.

Взгляд на приборы убеждает Геннадия, что все это иллюзия. Глубина та же и ход такой же, как был до старта.

Геннадий смотрит на штурмана. Таланов — на Геннадия. Даже не верится, что все позади. Труды, усилия, поистине дьявольское напряжение в один миг унеслись вместе с ракетой, а они остались здесь, в рубке, в непонятном ожидании.

Они сидят молча, наслаждаясь покоем и тишиной.

Через несколько минут Таланов поднимается, расправляет плечи и почти торжественно говорит:

— Все, Геннадий Данилович! С нас взятки гладки! Видели нашу службу. Хорошо, если получим высокую оценку за стрельбу.

— А если промахнулись? — невзначай вырвалось у Геннадия.

— Типун вам на язык. Тогда зачислят нас в отстающие со всеми вытекающими последствиями…

Геннадий со страхом подумал: «Придем, доложат Максимову о неполадках с комплексом. Он скажет: подать сюда Тяпкина-Ляпкина. Плохо знаете свое дело. Предупреждаю о неполном служебном соответствии…»

Но эти мысли не могли затмить главного: в походе он стал полным хозяином и властителем техники. Сам нашел поломку. Сам и поправил. Правда, не будь рядом товарищей — все могло кончиться печально. Собранность Таланова, хладнокровие и выдержка перед лицом надвинувшейся беды подавили растерянность Геннадия, помогли ему овладеть собой. А Василий Голубев! Как он переживал! Готов был разбиться в лепешку… Без слов все понимал… «Эх ты, минимум-максимум. Зря я огорчался твоим поведением…»

Показался мыс. Лодка первый раз всплыла в надводное положение.

Доронин, вахтенный офицер и сигнальщик стояли на открытой части мостика, наслаждаясь утренним колючим ветерком, смотрели в бинокль на длинную гряду сопок, на это серо-стальное, вечно холодное, неласковое море, на его высокие крутые валы, несущие на своих гребнях густые шапки пены.

Не о делах на берегу думал сейчас Доронин. Одна мысль не оставляла в покое: поражена ли цель?

Раздумья прервал голос сигнальщика:

— Прямо по курсу торпедный катер.

Доронин глянул вперед: на полной скорости мчался навстречу катер, он точно родился из морской пены. Когда поравнялся с бортом атомохода, трель длинного свистка перекрыла грохот волн. Максимов, стоявший на мостике в кожаном реглане и шапке с золотистым «крабом», сделал отмашку, поднял мегафон, и через широкий раструб среди ветра и всплеска волн донесся совсем чужой, незнакомый голос:

— Иван Петрович! Поздравляю! Стреляли отлично!..

Хотелось сразу ответить, да вот беда — у Доронина не оказалось под рукой мегафона, а в свисте ветра все равно ничего не разберут, и он только помахал рукой в знак благодарности.

Катер тут же развернулся и лег на обратный курс. Он быстро отдалялся от атомохода, на полном ходу мчался вперед и скоро затерялся среди валов, что катились один за другим и где-то на горизонте сливались в серо-свинцовую массу.

— Слышали? — спросил Доронин, будто очнулся после долгого сна.

— Так точно, слышали! — откликнулся вахтенный офицер. — Значит, все в порядке? Можно поздравить вас, товарищ командир!

— Меня меньше всего. Себя поздравляйте, — буркнул Доронин и стал поспешно спускаться вниз, чтобы объявить по трансляции о встрече с адмиралом и повторить его слова.

Через полчаса лодка входила в гавань.

Если Максимов не отлучался в Североморск или еще дальше — за пределы Мурманска, он ежедневно в восемь ноль-ноль являлся в штаб. Еще с курсантских лет из всего распорядка корабельной жизни ему больше всего полюбился торжественный ритуал подъема флага, эти непередаваемо прекрасные минуты, когда все останавливается, все отступает на задний план. Эти священные минуты знаменуют начало трудового дня, а кроме того, моряки отдают почести боевым товарищам, всем известным и безвестным, кто когда-нибудь сражался под этим флагом и сложил свою голову.

И сегодня он стоял в одном строю с офицерами, старшинами, мичманами, взяв руку под козырек, следя за тем, как бело-голубой флаг бежит наверх и трепещет на ветру…

По пути в каюту Максимов увидел Доронина и протянул ему руку.

— Небось сердитесь на меня? Не дал отоспаться, с утра пораньше вызвал на доклад.

Доронин молодецки тряхнул головой:

— Привычны, товарищ адмирал.

Они вошли в каюту.

— Рассказывайте.

Максимов сел, откинувшись на спинку кресла, и стал слушать обстоятельный доклад командира корабля. Доронин извлек из папки плановую таблицу и другие отчетные документы, принялся рассказывать, как прошли пять суток — от выхода атомохода с базы до старта ракеты. Получалось — поход как поход, ничего особенного… О том, что случилось за несколько часов до старта, Доронин сообщил скрепя сердце. Скрыть такое немыслимо, и признаться в грехах тяжело… Он неторопливо все изложил, подчеркнув, что в этом происшествии есть большая доля вины Таланова. Лень и беспечность дают себя знать…

Максимов кивнул понимающе.

— Что вы можете сказать насчет лейтенанта Кормушенко?

— Решил открыть Америку, будто инструкции по уходу за техникой устарели, вроде корабль значительно быстрее можно изготовить к бою…

— А вы знаете, вероятно, он прав! — оживился Максимов. — Представьте, я тоже об этом все время думаю.

— Возможно, и прав. Только, товарищ адмирал, посудите сами, разве можно накануне похода устраивать эксперименты?! Я их с Талановым крепко продраил… А в остальном ничего худого о Кормушенко сказать не могу. Парень разворотливый, старательный, толк будет…

— Очень хорошо, — удовлетворенно сказал Максимов.

Когда доклад был окончен, Максимов вскинул голову, тряхнул седой шевелюрой и достал из сейфа фотопланшет.

— Теперь я продолжу. — Он дал знак Доронину подойти ближе. Оба наклонились над снимками, сделанными с самолета в момент взрыва ракеты.

— Можете полюбоваться своей работой. Тут эпицентр взрыва, а тут — центр цели. Как видите, почти абсолютная точность попадания.

И, отложив планшет, он выпрямился во весь рост.

— Командующий флотом доволен стрельбой и, скажу по секрету, решил наградить вас, Иван Петрович, ценным подарком.

Доронин смутился, покраснел.

— Мне бы лучше своих поощрить, товарищ адмирал.

— Кого именно?

— Хотя бы ракетчиков, энергетиков, боцмана. Ну, и Таланова. Все же он обеспечил стрельбу.

— Согласитесь, Иван Петрович, у нас есть скверная черта. Мы чересчур либеральны, терпимы к ленивцам и болтунам. Порой возмущаемся, глядя на них, кипим, из себя выходим и сами же зло поощряем.

— Неудобно обойти… Все-таки командир боевой части… — нерешительно произнес Доронин.

Максимов возмутился.

— Запомните раз и навсегда: мы должны оценивать людей по делам. И только по делам, а не по должностям и званиям.

— Вы правы, товарищ адмирал. Если говорить откровенно, я бы скорее поощрил лейтенанта Кормушенко.

— Не торопитесь. Без году неделя на корабле. Еще посмотрим, на что он способен. Ну, хорошо, готовьте представление на остальных. Кроме Таланова… Я буду ходатайствовать перед комфлотом.

Доронин повеселел:

— Есть! Будет исполнено.

Дверь в каюту была плотно закрыта. Максимов приказал во время разговора никого к нему не впускать. На телефонные звонки отвечал коротко, односложно: «Занят. Не могу! Звоните позже!» И все время о чем-то думал.

Доронин уже поднялся, считая, что дела закончены, но Максимов, как видно, не собирался его отпускать. Прошелся по каюте, отдернул шторку иллюминатора, в лицо брызнуло солнце.

— Весна стучится к нам в двери.

— Пора, — отозвался Доронин.

— Весна, весна, — задумчиво произнес контр-адмирал. Он подошел к Доронину совсем близко и положил руку на плечо. — Стреляли вы хорошо, Иван Петрович. Даю маленькую передышку, отдохните, займитесь мелким ремонтом. А потом… — Он намеренно сделал паузу и продолжал, растягивая слова: — Потом вашему экипажу будет поручено одно весьма серьезное дело.

— Какое, разрешите узнать? — насторожился Доронин.

— Э-э-э… Пока не скажу.

— А все-таки? Никто, кроме нас двоих, не узнает.

— Не выпытывайте. Все равно не скажу. Секрет, военная тайна… — улыбнулся Максимов, взглянул на часы — было время обеда — и пригласил Доронина в салон.

9

Было Восьмое марта, торжественно-суматошный день. Пожалуй, самый суматошный из всех праздников в году. Веселое возбуждение ощущалось с самого начала. В вестибюле играл оркестр, прожекторы освещали ковровую дорожку, и на широкой мраморной лестнице, ведущей в зал Дома офицеров, откуда-то вдруг появился целый цветник хорошеньких девушек, в наимоднейших платьях и с немыслимыми прическами.

По настоянию самих женщин в этом году все было задумано просто и интересно: гости проходили в зал, там их ждали сервированные столы. Моментально собирались знакомые, сколачивались компании.

Открывала торжество председатель женсовета Анна Дмитриевна Максимова, одетая в свое неизменное темное платье с белым воротничком и белыми манжетами из гипюра. Уставшая от дневной беготни, она понимала всю значимость момента и сейчас старалась настроить себя на шутливо-деловой лад.

— Товарищи женщины! — начала она. — Обращаюсь именно к вам, ибо сегодня ваш, то есть наш праздник. Приветствую и поздравляю вас, дорогие подруги. Приветствую и поздравляю наших мужей, сыновей, братьев, отцов и даже дедов. Им посчастливилось иметь таких хороших подруг, как мы…

Переждав вспышку смеха, Анна Дмитриевна продолжала:

— Не сочтите это самохвальством. Я не стану подкреплять мое утверждение цифрами и фактами. Издавна известны подвиги русских женщин… Нам, подругам военных моряков, часто приходится расставаться с нашими близкими. Мы и в мирное время привыкли к тому, что опасности и трудности сопутствуют мужьям и отцам, женихам и братьям… Только мы условились веселиться, а поэтому слушать мою команду. — Она повернулась к девушке в матросской форме, стоявшей у импровизированной мачты, и уже совсем другим голосом произнесла: — Смирно! Флаг веселья и дружбы поднять!

Девушка потянула шкертик, и под звуки корабельного горна и шумные аплодисменты всего зала пополз вверх бело-голубой флаг. Когда он развернулся, гости засмеялись еще громче, увидев на нем забавную рожицу веселого человечка, расплывшегося в улыбке до самых ушей.

— За наше здоровье, друзья! — сказала Анна Дмитриевна, подняв высоко бокал, наполненный шампанским, и первая чокнулась с мужем. Через секунду в шумном говоре, звоне бокалов утонули короткие слова, которыми она обменялась с Максимовым.

Пир начался.

Некоторое время спустя гости разошлись по комнатам отдыха. Крутился барабан лотереи… Слышались выстрелы духового ружья в комнатном тире. Танцевали. Конечно, солидные — вальс и танго, кто помоложе — последнюю новинку бодрый, ритмичный «Липси».

Перед Геннадием и Верой, скромно стоявшими у окна, проходили в танце молодцеватый Доронин, невозмутимый Южанин и многие другие, знакомые и незнакомые офицеры со своими дамами. Особенно эффектно выглядели Талановы. Он — в новом костюме с иголочки, три орденские ленточки на груди. И она — высокая, стройная блондинка. Голубое джерсовое платье удачно гармонировало с нежно-розовым лицом, высокой прической: шелковистые Волосы ее были перевязаны голубой лентой.

Откуда ни возьмись появилась Анна Дмитриевна.

— Вы что же не танцуете?

Верочка бросила смущенный взгляд на Геннадия.

— Он стесняется…

— В таком случае идемте, я вам найду другого кавалера.

Анна Дмитриевна взяла Верочку за руку, подвела к Максимову. И они закружились в вальсе…

Талановы не играли, не танцевали, с отрешенным видом людей, которым все это наскучило, переходили из одной комнаты в другую.

— Стандартные удовольствия. Не могли придумать что-нибудь интереснее, — произнес он.

— Тсс… Максимов! — дернула его за рукав жена.

Максимов, в веселом, добродушном настроении, обходил гостей. Через минуту они поздоровались, и Талановы поспешили выразить благодарность за веселый праздник.

— Я-то при чем?! — удивленно глянул на них Максимов. — Женщины все организовали, их и благодарите.

— Положим, товарищ адмирал, — Таланов шутя погрозил пальцем, — мы знаем эту кухню: от вас все исходит…

— Если уж хотите знать правду — все исходит от начальника политотдела. Впрочем, это не существенно, — сказал он и собирался идти дальше, но Таланов его задержал:

— Товарищ адмирал! Можно вам задать один вопрос?

— Пожалуйста.

— Мне кажется, у вас есть ко мне какие-то претензии?

— Есть! Не знаю, стоит ли сегодня?..

— Стоит, и даже очень стоит, — подхватил Таланов.

Максимов тряхнул головой и сказал, попыхивая трубкой:

— Перестаньте пудриться!

Максимов вежливо поклонился и пошел дальше.

10

Весна приносит людям радость и новые надежды. Северяне полгода не видят солнца, и для них оно счастье вдвойне.

После долгой, невыносимо тоскливой полярной ночи в которой часами колеблются сполохи северного сияния будто завеса, скрывающая далекие неведомые миры, после метелей и ураганов наконец-то в небе повисает хилый желток, пока еще даже не похожий на настоящее солнце. Он светит, да не греет. И все же это первые признаки весны.

В такую пору небо отливает голубизной, вода светлеет, и что-то напоминает о юге. Увы, только напоминает…

Нынче весна шла победным маршем, и морякам было чему радоваться: на всех кораблях контр-адмирала Максимова стрельбы прошли с высокими оценками — итог нелегкого воинского труда. Впрочем, не все чувствовали себя причастными к этой победе.

После возвращения с моря Геннадий ходил удрученный. Поход он считал не очень удачным началом своей службы на корабле. История с навигационным комплексом наверняка стала известна всем, вплоть до адмирала, И наверняка все порицают Геннадия. Правда, ему в глаза ни одного худого слова не сказали. Но это еще ровно ничего не значит. Люди тактичны, делают скидку на молодость. Он не находил себе покоя… Правда, на работе это состояние не сказывалось. Таланов по-прежнему нагружал его делами и, нельзя жаловаться, относился к нему неплохо, при каждом удобном случае старался проявить свои дружеские чувства. Однажды он сказал:

— В последнее время вы мне что-то не нравитесь. Что с вами, Геннадий Данилович?!

И Геннадий признался:

— Да вот, история с комплексом…

Таланов рассмеялся.

— Чудак вы! Если по такому поводу волноваться, то совсем жизни не будет. Берегите здоровье, оно приходит граммами, а уходит килограммами. Вырабатывайте в себе иммунитет. Неприятности были, пронесло, и тут же забудьте. Старайтесь жить проще, и все будет в порядке.

— У меня так не получается, — сознался Геннадий.

— Не волнуйтесь, через несколько годков службы получится. Бытие определяет сознание. Обратите внимание на нашего командира. Сухарь сухарем. Попробуйте вывести его из терпения. Не выйдет! Горячие, не в меру экспансивные личности быстренько выходят в тираж, а он со своим иммунитетом сто лет проживет, ничего не станет. Поймите, Геннадий Данилович, наше героическое время требует железных нервов. Закаляйтесь, воспитайте в себе равнодушие, и тогда вам тоже сто лет жить и радоваться.

— Мне кажется, не в том счастье, сколько прожить. Как прожить — важнее…

— Побольше и получше, — улыбнулся Таланов. В руках у него был новый научно-фантастический роман и, судя по всему, он не мог дождаться уединения. — Не забудьте, сегодня у нас уйма дел: корректура карт, бумага о работе штурманского комплекса, заявки в гидроотдел на запчасти для приборов. Отнеситесь со всей серьезностью, Геннадий Данилович. Если затрет, я тут по соседству… — сказал он, подмигнув, и удалился.

Геннадий встал и помассировал руки, занемевшие от долгой работы над картами.

Порой кажется, что время движется куда быстрее часовой стрелки. Уйдя поутру в Североморск, Максимов успел наведаться в техотдел флота, заехал к редактору флотской газеты, вручил давно обещанную статью и точно, минута в минуту, был на приеме у командующего флотом. До ночи еще далеко, а он — дома. Торпедный катер выручает. Не успеешь оглянуться — ты у себя в Энской. В пути думал, застанет ли Доронина, и, сойдя на пирс, приказал немедленно его разыскать, а тот и в самом деле уже собрался в городок, стоял на автобусной остановке и ждал машину. Максимов встретил его добродушной шуткой:

— Что, под конвоем привели?

— Почти. Я было домой собрался…

— Скоро придется забыть о доме. Сюда перекочуем, Иван Петрович. Всерьез и надолго.

— Будет приказано, перекочуем, — невозмутимо ответил Доронин.

— Больше не буду таить. — Максимов по привычке положил руку на плечо Доронину. — Все решено! Пойдем с вами на полюс! Задача нам поставлена, прямо скажу… Даже не одна, две задачи. Ракетная стрельба с полюса…

Доронин кивнул понимающе.

— А дальше вот какая загвоздка. Вторая половина задачи совсем для нас с вами непривычна. Нам поручают установить на полюсе автоматическую метеостанцию.

— Но этим же занимается полярная авиация, — заметил Доронин.

— И авиация, и флот. А у меня есть еще одна коварная мыслишка… — с таинственным видом сообщил Максимов. — Хотелось бы заснять старт ракеты и кинопленку приложить к отчетным документам. Есть у нас кинолюбители?

— Как же! Лейтенант Кормушенко.

— Кормушенко? — удивился Максимов.

— Заправский кинолюбитель, со своими фильмами, если хотите, можно посмотреть.

— Ну что ж, предположим, Кормушенко. Да что же мы с вами стоим… Прошу, садитесь… — И первым сел в кресло. — Вам понятна суть?

— Так точно! Значит, придется высаживать людей на лед?

— Придется. Ледовый десант. Готовьте трех человек наверняка и резерв на всякий случай.

— Товарищ адмирал, сколько времени им придется пробыть на льду?

Максимов задумался.

— Трудно сказать. Задание рассчитано на несколько часов. Но, кто знает… Обстоятельства… Во всяком случае, будут приняты все меры безопасности. Получим специальное снаряжение, средства связи. Авиаразведка дает полную картину этого района. Случись что, — Максимов повернулся к карте, висевшей во всю стену, и указал на маленький кружочек, — здесь поблизости наша дрейфующая станция с вертолетами. Они будут в готовности.

11

В понедельник Геннадий явился на службу и услышал по радиотрансляции:

— Лейтенанта Кормушенко к командиру корабля.

Вошел в каюту. Командир отложил в сторону какие-то бумаги и жестом пригласил садиться. Потом он озабоченно потер лоб и, пристально взглянув на Геннадия, предупредил: все, что он узнает сейчас, пока должно остаться в тайне. И начал рассказывать о большом походе, намеченном на ближайшее время.

— Я не могу назвать район, куда мы пойдем. Одно скажу: пойдем далеко. Будем плавать подо льдами. И на лед должны высадиться. Вот тут-то и предстоит вам работа.

— Снимать придется? — догадался Геннадии.

— Не только. Если вас высадят на лед, не растеряетесь? — Доронин посмотрел Геннадию в глаза.

Геннадий пожал плечами.

— Наверно, нет. Смотря, что там нужно делать, — ответил он нетерпеливо, ожидая подробностей.

Доронин встал, прошелся по каюте раз, другой и остановился перед Геннадием, высокий, лобастый, провел ладонью по голове и неторопливо, почти слово в слово, повторил то, что узнал от Максимова насчет старта ракеты, установки автоматической метеостанции и киносъемки на полюсе.

— Вы представляете тысячи километров ледяной пустыни… — с увлеченностью начал Доронин. — Нужно иметь полную картину погоды в Арктике и на всем протяжении Северного морского пути.

— На то есть дрейфующие станции, — заметил Геннадий.

— Правда, есть. Их немного. Слишком это дорого. А риск… А человеческие жизни… Если льдина треснула — можете представить, во что обходятся спасательные работы! Автоматическая метеостанция — умная штука. Установили — и никаких забот! Стоит она год, а то и больше, по нескольку раз в сутки передает по радио сведения насчет силы ветра, влажности и прочее. Треснет льдина, погибнет аппаратура — тоже беда невелика…

— Что же, к нам прикомандируют метеорологов?

— В том-то и дело, что нет. Вам все придется выполнять своими силами. Установить станцию и произвести съемку старта ракеты…

— С моим любительским киноаппаратом, может, ничего не получится, — засомневался Геннадий.

— Наивный вы человек! Дадут аппаратуру, какая вам и не снилась… Кроме того, вам будут приданы еще два человека из рядового или старшинского состава. Подумайте сами, кто, на ваш взгляд, необходим. Я доложу адмиралу, он рассмотрит предложение и окончательно решит. Имейте в виду, пока никому ни слова… — повторил он.

Геннадий вышел из каюты и направился в штурманскую рубку. Возникала масса вопросов, и прежде всего хотелось понять, почему решили ему дать такое поручение? Ведь есть на корабле другие офицеры, более заслуженные, опытные!

А кого же взять с собой? Пчелка бы подошел… Только разве его отпустят? Впрочем, имеется же у него помощник. А вторым надо конечно же взять Голубева!..

12

На улицах появились афиши. Впервые в бухту приезжал симфонический оркестр Ленинградской областной филармонии. Обычно концерты устраивались в Мурманске, Североморске. А жители далеких баз довольствовались телевизионными передачами.

Кормушенко тоже взяли билеты, но пришли с опозданием. На цыпочках прокрались к своим местам. Вера быстро глянула вокруг.

— Гена, почему Максимовых нет?

Геннадий сразу же насупился: «Ну, ясно: пять минут до похода, адмирал не счел возможным уйти с корабля, а лейтенант слушает симфонии…»

Правда, совесть его чиста. Не настаивал, не отпрашивался, просто сообщил командиру корабля: «Жена купила билеты на концерт. Как быть?» — и услышал в ответ: «Раз билеты есть — идите». Очевидно, Доронин считал, что Геннадию нужна какая-то разрядка. В последние недели ему крепко досталось: службу нес наравне со всеми, а по вечерам вместе с Пчелкой и Голубевым они по чертежам изучали устройство метеостанции, сидели над книгами о технике киносъемки, а кроме того, возились с аппаратами, присланными из Москвы, делали пробные съемки, после проявления смотрели кадры, разбирали ошибки… Ведь придется снимать двумя аппаратами — обычным способом и так называемой рапидной съемкой, позволяющей увидеть на экране движение в замедленном темпе.

Никогда прежде Геннадий не ощущал такой тревоги и озабоченности: все время находишься во власти одной идеи и даже во сне шагаешь с друзьями по снежному полю…

В антракте вышли в фойе. Геннадий озабоченно вглядывался в публику, хотелось встретить кого-нибудь из сослуживцев. Увы, он оказался в одиночестве. Кругом — посторонние люди. Ему стало еще горше, решительным жестом он взял Веру за руку:

— Пошли домой.

— Что ты! Во втором отделении самое интересное.

Геннадий рассердился:

— А мне надо на корабль.

Вера в таких случаях не перечила.

Геннадий проводил ее до самого дома. У дома остановились. Он держал Верину руку, и в эту минуту она показалась ему трогательной и боязливой. Хотелось смотреть и смотреть на нее. Но надо идти… Уж так устроена жизнь военного человека, что «надо» все время оказывается превыше всего остального. Он коснулся губами холодной щеки.

— Прощай, мышонок. Может, еще успею забежать.

— Не прощай, а до свидания, — поправила она и крепко прижалась к его груди.

А Максимовы?

В тот день Анна Дмитриевна попросила начальника клуба оставить для них места, но когда она сообщила о концерте Михаилу Александровичу, он только хмыкнул в трубку: «Соблазнительно! Постараюсь освободиться. Но за успех поручиться не могу…»

Несколько дней назад в Энскую губу вошел специальный корабль с двумя длинными ящиками на борту. Вскрыли ящики, и блестящие металлические сигары осторожно погрузили в контейнеры подводного атомохода. Никто, кроме Максимова и Доронина, не должен знать всех деталей похода.

Максимов находился в том приподнятом состоянии, какое нередко бывает у людей всех возрастов и профессий в канун больших событий. Так чувствует себя студент перед экзаменом; конструктор, день и ночь несущий, вахту у испытательного стенда изобретенной им машины; композитор, когда впервые со сцены исполняется его новая симфония.

Дирижер еще только взмахнул палочкой, а творец музыки предельно возбужден: радость и тревога будоражат его сердце.

…Было уже поздно, когда все наконец разошлись. Максимов, оставшись один, снял трубку и позвонил Анне Дмитриевне. Обрадовался ее голосу, повеселел, точно сбросил с себя многодневную усталость.

— Не сердись, Анечка, честное слово, хотел составить тебе компанию, а тут началась такая музыка — никакого концерта не надо. Завтра опять полундра… Ты уж не обижайся, скорее всего — не смогу вырваться.

Как ни была Анна Дмитриевна привычна к таким положениям, как ни сроднилась и с внезапными отлучками мужа, и с задержками до глубокой ночи (а то и до следующего дня) в штабе или на кораблях, с вечными неожиданностями, со всегдашними секретами, все-таки она оставалась самой обычной женщиной…

Получив очередной нагоняй, контр-адмирал только тряхнул головой. Да-с, ничего не попишешь!

Он налил чаю и не спеша отпивал глоток за глотком. Хотелось отключиться от всего, чем занимался целый день. Но мысли и душевные силы были по-прежнему сосредоточены на предстоящем походе, которым жили на базе все — от адмирала до кладовщиков продчасти.

13

…Странное и даже удивительное ощущение владело Максимовым. Просыпаясь, он лежал на узеньком кожаном диване, и кругом была совсем другая жизнь, чем та, к которой он привык изо дня в день: никто не звонил по телефону. Южанин не протягивал бумаг на подпись, не вызывали на совещание в Североморск. Тот мир остался на далеком берегу…

Адмирал неторопливо, но без медлительности — как в самый обычный день — вставал, одевался и, наливая из своего неизменного термоса крепкий «морской» чай, думал о предстоящих заботах. Он вспомнил разговор накануне похода с главнокомандующим Военно-Морским Флотом, его заботливые напутственные слова и напоминания, запечатлевшиеся в памяти Максимова: «Учтите, по ту сторону океана вовсю рекламируют «подледную стратегию». Я перед отъездом к вам читал в американском журнале статью военного обозревателя. Он, видите ли, называет Северный полюс стратегическим центром третьей мировой войны. Опасается, как бы мы там не устроили свои военные базы. Ну, базы мы создавать там не собираемся, а чувствовать себя полными хозяевами нам и сам бог велел».

Интерес Максимова к океанографии был хорошо известен всем близким и сослуживцам, часто в разговорах за столом принимал участие Юра, и ему незаметно передалась отцовская страсть. Недаром, окончив школу, сын пошел не куда-нибудь, а в кораблестроительный институт — он мечтал о кораблях будущего…

О, если бы человеку было дано две жизни! Тогда, возможно, вторую свою жизнь Максимов посвятил бы изучению богатств мирового океана: он часто старался представить то, возможно и не близкое, время, когда во всех странах мира победит коммунизм, люди будут без страха жить на этой планете, отдавая силы науке, знаниям, творчеству.

А пока в мире идет борьба, счастье созидания выпадает на долю далеко не всех. Ты — создаешь, а мне приходится нести вахту, охраняя твое созидание и тебя самого, и всю твою землю. На то и советский военный флот, и ракеты, и этот поход. Да и вся жизнь Максимова.

…Пошел седьмой день с тех пор, как команда подводного атомохода распрощалась с огнями последнего маяка. В подводном положении корабль изредка показывал глазок перископа, И всякий раз перед взором вахтенного офицера расстилался пустынный океан: белые гребни катились бесконечной чередой, до самого горизонта. Небо было в серых тучах, и казалось, что они своими краями задевают гребни волн.

Но прошли дни, и над лодкой появился крепкий ледяной потолок. Странное, даже неприятное чувство порой охватывает людей при мысли, что корабль закупорен в толще воды под ледяной броней.

Максимов вышел из каюты и увидел в центральном посту Доронина, который с утра обошел все отсеки и боевые посты и теперь сидел перед экраном гидролокатора. Глаза его щурились и неотрывно следили за бесконечной серой полосой, которая то светлела, то темнела… Он доложил, что все нормально, никаких происшествий, корабль идет на заданной глубине; до пункта назначения осталось тридцать миль. Максимов прошел дальше, в штурманскую рубку.

Таланов рывком поднялся и застыл в напряженной позе. Максимов приблизился к столу, взглянул на карту: да, восемьдесят девятая параллель осталась позади. Линия, начерченная автопрокладчиком, взбиралась на самую макушку земли, где переплетаются невидимые меридианы, образуя густой плотный пучок — Северный полюс.

— Каков потолок? — обратился он к Таланову.

— Лед толщиной три метра.

Максимов молча направился к двери.

Таланов опустился на стул.

Дернул же его черт в канун похода прийти к командиру корабля и возражать против назначения Кормушенко во главе ледовой группы! Доказывал, что не может остаться без младшего штурмана.

Скоро Максимов вернулся в центральный пост и остановился у экрана гидроакустического комплекса: целей не было, акустик время от времени докладывал: «Горизонт чист!»

Наступил час смены вахт. Из отсеков потянулись матросы, старшины; стараясь не нарушить порядок, бесшумно занимали свои места. Вместе с новой сменой в центральном посту появились и трое десантников с санками, палаткой, тремя ящиками с аппаратурой, продуктами и другим снаряжением.

Увидев Максимова, Геннадий вытянулся и отрапортовал:

— Товарищ адмирал! Ледовая группа к высадке готова. Командир группы лейтенант Кормушенко…

Максимов взглянул с симпатией на бледное худощавое лицо лейтенанта с тонкой полоской усов и резко выдававшимися скулами, тронул сумку с кинокамерой, висевшую через плечо.

— Пленки хватит?

— Шесть запасных кассет, товарищ адмирал.

— После выстрела снимайте сколько влезет. Слышите?! Вот их непременно запечатлейте, — показал он на спутников Геннадия. — Получится исторический фильм. Это вам не Крым. На полюс так просто не доберешься…

Все трое улыбнулись. Они стояли руки по швам, одинаковая неуклюжая полярная одежда стерла различие между ними. Геннадий мало чем отличался теперь от широкоплечего мичмана Пчелки и маленького старшины штурманских электриков Голубева с походной рацией за плечами. Плотные серые свитеры, стеганые брюки и меховые унты. Все, как один.

— Ну что, товарищ мичман, еще одно, последнее сказанье?.. Вам, наверно, никогда не снилось такие ульи ставить на полюсе, — улыбнулся Максимов, показывая на ящики с приборами и металлические треноги, на которых предстоит смонтировать метеостанцию.

— Кажу честно, не думав, товарищ адмирал.

— Теперь вы будете универсальным пчеловодом: и на земле, и на полюсе…

— Туточки, я бачив, все пчелы белые, особо когда снижний заряд налетит, бисова сила, — отшутился мичман.

Послышался доклад из штурманской рубки: «До места осталось пятьдесят кабельтовых». Стрелка часов бежала по кругу, время приближалось к полудню.

Там, в родных краях, радисты уже настраивались на волну подводного атомохода: откуда им знать, что лодка в зеленой толще океана не может найти полынью.

Всю аппаратуру — высокочувствительные телевизионные камеры, эхоледомеры, перископы — направили на поиск этого долгожданного «окна». Максимов не отходил от телевизионной установки. Он пристально всматривался в экран. Рядом с ним, в таком же нетерпеливом ожидании, стоял Доронин.

Двенадцать. Время вышло! А на телевизионном экране беспросветная темнота, перья эхоледомера не сходятся. Максимов явно нервничает. Заложив руки за спину, измеряет шагами небольшое пространство центрального поста. Глянул на Доронина и усмехнулся.

— Что-то нам не светит, командир.

— Морозно, товарищ адмирал. Возможно, к нашему приходу затянуло окошки.

— Не может быть. Одни затянуло, другие откроются…

Он собирался еще что-то сказать, но послышался голос вахтенного на эхоледомере:

— Полынья!

Быстро отдавались команды.

Командир слегка приподнял перископ. Поочередно с Максимовым они жадно припадали к окулярам, но тут же наступало разочарование: перед глазами чернела все та же подледная вода. Значит, полынья осталась где-то позади…

Новые команды. Атомоход ложился на обратный курс, шел самым малым. И вдруг, застопорив ход, командир посмотрел в перископ и, заметив слабый изумрудно-зеленоватый отблеск, сообщил: «Кажется, нашли!»

Он не ошибся: над атомоходом появилось разводье, оно полностью открывалось в поле зрения перископа.

— Товарищи! Будем всплывать на полюсе! — объявил Максимов. Его взгляд задержался на десантниках, готовых к высадке.

Доронин и все остальные, находившиеся в центральном посту, стояли в сосредоточенном молчании, следя за стрелкой глубиномера… Насос откачивал воду из уравнительной цистерны. Лодка медленно всплывала. На глубине десяти метров Доронин поднял перископ, осмотрел полынью и скомандовал:

— Продуть среднюю!

Всплывали осторожно. Открылся люк. Первыми вышли на мостик Максимов и Доронин. Морозный ветер ударил в лицо. Вокруг хмуро, пасмурно, неприглядно. Максимов видел глыбы торосистого льда самой причудливой формы и думал о коварстве ветра на полюсе: сейчас он безобидно резвится над поверхностью льда, а может превратиться в жестокий ураган.

Лодка оказалась в центре полыньи, малым ходом подошла к краю поля. Радисты передали радиограмму в штаб флота, а матросы рулевой команды спустили трап.

— Итак, — в последний раз напомнил Максимов, обращаясь к десантникам, — вы сходите на лед и двигаетесь заданным курсом… В точке «А» Кормушенко и Голубев устанавливают аппаратуру и готовятся к съемке, а вы, мичман, в точке «Б» обследуете крепость и толщину льда. Если трещин нет, начнете устанавливать метеоаппаратуру. Все время держите с нами связь по УКВ. На случай если станция выйдет из строя или будут другие неполадки — у вас есть про запас ракеты. Насчет условных сигналов мы договорились. Пришли в заданную точку — немедленно докладываете о готовности и ждете сигнала. Увидев красную ракету, знайте, что на корабле объявлена боевая тревога и мы готовим к старту ракету… Что же еще?.. — Максимов на минуту задумался. — Если что-нибудь непредвиденное произойдет, нервничать не надо. Вам будет обеспечена помощь. Вопросы есть?

— Все ясно, товарищ адмирал! — отозвался Геннадий.

— Ясно, — подтвердили его спутники.

— Ну, а коли ясно, ступайте! Счастливого пути! — Он обнял всех по очереди и проводил до трапа.

Двое саней, нагруженных аппаратурой, продуктами, палаткой спустили на лед. В одни впряглись Геннадий с Голубевым, другие волочил за собой мичман Пчелка.

Удаляясь, они несколько раз поворачивались к кораблю и размахивали руками, постепенно их фигурки превратились в маленькие черные точки, хорошо заметные на ослепительной белизне снега.

Резкий встречный ветер, который моряки зло называют «мордотык», крутился низко, над самым льдом, бросал в лицо острые снежные иголки. Пороша заметала следы трех моряков, пробивавшихся в неведомую даль.

Порой они почти исчезали среди этой беспрерывной пляски снежного вихря, а когда ветер стихал, их фигурки снова чернели на льду. Теперь они шли, не замедляя шага, не оглядываясь.

Максимову, глядевшему им вслед, почему-то вспомнились военные годы. Вот так же наши корабли ходили на Новую Землю и моряки отправлялись по льду к Мысу Желания, чтобы доставить маленькому гарнизону боеприпасы и продовольствие.

Не хотелось уходить с мостика. Казалось, пока вот тут стоишь наблюдаешь — все хорошо, а спустись в центральный пост — может случиться всякое…

Снизу послышался голос:

— Прошу разрешения на мостик, товарищ адмирал. Вам радиограмма из штаба флота.

— Добро! — отозвался Максимов.

Матрос протянул листки. Максимов прочитал их, отдал обратно и, взглянув на часы, сказал себе: «Пора!»

14

…Сигнал тревоги заставил всех быстро спуститься вниз. Максимов смотрел на приборы, и ему ясно представилось огромное, необозримое пространство, тишина льдов, среди которых, подобно плавнику касатки, выступает маленькая одинокая точка — рубка подводного атомохода. И виделись Максимову трое, шагающие по снежной целине с санками на буксире, все дальше и дальше от корабля.

До пуска оставалась совсем немного. Длинные гладкие ракеты с плавниками и хвостом, напоминавшие китов-детенышей, покоились в контейнерах.

Доронин сосредоточенно следил за пультом ракетного комплекса. Вспыхнул сигнал готовности. Теперь достаточно было нажать красную кнопку на пульте управления, чтобы ракета вырвалась из недр лодки и унеслась в заоблачную высь.

— Товарищ адмирал, ракета к пуску готова! — доложил он.

Казалось, секундная стрелка корабельных часов мчалась быстрее обычного.

По тишине, настороженности, установившейся в центральном посту, можно было понять — решительный, миг приближается…

Вот уже стрелка прошла: последний круг. Доронин взглянул на Максимова, тот кивнул. Рука командира протянулась к заветной кнопке…

Максимов остро чувствовал всю значительность происходящего. В сознании запечатлелось «Товсь! Старт!» и ответный сигнал — команда исполнена! Взревели стартовые двигатели. Содрогнулся корпус, какая-то дьявольская сила закипела в чреве корабля. Толчок! В следующий миг ракета отделилась от корабля и поплыла в небо.

— Товарищ адмирал! Ракета идет точно по курсу, — доложили по трансляции. И потом ежеминутно доносились, эти слова: «Точно по курсу! Точно по курсу!..»

Скоро, скоро, скоро…

— Товарищ адмирал!.. С берегового КП доносят — цель поражена!

Вот этого и ждал Максимов. Он мысленно представил полигон — клочок земли, обозначенный на карте ничтожно малым квадратом, и огромную воронку на месте взрыва. И тут же подумал о тех троих, оставшихся на льду.

Прозвучал сигнал отбоя тревоги, рубочный люк открылся. Максимов вышел наверх и увидел вокруг корабля почерневший снег. Яростно бился ветер, и снежинки непрерывно кружили в воздухе. Максимов навел бинокль. Десантников не видно. Крутил вихрь, и было похоже — близится ураган.

Сквозь вой пурги слышался какой-то тяжелый скрип. Максимов посмотрел вниз: большие и маленькие льдины, заполнявшие полынью и до сих пор находившиеся в ленивом дрейфе, теперь, словно набравшись сил, приходили в движение, обступали корабль, жались к его бортам.

Ветер бесновался, поднимая в воздух белесую массу снежной пыли. Она слепила глаза. Максимов не пытался смотреть в бинокль. Где уж там увидеть, что делается вдали, куда ушли трое. Не различить даже зеленоватых торосов где-то совсем рядом, в таинственном сумраке.

Среди густого снега на какой-то миг блеснул просвет, и Максимов увидел, как с нескольких сторон на корабль наступают плавучие ледяные горы, сокрушая на своем пути мелкие льдины.

— Всем вниз! — крикнул Максимов.

Люди скатывались по отвесному трапу в центральный пост. Сигнал срочного погружения перекрывал все остальные шумы.

Последняя радиограмма, переданная десантникам, гласила:

«Началось сжатие льда. Иду на погружение».

Максимов и командир спускались последними, у них над головой захлопнулся рубочный люк. Корабль, разворотив образовавшееся вокруг ледяное поле, медленно погружался в воду.

15

Музей боевой славы подводников Северного флота, возникший в далекой базе на общественных началах, был всеобщей гордостью. О нем писали в газетах, рассказывали на собраниях, считали проявлением творческой инициативы офицеров и их боевых подруг. Действительно, музей создан, как говорил начальник политотдела, на чистом энтузиазме. Инициатором и «душой» его стала Анна Дмитриевна Максимова — одна во всех лицах: заведующая, научный сотрудник, экскурсовод…

Не получая никакой зарплаты, Анна Дмитриевна считала своим долгом являться в музей ежедневно в девять утра, как на работу. Единственным свободным днем была суббота. С книгой в руках она могла проваляться в постели до десяти утра, тем более что муж в море и все хлопоты по дому отпадают.

Но в ранний час в доме Максимовых раздался телефонный звонок. Верочка сообщила: в магазине «дают» яблоки и спрашивала, взять ли на долю Максимовых.

Анна Дмитриевна сказала, что сама придет: ей кроме яблок надо сделать еще кое-какие покупки. Оделась и скоро встретилась с Верой у входа в гастроном.

Пока Вера стояла в очереди за яблоками, Анна Дмитриевна занялась остальными покупками и теперь не спеша рассматривала витрину кондитерского отдела. К ней подошла жена начальника штаба Южанина и тихо спросила:

— Насчет наших слышали?

— Нет. А что именно?

— Лейтенант Кормушенко остался на полюсе с двумя моряками, — прошептала на ухо женщина. — Буран был. Лодка пошла на погружение, они застряли на льду…

Анна Дмитриевна побледнела:

— Откуда вы знаете?

— Радио с моря получили. Только это — между нами, — строго наказала она и исчезла.

Кто-то тронул ошеломленную Анну Дмитриевну за плечо. Она оглянулась и увидела Верочку: из-под белого пухового платка смотрели улыбающиеся глаза. Она подняла сумку, наполненную яблоками, и сказала:

— Все в порядке. Пойдемте! — взяла Анну Дмитриевну под руку, и они направились к выходу. — Давайте я донесу ваши яблоки, — настаивала Вера. — Что с вами? Вам плохо?

— Да, немножко нездоровится. Не обращай внимания, со мной бывает: не выспишься — и голова побаливает…

— Тем более, давайте доведу вас до дома, отдохнете, и все как рукой снимет.

Вера попыталась насильно отобрать авоськи, нагруженные всякой снедью.

— Знаешь, Верочка, — неожиданно сказала Анна Дмитриевна. — Мне домой что-то не хочется. Я бы Танюшку повидала.

Вера обрадовалась.

— Ох как хорошо! Идемте. Посидим, чайку попьем…

Они поднялись на второй этаж и открыли дверь. Таня бросилась им навстречу.

— Тетя Аня, скоро папа привезет мне большого-пребольшого медвежонка.

— А где твой папа?

— На севере, в гостях у белых медвежат.

Таня показывала своих кукол, потом с трудом уложили ее спать.

…За окном выла вьюга, а в комнате было тепло, уютно. В полумраке сидели две женщины, такие разные по возрасту, внешности, характеру. Одна седая, с усталым лицом, сдержанная, замкнутая, другая — круглолицая, розовощекая, наивно-простодушная, с открытым, доверчивым сердцем. Эти две женщины, совсем непохожие одна на другую, сейчас не чувствовали между собой разницы. И это понятно: они были связаны морем и одной судьбой.

Анну Дмитриевну слегка лихорадило, она попросила шерстяной платок, накинула на плечи и сидела на тахте, поджав под себя ноги, собравшись в комочек. Она не решалась заговорить первой. И только когда Вера приласкалась к ней, положив голову на плечо, не выдержала, мягко сказала:

— Ой, Верочка, сколько таких походов на моей памяти, и все обходилось хорошо. Уж такая дурная наша бабья натура. Муж в море, по горло в работе, ему некогда вспомнить о семье, а нам все страхи мерещатся, сидим на бережку и разными мыслями терзаемся.

— Вы думаете, ничего не случится?

— Ничего! — твердо сказала Анна Дмитриевна и погладила ее шелковистые волосы.

В сумраке Вера не могла видеть лица Анны Дмитриевны, но ощущала близость своей старшей подруги, и верила ей больше, чем себе самой.

16

— То-о-о-о-варищ лейтенант… То-о-о-о-варищ лейтенант… То-о-о-варищ…

Человек шел сквозь пургу, припадая на ушибленную ногу. Снег слепил, забивался внутрь мехового капюшона. Он брел, тяжело передвигая ноги, останавливаясь, поворачивая то в одну, то в другую сторону, и, натужив горло, по-прежнему звал:

— Т-о-о-о-варищ лейтенант…

Еще час назад он был не один, вместе с друзьями, видел огненную шапку, вспыхнувшую над кораблем, и металлическую сигару, что вынырнула из пламени и несколько секунд почти неподвижно висела в воздухе, прежде чем устремиться ввысь. Запомнилась фигура лейтенанта Кормушенко. Он в этот момент прильнул глазом к видоискателю кинокамеры.

«Было это или нет? — думал сейчас Пчелка, не выпуская из рук бура. — И как быстро все произошло!»

Одно знал: вины его тут нет и быть не может. Едва ракета скрылась в небе, он, не дожидаясь товарищей, осмотрел участок: лед блестел, как на катке, и трещин не было заметно. На глаз наметил четыре точки, в которых надо сделать лунки, и начал сверлить первый шурф.

Сколько раз практиковались там, дома. Наверное, десятка три лунок высверлил вот этим же самым буром. И метеостанцию не раз собирали и устанавливали. Все получалось хорошо. А тут паковый лед не поддавался. Сверлящее приспособление с острым, как у стекла, изломом отскакивало. Кормушенко и Голубев уже шли к нему. Их разделяло сто пятьдесят — двести метров. Лейтенант тащил одни сани, Голубев — другие. И вдруг все скрылось в снежной пелене.

Пчелка оказался один среди ледяной пустыни.

Первые несколько минут он продолжал бурить, хотя не видел ни бура, ни шурфа. Снежные ядра бомбили лицо. И тут вдруг бур сорвался на ногу. Сразу Пчелка не ощутил боли, должно быть спасла меховая прокладка унтов. Только выпрямившись и сделав несколько шагов в сторону, он почувствовал, что правая нога вроде совсем чужая, одеревеневшая. Тут вовсе ослепило снегом, и он пошел, зная только одно: нужно найти своих.

Выбиваясь из последних сил, он звал Голубева и Кормушенко. Кричал, широко открывая рот, но вой ветра заглушал звук его голоса.

Мичману казалось, что, если он остановится, буран обязательно прижмет ко льду, и это представлялось самым страшным. Он шел прихрамывая, стараясь не думать о больной ноге, и не выпускал тяжелого механизма. Онемевшие от мороза руки отекали, хотелось им дать отдых. Но тут же он начинал думать о том, что шурф еще не готов, достаточно отпустить бур на минуту — его занесет снегом и похоронит среди пустыни. А без него все дело пропало. Приборы-то не потерялись, они принайтовлены к санкам, друзья, наверное, прикрыли их своими телами. А брось бур — и тогда хоть зубами грызи лед. Нет, такое невозможно.

И как ни тяжело было, он двигался со своей ношей, то держа ее под мышкой, то крепко прижимая к груди.

Растирая рукавицей лицо, он снимал наледь. Бесполезно! Через несколько минут опять на щеках и бровях нарастала снежная маска.

Пчелке становилось жутко. Бур казался теперь совсем непосильной ношей, он тащил его на плече. Плечо ныло, резало, нестерпимо болело, и Пчелка остановился, воткнул бур в снег и оперся на него руками. Силы его убывали, но мысль о том, что задание не выполнено и где-то поблизости лежит на санках автоматическая метеостанция, не выходила из головы, заставляла крепиться. И после минутной передышки мичман двинулся дальше.

Сколько он шел, трудно сказать. Только вдруг снег начал редеть, блеснули просветы, ветер промчался куда-то вперед, унося с собой белые вихри. Протерев глаза, Пчелка наконец увидел необозримое белое поле, залитое солнцем, висевшим низко-низко над горизонтом. Лучи его ослепили, не давали возможности открыть глаза. Это было похоже на чудо: из мрака вырваться на солнечный простор. Правда, при всем обилии света совсем не ощущалось тепла. Казалось, будто сверхмощный прожектор заливает снежную целину. Стоит ему погаснуть, как опять наступит снежное затмение.

Пчелка вспомнил о, защитных очках. Было приказано: на солнце без очков не ходить. Можно получить ожог глаз, а то и хуже — заболеть снежной слепотой. Первый раз без опасения положив к ногам бур, Пчелка надел очки и изумился при виде неба, раскинувшегося широким голубым шатром над белой пустыней; в пейзаж, точно рукой художника, были вписаны призрачные ледяные сопки с голубоватыми вершинами. Мороз основательно пощипывал нос и щеки. К тому же боль в ноге становилась, все ощутимее, хотелось снять меховой сапог и посмотреть, что там случилось, но удерживала боязнь обморозиться.

Мичман осматривался по сторонам, прислушивался. Кругом была такая напряженная, даже устрашающая тишина, будто на всем пространстве в несколько тысяч квадратных километров Северного полюса осталась одна-единственная живая душа — это Пчелка, мичман Дубовик.

Он поднял над головой ракетницу, и тишину ледяной пустыни прорезал выстрел; Когда вдалеке послышался ответный выстрел, Пчелка принял его за эхо. Но вскоре в небо взвилась зеленая ракета, и теперь Пчелка не сомневался — нашлись его друзья. Рука с ракетницей опять взметнулась над головой, и палец несколько раз нажал на курок. В небе опять прочертили след ответные зеленые огоньки. Сразу позабылись все невзгоды: ушибленная нога, мороз… Он увидел там, вдали, черные точки, явно двигавшиеся к, нему. Явления рефракции, характерные для этих мест, искажали перспективу, и Пчелка не мог определить, как далеко от него товарищи, Он взвалил на плечо бур и, прихрамывая, зашагал им навстречу. Многое в жизни приходит и забывается, а вот минуты, когда бежали к нему друзья и как все трое, встретившись, обнялись, а потом с гиканьем и счастливыми возгласами устроили общую свалку, — забыть нельзя.

Лейтенант Кормушенко, растирая щеки, сказал:

— Ну, мичман, мы остались одни…

Пчелка смотрел вопросительно: что это значит?

— Началось сжатие льдов и корабль погрузился, — сообщил Кормушенко. — Но у нас нет оснований отчаиваться. Ни в коем случае нас не бросят на произвол судьбы. Василий, включи-ка станцию, может, кто и откликнется. А мы будем выполнять задание.

Продрогший, съежившийся Голубев, должно быть, так и не снимал наушников: на груди по-прежнему висел маленький микрофон. Сейчас он снова повторял: «Я — «Кит-пятнадцать»… Я — «Кит-пятнадцать»…»

Никто не отвечал.

Пчелке хотелось рассеять тяжелые мысли, собиравшиеся как тучи перед грозой.

— Куда же вы подевались, товарищ лейтенант? Я тильки лунку начав рубать, глянув, а вин след простыв… — с забавной гримасой на лице рассказал он.

— Мы с Василием взялись за руки и не отходили от саней, — объяснял Кормушенко, продолжая растирать снегом обмороженную щеку. — А вот вы-то как, мичман?

— Усе ничого. Тилько нога, хвороба ее возьми, под бур подвернулась, — сообщил Пчелка, показывая на ушибленную ногу.

Теперь он сбросил меховой сапог, снял носок, и все увидели черную голень.

— Давай-ка я тебе помассирую, враз пройдет, — предложил Голубев.

Но едва он дотронулся до больного места, как Пчелка вздрогнул и отстранил его руку:

— Ладно. Потерплю.

Он осторожно натянул меховой сапог.

— Товарищ лейтенант, никто не отвечает, — произнес Голубев, снова и снова включая рацию. Его черные глазки умоляюще смотрели на Кормушенко. — Может, дадим СОС?!

Кормушенко выпрямился и строго глянул на него:

— На войне люди попадали в окружение врагов, без снарядов, патронов; с голода ремни ели — и то не теряли надежды. Ты же сам стоял под дулами немецких автоматов, а тут июни распустил…

Голубев смутился, отвел глаза в сторону.

— Давай поихали, дело не ждет, — сердито проговорил Пчелка.

Все трое снова зашагали по снежной целине, под ослепительно яркими лучами полярного солнца. Они не нашли той площадки, которую Пчелка выбрал для установки метеостанции. Ее замело снегом. Лучше все начать сначала. Благо есть лопаты. В нескольких местах разгребли снег. Проверили — трещин нет. Пчелка опять взялся за бур, начал сверлить лед. Чем глубже уходило острие, тем больше надо было усилий… Одному не справиться. Геннадий и Голубев помогали.

Не терять зря ни минуты. Надо побыстрее установить станцию, чтобы проверить ее работу. Геннадий очертил квадрат, взял в руки кирку, ударил по льду с силой, наотмашь, раз, другой, третий… Скоро утомился. Снял шапку, вытер потный лоб и глянул на Голубева. Тот совсем съежился, изморозь выросла на бровях и ресницах.

— Ишь как тебя разрисовало. Небось закоченел? На-ка, враз согреешься. — Геннадий передал ему кирку и подошел к Пчелке, склонившемуся над буром. Завидев лейтенанта, тот распрямился и виновато проговорил:

— Никак до воды не добраться, бисова сила.

— Отставить! — скомандовал Геннадий. — Шурфик есть — и хорошо. Остальное сделает за нас взрывчатка.

Сняв с санок мешочек с толом и бикфордов шнур, он подошел к лунке и принялся забивать пробуренное отверстие, а когда все было готово, крикнул:

— Ребята, подальше!..

Все трое поспешили в сторону, волоча за собой санки с приборами.

Синий огонек полз по шнуру к лунке, и очень скоро впереди грохнуло. Было похоже, будто в воздух летели обломки упругого толстого стекла.

Теперь все трое бросились обратно к лунке и увидели уже не шурфик, а небольшой колодец, по краям которого валялись осколки льда, в глубине зияла неведомая пустота. Геннадий опустил туда измерительную рейку с зацепом, а вытащив обратно, торжественно провозгласил:

— Вода! — и, посмотрев на деления, добавил: — Ого, два метра шестьдесят сантиметров. Что надо! Блок питания войдет тютелька в тютельку.

Геннадий сделал запись в книжке, спрятал ее обратно в меховой карман и тут заметил, что Голубев, побледнев, опустился на снег. Геннадий тронул его за плечо:

— Что с тобой?

— Не знаю, озноб по всему телу…

Старшине неловко было сознаться в своей слабости.

— Не робей. Сейчас получишь хорошее лекарство.

Геннадий достал фляжку, налил спирт в пластмассовый стаканчик и протянул:

— На, выпей. И вам, мичман, — добавил он, протягивая второй стакан.

Щеки Голубева разрумянились, улыбка чуть тронула его губы.

— Хорошо… Минимум пития. Максимум удовольствия… — с блаженным видом произнес он, сбросив варежки и растирая руки. — Теперь и поработать впору. Разрешите включить рацию, еще попробую…

Геннадий кивнул. Сам он вместе с Пчелкой размечал боковые отверстия для треножника и мачты, на которую будут крепиться приборы метеостанции.

Солнце продолжало светить. Белые торосы отбрасывали длинные синеватые тени. Низко, над самым льдом, гулял ветер. Пчелке стало жарко, и он расстегнулся, собираясь сбросить куртку, но тут послышался суровый окрик лейтенанта:

— Мичман! Вы в своем уме?

— Ничого, товарищ лейтенант, ничого, — смущенно откликнулся Пчелка, торопливо застегивая молнию.

Работа спорилась. Она приглушила все тревожные мысли. Монтировали приборы на опорной мачте.. Вспомнив, что давно во рту ничего не было, наспех перекусили бутербродами, запивая их горячим какао из термоса. И снова принялись за дело…

Мела поземка. Острые, как иглы, снежинки ударяли Геннадию в лицо, мешая разглядеть высоту ртутного столба. Он нагнулся, став спиной к ветру, и записал показания приборов, хотя книжечка намокла и паста карандаша расплывалась. Подняв голову и глянув вдаль, Геннадий заметил грозовые облака — кумулюсы, собиравшиеся на горизонте, и тревога охватила его: надо предупредить товарищей, не исключено, что опять разразится снежный буран…

17

С той минуты, как корабль исчез под толстой ледяной броней, тревога за товарищей, оставшихся там, среди белой пустыни, в лютой беснующейся пурге, охватила весь экипаж. На этот случай все было предусмотрено: связь, вертолеты дрейфующей станции. Наконец, сами десантники имеют и палатку, и солидный запас продовольствия. И все же…

Максимов безотлучно находился в центральном посту или в штурманской рубке, еще больше, чем всегда, спокойно-сосредоточенный. Сейчас он решил посоветоваться. Для начала дал слово Доронину. Тот доказывал — не следует уходить далеко: ураган пронесется, через несколько часов можно всплыть и начать поиск десантников…

— Тем более мы сравнительно близко от них…

Он показал на карту: ножка циркуля остановилась в кружочке, обведенном карандашом. Таланов недовольно повел плечом:

— Зачем терять время? Куда проще отойти подальше, всплыть и вызвать авиацию. Летчики немедленно начнут поиск.

— Я не согласен, — резко возразил Доронин. — Что мы, так уж беспомощны?! Почему не попытаться снять их своими силами? Ведь там не катастрофа. У них достаточно мощная рация, продукты, теплая одежда, сигнальные ракеты, палатка. Запас живучести на две недели…

— Верно! И все же минуты промедления смерти подобны.

Доронин бросил на Таланова сердитый взгляд.

— Не паникуйте, штурман, на то мы и военные люди. Не они первые, не они последние на полюсе. Мы сделаем все, зависящее от нас, и только в самом крайнем случае обратимся за помощью.

Максимов терпеливо выслушал обоих и решительно поддержал Доронина:

— По данным ледовой разведки, у полюса много открытой воды. Полыньи и майны наблюдаются в большом радиусе. Мы несомненно найдем поблизости одну из них. Оснований для паники нет никаких. У нас все возможности снять десантников своими средствами. К помощи авиации мы прибегнем только в самом крайнем случае.

Оба понимали, что слова адмирала имеют сейчас силу приказа.

Максимов вышел в соседний отсек. Через приоткрытую переборку увидел командира ракетной боевой части.

— Готовим отчет по стрельбе, — встал и доложил Петелин, приятель Кормушенко. Пристально взглянув Максимову в глаза, он спросил: — Товарищ адмирал, а разве нельзя было установить метеостанцию там, где мы всплыли?

Максимов выпрямился и, казалось, стал еще выше.

— Нет, нельзя, — резко сказал он. — В районе полыньи или там, где есть трещины, станция в тот же день может погибнуть.

Максимов вернулся в центральный пост, долго глядел на светящуюся точку, медленно двигающуюся по карте, и не мог успокоиться. Так все было хорошо! Точно, по плану пришли к полюсу. Ракета стартовала нормально. И должна же была случиться такая беда!

— Что слышно? — спросил он вахтенного офицера.

— Толстая ледяная броня, товарищ адмирал, — коротко ответил тот и показал на бумажную ленту эхоледомера: перья вычерчивали две неровные линии с причудливыми зигзагами, будто рукой ребенка выведенные горы и крутые спуски…

Максимов, приглядываясь к ленте, увидел вдруг, что обе линии слились в одну.

— Сошлись… — в радостном возбуждении произнес он и не успел кончить фразу — со стороны донесся голос наблюдателя: «Полынья!»

«Наконец-то!» — подумал Максимов. Сердце ныло, и хотелось только одного — скорее всплыть и начать поиск.

По приборам эхоледомера Максимов определил, что над лодкой чистая вода. Он подумал: хорошо, что полынья сравнительно близко от того места, где всплывали в первый раз.

Доронин осведомился о глубине, скорости хода и приказал немного отработать назад, с тем чтобы далеко не уйти.

Лодка остановилась, можно было поднять перископ. Доронин припал к окулярам, в глаза брызнул пучок яркого света, потом открылось пятно воды с голубоватым оттенком. Максимов вращал перископ, стараясь разглядеть кромку льда. Впрочем, его усилия были напрасны: до льда оставалось еще порядочное расстояние.

— Будем всплывать! — медленно проговорил Максимов.

И вслед за тем послышалась команда:

— Откачать одну тонну из уравнительной!

Лаг показывал — скорость погашена.

Лодку неудержимо тянуло наверх к ледяной кромке.

Максимов и Доронин, как и все находившиеся поблизости, напряглись, притихли.

В перископе открылась полынья во всю длину и ширь, а вокруг нее теснились бесформенные глыбы льда. Доронин поднял руку, и, заметив его жест, командир поста без слов все понял: дальше нужна предельная осторожность.

Всплывать не так быстро, иначе взлетим, как мячик, и со всей силой ударимся о лед. И не очень медленно, тут тоже есть опасность: снесет под ледяное поле и можно повредить корпус.

Доронин только кивнул, а командир поста отозвался:

— Есть, товарищ командир!

Отданы нужные команды: все взгляды обращены к одному-единственному человеку — старшине, командиру поста. Он стоит в позе мага, совершающего таинство, перед его глазами одни лампочки вспыхивают, другие гаснут, и чувствуется, как невидимые силы подтягивают корабль все выше и выше…

Доронин видит серо-голубое пятно и темные ледяные бугры по краям. Только стрелка глубиномера все время отклоняется влево: 16… 15… 14… 10 метров…

И вот открыт люк. Доронин, Максимов и сигнальщик выбрались наверх. Крепкий морозный воздух ударил в голову и опьянил. Перед глазами лежала снежная волнистая поверхность, покрытая застругами. Сквозь завесу перистых облаков светило солнце. Белая пустыня успокоилась.

— Совсем по-другому встречает нас полюс, — обрадовался сигнальщик.

Моряки щурились под лучами ослепительного солнца. Не верилось, что совсем недавно где-то поблизости крутила пурга и корабль был среди плавучих льдов, наступавших со всех сторон. Казалось, сейчас сама природа в союзе с подводниками.

— Радистам настраиваться на волну по УКВ, — напомнил Максимов.

Теперь была одна забота: оповестить десантников, что корабль снова всплыл. Придется помимо подачи радиосигналов каждые три минуты выстреливать сигнальные ракеты.

Минуты летели, в небо взмывали новые и новые ракеты: красные, белые, зеленые… Они растворялись, таяли в высоте. Пустыня молчала…

Глядя в бинокль, Максимов думал: а что, если все попытки ни к чему не приведут?.. Он вспомнил и о том, что вопреки своему обычаю ласково и заботливо опекать молодежь, к Кормушенко он первое время относился с известной предвзятостью. И все потому, что когда тот попадался на глаза, в памяти точно просыпались от глубокого сна далекие воспоминания. Их Максимов, казалось, давно перечеркнул и не собирался к ним возвращаться. И все же — так или иначе — фамилия Кормушенко напоминала о многом.

«Теперь, только бы их найти, — думал Максимов, — лейтенанту Кормушенко никогда больше не придется почувствовать, что когда-то, до войны, я, по злой воле его отца пережил черные дни…»

— Товарищ адмирал! «Кит-пятнадцать» отвечает!

И тут нее кто-то заметил вдали зеленую ракету. Моряки, расставленные на мостики, закричали: «Они! Они!..»

— Тише! — Максимов припал к биноклю, неторопливо рассматривал казавшиеся совсем рядом, а на самом деле далекие торосы, каждую складку на белом поле, простиравшемся до самого горизонта.

И опять небо прорезала зеленая ракета…

— Они! Наши!

Ракета погасла, а восторги не умолкали. Только Максимов с Дорониным стояли на мостике с невозмутимым видом, еще не веря тому, что все кончилось — они нашлись…

Но, заметив наконец, на снегу темные фигурки, Максимов тоже не удержался, схватил Доронина за руку и по-мальчишески воскликнул:

— Вон они! Видите?!

— Вижу, товарищ адмирал…

…Скоро почти весь экипаж встречал пленников ледяной пустыни.

Кормушенко и Голубев хоть и с посиневшими лицами, но шагали твердо, уверенно, стараясь не показать усталости. Пчелка сидел на санках. У самого корабля мичман хотел было подняться с саней и не смог. Так, вместе с санями, матросские руки и подняли его на палубу.

Подойдя к Максимову совсем близко, Геннадий вытянулся, приложив руку к заиндевевшей ушанке, и доложил:

— Товарищ адмирал, задание выполнено!

Максимов как ни старался не выдать волнения, на его лице нервно подергивалась жилка.

— Молодцы! Поздравляю… Что случилось с мичманом Дубовиком?

— Бур сорвался, повредил ногу. Сначала думали — пустяк, пройдет, вместе на монтаже работали до самого конца, пока не опробовали приборы, а потом он не выдержал, свалился, — объяснил Геннадий.

Атомоход скрылся в толще вод океана и все дальше уходил от полюса. Люди, утомленные напряженными вахтами, тревогами и волнениями за судьбу товарищей, теперь отдыхали, забывшись коротким сном. Максимов тоже расположился у себя в каюте, зажег настольную лампу. И первый раз за сутки стало удивительно легко…

Утро началось намного раньше обычного. Максимов оделся, по привычке первым долгом прошел в центральный пост, увидел, что все идет нормально, успокоился и приказал вызвать к нему Геннадия.

И вот он вошел. Свежий, порозовевший. Он был все в том же сером свитере, словно только что шагнул со льдины на палубу корабля.

Максимов протянул руку, показал на диван и добродушно спросил, взглянув на унты:

— Вам все еще холодно?

— Наоборот, жарко, товарищ адмирал. Кажется, из ледяной пасти вырвались.

Максимов рассмеялся.

— Да, именно, из ледяной пасти. Не думал я, что так получится… Многое можно предусмотреть, кроме шуток природы.

— Ничего, товарищ адмирал, в жизни все надо испытать.

Максимов с беспокойством рассматривал пятна на щеках Геннадия.

— Крепко вас морозец прихватил.

— Не мороз виноват. Я сам прохлопал. Надо было щеки растирать, а я растирал пальцы. Нужны для дела… Сначала съемка, потом пурга поднялась, ничего не видно, и мы сами чуть-чуть не потерялись. Но все обошлось. Программу выполнили полностью. Станцию установили точно по чертежам. Опробовали приборы. Работают как часы…

Максимов взялся за термос и начал разливать чай: один стакан протянул Геннадию, другой поставил перед собой. И было все очень просто, как бы по-семейному.

— А представьте, если бы мы не нашли «окно», не всплыли в тот же день! Что бы вы стали делать? — спросил Максимов.

— Поставили бы палатку и ждали…

— Ну а если бы на другой день мы тоже не появились?

— Опять ждали бы, — как о чем-то само собой разумеющемся, сказал Геннадий. — Нам некуда было торопиться. Я так и решил: пошли наши на погружение. «Не вешать носа, — говорю ребятам. — Если лодка не всплывет, за нами пришлют самолет».

— Точно! — подтвердил Максимов. — Только куда лучше не ждать авиацию, а своим ходом прийти домой. Не так ли?

— Конечно, — согласился Геннадий и начал по порядку рассказывать обо всем, что было после высадки на лед…

— А ракета, товарищ адмирал… Я ничего подобного не представлял… Выскочила из лодки, как рыба из воды, подумала, подумала и понеслась в небо… Все запечатлено от первой до последней секунды, пока она не скрылась…

Максимов сидел, слушал, устало подперев голову, иногда вставлял слово или интересовался какими-то деталями. Чувствовалось по всему, что он в добром настроении.

— Да, а вы не забыли о вашем намерении изучать историю подледного плавания?

— А как же! Я уже литературу подобрал.

— В таком случае, — улыбнувшись, сказал Максимов, — вам придется включить и свою ледовую одиссею… Теперь вы тоже вроде первооткрывателя. Командир первого у нас ледового десанта.

— Что вы, товарищ адмирал! — улыбнулся Геннадий. — Наше дело военное. Мы выполняли приказ…

— Что же вы подарите дочке на память? — спросил вдруг Максимов, после чая посасывая пустую трубку. — Хорошо бы маленького медвежонка. А то она не поверит, что вы были на полюсе.

Геннадий рассмеялся.

— Живой нам не встретился. Придется подарить плюшевого…

И, снова возвращаясь к событиям на полюсе, Максимов спросил, доволен ли Геннадий своими спутниками.

— Замечательные ребята. Мичман Дубовик и с ушибленной ногой работал без устали. Есть же чудаки, болтают, будто мы все на один манер, какие-то стандартные… — вырвалось у Геннадия.

— Встречали таких?

— Да, случалось.

«Не в бровь, а в глаз», — подумал Геннадий и решил, что наступил самый удобный момент вызвать Максимова на откровенность.

— Товарищ адмирал, извините, давно хотел вас спросить. Да все как-то не решался. Вы вроде были чем-то недовольны мною?

— Недоволен? Ничуть. С чего вы взяли?

— Да так получалось, вы не раз проходили мимо, стараясь не смотреть в мою сторону.

— Ерунда! — не очень уверенно произнес Максимов, — Вы не логичны, Геннадий. (Первый раз Максимов обращался к нему по имени.) Имей я что-нибудь против вас, вы никогда не получили бы такого ответственного задания. Могли ведь и другого офицера назначить. Желающих сколько угодно. А остановились на вас, и, поверьте, не случайно…

— Вы правы. А все-таки что-то было. Помните, у вас за завтраком…

На Максимова смотрели глаза, полные доверия, в нетерпеливом желании узнать всю правду.

— Как же, помню! Ну это, Геннадий, особая тема. У нас еще будет время, когда-нибудь поговорим. Во всяком случае, к вам у меня не было дурного чувства. И не будет! Запомните! — твердо проговорил Максимов и, чтобы больше к этому не возвращаться, взял Геннадия за плечо: — Идемте лучше в лазарет, узнаем, как самочувствие мичмана Дубовика.

Поднявшись, он открыл дверь каюты и пропустил Геннадия вперед.

Лодка шла вдоль берега. Казалось, вершины сопок упираются в нависающие, будто налитые свинцом, тяжелые синевато-стальные облака.

Немногим больше двух недель пробыли в море, а ощущение такое, будто целую вечность.

Максимов и Геннадий стояли рядом на мостике.

— И дым отечества нам сладок и приятен!.. — с чувством произнес Максимов. — В другое время глаза бы не глядели на эти рыжие сопки, а сейчас и они кажутся милыми друзьями. Эх, до чего же хорошо возвращаться домой!

Лодка входила в гавань. Открылась картина, при виде которой у моряков, находившихся на мостике, часто забились сердца.

Вдоль всего пирса чернели бескозырки и бушлаты выстроившихся матросов. Блестела медь оркестра.

Лодка еще не подошла к пирсу, а оркестр грянул знакомый марш. Все притихли в ожидании встречи…

Оглавление