Конец начала

Глава первая

Под новый 1943 ГОД командир полка вызвал командира третьего батальона капитана Басина и замполита того же батальона Кривоножко и, недовольно посапывая, сказал:

— Комдив разрешил вам в порядке опыта вести боевую подготовку стрелковыми взводами. Представьте план занятий и план боевого обеспечения передовой.

Подполковник поерзал, посопел и обратился к своему заместителю по политической части:

— У тебя вопросы есть?

— Вопросов нет, а план политзанятий необходим, — ответил майор и улыбнулся так, словно хотел сказать, батальонному начальству: не трусь, ребята, вы своего добились.

Оба капитана сказали «есть» и оба протянули листы бумаги с планами, предусмотрительно проложенные копирками, — каждый своему начальнику. Командир полка и его заместитель внимательно прочли эти планы и расписались в верхних правых углах: утвердили. Подписывали по-разному: майор сразу, а подполковник несколько раз посмотрел в мутное окошко, потом на капитанов, вздохнув и поерзав, наконец, решился.

— А с пулеметчиками что будешь делать?

— Они, товарищ подполковник, проходят подготовку как кочующие огневые точки. В сущности, одно и то же...

— Снайперов своих передашь в роты?

— Зачем? Они, во-первых, часть моего резерва, а во-вторых, им всегда нужна свобода маневра. Зачем же их сковывать?

— Свобода... свобода, — проворчал командир полка. — В демократию играешь, а они у тебя... по бабам шастают. — Почувствован возможную неприятность, Басин нахмурился, а командир добавил; — Есть такие сведения. — Наклонился вперед, испытующе вглядываясь в комбата. — Скажи мне, Басин, по совести, — зачем ты эту учебу затеял?

— Ну... во-первых, батальон за счет пополнения почти наполовину состоит из бойцов и сержантов... да н средних командиров, которые в настоящем боевом наступлении не участвовали. А то, чему учились в запасных полках и в училищах — забывается. Во-вторых, людям нужно хоть немного отвлечься, сменить обстановку. Все время сидеть в траншеях, в земле... скучновато. А во время боевой подготовки они и отдохнут... морально и отоспятся. А в-третьих, сами знаете — за нами Москва, а противник к ней непозволительно близко. Все равно будем наступать. Вот такие основные причины... нашего предложения.

Подполковник встал — небольшого роста, полнеющий, с сумрачным и нездорово-серым круглым лицом, чем-то напоминающий Кривоножко, — походил и опять сел.

— А ты, капитан, не думал, что то же самое знает и высшее начальство и что в армии есть такой обычай — время от времени менять боевые части. Одни отводятся .в тыл для пополнения и соответствующей подготовки, а другие выдвигаются на передний край. И вот если твой опыт удастся, то полк будет торчать на передовой до... морковкиных заговен. Начальство скажет: а зачем ему отдыхать? Он, понимаешь, и так себе курорт устроил, боевой подготовкой занимается...

Басин и Кривоножко переглянулись — такого оборота они не ожидали. Их смущение, кажется, даже понравилось командиру полка, потому что в его узких, глубоко сидящих глазах мелькнула усмешка.

— Вот так, товарищи, и об этом следует думать. А то как вы там, у себя в вотчине, считаете: мы здесь воюем, а начальство задницы греет и ни о чем путном не думает.

Басину не понравилась командирская шутка; Он подтянулся и сказал:

— Можно, товарищ подполковник, и по-иному рассуждать...

— Это ж как еще?

— Начальство может и так сказать: зачем этот полк отводить? Народу в нем много, участок знает как свои пять пальцев — почти год в обороне сидит, — отдохнули, пускай разомнутся. Прорвут оборону противника, а мы для развития успеха пустим уже тренированные для наступления части. Не знаю, как в этой дивизии и в этой армии было, а там, где я раньше воевал, случалось именно так.

Ради справедливости подполковник кивнул:

— Бывает н так. А бывает и так, как я сказал. Кто ж угадает?

— Мы угадывать не хотим. На юге наши разворачиваются, значит, и здесь пойдем.

— Ладно. Планы утверждены — действуйте. Но только знайте, если что... так не обижайтесь. И на будущее помните, что думать не только о себе нужно...

Капитаны ушли и уже на воле переглянулись и усмехнулись. Кривоножко сказал:

— Удивительная закономерность — всякий начальник убежден, что его подчиненные живут припеваючи, а одному ему трудно.

— По себе знаете? — засмеялся Басин.

Кривоножко вначале не понял комбата, а потом тоже засмеялся.

— Верно. Всегда кажется, что в ротах можно сделать гораздо больше того, что сделано.

Из ближней землянки вышел связной комбата Кислов и выжидающе остановился. Басин приказал ему остаться греться, а сам пошел по отделам штаба — где-то что-то выклянчить, где-то уточнить, где и оправдаться. Кривоножко подался в политчасть за материалами для политинформации и занятий.

В батальон они вернулись за полдень и сразу же приступили к делу — вызвали саперов и приказали отрыть окопчики на опушке рощи за кладбищем, сделать поясные мишени, соорудить и установить чучела для рукопашного боя, вытребовали ружейного мастера... Штаб батальона закрутился, забегали посыльные, и только старшина, командир хозвзвода, кругами, нерешительно бродил вокруг начальства, выбирая нужную ему паузу. Когда она выпала, он почтительно спросил у Басина:

— Новый год отмечать будем? Или как?

— Или как, — ответил Басин. — Отметим завтра... или послезавтра. А сегодня — повышение бдительности.

— Считаете, фриц может полезть?

— Возможно... А вы не считаете?

Старшина помотал головой.

— Мы ему сочельник не портили, он, я считаю, это понимает и нам Новый год не испортит.

— Откуда у вас такие сведения? — нахмурился Басин.

— Не сведения. Пример. На ДОПе ребята рассказывают: у наших соседей — сзади болото. И у фрицев за Варшавкой тоже болото. Где воду для кухонь брать?

А на ничейке хуторок сожженный и — колодец. Так у них там вроде расписания. В шесть утра наша водовозка берет воду в колодце, в семь — ихняя. У них распорядок дня другой, они поспать любят. Н никто в эти два часа по хутору и водовозкам не стреляет — ни они, ни мы. После восьми — пожалуйста. Так же и вечером.

— Черт знает что! — возмутился Басин. — Перемирие какое-то устроили! Выдумываете, наверное?

— Зачем выдумывать? Так рассказывали. Суп да, кашу всем варить надо. И фрицы понимают — время ихнее прошло, ни сил, ни умения отсунуть нас от колодца у них уже нету, вот они и признали равноправие. Перемирия никакого нет, а равноправие установилось, и они это чувствуют. Вот и считаю — раз мы им рождество не испортили, тихонько просидели, они тоже нам Новый год не испортят. Мы им сознательность уже вбили. — Старшина сдержанно, дипломатично улыбнулся. — Теперь остается мозги вправить.

Басин остыл, но приказа своего не отменил.

Забежал Кривоножко — веселый и азартно возбужденный:

— Ну, можем ждать сабантуя.

— Это ж по каким данным? ОБС — одна баба сказала?

— Представьте себе, эта самая баба — персонально я. Снайперы натворили дел. — Басин тревожно посмотрел на Кривоножко, но тот был весел, и, значит, неприятностей не предвиделось. — Они, понимаете, взаимодействовали с зобовсками пушкарями, а те всадили несколько снарядов в наблюдательный пункт. А там. видимо, сидело начальство. Противник заметался, забегал, снайперы стали расстреливать и увидели, что в укрытии стоят легковые автомашины. У них же и с минометчиками налажено взаимодействие, и минометчики открыли огонь. Мин у иих мало, так они только и выпустили две серии. А машины и загорелись. Я представляю, как озвереют фрицы, — побили явно солидное начальство.

Он не успел закончить рассказ, потому что неподалеку от штаба батальона рявкнули тяжелые снаряды, потом разрывы прокатились л стороне. Артиллерийско-минометный обстрел все усиливался, но он не сливался в единый, слитный рев артиллерийской подготовки наступления. В паузах слышались короткие пулеметные очереди.

В эти секунды в Басине все как бы сошлось в одну точку — следовало принимать решение. А чтобы его принять, нужно понять замысел противника.

Можно великолепно кончать сержантские школы, военные училища или академии, но пока не ощутишь конкретного противника в конкретных условиях, не узнаешь его повадок и хотя бы примерного расположения его боевых порядков, правильного решения не примешь.

Басин рассуждал примерно так: артналет явно случайный, словно по тревоге. Вражеские артиллеристы определенно рыскают — тяжелая батарея ударила по расположению штаба. (Вспомогательная мысль: все-таки нужно завершить лысовскую задумку и сменить и КП и НП — противник, кажется, кое-что нащупал.) Ясно, что КП для нее цель номер один, но — плановая. Прошло уже больше минуты, а повторных разрывов снарядов нет, значит, огонь перенесен: ведь для перезаряжания орудий требуется меньше минуты. Разрывов в тылу, на артиллерийских и минометных позициях, нет, противник ведет огонь только по переднему краю. Значит, серьезных намерений у противника тоже нет. Иначе он обязательно постарался бы обезвредить артиллерию. Судя по паузам — противник выводит огонь на какие-то ему одному известные цели или стреляет по тем, которые ему кажутся опасными в данный момент. (Вспомогательная мысль: пусть командир минометчиков — у него есть разведчики — составит схему этих разрывов: нужно знать, какие наши точки и объекты вскрыты противником, пристреляны им.) В паузах ведется пулеметный огонь — при настоящем наступлении, фрицы вести огонь не будут, они выждут, пока отработает артиллерия, а уж потом пулеметами прикроют выдвижение пехоты. Сама пехота днем располагается метрах в ста, а то и дальше от передовой траншеи. Пока она поднимется по тревоге, пока займет свои места и приготовится к атаке — пройдет немало времени.

Все эти, лежащие на поверхности, факты и выводы заставили Басина принять два первых решения. Он приказал телефонисту связаться с приданными и поддерживающими артиллеристами и минометчиками и отдал приказ:

— Ответного огня не открывать!

Что артиллеристы и минометчики уже изготовились к бою, в этом он был уверен. Своим ротам, в том числе и минометной, он приказал:

— Приготовиться к отражению атаки! Людей из укрытий не выводить!

Зачем подставлять их под удары, если еще не все ясно? На переднем крае есть дежурные наблюдатели и пулеметные расчеты, есть дежурные взводы, и если противник поднимется в атаку, роты успеют занять свои места в первой траншее.

Пока он думал и приказывал, слух автоматически отмечал перемещение разрывов, и постепенно стало понятным, что основной огонь сосредоточивается где-то возле стыка восьмой и девятой рот — как раз там, где, как докладывал командир снайперского отделения сержант Жилин, и должны были действовать снайперы и где артиллеристы-противотанкисты старшего лейтенанта Зобова оборудовали свои временные огневые позиции. Пожалуй, все становилось на свои места — снайперы и артиллеристы, кажется, подстрелили большое начальство, и противник прикрывает эвакуацию его остатков, а может, и останков, в тыл.

Можно, конечно, приказать открыть ответный огонь к помешать этой эвакуации, только зачем? Открыть свои огневые и тем самым помочь противнику уточнить их? Израсходовать боеприпасы, которые приказано беречь и экономить? Наконец, показать противнику, что сил на этом участке много, и, значит, привлечь его внимание к девятой роте, из которой и собирались выводить взвод для боевой подготовки? Нет уж... Пусть противник считает, что произошел лишь несчастный случай, а во всем остальном мы соблюдаем... перемирие? Нет. конечно!.. Разумное равновесие.

Зазуммерил телефон, и телефонист молча передал комбату трубку.

— Что у тебя там творится? Где точно? — загремел командир полка.

— Бьют по стыку девятой и восьмой роты...

— Ты взвод из девятой уже вывел?

— По плану — с завтрашнего дня. Так и сделаем. А бьют потому, что снайперы и артиллеристы лупанули немецкого генерала и его свиту. Вот фрицы и взбеленились.

Басин говорил отрывисто, грубовато, и это «лупанули» прозвучало как вызов. Но он знал командира полка и верил, что этот, граничащий с грубостью, тон сделает свое дело. И он сделал. Подполковник помолчал и с долей ехидства спросил:

— А ты откуда знаешь, что генерала? Лампасы видел?

— Две легковые машины сожгли. А кто ж, кроме генералов, на НП на машинах ездит? У нас с вами таковых .не имеется.

Подполковник опять помолчал и уже миролюбиво осведомился:

— Что предпринял?

— Приказал приготовиться к отражению атаки, огонь открывать запретил, людей в траншею пока не вывожу. Сижу и жду, что будет дальше.

— Что ж... Жди. Докладывай.

— Так точно! Доложу!

Огонь противника то усиливался, то ослабевал.

Связной комбата Кислов несколько раз выскакивал из землянки на взгорок, рассматривая участок, на котором бушевали разрывы, и, возвращаясь, озабоченно сообщал:

— Все там же. «Рама» пролетела...

—  «Рама»? — удивился капитан Басин. — Этакое внимание. Это что-то серьезное. Послушайте, — обратился он к замполиту, — вы здесь давно — отмечалось посещение оборины противника высшими чипами?

— Не замечали...

— Вот и я думаю... Наступать собрались? Вряд ли... Позади нас... болота, лес. Зимой, конечно, можно, но ведь дороги... оттепели... Нашего наступления боятся? Так они ж тоже не слепые... Самое большое, чего мы могли добиться своей активной обороной, так это создать впечатление у противника, что нас не растянули, что мы занимаем нормальные участки. Да и мы видим, что они ничего не подтягивали. Что-то тут странное...

Они гадали и прикидывали, что же все-таки происходит, когда .опять, позвонил командир полка:

— Басив, ты откуда взял, что ваши генерала лупанули?

Я уж объяснял — легковые машины, вот этот фейерверк. Он же бесполезный. Рассчитанный на высшее начальство, на расследователей: дескать, мы приняли все меры, но — война...

— Может быть... Слушай, у меня тут тридцать второй. (О! Тридцать второй — это замкомдива!) Он, понимаешь, Не верит... — Трубка помолчала, и уже иной, начальственный баритон недовольно осведомился:

— За каким чертом генералу нужно было ехать в такую дыру, да еще вылазить на НП на самой передовой? Ты, комбат, об этом думаешь?

Нет, минуту назад Басин об этом не думал. Но сейчас тренированный мозг военного человека подсказывал элементы закономерности.

— Я, товарищ тридцать второй, естественно, в его замыслы проникнуть не могу, но отмечу, что в этом районе наши снайперы в свое время взорвали машину с боеприпасами. После этого там появились немецкие снайперы, которых наши сняли. Потом именно там начали действовать прямой наводкой наши орудия. В частности, там же был разбит один НП противника.

— Все это важно... с вашей точки зрения. С точки зрения комбата. А генерал, как правило, мыслит шире. — Трубка замолкла, вернее, из нее долетали отрывочные слова — замкомдива уточнял у окружающих какие-то данные.

Кривоножко воспользовался паузой и шепнул: «Наши на рассвете отметили, что противник устанавливает вдоль дороги новые маскировочные щиты». Басин прикрыл трубку и шепотом спросил: «Когда узнали? Почему не доложил?» — «Да только что узнал — мы ж в полку были, не успели доложить». В землянку вбежал Кислов я сообщил: «Фрицы стали дымовыми стрелять. Ни черта не видно:. Басин подобрался. Это, кажется, очень серьезно, и закричал в трубку:

— Товарищ тридцать второй! Товарищ тридцать второй! Ему ответил недовольный баритон:

— Что там у тебя срочного?

— Противник ставит дымовую завесу! Сейчас пятнадцать двадцать. В такое время генералы обедают, а этот прибыл на НП! Спросите у соседей, может быть, он бывал перед ними раньше. У нас отмечено возобновление маскировочных щитов возле Варшавки. Цепь событий. У меня все! Я — на НП! Здесь остается замполит. адъютант старший на месте, в штабе.

Басин не стал дожидаться ответа и, крикнув; «Кислов, за мной!», схватил автомат и, на ходу. надевая каску, выбежал из землянки.

Глава вторая

В этот раз снайперы и артиллеристы договорились действовать несколько необычно — бить не с утра, а к вечеру, когда противник уже свыкнется с тишиной на передовой. Поскольку целью стал наблюдательный пункт — его выслеживали долго и выследили надежно, — считали, что именно в это время в него набьется народ: солнце падет в закат и наши позиции будут хорошо освещены. Золотое время для наблюдения. Пушку артиллеристы выкатили на временную огневую загодя, в утренних сумерках замаскировали и ушли отдыхать. Снайперы охотились на участке седьмой роты старшего лейтенанта Чудинова. Два ее взвода занимались чисткой траншей и ремонтом дзотов. Их следовало прикрыть огнем.

В назначенный час снайперы по траншее второй линии перебрались поближе к крайней, девятой, роте Мкрытчана и замаскировались. Потом ползком, по снежной траншейке, выползли и артиллеристы. И снайперы и артиллеристы, видели, как с Варшавки свернули три легковых автомашины и пропали в кустарниках и лощинах. Прямой связи между снайперами и артиллеристами не было, но договоренность о взаимодействии имелась: пушка сержанта Рябова откроет огонь только по целеуказаниям снайперов. Расчет терпеливо ждал этого целеуказания, считая, что снайперы слишком медлят.

Напряжена все усиливалось, и пушкари уже вслух ругали жилинскях ребят. А Жилин думал и рассчитывал.

Вполне вероятно, что на этот участок прибыло большое начальство: три легковушки есть три легковушки. Рядовые или фельдфебели в них не ездят. А раз прибыло большое, так оно побеседует с местным начальством. И разговор этот произойдет не на открытом месте, а в блиндаже, Жилин вспомнил, сколько времени занимали подобные разговоры, когда в их батальон прибывало полковое или дивизионное начальство. Закусывать оно не закусывало. Оно смотрело на карты, выслушивало объяснения комбата или командиров рот, потом желало осмотреть передовую и обозреть позиции противника. Комбат и комиссар вели прибывших по самому надежному маршруту, на самый надежный наблюдательный пункт, попутно организуя прикрытие. На всякий случай. Именно так, скорее всего, поступал и противник...

И действительно, Жилин увидел мелькание касок над ходами сообщения — дежурный взвод занимал позиции; хлопнули двери дзота — отозвали с отдыха пулеметчиков. Потом невдалеке от наблюдательного пункта мелькнули тени, похожие на поясные мишени. В любое иное время и Жилин и другие снайперы обязательно стреляли бы по этим теням-мишеням. Но сейчас все молчали и все злились на Жилина: отчего он не стреляет?

А Жилин считал.

В блиндаж наблюдательного пункта прошло двенадцать человек: местного начальства столько и не наберется — значит, наверняка припожаловали приезжие. И наверняка со свитой. Вряд ли появятся новые: блиндаж не вместит.

Теперь следовало чуть подождать, пока все эти люди приложатся к стереотрубе (по блеску ее стекол и был засечен НП), пока сверятся с картой — словом, успокоятся в обычной боевой работе. Жилин подождал минуты три, еще раз внимательно осмотрел свое рабочее место — снежный бруствер, расчищенную площадку, на которой лежали три патрона с пулями, имеющими красный трассер, ногой нащупал подобранную накануне ржавую каску. Потом затаил дыхание и плавно нажал на спусковой крючок. Винтовка привычно ударила в плечо, пенек оптического прицела подскочил над темной щелью вражеского НП. Зеленая трасса погасла как раз под этой щелью. Жилим по привычке быстро перезарядил винтовку и опять выстрелил пулей с зеленым трассером.

В эти мгновения сержант Рябов негромко скомандовал: «Расчет, к бою», и пушкари бросились к уже заряженному орудию. Наводчик видел трассу и сразу подвел перекрестие панорамы-прицела под щель. Когда там погасла вторая трасса, Рябов, опять негромко, скомандовал: «Огонь!»

Первый снаряд потянул за собой алую трассу, и она сразу же скрылась в щели наблюдательного пункта. Звук разрыва — глухой, утробный — донесся до Жилина, а дыма и огня разрыва так никто и не увидел — видно, амбразура была плотно прикрыта телами...

Артиллеристы работали в бешеном темпе, и пушка стреляла почти с такой же скоростью, как зенитная, автоматическая. После четвертого снаряда они впряглись в лямки, навалились на щит, на колеса и поволокли пушку за гребень высоты в лощину...

Жилин видел, как после второго разрыва от вражеского НП кто-то, размахивая руками, бросился к дальним кустарникам. Там, за кустарниками, по-видимому, в неглубокой лощине, взметнулось белое облачко: шофер завел остывший мотор. Вот тогда-то Жилин и выпустил по этим кустарникам тря пули с красным трассером — сигнал минометчикам, целеуказание. И командир минометной роты на своем НП принял это целеуказание, потому что едва артиллеристы закончили свое дело, как в кустарниках встали дымно-белесые от взметенного снега бутоны минных разрывов, а потом черным султаном потянулся дым от подожженной машины.

Дело сделалось хорошо, грамотно. Жилин бросил на бруствер заранее припасенную старую каску и помчался в сторону, на запасную огневую позицию — к НП бежали солдаты противника, и заворчали пулеметы. Как было договорено заранее, подошло время остальных снайперов.

Ефрейтор Джунус Жалсанов сузил и без того узкие, чуть наискось прорезанные темно-карие глаза я снял предохранитель. Он даже не взглянул на своего нового напарника — раскрасневшегося рядового Засядько. Джунус знал, что Жилин, работавший раньше в паре с Засядько, приучил его понимать боевой замысел без слов. Засядько тоже изготовился к стрельбе, к едва Жалсанов сделал первый выстрел, как сейчас же прогремел второй.

Оба выстрела были заглушены начавшимся артобстрелом противника. Снаряды рвались левее, примерно там, где отстрелялась наша пушка и откуда так поспешно убежал Жилин. Оба снайпера били размеренно, не торопясь, и каждая пуля или выводила из строя противника, или, посвистывая возле мечущихся немцев, нагнетала панику.

Вторая пара снайперов — Малков и Кропт — засела много левее того места, откуда стрелял Жилин, неподалеку от НП своего батальона. С открытием огня они опоздали, потому что первые снаряды — вначале тяжелые, а потом помельче — рвались совсем близко и лохмы дыма закрывали цели, которые были видны не так хорошо, как Жалсанову. Но когда противник перенес огонь поближе к брошенной каске, они тоже вступили в дело, стреляя по амбразуре работающего дзота.

Оба даже не заметили, когда к ним подполз Жилин в тоже стал стрелять, а когда противник начал ставить дымовую завесу, смолк. Дым потянуло на северо-восток, в сторону правофланговой роты Мкрытчана, туда, где находилась пара Жалсанова. Теперь они не могли видеть района вражеского НП, и Жилин помчался назад. На полдороге к брошенной им каске он выбрал в траншее местечко, с которого, хоть и неважно, но все-таки просматривались кустарники и ход сообщения, и снова открыл огонь: главное — не давать противнику опомниться, сбивать его спесь, расшатывать его уверенность в себе.

Добежавший до своего НП капитан Басин быстро разобрался в обстановке и наблюдал за событиями, не вмешиваясь в них. Он быстро оценил разумность жилинского замысла, четкость исполнения и позвонил командиру полка:

— У нас все в порядке. Но, видно, насолили фрицам.

— Слушай, Басин, так вы ухлопали генерала или не ухлопали? Доносить ведь надо.

— Мне отсюда лампасов не видно, — усмехнулся Басин. — Но на всякий случай донесите — убит немецкий полковник, оберст. А если он окажется генералом, так нашу с вами скромность могут и оценить...

Глава третья

Потребность человека в праздничной радости неистребима. В канун Нового года никто специально не сговаривался, но подавляющее число бойцов и командиров батальона стало готовиться к празднику: экономились стограммовки, запасалась закуска.

Там, где стоят войска всегда найдутся заядлые охотники и рыболовы а в ближнем опустевшем тылу в ту зиму развелось немало дичины — зайцев, рябчиков и даже тетеревов. Почему бы не пойти пристрелять винтовку, а заодно и поохотиться? Почему не сбегать на ближнюю .реку, прорубить лунку не посидеть с удочкой? А если и попадешься, так всегда можно сказать, что бегал на постирушку, командир отпустил.

Кто-то попадался на этих операциях, кому-то доставалось, их понимали, жалели, хотя и знали, что иначе нельзя, — дисциплина. Но, понимая, все равно рисковали и «химичили» сами, потому что жажда праздника была сильнее.

Занятый раздумьями о будущем, капитан Басин просмотрел нарастание этих настроений, но быстро приспособившийся к новой обстановке капитан Кривоножко их уловил. Он по опыту школьной жизни знал и жажду праздника, и соревновательный настрой ребят ; и знал. что, запретив школьный праздник, сделаешь только хуже. Праздник состоится — раздробленный, смятый — на квартирах, в подворотнях, на чердаках и обязательно превратится в неприятности. Вот почему, когда командир хозвзвода загодя выяснял мнение замполита о праздновании Нового года, Кривоножко ответил неопределенно:

— Время еще есть... Посмотрим, как сложатся дела. Но вообще-то...

Когда Басин запретил эту подготовку, а старшина сообщил об этом Кривоножко, тот грустно улыбнулся, как человек, который отлично видит промахи начальства, но в силу своей подчиненности не может или не имеет права исправить их.

— Ладно, старшина. Новый год мы отменить не в силах. А приказ командира есть приказ, и мы его выполним... Но если позволит обстановка... То почему же нет?

Они заговорщицки рассмеялись, и старшина, как и многие другие в последнее время, убедился: замполит в общем-то хороший мужик. Понимающий...

В сумерках снайперы выбрались с передовой, а капитан Басни остался на НП. Его беспокоило оживление противника. Можно было ждать его мести. Но пока он, Кислов, связисты и наблюдатели следили за противником. постоянно перезваниваясь с командирами рот и приданными артиллеристами, — жизнь шла своим чередом.

Бойцы выходили на ночное дежурство в траншеи я, дзоты, как никогда, деятельные и веселые — слух о том, что снайперы, артиллеристы и минометчики ухлопали немецкого генерала, веселил и наполнял гордостью. Правда, поближе к полуночи слухи обросли такими подробностями, что услышь эти байки артиллеристы, они бы возмутились: получалось, что они вроде и ни при чем. Впрочем, если бы пехота услышала то, что говорилось среди артиллеристов, она бы тоже возмутилась, — выходило, что снайперы и минометчики только ахали и мешали: затянули целеуказание, прикрыть пушкарей от огня противника не сумели и сейчас тоже молчат, как будто в рот воды набрали, — того и гляди, противник испортит праздник.

Глава четвертая

После ухода Кислова из отделения домовитый порядок снайперов нарушился, хотя Кислов и помогал чем мог. Когда отделение вернулось в нетопленую землянку, приподнятое, праздничное настроение угасло, пробилась обида неизвестно на кого и на что.

Когда разожгли светильник и Мал ков, чертыхаясь, начал растапливать печь, всегда молчаливый и потому, должно быть, незаметный, бывший партизан и связист Алеша Кропт обратился к Жилину, кажется, с первой за все время пребывания в снайперском отделении просьбой:

— Разрешите отлучиться на полчасика, товарищ сержант?

На пего посмотрели с удивлением и даже с осуждением: после такого боя, перед самым праздником следовало бы побыть вместе, а он отрывается, у него какие-то особые дела... Жилин поморщился, но кивнул — идите. Костя не любил доставлять людям неприятности, он был уверен, что сделать людям хорошее всегда и легче и приятней, чем сделать плохое...

Когда Кропт ушел, Костя грустно усмехнулся:

— Ну вот, добровольцы-москвичи, равно как и комсомольцы, и остались мы старой компанией. И нет за той компанией ни догляду, ни, обратно же, заботы. Как будем встречать Новый год?

— Как его встретишь? — злился Малков, раздувая огонь под загодя не просушенными дровами — Мамы с папой не предвидится, в магазин не сбегаешь. Поужинаем — и на боковую.

Джунус грустно усмехнулся и стал закуривать, Засядько отвернулся — ему вспомнился дом и школьная елка.

— Ну, сознательность, ну, крепкое моральное состояние: чуть что — разнюнились, — притворно-сердито причитал Костя. — Вместо того чтобы повышать бдительность, они собираются дрыхнуть. Не пойдет! У кого что есть в загашниках?

А что могло быть в загашниках у снайперов, которые каждый день выходили в бой?

— Понятно... Старшин из вас не получилось. Я, видно, тоже не выдвинусь. Хотя, может, до каптенармуса и дослужусь. — Костя достал свой вещмешок и вынул из него неполную фляжку с водкой и банку американской тушенки. В дни его наивысшей славы, после возвращения из дома отдыха, эти богатства подбросил ему командир хозвзвода. У Кости хватило ума не сразу передать их в общий котел. — Остальное приложится. Засядько! Смотайся-ка к Марии и попроси маленько картошки. Кое-что сварганим. Джунус и я — за приборочку. Порядочек должен быть, как в гвардии...

— А какой порядок в гвардии? — спросил Малков.

— Опытно-показательный. Гвардия — носитель передового боевого опыта. Понятно?

Что-то стронулось в отделении. Разгоралась печка, и ребята словно оттаивали. Стали перестилать нары, подметать, но тут вернулся растерянный Засядько и сказал:

— Картошки не дали...

— Кто не дал? — замирая от недоброго удивления, спросил Костя.

— Мария... Говорит, нечего вам возиться.

— Она что, сама приготовит?

— Да... нет... Просто она сказала, чтоб мы не возились. Что надо — сделается...

Ребята оценивающе оглядели растерянного Засядько, но так и не решили — радоваться им или сокрушаться.

— Она сказала — готовьтесь там...

— Ну и черт с ним! — рассердился Костя. — Раз не разжился картошкой — валяй вон с Малковым в лес, нарежьте лапника...

Засядько с Малковым стали натягивать полушубки, но в дверь постучали валенком.

— Кто там еще? — спросил Малков.

— Открывай, руки заняты! — крикнул из-за двери Кропт.

Он вошел в землянку задом, чтобы ногой прикрыть дверь, а когда обернулся, то оказалось, что под мышками у него зажаты свертки, а в руках он держал маленькие елочки. Аккуратно разложив елочки па нарах, кинув на стол свертки, Алеша стал вынимать из карманов блестящую катушку, разноцветную проволоку и бумагу. Снял полушубок и скромно сообщил:

— Вот...

— Что — вот? — нарочито серьезно спросил Костя.

— Все для елки.

— Что все?

— Бумага и проволока на игрушки. И серебряная бумага. Из микрофарад.

— Это что еще за микрофарады?

— Это, товарищ сержант, конденсаторы большой емкости. Они делаются из станиоля. А станиоль — это тонкая-тонкая, вроде -папиросной бумаги, блестящая лента. Серебряная. И на игрушки и так... вообще. А вот здесь, — Кропт пошевелил сверток побольше, — заяц. А вот это, — он похлопал по свертку поменьше, — компот.

— Черт! — восхищенно протянул Костя. — А ведь ты похлеще Кислова. Но откуда компот?

— Я, ребята, зайца недавно убил. Во время тренировок. Шкурку содрал, а тушку закопал в снег. До Нового года. Шкурку отдал командиру хозвзвода второго батальона — у них там свой скорняк есть. А мне за это компот. А все остальное ребята из взвода связи выдали.

— А как же твоего зайца никто не слопал? Мышей же до черта, да и так... вообще... хищники.

— Так я его по-партизански хранил: облил водой. обморозил, а лед никакие мыши не прогрызут, а хищники не учуют.

— Ну. знаете ли, товарищ Кропт, я даже не представляю, что с вами делать! — Костя обвел взглядом отделение. — Ведь придется его качнуть. А?

И ребята, преодолевая веселую оторопь и попадая в тон командиру, почти серьезно согласились с ним — качать нужно. Заслужил! Но Кропт тоже попал в тон и потому, очень внимательно осмотрев низкие, чуть сочащиеся влагой накаты, согласился:

— Качать, конечно, нужно. Но только на четвереньках — иначе до накатов не достанете.

Терпеть дольше этот нарочито серьезный разговор уже не было сил, и ребята навалились на Кропта, покатали его по нарам, а он, отчаянно крича: «Елки! Елки!», не отбиваясь, хохотал вместе со всеми.

Когда все улеглось, он вынул из полушубка ножницы и серьезно сказал:

— В нашем распоряжении всего час. За этот час нужно сделать все заготовки. А потом за ножницами придут. И за клеем. Садитесь за работу.

Они тесно уселись за шаткий стол, светильник поставили в середину. Каждый, кроме Джунуса, когда-то клеил игрушки для елки, и каждый взялся за дело. Джунуса заставили резать блестящий, почти невесомый станиоль на узенькие полоски. Ножницы оказались занятыми. Тогда в ход пошли ножи-складни и финки. Ребята сопели, вспоминая нелегкие конструкции корзиночек и хлопушек, и поначалу отрывисто перебрасывались словами, потом, когда работа увлекла, Засядько сказал:

— А у нас в Пидгороднем елок в общем-то и не было. У нас сосенку обряжали. Привозили издалека. И свечей много было. А еще яблок и конфет. Ну, яблоки у нас в каждой хате запасали, а вот конфеты — то да... И вот однажды, я уж в седьмом учился, батька одного первоклашки приволок в школу три огромных свежих кавуна. Ну, это арбуза по-нашему. Квашеных кавунов у нас в каждой хате сколько хоть. А тут — свежие... Думали-думали, как с ними поступить. Крестовину для елки сделали трехпалой и поставили ее на арбузы. Елка на трех арбузах, как на трех китах... Ну, танцевали там, колядовали и всякое такое, а потом разделили на всех и конфеты, и подарки, и те арбузы. А они ж — красные и сладкие. Я, понимаете, ем и все время думаю: чем же это арбуз пахнет? Никак не пойму — знакомое что-то, а не вспомню. И уж как пошли домой — понял. Свежий арбуз пахнет снегом. И сейчас, как только снег выпадет, так я — вспоминаю те арбузы.

Засядько замолк. Шуршала бумага, ребята тоже вспоминали свои детские елки, и воспоминания те уводили все дальше и все глубже, поднимая затаившуюся в сердцах нежную слабость. Алеша Кропт вздохнул, быстро взглянул на Жилина и, поймав его тревожный взгляд хитро посмеиваясь, сказал:

— А у меня самая странная елка была в прошлом году, на Могилевщине, в партизанах. Оно ж хоть и оккупация, а с довоенного еще много чего осталось. Мы тоже собирались встретить Новый год, и мужики подвалили нам и сала, и колбас, и самогонки, и яблок само собой. так что н разговеться было чем и повеселиться с чем. И елку устроила прямо в лесу, возле землянок. Выбрали, которая покрасивше, и убрали, чем могли. Но тут пришли разведчики и сказали, что в недалекую деревню приехали за кабанчиками фрицы, а у них машина и сломайся. Может, даже разморозилась. Морозы, как помните, в прошлом году были крепкие. Комиссар спрашивает: «Кто хочет в гости к фрицам?» Собралось нас человек пятнадцать — и поехали. На дровнях. Приехали, а у них — пир горой. Сидят фрицы в бывшем правлении, мундиры расстегнутые, самогон жрут. А девчата им песни поют. И елка стоит — заставили игрушки со всей деревни собрать. Ну, мы в правление, «хенде хох» и все такое. Взяли их тепленькими...

Никто, из деликатности, наверное, не спросил, что сталось с теми фрицами уже в новом году, но Малков поинтересовался, что сделали с фрицевской размороженной машиной и ее грузом.

— Машину взорвали, а груз деревенским раздали, вернули, — ответил Кропт.

И ввернул очень соленое словцо, от которого Засядько покраснел, а Джунус и остальные еще долго смеялись, Сосредоточенно и весело делая непривычную, деликатную работу — склеивая немудрящие елочные игрушки, бумажные цепи, обряжая их полосками блестящей фольги.

И никому не казалось странным, что вот эти ребята. совсем недавно еще мальчики, несущие в своих душах нежные воспоминания детства и домашних мирных радостей, занимаясь самым тонким и самым светлым делом, какое только можно придумать — созданием игрушек, — совсем недавно были в смертном бою.

Должно быть, Засядько первый стал напевать свою любимую песню: «Дывлюсь я на небо, тай думку гадаю...». но она, эта песня, вдруг объединила всех, потому что каждый, даже делая то, что он делал на войне, все равно мечтал о каких-то особых подвигах, которые нужны-то были не только ему лично, но и всем. Всем, потому что только со всеми он мог выйти из того нечеловеческого состояния, в которое его ввергли. И даже Джунус, из рода воинов, не знавший этой песни как следует, гудел наравне со всеми и искренне жалел, что ему, степняку, бог не дал настоящих крыльев, чтобы покинуть землю, взлететь в небо и там, в ясной синеве, на виду у всех свершить нечто такое, что приблизило бы освобождение всех, а значит, и его лично, от уже привычного, уже обыденного дела...

— Хватит игрушек. Теперь еще лапнику достать и можно убираться, — сказал Кроит.

— Ты ж две елки принес... — удивился Жилин.

— Так, товарищ сержант, Кислов же сейчас с комбатом. Надо ж ему помочь. Он же нам помогает.

Выходило, что вторая из принесенных Кроптом елочек предназначалась комбату. Ребята сразу приняли такое решение Алеши, но Костя задумался. Не так уж много времени прошло с тех пор, как погиб Лысов. Пока он жил, Костя даже посмеивался и над ним и над комиссаром. Но сейчас Жилин уже не чувствовал неприязни к бывшему комиссару. Прошлое затушевывало все плохое и высветляло хорошее. Вспомнив Лысова, Костя не мог не вспомнить и Кривоножко: нет теперь у него связного, некому о нем позаботиться, и Костя не пожалел его, а просто воздал должное.

Оценил, как положено, и приказал:

— Засядько и Малков, давайте-ка за лапником и заодно сработайте еще одну елочку. И зайца Марии занесите.

Кропт взглянул на Костю своим ясным, жестким взглядом и доложил:

— Ей я уже закинул. Прямо в землянку.

Костя неудержимо покраснел. Все это время никто никогда не намекал на его любовь с Марией. Самым страшным для Кости оказалось то, что о ней, о ее одиночестве он не подумал. Но быстро овладев собой, ответил небрежно:

— За то она тебе спасибо скажет, но не об ней речь. Комсомольцы, а о партийном руководителе не подумали...

Кропт кивнул, а Малков, конечно, не преминул съязвить:

— Ты, сержант, что-то отношения меняешь...

— Время, дорогой мой, меняется. Время.

Ребята стали одеваться, рассовывая ножи и гранаты.

Жилин, независимо посвистывая, стал клеить игрушки для третьей елки. Кропт осторожно спросил:

— А это ничего, что замполиту и вдруг — елку?

— Что здесь такого? Елка же не религия, а обычаи. А он русский, и ему наши обычаи близки. Верно, Джунус? Джунус кивнул — конечно!

Глава пятая

Весь этот хмурый, морозный вечер передовая жиля затаенно, ожидающе. Постреливали пулеметы, и плыли разноцветные трассы над подернутыми копотью снегами, остывающие воронки затягивались инеем, небо поднималось и светлело. Ракеты уже не доставали до облаков и бессильно играли желтоватым огнем в воронках, на свежем инее.

Но все это, привычное, надоевшее до оскомины, жило не так. как всегда — ровно и размеренно. В ритме передовой появлялись сбои. То сразу заговаривали несколько пулеметов и за Варшавкой полыхали огнем минометы, роняя на передовую подвывающую, свистящую смерть, а то вдруг все стихало, лишенное ракетных подпалин небо высвечивалось, иногда в разрывах облаков, как иней в воронках, посверкивали звезды. В тишине проступали звуки — шаги по промерзшим траншеям, звяк оружия и котелков и, наконец, говор.

Басин приказал вызвать девятую роту.

— Старший лейтенант Мкрытчан слушает.

— Что у вас?

— Шумят. Похоже, готовят разведку.

— Почему — разведку? Может, ночную атаку?

— Для большой атаки шума мало. Для разведки боем — подходит. И потом, у меня вроде бы не слишком шумно, а вот правее...

— У тебя связь есть, выясни.

— Я уже выяснил — перебросил вправо два станкача.

— Правильно! Минометчикам и артиллеристам я прикажу...

Но Басин не спешил звонить артиллеристам и минометчикам.

Он позвонил командиру полка и, почтительно поздравив с наступающим Новым годом, сообщил:

— Нам кажется...

— Кому это — нам? — перебил его подполковник: обстановка требовала особой бдительности и организованности. а комбат начинает доклад как-то уж очень по-граждански. Надо подтянуть!

— Нам — это значит мне, командиру девятой роты и нашим соседям справа. Так вот, нам кажется, что противник готовит разведку боем.

— Так что? Сами не отобьетесь?

— И еще нам кажется, что на том участке сменились части противника.

Подполковник помолчал, а потом ядовито сказал:

— То тебе кажется, что вы генерала ухлопали, а теперь кажется, что противник сменился. Не слишком ли многое кажется? Может, уже начал встречать Новый год?

— Да нет, товарищ подполковник, пока еще не встречал, а доложить обязан.

— Ну, хорошо. Молодец, что доложил. Поставлю в известность. Держи в курсе и смотри да поглядывай... Сам знаешь — Новый год...

Басин не знал, что первый его доклад о действиях снайперов и минометчиков был передан в дивизию, а комдив счел необходимым доложить об этом в армию.

Так второй раз в один день имя комбата Басина прошло по штабным проводам и легло на стол многим высшим командирам. Само по себе это имя говорило им немногое, но, повторяемое, оно невольно запоминалось. И запоминалось не вместе с чем-либо неприятным, а таким, что можно было сообщить другим, о чем стоило поговорить и даже проанализировать.

Ничего сиюминутного такое запоминание имени не давало и не могло дать ни самому Басину, ни командиру полка, ни кому-либо другому. Но решающие события в жизни никогда не случаются сразу, мгновенно, как бы быстротечны и неожиданны сами по себе они ни были. Они готовятся исподволь, незаметно...

Все, что требовалось сделать в преддверии активных действий противника, Басин сделал: предупредил начальство, нацелил подчиненных, постарался осмыслить надвигающиеся события. В иное время он наверняка бы волновался: он не мог знать, как поведет себя противник. Может быть, он готовит наступление па всем участке, а может, только разведку. Но в эту новогоднюю ночь он почти не волновался. Оценив обстановку, рассчитав свои силы и возможные силы противника, Басин принял решение...

Впрочем, это так только пишется и говорится — принял решение. Решений было много, несколько десятков. Комбат мысленно разыгрывал множество вариантов возможного боя и в каждом отдельном случае решал: Если противник вот так, то я — вот эдак. Н все эти варианты решений откладывались в памяти. А поскольку все они как будто обеспечивали выполнение основной задачи — стоять насмерть и не пропускать противника, да еще и давали возможность выполнить вспомогательную задачу — не понести потерь, не дать противнику взять «языка» и нанести этому противнику наибольший урон, так что же еще требовалось? И он отдал только самые необходимые распоряжения, ожидая прояснения обстановки. Решения у него уже были, но сомнения... в глубине души сомнения в правильности вариантов все-таки оставались...

Вот почему Басин обрадовался приходу Кривоножко.

— Ну, как там? Тихо? — с полуулыбкой спросил Басин, когда Кривоножко закрыл за собой дверь НП.

— Да не очень и тихо... Готовятся... — улыбнулся Кривоножко.

— Неужели все заметили? — встревожился Басин, сомнения, что все-таки жили в душе, окрепли. Ведь если заметили все, так дело серьезное...

— Что заметили? Что Новый год подошел?

— Так что, к Новому году готовятся?

— Ну а как же? Обычай, он и есть обычай... Мкрытчан, например, грозится угостить шашлыками — намариновали несколько котелков.

Басин нахмурился.

— Там не о шашлыках думать нужно.

— О разведке противника? — небрежно, даже как бы с насмешкой, спросил Кривоножко. — Что нужно сделали, пойдет — встретят. Не пойдет — и так обойдутся.

Легкость, которая прозвучала в словах замполита, и успокоила и огорчила. Люди и его замполит осмелели, но еще не понимают обстановки: ведь сменились части противника. А это чаще всего бывало перед наступлением. Но Басин не успел объяснить всю сложность положения, потому что Кривоножко, все так же спокойно и чуть небрежно, сообщил:

— Мкрытчан просил передать — соседи тоже считают, что перед ними сменился противник. Но общее заполнение передовой явно уменьшилось...

— Не понял.. Как это — общее заполнение передовой?

— Ну, солдат на ней стало меньше. Огневых средств. И только вот здесь, на стыке, народа прибавилось.

Вот оно что... На стыке флангов. На том самом уязвимом месте обороны, который .полагается укреплять и защищать особенно надежно, но до которого почему-то всегда не доходят руки в надежде, что руки дойдут у соседа. Так уж повелось — противник всегда нащупывал эти самые стыки флангов, границы между соседствующими подразделениями и частями, и наносил по ним удар. Такой удар чаще всего приносил успех, соседи ведь надеялись друг на друга... Что ж удивляться, если и новый противник нанесет удар в стык и батальона, и роты, и полка — самое удобное место.

«А они там шашлык маринуют... Бастурму», — сердито подумал Басин и полез за картой.

Если верить тем шумам, которые подсказали Басину новый стык-границу нового противника, так его силы собираются как раз у этого самого стыка. Зачем? Ведь еще никто не слышал, чтобы противник начинал наступление со своего стыка. А вот замаскировать, не дать противнику его нащупать — святая обязанность любого командира любой армии.

И все происшедшее за день и раньше, и здесь, перед Басиным, и гораздо дальше, под Сталинградом, сразу осветилось одной вспышкой-догадкой.

Там, далеко на юге, фрицев бьют. Резервов у них нет. Их надо выискивать. И вот здесь, на Варшавке, и выкраиваются эти резервы. Одни подразделения и части растягиваются по фронту, а другие тем временем выводятся в резерв. Именно так поступило в свой час наше командование, растянув дивизию, в которой служил Басин, и выведя в резерв соседнюю. Как раз так собирался сделать и сам комбат — растянуть роту Мкрытчана, а один взвод вывести в резерв, на боевую учебу.

И вот растянутая часть или соединение противника, чтобы скрыть свой стык с соседом, свои границы, решает именно на стыке нанести удар или провести разведку. чтобы мы посчитали, что все идет как прежде: никакого стыка нет, никакой смены не произошло...

Все как будто сходилось и выстраивалось в стройную систему.

— Соседи отхода не замечали? Или смены частей?

— Раньше, говорят, машины шумели. Да и у Мкрытчана замечали... так. мелочи...

Ох, эти мелочи!.. Слишком часто они-то и становятся главным.

Басин приказал телефонисту вызвать поддерживающих полк артиллеристов, поздравил уже веселых и шумных командиров с Новым годом и попросил их подготовить огонь по глубине немецкой обороны.

— Главное, в тот район, где мои сегодня сожгли немецкие машины.

— Ты что, капитан, и под Новый год собираешься воевать? — притворно удивился командир гаубичного дивизиона. — В будни воюешь, а теперь и в праздник?

— А что делать? — так же притворно вздохнул Басин. — Такая жизнь.

Это веселое притворство понравилось обоим. Басин был уверен, что артподдержка обеспечена.

— Знаете, — обратился он к Кривоножко, как всегда избегая называть его и по должности и по фамилии — что-то еще мешало обоим устанавливать более короткие отношения, — мне кажется, что противник оттягивает от нас силы в резерв.

— Вполне вероятно. Кавказ зашевелился...

— Вот я и думаю, а вдруг и нам придется зашевелиться?..

— Когда — вот вопрос...

Они помолчали. Кривоножко уже совсем собрался уходить в седьмую роту, но в это время справа звонко и требовательно застучали станкачи.

— Мкрытчана! — крикнул Басин телефонисту.

В землянку вбежал связной комбата Кислов, поправил шинель под ремнем и доверительно, словно сообщая нечто приятное и долгожданное, доложил:

— Товарищ капитан, фрицы полезли.

С НП все траншеи девятой роты не просматривались — их скрывал срез амбразуры. Басин крикнул Кислову: «Наблюдай!», подхватил протянутую телефонистом трубку, а второй рукой потянулся за каской.

— Что там у вас? Мкрытчан?

— До взвода противника выдвинулись за свои проволочные заграждения. Соседи и мои станкачи открыли огонь.

Сомнения сразу исчезли. Все подчинилось обстановке.

— Зачем спешили! Пусть бы лезли дальше!

— Я и сам так думал, но соседи... Да и у меня пулеметчики молодые. Напряжение, понимаешь... Нервы не выдержали.

— Ну ладно... Я им сейчас устрою концерт, чтоб они на всю жизнь запомнили! — И мстительно добавил:

— Надо на их психику давить. Ломать психику!

Басин вызвал минометчиков и артиллеристов и попросил дать хороший огневой налет и по первым траншеям и по глубине обороны противника.

Артиллеристы еще не открывали огня, а Басин уже доложил командиру полка о событиях и своих решениях и добавил:

— Я — в траншеях! Здесь за меня замполит.

Командир полка кашлянул и сердито спросил:

— Ты в нем так уверен?

— Товарищ первый, он же воюет полтора года. Научился.

Басин даже не взглянул на Кривоножко, и тот понял, что к нему пришло настоящее, боевое признание. Оно радовало, укрепляло, но и требовало отдачи.

Небо поднялось еще выше, звезд стало больше, я мороз окреп. Трассы на правом фланге батальона сходились веерами у едва заметных — черточками — проволочных заграждений. Первые минные разрывы, как и просил Басин, легли за ними, в траншеях противника. Затем загрохотали снаряды и в глубине вражеской обороны.

За Варшавкой багрово вспыхнули выстрелы, и на нашу оборону упали первые снаряды и мины. Но противник бил неточно и вяло. Наши пулеметчики, поднаторевшие бегать с одной огневой на другую в качестве кочующих огневых точек, быстро скрылись под укрытия.

Нелепо начавшаяся и вяло протекавшая разведка к закончилась бестолково — перестрелка то вспыхивала, то замирала, словно противник никак не мог принять окончательного решения, Казалось, что немецкие разведчики нарочно не поползли дальше своих проволочных заграждений, нарочно раскрыли себя, чтобы побыстрее убраться под накаты: Новый год, он и есть Новый год.

Басин крепко растер озябшие руки — второпях забыл рукавицы па НП, и спросил у следующего за ним Кислова:

— В случае чего найдем, чем Новый год встретить?

Кислов озабоченно кивнул:

— В случае чего, конечно, найдем... Но наперед — лучше б загодя.

Басин рассмеялся:

— Сам видишь, какое «загодя» получилось, А если б серьезное?

В блиндаж он не вошел, а влетел — деятельный, веселый — и перебил приготовившегося к докладу Кривоножко:

— Так мы будем отмечать или не будем?

— Думаете, на этом все и кончилось?

Басин вспомнил командира хозвзвода и опять рассмеялся:

— Считаю!

— Сил у них нет?

— И силенки не те, и мы не те... Многочисленные факторы, так сказать.

Но разойтись по своим землянкам они не спешили. Еще прошлись по ротам, поздравляя и заодно проверяя несение службы, а уж намерзшись, отправились по домам...

Очень это хорошо, когда на войне есть хоть временный, но дом.

Глава шестая

Малков и Засядько уже возвращались из ближнего леса, когда услышали трели станкачей, а потом и артперестрелку. Оба отметили, где рвутся снаряды, и Малков выругался:

— Вот гадство... Ведун какой... Жилин. Как знал. Бросать придется, — он потряс охапкой елового лапника.

— Зачем? — пожал плечами Засядько. — Все равно ж идем к передовой.

Они побежали — легко и споро.

И все-таки в землянку они ввалились запыхавшимися, ожидая, что сейчас же придется хватать винтовки я бежать на передовую. Но в землянке шла молчаливая, сосредоточенная, в чем-то даже отрешенная работа: снайперы слышали перестрелку. Кропт даже хватался за винтовку, но Жилин остановил его:

— Не дергайся! Работу, коли начали, надо закончить.

И они доклеивали последние игрушки, прислушиваясь к перестрелке, как прислушиваются только на войне — всем телом.

Вздрагивала и гудела мерзлая земля, сочились прахом накаты, а ребята делали свое предпраздничное дело: Засядько скрутил хвойные гирлянды и протянул их крест-накрест под накатами, потом пристроил лапник на стенах и перевил его блестящей фольгой из микрофарад. Кропт собрал остатки цветной бумаги и разукрасил и лапник и гирлянды. Джунус довольно щурился — такой праздник он, степняк, видел впервые, — потом полез в вещмешок, вытащил заветную, очень дорогую на передовой бумагу и стал вырезать из нее цифры — «1943». Костя, сказав; «Ага, ты, значит, так...» — стал вырезать из остатков буквы и выклеил лозунг: «Москвичам — ура!»

— Я думал, ты в шутку насчет москвичей, — поморщился Малков.

— А я думал, ты догадливей или хоть читать умеешь, — засмеялся Костя. — Раз мы прикрываем Москву, значит — москвичи! На юге — сталинградцы, а мы — москвичи.

Перестрелка утихала, Кропт и Засядько отнесли з комбату н замполиту убранные елочки.

Хвоя гирлянд отмякала, источая острый и печальный аромат. В печи несмело потрескивали дрова, сквозь щели иногда пробивался дым, и по землянке плыл горький запах пожарищ. Ребята присели вокруг стола и примолкли.

Жилин вспоминал свой Таганрог, гадая, будет там оттепель или над городом встанет высокое небо с яркими, гораздо ярче, чем в этих местах, большими звездами. Раньше елки привозили в Таганрог или с Кавказа, или откуда-то с севера. Под немцем их никто не привезет... И как же, должно быть, грустно на темных улицах — ни скрипа снега под ногами, ни песни, ни смеха... Только на акациях с костяным мертвым стуком подрагивают не сорванные осенними верховками коричневые стручки.

Нахлынула такая тоска, такая, близкая к отчаянию, беспросветность, что Костя сжал зубы, чтобы сдержать навернувшиеся злые и грустные слезы. Сколько ж еще пути, сколько ж рисковать собой, чтобы добраться до милых улочек, увидеть серое ласковое море. услышать музыку и песни праздника... Чего они чикаются там, на юге? Неужели ж он так силен, этот фриц? Силен, силен фриц... Когда наступали от Москвы — видели. И слишком уж далеко шагать тем ребятам на юге, да еще и все время оглядываться — как-никак, а триста тысяч фрицев сидят у них в тылу. А ну как прорвутся? Как еще тот Сталинград откликнется...

Запах хвои все настойчивей напоминал о прошлом, но о каком. Костя никак не мог угадать, пока наконец не вспомнил первый день в избе дивизионного дома отдыха. Там тоже пахло деревом, хвоей, но еще и сухим, домашним теплом. Он сразу вспомнил Марию, но привычного радостного покалывания в сердце не обнаружил — явилась чуть насмешливая грусть.

«Одна маскировка, а не любовь... — Но тут же устыдился насмешливости и справедливо решил:

— Какая б ни была, а — любовь».

И он ощутил и нежность к Марии и нечто похожее на гордость: сумел-таки на войне, на передовой, узнать то, что не всякий узнает в мирной жизни...

В дверь постучали ногой — глухо и разнотонно. Стук в дверь давно был признан на передовой пережитком былой культурности — и Костя небрежно крикнул:

— Ну, кто там, обратно? Входи!

Из-за двери ответила Мария:

— У меня руки заняты! Откройте!

Засядько метнулся к двери и впустил Марию. Она несла перед собой на вытянутых руках нечто такое, что Джунус от удивления приподнялся, а Костя ринулся ей на помощь.

Мария осторожно не то что положила, а спустила с рук это нечто на стол, торжествующе выпрямилось и как фокусник — резко, но изящно — сдернула тряпочку.

На столе лежал великолепно подрумяненный пирог, и от пего тянул сильный, перебивающий даже запах хвои и ружейного масла, аромат свежего хлеба, кислой капусты и еще чего-то невыразимо дорогого, домашнего — отчего ребята по-детски подшмурыгнули, а Малков подозрительно засопел и отвернулся.

Мария выпрямилась и смотрела на пирог так, как смотрят, наверное, художники на дорогое для них произведение, потом накинула на пирог тряпочку и подняла сияющий взгляд на странно посмурневших ребят, в глазах у нее мелькнул испуг. Но ребята уже поняли, что пирог испечен для них и, подстегнутые ее испугом. душами потянулись к ней. Она почувствовала это в поняла их.

— Господи, я уж подумала, не беда ли какая. — Убрала под ушанку выбившуюся прядь, огляделась и восхищенно протянула:

— Молодцы-то какие. Ну, гульнем сегодня

Может, только тут в увидели ребята ее румяные — не то от огня плиты, не то от мороза — щеки; ее веселые и бедовые темно-серые глаза с прозеленью; полные, хорошо, резко очерченные губы, алые, почти как вишни, и ее статную фигуру. В этот раз она показалась особенно женственной и особенно привлекательной — Мария была не в стеганых брюках, а в юбке и в чулках. Телесного цвета чулках, подаренных когда-то Костей — светлых, необыкновенных! Такого снайперы не видели больше года, и это поразило их еще сильней, чем пирог.

— Подождите меня, мальчики. Закончим дела и тогда отметим. Хорошо? Мы там еще кое-что наготовили.

Она не вышла — упорхнула, хотя и не могла сделать этого: все-таки она была рослой и в теле, но все у нее получалось так стремительно и так ладно, что всем показалось — упорхнула.

Когда она ушла, размякшие ребята вначале переглянулись, а потом посмотрели на Костю, и он уловил хоть добрую, но зависть.

Собрались вместе около полуночи, как положено, проводили старый год, степенно закусили кто салом, кто зайчатиной, которую Мария приправила даже чесноком — где она его разыскала, оставалось ее тайной — и уж только потом досмотрелись, что на пироге есть дата: 1943 год. Мария перехватила их взгляды и стала резать пирог, приговаривая:

— Дай-то бог, чтоб и новый год был такой же румяный и удачный, и чтоб было в нем побольше приятной начинки, и чтоб шел он на здоровье и радость, и чтоб все сложилось, как он сложился и выпекся!

От этой немудреной присказки-тоста стало весело и по-домашнему тепло. Но к пирогу не прикасались — ждали полуночи. Когда рад передовой прокатились нестройные винтовочно-автоматные залпы, где-то далеко ухнуло несколько пушечных выстрелов, и сквозь тусклое оконце землянки пробился свет ракет — красных, зеленых, желтоватых, и на лапнике, гирляндах и елочке прокатились россыпи огней, повторенные фольгой и влажными, оттаявшими иголками, Костя Жилин встал, поднял кружку и по праву старшего сказал:

— Главное, что дожили мы до того дня, когда можем встретить Новый год! Выходит, что недаром мы оборонялись и кое-чему научились. Так давайте выпьем за то, чтоб в новом году научиться наступать получше, чем мы научились обороняться. И пусть в наступлении подойдет к нам победа. Вот за нее, матушку-победу, и выпьем!

Наливали помалу — в новогодье, хоть в армии, хоть в гражданке, не принято пить помногу — и потому выпили за победу одним духом: очень уж хотелось победы.

Вот тут и пошел в ход пирог — и в самом деле вкусный, чуть отдающий сдобой, славной кислинкой от вымоченной капусты и еще чем-то очень домашним, праздничным. Мария раскраснелась, подкладывала и ухаживала. словно ненароком касаясь то рукой, то бедром размякающих ребят. Ей было необыкновенно радостно и от переполняющего ее счастья и доброты хотелось что-то отделить и передать другим, пожалеть их, лишенных всего того, за что они дерутся. И потому, что жалела она осторожно, незаметно для всех, кроме того, кого она касалась и кому улыбалась, каждому в свою счастливую минуту казалось, что она выделяет именно его, что именно он ей нравится больше всех...

О том, что так может случиться, она просто не думала. Ей было очень хорошо, и она была бездумно щедра и добра...

Как и бывает обычно в русском — да нет, не только в русском — в народном застолье, после второй кто-то запел, песню подхватили, а потом притихший, вспомнивший свою, похороненную им, любовь, Алеша Кропт попросил спеть «Амурские волны» — та погибшая врачиха любила этот вальс. Слов толком никто не знал, и потому просто пели мелодию, лишь изредка вставляя всплывающие слова. От этого путались и перебивали друг друга, терялось ощущение праздника. Мария встала и протянула руку Косте:

— Станцуем, что ли...

Бессловесный хор стал строже, задушевней, а Костя с Марией вертелись на пятачке в уголке землянки. Получалось у них слаженно и красиво, ребята смотрели не только на их счастливо-серьезные лица — все время смотреть на них казалось неудобным, так оба они были близки друг другу, — но и на их ноги — легкие, в начищенных сапогах, поднимающие облачка земляночной пыли. А над пылью мелькали крепкие, в телесных чулках икры и колени Марии, и переносить это было и трудно и радостно.

Мария неожиданно оставила Костю и потянула мрачного Малкова, а когда оттанцевала с ним — выхватила из-за стола и Алешу Кропта. Ей было. весело, и что бы ни говорили ей сменяющиеся партнеры, вызывало в ней доброжелательный смех, и каждый, садясь на свое место и уступая Марию другому, казался себе ловким, остроумным, стоящим такой замечательной женщины. Правда, когда она смеялась с другим, по душе проходил холодок...

Потом пели фокстроты, и раскрасневшийся Засядько лихо выстукивал ложками ритм, потом снова сели за стол и выпили, и только собрались еще потанцевать, как появился Иван Рябов со своим наводчиком и незнакомым хорошеньким парнишкой с гитарой. Они принесли с собой фляжку и теперь выпили за совместную боевую удачу.

Мы, братцы москвичи, тоже гуляем... Петя! Сыграй-ка нашу... артиллерийскую — для пехоты еще не придумали настоящих песен.

Хорошенький, стройный Петя не стал ломаться и не очень сильным, но приятным тенорком батарейного запевалы повел песню об артиллеристах. Ее пели с удовольствием, а Мария танцевала и под этот ритм, с интересом приглядываясь к Пете.

Все это время Косте было приятно и ее оживление и то, как она угощала ребят и танцевала с ними. Она казалась настоящей хозяйкой, а он, как хозяин, одобрял ее, хотя и суживал глаза, когда она уж слишком заливисто смеялась. Но когда она стала приглядываться к гитаристу, ему стало не по себе. Он знал таких хорошеньких, способненьких мальчиков, любимцев батарей и рот. Их и в бою сберегали, лишний раз не посылая в опасное дело, и проступки прощали, потому что они скрашивали бойцовскую жизнь кто песней, кто пляской, кто просто веселым нравом. Таким всегда все, удается, и таких легко любят женщины...

Костя посуровел, придумывая, что бы предпринять и отвести возможную опасность. Ему помог охмелевший Рябов. Он навалился на стол и закричал:

— Слышь, станишник, говорят, погоны надеваем?

Костя сразу отрезвел — говорить такое, да еще в застолье, да в чужой землянке?.. Это — неосторожно.

— Брось болтать!

— Точно, точно. И красноармейцы будут солдатами, а командиры — офицерами.

— Верно, товарищ сержант, — вдруг вмешался Кропт. — Мне об этом связисты говорили.

Поглядывая на буро-красного, подобравшегося Жилина, Мария оставила танец, подошла к Косте, села рядом и положила руку на его колено.

— Я думала, ты уже знаешь. Об этом все говорят. Моя соседка уже сколько рассказывает.

— Мало ли о чем болтают, — буркнул Костя. То, что Мария знала о таких разговорах и ничего ему не рассказала, поразило его и по-новому осветило весь сегодняшний вечер.

Скрывает она от него что-то. Скрывает. Вон как заигрывала со всеми ребятами...

Она почувствовала изменение его настроения и гибким женским умом сразу нашла выход:

— А чего ты удивляешься? Сам же небось пел: «Ведь с нами Ворошилов, первый красный офицер!»

— Верно... — восхищенно протянул Рябов. — Правильно... А я о таком и не подумал. Оно конечно... Хоть и царская армия, а воевал в ней народ. И наши казачишки. За Россию они всегда воевали правильно. Я так понимаю, и нам стыдиться тех погон или солдатчины тоже не стоит. — И, уже обращаясь к Косте, хитренько клоня голову к плечу, напомнил:

— Сам же докладывал: мы из пластунов. Значит, помнишь свой род и свое племя. Чего ж теперь шумишь?

Костя примолк, словно прислушиваясь к себе. Солдат ли ты или красноармеец, а все равно драться за Родину надо...

— Вот так и выстраивалась цепочка — гвардия, замполиты, солдаты, погоны, офицеры... Связывалось старое, ушедшее, с новым, отбиралось у старого что получше и приспосабливалось к сегодняшнему дню, сливалось воедино все, что накопилось лучшего и в прошлом и в настоящем...

Они еще посидели, вяло поговорили: когда где то слева у соседей вдруг вспыхнула перестрелка, словно обрадовались возможности закончить в общем-то удавшийся праздник.

В землянке у Марии было тихо — фельдшерица со своим старшим лейтенантом Зобовым сидели в это время у капитана Басина. Мария была задумчива и нежна.

Она словно прислушивалась к себе, стараясь услышать н угадать зарождавшуюся в ней жизнь...

Глава седьмая

Первые дни нового года покатились ровно и гладко. Басин вывел взвод из роты Мкрытчана, н он спал по десять часов в пустующих избах ближней к передовой деревни, десять часов «наступал» или просто бегал, а в перерывах вязал из хвороста плетни-фашины. Через четыре дня взвод ушел на передовую, а на его место пришел взвод из восьмой роты. Басин бывал на занятиях каждый день и требовал жестко. Так жестко, что бойцы ворчали: и отдохнуть не дают, да еще эти чертовы плетни-фашины.

Снайперы по-прежнему лазили вдоль передовой, то «охотясь» парами, наособицу, то взаимодействуя с кочующими пулеметами, орудиями и, конечно, с минометчиками. Все чаще стали наведываться полковые и дивизионные разведчики и саперы. Они ползали и за передний край, оставляя на снегу извилистые бороздки-следы. Поактивней стал и противник. Его саперы и разведчики тоже пробирались по ночам на ничейку и даже подползали к нашим траншеям, но все обходилось без чрезвычайных происшествий.

Налаженная жизнь сбивалась только слухами о погонах, новых званиях и новой форме. Но потому, что слухи эти обговорили по десять раз в каждой землянке, когда пришел приказ о введении офицерского корпуса и смене формы одежды, ему не очень удивились: в гуще самой армии уже назрело убеждение в необходимости и своевременности перемен.

Политработникам не слишком долго пришлось разъяснять эти приказы. Зато чуть не в каждой землянке надо было отвечать на неизменные вопросы:, а когда ж будут те погоны и те гимнастерки с высоким стоячим воротником а главное, почему в гимнастерках нового образца не предусмотрели нагрудных карманов. Это в старой армии солдаты были беспартийные и внесоюзные. А где хранить партийные н комсомольские билеты которые как-то так, сами по себе улеглись у самых сердец?

Вот эта недоработка — отсутствие карманов на гимнастерках — волновала, пожалуй, больше всего.

В землянке женщин постоянно толпился народ — приходили из разных подразделений с просьбой перешить воротнички гимнастерок. И Мария н фельдшерица работали каждый вечер... Может быть, поэтому едва ли не самым первым в батальоне снайперское отделение стало носить погоны, и гимнастерки у них стали на пуговичках, с красивым, облегающим шею высоким воротничком.

Повар заметил изменение отношения Басина к Марии н понял это по-своему: стал носить пробу сам или передавать ее через Кислова. Басни в еде был неразборчив — лишь бы горячо было, а Кривоножко при прежнем комбате Лысове привык есть вкусно. Он-то фактически и снимал пробы.

Когда пробу как-то опять принесла Мария, замполит сдержанно пошутил с ней и сказал, что гимнастерка с высоким воротником ей к лицу.

— Давайте мы и вам сделаем, — простодушно предложила Мария, но Кривоножко замялся:

— Надо бы вместе с комбатом.

— Так мы и комбату сделаем.

Эти слова вырвались сами по себе — так она была счастлива все эти дни нового года, так ей было хорошо, что она хотела, чтобы было хорошо и другим. Но она вспомнила приход Басина и почувствовала; сейчас она неудержимо покраснеет. А делать этого никак нельзя — замполит есть замполит.

— М-м, — тянул Кривоножко, не замечая в сумерках землянки ее растерянности. — А вы с ним говорили на этот счет? — Мария промолчала, язык не ворочался. Кривоножко решил, что она разговаривала с комбатом, сказал:

— Ну, хорошо... Сделаем так — займитесь комбатом... А то, знаете ли, неудобно... И тогда уж примитесь за меня.

Она кивнула и вышла, понимая, что не может идти к Басину.

Только утром, когда невыспавшийся и потому хмурый Басин спешил на тренировку очередного взвода, Мария окликнула его и, стараясь показать, что между ними ничего не случилось, предложила:

— Товарищ капитан! Давайте-ка мы вам гимнастерочку переделаем...

Он остановился, сумрачный, недобро усмехнулся и ответил:

— Не будем спешить, товарищ рядовой. Поспешность, как показал опыт, к хорошему приводит редко.

Он козырнул и неторопливо, чуть вразвалочку пошел в тыл.

Глава восьмая

Дальняя разведка донесла, что вдоль Варшавского шоссе противник произвел перегруппировку войск, выведя одну гренадерскую дивизию в резерв. Оставшиеся части растянули свои боевые порядки и закрыли брешь. Кроме того, дальняя разведка сообщила, что на Новый год состоялись похороны нескольких офицеров растянувшейся дивизии, убитых в последний день 1942 года, а в Германию было отправлено два гроба с телами командира дивизии — генерала н начальника артиллерии — полковника. В этой связи штаб фронта приказал штабу армии оформить наградные материалы на лиц, принимавших участие в нанесении столь ощутимого урона противнику.

В обороне, да еще в такой длительной, награждали редко и потому к составлению наградных листов отнеслись очень осторожно. Капитан Кривоножко пошел в штаб полка, утрясать с командиром и его замполитом список отличившихся. Список этот оказался солидным — снайперы, артиллеристы, минометчики... Да еще и те, кто отличился в отражении разведки боем и просто служил достойно и дрался хорошо, но как-то не попадал под награждения.

— Этак вы мне полбатальона к награде представите! — ворчал командир полка. Но Кривоножко отстаивал каждую фамилию. А потому, что, разъясняя новые приказы, он часто бывал в ротах и поговорил почти с каждым бойцом и командиром, знал многих, его доводы были убедительны.

— Как видите, товарищ подполковник, человек вполне заслуживает Звездочки, а мы просим только медаль «За боевые заслуги».

— Всего лишь! — не слишком натурально возмущался командир полка, который надеялся продвинуть в список для награждения и своих, полковых людей — разведчиков, связистов, артиллеристов. Тоже люди воюют, а наград не видят. Он и придирался и злился оттого, что видел — список Кривоножко верный. Конечно, он мог приказать вычеркнуть кого-то, а кого-то вписать, но он не стал этого делать. Тут вступила в свои права высшая правда войны — правда подвига, правда победы.

— Давай-ка объявим благодарность. Письмо родителям напишем.

— У него, товарищ подполковник, две ваших благодарности. И письма писались. За вашей подписью. Придет еще одно — и снова за вашей подписью...

Кривоножко умолк, давая возможность командиру полка представить, что подумают люди, к которым приходят одинаковые письма за одной и той же подписью.

— Ну, ладно, ладно... А этот? Этот же из пополнения.

— Никак нет. Он из-под Тулы идет, а наград нет. А он и в разведку ходил, и сейчас одним из первых перевел свой пулемет на кочующую огневую точку.

— Капитан... Что за выражение? Вы же военный человек. Перевел свой пулемет... На летнюю или зимнюю смазку можно пулемет перевести. А в кочующие огневые точки... Ну, знаете ли...

— А как тут еще скажешь, товарищ подполковник? Я в уставе смотрел. Там такого понятия нет.

Подполковник и Кривоножко встретились взглядами. У командира полка он был острый, упрекающий: ты что ж, капитан, не знаешь, что старый устав фактически отменен? Не ведаешь, что мы давно живем приказами, директивами, указаниями да еще тем, что вычитываем в газетах? А новых уставов еще нет. Говорят — пишутся. Обобщается боевой опыт.

Оба, вглядываясь друг в друга, четко и ясно поняли: к прошлой жизни уже возврата нет. Вступила в действие новая, рожденная кровью правда, новые, смертями подтвержденные, правила и положения. Взгляд подполковника смягчился, он вздохнул:

— Считай, убедил... Готовьте наградные листы.

И они писались и переписывались, эти самые наградные листы, в страшной тайне от всех, а батальон жил все той же размеренной, устоявшейся жизнью, как хорошо сработавшийся цех на производстве. Обороной народ овладел.

Глава девятая

Эта устоявшаяся рабочая жизнь сменилась как-то уж слишком быстро и чересчур глубоко, как то и положено на войне.

Утром комбат и его замполит были вызваны в штаб полка, вернулись оттуда очень озабоченными и деятельными. Через час из штаба батальона выскочили командиры рот и отдельных взводов и помчались по подразделениям. В сумерках батальон начал движение.

Седьмая рота старшего лейтенанта Чудинова сдала свой участок и землянки соседу слева и вместе с оружием и накопленным скарбом — печами, досками для столов и лавок, полочками, ведрами, навязанными на занятиях фашинами и плетнями и многим, многим иным — подалась на север, вытесняя восьмую роту, которая почти полностью влилась в позиции девятой роты Мкрытчана.

Началась новая оттепель, ветер подул с запада — сырой, стылый, пронизывающий.

Люди вяло ругались. На новых местах все оказалось гораздо хуже, чем на обжитых, хотя и здесь были те же землянки и те же дзоты, но те, оставленные, казались лучше, удобней.

Капитан Басин сразу же вывел в тыл не один взвод из какой-нибудь одной роты, как делал первую половину января, а три взвода — по одному из каждой роты. Поэтому особой тесноты не ощущалось.

На новом месте, конечно, началась работа — исправлялись по своему вкусу землянки и дзоты, спрямлялись ходы сообщения, и у противника наверняка создалось впечатление, что наши войска срочно стали совершенствовать оборону. На войне такое делалось только в том случае, если с передовой часть войск отводилась в тыл, в резерв. А поскольку и сам противник недавно вывел в тыл, в резерв свою дивизию, чтобы отправить ее на юг, он счел такое поведение наших войск вполне закономерным; сохранять военную тайну на войне не так легко, и рано или поздно она разгадывается противником. Вот и наши войска, как, вероятно, думалось противнику, разгадали его секрет и тоже ослабили оборону.

На самом деле все было как раз наоборот — южнее на передовую выдвинулась двумя полками стоявшая до сих пор в резерве советская дивизия. Наше командование тоже отлично понимало, что скрывать ее выдвижение долго не удастся, и потому торопило события. На опушках близких к передовой лесов становились вышедшие из резерва артиллеристы и минометчики. Маскировка и дисциплина у них наладилась жесткая — они даже не пристреливали цели, а пользовались данными стоявших здесь раньше артиллеристов, которые использовали свои орудия как кочующие.

Западный ветер все чаще приносил туманы, снег с кустарников сполз, и ветви сочились влагой. В волглом воздухе звуки распространялись далеко и звонко. Все это тревожило и торопило.

Штаб батальона н НП переместились, а тылы батальона хотели было оставить на месте, но надвинувшиеся части выселили и медпункт вместе с фельдшерицей и Марией, и кухню. Командир хозвзвода оказался похитрее: он потеснился, но конюшни и склад сохранил. Осталась и землянка снайперов: Басин не спешил переводить их поближе к штабу, а приказал им охотиться в той же полосе, что и раньше.

Поздно вечером комбат вызвал Жилина, сухо ответил на приветствие и приказал:

— Садись.

Комбат заметно изменялся в последние дни. Реже улыбался, приказы отдавал резко, обязательно требуя их повторения, смотрел каждому в глаза так, словно пытался разгадать внутреннюю сущность человека, определить, на что тот способен. Но с Жилиным он заговорил мягко, устало, часто потирая лицо ладонями, словно сгоняя дремоту:

— Ты много раз бывал в окружении?

-Раз... семь...

— Как по-твоему, — немцы правильно поступали, когда засылали в наш тыл диверсантов и парашютистов?

— Конечно! Из-за них, проклятых, может, и в окружение попадали. Только наладишься драться по фронту, а в тылу заваруха. Еще и окружения никакого нет, а какая-нибудь слабонервная гнида уже орет: «Окружили!» И не веришь, а... устойчивости уже нет.

Басин склонил черноволосую голову и опять потер ладонями лицо.

— Слушай, а если ты проберешься в тыл противника, за Варшавку, и оттуда ударишь своим отделением по фрицам? Что получится?

У Кости екнуло сердце. Кажется, начинается очень серьезное. И прежде чем ответить, он подумал. И подумал как следует.

— Если они и мы будем сидеть в обороне, то сможем, конечно, первые часы, а может, и сутки, паники наделать. И пощелкаем их порядочно. Но обратно возвращаться не придется. Народ они ушлый, организованный, окружат по всем правилам науки и... музыки не будет.

— Понятно...

— А если мы залезем в их тыл перед нашим наступлением и начнем работу после артподготовки, то... То, обратно же, дел наделаем и, может, вернемся... С музыкой.

— Ты бы пошел? — настороженно вглядываясь Костю, спросил Басин.

— Приказ, товарищ капитан. Такое дело...

Басин долго молчал, потом закурил и рывком вытащил из планшетки карту, развернул ее и жестом подозвал Костю.

— Вот такое положение... Здесь от нас до Варшавки тысяча двести метров. Ничейка — метров сто пятьдесят. По нашим данным, за Варшавкой у противника только огневые артиллерии и минометов, да и те несколько в стороне: прямо перед нами болото. Прежде чем состоится артподготовка, будет действовать наша разведка. Так вот...

— Я понял, товарищ капитан. Но на кой шут разведка, если потом будет артподготовка? Лучше уж неожиданно. А то разведка может насторожить противника.

— Знаю, — кивнул Басин. — Я тоже против. Но так положено — перед наступлением выслать разведку.

— Так тут же каждый метр и мы, и артиллеристы, да и пехота изучили. Можно сказать, каждого фрица в морду знаем.

— Ладно, Жилин. Не будем спорить — приказ есть приказ. Так вот, если ты со своими ребятами пойдешь вместе с разведчиками? А? Они пошуруют в ближнем тылу, а вы оторветесь, перемахнете Варшавку и дождетесь артподготовки? Возможно такое?

И не ожидая Костяного ответа, заговорил неожиданно горячо:

— Мне ведь что важно? Рассредоточить внимание противника, заставить его смотреть в тыл. В свой тыл. Тогда роты сумеют пробиться. Иначе... Слишком уж стара и сильна у него оборона. И люди... отвыкли наступать. Понимаешь, в чем дело? Но я не настаиваю. Пока, я просто советуюсь с тобой. Ты можешь такое обеспечить?

Костя долго рассматривал карту, изредка поглаживая ее темной, с блестящими волосиками на фалангах, большой рукой. Сердце у него не екало, наоборот, им постепенно овладевал жесткий азарт. А что? Не все сидеть! А там, в тылу, можно набедокурить. Можно? Но если наступление неудачное? Что ж... далеко отрываться не будем. Кропт рассказывал, что партизаны когда в окружении дерутся, не отходят от противника, а стараются зайти в его же тыл. И мы можем так же. А потом и выберемся.

Сознание подсказало, что выход этот — неловкий, неверный, но он постарался отогнать эту мысль. Он привык рисковать на снайперской охоте и сейчас, ощущая приближение риска, внутренне подобрался и как бы приподнялся и над собой и над всем, что его окружало.

— Кроме меня есть еще и ребята. Нужно их убедить, потому что на такое дело можно идти только убежденным.

— Ты ж большевик, а они...

— А они — комсомольцы-добровольцы, да еще и москвичи. Все верно. Но, обратно же, даже этого не всегда хватает. Поговорю...

— Нет, сержант, говорить некогда и нельзя. Об этом никто, кроме нас с тобой, знать не должен. Раньше времени приказ о наступлении разглашать нельзя.

— А когда время? Подготовиться-то надо...

— Завтра... Попозже... к обеду.

Костя кивнул и, опять .всматриваясь в карту, сказал:

— Хорошо. Нажмем по-командирски. Но — трудной будет. — Потом вспомнил каждого, мысленно перебрал все, что знает, и улыбнулся:

— А может, н легко! Сколько времени на все даете?

— Сутки.

— Сутки — хуже. — Опять прикинул свое и решил:

— А может, и в самый раз.

Они еще долго сидели, обсуждая возможные варианты действий в тылу противника, н Костя пришел в землянку глубокой ночью, юркнул на свое место и сразу уснул, но встал, как всегда, чуть раньше отделения. По повестке, как говорили до войны. Он осмотрел сапоги ребят, пощупал ватники, как щупают мех опытные скорняки, определяя, густа ли шерсть, хорош ли подшерсток. Потом посчитал подсумки и гранаты.

И уж только потом заорал:

— Кончай ночевать! Слушай приказ! Засядько! Пойдешь к командиру хозвзвода и получишь пять пар теплых, шерстяных, портянок и пять пар теплого белья.

— Мы ж получали...

— Помолчи. Понял, Засядько?

— Так точно, — отвернулся Засядько. — Понял. Пять и пять.

— Малков, пойдешь на батарею к Рябову и выпросишь консервную банку... а лучше две банки пушечного сала.

— Так они и выдадут!

— Все. Кропт, у тебя иголки-нитки есть?

— Есть.

— Приготовься. Шить будешь.

— Чего шить?

— Карманы на стеганках. Поэтому всем стеганки оставить. Джунус, пойдем выйдем.

Они вышли, и Джунус спросил:

— Зачем сказал — с ней завяжешь? А ночью где был ?

Костя повернулся к нему и долго вглядывался в его лицо, но до рассвета было далеко, и увидел он немногое. Он отчетливо понимал, куда и зачем ему предстоит идти, и шансов на возвращение он видел немного. Поэтому если он не вернется, то окажется правым. А если вернется... Если вернутся все. то все ему простят, потому что победителей не судят. А если не все... Тогда и разберемся. Там видно будет... Но он уже понял, что чувствуют ребята, и понимал, что на их месте он тоже чувствовал бы примерно то же самое.

— Джунус, — медленно сказал он, — повар выдаст тебе сало, сахар и сухари. Возьми и сделай так, чтобы об этом не знали ребята. Задача ясна?

Судя по тому, как дернулся, выпрямляясь, Джунус, Костя понял, что он заподозрил неладное, нечестное, и оборвал:

— Это приказ, Джунус. А приказы не обсуждают. Запомни — чтобы никто не видел.

Вернувшись в землянку, приказал Кропту:

— Режь плащ-палатку. Карманы будешь пришивать на боках стеганок, так чтобы, полные, они, обратно же, не мешали локтям.

— Вроде вещмешков?

— Догадливый... Действуй. Хорошо бы с клапанчиками, чтобы снег не набивался или вода не затекала.

Кропт вместе с Костел вымеряли карманы, прикинули, как половчее их расположить, н Алексей неожиданно предложил:

— А может, и на маскхалатах найдем местечко?

— Это еще зачем? — подозрительно спросил Костя, и Алексей, сверкнув глазами, ответил;

— Так полагаю — запас можно будет взять побольше. И под рукой.

— Помалкивай... Догадливый.

Кропт улыбнулся, но промолчал. Когда пришел Малков н стал ворчать, ругая жадин-артиллеристов, дурацкие затеи и погоду, Жилин резко оборвал его:

— Вот о погоде и думай. А что тебе дали — благодари. Могли б и не дать. А теперь так: скидывай сапоги, ставь сушить. Походим в валенках.

Пришел Засядько и, положив на нары связку, белья — новенького, шелковистого, спросил:

— Куда это?

— Раздай каждому. И себе возьми. Пару портянок и пару белья.

Потом Костя разложил на столе свою стеганку, придвинул банку с пушечным салом и стал вмазывать его в ткань. Ребята переглянулись, с интересом и недоверием приглядываясь к командиру. Тщательно просалив спину и грудь стеганки, Костя стащил ватные шаровары и начал высаливать и их.

— Ну, что уставились? Не знаете армейского закона: делай как я?

— На кой черт вещи портить? — спросил Малков.

— Я ж тебе сказал — думай о погоде. А она — оттепельная. В полушубке полезешь? Или в шинели? Так через час ты и ног не поднимешь, все водой нальется, и будешь таскать на себе пару ведер воды. А вот промаслим несколько раз стеганое — вода будет стекать. На мокром снегу заляжем — обратно же, вода не будет впитываться. Понятно? А карманчики делаем для того, чтоб можно было спокойно лежать, и в случае чего припасы будут под руками. Дело к весне пошло, дни увеличиваются. Что ж нам, голодными лежать?

Он говорил весело, но так, что ребята поняли — о чем-то он умалчивает. В его словах была своя логика, но такая, какая бывает и при розыгрыше. Костя понимал их, но делал вид, что все идет правильно. Он заставил дважды просалить сапоги и, только когда уж все было готово, сказал:

— Ну, вот что, добровольцы-комсомольцы, обратно же, москвичи. Командир батальона сегодня ночью приказал мне подобрать снайперов для действий в тылу противника. Пойдем ночью с разведчиками. Они вернутся, а мы — будем ждать нашего наступления. Дело сугубо добровольное. Думать даю до обеда. Каждый решает сам, но если кто проболтается о наступлении — расстреляем. У меня все. — Он поднялся, оделся и ушел к разведчикам, согласовывать порядок выдвижения.

Жилин верил в своих ребят, знал, что они согласятся идти в тыл врага, и все-таки... Все-таки, рассуждая с разведчиками, прикидывая все возможные варианты действий, он иногда примолкал, усилием волн подавляя сердцебиение. Домой он шел по возможности спокойно, не торопясь...

В землянке было тихо. Ребята вскочили, и Джунус доложил:

— Решили идти, командир.

Жилин кивнул, сел за стол и предложил:

— Двигайтесь поближе.

До самого обеда они обсуждали способы действии в тылу врага, — причем Жилин часто взглядом спрашивал у Кропта: так решаем? Правильно думаем? И Кропт медленно наклонял голову: правильно.

После обеда Костя приказал спать, потоптался, прикидывая, идти к Марии или нет, и махнул рукой: незачем волновать. Пусть ничего не знает...

Глава десятая

Комбат и замполит пришли вместе, оба строго-решительные, подтянутые, но у обоих в самых глубинах глаз пробегали отблески тревоги: за долгое время обороны оба отвыкли посылать людей почти на верную смерть. Хотя и в обороне смерть тоже бродила вокруг да около, но здесь действовал налаженный военный быт: ранят — быстро подберут и отправят в госпиталь. Во вражеском тылу ранение могло обернуться смертью. И все это понимали...

Но, понимая и сочувствуя, знали: с утра и самим идти туда же. Однако до утра было еще несколько часов. а снайперы пойдут сейчас... И оба с обостренным интересом, словно примеряя себя к их поведению, смотрели на ребят, невольно закаляя и ожесточая себя перед неизбежным.

Снайперы были спокойны, только Засядько часто краснел, опасаясь, что его по молодости лет могут заподозрить не то что в трусости, а хотя бы в нерешительности.

— Задача ясна? — спросил Басин именно у Засядько.

— Так точно, товарищ капитан! Ясна! Проникнуть в тыл врага, рассредоточиться и с момента начала артподготовки постараться поднять панику, особое внимание обратив на расстройство минометного огня противника.

— Хорошо, — наклонил голову Басин. — Расположение огневых запомнили?

— Так точно, — за всех ответил Малков и стал торопливо рыться в кармане гимнастерки.

Басин и Кривоножко с неодобрительным недоумением посмотрели на него: в этот решающий час нашел что-то свое, ему одному нужное, Малков, должно быть, угадал мысли офицеров, насупился и вытащил наконец листок бумаги, расправил его и нерешительно протянул Кривоножко:

— Вот... Заявление. На такое хочу идти большевиком.

Жилин быстро взглянул на Басина: надо же... Вот так Малков!

Кривоножко принял заявление и одобрительно посмотрел на Жилина: молодец сержант. Правильно проводил партийно-воспитательную работу. И дело хорошее, святое, и вовремя сделано. И тут произошло то, чего уж никто не ожидал. Ребята тоже стали вынимать из карманов заявления н протягивать их Кривоножко. Басину хватило выдержки, чтобы не показать вида, что решение ребят для него неожиданно. Он держался так, словно все шло как положено, а сам думал: «Какая же это странная штука — партийно-политическая работа. Ведь если совершенно честно, не видна же она... не видна... Ну, там сводки, газеты... Поговорят, обсудят... А вот поди ж ты... Все решили одно и то же. Значит, есть и в нас и в самой жизни нечто такое, что заставляет каждого честного человека в главные минуты своей судьбы самому, в душе своей, и оценить прожитое и самого себя, и определить, есть ли в нем силы и право идти в партию. Ведь не за тем же они идут, чтобы получить выгоду. О выгоде раньше следовало бы думать».

Кривоножко спросил.

— А как насчет рекомендаций?

Ребята переглянулись и потупились: об этом не думали. Вернее, думали, но времени оформить рекомендации не было.

Басин, вглядываясь в лица снайперов, молча взял из рук замполита листки заявлений и прочел вслух первое из них:

—  «В партийную организацию третьего батальона от комсомольца Джунуса Жалсанова. На такое задание хочу идти коммунистом. Большевиком. Прошу принять». — Что ж... — сказал Басни. — Одну рекомендацию я дам... каждому. — И оп поднял взгляд на замполита. Кривоножко облегченно улыбнулся:

— Вторая тоже, считайте, имеется. У кого есть бумага?

Костя бросился к своей сержантской сумке и достал ту самую, памятную, из дома отдыха, бумагу: писать писем ему было некому, н бумага сохранилась...

Комбат и замполит писали рекомендации и, протягивая написанное ребятам жали им руки. Костя стоял в стороне, не мешая и думал о своем. Ему вспомнился новогодний вечер и то, что даже не думалось, а ощущалось. Вот и пришел их час, вот и они, уходя на смертный бой, делают это большевиками.

Он не успел развить эту мысль, потому что капитан Басин протянул ему бумагу:

— Вот, Жилин, и вам рекомендация. Пора переходить из кандидатов в члены партии. Пишите заявление.

Кривоножко вскинул взгляд и сосредоточенно, медленно склонил голову: пора.

Только мгновение помедлил Костя — слишком уж неожиданным оказался поступок комбата. Он взял рекомендацию и сдавленно поблагодарил. Кривоножко опять вскинул взгляд и самопиской указал на кран стола:

— Пишите заявление, Жилин.

Нет, не так представлял себе Костя вступление в партию. В мечтах он представлял себе большое собрание, стол на сцене, пусть под открытым небом, но стол, и обязательно под красным сукном, с графином, а может, даже с цветами, и трибуну неподалеку. На трибуне секретарь говорит о Косте справедливые слова: хвалит, но и указывает конкретные недостатки (какие именно, в мечтах Костя не уточнил: не все недостатки, по его мнению, были недостатками, и не все достоинства следовало поминать). Потом на трибуну всходили бы другие люди — все солидные и приятные — и тоже говорили бы разные, нужные в таких случаях слова, советовали бы Косте исправить некоторые недоработки — у кого ж их нет? — и желали бы новых успехов в бою и личной жизни. Правда, до Марии о личной жизни он думал как о далеком будущем. А он бы в это время стоял с другой стороны стола, слушал бы, смущался и сильно краснел. И уж потом, когда его приняли... может быть, даже при нескольких воздержавшихся, он бы сердечно поблагодарил собрание, пообещал бы и заверил. А после приема стал бы совсем другим человеком, умеющим безжалостно подавлять свои недостатки и приумножать достоинства.

А теперь, он ясно это понимал, другим человеком стать уже не успеет...

И он представил, как в роте Чудинова, где он состоял на партийном учете, готовящиеся к бою и, может, к смерти бойцы будут обсуждать его заявление...

Наверняка найдется какая-нибудь небритая зануда, которая свернет цигарку в палец, толщиной — все равно экономить нет расчета, скоро в бой, а там табак, может, и не потребуется — и, пряча в густом дыму свои глазенки, вякнет: «А что он сделал такое, этот самый Жилин? Нам это неизвестно... Он, можно сказать, все время бесконтрольным живет». И кто-нибудь из сержантов наверняка сведет старые счеты и поинтересуется: «А какие отношения у товарища Жилина с нашей поварихой? Не являются ли эти отношения моральным разложением, совершенно нетерпимым вообще. а тем более на фронте? На фронте надо воевать, а не разлагаться. А он и разлагается и блатом постоянно пользуется, славой своей спекулирует. Рассказывали нам, как он в доме отдыха лишние пол-литра получал и как старшипа-хозвзводннк ему подбрасывает. Для будущего коммуниста это не только некрасиво, а просто неприемлемо».

Обязательно найдется такой умный, кто скажет это сильное слово: «неприемлемо»...

Басин оглядел ребят и с пронзительной ясностью понял то, что происходит. Ведь знали они — кто ж об этом не знал на фронте! — что противник прежде всего выяснял, кто из пленных коммунисты. Коммунистов расстреливали на месте. Значит, уходя в тыл, все они вполне сознательно отрезали последнюю шаткую надежду остаться в живых, если что-нибудь не так...

Я вот о чем задумался, товарищ капитан, — обратился Костя к Кривоножко. — Как же нас будут принимать в партию, нас не будет на тех собраниях? Вроде ведь, обратно, нарушение?

Тот, давний, завуч и комиссар, Кривоножко еще бы раздумывал, как поступить в таком сложном случае. Новый Кривоножко, Кривоножко-офицер, уже не раздумывал:

— В таком деле не так уж важно, что скажут и что подумают, главное, что сделаем. Обстоятельства необычные, и решения тоже будут... необычные. Так что не волнуйтесь. Разберем как положено.

Глава одиннадцатая

Комбат с замполитом шли к штабной землянке молча. Басин резко остановился и спросил:

— Когда думаешь проводить партийно-комсомольские собрания?

— После полуночи... — Кривоножко с интересом смотрел на комбата: Басин обратился к нему на «ты»; комбат был из тех, кто на «ты» обращается только к приятным ему людям.

— Я тебя попрошу, проверь тылы, особенно боепитание. Чтоб все запасные диски были набиты. И — медицину. Обещали подослать собачек.

— Каких собачек? А-а... С лодочками... Так в полку их вроде нет...

— И в дивизии нет. Но в армии есть какой-то там... не помню названия... ну, вроде отряда медицинского усиления. И у них — собачки.

Кривоножко кивнул: собачки с лодочками — это хорошо. Он помнил, как трудно спасать раненых зимой. Свирепые морозы прошлого года сразу сковывали проступавшую кровь, люди простужались, и воспаление легких косило ослабевших от потери крови. А собаки, впряженные в легкие, подбитые внутри собачьим мехом, фанерные лодочки не только вывозили раненых, но и отыскивали их там, где санитар-каюр в спешке, под огнем, ползая в снегу рядом с лодочкой, никак заметить не мог. Да, собачки в прошлом году, под Москвой, выручили многих. Но если дали даже собачек, значит, дело заваривается серьезное...

Комбат и замполит разошлись. Басин пошел на батарею старшего лейтенанта Зобова. Его встретил часовой и проводил к дежурному, который сидел возле телефона у огонька светильника. Дежурный — хорошенький, подтянутый — вскочил и с доверительной улыбкой, в которой сквозила и гордость за свой, артиллерийский, устоявшийся быт, и легкая ирония по отношению к начальству, сообщил:

— Наши отдыхают. Разбудить, товарищ капитан?

Басин промолчал. Он оглядел бревенчатые стены вкопанной в землю избы, занавесочки, коврики н полочки — весь этот нехитрый.. по все ж таки уют, вспомнил вечер среди этого уюта и свой позорный поход к Марии.

«Через несколько часов. — в бой. И, может быть, ничего не останется ни от меня, ни от нее, ни вот от этого дежурного Петечки — любимца батареи, ни от фельдшерицы, ни от многих других. Ударит тяжелый снаряд, и разлетятся бренные тела на кусочки, которые и найти в снегах будет невозможно. Так зачем же тогда все эти мучения? Может, и правильно. — война. все спишет?»

Почувствовав ложь в своих нетвердых выводах, смещение понятий, оправдывавших его неважные поступки, он стал злиться на себя, прошелся, посмотрел на спящего Зобова.

Темно-русые волосы старшего лейтенанта спутались, разметались, большая ладонь лежала под щекой, и лицо от этого перекосилось. Коротковатый, картошкой, нос скособочился, полные губы приоткрылись.

Таким мягким, уютным, обидно далеким от войны был в те минуты Зобов, такое мягко-насмешливое отношение он вызывал, что Басин, улыбаясь, наклонился над ним и увидел, что из-под второй руки старшего лейтенанта выглядывает фотография ребенка. Капитан осторожно вынул ее из-под безвольной кисти.

Молодая усталая женщина с круглым добрым лицом и прижавшаяся к ней девчурка. Пухлые щеки, пухлые губы, курносый нос.

«Вырастет — будет картошкой, как у отца». — подумал Басни, вспоминая, какой же нос у его дочки.

Он не вспомнил. Вспомнилось другое — отношения Зобова и фельдшерицы.

«Экая сентиментальная дешевка, — разозлился Басин. — С одной спит, а вторую, как куклу, к себе прикладывает. И ведь считает наверняка, что все идет правильно., потому что война все спишет».

Он злился все жестче, но уже не на себя, а на Зобова и на других, который живут вот такой двойной жизнью.

«Как это ловко придумали — война все спишет. Списать-то спишет, да куда совесть денешь? Раз спишет, два спишет, а что потом останется? Пустота?»

И чем дольше он думал так, тем сильнее ему казалось, что с Марией у него ничего не вышло как раз потому, что он не мог переступить некоей черты, за которой начиналась потеря совести. При этом Басин начисто забыл, а может, никогда и не помнил, потому что никогда не разбирался в этом, что и в прошлой его жизни он ни разу не завоевывал чужую любовь. Те немногие женщины, которых он знал, в сущности, сами завоевывали его, а он, стыдясь и оттого грубя, тянулся за ними, как бычок на веревочке. Может, потому и женился рано, что не нравилась ему эта роль — бычка на веревочке, а как ее сменить, не знал и так и не узнал, потому что ему всегда было некогда: институт, работа...

Он положил фотографию на место и растолкал Зобова. Тот сначала свернулся калачиком, посопел и только потом узнал и разочарованно промычал:

— А-а, капитан... которого женщины любят, а он их нет. Можешь не беспокоиться. Все орудия вывожу на прямую... разбивать колья в проволочных заграждениях. Расчеты огневые оборудовали. Приказ повторили. Все. Теперь иди, а я посплю.

Он повернулся к стене и опять положил большую ладонь под пухлую щеку. Главное, за чем шел Басин, было сделано, но легче от этого не стало. Не понимал он Зобова, не понимал еще многого...

«А разобраться все-таки нужно. — Но сейчас же вспомнил, что предстоит сделать и пережить, и подумал:

— Если время будет».

Он со всей ясностью ощутил, что времени у него действительно мало и заниматься личными переживаниями некогда. Он вышел и наткнулся на Кислова.

Тот стоял, прислонясь к притолоке, и, увидев Басина, укоризненно покачал головой:

— Нехорошо, товарищ капитан. Я же теперь не связной, а ординарец, и я обязан вас охранять везде и всюду. А вы сбегаете...

Первый раз в жизни Басин получил замечание от подчиненного. Наверное, он вспылил бы, но увидел серьезное н огорченное лицо Кислова и, скорее по внутренней инерции, чем всерьез, отрезал:

— Еще тебя на мою голову не хватало. Пошли.

Кислов молча протянул ему каску и автомат. Басин насмешливо-сердито взглянул на него, перехватил суровый, осуждающий взгляд, вздохнул, надел каску и взял автомат.

В штабе батальона его встретили настороженно-тревожными взглядами. Делать тут было нечего — подготовка к атаке переместилась в подразделения, и тревога, вынужденное безделье угнетали. Басин приказал соединить его с приданными и поддерживающими минометчиками и артиллеристами, осведомился по очереди у всех, как обстоят дела, и, получив заверения, что все в порядке, сердито сказал:

— Позвонит подполковник — я в ротах, а потом на НП. И что вы, как снулые, сидите? Карты, что ли, подклейте...

Новые листы карт подклеивают только при успешно развивающемся наступлении. В глазах у штабников мелькнула надежда, даже радость, видно, капитан знает нечто такое, что позволяет надеяться на верный успех...

А Басин не надеялся. Басин знал, что, если все пойдет, как он организовал и подготовил, его батальон задачу выполнит. Сделает то, что не могли сделать почти год: Варшавку перережет. Если... если каждый отдаст себе свой внутренний приказ, самый строгий и самый трудный — зачеркнуть свою жизнь ради жизни других.

Басин вернулся к мыслям, что пришли в землянке 3обова. А ради кого ты, комбат, сам пойдешь на смерть и пошлешь на нее сотни людей? Спишет ли война любую твою ошибку, просчет, колебания? Оценит ли твои действия тот, кого ты пошлешь на смерть?

Вот ведь в чем сложность твоей жизни — не только ты сам идешь на смерть, ты и других посылаешь и, что еще труднее и страшнее, заставляешь идти на нее и колеблющегося, струсившего. Нужно уравнять тех, кто идет выполнять свой внутренний приказ сознательно, убежденно, с теми, кто в последние минуты вспомнит семью или любимую и один попрощается с ними, а другой возмутится: как это его, такого хорошего, оторвали от такой замечательной семьи, от таких милых детей, от любимой и бросили в это холодное, грязное пекло, и возмущение свое доведет до бешенства и, по законам войны, обратит его против врага; и с теми, кто уже давно мечтает получить орден или хотя бы медаль. чтобы потом, после войны, чувствовать себя равным или даже чуть выше других, — как всех их соединить в одну единую массу, сплавленную одной мыслью, чтобы эта масса в едином порыве обрушилась на врага?

Нет таких рецептов! Есть человек, воспитанный так или иначе, а бой всегда лишь экзамен этому воспитанию.

Вошла фельдшерица — возбужденная, решительная, озаренная огромными прекрасными глазищами и потому красивая.

Она лихо козырнула, оглядев штабных, наклонилась к уху Басина:

— Товарищ капитан, разрешите обратиться... секретно.

Капитан встал и молча, недовольно посапывая, — оторвали от раздумий — пошел к двери, остановился, пропуская вперед фельдшерицу.

Дул легкий западный ветер, звезды подернулись мглой и еле мерцали. Где-то далеко противно-пронзительно скрипели на вытаявшем камне тяжело груженные сани.

— Товарищ капитан, нам придали две собачьих упряжки, а я не знаю, куда их нацелить.

— Как куда? В полосу батальона.

— Видите ли, товарищ капитан, собачьи упряжки наиболее быстрое и верное средство эвакуации раненых. Так вот, мне важно знать, где ожидается наибольшее количество раненых.

Басин помолчал, уясняя вопрос, — голова все еще работала над теми высокими и сложными мыслями, что пришли к нему так неожиданно. Смысл вопроса наконец был уяснен, и Басин рассердился, потом внутренне рассмеялся — надо же, чего захотела медицина... А исход боя она знать не хочет? А число потерь?

— Гадать не научился, товарищ лейтенант медицинской службы. Но предполагаю, что потерн будут в полосе батальона. Именно там и надлежит быть и вам, и собачьим упряжкам.

Она уловила насмешку и оскорбилась:

— Я вполне серьезно, товарищ капитан.

Надо же, как подействовало введение офицерских званий на бывших нестроевых: все сразу почувствовали себя офицерами и сделали соответствующие выводы — усилили самоуважение и потребовали уважения от других к своему новому прекрасному званию, а следовательно, и к себе персонально, А вот личной ответственности еще не поднабрались...

Ему опять вспомнился вечер в зобовской землянке и милая речь фельдшерицы — она, помнится, подчеркивала, что новая, уже офицерская, форма красива, а само звание потребует воспитанности и культуры. А вот насчет того, как эта новая форма и новые офицерские звания повлияют на ход войны — не вспомнила. И что это новое потребует от самого офицера — тоже как-то обошла стороной.

— И я вполне серьезно. Где будет наибольшее количество раненых и где понадобитесь вы и ваши средства усиления, знать надлежит вам, и я потребую от вас и этих знаний, и действий, вытекающих из этих знаний.

Она никогда не видела его таким жестким. Ведь до сих пор она, единственная женщина-командир в батальоне, привыкла к некоей почтительности, атмосфере полувлюбленности и потому могла позволять себе отступления от традиций, уставов и приказов. И она могла не допускать вот такого жесткого тона. А сейчас, когда ко всему прошлому прибавилось еще и звание, уравнивающее ее со строевыми командирами, она решительно не понимала капитана и оскорбилась еще больше. Ее огромные глазищи гневно пылали, полные губы сжались почти в ниточку. Басин уловил ее состояние и решил раз и навсегда поставить ее на свое, определенное службой, место:

— И еще, товарищ лейтенант медицинской службы... Вы знали, что у Зобова есть жена и дочь?

— Это к делу не относятся, — ответила она.

— Нет, относится... Здесь, — он повел рукой, — все ко всему относится. Так вот — знали или нет?

— Знала, знала! И вы должны знать, что и у меня есть муж... И это наше и только наше личное дело. А Зобов тем н хорош, что он не притворяется, не скрывает ни семьи, ни чувств, как некоторые... Вам все понятно, товарищ капитан?

— Да, — кивнул Басин. — Мне все понятно. Этот интимный разговор мы продолжим после боя. А сейчас действуйте. В строгом соответствии с моим приказом... когда он последует. У меня все. Идите!

Она смотрела на него возмущенно и непонимающе, потом резко вскинула руку к ушанке и круто повернулась.

«Некстати напомнил, — подумал Басин. — Надо было после боя...»

Мелькнула еще какая-то мысль, по там, где должны были пробираться в тыл врага снайперы и разведчики, грохнула серия минных разрывов. Он прислушался, ожидая новой серии, и с этого мгновения все, что еще связывало его с обороной и определяемым ею образом жизни, мыслями, переживаниями, все ушло, и он стал жить только предстоящим боем, наступлением.

Глава двенадцатая

Семеро разведчиков и пятеро снайперов сгрудились в просторной землянке у переднего края, ожидая возвращения саперов, которые разминировали проходы в своих н вражеских минных полях, подрезали проволочные заграждения. Непривычные к ночным бдениям, разморенные теплом натопленной землянки, ребята приткнулись на нарах и стали посапывать. Командир группы разведки, старший сержант, плотный, коренастый, с грубым, решительным лицом и жестко сомкнутыми губами, посматривал на Костю несколько свысока, как человек, который знает цену и себе и своим вынужденным напарникам. И эта вторая цена его явно не устраивала, впрочем, как и вся затея начальства: брать «языка» перед наступлением и посылать в тыл снайперов? Кому это нужно? Что оно даст? Силой немца ломить нужно, силой! А не придумывать разные штучки-дрючки. Но впрямую старший сержант об этом не говорил, — и потому, что привык разговаривать мало, я потому, что рядом сидел и откровенно нервничал помощник начальника штаба полка по разведке — ПНШ-2 — сутулый старший лейтенант.

Жилин и во время организации взаимодействия обеих групп не проникся особым уважением к старшему сержанту, и сейчас, перехватывая его высокомерные взгляды, в душе посмеивался и немного побаивался: Черт его знает, как поведет себя в бою этот угловатый крепыш из кемеровских шахтеров. Жилин разговаривал со старшим лейтенантом, которому не слишком нравилась затея капитана Басина, и потому отвечал он Жилину скупо и отрывисто. Но Жилин словно не замечал этой неприязни и выспрашивал, по каким тропкам ходят фашисты и на передовой и в тылу и есть ли у них там минные поля. Старший лейтенант тыкал пальцем в карту, считая, что снайпер будет разбираться в ней долго и неточно. Но Костя разбирался хорошо — в полковой школе их учили на совесть — и опять задавал вопросы, от которых старшему лейтенанту становилось не по себе. Оказывалось, что знал он далеко не все из того, что знал Жилин, постоянно наблюдавший за противником и выспрашивавший о его поведении у своих многочисленных друзей на передовой.

Костя подумал, что никакой разведчик на настоящей войне не может знать о противнике все на свете. Война — как жизнь, но особого свойства, и в ней, как в жизни, обстоятельства могут меняться мгновенно...

Они примолкли, и в эту невеселую тишину ворвались саперы. От нечеловеческого напряжения — ползать под самым носом у врага, под проходящими над спиной пулеметными очередями, и делать самую страшную на свете работу — снимать мины, установленные еще летом, а сейчас, зимой, намертво вмерзшие, заржавелые и, по сути, неизвлекаемые, — от такой работенки нервы были натянуты до предела.

Шумное дыхание саперов, их простуженно-громкие голоса, резкие движения людей, ушедших от смерти, возмутили старшего лейтенанта:

— Потише можно? Не в кабак пришли!

Кто-то, невидимый в сумерках, обозленно ответил:

— А ты его видел, кабак? Видел?

Старший из саперов сдержанно сказал:

— Ну, ладно вам, ребята... Разведчики спят...

Разведчики есть разведчики, и саперы примолкли, разговаривая вполголоса. Старший приблизился к столу, и Жилин узнал Глазкова, с которым они вместе отдыхали в доме отдыха. Глазков небрежно козырнул.

— Проходы проделаны, товарищ старший лейтенант, но ползти нужно осторожно: проволока сталистая, видно, французская или чешская, звенит здорово. Вправо-влево от нашей тропки не лазьте — минное поле старое, может, чего и не обнаружили: щупы не берут, грунт мерзлый, а руками не все нашаришь. И еще...

Старший сержант грубо перебил:

— Еще какую радость сообщишь?

Глазков неторопливо огляделся, понял, что старшим лейтенант в данном случае лишь наблюдающий, а главный — старший сержант, и с легкой насмешкой сказал:

— Опять шумишь, Санька. Ты слушай, когда говорят. И еще в дзоте, что как раз на урезе лощинки, фрицев много, а огня не ведут. Поостерегитесь.

— Греются, вот и не стреляют.

— Ты всегда все знаешь, — махнул рукой Глазков. — У меня все.

Ему никто не ответил, и тогда Глазков протянул руку Жилину:

— Здорово, казачок. Ночью решил поохотиться?

И хотя Глазков вел себя независимо, да он и мог вести себя именно так — приказ он получал от своего, саперного начальства, — армейская, вошедшая в кровь этика не позволяла им обоим радоваться встрече на виду у офицера. Они отошли в дальний угол, присели на корточки и стали закуривать.

— Достается? — сочувственно спросил Костя.

Глазков на мгновение задумался, прикурил, а уж потом ответил:

— Да как тебе сказать... Если с умом, так терпимо. — Он примолк, словно ожидая Костиного вопроса, но Жилин промолчал, с острым интересом разглядывая того, кто только что прорвался между, казалось бы, неминуемыми — сверху и снизу — смертями и все-таки был по-прежнему спокоен н доброжелателен. — Я тебе так скажу, казачок... Нету у меня теперь не то что страху, а даже уважения к немцу. Раньше я видел и на своей спине чувствовал: силен, бродяга. Умен. И — хитер. О храбрости и дисциплине и не говорю — они и сейчас есть. А теперь что получается? Полтора года воюем, хоть бы какую новую мину придумал, хоть бы систему минирования сменил, нет — все как было. А ведь полтора года! У нас за это время и глупостей было сколько, так и новинок сколько. Мы теперь по шаблону минируем. Хитрый шаблон — системы вроде нет, а как ни ходи, а все равно на мину напорешься. Так же со стрельбой у него — день-два послушал, как и откуда строчит, так и знай: еще долго оттуда же и с теми же перерывами строчить будет. Так что если с умом приспосабливаться, воевать уже можно. Терпимо... — Они помолчали, и Глазков спросил:

— А ты как думаешь?

— Да примерно так же... Воевать уже можно, только надо бы лучше. — Опять помолчали, стараясь не касаться главного, чего Костя, кажется, еще не мог рассказывать, а догадливому Глазкову очень хотелось выведать. Костя все-таки не выдержал — ему идти, а сапер оттуда. И он спросил:

— А как у него... за передком?

Глазков внимательно вгляделся в смуглое лицо Жилина, вздохнул и сказал:

— Идешь, значит... Один или всем гамузом?

— Гамузом...

— Во-от оно что... — Глазков сосредоточенно покивал своим мыслям. — Ну, что ж... Оно правильно. Проберетесь — больших дел натворите... — Он опять помолчал. Жилин напряженно вглядывался в его сосредоточенно-доброжелательное, постепенно приобретающее жестко-озабоченное выражение лицо. — Только я тебе так скажу: как только перелезете на ту сторону — скорей сбегай от разведчиков. Они наверняка пойдут к пехотным землянкам, в лощине. Место там для землянок хорошее — все вкопаны в скаты. А ты давай — круто влево, там, по нашим расчетам, тропка есть — и прямо к взлобочку. В него артНП вкопан, и от него артиллеристы ихние ходят прямо к кустарнику. А уж кустарником — через Вар шавку! Артиллерийские землянки возле ихних огневых, а они за болотом. Но немцы сейчас ходят прямо по болоту — подмерзло, а летом ходили вкруговую...

— Сам высмотрел? — с легкой завистью спросил Костя. Так спрашивает у мастера другой мастер, когда увидит новинку в его мастерстве.

— Сам догадывался. Но у меня есть парень, он хорошо немецкий знает, он слышал, когда у них под носом лазили, как немецкие пехотинцы разговаривали. Вроде бы завидовали... своим артиллеристам. И еще. Как за НП... да даже на подходе к НП — не таитесь. Идите смело, будто пехота идет. Или связисты. Ночь, вы в маскхалатах: черт разберет, кто идет — немец или русский. У нас так было. Поползли мины снимать и наткнулись на ихнюю разведку. Мой парень поговорил по немецки, те повернули в сторону. А мы — назад. Предупредили вовремя.

— У меня таких говорящих... нет.

— Оно еще и лучше — молча и нахальней.

— Нахально не всегда выходит...

Глазков усмехнулся:

— Я ж сказал — с умом, приноравливаясь.

— Это верно, — тоже усмехнулся Костя. — А как думаешь — прорвемся?

— Думаю, проберетесь. И батальон ваш, думаю, прорвется. А вот полк... не знаю...

— Почему так решаешь?

— Видишь ли, казачок, я по всему передку лазаю — мы ж полковые минеры-саперы. Сравниваю. У вас и порядка больше, и настрой другой, и подготовка. Думаешь, никто не видел, как ваши в тылу занимались? Видели! Все видели.

Костя хотел задать еще один, важный для него и для всех вопрос — серьезное ли наступление или так... бои местного значения, но не успел этого сделать. Старший лейтенант посмотрел на часы и резко, даже грубо, сказал:

— Все. Подъем!

Солдаты вскакивали с нар, наотмашь стирая сладкую слюнку и дремоту, и круглыми, как у ночных птиц, еще незрячими на свету глазами оглядывали землянку. а руки уже лежали на оружии. Люди разбирались по группам — снайперы в углу, где беседовал Жилин, разведчики — поближе к печке, к саперам.

— Проверить оружие... Попрыгать... подогнать снаряжение... Попрыгать...

Они прыгали, подгоняли сбившееся снаряжение и обмундирование и опять замирали, ожидая приказа.

Собственно, приказ и способы его выполнения были известны, но выслушали его с подчеркнутым вниманием: «Взять «языка», огнем, в случае нужды, прикрыть выдвижение снайперов, которым надлежит выполнять свое задание».

Из землянки выходили молча — вначале разведчики, затем снайперы, потом замыкающие разведчики. Снайперов замыкал Алексей Кропт. Жилин решил поставить его замыкающим потому, что Алеша партизанил и знал, как вести себя в сложных условиях. Сам Костя двигался после старшего разведгруппы, потом, через несколько разведчиков — Джунус. Они оба бывали в окружениях и тоже знали, что к чему... А уж потом, парой, двигались Малков и Засядько.

Из траншей выкатились покатом и ящерицами, извиваясь, поползли по следам саперов. Было тихо, ракеты взлетали редко, и люди ползли быстро, беспокоясь только об одном — не хрустел бы снег, потому что стало подмораживать.

Сапер, что провожал их, отстал у проволочных заграждений, и они остались одни. На ничейной земле Костя, как, вероятно, и все, перевел дыхание и на мгновение приостановился. До этой минуты все происходящее было еще как бы не в натуре, а в раздумье. А вот тут, на ничейке, после ухода сапера, все стало жизнью. И этой жизнью предстояло жить...

Ползли они, в общем-то, быстро, каждому хотелось, чтобы все, что должно произойти, происходило бы поскорее: ожидание мучило. Но постепенно и это ожидание стало привычным и отодвинулось. Думаться стало яснее и жестче. И тут высоко в небе народился противный минный визг, и серия мин разорвалась за цепочкой ползущих. Как остаток последнего разрыва, прокатился стон. Все затаились. По цепочке передали: Кропт и один разведчик ранены. Костя тронул за сапог старшего сержанта и сообщил:

— Один твой и один мой — ранены.

Старший сержант шепотком выругался и заерзал — решение принималось не сразу. Сам бы он наверняка отдал приказ отходить — раскрыли же немцы их выдвижение, — но с ним были снайперы, а им нужно пробиваться в тыл противника.

Костя остро и мгновенно оценил обстановку и разгадал мысли старшего сержанта. Вся группа лежала как бы между двумя увалами, а ребят ранило на самом увале. Немцы могли и не заметить всю группу, а только замыкающих. Значит, нужно подождать, увериться, что немцы обнаружили не всех... И он шепотком отдал приказ:

— Раненым возвращаться. Остальным — ждать.

Старший сержант слышал Костин шепот, но хоть и разозлился на него — нашел время командовать, не он здесь старший! — но и обрадовался: в случае чего будет на кого списать... О том, что это самое «в случае чего» может окончиться гибелью, он, конечно, не подумал: дело есть дело, и когда его начинаешь, думаешь не о смерти...

Приказ пополз по цепочке назад. Тут разорвалась вторая серия мин, и Костя с ужасом подумал: а ведь он посылает Кропта и неизвестного ему разведчика на верную смерть. Если немцы засекли только тех двоих, то они решат, что это либо разведчики, либо саперы, и будут колошматить их минами долго и нудно. Осудив свое полупредательство, он подумал о другом: если раненые привлекут на себя внимание наблюдателей противника (то, что они привлекут на себя и огонь противника, он понимал, но старался не думать об этом: война, она и есть война и не они сами и не раненые были главным. Главным стало выполнение приказа), то основная группа может остаться незамеченной.

И они лежали, стараясь не шевелиться, и даже дышали в рукава, у локтя. А сзади снова и снова рвались минные серии, и на корке образующегося наста вспыхивали ало-голубые блестки. Потом поплыли ракеты. снег стал оранжевым, почти мандариновым, и лежащих начали обходить резкие тени, и каждый считал, что не заметить эти тени может только слепой.

На нашей стороне поняли, в какой переплет попали разведчики и снайперы, по переднему краю противника тоже ударили минометы, и теперь группа лежала между двух огней, мучительно ожидая, не сорвется ли какая-нибудь мина — хоть своя, хоть чужая, один черт — и не шлепнет ли, подвывая и взвизгивая, как раз на них.

Перестрелка длилась долго — может, минут десять, а может, час, — время тут, на ничейной полосе, шло по своим законам... Потом минометный огонь стих, но стали стрелять пулеметы. Очереди проходили и над спинами, и в стороне и казались плотными, шепелявыми. Их трассы бродили где-то возле наших проволочных заграждений. По всему чувствовалось, что противник не старается проявить боевой активности — ну, заметили непорядок на передовой, ну, постреляли, свой долг выполнили... Русские тоже постреляли. Прикрыли огнем своих неудачников... Все правильно. Привычная война и шествует привычно...

И пулеметы замолкали.

Ночь близилась к рассвету, и немцам, наверное, хотелось спать, тут еще и морозец поокреп, и волглое обмундирование и обувь наверняка подводили к усталому телу зябкий холод. Дрожимент, как говорили в батальоне Басина. Представить себе, что русские немедленно пошлют новые группы, противник не мог — это противоречило установившимся правилам, и потому немецкая передовая умолкала, слышались хлопки дверей, удаляющийся говор.

Жилин тронул старшего сержанта за сапог — не пора ли, дескать, двигаться? Разведчик неприязненно посмотрел на Костю — черт упрямый, думает только о приказе — и пополз вперед, к маячившим впереди темным кольям немецкого проволочного заграждения. Напряжение возросло, а подавляемые во время перестрелки страхи окрепли. Появилось даже ожидание неизбежного провала.

Но у проволочных заграждений неожиданно зашевелился сугробчик, из него поднял вздрагивающую руку живой солдат. Он показал направление движения, и все, проползая мимо него, почему-то представляли себя на его месте — один, под носом у немцев, на минном поле, гадающий, придут свои или не придут, а может, они перебиты или повернули назад, и тогда и он может тоже ползти назад, чтобы выбраться из этой молчаливой передряги. Он наверняка думал обо всем этом и мечтал спастись, но вот не пополз назад, пересилил страх, холод н чувство обреченности — ведь он был один, совершенно один, — дождался своих, потому что, наверное, верил, что не выполнить приказ невозможно. Приказ — он выше жизни, и если он, одинокий, выполняет приказ, то выполнят его н другие, которых он не знает и никогда не видел, но которые живут и думают так же, как и он.

И, проползая мимо этого одинокого замерзшего и изнервничавшегося сапера, разведчики и снайперы словно обретали новые силы, новую уверенность: нет, де так оно все просто на войне. Вот ведь — думают о них, обеспечивают, заботятся, а это значит, что и то, что предстоит сделать им, тоже вполне достижимо... Все шло правильно.

Глава тринадцатая

Обитатели штабной землянки примолкли, невольно поворачиваясь в ту сторону, где грохнули минные разрывы, но смотрели на Басина, словно только он мог защитить всех от внезапной беды. Именно с этой минуты к нему пришла высшая, определенная не уставами, не обычаями, а самой сущностью военной жизни, всепроникающая власть.

Басин, не глядя, протянул руку, и телефонист, привстав, суетливо подал телефонную трубку.

— Мкрытчан! Что у тебя?

— Еще не знаю. Узнаю — доложу.

— Наши прошли?

— Так точно.

— Бьет, значит, по хвосту?

Донесся слитный звук новых разрывов, и Мкрытчан помедлил с ответом. Потом доложил:

— Да, видимо, по хвосту.

— Особых мер не принимай. Действуй как обычно. Я позвоню минометчикам.

Он позвонил минометчикам, приказал им ответить, но не зарываться, и все это по возможности спокойно, буднично, сам удивляясь тому, что ему, как хорошему актеру, удается роль уравновешенного, многоопытного военачальника, хотя в душе он страшно боялся обнаружения разведки и потери снайперов. Так боялся, что даже пожалел, что послал Жилина в тыл. Басин и сам раньше не знал, как ему дорог этот веселый казачина, который обставил его в таком деликатном деле...

И глядя на комбата, по-новому оценивая его, штабные успокаивались и проникались уважением к себе, оттого что они так близко стоят к комбату, невольно стараясь перенять и его тон и манеру поведения. Басин заметил это и принял как должное.

Может быть, потому, что все как-то само по себе, в силу своих внутренних законов улеглось и определилось, Басин ощутил отчаянную усталость. В иное время он нашел бы в себе силы преодолеть эту усталость, но теперь он чувствовал, что просто обязан отдохнуть и, главное, показать всем, что он имеет право отдохнуть, — положение дел отличное и беспокоиться ему не о чем. И он, лениво потянувшись, сказал:

— Я у себя. Постарайтесь не будить.

И уже шагая к своей землянке, он подумал, что Зобов прав: отдыхать перед боем надо. Надо не только для себя, а чтобы все подчиненные знали — дела идут так, как необходимо. И он, отпустив ремень и приспустив голенища, навзничь повалился на топчан.

Ему казалось, что он уснет сразу, но из этого ничего не вышло. Он слушал минометную перестрелку, потом рокот пулеметов, казнил себя за то, что ниспал снайперов в тыл противника, сознательно, ради спасения жизни других, таких, которых он н не знал по фамилиям, обрек на уничтожение уже близких и уважаемых им ребят.

Передовая затихала, и он, напрягая слух, подстегивая нервы, ждал, что она снова взорвется разрывами и пулеметными очередями... И тогда станет понятным — он послал людей на верную и ненужную смерть...

Тишина передовой стала невыносимой. Он поднялся и, как это ни удивительно, почувствовал себя словно очищенным — легким, сильным, с ясной головой. В штабе ему доложили, что вернулся раненый снайпер, который притащил на себе разведчика, а остальные, по-видимому, прошли, и вот теперь ждут возвращения разведчиков. Басин кивнул и спросил, прибыли ли артиллеристы. Они, оказывается, уже прибыли, но пошли на свои НП. Связь с ними налажена. Командир полка не звонил.

Все шло правильно. Басин думал об одном: почему не возвращаются разведчики? Если они попались, напоролись на засаду, роты наверняка бы услышали бой и доложили бы в штаб. Он связался с полком и узнал, что командир полка еще отдыхает. Потом проверил, как сработали тылы, — накормлены ли люди, роздан ли сухой паек. Ему ответили, что все сделано так, как он приказывал, и за всем этим лично проследил замполит батальона капитан Кривоножко.

В сущности, комбату оставалось немногое — пройти по переднему краю, лично убедиться, что роты готовы к атаке. Он огляделся, уже привычно разыскивая взглядом Кислова, и вспомнил, что, когда он шел от своей землянки в штаб, ординарца не было. Это обидело. И когда он уж стал сердиться, в двери штаба виновато протиснулся Кислов.

— Товарищ капитан... Вам до землянки надо...

— Это еще зачем? — сердито спросил Басин. Кислов снова как бы командует им.

Кислов помялся, оглядел штабных и умоляюще взглянул на капитана.

Басин поднялся и вышел. Кислов пошел сзади — молчаливый и страдающий.

В землянке было светло, на столе, на чистой газетке. стояли котелок, чайник и сковорода. Пахло таю вкусно, что Басин сразу вспомнил: он ничего не ел с самого вечера. Усаживаясь, спросил:

— А сам?

— Успеется...

— Когда начнется — не до еды, а голодный ты мне не нужен... сморишься. Садись.

Кислов, прикрывая рот ладонью, вздохнул, снял каску и ушанку, пригладил отросший ежик и пристроился напротив. Ели молча, и Кислов не выдержал молчания:

— Повариха наша, Мария, пошла к фельдшерице в помощь. Сама решила.

Басин всмотрелся в Кислова: знает он или не знает о его неудачных ухаживаниях? Нет, не знает... Ес ли б знал, то, при кисловcкой деликатности, он бы никогда не вспомнил Марию.

— Ну, что ж... молодец.

— Она всегда молодец, — мечтательно сказал Кислов. — Самостоятельная женщина.

Опять вспомнилось все, что касалось Марии, и капитан заставил себя отогнать эти воспоминания. Кончится бой, вот тогда...

А что тогда? И тогда и после уже ничего не случится, потому что он уже переболел сердцем, перегорел, и у него хватит сил сдержать себя.

Помолчали. Басин отхлебнул чаю и опять взялся за ложку.

— Задерживаются... — сказал так, словно речь шла об опаздывающих гостях.

— Да... Что-то у них не в дугу...

Они опять примолкли, думая об ушедших. Прибежал писарь и сказал, что Басина вызывает командир полка.

— Что у тебя там? — Голос у командира полка звучал свежо и бодро, хотя подполковник и старался быть ворчливо-придирчивым. Басину представилось, как он хмурится и сердито сдвигает жидкие брови. — Ты хоть по передовой прошелся?

— Не считал нужным. А вот сейчас пойду проверять.

— Только сейчас?!. Так они у тебя там черт те чего наворочают, а потом...

— У меня не наворочают. Все идет по плану. Замполит партсобрания провел. Порядок будет.

— Ты еще скажи, что комсомольцам поручил!

— Собрания были партийно-комсомольские. Значит, половина личного состава задачу знает и поработает в ротах. Гости на местах.

— Ты как маленький! — почти взмолился командир полка — он никак не мог привыкнуть к стилю комбата, к его манере говорить. — Сам, понимаешь, сам должен все проверить и пощупать. А то тебе надокладывают. Собрания, понимаешь... Мои хлопцы вернулись?

Вот что было главным — вернулась ли разведка или нет. Так бы и говорил. А то сколько слов, сколько нервов. Он, что ли, один волнуется? Все ждут разведчиков...

— Нет, товарищ первый, не вернулись. Тишина.

И говорить стало не о чем. Басин представил себе, о чем думает командир полка: если попадутся разведчики или снайперы, то противник может узнать о готовящемся наступлении, и тогда полк, вероятно, не выполнит задачи, — противник подготовится к встрече.

Наверное, в эту паузу командир полка мысленно ругал Басина за его выдумку — послать снайперов в тыл противника, ругал себя за решение выслать разведку. Но он-то поступить иначе не мог, старые, официально не отмененные, но молчаливо отвергнутые уставы требовали перед началом наступления обязательно высылать разведку. Да и все довоенные учения проводил именно так: перед наступлением обязательно высылал разведку и неизменно получал за это свое решение благодарности. Но как себя вести, какие принимать решения в новой обстановке, он не знал и оттого мучился и тревожился.

Не так все идет, как раньше, не так...

— Слушай, Басин, — разозлился командир полка. Ты мне головой ответишь...

— Мне, товарищ первый, — тоже разозлился Басин, — больше отвечать нечем. У вас все?

Не так, не по правилу и не по обычаю отвечал комбат. Что ж он, в самом деле ничего не боится? Неужели ж у него сердце не болит перед этим наступлением? Неужели ж никаких мыслей оно не вызывает, тревог, сомнений? Каменный он какой-то, неармейский... И подполковник не нашел подхода к строптивому комбату, да и не привык этого делать — искать подходы. Он служил в суровое время, и всякие там подходы и беседы по душам его не касались. Для этого раньше были комиссары и политруки. И он резко оборвал:

— Говорить умеешь... Марш на передовую! И — докладывай!

Глава четырнадцатая

Старший сержант пропустил мимо себя и разведчиков и снайперов и передал нить проволочных заграждений саперу. Тот на прощание кивнул и беззвучно, быстро разогреваясь, пополз назад, к нашим заграждениям. Приказ он выполнил и теперь мечтал только об одном: поскорее бы очутиться не то что в тепле, а среди своих — натянутые до предела нервы сдавали...

Старший подполз к лежащим и толкнул одного из разведчиков в каблук. Тот сразу же двинулся вперед, к брустверу немецкой траншеи: когда готовились к поиску, именно этот солдат получил задание первым разведать и соскочить в траншею.

Жилин проводил его взглядом и оглянулся по сторонам. В предрассветных стылых сумерках укутанные в белое фигуры расплывчато бугрились по сторонам, и Костя не смог определить, где его ребята, снайперы, а, где — разведчики. И, вместо того чтобы огорчиться, он обрадовался: если он вблизи плохо видит своих, значит, противник их вовсе не увидит. Ему стало легче дышаться, но выдох он сделал все-таки не полной грудью: слишком уж тихо было вокруг. Война, противник, в десятке метров, а — тихо. Противоестественно, как всем казалось, тихо.

Когда посланный вперед разведчик подал условный знак и вся группа тронулась вперед, Жилин, выработанным на войне инстинктом, уловил настрой вражеской передовой и обрадовался... Даже не обрадовался. Просто все в нем повеселело н тело стало сильнее и послушней. А уж потом пришли деловые, нужные мысли. Старший сержант тоже обладал инстинктом фронтовика. Он не верил, он уже знал, что траншея пуста и что патрулей пока опасаться нечего: патрули по траншеям ходят не таясь, властно. Сейчас подморозило, их шаги будут слышны далеко.

Старший сержант вел группу вперед. Перед самыми траншеями его опередил Жилин. Он, кажется, первым свалился в траншею и в ней встречал своих ребят, Которым показалось вполне закономерным, что их командир уже на месте, что он думает о них и, значит, все идет как задумано. Разведчики из групп прикрытия отодвинулись вправо-влево, подали сигналы, и группа захвата и снайперы по ходу сообщения двинулись в тыл противника.

Жилин шел впереди, не только всматриваясь, но и левой рукой щупая бруствер хода сообщения. Он нашел то, что искал — вырезанные в стене ступеньки и начинающуюся от них тропку поверху — ту самую, о которой сказал ему Глазков. Он приостановился — серая ленточка на снегу вела к бугру НП. Жилин ударил по плечу старшего сержанта. Тот остановился, и Жилин жестами показал: мы пойдем влево.

Старший группы разведчиков мгновение поколебался — снайперы выходили на поверхность, их могут обнаружить, и тогда... Но приказ, он и есть приказ. Старший сержант хмуро кивнул и первым положил автомат на бруствер хода сообщения. Разведчики сделали то же — приказ требовал прикрыть снайперов огнем... в случае чего.

Снайперы по одному поднялись на поверхность и пошли вслед за Жилиным. Он шел легко, неторопко и мысленно твердил: «А ни хрена... Вот и ни хрена».

Тропка, как и сказал Глазков, не доходя до НП, сворачивала вправо, к кустарникам, в которых понизу прорисовывались несколько нитей связи. И вот это незримое присутствие противника — линия связи — сразу изгнало веселость: тут смотри да смотри. Но особо смотреть не пришлось — за кустами открылась серая лента шоссе. Варшавского шоссе. Варшавки.

Всего ожидал Костя и его ребята, но только не Варшавки. Столько времени знать, что она рядом, столько мечтать о тех днях, когда они наконец перейдут эту самую Варшавку, и вдруг — вот она. И, оказывается, совсем рядом!

Оторопь пришла именно оттого, что она была так близко и до сих пор так недоступна. И все, скрывая друг от друга нахлынувшие путаные мысли, затоптались, посматривая по сторонам.

Но Жилин не стал ждать, пока ребята разберутся сами в себе. Он уже видел продолжение тропки, мысленно сверил смутное, белесое полукружье редколесья с картой и мысленно определил расположение огневых позиций своих ребят.

Когда они на цыпочках перебежали шоссе и спустились по тропке за насыпь, Костя с пронзительной остротой почувствовал: вот и кончается их фронтовое братство. Вот и расстаются они — уходят, чтобы каждому в одиночку встать против всех тех сотен и тысяч врагов, которые окружали их со всех сторон и которые будут к ним такими же безжалостными, какими будут они сами по отношению к этим врагам.

Мгновение, может, секунду, они смотрели друг на друга, мгновение, а может, секунду, им всем захотелось обняться, чтобы опять, как на нарах, почувствовать тепло товарища, но все сдержались, тревожно и выжидающе посматривая на Костю.

Жилин облизал обветренные, сейчас чуть посиневшие губы:

— Ну вот, ребята... Дошли. Теперь — как совесть подскажет... Засядько — вдоль шоссе, до опушки, а там — выбирай. Малков — пойдешь с ним, оставишь и пойдешь дальше. Но дистанция — не меньше трехсот метров. Джунус — со мной.

Они расстались, н когда через минуту Костя оглянулся — ребята словно растаяли, и это больно ударило по сердцу...

У первых по пути кустов Жилин остановился и жестом показал Джунусу, куда ему следует двигаться, Джунус кивнул, вошел в кустарник и тоже растаял. Костя пошел вперед, выбирать себе огневую, в напряжении расставаний не услышав начавшуюся сзади перестрелку.

На противоположной опушке перелеска рос хилый осинник и березняк, но чуть отступя от кромки, высилось несколько матереющих елей. Видно, здесь когда-то стоял хороший ельник, но немцы повалили его на накаты для блиндажей. Ветви лежали огромными, заваленными истоптанным снегом кучами. Костя огляделся, осторожно поворошил еловые побуревшие лапы н решил: одна огневая есть. Потом влез на ель, приладился и понял — и вторая огневая тоже имеется.

— Развиднеется — найдем запасные...

Отсюда, с ели, были видны поля или луговины, опушки перелесков и кустарники. Где-то здесь, на опушках, раскинулись и огневые немецких пушечных и минометных батарей. Все сходилось с картой, и Жилин оглядел свой тыл: как ни говори, а может статься, и драпать придется...

И уж только после этой невеселой мысли он, как бы вторым сознанием, понял, что перестрелка в его теперешнем тылу, а значит, на немецких позициях, все разгоралась и разгоралась. Слышались крики, команды, а потом стали рваться гранаты. Он слушал эту огневую кутерьму, примечая ее постепенное затухание.

— Накрылись разведчики... — вслух сказал, но подумал о своих ребятах: они тоже слышали бой и тоже поняли, что к чему...

Глава пятнадцатая

К утру на НП комбата Басина стало тесно — как-то сами по себе собрались командиры-артиллеристы. Приближалось время артиллерийской подготовки, наступления, и офицеры пришли уточнить цели, пути выдвижения батарей в случае удачной атаки. Все это, в сущности, было давно рассчитано и определено, но хотелось еще раз уточнить не в официальной, штабной обстановке, а вот так, как бы своей офицерской компанией, собираться которой приходилось очень нечасто. И пока спорили, уточняли и просто смеялись, как-то просмотрели и прослушали начало боя в немецкой обороне, а когда он разгорелся — притихли. Выходило, что разведчики — о снайперах артиллеристы не знали — практически выдали предстоящее наступление. И кто-то горячий предложил:

— Надо дать огонька, прикрыть.

Капитан Басин раньше других услышал эту перестрелку, раньше других понял все ее возможные последствия для наступления, но быстрее других справился с предчувствиями. Работая начальником цеха, он знал, что редкое задание выполняется сразу, с первого захода. Всегда возникают какие-нибудь совершенно непредвиденные препятствия, которые, на первый взгляд, начисто отметают саму надежду выполнить задание. Но постепенно разбираясь в происшедшем, прикидывая свои возможности, он всегда находил выход, и чаще всего совсем не тот, который приходил на ум в первые минуты неприятности. Потому, прислушиваясь к перестрелке и понимая, что происходит, он быстрее других пережил ощущение провала, обдумал один, другой вариант и, наконец, убедился, что еще не все потеряно. И вот, когда артиллерист предложил дать огонька, сразу мелькнули новые мысли.

— По своим или по немцам ударим? — спокойно спросил Басин.

— Ну, так ты ж, наверное, знаешь, где твои ребята ползают, — сказал артиллерист.

— Ребята-то не мои — полковые. Я б, может, и не посылал... И где они там, я не знаю и отсюда не вижу... Как и ты.

Скоро яз глубины ударили наши минометчики, стараясь помочь разведчикам. Басня приказал телефонисту вызвать восьмую роту и как можно спокойней не то что приказал, а попросил:

— Дайте немного огоньку и побегайте по траншеям.

Командир восьмой роты не понял комбата:

— Зачем же... бегать? Скоро ж...

— Вот потому, что скоро, и побегайте, разомнитесь. Пошумите. Понял?

Он растолкал артиллеристов и застыл у амбразуры.

В восьмой роте ударило два пулемета и несколько автоматов. Они били лениво, но трассы ложились верно, на немецкой передовой. Потом донесся сдержанный шумок бегущих ног, звяканье металла. С немецкой стороны тоже открыли огонь.

Сдвинув на затылок каску, подставляя горячий лоб острому влажно-морозному ветру, Басин только секунду-две думал о снайперах и о своем, кажется, неверном решении послать их в тыл врага, но усилием воли отогнали эти мысли. Снайперов — четверо, а у него — четыре сотни людей, и думать нужно было прежде всего о них. Обеспечивать им выполнение задачи.

Он опять вызвал восьмую роту и приказал:

— Как только зашевелится Мкрытчан, огонь свертывай и людей в укрытия. Все понял? — Командир восьмой роты ничего не понял, но сказал «так точно». Тогда Басин вызвал Мкрытчана:

— Слушай, дорогой, введи в дело кочующие и пошуми в окопах. Ты меня понял?

— Конечно! Надо выманивать из укрытий? Так, капитан?

— Правильно мыслишь. Десять — пятнадцать минут, и затихай. Уразумел?

— Красиво может получиться...

Когда Басин передал трубку телефонисту, майор, туго стянутый крест-накрест и поперек блестящими ремнями, командир дивизиона резервного гаубичного полка, не скрывал легкой насмешки, спросил:

— Зачем эти представления, капитан? Ведь гибнут ваши люди.

Артиллеристам, люди которых сидели сейчас на огневых позициях далеко в тылу, а впереди, но все-таки несколько позади пехоты, расположились только разведчики и связисты, наверное, была непонятна эта жестокость комбата, который не только ничего не предпринимал для спасения полковых разведчиков, но, наоборот, подставлял под удар тех самых солдат и офицеров, которые через час-полтора должны будут идти в наступление.

Капитан Басин, не отрываясь от амбразуры, по наступившей напряженной тишине понял, что думают артиллеристы, развернулся боком и ответил спокойно, может, даже излишне спокойно:

— Как я понимаю, все вы, как и я, придумать что-нибудь такое, что могло бы выручить разведчиков, не в силах. Не так ли? — Он сделал паузу. — Следовательно, всем нам остается только сожалеть о случившемся. Можно даже снять головные уборы. Но мне важно поставить внезапно сложившуюся обстановку себе на службу. Я заставляю противника вывести свою живую силу в траншеи, под удар артиллерии. Именно поэтому и занимаюсь, как вы совершенно правильно отметили, представлениями. — Он опять помолчал, давая офицерам осмыслить сказанное и представить, что получится, если его. Басина, замысел удастся. — Через десять-пятнадцать минут после начала артподготовки, а может быть, и раньше, это будет зависеть от обстановки, я начну выводить батальон из траншеи на ничейку. Если я этого не сделаю. противник накроет батальон в наших траншеях. Тут все пристреляно. По ничейке, полагаю, противник бить не станет. Но на всякий случай убедительно прошу дать дымовых снарядов... у кого они есть. Надо спутать карты.

— А если отрыв снарядов? спросил кто-то.

— От этого никто не гарантирован. Но, как я полагаю, вы, кадровые офицеры, помните довоенную учебу, и, в частности, постановку огневого вала. До сих пор, насколько мне известно, огневого вала вы не организовывали. Вспомните, пожалуйста. — Он резко повернулся к ним лицом. — Понимаете, если вы не поможете, я оборону не прорву, а батальон положу.

Артиллеристы молча переглядывались — все понимали, что огневой вал требует предельной слаженности не только расчетов, но и батарей и дивизионов, словом, всех, кто будет участвовать в его постановке. Но даже при идеальной слаженности подразделений нужен еще и единый центр, который организовывал бы и руководил переносами огня. Все это понимали и надеялись. что комбат сейчас же позвонит начальнику артиллерии полка, согласует с ним эти сложные вопросы, а уж оттуда последуют распоряжения, новый план артподготовки, сигналы и так далее. Но все, хоть и ждали этого. понимали, что до начала боя осталось слишком мало времени, чтобы успеть проделать всю эту огромную штабную работу, результаты которой, конечно же, должен утвердить если не командир дивизии, то хотя бы ее начальник артиллерии.

Басин все решал по-своему. Он обратился к командиру дивизиона, майору:

— Как вы понимаете, времени у нас нет. Вот почему я не приказываю, а прошу вас лично, товарищ майор, — вы старший по званию и по... калибру, примите на себя руководство и ответственность. Имейте в виду — у меня иного выхода нет и власти нет. Я могу только просить.

Артиллеристы молчали. Майор откашлялся:

— Время...

— Вот именно? Потому и прошу — пусть даже не огневой вал. Пусть просто скачок огня. От первых ко вторым траншеям. Но согласованный по времени. Понимаете — ваш скачок, а мои в атаку. Это можно?

— Полагаю, можно, товарищ капитан... — Майор оглядел артиллеристов. — Есть возражения? Нет? Тогда давайте согласуем сигналы.

Когда артиллеристы разошлись по своим НП, Басин попросил соединить его с командиром полка и, не дав тому опомниться, доложил:

— Задуманное нами не получилось.

Подполковник крякнул, хотел было спросить: «А ты куда смотрел?», но вовремя понял и всю ненужность вопроса и всю сложность положения. Басин уже осторожней сообщил:

— Я приказал создать видимость, что активность имеется только у Мкрытчана и соседа слева. Пусть считают, что все это задумка местного дурака. Вроде той, что была у них перед Новым годом. Если это не удастся, то вас это не коснется — все приму на себя.

Подполковник опять промолчал, оценивая и слова комбата и обстановку. Его резанули басинские слова: «все приму на себя», но, взглянув на карту, подполковник понял мысль комбата, его истинно офицерское благородство — он отводил неприятности от вышестоящего командира...

— Что ж... Спасибо и на этом. Придется докладывать... А в остальном?

— Мелкие коррективы, ничего существенного. С «богами» договорился.

Подполковник уже достаточно хорошо знал Басина, и эти его слова насторожили и в то же время успокоили. Басин попусту рисковать не будет и, уж конечно, не подведет командование.

На всем этом маленьком участке фронта Басин был самым главным, таким, в которого верили или хотели верить больше, чем в бога. Но, оказывается, в первой же передряге он не сделал того, что, по логике, должен был сделать, — спасти разведчиков и снайперов.

Разведчики еще так-сяк... У них судьба такая. А вот снайперы... Где ж это видано — посылать снайперов в тыл противника, на верную смерть. До этого ж додуматься нужно! Видно, у нас в батальоне все не так, как у людей. Умней всех стараются быть. При Лысове такого не бывало — он людей зря на смерть не посылал. А этот послал.

Смутные эти мысли расползались не столько оформленные в слова, сколько в намеках, взглядах, вздохах, медленно создавая настрой батальона, уверенно ссаживая Басина с тех высот, на которые он был возведен тем же батальонным настроем. И если несколько часов тому назад Басина уважали, даже любили, а главное, верили ему, то теперь его только боялись: сами возносили и сами боялись громов и молний с тех подоблачных высот...

Глава шестнадцатая

Алеша затравленно огляделся, увидел откровенно смеющиеся, тщательно выбритые перед боем лица санитаров и санинструкторов, заглянул в огромные гневные глазищи фельдшерицы и уже набрал воздуха, чтобы выругаться, но вдруг покорился: выругаться при женщине, а тем более при враче, он не мог. От этого боевой запал исчез, и он, сцепив зубы от боли, стянул противно липкие изнутри ватные шаровары, кальсоны и лег на стол.

Пожилой усатый санитар ловко, как многодетная мать своего последнего малыша, счал обмывать Алешин зад. Кроит уткнулся в локоть и чуть не плакал от боли, от стыда, от обиды, но ничего уже поделать не мог: он уже не принадлежал себе.

Фельдшерица сделала укол, потом помазала рану какой-то остро пахнущей дрянью и стала ловко перевязывать Алешу широким шершавым бинтом, ворочая его не по-женски сильными руками, одновременно командуя:

— Приготовьте белье! Дайте запасные шаровары. Степанов! Передайте, чтоб приготовили сани. Поедет в медсанбат.

Когда Алеша слез со стола, бочком протиснулся к нарам, в землянку влетела раскрасневшаяся, весело-деятельная Мария.

Она мельком взглянула на отвернувшегося Алешу и уже иным, почти испуганным голосом спросила:

— Началось?

— Куда ж денешься... — улыбнулась фельдшерица, хотела сказать еще что-то, но санитар притащил второго раненого — разведчика.

Этот был плох — осколки вспороли бок, и в груди у него при каждом судорожном вздохе что-то клокотало и перекатывалось. Мария с ужасом уставилась на фельдшерицу, а та, подобравшись, действовала стремительно н на первый взгляд бессердечно. Грубо-бессердечно.

Бритвой располосовала одежду, сдернула ее и сразу же всадила переданный санинструктором шприц. Раненый попытался охнуть, по закашлялся — мучительно и беспомощно. По подсохшей крови прокатилось несколько новых, дымящихся на холоде алых струек.

— Потерпи, миленький. Потерпи, родненький! — необыкновенно нежным, воркующим шепотом шелестела фельдшерица, бинтуя и бинтуя это ослабевшее и потому начинающее синеть от холода пробитое тело. Пеленала быстро, как свивальником, иногда покрикивая:

— Сани! Быстро! Потерпи, мок хороший. Потерпи... Сейчас мы тебя хирургу доставим. Бинт! Он тебя залатает, будешь как новенький. Домой поедешь. Одежду! Приготовить одеяла! Еще на свадьбу пригласишь. и мы с тобой выпьем. Носилки! Степанов, заполняй карточку! Быстро! Тебя как зовут-то, миленький? Николай? А по батюшке?.. — И, не оборачиваясь, прикрикнула:

— Кропт! Собирайся! Сейчас поедете.

Мария, которая впервые видела фельдшерицу вот такой, прекрасно раздвоенной, не сразу поняла, чью фамилию она назвала, а когда поняла, то дернулась и подошла к Алеше, который уже застегивал шаровары — узкие, стиранные и перестиранные, противно пахнущие дезинфекцией.

— Алеша! Где же вас? Куда? — и, перехватывая уклончивый взгляд Алексея, внутренне обмерла. — Всех?.. — сдавленным шепотом спросила она, и глаза у нее стали еще более огромными, чем у фельдшерицы.

— На ничейке... Да ты не беспокойся... Наши прошли...

— Кропт! Быстро на сани! Степанов, проводи! — почти закричала фельдшерица. — Мария! Помоги положить на носилки! — Мария еще не понимала, каким образом Алеша очутился на ничейке и куда прошли остальные снайперы, но она поняла главное: Костя где-то в таком месте, где может случиться нечто непоправимое — как будто в ином месте на войне не может случиться того же... Фельдшерица опять крикнула — зло, требовательно. — Мария! Потом поговорите! Быстро!

Так и не поняв, что же произошло, Мария бросилась к столу и стала осторожно снимать уже укутанного в одеяло и странно тяжелого разведчика, который, словно очнулся от боли, от сознания, что его даже не полечили как следует, а сразу же куда-то отправляют, начал ругаться — прерывисто, свистяще и зло-беспомощно. Он не понимал и, может быть, так никогда и не понял, что счастье его было в том, что он был первым тяжелым раненым и эта жестокая, стремительная быстрота фельдшерицы, и свободные сани с меховым собачьим одеялом, и вот это противоестественное «нелечение» спасли ему жизнь.

Фельдшерица уже не обращала на него внимания — она мыла руки.

Носилки в дверях столкнулись с Кривоножко. Капитан пропустил их, а когда вошел в землянку, то спросил привычно доброжелательно:

— Началось? Из какой роты?

— Разведчик и снайпер. Один — тяжелый. Разведчик...

— Та-ак. Где?

— На ничейке.

Капитан помолчал и спросил:

— Всего хватит? Помощь не нужна?

— Пока... нет. Мария пришла с кухни... Может, кое-кого из писарей подошлете. И еще... Пожалуйста, прикажите боепитанию и хозвзводникам, чтоб без раненых в тыл не уезжали.

— Хорошо, хорошо... Проследим... — поспешно говорил Кривоножко, а сам думал о том, о чем думали а тот час все на том участке: неужели наступление будет раскрыто?

— Отвыкла, товарищ капитан, — вдруг беспомощно-кокетливо улыбнулась фельдшерица. — Забыла о главном: будете на передовой — обязательно проследите за собачьими упряжками. Какие-то они уж слишком... своевольные...

Кривоножко опять покивал и пообещал проследить, но усидеть в медпункте уже не мог. Он выскочил на поверхность и услышал страстный шепот:

— Скажи, Алеша. Ну, скажи...

— Я же ответил — ходили добровольцами. О других не знаю, — видимо, он увидел или лицо, или глаза Марии, потому что сказал с болью и отчаянием:

— Ну. не знаю я... Не имею права... Понимаешь? Ты не волнуйся.

Послышался судорожный, с перехватами, вздох, всхлипывание и слабый голос разведчика, который был уверен, что его недолечили, и потому не просто злого на всю медицину, а прямо-таки ненавидевшего всех женщин вместе, а этих — наособицу.

— Все снайперы с нашими. Все! Поняла? И, может. все уже и накрылись... Да везите же вы, черт вас возьми, раз здесь лечить не хотите. Хуже немцев. Вредители!

— Заткнись! — тихо сказал Кропт. — Врет он все. Мария. Врет.

Лошадь шумно вздохнула, и снежок зашуршал под полозьями. Кривоножко подумал: «Надо не забыть представить Кропта к награде».

Он быстро обежал тыловые подразделения, понял, что все сделано как будто как следует и люди готовы ко всему, настроение у них, похоже, боевое, хотя и сдержанное, но на душе от этого не стало спокойней.

В роту Чудинова он добежал как раз в тот момент, когда в обороне противника начался бой, и сразу понял, в чем дело. Его тренированный ум быстро прикинул все варианты объяснения происходившего и нашел единственно разумный — тот самый, что пришел на ум и Басину.

— Ничего, — сразу же сказал он Чудинову. — Ничего... Может, даже и к лучшему... Противник не отдохнет, а, главное, подготовится не к тому, чему нужно. Будет ждать разведку боем, а начнется наступление.

Чудинов, хоть и с опаской поглядывал на замполита, все-таки вынужден был согласиться. И когда Кривоножко убежал в траншеи, чтобы увидеть агитаторов, парторгов и комсоргов и с их помощью разъяснить бойцам обстановку (которую все ж таки он знал еще плохо и старался скрыть от самого себя возможные последствия боя в глубине немецкой обороны), а главное, своим появлением, своими словами — пусть и не очень продуманными — показать, что все не так уж и страшно, раз он с ними.

Предполагали и такой вариант. Предполагали. Ну и что? На войне всякое бывает... А без разведки как же? Без разведки нельзя. Пусть даже она и не удалась, а мы уже знаем, где у противника молчавшие до сих пор огневые точки. Нас не посекут...

Он шел траншеями, собирая агитаторов, коммунистов и комсомольцев, с каждой беседой находя все новые и новые доводы и примеры, и голос его звучал все уверенней, и улыбка становилась не натянутой, а натуральной, может быть, потому, что он уже и сам верил в то, что говорил, верил, что все. обойдется.

Ее все ждали, а началась она неожиданно. Где-то в стороне, у богом проклятой и чертом избранной Зайцевой горы, низкое небо высветили артиллерийские сполохи, потом они возникли в другой стороне, а уж потом докатился звонкий в стылом волглом воздухе, сливающийся, словно облегченный вздох толпы, гул артиллерийской подготовки.

В следующую секунду ударили орудия и позади третьего батальона. Вначале донесся пронзительно вибрирующий, словно от оборванной струны, звук выстрела, потом, то посвистывая нежно, призывно, то фырча и подвывая, пронеслись первые стайки снарядов и мин. А уж потом все скипелось о единый, мощный, то жутко-слитный, то прерывистый рев.

Рушились подтаявшие кружавчатые вершинки сугробов, осыпались с ветвей нашлепки снега, освобожденные ветви подскакивали, леса вокруг темнели и словно вздрагивали. Над ними взвились птицы, в них метались звери, и какой-то перепуганный зайчишка перепрыгнул наши траншеи и понесся спасаться к немцам. Но к этому времени там стали рваться снаряды, и он, закладывая уши на спину, запрокидывая ощерившуюся мордочку, вытянулся в струнку и помчался назад, к уже обжитым и по-человечески и по-звериному страшным местам.

Но это были все ж таки свои места.

Над обороной противника вспыхивала разрывы, начинал клубиться дым и прах, постепенно сливаясь в пелену. В это время противотанковые орудии старшего лейтенанта Зобова на пешей рыси выкатились из укрытий на временные огневые и стали чутко, точно принюхиваясь хоботами, прицеливаться к частым, резко вырисовывавшимся на фоне дымов и огней разрывов кольям проволочных заграждений. Следовало попасть снарядом по кольям. Стрелять по палочкам. Почти что из пушек по воробьям. И батарея стреляла. И колья разлетались, роняя оборванную проволоку, осколки пересекали другие нити, расщепляли другие колья.

Позднее в сутолоке разрывов стали появляться густо-черные пятна дымовых снарядов. Дым клубился поначалу как пар в парной, а потом стал густеть, вышвыривался разрывами вверх, закрывая оборону противника сплошным занавесом.

Капитан Басин следил за всей этой огневой кутерьмой с наблюдательного пункта и, облизав горькие от курева губы, приказал телефонисту:

— Передай всем: начать выдвижение. Штурмовым взводам, подчеркни это, первыми.

Он видел, как из траншей покатом выпаливались его люди, выхватывали снизу плетни и фашины и неумело вскидывая их на горбившиеся вещмешками спины, ползли вперед, к заграждениям. Потом подались другие. уже без фашин, и когда батальон, переползая в сером снегу, высвечиваясь свежевыбеленными касками, как выводок грибов шампиньонов, оказался на ничейке, за нашими проволочными заграждениями, на покинутой, безлюдной обороне разорвались первые мины, а потом и снаряды.

Басин облегченно вздохнул — он вывел людей из-под артобстрела. Следя за оглядывающимися назад солдатами, сам того не замечая, судорожно сжимая кромку амбразуры, он вдруг представил себя на их месте и понял: им уже нет пути назад.

Он, конечно, не знал, что в эти первые минуты не привыкшие к таким перипетиям бойцы, да и некоторые офицеры, проклинали его выдумку — вытолкнуть их в такую передрягу, на чистое поле, — но постепенно, осознавая свое положение и наблюдая, как вражеский металл кромсает их обжитые траншеи и блиндажи, как взлетают какие-то ошметки, поеживаясь от сознания, а что они только что были в этих траншеях, переставали проклинать комбата и сливались с его волей, его приказом.

Басин приказал соединиться с артиллеристами и прокричал — говорить спокойно он еще не мог, напряжение било через край:

— Майор! Перенос огня! И прекрати дымить! Свое сделали! Перенос огня, майор. Я брошу в атаку!

— Не рано? — спросил майор. — Другие еще не шевелятся.

— Нет, не рано! Вырвемся, потянем за собой других.

— Сделаем.

В слаженной, почти механической работе артиллерии пробилась пауза. Она длилась ровно столько, сколько требовалось стреляющим передать на батареи новые данные, а расчетам орудий и минометов установить эти значения на барабанчиках и шкалах прицелов. Потом и на передовой и в тылу, на огневых позициях, командиры орудий докладывали о готовности вести огонь и срывающимися от волнения голосами орали:

— Огонь!

И огонь снова обрушился на немецкую оборону, по уже не по первым, а по вторым ее траншеям, ее закоулкам, землянкам, блиндажам и ближним складам.

— Тогда Басин приказал Кислову;

— Три красных ракеты! Давай!!!

Кислов выскочил на взгорок, и три алых звезды прочертили небо над нашими траншеями, над нашими проволочными заграждениями и расцвели над немецкой обороной. Они были особенно ярки на фоне колышушейся стены оседающего и смещающегося дыма и копоти.

Первые, нагруженные плетнями и фашинами, штурмовые взводы рванулись вперед. Солдаты яростно рубили заранее отточенными лопатами остатки проволоки, выкладывая плетнями дорогу через змеистые колючки. Там, где проволока была особенно густа или стояли прерывистые спирали Бруно, на них бросали фашины. И уж только обеспечив проход для двигающихся позади, бойцы срывали оружие и вместе с другими орали прерывистыми, сиплыми от напряжения голосами:

— Ура!

Его почти не было слышно. Оно заглушалось разрывами снарядов, перемалывающими, взметающими вверх оборону противника. Но бежать под это неслышное «ура» было легче. Оно подхлестывало самих бегущих, и они, спотыкаясь, пригибаясь, бежали в пекло, вламывались в потревоженные огнем первые траншеи, перхая от дыма, от спазм боевой ярости. Они кого-то били чем попадя, штыком, прикладом, лопаткой, в кого-то стреляли и по кому-то, убегающему или прячущемуся, метали гранаты.

Он был стремителен н неистов, этот бой-схватка в траншеях, и по всем правилам следовало бы развивать успех, но впереди опять колыхалась стена разрывов, и люди приостанавливали свой бег, смиряли ярость.

Басин не видел всех этих перипетий и, конечно, не мог установить, что и как чувствуют солдаты. Но он знал такое по прошлым боям и понимал, что допустить сбой ярости нельзя! Нетерпимо. На этой долго копившейся и наконец вспыхнувшей ярости можно и нужно проскочить дальше, к Варшавке, смять и добить дрогнувшего от неожиданности врага. И он опять связался артиллеристами и взмолился:

— Продвиньте артвал подальше, по резервам противника. Мне дорога нужна!

— Сделаем, — все так же спокойно-холодно ответил майор, и Басин почувствовал к нему невольное уважение; для этого не бой, не война, а — работа. Нужно — сделаем. В своей гражданской жизни инженер Басин любил вот таких прямых и немногословных работяг. Такие умеют работать и в работе выкладываются полностью.

Телефонист передал ему трубку — звонил командир полка.

— Ты что опять самоуправничаешь? Кто тебе разрешил подниматься в атаку? На рожон прешь?!

— Товарищ подполковник! Батальон очистил первые траншеи. Сейчас рванем дальше! И, значит, привлечем огонь на себя. Остальным будет легче.

— Когда ж ты вывел людей?

— Я же вам докладывал, товарищ подполковник. Сейчас пусть остальные поддержат. А нам важно выскочить к Варшавке. Тогда все внимание будет на нас... Понимаете?

Командир полка понял комбата, понял многое иное и сделал свои выводы. Он вызвал двух других комбатов и заорал:

— Все чикаетесь?! Басин уже в траншеях!!!

Комбаты понимали, что произошло, но что они могли сделать, если все планы, — а комбаты были дисциплинированными людьми и точно выдерживали эти планы, — не могли предусмотреть такого убийственного ответного огня; они с завистью посматривали в сторону Басина и видели, как по его траншеям противник почти не ведет огня. Вернее, ведет его, но как-то странно, словно пульсирующе, отдельными налетами, а их лупили точно, мощно. Но приказ есть приказ, и комбаты и политработники орали в трубки, бегали по траншеям, отдавая приказ:

— Приготовиться к атаке!

Вперед поползли саперы, но огонь был слишком силен, и они прятались в свежих, теплых, вонючих воронках.

Изменение в режиме вражеского артогня Басин заметил не сразу — в его траншеях люден не было, а он следил за людьми. Но постепенно и он заметил пульсирующие артналеты, и к нему пришла еще слабая догадка: снайперы живы. Они действуют, выполняют задачу — устраивают панику на немецких огневых, и батареи противника дают сбой. Он стал следить за ритмом вражеского огня и понял — ребята действуют. И такая радость, такое торжество вдруг посетили его, таким ярким, всепроникающим светом залило все окружающее — дымное, кровавое, — что он, уже заброшенный ранее на необыкновенные командирские высоты сразу увидел с этих высот ход боя, его сложные движения и без труда определил пути их развития.

— Зобов! Зобов! — кричал он в трубку. — Перенеси огонь на заграждения перед соседом слева. Перед соседом слева — иначе он не прорвется. Майор, — кричал он в светлом и яростном возбуждении. — Майор? Сократи огонь у меня и дай огня соседям слева. Ударь кинжальным по заграждениям. Если мы не выведем соседей, нам тоже хана. А я рвану дальше.

Бой заставил его мыслить не только категориями батальона, но и полка. Теперь, когда стало ясно, что свою задачу он выполнит, главным оказались действия соседей.

Конечно, капитан Басин мог гордиться тем, что он отлично выполняет задачу. Никто бы его не поругал за то, что он не перекинул огонь приданных и поддерживающих батарей к соседу, то была не его забота. Больше того. На операцию было выделено определенное количество снарядов и мин. Расходуя их на помощь соседу, Басин как бы обкрадывал себя — ведь бой только начинался, а он тратил резервы боеприпасов.

Но поступить по-иному он не мог, как военный человек, исповедующий закон войны: сам погибай, а товарища выручай. Не мог он поступить иначе и как коммунист: большевик всегда ответствен за все, что делается вокруг. Как деляга, «хозяин», карьерист, он бы рвался вперед: перережет Вар шавку — орден на груди. Однако Басин не думал ни о чем личном. Он слился с боем, бой стал его сущностью.

И в этой сущности, в ярком свете военного прозрения проснулся невидимый, неощущаемый, но властный командир, который как бы стал руководить Басиным. Он видел дальше и четче, чем кто-либо иной. Все, чему он учился в прошлых боях, на курсах, о чем думал в одинокие земляночные часы, что рождалось в спорах и все, что вычитывалось в газетах, которые в те дни порой заменяли уставы, — все стремительно перерабатывалось в его сознании.

— Чудинов! — орал он в трубку. — Чудинов! Двумя взводами атакуй во фланг! Расширяй прорыв! Иначе попадем в огневой мешок. А главное, выводи людей из первой траншеи. Сейчас он нам даст жару!

И молодой, горячий Чудинов понимал комбата. Он бросил два взвода во фланг оживающему противнику, — а третий взвод — вперед, ко вторым траншеям, на которые уже пал занавес праха и дыма. Между седьмой и восьмой ротой образовался разрыв, и командиру восьмой роты ничего не оставалось, как растянуть свой левофланговый взвод, который потянулся за чудиновцами и потянул за собой всю роту.

Они уже вскакивали во вторую траншею, когда предсказания комбата сбылись: противник стал бить по своим первым траншеям. Огонь был еще неточен, еще разрознен, но зато положение у соседей облегчилось — немцы уже поняли, где им грозит наибольшее зло — удар с тыла, — и перенацелили огонь на угрожавший участок — против батальона Басина.

Этим, как казалось всем, просчетом противника, а на самом деле как бы организованным Басиным, нужным для наступающих маневром воспользовались остальные. Взводы вываливались из траншей и под огнем, теряя людей, все ж таки прорывались к проволочным заграждениям противника, завязывая скоротечные огневые дуэли и даже гранатные перебросы. Кое-где удалось прорваться к самым траншеям, но опытный противник немедленно отвечал контратаками. Только пятая и шестая роты успели воспользоваться фланговым ударом взводов Чудинова и ворваться в первые траншеи.

Когда командир второго батальона с гордостью, как о своем великом достижении, доложил об этом командиру полка, которому уже надоели звонки из штаба дивизии (а этот штаб наверняка теребил штаб армии и, вероятно, сам командующий), подполковник позвонил «вверх» и доложил:

— Третий батальон Басина прорвал оборону противника и выходит к Варшавке. Остальные батальоны подтягиваются.

Подполковник был достаточно опытным военным, чтобы не знать: резервы должны быть всегда — и для противника и для начальства. Поэтому он и умолчал о частичном успехе второго батальона. Бой только начинался...

Комдиву немедленно доложили об этом успехе, и фамилия Басина опять побежала по проводам, снова связанная с успехом. Комдив вызвал офицера из оперативного отделения и приказал:

— Давайте к этому... Басину и разберитесь с обстановкой на месте.

Капитан Басин в это время думал о том, что раз определился успех в определенном месте, противник именно сюда и направит главные свои усилия. Длительными эти усилия быть не могут — боевые порядки немцев растянуты, резервов мало, и пока командир немецкого полка выпросит их у командира дивизии, а тот у вышестоящего штаба — пройдет время. Пока что командир немецкого полка может маневрировать только своими силами — вот он и перенес огонь артиллерии, оставив без поддержки атакуемую пехоту.

В этих условиях самым важным стало выскочить на Вар шавку, то есть выполнить боевую задачу, приказ. В бою, по проверенным законам всех армий, атакующий должен обладать троекратным превосходством над обороняющимся. Значит, Басину жизненно важно было как можно скорее перейти из положения атакующего в положение обороняющегося — закрепиться. Но для этого требовался бросок. Решающий, самый важный в данную минуту бросок.

Басину повезло. Связисты восстановили порванную артиллерией линию, и Мкрытчан доложил:

— Капитан! В немецком тылу работают два наших разведчика из группы прикрытия — захватили пулемет и орудуют.

— Арсен! — впервые по имени назвал Мкрытчана Басин. — Дорогой! Там в тылу и наши снайперы шуруют. Передай по цепи: в тылу у немцев — наши. Они поддержат атаку.

— Товарищ капитан! Капитан Кривоножко уже передает.

— А он зачем впереди? — возмутился Басин. — Я ж ему приказал: обеспечь тылы, — но сейчас же оборвал себя:

— Ладно! Разберемся! Главное — вперед, Арсен! Вперед! Сам понимаешь, решающее!

Он сам сообщил о своих в немецком тылу Чудинову, и тот, уже уступив рубежи выдвинувшимся пятой и шестой ротам, приказал передать известие по цепи.

И как часто бывает и на войне и в мирное время, былая, сдерживаемая боль, убеждение в чужой ошибке вдруг обернулись радостью, верой в правильность свершаемого.

Что-то новое пробежало по поредевшим цепям, появилась не общая цель — перерезать Варшавку. — а какая-то своя: поддержать ребят, которые дрались, пока все сидели в траншеях. Поддержать и спасти от неминуемой гибели — ведь отступающие немцы шли именно на них.

И батальон рванулся вперед. Рванулся молча, без команд, без криков «ура», угрюмо-сосредоточенно и отрешенно.

Вероятно, именно эта яростно-молчаливая отрешенность — она в бою всегда чувствуется на расстоянии — окончательно сломила еще пытающихся сопротивляться немцев. Бросая насиженные позиции, тяжелое оружие, ранцы и шмотье, они побежали дружно, увлекая за собой еще колеблющихся, и офицеры не могли остановить этого бегства. Каждый понимал — против этого молчаливого удара уже не устоишь, а если побежишь, то, может быть, спасешься. А когда спасешься — там поглядим.

У ослепленных страхом, сломленных немцев все-таки хватило военной выучки и боевого опыта бежать не прямо через Варшавку, на промерзшее болото, на котором задержаться не было никакой возможности, а на стороны, на фланги, поближе к своим, все еще ведущим бой. Роты Чудинова и Мкрытчана, увлеченные бегущим противником, тоже развернулись на фланги, и потому самая тихая и самая скромная в батальоне восьмая рота, почти не встречая сопротивления, даже не спрыгнула во вторые траншеи, даже не проворила как следует жилые и служебные землянки противника, а единым махом выскочила на шоссе и, как недавно снайперы, в растерянности приостановилась — так вот оно какое, Варшавское шоссе. Надо же...

Командир роты сразу же, без малейшего промедления, растянул роту и приказал немедленно окопаться.

Глава семнадцатая

Светало. Крепкий утренник выжимал из низких облаков крупитчатый снег, и он тихо оседал на сумеречные поля и луговины, припорашивал леса, скрывал следы.

Снайперы устроились удобно. Ближе всех к Варшавке замаскировался на ели Засядько, потом, метрах в трехстах от него, в брошенных окопах на взгорочке устроился Малков. Еще дальше, в кустарнике, расположился Жалсанов, а дальше всех, тоже на елке, засел Жилин.

Он хорошо видел и поле перед собой и дальние поля за жидкими перелесками и опушкой леса. Пока шла перестрелка, снайперы помалкивали, уточняя огневые позиции вражеской артиллерии, а Жилин приметил еще и хороший зимник, по которому, скрываясь за перелесками, прошло несколько машин. Там, в лесу, вероятно, был или штаб, или склады.

Когда началась артиллерийская подготовка, немцы выскочили на свои огневые — ловкие, быстрые, хорошо обученные. И снайперы сразу же открыли очень меткий, безнаказанный огонь: в грохоте разрывов их выстрелу растворялись, исчезали. Немцы то выскакивали на огневые, то, оттаскивая раненых или убитых, опять прятались в ровиках или землянках.

Первыми пришли в себя минометчики, которых обстреливал Засядько. Они рассыпались цепью и открыли огонь по пришоссейным кустарникам. Засядько улыбнулся и перенес огонь на очнувшуюся, видимо полковую, батарею. Свалив нескольких человек, снайпер затих, наблюдая за работой Малкова. Тот выщелкивал связистов, которые побежали восстанавливать порванные линии связи, подстрелил обозника, а потом еще кого-то, скорее всего связного.

Когда минометчики вернулись на огневые и сгрудились у минометов, Засядько опять пострелял. Его внимание рассредотачивалось — хотелось посмотреть, как идет наше наступление, близка ли подмога, и в то же время нужно было следить за противником. Эта раздвоенность привела к паузам, немцы вытащили минометы из окопов и скрылись в лесу.

Вскоре в чащобе стали вспыхивать огоньки выстрелов. Засядько стал бить по этим огонькам, прекрасно понимая, что точных попаданий ждать нечего.

Рассудив, что минометчикам скоро понадобятся боеприпасы, он перенес огонь на полковую батарею, заставив противника затаиться в окопах. Потом из подроста выскочили двое солдат и, пригибаясь, побежали к ровикам оставленной позиции. Засядько не стал стрелять. Он выждал, когда они подняли ящики с минами, и тогда тщательно выцелил каждого. Огоньки-вспышки в лесу погасли — на батарее кончились боеприпасы.

На опушку вышло уже пять человек. Засядько дважды выстрелил, и минометчики кинулись в лес. Можно было представить, что делалось сейчас на их огневых, как ругался по телефону стреляющий командир батареи. Он видел, как противник врывается в его траншеи, понимал, что это значит, но не мог заставить свою батарею открыть огонь. Такой нужный, такой жизненно важный для всего этого участка огонь! Его батарея оказалась отрезанной от боеприпасов.

И пока Засядько парализовал минометчиков, снайперы вели огонь по другим батареям противника — Жилин и Жалсанов, часто перенося огонь с цели на цель, чтобы не дать противнику сориентироваться и обнаружить снайперов, а Малков стал обрабатывать одну огневую.

Она появилась внезапно. В жидких кустарниках перед опушкой перелеска Малков сразу же заметил несколько сугробов, но не придал им значения, а потом привык к ним. И в тот момент, когда рота Чудннова ударила во фланг, потянув за собой пятую и шестую роты второго батальона, то есть когда явно наметился успех атакующих, из перелеска по снежным траншейкам в кустарник выбежали расчеты, сдернули белые, припорошенные снегом маскировочные полотнища и привели орудия к бою.

Малков вначале услышал их — они ударили как-то очень слитно, басовито, а уж потом увидел и страшно обозлился: надо же, прозевал! Чертовы фрицы, как умеют маскироваться!

Но тут орудия чуть развернулись и стали к Малкову под углом, боком, так что он видел только ноги некоторых замковых да подносчиков, снующих от ровиков к орудиям. А самых главных в расчете — наводчиков — не видел. И он стал бить по подносчикам снарядов, в сущности делая то же самое, что делал и Засядько, — отрезал системы от боеприпасов.

Артиллеристы, не в пример минометчикам, быстро определили, откуда бьет снайпер — они были специалистами по определению угловых величин, — и старший на батарее принял правильное решение: оставил у орудий наводчиков и заряжающих, а остальных повел через перелесок на встречу с Малковым.

Снайпер разгадал этот маневр, но противопоставить ему ничего не мог. Наша артиллерия смолкала — роты Басина как раз перешли в свой последний, ожесточенно-безмолвный бросок, — и потому малковские выстрелы перекрывать было некому. Он затаился, надеясь, что авось противник его не заметит, по очень скоро понял — заметит. Солдаты обходили его с флангов редкой цепью, двигаясь короткими перебежками, поодиночке. Стоило Малкову выстрелить и убить одного, как десятки открыли бы огонь по снайперу.

Вероятно, на смену «авось» и пришли колебания, может быть. даже отчаяние, но постепенно в душе Малкова все стало на свои места, и он, может, подумал, а может, шепнул: «Ну, ивановских так просто не возьмешь». И сейчас же понял — выхода у него нет.

Он приготовил гранаты, связал их и повесил на пояс, а шнурок от связанных чек протянул к торчавшему в срезе окопа корню. Передохнул и стал стрелять. Стрелял быстро и в общем-то метко — он кого-то убил, а кого-то ранил — раненый кричал долго и тонко. На огневой из-за орудийных щитов высунулись наводчики и заряжающие, и Малков сделал несколько выстрелов по огневым позициям, тоже убив или ранив кого-то.

Вокруг него все чаще взметывались фонтанчики снега — немецкие артиллеристы увидели его и открыли ответный огонь. Но он уже не обращал внимания на посвисты пуль. Они стали как бы не для него. Он жил по своему закону...

Когда остатки расчетов снова юркнули за щиты, он опять стал обстреливать окружавших его немцев. К этому времени его, вероятно, уже ранили, потому что он чаще мазал. И все-таки противник побаивался подойти поближе, предпочитая стрелять издалека. Малков ловил на пенек оптического прицела то одного, то другого и стрелял, стрелял. Вероятно, у него ныло плечо и болели крупные рабочие руки, потому что выстрелы становились все реже, и вдруг он поднялся над своим окопом и взметнул эти свои большие руки.

Жалсанов и Засядько видели этот странный и страшный бой, но не вмешивались в него, потому что у каждого из них была своя задача и потому что понимали: помочь сейчас Малкову они не в силах, а если начнут поддерживать огнем, то выдадут себя.

Но когда Малков поднял руки, оба снайпера стали разворачиваться так, чтобы расстрелять предателя. Однако они не видели того, что наверняка или видел, или чувствовал Малков, — зашедших ему в тыл немцев. Немцы бросились на него, сдающийся в плен Малков некоторое время боролся с ними, и потому на помощь подбежало еще несколько солдат.

И вот тут-то и грохнул взрыв. Привязанный к корневищу шнурок в этой борьбе струнно натянулся и потянул за связанные кольца, а те вырвали чеки. Все три «феньки» взорвались одновременно.

Засядько сглотнул комок. Стрелять он не мог — слезы еще застили .белый, испоганенный копотью разрывов и дымов немилый свет. Минометчики, видно, решили, что теперь дорога к боеприпасам открыта, и ринулись за минами. Засядько сделал несколько выстрелов, но промазал. И тут через такую близкую Варшавку перебежали несколько немцев с пулеметом; Они устроились в кювете, руками расчищая площадку под огневую. Батальон Басина выходил к шоссе, и Засядько сразу прикинул со своей высоты, что может произойти: этот пулемет опасней, чем целая батарея. И он хладнокровно расстрелял его расчет.

Теперь он действовал, определяя, какая цель опасней всего для продвижения атакующих, кто может помешать выполнению задачи.

Атакующим казалось, что именно они воюют так здорово, что противник не может удержаться на своих позициях и оказать сопротивление. И артиллеристам и минометчикам тоже казалось, что это они так чисто вымели своим огневым валом всю фашистскую нечисть, что вот пехота идет и не спотыкается. И пушкари перенесли огонь в глубину обороны противника, на тот рубеж, где, как им казалось, должны сейчас очутиться бегущие немцы.

Первая серия снарядов легла недалеко от Засядько. Он увидел, как вспух снег, как в нем разверзлось пламя и как взметнулась вывороченная взрывом земля. Он слышал переходящий в вой снарядов визг, тупой удар о стылую землю, но полета осколков уже, наверное, не слышал. Длинный, как кремневый скол, который шел у неандертальцев на наконечник копья, поблескивающий кромками снарядный осколок, свирепо вереща, долетел до Засядько и ударил как раз под каску, по глазам...

Ломая ветви, скользя по нижним, могучим елочным лапам, Засядько скатился вниз и, может быть, даже не успел долететь до сугробов. Его уже мертвое, а может еще и живое тело пронзил снаряд из другой серии другой батареи и разорвался. И вместе с прахом и дымом Засядько разлетелся по округе.

Пропал без вести...

С комьями глины на землю упали и капли его еще теплой крови. Они протаивали снежный част, добирались до сугробной сердцевины и смерзались там в багровые, похожие на переспевшие клюквинки, покрытые тонким ворсистым инеем мертвые шарики. В свой час они растают и уйдут с вешними водами на болота, и может, и в самом деле станут клюковками, дарующими витаминную молодость зверю и птице, да и человеку...

Снайперы не видели смерти Засядько, но ее видели уже вышедшие к Варшавке солдаты восьмой роты.

Оставшиеся снайперы делали свое дело — потихоньку выбивали расчеты, косили связных, все усиливая и усиливая панику в ближнем немецком тылу, создавая ту неразбериху в управлении и неуверенность в войсках,

которая страшнее самого боя и которая приводит к поражению.

Но противник знал войну и ее природу. Потому командир обороняющейся на этом участке дивизии не только не скрыл от начальства истинного положения дел, но, наоборот, обрисовал его самыми мрачными красками. И начальство сделало то, чего оно не хотело, но вынуждено было сделать — подняло по «тревоге» уже изготовившуюся к переброске на юг, против сталинградцев, дивизию и задержало отправку другой.

Только через десятилетия те, кто остался в живых в боях на Варшавке, узнают, что в тот оттепельный жестокий день они, оказывается, выполнили задачу.

Но в тот день они не знали об этом. В тот день все складывалось по-иному.

Глава восемнадцатая

Противник наскреб в своих тылах жидкие резервы — обозников, писарей, поваров, связистов, — и все это воинство нестройными толпами пробежало по направлению к передовой из того леска, в котором, как видел Жилин, скрылось несколько автомашин. Через некоторое время ударила вражеская артиллерия и минометы, и на участке второго батальона разорвались снаряды и мины.

В тот день Жилин мыслил не только как рядовой снайпер, но и как офицер. Он прекрасно понимал происходившее — противник готовит контратаку во фланг прорвавшемуся третьему батальону, однако сам ничего поделать не мог. Введенные в бой вражеская артиллерия и минометы были вне досягаемости его выстрелов, а бить по живой силе он не мог — она скрылась за кустарником и увалами.

Судя по тому, что вспыхнувшая за артподготовкой автоматно-пулеметная перестрелка в общем-то оказалась жидковатой и воинственных криков почти не доносилось, Костя решил, что контратака была не слишком опасной, но в душе у него зародилось первое сомнение: почему батальоны топчутся? Почему командование не вводит резервы? Ведь оно дождется, что свои резервы подтянет противник. И он стал все чаще посматривать на зимник за перелеском.

Он не знал, что хотя противник и потерял большую , часть контратакующих, однако одному взводу все-таки удалось ворваться в расположение пятой роты и вытеснить ее из своих траншей.

Басин, естественно, тоже видел это опасное продвижение противника и уже совсем было собрался переходить вперед, в расположение занятой его батальоном немецкой обороны, но вынужден был остаться на месте и приказал седьмой роте поднажать на противника.

Басин тоже не понимал командование — успех его батальона следовало поддержать, развить, а командир полка не звонил сам и не отвечал на его вызовы. Отвечал начальник штаба, и отвечал неопределенно:

— Принимаем меры... Выполняйте задачу... Все будет в порядке.

Басин, как и Жилин, не знал, что сейчас делается в вышестоящих штабах, и когда на его ПНП прибыл капитан из оперативного отделения штаба дивизии, комбат уже был зол, но еще сдержан. Капитан оказался толковым, он располагал данными об обстановке на всем участке дивизии и даже соседей, и потому Басин несколько успокоился. Такой же прорыв к Варшавке совершило несколько батальонов, но ни один полк в целом так и не выполнил поставленной задачи. Слишком силен был противник, слишком организован. А жидкие резервы нашего командования еще не получали приказа действовать. Да и вводить их в дело пока не имело смысла: противник дерется только наличными силами.

Комбат вздохнул — командир их дивизии прав: расходовать раньше времени свои резервы нельзя. Введешь в бой, задействуешь, а противник подвезет свежие части, ударит, и вместо наступления может получиться отступление...

Капитану понравились действия Басина, очень понравился сам сосредоточенный и спокойный комбат, а еще больше — рассказ о том, как он готовил батальон к наступательным боям (Басин показал капитану плетни и фашины, по которым его солдаты преодолели заграждения противника, а сам капитан видел, что у соседей таких фашин и плетней нет и не предвидится) и как замполит Кривоножко сумел по-своему повернуть срыв разведчиков и поднять наступательный порыв батальона. Все это капитан записал и уехал.

Телефонист передал Басину трубку. Говорил майор, командир поддерживающего артдивизиона:

— Капитан, у вас в тылу противника кто-нибудь есть?

— Есть. Снайперы.

— Очень хорошо... Вы хотя бы примерно расположение их огневых знаете?

— Примерно знаю. А что случилось?

— Кто-то... Карта под руками? Так вот — из квадрата 42–18 кто-то настойчиво стреляет пулями с красной трассой в сторону квадрата 44–19. Это можно понять как целеуказание?

Басин задумался, припоминая свои беседы со снайперами. Скорее всего, в указанном квадрате устроился Жилин. Он наверняка взял на себя самую трудную задачу и, без сомнения, это именно он подает сигнал-целеуказание. (Ах, какая же это промашка — не договориться заранее о целеуказаниях. Век воюй, век учись сам и учи других...) И эта цель, вероятней всего, очень важная и опасная, потому что Жилин явно рискует.

— У вас на карте что в этом квадрате?

— Предположительно, какой-то штаб... Или склады... Во всяком случае, по прошлым нашим наблюдениям, в этот квадрат часто наведываются машины. В основном легковые.

— Да... А ведь контратака, как мне доложили, начиналась... — вслух раздумывал Басин. — Вернее, не сама контратака, а солдаты для нее собирались в том же квадрате. И я не знаю, как вы решите, но мне кажется, что противник держится из последних сил и ждет прибытия резервов. Так что...

— Но этот ваш снайпер — человек надежный? Ему верить можно?

— Да. Надежный. Это тот самый Жилин, о котором столько писали в газетах. А как вы с таким целеуказанием поступите?..

— Понимаете, капитан, мне тоже кажется, что противник обязан подбросить резервы и постараться срезать вбитый клинышек. Он — опасен. Для него... Так что... Но снаряды... Если расстреляю сейчас, потом могут не дать.

— Майор, по моим подсчетам, вы сэкономили немало — артподготовка была укорочена. Рискуйте! Ведь если вы потреплете их на месте сосредоточения, нам будет легче позже...

— Стой, стой, капитан! Сразу две трассы. Одна за другой... Рискую, капитан.

Он отключился, а Басин так и не увидев, как майор вначале приказал выстрелить одним орудием по этому самому квадрату, и, когда по его расчетам снаряд разорвался, из квадрата 42–18 вылетела красная трасса, а вслед за ней — зеленая. Она пролегла явно левее предыдущих, и майор понял Жилина.

Оба они жили одними мыслями, одинаково понимали обстановку и делали одинаковые выводы.

Когда майор передал поправку и приказал стрелять батареей, Жилин немедленно ответил тремя зелеными трассами. Майор понял его — цель накрыта. И скомандовал:

— Дивизион! Тремя снарядами! Беглый.

Теперь он был уверен в Жилине, как и в своем дивизионе, и его профессиональная гордость была удовлетворена — дивизион вел огонь по невидимой цели да еще при таком принципиально новом целеуказании и у корректировке огня.

В квадрате 44–19 вверх потянули два, а потом еще два столба жирного дыма: снаряды накрыли автомашины. Скорее всего дизеля — дым вился черно-жирный, как из горящего танка. Жилин немедленно откликнулся — дал одну красную трассу и две зеленых, и майор понял: живая сила противника побежала от обстрела в сторону передовой. Он внес поправки и приказал дать беглый огонь двумя снарядами. После этой серии корректировки не последовало. Вероятней всего, солдаты разбежались, и Жилин решил, что стрелять не имеет смысла. Разобраться в обстановке майор не успел. Позвонил начальник артиллерии полка и передал приказание командира полка: дать хороший огневой налет на позиции противника в районе первого и второго батальонов. Начарт доверительно сообщил:

— Начальство само поведет в бой.

Майор попытался возразить — у него кончаются отпущенные на операцию снаряды, но начарт подтвердил приказание. Он, как и майор, не знал, что офицер из оперотделения доложил командиру дивизии истинное положение дел и злой комдив — задачу дивизия не выполняла — взбеленился.

— Вы там долго будете топтаться? — орал он па подполковника. — Полгода ворон ловили, а теперь в трибунал захотели? — Подполковник пытался слабо возражать, только поддерживая этим комдивовский гнев: комдива ведь тоже ругал командарм, а того, в свою очередь. теребил штаб фронта. — Басин мог прорваться, потому что думал о наступлении. Сам думал н сам организовывал, а вы в штабе отсиживались...

Подполковник понимал, что комдив не шутит. Потребовав каску и автомат, уже облачаясь в бойцовские доспехи и снаряжая гранаты, он отдавал последние приказания, разгоняя офицеров штаба по ротам. И все штабники во глазе с командиром полка оказались в боевых порядках залегших в сыром снегу батальонов. Сделать больше, чем уже сделали и бойцы и командиры батальонов, они, конечно, не могли. Но изуверившиеся в возможности прорыва люди поняли — раз в боевых порядках и замполит и командир полка, значит, пришел их решающий час. Теперь не выкрутишься. Теперь играй в паи или пропал — либо прорывайся сквозь огонь в траншеи, либо прощайся с жизнью.

После короткого артналета командир полка во втором. а замполит в первом батальоне поднялись для атаки:

— За Родину!

Может быть, этот последний порыв и достиг бы цели, но остатки разрозненных, потрепанных артналетами немецких подразделений из резерва как раз в это время стали добегать до передовой, с хода включаясь в оборону. Основные, коренные защитники позиций наверняка были бы сметены — они держались на мыслимом пределе, но прибытие подкреплений воодушевило их. Н поднявшиеся батальоны были встречены довольно мощным огнем. А поскольку офицеры наступающих действовали так, как предписывал старый устав — лично возглавляя атаку и двигаясь в рост, — им-то и достались первые пули. Не столько воодушевленные этим личным примером, сколько отрешившиеся от всего и от самих себя солдаты и командиры видели эти, в сущности, бессмысленные смерти, быстро утрачивали свои наступательный порыв.

Басин видел развитие событий, понимал состояние атакующих и единственное, что было в его силах, сделал: он приказал седьмой роте Чудинова ударить во фланг противнику, прекрасно понимая, что может тем самым погубить свою лучшую роту. Но иного выхода он не видел.

Седьмая рота разобралась в том, что происходит на поле боя, и потому рванула дружно, яростно и смяла потерявшее надежду устоять прикрытие и прибывающих из резерва фрицев, которые и так были контужены артналетом и гибелью десятков, а может, и сотен своих однополчан. Частный успех роты был великолепен — она потянула за собой и соседнюю, шестую роту второго батальона, и противник стал пятиться, а наши солдаты уже нависали над его тылами, грозя окружением. Ударить с фронта — и не помогли бы никакие резервы, покатился бы противник назад, за Варшавку. Но те, кто лежал перед проволочными заграждениями и перед траншеями, уже исчерпали свои душевные силы.

Оставшийся в одиночестве начальник штаба полка немедленно доложил о гибели командира полка и его заместителя по политической части комдиву.

— Штаб оголен! — кричал он в трубку. — Роты выбиты! Резервов нет! Если не отведем роты — наша оборона будет прорвана! Боеприпасы артиллеристов на исходе.

Он перечислял все новые и новые примеры разгрома, и комдиву надоел этот припадок.

— Что с батальоном Басина?

— Он атаковал противника и вклинился в его фланг, но у него уже нет сил. Он тоже на пределе. Большие потери.

Если бы начальник штаба докладывал все эти неприятные новости спокойно или хотя бы только озабоченно, все могло бы получиться иначе. Но начштаба так искренне паниковал — положение сложилось опасное, — что комдив понял: такой не приведет в порядок растрепанный полк, не изменит положения, а только усугубит его, и комдив решил:

— Без паники, майор! Сейчас прибудет новый командир полка. Наводите порядок вместе.

Потом он вызвал третий батальон и спросил:

— Как дела, капитан?

— Туго, товарищ первый. Но пока держусь.

— Как у соседей?

— Справа, с помощью моих ребят, заворачивают фланг противника, слева люди лежат, и мне пришлось остановить своих — могут зарваться. Нужен или удар резерва, или... — Басин хотел сказать «отход», но не решился произнести это слово, — ...или перегруппировка. В этой обстановке не обязательно атаковать по всему фронту.

Эта мысль понравилась комдиву и окончательно убедила в том, что его предварительное решение правильное. Все, что говорилось и писалось о Басине, как бы подтверждалось его разумными, твердыми словами. Умозрительный облик комбата дорисовывался делами и нужными мыслями. Да и мнение о комбате сложилось не только у комдива, а и у всех, кто с ним сталкивался...

— Принимай полк, Басин, и наводи порядок. У меня все.

Глава девятнадцатая

Если бы действия Басина разбирала какая-нибудь дотошная, вооруженная вышедшим в последующем Боевым уставом пехоты комиссия, она несомненно нашла бы с десяток ошибок: комбат явно отстал от атакующих рот. Такие действия могли бы расценить как желание отсидеться на НП, под накатами. Отсиживаясь, комбат не позаботился о выдвижении тыловых подразделений, поэтому раненых доставляли на ПМП — передовой медицинский пункт — с опозданием; пополнение боеприпасов шло замедленно, а питание для бойцов и командиров за все время наступления вообще не поступало. Даже поваров передали в распоряжение медицины. При этом умная и строгая комиссия обязательно отметила бы и нерешительность действий комбата — приказал оборудовать новый командный пункт, выслал туда связистов и даже саперов, а сам оставался на месте, тем самым рискуя потерять управление подразделениями. Словом, ошибок капитан Басин понаделал немало.

Но если бы Басину пришлось оправдываться, он, скорее всего, не смог бы объяснить свои действия и бездействие с уставных точек зрения. Он чувствовал бой, его развитие, его динамику, ощущал смену настроений противника и своих подчиненных и в соответствии с этим принимал решения. В самом начале — удачном, стремительном — он не мог выдвинуться вперед, потому что неминуемо оторвался бы от артиллеристов и на некоторое время потерял бы управление — его будущий командный пункт еще не подготовили. Позднее, когда вырисовался его успех и провал других, Басин надеялся на подход резервов, с которыми он бы и рванул вперед. Тогда потребовалось бы оперативное, стремительное руководство под стать изменяющейся обстановке. Но резервов не было, а противник, точнее, его командование явно приходило в себя. Басин представлял, что думает это далекое и враждебное командование. Развитие успеха батальона для этого командования значило начало конца Вяземского выступа — самой близкой точки по направлению к Москве. Басин, как, впрочем, и сотни других, даже более высокопоставленных командиров, не знал, что гитлеровское командование все еще держало на Вяземском выступе чуть ли не треть всех. своих войск — Москва, она и есть Москва.

Но Басин чутьем военного человека осознавал, что противник не позволит вбить опасный клин в основание этого Вяземского выступа. Если нажать на этот клин — развалится весь выступ, вся линия фронта на этом участке. И если ему, Басину, не дают развить успех, значит, ему нет смысла рваться вперед — могут отрезать. Сюда, в основание Вяземского выступа, против острия вбиваемого клина, противник должен, обязан был слать, не жалея, свои резервы. Допустить образование клина противник не имел права.

И все эти соображения, пришедшие в минуты раздумья, тоже заставляли Басина не спешить с выдвижением вперед — он и отсюда видел боевые порядки батальона и, главное, видел положение дел у соседей. Теперь эта задержка неожиданно сыграла на Баснна.

Прежде всего комбат вызвал к телефону своего заместителя по политчасти. Он мог разругать Кривоножко за то, что тот, в сущности, не выполнил его приказания — не остался присматривать за тылами. Однако он понимал Кривоножко, который не мог, в силу своего партийного долга, остаться в тылу в те часы, когда весь батальон вел бой. Вероятно, поменяйся они местами, комбат поступил бы точно так же. Именно это поведение, а не слова Кривоножко и предопределили его первое решение:

— Слушай внимательно, капитан. Дела наши грустные. Я назначен командиром полка и официально передаю тебе командование батальоном. Понял? Объяви людям. Второе. В случае чего советуйся с Мкрытчаком или Чудиновым. Не бойся советоваться. Но от дела не отрывай — они его знают. И, главное, держись и свято выполняй мои приказы — я ни тебе, ни батальону плохого не сделаю. Все. Не возражай. Будем держать связь.

Вот так нежданно-негаданно комиссар стал командиром, а Басин в сопровождении ординарца Кислова и действующих поодаль связистов, потянувших резервную линию связи на НП полка, отбыл к новому месту службы.

Известие это распространилось быстро, и третий батальон воспрянул — наш комбат пошел на повышение.

Даже раненые повеселели, как бы освещенные успехом комбата, к которому они имели прямое отношение. В них появилась даже некая высокомерность, сдержанность.

Однако на медпункте этого не заметили. В начале боя раненых было не так уж и много, но когда батальон выдвинулся к Варшавке, на медпункт сразу хлынул поток раненых. Их подносили на носилках и на закорках, их подвозили собачьими упряжками и на выделенных дровнях, они шли и ковыляли самостоятельно.

Фельдшерица только успевала колоть противостолбнячную сыворотку, поправлять наспех наложенные повязки, иногда меняя их на шины, подписывать карточки, с которыми раненые отправлялись в тыл. В этой стонущей кровавой коловерти сама фельдшерица работала быстро и привычно, но Марии все было внове, все ужасало, а порой вызывало непреодолимые приступы рвоты, и она несколько раз выскакивала из землянки. Она сразу осунулась, позеленела. Стискивая зубы, меняла окровавленное белье и обмундирование, молча сносила ругань и упреки и к середине дня уже научилась говорить «миленький» и «родненький». Она все делала так же, как и час назад, но ее, выученные со слов фельдшерицы, ласковые присказки успокаивали ругань, снимали стоны.

После полудня вернувшиеся из медсанбата, а потом и из развернувшегося неподалеку походного госпиталя — ППГ — ездовые передали приказ: присылать только тяжелораненых, а остальных держать в расположении батальона — слишком велик поток страждущих из других батальонов и от соседей. Марию возмутило это распоряжение — для раненых и нет места! Да как же это может быть?! — кипятилась она, но дело свое делала. Фельдшерица отнеслась к известию спокойно. Она знала, что в успешном наступлении раненых бывает мало, а вот когда бой затягивается, когда войска топчутся на месте — тогда поток резко возрастает. И она приказала легкораненым, ходячим двигаться в тыл самостоятельно, а остальных устраивала в пустых землянках снайперов, хозяйственников и даже пустовавшей землянке замполита.

Мария смотрела на нее все с большим и большим удивлением. Она не понимала ее — худенькую, большеглазую и, как была убеждена Мария, чересчур интеллигентную, а значит, по ее понятию, беспомощную и слабовольную, неспособную справляться с настоящими трудностями. А эта интеллигентка работала как заведенная, умела и прикрикнуть, и приласкать, и распорядиться так, что ее подчиненные — пожилые, сильные мужики, слушались с одного взгляда. И Мария незаметно сама стала проникаться уважением к фельдшерице.

Позднее, когда схлынул поток страждущих, Мария присмотрелась к ней попристальней и заметила, с какой тревогой она встречает раненых, словно разыскивая тех, кто ей нужен. Вскоре такой нужный ей попался: подносчик снарядов из батареи Зобова. Легко раненный в бедро, он после перевязки собрался было уходить на батарею, но фельдшерица решила по-своему:

— Как там у вас? Потерь много?

— Нет... Одного убило, да вот меня... царапнуло.

— Ну, тогда так: ходить ты можешь, работать — тоже: иди к землянкам, санитар тебе покажет, организуй отопление и нагрей воды для чая. Поухаживай за пехотой.

— Так, товарищ лейтенант, я ж...

— Ты не болтай много! Люди лежат, подняться не могут, а у вас на батарее и без тебя обойдутся.

После этого она повеселела и стала работать особенно быстро. Но тут стали поступать новые раненые — рота Чудинова как раз ударила во фланг, — и, слушая их рассказы, она посуровела — поняла, что бой захлебывается. Именно в это время в ее распоряжение прибыли повар, завскладом и писарь. Она сразу же нашла им работу, н пожилой, усыхающий писарь словно нехотя сообщил:

— Наших снайперов в тылу поприжали. Одного убило.

Фельдшерица злобно оскалилась:

— Чего болтаешь? Откуда ты можешь знать?

— Из восьмой роты звонили. Они видели.

— Только тебя не хватало с такими разговорами! Бери носилки! Будешь грузить!

Фельдшерица так н не оглянулась, не посмотрела на Марию, которая как стояла с бинтом в руках, так и осталась стоять, пока раненый не тронул ее руку. Она очнулась и стала торопливо, трясущимися руками, перевязывать бойца, пришептывая синими губами?

— Потерпи, родненький, потерпи, миленький.

Рослый, сильный мужик снисходительно улыбнулся:

— А я и терплю... И чего же не терпеть? Рана-то пустяшная. — У него было пробито осколком предплечье, и он откровенно радовался тому, что дешево отделался, был доброжелателен и словоохотлив. — Верить этому трудно, — разъяснил он. — Нам вот тоже поначалу сказали, что все разведчики и все снайперы накрылись. И мы тоже загрустили. А видишь, какое дело получилось: группа прикрытия этих разведчиков отошла в сторону и схоронилась в воронке. И — порядок. Очень они нам помогли. И снайперы, выходит, все живы, стараются в ихнем тылу. Так что верить не слишком можно — восьмая-то рота в тыл к фрицам не забиралась. Откуда ж такое можно знать?

Он говорил еще что-то — степенно, рассудительно, приятно. Мария, кажется, успокаивалась, но через некоторое время опять выступала тревога, рожденная непривычной, кровавой работой, чужими страданиями...

Мимо прошла фельдшерица, погладила Марию по ушанке и прошептала:

— Я ведь тоже психую... Держись.

Мария посмотрела на нее, и в душе у нее тонко-тонко и жалостно задрожала какая-то невидимая жилка — от благодарности к этой тоненькой женщине, которая ведь тоже проводила в бой своего любимого и вот находит силы успокаивать другую. В ту минуту для Марии не было на свете ближе и дороже человека, чем эта фельдшерица. Тревога от того не улеглась, но стала как будто привычней...

Теперь и Мария ловила каждое слово поступающих на медпункт, сама расспрашивала, как идут дела, и обе женщины знали положение дел на передовой, пожалуй, получше, чем любой штабной работник хоть в полку, хоть в дивизии. Но даже они, столь осведомленные, не поняли приказания нового командира полка: бросить весь транспорт на вывоз убитых.

Зачем это? Почему? Живых нужно спасать, а убитые подождут... Вечно этот Басин выдумывает, все у него не как у людей.

Глава двадцатая

С положением на новом месте Басин разобрался быстро — не удивился неудаче, не взволновался потерями, не испугался предстоящих бед и несчастий. К этому он привык на войне.

Он рассеянно слушал доклад начальника штаба и вызвал к себе начарта полка.

— Как думаете организовать дальнейшее огневое обеспечение полка?

— А что я могу сделать? — возмущенно пожал плечами старший лейтенант. — Снаряды израсходованы, мины тоже... Опять же — потери...

— Какие у вас потери! — скривился Басин, и впервые за все время шрамик-подковка на его лбу побелел: он начинал не то что злиться, а сдерживать злость. — С огневых никто не снимался, контрбатарейной борьбы я что-то не наблюдал. Какие же потери?

— Есть убитые... Раненые, — неуверенно ответил начарт, сразу понимая, что Басин и дело и обстановку знает. — А главное — боеприпасы.

— И с боеприпасами неправду говорите. НЗ есть?

— Есть... — неуверенно ответил начарт. — Но в дивизии...

— Приказали НЗ не трогать? Так? А я приказываю — трогать! И немедленно сообщить о том на батареи. Начарту дивизии тоже доложите, что я приказал израсходовать НЗ и несу за этот приказ полную ответственность. И скажите, что я ему звонить и напоминать о резерве боеприпасов именно на эту операцию не буду. Пусть сам думает. Понятно? Повторите.

Опешивший старший лейтенант послушно н монотонно, как плохо знающий ученик у доски, повторил приказание. Басин кивнул и негромко скомандовал:

— Идите! Выполняйте.

Начальник штаба посмотрел ему вслед н уже осторожно, но все же с нотками обиды в голосе спросил:

— Вы что же, товарищ капитан, собираетесь опять атаковать?

— Свое решение я вам сообщу, товарищ майор. А пока что займитесь своими прямыми обязанностями, и, в частности, доложите положение дел у соседей. Особенно у соседей справа.

— Я, видите ли... Мой помощник по разведке по приказу подполковника находится в боевых порядках, а я...

— Словом — не знаете. Ясно.

Басин снял трубку телефона неторопливо — он все и говорил и делал в эти минуты неторопливо — и вызвал комдива:

— Товарищ первый. Ваше приказание выполнил, полк принял. За себя оставил своего заместителя по политической части...

— Строевика не нашел? У тебя что, командиры рот не справляются?

— Нет. У меня великолепные командиры рот. Инициативные. И в создавшейся обстановке мне требуются именно инициативные командиры рот. А...

— Так за чем же остановка?

— За тем, что замполит воюет больше года и отлично знает и батальон, и противника, и местность, на которой воюем. Сейчас он справится, а там видно будет.

— Там видно плохое, капитан. Противник начал подвозить резервы против соседа справа...

— Выходит, на мой правый фланг?

— Выходит. И, конечно, он тебя сейчас ударит. Под основание клинышка. — Голос комдива звучал почти злорадно, словно он испытывал Басина. — Выкрутишься?

— Крутиться не собираюсь, товарищ первый. А меры приму. Немедленно. У меня все.

В трубке послышался чей-то возмущенный голос, я комдив прокричал:

— Постой, постой, не бросай трубку. Так... Так... — говорил кому-то комдив. — Понятно. Послушай, Басин, а кто тебе давал право отменять приказ начарта? Ты понимаешь, чем это пахнет?

— Пусть сам начарт нюхает. А мне его запах ни к чему, товарищ первый.

— Ты что грубишь?

— Я не грублю, товарищ первый, а отвечаю в тон. Почему начарт за все время боя не прислал ни одной машины боеприпасов? Ни для артиллерии, ни для минометов? Его что — бой не касается? Он что, огурцы солить собрался? — Басин внезапно вспомнил наивную донельзя словесную маскировку снарядов. — Вот пусть он и думает. Он рядом с вами и обстановку знает лучше меня. А я своего приказания отменять не буду! — Комдив хотел что-то сказать, но Басин словно не расслышал его. — И если вы сейчас мне прикажете — не подчинюсь. Подчинюсь только письменному приказанию. У меня все, товарищ первый.

— Так вот ты какой... — протянул комдив. — Ну-ну. Посмотрим, чем все это кончится. У меня тоже все.

Положив трубку, Басин некоторое время молча смотрел в пыльное окошко, собираясь с мыслями. Что ж... Он и раньше, на своем НП, проигрывал за полк все возможные варианты и повороты боя. Теперь он только уточнил их и заодно прикидывал — не слишком ли круто говорил с комдивом? Тряхнул головой, мысленно решив: «Ничего. Командир полка я молодой и неопытный, могу не сразу взять нужный тон и не сразу принять нужные комдиву решения».

И потому, что, тряхнув головой, он ощутил тяжесть каски, снова вернулся мыслями к передовой.

Он думал стремительно, ясно, четко и, наконец, принял первые решения, точнее, не принял, а остановился на одном из продуманных:

— Товарищ майор. Приказываю — пулеметы первой и второй пулеметных рот вернуть в траншею. Второе. Вернуть в штаб всех офицеров. Подчеркиваю — всех! Третье. Соберите всех тыловиков, кроме медицины и боепитания, и бросьте в наши траншеи с задачей...

— Товарищ капитан! — вскрикнул начальник штаба. — Это безумие! Прорвать оборону противника мы уже не можем! Зачем же губить людей? Неужели только ради бездумного выполнения приказа и утверждения самого себя?

Басин усмехнулся, но докончил все так же ровно и неторопливо:

— ...с задачей — восстановить оборону и, в случае необходимости, отразить атаку. Подчеркиваю это: не контратаку, а атаку противника. И — последнее. Сколько вы не спали, товарищ майор?

— Ну... двое суток, — выдавил разозленный, растерявшийся майор.

— Безобразие! Перед боем нее офицеры, а тем более мозг части — штаб — должны отдыхать. В будущем я припомню вам эту ошибку.

— Ну, знаете...

— Нет, не знаю. Так вот, постарайтесь разозлиться не на меня, не на обстановку, а на противника, который может сбить нас с позиций. Разозлитесь и немедленно собирайте людей. У меня все. Несколько позже сообщу и свое решение. Да, кстати, вместе с пулеметами пусть возвратятся комбаты и немедленно явятся ко мне. Выполняйте.

Майор нахлобучил каску и пошел к дверям.

— Постойте, — остановил его Басни. — Если вы и дальше будете выполнять мои приказания таким образом. мы с вами не сработаемся. Я не позволю, чтобы начальник штаба был у меня на побегушках. Начальник штаба обязан готовить и оформлять мои решения, организовывать и контролировать их выполнение, Поэтому извольте выполнять свои обязанности. Пока что используйте писарей посыльными. — И круто повернулся:

— Кислов! Разыщи начарта — знаешь, такой чернявый старший лейтенант — и скажи, что я его вызываю.

Позвонил Кривоножко, и Басин спросил:

— Как обстановка?

— Мкрытчан сообщил...

— Знаю... Противник собирается контратаковать?

— Так точно.

— Ну, я ж тебя предупреждал, что дела наши плохи. Так что держись. А пока сообщи-ка мне, что у тебя делает восьмая.

— Перед ней все спокойно.

— Слушай меня внимательно. Прикажи восьмой роте отойти в первые немецкие траншеи. И чтоб на нашем участке не осталось ни одного убитого, не говоря уж о раненых. Я сейчас распоряжусь, чтобы к ним подослали сани. Мкрытчану прикажи растянуться левым флангом. Все понял?

— Понял. Но — зачем?

— По телефону говорить нельзя. Но поверь, что это крайне необходимо — маневр живой силой. А техника поддержит. Главное, сообщите о моем решении соседу справа. Все. Действуй, пока у тебя тихо. Через полчаса тишины не будет, потому спеши.

Он положил трубку и встретился взглядом с начальником штаба. Майор козырнул и доложил о выполнении приказа. Басин задумчиво кивнул, и майор недоверчиво спросил:

— Решились на отход? Но ведь за это...

— Отдадут в трибунал? Вполне возможно! Но, как вы слышали, я, прежде всего, атакую своим батальоном.! Рискну своими ребятами. Понимаете?

— Да... — почему-то шепотом ответил майор н спросил:

— Офицеров тыла тоже в траншеи?

— Вот это уже деловой вопрос. С них и начните.

В землянку вошел начарт и вытянулся у двери.

— Вы выполнили мое приказание?

— Так точно!

— А почему не доложили?

— Так, товарищ капитан, начарт...

— Что сказал вам начарт, я предполагаю. Он запретил расходовать НЗ?

— Да, товарищ капитан...

— Так вот, запомните раз и навсегда — дважды я приказов не повторяю. НЗ расходовать. Потребуется — до последнего снаряда. За несвоевременный доклад объявляю выговор. Майор, отметьте. Учтется при награждении и продвижении по службе. А теперь, товарищ старший лейтенант, слушайте приказ: всю, подчеркиваю — всю полковую артиллерию, всю, приданную до калибра семьдесят шесть включительно, немедленно выдвинуть на прямую наводку и по возможности хорошо замаскировать и опять-таки по возможности оборудовать запасные огневые и подходы к ним. Время — не более часа. Потом будет поздно. Проследите лично и доложите опять-таки лично. Майор! Я ухожу на НП. Комбатов — ко мне. Выполняйте. Оба. Кислов! Пошли!

Глава двадцать первая

На НП командира полка Басин бывал и раньше и потому освоился с ним быстро. То, что виделось несколько туманно с его батальонного ПНП, отсюда просматривалось детально.

Он видел залегшие на изрытой разрывами ничейке роты; видел знакомую по прошлым дням оборону противника — ее большая часть была перед глазами Басина, определил, как работала по этой обороне наша артиллерия. Сработала она в общем-то хорошо — траншеи местами были обрушены, местами потревожены. Значит, противник понес солидные потери, но дзоты, как он и предполагал, стояли. Окруженные оспинами разрывов, потерявшие часть земляной подушки, они были еще страшны, и именно на них и держалась оборона. Проволочные заграждения тоже оказались лишь местами нарушены, и возле них бугрились трупы.

— Та-ак... Все сделали как учили, все по правилам, а толку — никакого. Людей только перевели, — громко сказал Басин, и связисты, артиллеристы, саперы и еще бог знает кто, торчавшие в просторном НП, как-то отстранились от капитана, и он заметил это, повернулся и спросил:

— Неужели душа не болят за такую работу?

— Есть приказ, а он не обсуждается, — ответил за всех старший лейтенант из дивизионных саперов, которому, наверное, уже нечего было терять, — его подчиненные, тоже в большинстве своем пожилые, бывалые солдаты, находились в боевых порядках пехоты и не подавали признаков жизни.

— Приказ выполняют с умом! А я его тут не вижу.

Неудача была слишком очевидна, чтобы кто-либо позволил себе возразить. Офицеры только посапывали отводили взгляды.

— Ну, вот что... что натворили, то натворили. Теперь нужно думать, как исправить положение. Прошу подумать. Всех.

— Товарищ капитан, мы не можем выводить орудия на прямую наводку, — вдруг сказал молоденький артиллерийский офицер. — Точнее, они и так выведены, но мы противотанкисты. У нас своя задача.

Басин пристально посмотрел в его ясные, горящие возмущением глаза и представил, что думает сейчас этот офицер.

— Воевать мы, конечно, не умеем, товарищ противотанкист. Это вы заметили верно... Кстати, вы с какого курса института попали в училище?

— Это не имеет значения, — опять вспыхнул артиллерист. Сейчас он почитал себя за очень смелого и принципиального человека.

— Не хотите отвечать неотесанной пехоте? Ну что ж... ваше право. Но только сможете ли вы смотреть в глаза людям, зная, что танков в округе нет, а перед обороной противника гибнет полк? Причем в глаза не мне, не им. — Басин сделал рукой широкий жест, показывая на офицеров, — а своим же подчиненным? Они ведь тоже видят. У вас на такое смотрение бессовестности хватит? Если хватит, я свое приказание персонально для вас отменю. Отменю и пошлю к начарту дивизии. Пусть он определит вашу офицерскую судьбу. А вы решайте немедленно — будете выводить орудия на прямую наводку для подавления нужных полку целей или не будете. Три минуты.

На НП подошли командиры первого и второго батальонов — осунувшиеся. закопченные, злые. Командир первого батальона, плотный, невысокого роста, скуластый. вступил в командование часа три назад после ранения комбата. До этого он был адъютантом старшим. Командир второго батальона был старым знакомым. Рослый, отличной выправки, с костистым, сумрачным лицом, перепачканным кровью и копотью — его царапнуло осколком, в коротком полушубке с вылезающей шерстью — тоже поклевали осколки, — молча протянул руку Басину, и тот тоже молча пожал ее — признание взаимной приязни и уважения.

— Разрешите, товарищи офицеры, — негромко сказал Басни, приглашая комбатов к амбразуре. Офицеры расступились, и комбаты стали по обе стороны Басина. — Положение вот какое: прорвать оборочу противника с тех исходных, где лежат роты, мы не сможем. Это плохо. Но еще хуже то, что противник стал подбрасывать резервы на фланг полка. Значит, ждите контратаки. Если третий батальон и, может быть, второй кое-как удержатся, то первый — вряд ли. Его прижали крепко. Так?

— Так, — кивнул комбат. — Головы не поднять.

— У меня такие наметки... Но предупреждаю, без вашего согласия они так и останутся наметками. Я уже приказал восьмой роте отойти с Варшавки в первые немецкие траншеи. Девятую роту передвигаю влево, при таком положении пятая, шестая и седьмая могут ударить противнику во фланг.

— Это ж отступление, товарищ капитан! — широко раскрыл глаза старший лейтенант. — За это нам...

— Я же сказал — вы производите перегруппировку. Можете вы сейчас атаковать?

— Нет...

— Почему?

— Расползлись люди... Не поднимешь.

— Так вот, чтобы поднять, я и собираю людей в кучу, готовлю полк к атаке. — Басни мельком взглянул на комбата-два, и тот хитро сощурился — он с первого слова понял замысел командира полка и принял его: сам думал о том же.

— Товарищи офицеры! — обратился Басин к остальным Мы тут посоветовались и пришли к выводу — нужно как можно скорей атаковать противника во фланг. Приданная артиллерия мой приказ получила — немедленно выводите орудия на прямую наводку, и пусть расчеты действуют по целеуказаниям пехотинцев — они к вам прибудут. Поддерживающую артиллерию убедительно прошу понять сложность положения: по-видимому, в ближайшие часы противник перейдет в контратаку. Важно но только помочь нашей атаке, но и отсечь контратакующих от нашего тыла. Нужен тщательно продуманный и рассчитанный маневр траекториями, постановка заградительного огня. — Кто-то из артиллеристов попытался было возразить, но капитан остановил его жестом. — Боеприпасы? Так вот, я доложил комдиву, что беру на себя ответственность за перерасход. Даю половину боекомплекта. Все, товарищи. Через полчаса доложить мне и начальнику штаба о выполнении приказания. Наш начарт будет контролировать орудия прямой наводки. — Басин успокаивался, и шрам-подковка над переносьем исчезли. Он втянулся в состояние напряженно работающего человека.

Позвонил Кривоножко и сообщил, что приказание выполнено, роты подготовлены к атаке. Восьмая рота перебралась в первую немецкую траншею, рота Мкрытчана двумя взводами растянулась вдоль Варшавки.

— Скажи, чтоб с началом дела Арсен выдвинул взвод влево, обеспечил закрепление вдоль шоссе. Убитых и раненых убрали?

— Всех убрали. Сам проверил... насколько можно.

— Хорошо. Переходи на основной НП. Пусть Чудинов действует самостоятельно.

— Да... Но...

— Не бойся, капитан, делов... — Он нарочно сказал вот так — «делов» и усмехнулся. — Делов нам хватит. Что слышно от снайперов?

— Точно не знаю, но мне кажется, что они все-таки ведут огонь, но не все.

— Они свою задачу выполнили. И выполнили отлично. Не забудь потом представить к награде. А сейчас — на НП и займись обороной.

Должно быть, в эти минуты противник был явно сбит с толку. На нашей стороне вдруг ожила оборона — там яростно работали. Это можно было понять и как подготовку к отходу, но в то же время и как маскировку выдвижения резервов перед новым боем. От проволочных заграждений уходили станковые пулеметчики, но из тыла выдвигались орудия. Противник гадал и колебался. И не мог не колебаться, потому что выдвижение собственных подкреплений затягивалось, можно было пользоваться только зимником — узким, выбитым. Кое-где он проходил по замерзшим болотам, несколько оттепельных дней расквасили накатанные колен, в них хлюпала жирная торфяная грязь. Машины проваливались. Пользоваться Варшавкой — невозможно. Теперь она простреливалась, а местами была перерезана. Из-за всего этого задерживался выход артиллерии, которую вынуждены были пустить в обход, колонными путями, и одна из колонн нарвалась на старое минное поле. Противник торопился, срывался и снова наверстывал. Пускать в контратаку еще малочисленные подразделения было не по-хозяйски — немцы привыкли воевать расчетливо, наверняка.

Но когда Басин позвонил майору Голубченко и попросил его начать и когда перед изготовившимися к атаке ротами встали высокие фонтаны от разрывов стодвадцатидвух — и даже стопятидесятидвухмиллиметровых снарядов — било в общей сложности до полка артиллерии, и когда после налета сразу началась атака — командование противника дрогнуло. Оно решило, что русские действительно подвели резервы и начинают расширение клина.

Оглушенные мощными и неожиданными разрывами, немцы не выдержали первого удара атакующих и стали откатываться. И тут заработали все орудия прямой иаводки. Раньше они били только на одном участке, а теперь били отовсюду, и били по дзотам, по огневым точкам.

Сменить их позиции стало почти невозможно, и противник недосчитывался то одного, то другого пулемета. По орудийным расчетам ударили немецкие стрелки и автоматчики, но их вскоре прижали станкачи. Огневой нажим вес усиливался, сковывая маневр обороняющихся.

— Голубченко. Майор, — уже не кричал, как в начале боя, а говорил Басин. — Дайте новый скачок — ребята продвинулись.

И тяжелые орудия снова .били по противнику перед фронтом атакующих. Били немного — по паре снарядов на серию, но каждый скачок губил живую силу, проталкивая атакующих вперед, на юг, вдоль Варшавки. Те немецкие взводы, что оборонялись перед четвертой ротой, увидели неминуемое окружение и стали отходить на юг, но не поверху, а по траншеям, и их преследовали огнем наступающие. Намечался явный успех — клин, не углубляясь, расширялся. Ударная группировка полка Басина «сматывала» оборону противника, и командир полка вызвал комдива.

— Товарищ первый, иду хорошо. Дайте подкрепления...

— Постой ты с подкреплениями. Где находитесь?

Басин указал квадраты, и комдив задумался. Да, это был успех. Успех там, где намечался явный провал. Конечно, можно было дать Басину свой резерв — один из батальонов соседа все еще бездействовал (об этом Басин, естественно, не знал). Можно было бросить разведроту, учебную роту... Но нужно ли? Вот в чем вопрос — нужно ли? Вяземский выступ объявлен Гитлером Восточной крепостью, И комдив буркнул:

— Позвони позже. — Сам он связался с командармом:

— Мои расширяют клин. Дайте подкрепления — я рисковать не могу, силы на исходе. Особенно боеприпасы. — И осторожно подсказал:

— Хорошо бы коробочки.

— Еще чего — коробочки! Ты знаешь, что за нами? Москва, брат! Рисковать не имеем права. И резервы надо беречь. Так что не зарывайся.

Комдив скрипнул зубами — вот как обернулось это наступление: не зарывайся. Выходит, Басин прав, когда организовывал дело явно так, чтобы в любую минуту вывести полк из боя на старую оборону? Комдив вдруг подумал: вот и. кончаются старые представления о бое, о кадрах, а может, и о войне. Басин — приписник, а за полтора года войны стал командиром полка. (Комдив даже не подумал о том, что Басин еще никем не утвержден. Он уже принял капитана в своем сердце за командира полка.) Его замполит — учитель! — командует батальоном. И — как! Батальон «сматывает» оборону противника. Это уже не начало становления нового. Это уже само становление.

— Ты чего примолк? — спросил командарм. — Кто у тебя такой герой?

— Капитан Басин. Я поставил его командиром полка вместо убитого, и он взорвал обстановку.

— Это какой Басин? Тот, который генерала подстрелил?

— Он самый. Под Новый год...

— Помню, помню... Мне докладывали, что он академию на передовой открыл. Надо изучить его опыт. Ну и как же он в должности полкового?

— Хорошо.

— Утвердим. — Помолчали, и командарм спросил:

— Еще клянчить будешь?

— Да нет... Начинаю понимать...

— То-то. Не наша выдумка.

Комдив осознал почти все. И позвонил Басину:

— Слушай, капитан, ничего я тебе не дам. Понял? — Капитан сразу смекнул: комдив не выклянчил подкрепления у армии. — И не зарывайся. Помни, что позади нас — Москва, а фриц резервов нащиплет.

Смеркалось. Начинался морозец. Злые от усталости и потерь роты занимали свои траншеи. Они были подправлены и подчищены. Уточнялись потери. Противник бросал в бой все новые и новые, прибывающие на машинах подразделения, и майор Голубченко, маневрируя огнем, сдерживал их. Но вскоре вблизи некоторых огневых стали рваться снаряды — противник начал контрбатарейную борьбу. Значит, прибыла его артиллерия из резерва. Басин посоветовался с майором, и оба приняли решение — артиллеристам сменить огневые. Приготовиться к отражению атаки.

— Кривоножко! — сказал по телефону командир полка. — Выводи роту Мкрытчана. Все. Отвоевались.

Глава двадцать вторая

Со своей разлапистой ели Костя Жилин хорошо видел, как рвутся тяжелые снаряды в гуще спрыгивающих с машин немецких солдат, и радовался не их смертям и страданиям (он их не видел. На войне большинство солдат не видит тех, кого они убивают или ранят: слишком дальнобойно оружие, слишком велики для человеческого глаза расстояния), а другому: как же он хорошо придумал с трассирующими пулями и какими же умными оказались те артиллеристы, которые поняли его.

Когда выскакивающие из-под артналета солдаты побежали в сторону передовой, снайпер притих: контуженные страхом немцы могли наскочить на него. Их контратаку он почти не видел — поле боя закрывали перелески, но, ориентируясь по вспышкам перестрелок и гранатных разрывов, Жилин в общем-то довольно точно определял, что творится за его спиной. И потому, что все время прислушивался, отметил, что Джунус тоже прекратил стрельбу, — раньше его выстрелы он иногда слышал. А уж потом, когда противник стал выдвигать пехоту много правее, Костя решил, что пришло время менять огневую и перебираться поближе к Джунусу. Да и патронов поубавилось — он расстрелял почти весь прихваченный с собой боезапас.

И справа и слева от промерзшего болота то в одиночку, то группами перебегали немцы в маскхалатах и маскировочных костюмах — те, что пришли из резерва. Потому, когда Жилин слез с ели и, прячась за стволами деревьев и в кустарнике, пробирался к соседу, никто, даже и заметив его, не обратил бы на него внимания.

Он нашел Джунуса в кустарнике. Вернее, Джунус сам хрипло окликнул его. Снайпер замаскировался отлично — в трех шагах не различишь. Был он серовато-бледен и торжественно покоен.

Ты чего? — бросился к нему Жилин.

— Отвоевался, — усмехнулся, словно оскалился, Джунус, взглядом показав на винтовку.

Ее цевье и приклад были расщеплены, оптический прицел помят.

— Та-ак. Перевязывался?

— Нет, — виновато помотал головой Джунус:

— Не дотянусь... Левое плечо — тоже.

Костя помолчал, прикидывая, как бы половчее перевязать товарища, потом решительно, как он поступал всегда, когда сталкивался с настоящим, важным делом, надорвал и приготовил индивидуальный пакет и стал раздевать Джунуса. Стеганку он аккуратно, чтоб сохранить живое тепло, сложил и покрыл маскировочной курткой, под нее же сунул гимнастерку и байковую, в кровавых подтеках, рубашку, а нижнею, мокрую от крови, бязевую — сразу же порвал на тряпки. Потом обтер, поплевав, тряпками вокруг раны и наложил повязки — две пули пробили оба плеча. Он работал быстро, споро, как будто только тем всегда и занимался, что перевязывал раненых. Джунус покорно подчинялся. Его смуглая кожа покрылась пупырышками, но он не успел промерзнуть — Костя одел его быстро.

— Ну вот... Мы еще покувыркаемся.

Зимний день серел, с Вар шавки потянуло холодом. В дальнем перелеске гудели машины — противник подбрасывал подкрепления. Горьким был воздух — от взрывчатки и оттаявших осин, горькими были губы — весь день без еды и без курева. И Жилин сказал:

— Ладно, Джунус, мы, обратно, живы, а живым пошамать не грех.

Они пожевали сала с хлебом, заели снегом. Стрелять Жилин не стал: далеко, да и опасно, можно выдать себя.

Когда стало смеркаться, немцев прибавилось, и они шагали к Варшавке совсем рядом. По шуму удаляющегося боя Костя понял, что наступление но удалось и батальоны возвращаются на исходные. Конечно, можно было уйти в тыл противника и там искать партизан. Бросить раненого Джунуса Костя не мог, но и с ним на руках не пробьешься.

Джунус словно угадал жилинские раздумья и, вздохнув, рассказал, как погиб Малков.

— Выберемся — не забудь доложить, — сказал Костя и спросил:

— Как думаешь, откуда у него на такое сил, хватило? А?

— Смерть тоже с пользой должна быть. — Джунус прикрыл глаза и задумался. Костя понял его мысли гранаты на поясе Джунуса уже были связаны шнурочком.

— На крайний случай и такое, конечно, годится, — сказал Жилин. — Но главное... Впрочем, чего уж главнее может быть?

— Может, — серьезно ответил Джунус, не открывая глаз. — Я думал. Может. Вот я умру. Ну — что? Ну и умру. Все умрут. Но, понимаешь, я теперь не совсем умру.

Они помолчали, и Джунус, не дождавшись от Кости вопроса, открыл глаза к требовательно посмотрел на него.

— Не понимаешь?

— Не все.

— Мы кто теперь? Большевики. И мы теперь совсем умереть не можем.

Костя недоуменно, но с интересом посмотрел на Джунуса.

— Конечно! Что б теперь ни было, а все равно в Москве мы теперь в списках. Навечно в списках...

— Возможно... — уклончиво ответил Костя, а Джунус, рассердился:

— Точно! Внуки наши, правнуки и те будут знать — умерли коммунистами. Вот и не умрем до конца...

Он внезапно ослабел и тихонько, болезненно покашлял, в груди у него поклокатывало. Сердца у Кости сжалось. «В списках-то останемся, а... — но сейчас же заставил, себя подумать над словами Джунуса. — А что... Он, пожалуй, прав. След теперь от нас навсегда останется. Навсегда».

Вслух он сказал:

— Темнеет... Пора и собираться. Пройдешь хоть малость?

Джунус молча кивнул, сглотнул, а клокотание в его груди прекратилось.

Справа и слева от перелеска шли немцы — в одиночку, а больше парами и группами. Вдалеке ревели буксующие машины — разворачивалась подошедшая артиллерия, и от соседей справа перебегали группы противника — занимали оставленный третьим батальоном клинышек.

Жилин и Жалсанов медленно пошли к передовой. В сумерках, да еще в кустарниках, их, вероятно, никто не заметил, да и заметив, не старались бы опознать. Наступила великая неразбериха смены немецких частей: оборонявшиеся — выбитые, потрепанные — подавались на юг, к Зайце вой горе, а на их место продвигались пришедшие из резерва. Отдохнувшие, с окрепшей на постоях дисциплиной и чувством порядка, они делали свое дело сноровисто и сосредоточенно, не обращая внимания на тех, контуженных боем, кто пытался разыскать свою землянку, чтобы найти брошенное второпях шмотье, проверить — точно ли убит товарищ, с которым столько времени торчали на этих неприступных для русских позициях.

Снайперы уловили этот настрой противника и двигались к Варшавке не таясь. Но за шоссе немцев было побольше, они сновали по траншеям и ходам сообщения, разыскивая подходящие землянки, проволакивая убитых, поднимая облицовочные плетни, ремонтируя двери и амбразуры дзотов. Костя прянул в сторону от той тропки, по которой они уходили в тыл врага, и наткнулся на перебитую линию связи. Он связал провод и взял его в руки. Так, пропуская провод между пальцев, и пошел к передовой. Мимо пробежал шустрый немец и даже не обратил на них внимания — связисты восстанавливают линию: экое диво.

Где-то на урезе вторых траншей противника Джунус остановился. В груди у него клокотало, и даже в темноте Костя увидел его лихорадочно поблескивающие глаза и оскаленные в напряжении ровные зубы.

«Сдал», — решил Костя и огляделся.

Неподалеку виднелась развороченная взрывом землянка, и тропка в нее показалась нетоптанной. Костя оставил товарища и заглянул внутрь. В нос ударил запах нечистого жилья. Когда глаза привыкли к темноте, Костя поморщился: землянка была забита аккуратно сложенными трупами. Немцы собрали своих убитых и, в ожидании транспорта, заняли разбитую землянку.

«Ладно, — все так же брезгливо морщась, решил Костя. — Сгодится».

Они вошли под накаты и устроились на сохраннвшейся лавочке — основании ружейной пирамиды возле входа. Джунус часто облизывал губы, но пить не просил. Костя покосился на него и стал обшаривать трупы у поясов. Пахнуло сладковато-соленым запахом крови, стало подташнивать, но Жилин молча шарил по трупам, пока не нашел фляжку, сорвал ее и, сглатывая нехороший комок, отвинтил колпачок и вытер полой маскировочной куртки. Во фляжке был жидкий, сладковатый кофе, н Костя передал фляжку Джунусу. Тот жадно напился и хотел было передать Косте, но тот шепнул:

— Повесь себе на пояс. Пригодится.

Может, кофе, а может, этот совет взбодрили Джунуса, и он пошевелился, норовя встать. Костя придержал его:

— Сиди. Разведать нужно.

Сидеть в этой мертвецкой, с еще не застывшими на морозе, вялыми трупами было не то что страшно, а противно. Но они сидели и прислушивались к суматошной перестрелке, артиллерийским налетам, шагам на поверхности. Как и всегда, в трескотне и буханье разрывов иногда наступали паузы, и тогда Костя как будто слышал чей-то стон-дыхание. Он рождался вроде недалеко, но в какой стороне, установить было трудно. На поверхности прошуршали парные размеренные шаги, и вдруг чей-то задыхающийся, торопливый голос с последней смертной мольбой и ужасом зачастил:

— Товарищ немец, не убивай, товарищ немец...

Наверху хлопнул винтовочный выстрел, потом второй, и шаги стали удаляться.

Снайперы переглянулись.

— Да-а... Тикать надо, — решил Костя и осторожно выглянул из-за двери.

Невдалеке, согнувшись в три погибели, двое немцев в маскировочных костюмах тянули по снегу волокушу и на ней, кажется, мины. А может, боеприпасы.

Все, что делал Костя в эти часы, на что решался, все приходило как бы само собой. Ни мыслей, ни обдумываний, ни расчетов. Но было и страха — все было таким, каким оно я должно быть.

Посмотрев на вздрагивающего Джунуса, Костя опять стал ворошить трупы, стащил с толстого, рослого ефрейтора просторную шинель и кинул Джунусу. Тот понял Костю, морщась от боли, натянул шинель поверх маскировочного халата а Костя добыл еще одну шинель. вытер о полу испачканные густой и холодной, словно рыбьей, кровью руки и опять выглянул из землянки. Неподалеку бродили или пробегали немцы. Глаза уже свыклись с рассеянной темнотой. Бухала артиллерия, и надсадно посвистывали мины — противник создавал прикрытие для работы на переднем крае своей, вновь обретенной обороны.

Костя вышел и тоже стал бродить среди воронок. Вскоре он нашел то, что искал, — брошенную каску. Подобрал и даже не порадовался, а просто отметил, что она крашена белым, надел ее. Он знал, что теперь его не отличишь от немца — маскировочный халат и приметная, с изгибами, каска. И он опять бродил и спрыгивал в ход сообщения и траншею и опять нашел то, что искал, — еще одну каску и немецкий автомат. Он был втоптан в снег, и наверху виднелся лишь ремень. За него Жилин и вытянул оружие. В землянке он опять пошарил по трупам и нашел несколько магазинов.

— Все, — кивнул он Джунусу, передавая ему немецкую каску. — Двинули, пока фрицы, обратно, не разобрались по ранжиру.

Джунус поднялся. Его пошатывало, но он, закусив губы, все-таки пошел.

Шли поверху, неторопливо, и на них никто не обращал внимания. За вторыми траншеями Жилин расстелил немецкую шинель, положил на нее свою снайперку и кивнул выбивающемуся из сил Джунусу: «Ложись», лег сам и ползком потащил друга. Немцев в первой траншее было мало, и они занимались своим делом. Огонь вели только из дзотов и кое-где из вторых траншей, а первые молчали.

«Правильно делают, — мельком подумал Костя, — не привлекают огонь на главное».

А главным для немцев были первые траншеи — вторые потревожило не так сильно.

Снег был истоптан, взрыхлен разрывами, испоганен копотью И желтой глиной. Костя изучал следы и близкие проволочные заграждения. Где-то рядом, но левее тоненько позванивала сталистая проволока — немецкие саперы ставили но заграждения заплатки. Вправо, на юге, следов было поменьше, а воронок побольше и заграждения не имели аккуратных проходов — там начинался участок второго батальона. Туда и решил ползти Жилин, потому что такими, еще крепкими, заграждениями саперы противника займутся в последнюю очередь.

Он осторожно перевалил Джунуса через траншею и, придерживаясь чьих-то следов, поволок к заграждениям. Так, по чужим следам, не поднимая головы. Жилин протащил Джунуса под проволокой и наткнулся на две глубокие воронки, должно быть, от стодвадцатидвухмиллиметровых снарядов. В одну он затащил Джунуса. оставив рукава немецкой шинели-волокуши наверху, а во вторую залег сам.

Он очень устал, хотя сил у него еще хватало, но сдавали нервы. Хотелось просто покоя, полной тишины. Есть же предел человеческому напряжению! Не хотелось ни спать, ни двигаться, ни думать, ни пить, ни есть. И лежать тоже не хотелось. Ничего не хотелось. Только тишины и покоя.

Он долго лежал, не замечая, как словно впитывает ,звуки, вначале — мощные взрывы, выстрелы, потом стуки, посвисты пуль, далекие разговоры, звон проволоки, шум шагов, наконец, шуршание смерзающихся и потому скатывающихся с краев воронок комочков глины и торфа. Может, какой-то единственно бодрствующий участочек безмерно усталого мозга подсказал бы ему и еще какие-нибудь, обычно неслышимые, звуки, но тут его кто-то лизнул в висок и щеку. Костя, обмирая, вскинул голову.

Перед ним лежал черный с белым галстуком на шее. с добродушно повисшими ушами пес и просительно улыбался — зубы и мощные клыки слабо поблескивали. Такой ужас, такое бездумье вдруг охватили Костю, что он даже крикнуть не смог, а только просипел н стал отодвигаться. Пес положил кудлатую голову на вытянутые лапы и, закатывая глаза и умиленно улыбаясь, следил за ним. Отодвинуться далеко Костя не мог: ноги уперлись в глину. Эти безвольные попытки словно вернули его к жизни.

— Ты чего? — свистящим шепотом спросил Жилин у собаки, и пес, наверное, понял его. Он приподнял голову и, перестав просительно улыбаться, стал смотреть в сторону. Уши у него встали торчком.

Костя невольно подчинился — таким строгим и решительным стал пес — и тоже посмотрел в ту сторону. Там еле заметно темнели уже припорошенные снегом и прахом бугорки тел и, словно утонувшая в снегу, перевернутая утлая лодочка.

Костя взглянул на собаку и встретился с ней взглядом. Морда у нее опять изменилась — стала мягкой, просительно-жалобной, она опять положила ее на лалы и, извиваясь и даже не поскуливая, а еле слышно, как цыпленок, попискивая, словно бы поползла навстречу Жилину.

Еще минуту назад для Кости весь мир как бы отодвинулся и ничего, кроме покоя, он не хотел, но тут, помимо своей воли, пополз из воронки к опрокинутой лодочке. Пес полз рядом, норовя продвинуться первым. И впереди, и по бокам, и за лодочкой чернели мелкие минные воронки и побитые собаки. Рядом с лодочкой, подтянув к подбородку ноги и сжав руки на животе, лежал на боку маленький солдатик с жидкими темными усами. Пес опередил Жилина и первым подполз к этому солдатику, ласково и осторожно лизнул его а лицо, потом торопливо лизнул еще и еще, оглянулся на Костю, дернулся, а потом опять наклонился и стал порывисто принюхиваться к усам солдатика. Костя, и не приближаясь, понял, что человек мертв. Видно, осколки пробили ему живот и он долго мучился, потому что лицо казалось тревожным, страдальческим.

Пес выпрямился, сел, опять оглянулся на Костю и вытянул морду к низкому темному небу; он собирался выть, отпевать своего друга. Костя бросился на него, обнял за шею и прижал к себе, сваливая на снег. Пес попытался вырваться, но Костя крепко держал его за упряжь, поглаживая по загривку и еле слышно пришептывая:

— Тихо, псиночка, тихо... Не у тебя одного беда. Не у тебя. Держись, псиночка, держись.

Он говорил все это искренне, потому что понимал горе собаки, потерявшей своего друга и проводника, потому что слышал, как бьется ее сердце, и жалел и ее, и себя, и своих ребят. Здесь, на ничейке, между позициями воюющих, две живых души словно заново переживали горечь потерь, свое боевое сиротство и понимали друг друга. Пес уже не сопротивлялся, он приник к жилинскому боку и опять тихонько, по-цыплячьи, попискивал. От этого писка, от вздрагивания собаки у Кости пропадала внутренняя мелкая дрожь — нервы приходили в норму.

— Ну. что ж ты сделаешь, псиночка. Воевать-то, обратно, нужно. Ничего ж не поделаешь... Пока живые — нужно жить и воевать, другие за нас того не сделают!

Он гладил собаку, потом вспомнил, что кошки да и собаки любят, когда их чешут под подбородком, провел рукой по морде и почувствовал, что она мокрая.

Когда он гладил собаку, то чувствовал: усталость проходит, что-то опять становится в нем на свои привычные места. И еще он понял, что оставил рукавицы в воронке.

Он еще погладил собаку, прижал к себе и прошептал:

— Лежи. Не двигайся. — И потряс ее так, как трясут за плечи хорошего друга. — Хорошо?

Он вернулся к воронке, надел рукавицы и вытащил за рукава немецкую шинель, на которой не то спал, не то умирал Джунус. Он подтащил его к лодочке и перевернул ее. Под ней лежал еще один убитый — тот, которого так и не успел эвакуировать погибший каюр. Костя подвинул лодочку, выпростал из-под мертвого одеяло н легко вложил Джунуса в этот пенальчик. Потом нашарил обрывки собачьих постромок, связал их и, причмокивая, подозвал собаку. Она подползла и привычно легла впереди лодочки. Костя привязал к ее упряжи постромки, потом приладил такие же постромки к своему ремню и шепнул, потрепав собаку по загривку.

— Поползли, псиночка. Надо довоевывать.

И они дружно потянули лодочку, оба упираясь четырьмя конечностями о промораживающийся, но еще оттепельный снег, иногда проваливаясь до самой стылой земли. Оба потели, дышали загнанно, и когда становилось невмоготу — смотрели друг на друга, передыхали и ползли дальше.

Джунус иногда легонько постанывал.

Уже за своими проволочными заграждениями Костя нащупал брошенную каску, хотел отшвырнуть ее, но потом приостановился, снял с себя немецкую и надел свою, круглую, как арбуз, с отворотиком вместо козырька.

Глава двадцать третья

Когда роты вернулись на исходные, в свои траншеи, пришли и те два разведчика из группы прикрытия, что остались живыми. Только тогда Мария поняла, где Костя и что его ждет.

С этой минуты, привыкая к кровавой, спешной и тяжелой работе, она все время думала о нем, но уже не вздрагивала, когда в землянку вносили очередного раненого: если принесут Костю, он и сам ее узнает. Узнает н похвалит, что она на самом важном месте. Но он не входил и его не вносили. И никто не знал, что случилось со снайперами, хотя многие видели, или им казалось, что они видели, как те стреляли в тылу врага.

Раненых поступало все больше, санитары не управлялись с погрузкой, и Мария все чаще выходила помогать грузить раненых в сани — машины сюда, к передовой, не подходили. Их было мало, их берегли.

Уже к вечеру Марию несколько раз подташнивало. но она не обращала на это внимания — слишком уж страшна и необычна была ее работа.

Когда стало понятно, что отход неизбежен, Кривоножко приказал повару вернуться на кухню, но Мария осталась на медпункте, и ей все чаще приходилось грузить раненых. И когда она в очередной раз вытаскивала на поверхность носилки с тяжелым ранбольным (она уже научилась этому словцу — «ранбольной» от фельдшерицы), бывший с ней в паре санитар оступился, и она едва не уронила носилки. От напряжения в ней что-то чересчур уж натянулось, и она явственно почувствовала шевеление внутри. Уже погрузив раненого, преодолевая пришедшую затем слабость и головокружение, она прислонилась к сосне, сдвинула ушанку. подставляя лоб ветерку, и зашептала:

— Рано... Нет, не может этого быть...

Она уже рожала и знала все признаки пробуждения новой жизни, и, по ее расчетам, все, что явственно происходило с ней, происходило рано. Но оно происходило.

Поток ранбольных то иссякал, то увеличивался, работали рывками, потому что никто не мог терпеть лишней минуты. После возвращения рот стали появляться те, кто не считал себя по-настоящему раненым — так, царапины. Но иные из «оцарапанных» оказывались ранеными по-настоящему, н фельдшерица нещадно их ругала. Такие смущенно и блаженно слушали ее ругань, покорно подчинялись, но ехать в тыл, как правило, отказывались:

— Не до этого... Фриц опять подбрасывает... пироги с пышками.

Он и в самом деле подбрасывал. Его артиллерия гремела и гремела, а вкрадчивого посвиста мин никто не слушал, хотя именно мины были страшнее всего...

Но теперь, переосмысливая сказанное ранеными, Мария все реже думала о Косте, а все суровей и как-то странно, по-деловому, о зародившейся в ней жизни.

И думать по-иному она не могла. Она занималась тем, что спасала чужие жизни, и тем жила в те часы. Как же она могла не думать и еще об одной, уже живущей в ней?

Она стала двигаться не так стремительно, а когда приходилось поднимать раненого, норовила основную тяжесть переложить на санитаров: она уже не бралась за плечи, а только за ноги, хотя раньше инстинктивно брезговала хвататься за грязные ботинки и мокрые валенки. Главным становилась не она, не ее чувство, а тот, кто начинал в ней жизнь и кого нужно было сохранить любой ценой...

С темнотой работы опять прибавилось. Стали выползать из воронок, из укрытий на ничейке те, кто хоронился в них до времени. Много таких было и в первом и втором батальонах, и по каким-то странным и так до конца не исследованным законам войны они шли не в свои медпункты, а к худенькой фельдшерице, потому что уже знали, что она работает хорошо, быстро и душевно. Приходилось не только делать свое медицинское дело, но и, главным образом, торопить ездовых, чтобы они поскорее отвозили людей в госпиталь и медсанбат. Ездовые тоже устали, артналеты мешали движению, осколки ранили лошадей, и они все чаще выходили из строя.

Мария .работала все осторожней, и фельдшерица решила: устала. Но потом сердито подумала: все устали, и спросила:

— Ты что? Сдалась?

— Не в этом дело... — не поднимая взгляда, ответила Мария — даже женщине она еще не могла рассказать о том, что с ней творится.

— Ничего... Вернется... наверное.

Мария не ответила,, Она верила. что Костя еще жив, ждала его, но то, что она видела за этот день, то, слышала от ранбольных, подсказывало только одно: из такой передряги не возвращаются. И страстное, мучительное. ко в чем-то животворное ожидание Кости перерождалось и ней в суровое, строго продуманное и жестокое по отношению к себе к окружающему Чувство горькой ответственности за то новое, что уже жило.

И хоть все это свершалось в ней глубинно, неосознанно, она все равно думала о Косте, но уже по-иному, не по-женски что ли.

Потом стала вспоминаться убитая дочка, и от этих

всплывших, притушенных любовью воспоминаний пришла слезливая боль, но она подавила ее, а та любовь, что была в ней к дочери, перешла теперь на нового, неизвестного.

Многое, очень многое свершалось в ее душе в тот вечер, но свершалось урывками, потому что нужно было делать дело, и чужая боль, чужие страдания все ж таки были пострашнее ее болей и страданий.

В тот час, когда Жилин подползал под нашу проволоку, пришло сразу несколько саней, и все с медпункта бросились грузить на них раненых. Тут уж было не до себя, и Мария тоже пошла помогать. Сани были почти что загружены, когда над медпунктом, ломая редкие к жидкие здесь сосны, пронеслась серия снарядов, рванула, высвечивая желто-голубым огнем округу и вдруг вставшую на дыбки лошадь. Она рванулась в сторону н бросилась в лес. по направлению к передовой.

Марию, когда она подтыкала под раненых сшитое из шинельного сукна одеяло, осколок ударил в бок, наискось. Резанула острая боль, потекло горячее, и она, не столько от удара, сколько от ужаса, бестолково упала на сани, в изголовье раненых, закрывая им лица. Они, охая, норовили столкнуть ее, а она, цепляясь за сани, с неестественной, безрассудной силой упиралась, постепенно приходя в себя. Она не знала, что стоявший рядом с ней ездовой убит. Она увидела, что лошадь, роняя кровь, несется к передовой. Ни о себе, ни о той жизни, что зародилась в ней, она не вспоминала. Главным оказался никем не определенный, ею самой принятый долг перед ранеными. Она наконец-таки размотала вожжи, прихватила их и задрала морду взбесившейся от боли, ужаса и контузии лошади. Та ржала и все рвалась и рвалась вперед, к передовой, роняя уж не только кровь, но и кровавую пену — стянутые Марией удила рвали ей пятнистые губы. Боль пошла на боль, воля на бездумное безволье, и лошадь подчинилась, постепенно обретя свой, лошадиный, разум, круто свернула и размашистой рысью понеслась вдогонку двум другим саням.

Раненый сержант стал глухо ругаться и отталкивать прижавшую его женщину. Но Мария неожиданно зло прикрикнула:

— Помолчи! Дай выскочить!

И он умолк, потому что сзади все еще звались снаряды и от них убегали сани. Они примчались в ППГ.

В приемном покос голова у Марии закружилась, н она мягко скользнула на устланный лапником пол большой брезентовой палатки. Один из ездовых покачал головой и сказал, ни к кому, собственно, не обращаясь:

— Ну — баба! Раненая, а людей и упряжку спасла. Ведь если б не она, умчала бы лошадка к фрицам. Факт, умчала бы.

Замотанные спешной работой санитарки и медсестры — мужчин здесь было мало — только после этих слов заметили, что свалившийся солдат — женщина и что стеганка на ней распорота и края ваты окровавлены.

Ее еще раздевали, еще перевязывали за простынной, как в далекой избе банно-прачечного отряда, стеной, а по госпиталю уже пополз рассказ о том, как медсестра спасла раненых, хоть и сама истекала кровью. Особенно хорошо — складно и жалостливо — рассказывал тот самый сержант, на которого упала Мария и который ругал ее за это неприличными словами.

Глава двадцать четвертая

Когда штаб полка опять заработал так, как ему положено, и начальник штаба смог доложить командиру полка капитану Басину о состоянии обороны, поведении противника, потерях и прочие данные, командир полка сказал:

— Остаетесь за меня, майор, а я — в первый батальон.

— Да... Но...

— Без всяких «но». Вы обязаны меня замешать — вот и замещайте. А я пойду и проведу собрание партийно-комсомольского актива батальона. — Заметив, как округлились глаза майора, Басни усмехнулся:

— Вы не ослышались. Именно собрание и именно партийно-комсомольского актива. Запомните; я был когда-то парторгом и знаю, что такое морально-политическое состояние коллектива. И полагаю, что знаю, как укреплять и поддерживать это состояние. А если нужно — создавать. В данном случае мне предстоит создать. Все это учтите на тот случай, если я, во-первых, не попаду под трибунал за отход на исходные и, во-вторых, если останусь вашим начальником. Действуйте.

И он пошел во вторые траншеи, которые осваивал первый батальон. Люди собрались в стылой просторней землянке и глядели хмуро и, кажется, даже насмешливо, точнее, иронически; чудит командир полка. В такое время — актив.

— Товарищи, — сказал Басин. — Мне не хочется вас ругать. Мне приходится поздравлять вас с благополучным прибытием на тыловые рубежи. Как вы понимаете, с таким наступательным порывом на переднем крае вас держать опасно. Вот почему я и приказал вывести вас в тыл. Вопросы или недовольство есть? Нет? Я знаю, что есть, но вы боитесь говорить. Тогда я продолжу. Воевали мы плохо, потеряли половину батальона. Даже своего боевого партийного руководителя — замполита полка, и того не уберегли. Почему это произошло? Да потому, что вы, товарищи комсомольцы и коммунисты, на своих прошлых собраниях говорили о чем угодно, но только не о недостатках нашей же собственной подготовки. Нам нравилось сидеть в траншеях. Мы забыли, что главной задачей всей нашей партии является освобождение захваченной врагом территории Родины. Мы как бы отделились от всех, перестали думать об этой главной задаче, подменили ее десятками мелких, сиюминутных вопросов. Потому так и получилось.

— Командовать нужно лучше! — сорвался чей-то хриплый голос.

— Вы правы. Командовать нужно лучше. Но вот побеждать можно только с теми, кто умеет побеждать. Не только хочет, но и умеет. Воюем второй год, сидим в траншеях почти год. За это время можно половину вуза кончить... если заниматься как следует. Надо научиться воевать, и прежде всего, наступать. Каждому! Любой ценой! Через «не могу»! Потому что сегодня и впредь... главной задачей было, есть и будет — умение наступать! Именно умение. Приказываю: сегодня — спать, переживать, а завтра с утра — учиться. Учиться наступать. Сталинград, cталинградское время показали главное — обороняться мы умеем. Но сталинградцы научились еще и наступать. У меня все. Выступающих прошу говорить о том, как исправить положение, как не допустить таких неудач в будущем.

Когда люди стали говорить, вошел Кислов и сказал, что Басина вызывает к телефону начподив.

Начальник политотдела дивизии совсем недавно был комиссаром дивизия и по старой памяти любил беседовать с командирами частей

— Чем вы там занимаетесь?

— Провожу партийно-комсомольский актив с повесткой дня: уроки неудавшегося наступления и задачи боевой подготовки.

Начподив примолк,, переваривая новость, — такого он не ожидал. В прошлом командиры полков присутствовали на партактивах, иногда делали доклады на них, но проводить партактив...

— Зачем это нужно... в такое время?

— Хозяйство, где проходит мероприятие, понесло наибольшие потерн, у людей настроение... неважное. Надо его направить по нужному руслу. По моему разумению, сделать это могут только, я подчеркиваю это, только коммунисты и комсомольцы. Вот я с ними и работаю...

— Да... У вас же нет замполита.

Начподив все еще не находил нужного тона — с таким командиром полка он встречался впервые. Упрекнуть его в чем-либо он не мог. Он даже радовался тому, что Басин без подсказки занялся тем, чего в свое время добивался комиссар дивизии: он сам занялся партийно-политической работой. Но, с другой стороны, привыкший; что в эту самую работу никто не вмешивается, кроме вышестоящего партийно-политического органа, начподив чувствовал себя как бы обойденным. Вот это смешение профессионального удовлетворения и в то же время ощущение утраты чего-то важного, привычного и мешало ему найти нужный тон.

— Я звоню вам потому, что мне нужно знать потери политического и командного состава. Между тем сведений от вас не имеется. А от этого зависит пополнение.

— Товарищ подполковник, я убедительно прошу вас не спешить с пополнением командного состава. Я считаю, что, в основном, мы обойдемся своими силами.

— То есть как это — своими силами?

-Надо выдвигать наши кадры. А они есть. И у них опыт. И они понимают свои ошибки и, значит, с душой их исправят. Кроме того, наград, как я понимаю, ждать не приходится, а люди сделали очень многoe. Выдвижение и есть высшая награда.

— Выходит, что вашим вашим замполитом вы решили поставить своего... бывшего замполита? — желчно спросил начподив, по прошлым временам зная, что сживание кадров — опасное явление. В определенных условиях.

— Я этого не сказал, и я так не думаю, хотя бы потому, что Кривоножке уже является моим заместителем, и не только по политической части. Он, как вы знаете, сейчас замещает меня по всем статьям.

— А вы что ж?.. Собираетесь возвращаться?

— А вот это мне неведомо. Я только выполняю приказ первого, и моего мнения еще никто ив спрашивал.

— Гм. Ну. хорошо... Когда будут сведения?

— Штаб работает. Он вам и сообщит. Как только уточнит данные. Но мою просьбу... с низов, так сказать, убедительно прошу поддержать... хотя бы по хозяйству... не знаю, как сформулировать... в данный момент по хозяйству Кривоножко.

То, что разговор слетел с высоких нот и капитан заговорил так, как и приличествует говорить подчиненному с начальником (так, по крайней мере, считал начподив), несколько успокоило подполковника, и он уже миролюбиво сказал:

— Хорошо, я доложу первому.

Басин положил трубку, не зная, что начподив сразу же доложил об этом разговоре комдиву, подчеркнув, что Басин проводит партактив.

Когда Басин вернулся в землянку, где шло собрание, люди уже разговорились, но говорили опять не о том, как лучше вести эту самую учебу, а чего нет для ее нормального проведения.

Басин резко оборвал прения:

Чего у нас нет — знаем. Давайте думать, товарищи командиры, о том, как сделать так, чтобы оно у нас было. Вы что, удивились, что я назвал вас командирами? Я назвал правильно. Подавляющему большинству рядовых будем присваивать командирские знания, имеющих эти звания — повышать и выдвигать, — пополнения боевыми, обстрелянными командирами не предвидится. Понятно? Самим, и только самим, придется и учить и учиться. В частности — командовать. Это я говорю специально для тех, кто ждет каких-то особенных командиров. Не будет их. Вы, именно вы, должны стать этими самыми необыкновенными командирами, которым предстоит наступать и наступать. Командиру батальона, подчеркиваю: не временно исполняющему обязанности, а командиру батальона, приказываю завтра к десяти ноль-ноль представить начальнику штаба полка свои соображения о выдвижениях и перестановках людей с таким расчетом, чтобы в каждом подразделении была и партийная и комсомольская организации. Сегодня вы не готовы к настоящему активу. Через три дня соберем общебатальонное собрание. Поговорите с беспартийными обо всем, что говорилось здесь. А главное — о чем не говорилось. Отдыхайте.

Все, буквально все было необычно, непривычно, и люди расходились слегка растерянными. Но главное Басин сделал — он заставил думать о будущем, отодвигал горечь поражения и потерь. О них еще вспомнят, еще разберутся в происшедшем, но уже с новых, нацеленных в будущее позиций.

Басин шел к штабу полка, отмякая душой. Наваливалась бездумная, всеобъемлющая усталость, вроде той, что испытал Жилин на ничейке. Он замедлил шаг, сгорбился, а следовавший как тень Кислов покашлял и деликатно сообщил:

— Жилин вернулся... Раненого Джунуса притащил и... собаку. Хорошая собака.

Басин посмотрел на ординарца и удивленно спросил:

— Какую собаку?

— Не знаю... Должно быть, из этих... из медицинских... что раненых вытаскивали.

Басин наконец понял, о ком идет речь, и уже строго спросил:

— А Жилин где?

— Капитан его к вам послал. Должно, дожидается... А Джунуса отправили в медсанбат.

— Об остальных что слышно? — все так же отрывисто спрашивал капитан. Он уже распрямился и пошагал размашисто, решительно.

— Так Засядько... Его убили. А Малков, говорят, себя гранатами подорвал. Вместе с фрицами. Джунус видел.

Все это время Басни не думал ни о своем бывшем батальоне, ни о людях, с которыми был связан, к которым привык и, возможно, даже полюбил. С той минуты, когда он принял полк, полк стал главным в его мыслях и судьбе, а все остальное существовало постольку, поскольку оно способствовало или мешало основной задаче — руководству полком.

Сейчас все сразу и резко сменилось. Он вспомнил всех своих ребят, и все они зажили в его сердце своей обычной жизнью, поднимая и тревогу, и жалость, и ответственность за их судьбы. Он шагал все быстрей и быстрей, словно утверждая свои, оказывается, жившие подспудно и вот теперь прорвавшиеся тревоги и заботы.

— А еще что у нас нового?

— Как вам сказать... Зобова, говорят, ранило. Увезли. Еще повариху, она раненых спасала. Л куда подевалась — неизвестно. В медсанбат звонили, там ее нету. В седьмой роте моего бывшего командира взвода, здорового такого, помните? Ранило, увезли. У Мкрытчана тоже командира взвода и политрука убило. Это кого я знаю. А так, что ж. Так все на месте. Ругаются только крепко: такое наступление и — впустую. Потери...

— Не впустую, Кислов. Нет, не впустую. Да, вот еще что, напомни, как придем, попросить медицину, чтобы снайперов в тыл не отправляли. Фельдшерица очень убивается?

— Так наверное.... Но она — женщина твердая, не смотрите, что вроде бы легкая. Она перенесет.

В землянке его ждали двое: небольшого росточка, подтянутый лейтенант с левой рукой на перевязи — адъютант погибшего подполковника, и Жилин. Оба встали, и обоим он пожал руку, жестом пригласив садиться.

— Кислов! Сообрази закусить! — И обратился к адъютанту:

— Сбежал от медицины? — Тот кивнул. Басин снял трубку с полевого телефона н вызвал начальника штаба:

— Майор. Я на месте. Сейчас же ложитесь спать: я еще в силах. — Майор начал было возражать, но Басин рассмеялся:

— Всегда все надо, а спать прежде всего. Я вам на завтра такой объем работы приготовил, что сонный вы и подступиться к ней не сможете. Спать! Приказываю! Он бросил трубку н спросил, ни на кого не глядя:

— Все убрал? Сам повезешь?

— Убрал все... Остальное... как прикажете, — ответил адъютант, вскакивая.

Басин покосился на Жилина — усталого, с потухшим взглядом.

— А дальше как служить собираешься? — спросил он адъютанта.

— Как прикажете... Но только... мне бы в строй...

Капитан подумал, опять взглянув на Жилина.

— Если поедешь отвезти вещи командира полка — одно дело. Если не поедешь — другое.

— А может, кто-либо другой отвезет?

Басин кивнул.

Глаза у адъютанта настороженно, по все ж таки блеснули скрытой смешинкой, И это опять понравилось Басину.

Тогда пойдешь адъютантом старшим в первый батальон. Устраивает? — И, заметив, что лейтенант посерьезнел, разъяснил:

— На взвод посылать — обидно для тебя. На роту ставить — есть обстрелянные командиры взводов. А вот па штабную работу, да еще раненый — мне, кажется, вполне подходишь. Оботрешься в батальоне и получишь роту.

— Согласен, товарищ капитан.

— Тогда иди прямо в батальон и устраивайся. Там главное — учеба. По крайней мере, неделю, а то и десять дней. — Басни взглядом показал на перевязку. — А может, останешься?

— Спасибо, товарищ капитан, но я ведь на фронт шел для боя... И я — офицер.

Кислов и повар внесли сковородку, хлеб, консервы и графин. Повар поставил его на стол осторожно, с нескрываемой гордостью. Басин смотрел на повара и сдержанно усмехался.

— В ресторане работали?

— Так точно, товарищ капитан.

— Сразу видна любовь к культуре. — И все так же, посмеиваясь, добавил:

— О рюмках или стопках я не мечтаю. Но хотя бы стаканы...

— А как же, товарищ капитан! — Повар был несказанно рад, что новый командир полка оценил его заботу и тонкость обращения. — Все будет. Как положено.

Он ушел и вернулся с посудой — разнокалиберными тарелками, гранеными стаканами, и, почтительно освобождая место на дощатом столе, застелил его чистой простыней. Лейтенант смотрел на повара к с удивлением и с осуждением — видно, вчера здесь были иные порядки. Басин уловил этот взгляд и уже не улыбался.

Он спросил:

— Это что ж?.. В порядке праздника или всегда так будет?

— Как прикажете, — смутился повар.. а Басин очень серьезно сказал:

— А если не по приказу, а по душе?

Повар помолчал, разглядывая капитана, посерьезнел и ответил:

— Я постараюсь, товарищ капитан.

— Спасибо, Хороший ответ. Садитесь, товарищи.

Они ужинали, и капитан расспрашивал лейтенанта — дотошно, пристрастно, — как проходил бой, что говорил командир дивизии, какие и когда отдавал приказания его предшественник. Когда лейтенант ушел, Басин повернулся к Жилину. После выпитой водки потухшие было Костины глаза опять заблестели и в них снова появилось то выражение, которое смущало многих — как будто Жилин знал о каждом нечто такое, над чем можно было посмеяться.

— Уяснил, как дело складывалось? — Костя кивнул. — Поскольку ты единственный свидетель с той стороны, рассказывай, что было там. — Басин серьезно пояснил:

— Я ведь на новом месте. Мне учиться нужно.

И они оба корпели над картой, и Костя рассказывал о том, что он видел в тылу противника, как он и его ребята влияли на ход событий. Он увлекался, высказывая тактически грамотные соображения. Басин все чаще поглядывал на него с острым любопытством.

— Ну и что ж ты теперь делать будешь? Или — «как прикажете»? — передразнил он адъютанта.

— Воевать, товарищ капитан. Нужно, обратно, снайперов подбирать, нужно кое-какие, приспособления делать — бронещитки, управляемые чучела. Я теперь как-то по-новому на винтовку смотрю. Сильная штука?

— А на себя ты как смотришь?

— Не понимаю... — Костя выпрямился.

— Ты сейчас рассказывал мне так, как не всякий командир роты смог бы рассказать. Ты знаешь и видишь войну. И свое дело знаешь. Что ж? Так и останешься на том же уровне?

— А что — плохой уровень? — Костя окончательно приходил в себя.

Уровень хороший. Но не для тебя. — Басин, не дождавшись его слов, пояснил:

— Ты уже офицер. Сам, может быть, того не понимаешь, а офицер. И вот что — выбирай. Хочешь, иди ко мне адъютантом, звание мы тебе выбьем. А хочешь — иди учиться. Выбирай.

— Костя помолчал, он минутой раньше понял, к чему клонит капитан, но решил выждать, а потом усмехнулся:

— Не слишком ли жирно, товарищ командир полка, иметь и адъютанта и ординарца снайпером?

Басин рассмеялся.

— Ты помнишь, что когда-то я тебе сказал — я из тебя человека сделаю. На этом самом твоем... как ваш завод называется?..

—  «Красный котельщик».

— Так вот, на «Красном котельщике» тобой будут гордиться. Так что не крути — учиться пойдешь. И вот тут уж я прикажу. Слушай внимательно. Завтра поедешь к семье убитого командира полка, отвезешь его вещи, а их, кстати, чемодан, и только. А второй чемодан повезешь продуктов. Оттуда — прямо на курсы младших лейтенантов. Три месяца — офицер.

Костя внимательно слушал.

— Вот так, товарищ Жилин. Большего я сделать не смогу — война, как ты понимаешь, и есть война. Сейчас ложись-ка ты спять, а я пройдусь по передовой. Кислов! — крикнул он. — Собирайся. Пойдем проверим, как дела.