Сказ о докторе Хесине

Приехал я в Ижевск. В этом городе жил герой одной из моих публикаций, в прошлом военный летчик Аркадий Ворожцов, переживший в войну плен, совершивший побег из него и наконец оказавшийся в польском городе Лодзи, где влился в ряды борцов-подпольщиков. Я погостил несколько дней у Ворожцова, а в один из вечеров мы с ним выступили по местному радио. Назавтра, каким-то образом разузнав мои координаты, позвонила женщина и попросила, если я смогу, прийти в ней. Естественно, я спросил: для какой цели? Она сказала, что сама ходить не может — передвигается на коляске, но располагает очень важными сведениями о судьбе своего сына — военного врача. Ну что ж, я не долго думая отправился по названному адресу к незнакомке.

Фрума Исааковна, так она назвалась, встретила меня сидя в коляске, пригласила к столу — к чаю. И сразу повела рассказ. Был у нее один-единственный сын Ося. Выучился на хирурга. Около двух лет проработал в больнице — и война. В первый же месяц ушел на фронт. И с концом... Ни строчки не прислал Ося с войны. Фрума Исааковна подъехала к комоду, выдвинула ящик и извлекла из него пакет, в котором хранились фотокарточки.

— Это мой Ося, — протянула она мне снимок.

Я увидел глазастого, курносого, с большим лбом молодого человека. Волосы, слегка белесые, были зачесаны на правый бок.

— Между прочим, Ося в жизни был красивее, чем на этой любительской карточке, — сказала Фрума Исааковна и продолжила рассказ.

Тринадцать лет она ничего не знала о сыне: будто в бездну провалился. Соседи о своем сыне похоронку получили, а знакомой Фрумы Исааковны сообщили, что муж пропал без вести, а ей никакой бумаги не прислали. И вдруг нежданно-негаданно в один из майских дней пятьдесят четвертого года к ней явился незнакомый мужчина лет пятидесяти и с порога сообщил, что он фронтовой друг-однополчанин военного врача Осипа Хесина.

— Где же он? — вырвалось из груди Фрумы Исааковны.

— Сейчас... Сейчас узнаете... Успокойтесь...

Незнакомец присел на стул и попросил разрешения закурить.

Фрума Исааковна заметила, как трясется спичка в его потрескавшихся пальцах, как ежесекундно подергивается левая щека.

— Зовут меня Николаем Ивановичем. Из отсидки явился к вам. Все годы до и после нашей победы провел там — на Колыме.

— За что? — с дрожью в голосе спросила Фрума Исааковна. — Вы же однополчанин моего Оси, значит, воевали — и вдруг Колыма...

— А бог их знает, за что... Будто за измену Родине — так они определили мою провинность. Я ведь в немецком плену был... Не я один с таким клеймом там числился — тысячи, а может, и более...

— И Ося там же?

— Не-е, мамаша, о докторе Хесине другой сказ...

Фрума Исааковна притаилась и впилась глазами в дрожащие губы Николая Ивановича. Она поняла, что ничего успокаивающего и хорошего не услышит, но трепетно ждала правды о сыне.

И Николай Иванович выложил ей все, как было.

Несчастье произошло у озера Селигер, их потрепанная в боях дивизия попала в окружение. Немцы позанимали все дороги и большаки, а наши вынуждены были скитаться в лесах и болотах. Еды никакой, только лесные коренья, грибы да кое-какие ягоды. Пытались проникать в села за провизией, но почти всегда натыкались на немцев да полицаев. Пошли болезни, отчего ряды окруженцев таяли. И вот в этой кошмарной обстановке неутомимо трудились полковой врач Хесин и его помощница санинструктор Шура Девятова. Они спасали раненых и больных. Лечили всем чем могли: кого таблетками, кого травами, лепестками от цветов и разными другими дарами леса, словом, если бы не Хесин и сестрица Шура, многие бы ушли на тот свет. Сам Николай Иванович, сержант Зотов, заимел такое отравление, что, как сказал Фруме Исааковне, чуть богу душу не отдал. Но военврач Хесин раздобыл в лесу каких-то кореньев и на костре в котелке изготовил напиток, которым и отпоил Зотова. Однако ж не обошлось и без смертей. Умирали бойцы от ран и голода. На каждом километре леса оставляли в могилах своих однополчан.

Сам доктор тоже отощал, ослаб, но держался молодцом, видно, понимал, что если он выйдет из строя, тогда многим не выжить. А однажды на рассвете он, взяв с собой Зотова и еще двух бойцов, решил проникнуть в небольшую деревушку: надо было раздобыть кое-что из жиров, может, масла коровьего, а лучше подсолнечного или сала. Это доктору требовалось для лечения окруженцев. Что ж, коль надо, пошли!

Тут-то и настигло их несчастье — напоролись на немецкую засаду. Фашистов было много, и они мигом скрутили доктора и его спутников. Всех четверых взяли в плен. Ну, а дальше был кошмар. Загнали за колючую проволоку, за которой наших не одна тысяча сгрудилась. Пошли дожди, начались холода — и все под открытым небом. Этого ада словами не передать. Каждый день умирали люди.

К зиме оставшихся в живых и еще здоровых погрузили в вагоны и увезли в Польшу, в другой лагерь. Там всех разместили в бараках. Но вначале было построение. На середину строя вышел пожилой немецкий офицер-эсэсовец и скомандовал: всем коммунистам, комиссарам и евреям сделать два шага вперед. Кто-то тут же подчинился команде, шелохнулся и Хесин. Но стоявший плечом к плечу Зотов прошипел: «Не сметь!». Доктор замер. Офицеры, а их было больше десятка, пошли вдоль строя и каждого пронизывали взглядом. Один из них дошел до Хесина.

— Официр? — спросил эсэсовец.

— Врач, — спокойно ответил Хесин по-немецки.

— Знаешь немецкий язык?

— Немного.

— Хорошо! — произнес немец, и, видимо, не признав в докторе еврея, шагнул к следующему пленному. Хесин осмелился что-то спросить у немца. Эсэсовец строго взглянул на доктора и разрешил задать вопрос.

— Мне кажется, что ваш шеф страдает радикулитом. Я ошибаюсь?

Эсэсовец подошел вплотную к доктору.

— Так... Болеет... Как определил?

— По походке, господин офицер.

— Феноменально... Ну и что?

— Могу вылечить... И быстро...

Немец повернулся и пошел быстрым шагом к начальнику. Доложил ему. Тот распорядился привести русского врача к нему в кабинет.

После построения, когда всех развели по баракам, а вышедших из строя коммунистов, комиссаров и евреев увели куда-то в другое место, военврача Хесина немедленно повели к немцу-шефу. Возвратился он в барак через час. Многие окружили доктора, посыпались вопросы: неужели взаправду вылечил немца?

— А вы как думали? Не в шашки же играть повели меня к самому коменданту.

— Чем же лечил?

— Вот этими руками. Они владеют тайной врачевания...

— Выходит, ты — костоправ.

Лечение продолжалось несколько дней. Доктор победил болезнь: радикулит исчез у немца-коменданта. Он одарил русского врача: дал буханку хлеба, пачку чая, несколько флаконов йода и таблеток от кашля, простуды, желудочных. Доктор принес дар в барак и положил на стол.

— Это для вас, друзья!

Буханку хлеба тут же разрезали по ломтикам и раздали самым отощавшим, и чай пошел в дело, а таблетки и йод тоже пригодились — многие нуждались в них. На какое-то время в бараке поселилась радость: как же не радоваться — судьба подарила им врача, который вон как разжился и все на общий стол положил. Может быть, такое повторится еще раз.

Нет, не повторилось. Настал изнурительный труд: работа от зари до темна на каменоломне, разборка каких-то развалин, копание ям и рвов. Доктора тоже не щадили: таскал тачки, копал землю, корчевал пни. Николай Зотов шепнул однажды Хесину: «Бежать надобно...» Доктор не сразу ответил другу, подумал, в уме прикинул и сказал: «Ты, Николаша, беги, а мне пока никак нельзя: больных много, кто им поможет, если я побегу...» И правда, он же один на весь барак имеет понятие в медицине. Если кому невмоготу от какой-либо хвори, доктор все делает, чтоб облегчить страдания больного. Однажды он даже решился самовольно пробиться к коменданту: нужны были ему кое-какие пилюли для бойца, который задыхался от кашля. «Далеко собрался?» — остановил его капо, по-нашему — надзиратель. Сказал, что хотел бы обратиться к коменданту с просьбой. «А ну, марш на место!» — гаркнул капо и замахнулся на доктора. Хесин подошел к больному и выругался, проклиная фашистов за бесчеловечность. Вот этого как раз нельзя было делать: проклятия доктора тут же могли докатиться до начальства.

Зотов сочувствовал врачу, но ничем помочь не мог, лишь в одном убежден был, что надо бежать из этого ада. И вариант побега почти созрел. Когда расчищали большой заводской цех от завалов, ему приглянулся закуток, где можно скрыться и улизнуть. Но нужен был напарник. Им мог быть только Хесин, с которым Зотов крепко сдружился Однако доктор отказал, значит, придется его подождать, может, больных поубавится. Надежда не покидала Зотова.

И снова потекли недели непосильных работ, от чего редели ряды пленных. Умирали как мухи молодые парни. Пустели нары не только от болезней, уносивших людей, но и по другой причине: почти каждый день уводили кого-то, и тот не возвращался. Слухи пошли, что в бараке появился стукач, доносивший немцам про разговоры среди пленных, про настроения. А однажды к Зотову прилип рослый с рыжей щетиной на щеках пленный и заговорил о докторе: мол, завидует он их дружбе, а вот у него, Витаутаса, нет настоящего приятеля. Зотов молчал. Но чуть было не взвинтился, когда этот Витаутас вдруг пробормотал, что, как ему кажется, доктор не русский, да и фамилия у него вроде еврейская. Зотов сдержался и спокойно ответил: «Нет, брат, ошибаешься. Наш доктор чистокровный белорус. Я его давно знаю, ведь однополчане». Витаутас вроде отстал с расспросами, а Зотов о разговоре рассказал доктору. И что же вышло? Той же ночью увели Хесина. Назавтра по бараку пошел шумок: узнали-таки фашисты, что доктор еврей, и расстреляли. Как же так, возмущались пленные, самого коменданта избавил от недуга, а он, подлюга, на смерть послал его. Неслыханно! Так поступает самая подлая тварь!

Ровно через три дня Зотов бежал — и удачно! На лесной тропе встретил поляка, который повел к себе в деревню, где Зотов пришел в себя, а потом подался на восток и вышел к своим. Обрадовался, пожелал влиться в армейские ряды, чтоб отомстить фашистам за страдания, за доктора Хесина, но не допустили, а упрятали за решетку, откуда аж до Колымы довезли. И снова пережил такой же ад, как и у фашистов.

— Вот так, мамаша, я и провел свои молодые годы в тюремных застенках да лагерях, — сказал Зотов Фруме Исааковне. — А вам, родная, низкий поклон за сына. Он, по моему понятию, самый человечный человек. Жил во благо ближних. Сколько еще добра принес бы людям, если бы был с нами! Скольких исцелил бы!