Так и было с капитаном Фридманом — начальником штаба батальона: точно в пропасть с обрыва, будто в бездну провалился. Бой был такой свирепый — каждую минуту падал, как травинка, срубленная косой, человек, — что живым некогда было оглянуться: кто там еще подкошен. Шутка ли, батальон в той кутерьме превратился в полуроту: было шестьсот штыков, а уцелело сорок. После такого кошмарного побоища и пошли во, все концы страны нашей: «Убит под Новгородом...» Та оборона противника, сквозь которую прогрызалась 119-я стрелковая дивизия, поглощала наступающих на каждом метре, но все-таки наши овладели железной дорогой Новгород — Чудово и ворвались в Новгород. Победа была кровавой...

Даже в госпитале в Боровичах, куда доставили почти мертвого капитана Фридмана, он и понятия не имел, что и как произошло.

Только врачи определили тяжесть ранения — разрывная пуля пробила каску и, проникнув в голову, изуродовала ее так, что несколько часов хирурги удаляли оттуда металлические и костяные осколки. И даже в госпитале в Кирове, куда Фридман был доставлен из Боровичей, из его головы все еще извлекали фрицев и наш (каска-то отечественная!) металл.

Жив остался капитан. Военные хирурги вырвали его из лап смерти. И только тогда, в марте, он сумел собственной рукой написать письмо родным.

Госпитальные муки изнурили Матвея. Это страшнее любой атаки. В бою есть начало и конец, а здесь боли сутками не утихали. И только укол или «лошадиная» доза таблеток на какое-то время снимают страдания. И тогда наступает блаженный час, когда хочется вспомнить что-то доброе и, может быть, далекое, о чем-то помечтать. Чаще всего возникает дом родной, детство. Матвею вспоминалась, особенно по ночам, когда не спалось, Жиздра, городок его юности, а с ним отец с матерью, трое братьев — Ефим, Наум, Юрий и сестрица Мария. С каждым он разговаривал, конечно, мысленно, о чем-то спорил, советовался. Отца Исаака с упоением слушал, ибо знал, что у него за плечами богатейшая жизнь. Он ведь тоже воякой был, в первую мировую солдатом служил. Отечество и царя-батюшку защищал, под командованием самого генерала Брусилова в прорыв неприятельских редутов ходил. А возвратившись с войны, тоже взялся за дело нелегкое — слесарем-жестянщиком стал. Советовали ему в торговлю пойти, мол, многие евреи Жиздры этим занимаются, а он железо взял в руки, благо они у него сильными были. Волевой человек. И между прочим, весельчак, певун. В синагоге кантором был, так сказать, по совместительству, теперь бы назвали — хобби. Пример отца, его поучения ох как пригодились детям! Матвей всегда помнит отцовы слова: «Каждый мужчина должен уметь до пота трудиться и с умом защищать Отечество...» Вот и вышло, что все Фридманы, когда Родина оказалась в опасности, стали под ружье. Старший Ефим погиб на Хасане, Матвей, средний, с первого дня Отечественной взял в руки ружейный гранатомет, а младший Наум военным моряком стал. Вот такая семья!

Матвею не давал покоя вопрос: где нынче отец? Потом, когда кончится война, он поедет в Жиздру и обязательно разыщет его. Забегая вперед скажу: живым не встретил отца. Соседка сказала: «Увели Исаака Ароновича немцы-нелюди... Погиб он, царство ему небесное...» Вот ведь как вышло: мать в тридцать седьмом энкавэдэшники арестовали лишь за то, что в Польше родилась, значит, польская шпионка, и умерла она в молодом возрасте, а от фашистской пули и отец пал. Где же правда, где справедливость? Чтобы эти идеалы святыми стали, Матвей и шел в бой. С первого месяца войны на фронте. В сентябре сорок первого в составе 119-й стрелковой Краснознаменной дивизии на станции Сычевка оказался. Сибиряки, выгрузившись, ринулись тут же в бой. Немцы в психическую атаку пошли, рассчитывали смять русских. Но напоролись-то на сибиряков — и поплатились: костьми легли. «В этом бою, — писал Матвей родным 5 ноября, — уничтожено много автомашин, груженных продуктами и боеприпасами, несколько десятков мотоциклов. Здесь положили много фашистов... Пишите, где родные? Живу часами, минутами. Часто приходилось уходить от смерти. Ну что же, умирать раз, а не два...»

Матвей Фридман, как и его друзья по батальону, утвердились тогда в мысли, что немцев-то вон как можно колошматить! Было бы оружие исправно да щи и каша в достатке. Всего этого у сибиряков хватало. Из Красноярска уехали, хорошо укомплектовавшись. Комдив генерал-майор Александр Дмитриевич Березин — служака еще с царских времен, суровый и требовательный — поблажек никому не давал, говорил: не к теще на блины едем, значит, у бойца должно быть все: и добротные сапоги, и котелок с ложкой, и в котелке что полагается, и оружие.

Добрым словом поминает всегда Матвей Исаакович своего генерала, говорит, что самым смелым в дивизии комдив был. Как-то он появился в роте на самом переднем крае. Шел во весь рост.

— Товарищ генерал, почему не ложитесь, пули-то свистят над головой.

— Пуля, которая свистит над головой, не твоя, — ответил комдив.

После того случая в дивизии не кланялись каждой пуле, потому что генерал тоже не ложится, когда они поверху летят.

Мне также довелось встретиться с генералом Березиным. Случилось это сразу после того, как 119-я стрелковая во время декабрьского контрнаступления одной из первых перешла по льду через Волгу и двинулась на Калинин. Я и писатель Бела Иллеш — корреспонденты армейской газеты «На врага» — прибыли в дивизию и сразу встретились с генералом. Мы увидели весьма собранного, подтянутого, с аскетическим лицом генерала. Речь его была грамотной и по-военному лаконичной. Он очень заинтересовался Иллешом, и понятно почему — все-таки венгерский писатель. Беле польстило, что генерал знаком с его романом «Карпатская рапсодия».

— Что ж, отрадно, что вы у нас, — сказал генерал, — если напишете о нашей дивизии, о наших сибиряках, будем признательны вам.

Когда мы расстались с комдивом, Иллеш сказал мне:

— Обаятельный генерал. Доброй старой закалки военный... И начитанный...

Вскоре после той встречи с комдивом случилось трагическое. 119-я стрелковая, за высокие отличия в боях получившая наименование 17-й гвардейской, попала под городом Белый в окружение. Однако дивизия не рассыпалась, не потеряла боевого духа и, вдохновляемая генералом Березиным, продолжала стойко сражаться. Комдив руководил боями прямо в полках. Где было особенно трудно — шел туда. И дивизия все-таки прорвала немецкое кольцо. Тогда же, при прорыве, генерал Березин погиб.

В том же бою тяжело ранило и старшего сержанта Фридмана. Это уже было второе ранение. Первое получил в декабрьских боях. В первый раз до госпиталя дело не дошло — в медсанбате пролечился и снова вернулся в строй. По этому поводу написал родным в Свердловск: «Выписался из медсанбата, и 14 января вели крупный бой. Уложили много фашистов. Разрывной пулей пробило противогаз, а другая попала в шинель. Все обошлось благополучно». А вот под Белым медсанбатом не отделался — в госпиталь доставили. Но и оттуда в тыл не попал — снова на передовой очутился. Замполитом роты стал. А место замполита только на линии огня. Первым из окопа выпрыгивал, первым в атаку шел... И летом сорок второго напоролся на пулю. Упал как подкошенный. Кто поднял — не помнит. Только в госпитале пришел в себя.

Интересно складывалась фронтовая жизнь у Матвея Фридмана. По заколдованному кругу двигался: передовая — госпиталь — передовая. И так аж четыре раза. Один только раз отлучился с фронта: отправили на командирские курсы, где проучился с августа по октябрь сорок второго. После курсов был направлен на Волховский фронт и получил назначение начальником штаба стрелкового батальона.

И в новой дивизии воевал лихо. Опыт и смекалку имел, а они очень помогали в бою. Умел лопатой поработать под огнем врага, коль требовалось окоп вырыть, стрелять из всех видов стрелкового оружия, учил бойцов мастерству передвигаться по полю боя: каждая складка местности, советовал он, защита солдату.

А в Свердловск с фронта посылал бодрые письма. Вот такое, к примеру: «Уничтожил я несколько десятков, буду уничтожать еще больше. Уничтожать до тех пор, пока на нашей земле не останется ни одного фрица и ганса...»

Заколдованный круг, о котором я только что упомянул, разорвался после новгородского ранения. На фронт больше не пустили. В двадцать четыре года инвалидом стал. Впереди вся жизнь, а ты калека — каково? Но Матвей поборол уныние, он сказал себе: фронтовики не сдаются! И пошел снова в свой педагогический. Окончил его — историком стал. И не случайно именно историком, ибо ее, эту науку, не только из учебников почерпнул, а сам он, солдат-окопник, своим животом проштудировал. Ну, а учительствовал Матвей Исаакович в самом рабочем районе Свердловска — уралмашевском.

— Я всегда любил, — сказал он мне, — и люблю своих учеников. А их у меня было больше дивизии: русские, украинцы, белорусы, татары, евреи, башкиры — все мои дети. И они меня, спасибо им, навещают, пишут, с праздниками поздравляют, своим вниманием согревают мои ноющие солдатские раны...