Белая рубашка

Я увидел эту праздничную белую рубашку в музее. Она лежала под стеклом. Рядом с ней — атрибуты войны: оружие, патроны, ордена.

А в ней — ничего военного. Так ли это? А может, и ее каким-то краешком коснулась война? Иначе ей бы тут не лежать...

И вот надпись: «В этой рубашке он последний раз обнял меня и ушел. На войну ушел. И не вернулся...»

В мою память крепко врезались имя и фамилия той, которая принесла белую рубашку в музей боевой славы. Я искал Марью Иванову, Марью Савельевну...

И нашел. В однокомнатной квартире, из окна которой видна была проходная металлургического комбината.

— Вот здесь мы и живем, — сказала она и пододвинула мне стул.

Мы? Кто это мы?

Она уловила мой удивленный взгляд.

— Я и мой Иван, — она показала на небольшой стол у окна, на котором стоял портрет молодого парня в белой нарядной рубашке. — Иван да Марья... Мы вдвоем здесь живем... Всегда вместе...

Она присела напротив. Теперь я очень близко видел ее лицо. На меня смотрели большие карие глаза, от которых веером убегали морщинки-лучики. И белая прядь волос, словно тропинка, тоже убегала и скрывалась в глубине каштановых кудрей...

Ее память увела меня в довоенный апрель.

Было тепло. Так часто бывает на Урале: после вьюжного марта прилетает солнечный апрель. Потом еще будет всяко, даже снег белым покрывалом ляжет на прозрачную зелень майских полей, но теперь благодать — земля дышит по-весеннему...

Автобус-газик юрко бежал по лесной дороге.

Она вышла из леса и подняла руку.

Автобус остановился.

— Куда, барышня? — спросил шофер.

— В город возьмите, — ответила девушка и посмотрела большими карими глазами на шофера.

— Садись, милая... Как не взять такую пригожую! В городе светлей станет.

Она вошла — и автобус словно светом озарило.

— Лесная красавица! — у кого-то сорвалось с уст.

Иван, сидевший на последнем ряду, тоже взглянул на нее. Взглянул и обмер: и верно, красавица!

Мест в автобусе не было. Она прошла от передней дверки в самый конец. Иван привстал.

— Садитесь, — тихо сказал он.

— Нет, нет! — ответила она и опустила голову.

Иван остался стоять. Девушка тоже стояла.

— Вы садитесь, — предложил Иван. — Я насиделся, постою.

Она села на краешек скамейки.

— И вам места хватит, — сказала девушка.

Иван сел рядом. Он сразу почувствовал тепло ее руки.

— Вы в город? — спросил Иван.

— Да!

— Домой?

— Нет. Мой дом тут. В лесу.

— Как в лесу?

— А так... Мы с отцом живем. Он лесник. У Заячьего брода наш дом...

Про Заячий брод он слышал, но никогда ему там не доводилось бывать. Он, правда, любит лес, в выходной никогда в городе не сидит. У него есть бабушка, живет в деревне у самого леса. Как выпадает свободное время, он едет к ней. Вот и сейчас от бабушки возвращается.

Ивану хотелось говорить со своей соседкой. Но о чем? Как назло, в голове никаких мыслей. Вот другие парни умеют как-то разговаривать с девушками, а у него нет для них подходящих слов.

Ах да, сегодня же первое апреля!

— У вас на платке чернила, — произнес Иван и испугался, что такую глупость сказал.

А она сдернула с головы платочек и спрятала его в кошелке.

— Я пошутил... Первое апреля...

Она не ответила. Встала и пошла к выходу. Иван пошел следом. Его мучила совесть: обидел девушку. Автобус остановился у магазина. Девушка вышла. Иван тоже вышел.

— Простите меня, — сказал Иван.

Она молчала.

— Я глупо поступил, простите.

— Что вы, я не в обиде, — она подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза.

Глаза в глаза... Он все отдал бы, чтобы превратить это мгновение в вечность.

— Как вас зовут? — спросил Иван.

— Марья.

— А я Иван.

— Иван да Марья, — улыбнулась девушка. И спросила: — А вы видели этот цветок?

— Какой?

— Иван-да-марья.

— Никогда не видел.

— Очень красивый луговой цветок. С желтыми и фиолетовыми лепестками, — объяснила Марья и снова заглянула в Ивановы глаза.

— И вы тоже красивая, — нечаянно сорвалось с его уст.

Она опустила голову.

— Правду говорю: вы как цветок...

Ей надо было в гастроном, а она и не заметила магазина, прошла мимо. Иван говорил про ее глаза, про цветок луговой, а она все слушала, слушала...

Дошли до Иванова общежития.

— Здесь я живу, — сказал он, показывая на пятиэтажное здание.

— Какой дом большой! — удивилась Марья. — А сколько окон в нем?

— Вот не считал!

— Давайте-ка посчитаем.

Считали долго. Кружили вокруг дома и считали...

— А ваше окно которое?

— Вон на пятом этаже, что светится.

— А кто свет зажег?

— Может, Петя. Может, Гриша. Может, Саша.

— Кто же такие?

— Мои друзья. Нас четверо в комнате живет. Могу познакомить. Зайдем?

Наконец она вспомнила про покупки и побежала вдоль улицы. Иван догнал ее и, взяв за руку, побежал рядом с ней.

В гастрономе Марья заполнила кошелку провизией и собралась домой.

— И я с вами, — сказал Иван. — Можно?

— Можно, — просто ответила она.

И в автобусе, и когда шли до Марьиного лесного дома, они молчали. Отчего так? От счастья, видимо. От сознания того, что они нашли друг друга, что идут рядом... А она думала и о том, что отец скажет. Вдруг наругает: у нее еще не было никогда парня. А может, Ивану и не надо заходить? Пусть поворачивает... Нет-нет, Иван должен войти. Пусть отец увидит его...

— Здравствуйте, — громко произнес Иван, когда переступил порог Марьиного дома.

Лесник — отец Марьи — мужчина с густой бородой, сидевший на длинной лавке и державший на коленях пилу, а в руках напильник, поднял голову и, уставившись на пришельца, пробасил:

— Здорово, молодец!

Отложил пилу и напильник, поднялся во весь свой высоченный рост, протянул Ивану руку. Иван подал леснику свою. Бородач крепко сжал ее. Ивана это ничуть не смутило, он ответил силой на силу.

— Вижу, тебя, паря. Бог силенкой не обделил. Чей будешь?

— Мой товарищ! — поспешила ответить за Ивана Марья.

— Где нашла?

— В лесу... Нет, нет, в городе... И не в городе... В автобусе, — сбивчиво поясняла дочь.

Лесник велел дочке накрывать на стол, а Ивану показал место на лавке.

— Вижу, ты человек городской. А где робишь?

— На металлургическом. Подручный сталевара. Сталь варю.

— Железо, значит. Дело доброе. Железо, как хлебушко, всем нужно... Вона видишь, топор, пила...

Марья не встревала в разговор. Она была рада, что отцу понравился Иван. А почему бы не понравиться? Парень ростом вышел, в плечах сажень и лицом видный. А больше всего ей нравятся его волосы — льняные, мягкие, сказывают, что такие бывают только у добрых людей.

Когда темень окутала лес, Иван собрался уходить.

— Ты, паря, заходь, — сказал на прощание лесник.

Марья и Иван вышли на тропинку, которая вела к тракту.

— Не спеши, — шепотом сказала Марья.

— А я и не спешу, — ответил Иван.

Они остановились. Смолкли. Слышно было, как шелестит лес, как шепчутся березы, а издалека доносится голос какой-то птицы.

Они приблизились друг к другу. Иван обнял Марью. В эту минуту они ничего не слышали: перестали шептаться березы, замолкла птица... Они поцеловались...

Затем Иван поднял Марью на руки и понес по ночной тропинке.

— Какой ты сильный, — шептала Марья.

— А ты, Марьюшка, как пушинка...

Вот так на руках он носил ее еще много-много раз. Не было дня, чтобы Иван не примчался на Заячий брод. Отработает смену — и к Марье...

Прошел апрель. Минул май. В июне договорились в загс идти. Она сшила себе белое платье, а он купил праздничную рубаху.

— Мы, отец, думаем записываться в понедельник, 23-го, — сообщила Марья.

— Негоже писаться в понедельник, — советовал лесник. — Не добрый день.

— Ну тогда во вторник? — сказал Иван.

— Во вторник — с добром!

В воскресенье Иван пришел к Марье с восходом солнца. Они бродили по первой росе, играли в догонялки. Потом купались в лесной речке. Плыли рядышком, близко-близко...

И вдруг чей-то голос прорезал лесную тишь:

— Вой-на-а!

Они замерли в воде.

— Вой-на-а! — повторил голос.

Они вышли из воды. Прислушались. Лес молчал.

— Э-ге-ге! — нараспев крикнул Иван.

Лес ответил эхом. Голоса, который принес сюда недобрую весть, уже не было слышно. Неужто почудилось?

И они побежали к дому лесника, а оттуда — к тракту.

Иван, простившись с Марьей у дороги, отправился в город.

Бегом влетел на пятый этаж. Вся комната была в сборе. И тут же вчетвером пошли в военкомат.

Утром Ивану надлежало быть в школе — на пункте сбора. Он быстро сложил свои вещи в чемодан, надел белую рубаху, ту, которую купил для свадьбы, и отправился на Заячий брод.

Уже вечерело, когда он вошел в дом лесника. Марья зажгла висевшую над столом лампу и, удивленно взглянув на чемодан, спросила:

— Ты куда?

— К тебе, Марья...

— Вот и хорошо, — согласно закивал лесник.

— Я до утра только... А утром — на войну, — сказал Иван.

Марья побледнела. Лесник опустился на лавку...

Всю ночь не сомкнули глаз Иван и Марья. Ходили по лесу, стояли у березы, сидели на крылечке. Целовались...

Утром, когда Иван искупался в речке, Марья вынесла из избы его белую рубаху. Он надел ее, обнял Марью, с минуту постоял молча, снял рубаху и сказал:

— Возьми... Вернусь с войны — надену. Пойдем в загс.

Ушел Иван на войну, а белая рубаха осталась висеть в шкафу среди ее девичьих платьев...

С войны в уральский лесной домик шли письма. Иван сражался под Москвой, в Сталинграде, освобождал Ростов-на-Дону, форсировал Днепр. И каждое письмо начиналось словами: «Дорогая моя Марьюшка!».

Она целовала те письма и прятала их в берестяную шкатулку...

— А потом было вот это письмо, последнее, — протянула мне солдатский треугольник Марья Савельевна. — Его не Иван прислал. Товарищи.

Я читаю: «Дорогая моя Марьюшка! Лесной цветок мой! Скоро, очень скоро мы свидимся. Мне кажется, что я уже вижу день нашей встречи. Уже совсем мало осталось идти, до Берлина каких-нибудь сто километров. Мы их быстро отшагаем. Представь себе утро, а может, вечер. Ну, все равно. Я подхожу к твоему дому...»

Письмо оборвалось. Не окончено. Видно, не успел солдат. Команда поступила. Пошел в атаку...

И больше не вернулся в строй. Сложил голову где-то между Одером и Берлином. А ведь девятое мая было так близко...

Вместе с Марьей Савельевной мы пошли в музей. Захотелось вновь взглянуть на Иванову рубаху. Дорогой я все хотел спросить у Марьи Савельевны, почему она отдала музею белую рубашку, но не осмелился. И вдруг она сказала:

— Иван через всю войну героем прошел. Пусть люди смотрят на эту белоснежную сорочку и запомнят его таким, каким он был. Добрым, чистым, светлым.