Запоздалое свидание

Письмо пришло в середине декабря. Из Калининграда. От друга детства. Уж который раз приглашал меня в гости. «Отложи ты свои дела, — писал Гриша, — да приезжай. Что тебе стоит? Ты же человек мобильный, любишь пути-дороги. Повидаться пора. Пожалуй, лет тридцать пять не виделись...»

Да, последний раз мы встретились случайно, прямо на улице в Москве. Гриша тогда учился в военной академии. Я тоже был военным, младшим политруком. Постояли, поговорили и расстались. Больше не удалось встретиться. Началась война. Я отправился на фронт. Куда Гришу судьба забросила — не знал.

И только лет пять тому назад он меня разыскал. Прислал письмо, в котором все обо мне расспрашивал. О себе же кратко написал: был, мол, как и многие, на войне. Теперь на пенсии, живет в Калининграде.

С того дня наша переписка не прерывалась. Мы друг друга приглашали в гости, но никак время на поездку не выкраивали. Правда, он мне доказывал, что я должен ехать к нему, ибо он в Свердловске бывал когда-то, а вот мне в Калининграде не доводилось быть.

За годы переписки я не очень-то много узнал о боевом пути своего друга. Сообщил он мне, что кончил войну в звании полковника, а о том, где и как воевал, не распространялся. В письмах больше детство наше вспоминал.

Родились и росли мы в белорусской деревне Поречье. Название простое, красивое. У реки Птич стоит.

Мы, ребятня, выбегали на улицу и чаще всего, когда не надо было идти в школу, к магазину устремлялись. Он стоял на взгорке. Торговал в магазине Гришин отец. И каких только товаров там не было: и материя, и сельдь, и хомуты, и деготь, и сапоги, и керосин. И конфеты тоже были. Гриша меня часто угощал. Я любил такие кругленькие, как ледяшки, конфеты.

Гриша — хороший парень. Он добрый. У него были разные книжки. Отец ему привозил из города. Гришка заимеет новую книжку — бежит ко мне: «Вот смотри, новенькая. Давай почитаем».

Мы забирались на сеновал или еще куда-нибудь и читали дотемна.

У Гришки еще были коньки, настоящие. У меня тоже был один конек, но самоделка: деревяшка, подбитая проволокой, а гришкины блестели, они фабричные. Катались мы на гришкиных: он — на одном, я — на втором. Здорово получалось. На левой ноге конек, а правой толкнешься и летишь.

Мы с Гришей не только книжки читали да на коньках катались, мы еще и учительствовали. Правда!

В Поречье ликбез образовался. Нашему учителю, Андрею Лукичу, трудно было одному управляться с ликбезом, он меня и Гришу как учеников самого старшего — четвертого класса привлек в помощники. Я преподавал арифметику, а Гриша — «родную мову»... Постепенно Поречье становилось грамотным.

Окончив четырехклассную школу, мы разъехались в разные стороны. И только свиделись перед самой войной в Москве...

Так вот, получив письмо в середине декабря, я решил ехать. Подумал так: вместе с другом детства встретим Новый год, вспомним наше Поречье, а может, возьмем да и махнем на побывку в свое родное село...

Калининград встретил промозглой погодой. Не поймешь: то ли зима, то ли осень. Пока добирался до нужной мне улицы, шел дождь, затем мокрый снег облепил пальто, а напоследок посыпалась ледяная крупа. Не то что у нас на Урале. Уезжал — морозец этак градусов на двадцать и солнце. Деревья, словно невесты, оделись в белые наряды. А тут, в Калининграде, сыро да ветрено.

Но даже такая неуютная погода ничуть не омрачила мое настроение. Я жил предстоящей встречей. Думал только о ней, о друге, к которому нагряну как снег на голову, ибо не сообщил ему, что приеду.

Но радость как-то сразу покинула меня. Из двора дома, в который я намеревался войти, послышалась щемящая душу траурная музыка. Так и есть — похороны.

Широко распахнулись двери подъезда, из которого молчаливо выходили пожилые люди с красными подушечками в руках. На каждой подушечке по ордену.

Я замер у подъезда. Подушечек было очень много. Одних только орденов Красного Знамени насчитал три. Затем несли ордена Отечественной войны, Красной Звезды, Александра Невского...

— Кого хоронят? — обратился я к молодому человеку, остановившемуся возле меня.

— Полковника, — ответил он и, повернувшись ко мне, вдруг спросил: — А вы разве его не знаете? Григория Михайловича все знают.

— Григория Михайловича? — переспросил я.

Мне никто не ответил. Молодой человек поспешил подсобить тем, кто нес гроб. Я взглянул на покойника: никакого сходства с Гришей. Нет, это не он. В гробу лежал старый седой человек. Гриша не мог быть таким. Я знал его розовощеким, с копной белесых волос...

У автобуса стояла железная пирамидка с красной звездой. Я шагнул к ней. С портрета, прикрепленного к пирамидке, на меня смотрел молодой полковник. Он... Мой друг.

На кладбище состоялся траурный митинг. Незнакомые мне люди произносили речи и плакали.

Моросил дождь. Тучи заслонили небо. Стало очень темно. По стволам деревьев, го голым ветвям ползли вниз, словно слезы, дождевые струйки.

— Совсем нелепо получилось, товарищ полковник, — услышал я глуховатый бас пожилого человека. — Нам завсегда о жизни говорил, а сам костлявой смерти поддался. И нас не позвал, мы бы, как в бою, заслонили бы тебя от нее.

После митинга, когда схоронили Гришу, я познакомился с этим пожилым человеком. Оказывается, в войну он был однополчанином моего друга.

— Григорий Михайлович батальоном командовал, меня ординарцем взял. Потом ему полк дали. И меня повысил: сделал ординарцем командира полка. «Ты, Тимофеич, — говорил он, — до самой победы меня сопровождать будешь». Вот я и сопровождал. Каких только селений да городов мы с ним не брали: и наших, и чужестранных! Я не силен был в тактике. Мое дало известно какое было — ординарское: всегда и всюду при командире. Сами небось знаете, что это такое. «Старший, куда пошлют», — так, кажется, говорили про нашего брата. Но я вам доложу, что в тылах не отсиживался. Редко там бывал. Мой полковник всегда меня вперед бросал. То с каким-либо распоряжением в роту отправлял, то просил устранить порыв кабеля, мол, некому больше.

Так вот о тактике хочу вам сказать. Большие понятия в этом деле имел наш командир. Верите, никогда наш полк не отступал. Сам командарм называл Григория Михайловича «атакующим полковником». Что и говорить, умел воевать. Смелый был человек. Помню, под Витебском, в самый момент штурма какого-то поселка ранило его. В руку, выше локтя. Я было подхватил его, чтобы в санбат вести. А он мне: «Не суетись, Тимофеич, давай-ка лучше сам перевязку делай, а в санбат пойдем, когда Витебск возьмем». И что же вы думаете — не оставил он полк. Так и командовал с перевязанной рукой.

И еще много историй рассказал мне ординарец-ветеран. А последние его слова меня совсем ошеломили: оказывается, друг мой уже лет пять передвигался только с помощью коляски. Старые раны сделали его неходячим...

«Так вот почему он ко мне в Свердловск не ехал, а все звал к себе», — так запоздало понял я.

— А он вас очень ждал, — сказал однополчанин Гриши. — Однажды, когда я его навестил, он мне ваше письмо читал. Показывал книжку, которую вы ему прислали. Говорил, что вот вы приедете и про наш полк напишете. Он даже тетрадку завел, в которую все что-то записывал. «Мемуары?» — спрашивал я. «Вроде», — отвечал. Я вам найду ту тетрадку. Она у него в столе должна лежать.

Мы ее кашли. Толстая тетрадь в клетку. Исписана наполовину. На первой странице вверху крупно написано: «Солдаты, с которыми шел в бой». А внизу мелким почерком обращение ко мне: «Дорогой ты мой друг детства! Тут все про уральцев, про теперешних твоих земляков. Они — мои однополчане, солдаты, которых я запомнил как героев. Кто жив — разыщи и напиши о них. Ты это должен сделать. По старой дружбе. Я тебя очень прошу».

Листаю тетрадь. Пробегаю глазами по ровным, как солдатские шеренги, строчкам. Вот знакомая фамилия — Афанасьев... Знал я одного Афанасьева в Свердловске. Не о нем ли речь?

Читаю: «...рядовой Афанасьев Семен Ефимович (рожден на Урале, живет, кажется, в Свердловске). Перед деревней Бобровка первым ворвался в немецкую траншею и в рукопашном бою уничтожил трех фашистов, а обер-ефрейтора взял в плен...»

Да, это он, мой знакомый свердловчанин. Я уже о нем писал. Он — Герой Советского Союза. Получил это звание за форсирование Днепра. Подвиг, о котором рассказал в своей тетрадке друг моего детства, Афанасьев совершил за год до днепровской эпопеи. Выходит, уже в сорок втором он отличился. А вот ведь мне ничего не рассказал о том бое. Чему удивляться — когда рассказывал о Днепре, тоже о себе ничего не говорил. Припоминаю его слова:

— Что о себе говорить? Жив — и все тут. Я вам лучше про своего командира взвода расскажу. Железной воли был человек. Был... Да сложил голову молодой лейтенант в самый критический момент боя. Под градом пуль провел он взвод через Днепр, а когда руки коснулись правого берега, вражья пуля скосила его.

— Ну и как же дальше? — спросил я Афанасьева.

— Без командира остались. Вижу, робеют ребята. Жутковато и мне стало: нас всего шестеро, а немцев по всему берегу видимо-невидимо. И в такой момент лейтенант погиб...

И опять о командире повел рассказ Семен Ефимович. Но все-таки мне удалось узнать, что в тот миг, когда голос лейтенанта оборвался на полуслове, рядовой Афанасьев скомандовал: «За мной, вперед!».

Шестеро шагнули вперед. Они забросали траншею врага гранатами, а затем сами ворвались туда и нещадно били, кололи фашистов...

Вот, оказывается, как на Днепре пригодился рядовому Семену Афанасьеву опыт, добытый им в бою у деревни Бобровки. Это в сорок втором году он вроде прорепетировал то, что предстояло совершить в сорок третьем на берегу Днепра.

Вот так друг моего детства открыл для меня еще одну славную страницу из жизни свердловчанина Героя Советского Союза Семена Ефимовича Афанасьева...

...Покидая Калининград, я снова пришел на кладбище. Пришел с тетрадью в клетку. Эх, как обидно, что свидание оказалось запоздалым, что не успел я обнять друга, что не услышал его живого голоса. И только строки тетради врезались в мою память навсегда. У свежего могильного надгробия я дал слово другу: пойду по следам твоей тетради и обязательно исполню твою просьбу. И еще: я поеду в родное белорусское Поречье и расскажу всему селу, каким героем ты был, дорогой мой полковник.