Шлёма

В моем местечке Глуск, раскинувшемся вдоль берегов шаловливой речки Птичь, жило много примечательных людей. Ну, скажем, какое селение еще могло похвастаться самым сильным балаголэ, то есть извозчиком? Да никакое. Наш Моисей Урицкий мог запросто поднять битком набитую мешками с картофелем или мукой телегу. Или возьмем кузнеца Шолома. Этот умудрился своей красавице дочери Ривке отковать из простого железа такие сережки, за которые лучший ювелир Бобруйска Хаим Штерн предлагал Шолому большой куш — новенький червонец.

Но всех переплюнул, как мне кажется, Саша Кульбицкий, чистокровный белорус, простой продавец из нашей мануфактурной лавки, владевший в совершенстве не только своим языком, но и еврейскими — идиш и иврит. Он, этот Саша-белорус, свободно читал Талмуд. Попробуйте найти где-нибудь еще такого второго Сашу.

Был у нас и Шлёма — маленький невзрачный человечек с большой, как тыква, головой и длинными, ниже колен, руками. Беда его в том, что он был слаб умом, как говорили у нас: у Шлёмы не все дома. Ну что ж, такое тоже с человеком случается. Шлёму никто не обижал, не подтрунивал над ним, не дразнил.

Шлёма был добр душой, отзывчив и услужлив. Увидит, бывало, старушку с полным ведром воды, обязательно тихо подойдет, молча возьмет ведро и понесет. Если у какого-нибудь возницы упало с телеги, к примеру, полено дров или другая поклажа, Шлёма поднимет, догонит возчика и отдаст. Такой он был человек — готов всегда услужить.

С утра до самого темна Шлёма ходил по улицам: разглядывал прохожих, отбивался от собак, которые почему-то его невзлюбили и постоянно с лаем гонялись за ним, садился на лавки у тех домов, откуда ему всегда выносили кое-что съестное. Словом, ждал шалахмонэс — подарок. Особенно нравилось ему сидеть у хаты толстой Хайсоры. Она, Хайсора, не столько уважала Шлёму, сколько просто жалела. «Он же бедолага, сирота, — говорила Хайсора. — Кто ему подаст, если не я? Нехай поест моих блинов, я же не обеднею...»

Хайсора не приглашала Шлёму в хату, боже упаси, у нее же чистота, порядок, стулья обтянуты белым полотном — ну куда его посадишь! — и она выносила блины и стакан молока прямо на улицу.

— На, родненький, на здоровье, солнышко, — приговаривала Хайсора, наблюдая за Шлёмой, как он ловко отправлял в рот горячий блин. А когда он делал последний глоток молока, Хайсора своей пухлой маленькой ручкой забирала у него стакан и говорила: — Ну иди же, иди. Не сиди...

Она не хотела, чтоб он, не дай бог, задержался у ее хаты, все равно она не намерена больше выносить ему блинов. Пусть это уже сделают другие.

И он шел к другим. И снова сердобольные люди, которых в моем местечке было немало, потчевали Шлёму кто чем мог.

Так и жил Шлёма: бродил, ел, пил, спал. Но однажды он стал государственным человеком. Да-да, не удивляйтесь, Шлёма получил ответственное задание от самого товарища Левитана. Ах да, вы же еще не знаете, кто такой товарищ Левитан. Сейчас я вас познакомлю с ним.

Товарищ Левитан — это не тот Левитан, чей голос по радио мы слышали, и даже не тот, который, как всем известно, большим русским художником был. Наш Левитан, кажется, даже не родственник им; правда, когда его спрашивали об этом, он пожимал плечами и, стыдливо улыбаясь, говорил: «Чем черт не шутит...» Однако не будем залезать в родословные дебри — там все равно потемки — и скажем: наш Левитан — это голова, крепкая рука, словом, хозяин в полном смысле слова. Он бессменный председатель нашего местечкового Совета, короче — советская власть.

Так вот, однажды, когда Шлёма, благополучно проглотивший хайсорины блины, шел мимо мессовета, его через окно заметил товарищ Левитан.

— Зайди, Шлёма! — поманил пальцем хозяин местечка.

Шлёма рад стараться: шутки ли, сам товарищ Левитан зовет!

— Садись, Шлёма. — Левитан указал на мягкий стул. — У меня к тебе предложение.

Шлёма потоптался у порога и, несмело подойдя к стулу, сел на краешек. Насчет предложения он ничего пока не понял: то ли товарищ Левитан собирается поругать за что-то, то ли чем-то угостить, как Хайсора. Товарищ Левитан порылся в ящике стола и, достав оттуда бублик, положил его перед Шлёмой.

— Вкусный. Попробуй.

Бублики — слабость товарища Левитана. Они у него всегда были под рукой. Кто-то любит курить, а товарищ Левитан — жевать бублики. Ну, а если товарищ Левитан угощает вас бубликами, значит, он имеет к вам хорошее расположение.

Шлёма не стал есть бублик, а опустил его в глубокий карман своих широких штанов — потом пригодится. И уставился на товарища Левитана: может, еще что-либо достанет из ящика и даст. Но угощения больше не последовало.

— Вот что, милый...

«Милый» — любимое словечко товарища Левитана. Любого, к кому обращался, он обязательно считал милым.

— ...Ты же знаешь наш парк...

Как же Шлёме не знать парк! Он же каждый божий день навещает его и гоняет оттуда собак, ругается на детвору, которая прикасается к молодым деревцам. И вообще он чувствует себя в парке хозяином. И это законно: Шлёма ведь тоже, как и комсомольцы местечка, закладывал парк: копал ямки для березок и кленов, таскал дерн. Он радовался, что местечковый пустырь, на котором всегда толпились извозчики со своими колымагами, на его глазах превращался в уютный уголок отдыха. Здесь можно походить по песчаным аллейкам, а если охота, и посидеть на скамейке, подремать. Но вот беда, сюда по старой привычке норовят пробраться и возчики. Что им тут надо? Шлёма злится, посылает этим балаголэ проклятия, велит убраться, но они ноль внимания. Только, когда в парке появляется товарищ Левитан, извозчики уматывают.

— Так вот, милый, тебе задание: стой у ворот и никого с лошадьми, с телегами и разным другим транспортом не пускай в парк. Это мое распоряжение. Нарушителей запоминай и мне докладывай. Понял, милый?

Шлёма от радости, что товарищ Левитан именно ему доверил такое важное дело, аж захлебнулся и не смог внятно ответить, что он всей душой понял задачу.

— Ну так как, милый? — переспросил Левитан. — Будешь сторожить?

— Буду, буду! — проглотив слюну, забившую горло, выпалил Шлёма.

— Вот и хорошо. А за эту твою работу сельповская столовая будет кормить тебя обедом. Понял, милый?

Как не понять такое — Шлёма всегда готов поесть!

Так вот запросто Шлёма стал государственным человеком. И он навел порядок: как вкопанный встал у ворот парка и ни одного возчика не пропускал туда. А если кто лез настырно, Шлёма во весь голос кричал: «Левитан не велит!» и для устрашения брал в руки большую хворостину — мол, сунься только... Словом, Шлёма честно отрабатывал бесплатный столовский обед.

Парк на глазах у всего местечка разрастался и хорошел. Весело шелестели зелеными листьями молодые деревца. Людям приятно было зайти сюда, посидеть здесь или просто побродить. И каждый, кто шел в парк, непременно встречался со Шлёмой, говорил ему добрые слова, а Хайсора, тоже охочая до отдыха, клала ему в руку что-нибудь вкусненькое.

Так и текла жизнь в парке — мирно, тихо, без гвалта и скандалов, и казалось, что покой царствовал по воле Шлёмы. Однако не долго так было. Беда нахлынула внезапно. Она ворвалась в Глуск погожим летним днем сорок первого. С грохотом, ревом, стрельбой появились на улицах местечка немцы мотоциклисты. Первый из этой стаи тормознул у ворот парка — в метре от Шлёмы. Шлёма растопырил руки: нельзя в парк!

— Хинаус, швайн! — завопил фашист.

От непонятной речи и злого взгляда Шлёма вздрогнул, но не отступил.

— Левитан не велит! — громче прежнего выкрикнул он.

Взревел мотор, и мотоцикл рванул на Шлёму. Он повалился, но успел ухватиться за коляску. Немец, что сидел в ней, стволом автомата ударил по рукам Шлёмы. Потекла кровь. Шлёма, распластанный на земле и уткнувшийся в нее лицом, навзрыд заплакал. Мотоциклы катили мимо лежащего Шлёмы. Фрицы улюлюкали и визжали от удовольствия. Шлёму колотила судорога. Он бил окровавленными кулаками о землю и во весь голос рыдал. Обида трясла его душу: что скажет товарищ Левитан?

И он поднялся и, ухватив обеими руками хворостину, пошел на мотоциклы. Один из немцев вылез из коляски и направился навстречу Шлёме, а он подумал: вот и хорошо, этого солдата он и попросит, чтоб объяснил остальным, что в парк нельзя въезжать никому — ни балаголэ, ни им, мотоциклистам. Шлёма даже бросил наземь хворостину и на всякий случай вытер об свой длинный пиджак руки: а как же, может, придется с этим мотоциклистом поздороваться!

Наивный Шлёма, он не понял, зачем мотоциклист снял с груди автомат и уставил его прикладом в свой живот. Только треск он услышал, и стало ему невыносимо жарко. Все поплыло вокруг: и деревца, и забор, и заплясало небо. Шлёма, ухватившись за тонкий ствол березки, пополз вниз... Немец подошел вплотную и пустил уже в мертвого еще одну очередь. Шлёма судорожно вздрогнул и, скрючившись в комок, уткнулся лицом в тот самый дерн, которым когда-то обкладывал белостволую березку....

Десяток лет спустя, когда власть Глуска наконец додумалась увековечить память погибших от рук фашистов, приступили к составлению списков жертв. Заходили в каждый дом и уточняли фамилию, имя и отчество павшего. А когда пришли к одинокой Хайсоре, которая к этому времени возвратилась из эвакуации, она, всплеснув своими пухленькими руками, спросила: «А Шлёму вписали?».

— Как фамилия? — спросила девочка-школьница, заполнявшая поминальную тетрадь.

— Моя? — Хайсора ткнула себя пальчиком в грудь. — Кацнельсон.

— Вы же живая. Шлёмы как фамилия?

— Шлёмы? — удивилась Хайсора. — У него нет фамилии... Пиши, доченька, просто — Шлёма. Его же все в местечке знают.

У многих спрашивала девочка-школьница, но никто не смог назвать фамилию. Ничего удивительного, у Шлёмы никогда не было документов, на него не заполнялись анкеты, он был только Шлёма. И по сей день на длинной бетонной стене-памятнике, что установлена на взгорке при въезде в местечко, среди тысяч фамилий погибших начертано просто — ШЛЁМА.