Портрет
В купе нас было двое. Я возвращался в Свердловск после двадцатидневного пребывания на юге, а мой сосед, тоже отпускник, ехал к себе на Южный Урал.
Как это бывает в поездках, мы быстро познакомились, и вскоре я многое знал о своем соседе. Он инженер-автомобилестроитель, исколесивший весь Союз. И чем больше рассказывал о своей жизни, тем явственнее вырисовывался образ человека, горячо влюбленного в свою профессию.
Николай Петрович, так его звали, умел увлекательно говорить не только об автомобилях. Он был страстным охотником. В этом я убедился, слушая его охотничьи рассказы.
А как любил Николай Петрович свой край! Он считал, что красивее уголка на земле нет.
Николай Петрович умел так бесхитростно рассказывать, что я верил каждому его слову.
Более того, я полюбил своего соседа. Мне нравилось все в нем — и нос с небольшой горбинкой, похожий на ястребиный, и пышная, рано поседевшая шевелюра, и даже шрам, прорезавший левую щеку до самой брови.
— Отметина войны, — сообщил как-то невзначай о своем шраме Николай Петрович.
На вторые сутки, когда приближался час нашего расставания, Николай Петрович, зная, что у меня имеется еще дней десять отпускных в запасе, спросил:
— Может, поохотимся вместе?
— Как? — не понял я неожиданного вопроса.
— Короче говоря, собирайте вещички, и будем сходить на следующей станции.
Я не стал раздумывать. Может, причиной тому стали яркие рассказы Николая Петровича, но я решил, что нет более подходящего случая побывать на юге Урала.
Мы сошли на небольшой станции. Николая Петровича встретила «Волга».
— Рекомендую пройтись, — обратился он ко мне. — Тут есть одна тропинка...
Уложив чемоданы в «Волгу», мы свернули с асфальтированной дороги. Тропинка повела нас в бор.
Запахло сосной.
Шли молча. Николай Петрович впереди, я — следом за ним. Когда мы поднялись на гору, покрытую молодым низкорослым сосняком, взору открылась чудесная панорама: внизу простиралось голубоватое озеро, похожее на огромную чашу. Слева от озера, куда вела тропинка, возвышалось белокаменное здание.
— Это наш Дворец культуры, — пояснил Николай Петрович.
Мы пошли прямо к Дворцу.
Я любовался озером, так красиво «вмонтированным» в зеленый лесной пейзаж высоченными соснами-мачтами с пышными кронами. У Дворца замер... Я встретился лицом к лицу с очень знакомым мне человеком... На секунду закрыл глаза... Постой, постой... Неужели он?
Да, это он. С портрета, высоко поднятого над парадной дверью Дворца, на меня смотрели слегка прищуренные глаза солдата-фронтовика.
— Вот так встреча! — сорвалось с уст.
Николай Петрович ничего не понимал:
— Что случилось? Какая встреча? С кем?
— С Черепановым... С его портретом... Всем взводом рисовали...
Мы присели на широкой скамейке перед Дворцом. Я спросил:
— Почему этот портрет здесь?
— Это наш земляк. Сергей Дмитриевич Черепанов, гвардии рядовой, — ответил Николай Петрович. — Герой войны. Дворцу присвоено его имя.
— А портрет где взяли?
Николай Петрович объяснил, что над Дворцом висит копия с портрета Сергея Черепанова, а оригинал хранится в городе, в музее.
Я долго смотрел на портрет, и в памяти постепенно всплывало давно минувшее...
Идет бой. Бой не из легких. Есть приказ идти вперед. А впереди — болото, топь.
Командир взвода настроил солдат на самое тяжелое.
— Асфальта не будет. Весь путь — сплошная трясина... Ничего, пройдем!
По правде сказать, никто не представлял себе, как можно пройти по такой зыбкой земле. Стоишь, а она колышется.
Но на войне никому не задашь такого вопроса. Есть приказ идти, значит, надо пробиваться.
И взвод пробивался. Шли гуськом, друг другу в затылок.
Вода хлюпала, чавкала грязь, а солдаты шли. Молча.
...Где-то в штабах, на картах эта болотная тропинка совершала умный маневр. Она поворачивала, изгибалась и своим острием, стрелкой-птицей впивалась в сердце врага.
Так было на штабных картах.
А тут сапоги медленно отмеряли метры болотной трясины. Притихли солдаты. Ни словечка никто не вымолвит.
Вот старается Ерофеич. Многим в отцы годится, а идет бодро. Правда, усы маленько пообвисли, но в глазах искра не погасла. Ему бы сейчас в теплую избу да обсушиться...
Ерофеич тяжело дышит. Нелегко старику. Несладко и Сереге Черепанову, шагающему впереди Ерофеича. Ношу солидную парню подкинули: сверх автомата тащит несколько пулеметных лент, набитых патронами, да взрывчатки с пуд.
— Молодой, выдюжит, — сказал про Серегу командир.
И верно. Сопит Серега, но не сдается.
Следом за Ерофеичем шагает Реваз. Изредка голос подает: «Вай, какое несимпатичное море!». И тогда улыбка озаряет лица солдат. Между прочим, все, что скажет Реваз, вызывает улыбку. «Умеет смешно выражаться, — говорит про него Ерофеич. — Точно».
— Ты почему такой шутливый? — спросили как-то Реваза.
— Мой отец, когда входил в дом и не слышал смеха, спрашивал: «Дети мои, кого хороните?». Теперь я спрашиваю: если не шутить, не смеяться, то как будет называться наш взвод?
Реваз делал паузу, хитро смотрел на всех и нараспев отвечал:
— Похоронной командой!
Все снова смеялись. А ведь верно, трудно теперь представить взвод без Реваза Рикашвили, парня из Аджарии...
И вообще этот взвод особенный. Нигде таких парней нет. Взгляните в конец колонны, там замыкающим идет чернявый крепыш. Весельчак, балагур, танцор. Правда, сейчас идет тихо, молчит. Видно, притомился. Это Ромка Заярный. Цыган. Сюда прямо из табора пришел. Часть стояла тогда под Ржевом, в лесу. Был привал на обед. Он и появился.
— Чавелы, возьмите. Душу веселить буду... Вот гитара. Фашистов бить буду, если автомат дадите.
— Откуда пришел к нам? — спросил командир.
— Из лесу, начальник. Отец повел табор за Волгу, подальше от фронта, а я махнул к вам. Хотите спляшу?
— Ты лучше спой что-либо, чернявый, — попросили солдаты.
Ромка тронул струны и вместе с гитарой запел.
Командир взял Ромку, и тот всех научил петь цыганские песни. Взвод этот даже командир полка частенько навещает. Видно, любитель таборных напевов. Придет во взвод, присядет поближе к Ромке и лишь скажет:
— Давай, сынок!
Ромка начинает, а все подхватывают:
Эх, раз....В тишине, когда монотонно сопит болотная топь, какие только мысли ни придут в голову. Все припомнится — и смешное, и горькое. И мечта придет, прозрачной дымкой затуманит взор и унесет тебя далеко-далеко. Вот и теперь всем хотелось скорее выкарабкаться из этого ада, ступить ногами на прочную землю, переобуться, завернуть ноги в сухие портянки...
Но не всякой мечте суждено сбыться. Правда, из болота взвод выбрался, но обсушиться солдаты не смогли. Сразу приступили к делу. Одни, захватив с собой мины и взрывчатку, ползком выдвинулись к железной дороге. Предстояло заминировать ее. Другим следовало прикрыть действия саперов. Медлить нельзя было, вот-вот должен появиться вражеский эшелон.
Саперы ставили под рельсы мины вблизи станции. Сначала все шло хорошо. Но минут пятнадцать спустя с чердака двухэтажного вокзального здания застрочил пулемет. Солдатам пришлось залечь.
— Так не пойдет, — сказал командир взвода, находившийся в группе прикрытия. — Надо кончать с этим фрицем.
— Разрешите мне, — обратился к взводному Сергей Черепанов.
— Действуй!
Сергей по канавке, прячась за насыпью, направился вдоль железнодорожного полотна в сторону вокзала. А пулемет не умолкал.
Все притаились. Вот Сергей вскочил в здание и скрылся из виду. Враз замолк и пулемет. Это Черепанов сработал.
— Молодец! — похвалил взводный.
С пулеметом покончено, но где же Сергей! Что-то долго засиделся на вокзале. Не случилась ли беда?
Да, случилась. Уже позже, когда саперы завершили свое дело, в здание вокзала проник Ромка Заярный и нашел там Сергея. Нашел мертвого. В зале ожидания валялись трупы немцев и среди них изуродованное тело Сереги.
— Первым делом я подался на чердак, — рассказывал Ромка. — Тихо. Стоит пулемет, а рядом лежит мертвый пулеметчик. — Я — вниз. Вижу: навалом мертвые немцы. Тут я и нашел нашего Серегу.
Видно, они его хотели живьем взять, но не вышло. Гранатой себя и их взорвал.
Похоронили героя на опушке леса.
...Всю эту историю рассказали мне друзья Сергея Черепанова, когда я — корреспондент армейской газеты — прибыл к ним в часть. Я уже знал о подвиге этого взвода. Мне рассказали в штабе дивизии и о результатах его работы: вражеский эшелон, с которым следовал артиллерийский полк, полетел под откос.
Теперь, выполняя задание редакции газеты, я внимательно слушал Ерофеича, Заярного, Рикашвили. Они рассказывали о Черепанове. И я решил тогда обязательно написать о нем.
— Ребята, — сказал я, — мне нужна фотокарточка Черепанова.
— И верно, — поддержал меня Ерофеич, — без карточки нельзя. Товарищ корреспондент напишет и карточку приложит: смотрите, каков он, герой! А ежели начальство определит Сереге награду, оно обязательно потребует карточку.
Но вот беда, не нашлось ни у кого Серегиной фотографии.
— А может, мы нарисуем Серегу? — спросил Реваз.
— Снова ты шуточки шутить, — обиделся Ерофеич. — Дело серьезное, не до зубоскальства.
— Серьезно говорю, — настаивал Реваз. — Давайте всем взводом будем рисовать. Я начну. Не зря же в школе по рисованию пятерки имел. Честно говорю.
Я поддержал Реваза:
— Дело парень говорит.
Так и приступили к делу. Вскоре появился большой лист ватмана, над которым мы все склонились. Первым начал Рикашвили. Видно, парень толк знал: карандаш легко забегал по бумаге. Перво-наперво Реваз изобразил челку. Точно, Серегину челку. Затем появились подбородок, глаза, губы. Пришлось многим подержать в руках карандаш. Ерофеич даже ко мне обратился:
— Будь другом, переделай нос. Разве это Серегин нос? Сплющенный какой-то... Попробуй подыши таким носом. Нет, ты нарисуй настоящий Серегин нос, ноздрастый. Во, как мой.
И я взял карандаш. Посмотрел на нос Ерофеича и провел одну линию, другую, вычертил два полукруга. Нос менял очертания.
— Во-во, так, — одобряюще кивнул головой Ерофеич.
Затем командир приложил руку к портрету. Кажется, брови подправил: пошире дал им разлет. Короче говоря, хоть и рисовали долго, но Серега в точности получился. Это подтвердили все.
И пошел портрет гулять по свету. Сначала он появился в армейской газете, в которой напечатали мой очерк о герое. Затем командующий армией затребовал портрет Черепанова к себе. А теперь вот на Урале оказался...
Мой спутник — Николай Петрович — был несказанно рад.
— Вот видите, хорошо, что послушались меня и сошли здесь. Встреча-то какая!