Виктория

Было теплое летнее утро.

Автобус шел вдоль Черного моря из Геленджика в Абрау-Дюрсо.

Пассажиры, любуясь морской далью, молча смотрели в окна.

Море чуть-чуть колыхалось. Оно отдыхало. Еще вчера, когда в Геленджикскую бухту налетел буйный норд-ост, море кипело, трепетало, нещадно билось о берег. А теперь оно лишь устало покачивалось...

В такт морю и автобус качался.

Было интересно наблюдать за пассажирами. Мой сосед — грузный, широченный в плечах мужчина — качался особенно размашисто. На каждом повороте дороги его так кидало, что мне грозило быть сброшенным с сиденья.

А вот дама, сидевшая впереди меня, совсем не шевелилась. Казалось, что она намертво привинчена к креслу. Лишь изредка поправляла шляпку, которая нет-нет да и сползала с пышной копны волос. С ней соседствовал мужчина лет сорока, с ястребиным носом и щеточкой рыжеватых усов. Он подпрыгивал словно мячик, вертелся, смотрел налево и направо, кого-то искал глазами. Дама, как мне казалось, остерегалась его. Всякий раз, когда он поворачивался, она бросала в его сторону злой взгляд.

А у передней двери автобуса сидела девушка-экскурсовод. Она листала книгу. Длинные черные волосы, слегка волнистые, густо покрывали ее покатые плечи.

Все в ней было красиво — и лоб гладкий, без признаков морщинок, и нос, еле уловимая горбинка которого делала ее лицо мужественным, и глаза, черные глаза, над которыми красиво покоились не рисованные, а свои собственные, цвета вороньего крыла брови.

В автобусе вместе со мной ехал мой давний друг и сослуживец свердловский журналист Виктор Килин, человек уже немолодой. На лацкане его пиджака в несколько рядов блестели орденские планки.

В поселке Кабардинка автобус остановился. На скамейке в двух метрах от дороги сидел человек с тросточкой в руках. Около него стояла женщина.

— Анна Ивановна, — обратилась к женщине девушка-экскурсовод. — Ведите товарища...

Мужчина с тросточкой, осторожно поднимаясь, вошел в автобус и с помощью экскурсовода уселся на переднее сиденье.

— Поехали! — сказала девушка, и автобус покатил по асфальтовой глади дороги.

Снова закачался мой широкоплечий сосед, пошел прыгать мужчина с ястребиным носом, а дама со шляпкой на копне волос по-прежнему косилась на своего непоседу соседа. Девушка-экскурсовод, спрятав книгу в сумку бежевого цвета, встала и, повернувшись лицом к сидящим в автобусе, произнесла:

— Теперь мы все в сборе...

Я взглянул на переднее сиденье, где сидел слепой. Тот держал тросточку между колен и, опершись на нее, тихо покачивался. Чисто выбритое лицо. Белесые, словно выгорели на солнце, волосы. Широкий подбородок прорезан шрамом. И глаза. Застывшие глаза...

Вижу, Килин сквозь толстые стекла очков пристально вглядывается в слепого.

— Может, знакомый? — спрашиваю Виктора.

— Кажется, да, — рассеянно произносит Килин. — Где же я его видел?

В его памяти, как в кадрах кино, мелькали города, пути-дороги, фронты. Килин уже ничего не слышал, ему казалось, что девушка-экскурсовод говорит откуда-то из подземелья...

И Килин вспомнил.

...Идет наступление на Карельском фронте. Берег реки Сун. Взахлеб бьют пулеметы. Ухают орудия. Воют мины.

Уже полночь. Но светло как днем. Огни пожаров лижут небо...

Килин спустился к реке, чтобы переправиться на левый берег. У него важный пакет к командиру саперного батальона, того самого батальона, солдаты которого снуют по Суну, наводя переправы, управляя лодками...

У берега одиноко качается лодка. На дне ее лежит человек. Стонет. Рядом сидит девушка, видимо, санинструктор. Солдат с веслом пытается оттолкнуть лодку.

— Постой! — кричит Килин.

Солдат оборачивается.

— На левый? — спрашивает Виктор.

— Так точно! — отвечает лодочник.

— Возьмешь?

— Можно, — отвечает солдат. — Только осторожнее садитесь. Там у нас раненый лежит...

Килин помог солдату оттолкнуть лодку и, прыгнув в нее, сел у изголовья раненого.

Лодка тихо поплыла. Сун поминутно озарялся огнями. В воду плюхались мины, снаряды...

Все плыли молча. Не до разговоров. Добраться бы до берега. Только раненый глухо стонал, да сестра шептала:

— Потерпи чуток, милый...

— Что с ним? — спросил Килин.

— Ранен в живот. Оперировали прямо на берегу...

Когда достигли левого берега, положили раненого на носилки и понесли в блиндаж.

В большом просторном блиндаже стояло четыре койки.

— Это госпиталь?

— Вроде филиала, — ответила хозяйка блиндажа, высокая женщина с белой косынкой на голове.

Килин отнес пакет и снова вернулся в блиндаж. В его распоряжении оставалось минут сорок. Хотелось узнать, как чувствует себя раненый.

В блиндаже тускло горела снарядная гильза. Хозяйка, накрывшись шинелью, спала. Спал и раненый. У столика одиноко дремала спутница Килина — санинструктор. Когда он вошел, она привстала.

— Присаживайтесь, — шепотом сказала девушка, уступая ему табуретку.

— Нет, нет. Я здесь пристроюсь, — и Килин сел на ящик у самого порога блиндажа. — Как он?

— Сержант-то? — спросила сестра. — Ничего. Терпеливый...

Раненый спал. Он лежал на спине. Его длинные белесые волосы, слегка взлохмаченные, закрывали лоб.

— Громов. Герой, — тихо сообщила девушка. — Комбат сказал мне: «Смотри, Вера, чтоб жил Громов...» Вот я и смотрю. Пока в госпиталь не доставлю — в батальон не вернусь. Передам в руки врачам — спокойна буду...

— А почему он герой?

— Первым форсировал реку. Во главе взвода, а затем и ротой командовал. Ротного убило. Громов заменил его и держался до прихода батальона. Ранило его в живот, но он продолжал сражаться. Комбат сказал, что это настоящий герой.

Громов проснулся.

— Где я? — спросил он.

Вера подошла к нему. Он узнал ее.

— А, Верочка... В животе горит...

— Пройдет, — успокаивала сестра и смочила раненому губы.

Сержант снова спросил:

— А все-таки где мы?

— На берегу Суна. Отсюда скоро поедем дальше, в госпиталь.

Килин подошел ближе к раненому. Сержант, видимо, подумал, что Килин здесь старший начальник, и, уже обращаясь к нему, попросил:

— Не надо меня далеко отправлять. Я вскорости поднимусь. Вот увидите...

Килину пора было уходить. Взяв сержанта за руку, пожелал ему скорого выздоровления.

— Спасибо, — тихо прошептал раненый.

И вот он, сержант Громов, бывший, конечно, сержант, сидит в автобусе. Ничего не видит.

— Постарел, — сказал Виктор. — Правда, седин нет, но уже мало осталось от тех густых белесых волос, что так красиво свисали у него тогда на лоб. А вот шрама не помню. На подбородке не было шрама. Появился, видать, позже.

Килин подошел к переднему сиденью и присел рядом с Громовым.

— Здравия желаю, сержант Громов!

Слепой встрепенулся, вытянул шею, поднял голову и, не поворачиваясь к Килину, нервно спросил:

— Вы кто? Кто меня признал?

— Вспомните Сун, реку Сун. Вас, раненого, везли на лодке...

— Это помню... Ну а вы кто?

— А кто был в лодке — помните? — спрашивает Килин.

Громов задумался.

— Лодочник... Санинструктор Вера... Больше никого... Нет, вру, запамятовал. Был еще кто-то...

Килин сказал Громову, что он тоже был в той лодке и что был в блиндаже, в котором сержант лежал перед отправкой в госпиталь.

— Вспомнил, браток! — крикнул Громов и кинулся обнимать Килина.

Автобус замер. Притихла и экскурсовод. Громов плакал. Килин тоже не сдержался...

— Браток, а ты-то как, зрячий, все видишь? — спросил Громов у Килина. — Руки, ноги целы?

— Цел я, цел, — отвечал Килин.

— Вот и хорошо... А меня еще раз садануло. После того ранения я ведь снова возвратился на фронт. Правда, тогда меня далеко кинуло — аж в Ереван. Но войну я все же догнал. Прошел всю Польшу, до Одера добрался. А у Кюстрина получил ранение и контузию... До Берлина не дотопал. Снова по госпиталям странствовал.

Громов смолк. Экскурсовод спросила:

— Может, продолжим?

— Извините нас, милая, — произнес Громов.

— Что вы! — смутилась девушка и стала рассказывать о чудесном винограде, растущем на склонах гор у Абрау-Дюрсо, о прелестном шампанском...

А Громов как-то ушел в себя, примолк... Мы с Килиным смотрели на него и не могли понять, что произошло. И вдруг услышали его шепот.

Громов произносил одно лишь слово: «Катерина... Катеринуш-ка...»

— Ты кого зовешь, Громов? — спросил Килин.

— Братец ты мой, — прильнул к уху Килина слепой, — я слышу Катеринин голос, моей жены Екатерины Афанасьевны...

Килин протер очки и еще пристальней посмотрел на соседа: что с ним?

— Право дело, она! — не успокаивался слепой.

— Которая?

— Экскурсовод наш...

Килин улыбнулся:

— Да она же молоденькая.

— Молоденькая? А сколько ей?

— Ну, лет двадцать — двадцать пять.

Громов успокоился. Но ненадолго.

— Нет, браток, это Катеринин голос... Спроси-ка ее, как мать ее зовут...

Когда автобус подошел к Абрау-Дюрсо и остановился у завода шампанских вин, Килин подошел к экскурсоводу, познакомился и рассказал о просьбе своего фронтового товарища узнать, как зовут ее мать.

— Мария, Мария Федоровна, — ответила девушка.

— А что?

Килин и сам не знал: а что?

— Слышишь, Громов, Марией зовут ее мать.

Громов подошел к экскурсоводу.

— Где вы родились?

— Здесь, в Геленджике.

— Извините, — произнес слепой и, постучав палочкой, отошел в сторону.

— Ты, Громов, расскажи мне, что тебя тревожит? — настаивал Килин.

— Понимаешь браток, у нее голос моей Катерины... А Катерины нет в живых. Я справлялся... Жили мы с ней до войны в Запорожье. Я ушел на фронт в первый же день, а Катерина беременная осталась. А может, и она куда-нибудь подалась...

Килин нервно потер очки. «А вдруг! — мелькнула мысль. — Да, вдруг вот эта девушка с Катерининым голосом и есть громовская дочка...»

Теперь эта мысль не давала покоя Килину. Он уже не слышал ее рассказа о шампанском, о прелестях Абрау-Дюрсо, Килин строил планы поиска...

Дом в Геленджике, в котором жила экскурсовод, Килин быстро нашел. Адрес ему дали в экскурсионном бюро.

Девушки не оказалось дома. Дверь Килину открыла ее мать, Мария Федоровна, женщина пожилая, но очень подвижная.

Из прихожей Килин вошел в просторную комнату, посередине которой стоял круглый стол с вазой.

На стене висел портрет молодого человека в военной форме. На петлицах его гимнастерки четко выделялись три кубика.

— Мой муж, — пояснила Мария Федоровна. — Пропал без вести...

— А вы не пытались искать? — спросил Килин.

— Как же! Много раз писала... Никаких следов. Если бы Коля был жив, он бы меня первый нашел.

— Вот и я к вам по такому делу...

Мария Федоровна встревожилась.

— Слушаю вас, — присаживаясь на стул, произнесла она.

Килин был откровенен. Рассказал о слепом человеке, потерявшем на войне все — и зрение, и дом, и жену... И о своей встрече в автобусе тоже рассказал.

По глазам Марии Федоровны Килин понял, что его рассказ взволновал ее.

— Так вот, этот слепой человек утверждает, что голос вашей дочки как две капли воды схож с голосом его жены.

Мария Федоровна всплеснула руками и лишь тихо сказала:

— Надо же...

Килин попросил Марию Федоровну быть откровенной.

— Вот вам вся правда, — вдруг решительно сказала она. — Да, Виктория не моя родная дочь.

Другого ответа Килин почему-то и не ждал. Еще в автобусе он уверовал в мысль, что Громов нашел свою дочь...

— До войны мы с мужем жили в Запорожье. Он служил в военкомате, а я работала на почте. Когда началась эвакуация, он остался там, а я уехала на восток. Ехала в теплушке. Нас, запорожских, набралось очень много. Где-то, кажется, около Пензы, вдруг по вагону раздался возглас: «Рожает!» Я бросилась в угол, где лежала женщина... Ну а дальше случилось страшное: роженица умерла, осталась кроха девочка... И я стала ее матерью... После войны мы приехали в Геленджик...

Мария Федоровна заплакала. Успокоившись, продолжила:

— Помню, взяла я ее тогда в теплушке на руки и сказала: «Дочерью мне будет». Все этому обрадовались. Кто-то из глубины вагона крикнул: «А назовете как?» Правда, как же девочку назвать? И вдруг старичок в пенсне говорит: «Виктория... В честь нашей будущей победы...»

Вечером Килин привел к Марии Федоровне Громова. Пришла с работы Виктория.

— Здравствуй, мамочка! — услышал Килин из прихожей. — У нас гости?

— Да, доченька, папа приехал.

— Папочка! — крикнула Виктория и влетела в комнату.

Влетела и замерла. Посмотрела на Килина, на Громова и на портрет. Громов, протянув руки, шагнул навстречу Виктории. А она, видимо, почуяв сердцем родное, бросилась к нему...

Килин ушел. Вскоре закончился его отпуск, и он из Геленджика уехал в Свердловск.