Кисет

В зауральское село Кисляны я приехал прочитать лекцию на тему: «Малоизвестные страницы войны».

Вечерело. Приближалось то самое время, когда сельский житель, завершив свои дела по хозяйству, мог спокойно идти в клуб. В этот час улица оживала: из изб выбегали ребятишки, спешившие занять места в первых рядах, затем степенной походкой шли люди солидного возраста. А когда вдали показалась группа женщин, заведующий клубом сказал:

— Доярки идут. Можно начинать.

К началу лекции свободных мест уже не было. В зале сидели старики, пожилые женщины, фронтовики с орденскими планками, парни и девушки.

— Дяденька, — слышу несмелый голосок наголо остриженного мальчика, сидящего напротив трибуны, — вы про войну будете рассказывать?

— Обязательно. Только про войну.

Я хорошо понимал не только юных слушателей, но и тех, кто и годами постарше, и жизненным опытом побогаче, — все пришли на лекцию с мыслью узнать о войне что-то новое.

Я рассказывал моим слушателям о том, что сам видел, что пережил на войне, о боях, которые больше всего врезались в память. Вспомнил 4-й Украинский фронт, бои за Мелитополь. Там нашим войскам пришлось действовать в очень сложных условиях.

...Чтобы пробиться к городу, надо было прежде форсировать Молочную — реку с крутым и высоким правым берегом, на котором построили свою оборону фашисты. Они усеяли берег множеством огневых средств и всякий раз, когда наши подразделения пытались выйти к реке, открывали ураганный огонь. Тогда решили форсировать Молочную под прикрытием артиллерийского огня.

Орудия и минометы ударили по обороне врага, а стрелки на плотах отчалили от левого берега. Противник, укрывшись от огня в траншеях, прозевал момент форсирования.

Уже рассвело. Пошел дождь, холодный, осенний. Первый плот подошел вплотную к обрыву. Берег, словно сложенный из пластов белого известняка, стеной возвышался над мутной белесой водой. Метра три-четыре было до его макушки. «Каким макаром на такую верхотуру будем забираться?» — услышал командир чей-то приглушенный голос. Сержант, отделение которого первым причалило к берегу, сам еще толком не знал, что он предпримет, но тому, кто спрашивал, сразу ответил: «Подсадим...» Сказал — и обрадовался: верно, что если подсадить друг друга, вроде живой лестницы устроить, как это делают акробаты в цирке... Сержант произнес все это вслух.

И вмиг возникла живая лестница, в основании которой стоял самый сильный солдат, крепко державший на своих плечах двух человек. По «лестнице» вверх полез пулеметчик. Следом за ним с гранатами — сам сержант. И начался бой...

Вскоре и в других местах появились такие же «живые лестницы». Наш батальон прочно уцепился за правый берег и теснил врага...

Я прибыл в этот батальон в тот час, когда он ворвался на восточную окраину Мелитополя. Мне нужен был сержант, который первым форсировал Молочную и родил идею «живой лестницы». О нем и о его товарищах уже знал сам командующий фронтом. «Напишите о них», — сказал по телефону командующий редактору фронтовой газеты. И вот я, корреспондент, прибыл в батальон.

Нашел сержанта во второй роте. Мы с ним присели на крылечке небольшого домика. Я вынул кисет, чтобы набить свою трубку и угостить сержанта табачком. Он взглянул на кисет и произнес: «Какой красивый!». И верно, кисет был со вкусом оформлен. На одной стороне вышита красная гвоздика, а на другой — синей ниткой слова: «Поклон тебе, товарищ!». Затягивался кисет голубым шнурком. Его я получил в подарок: он был вложен в посылку, которую мне вручили месяца два назад. С тех пор я с ним не расставался.

Сержант взял в руки кисет, внимательно разглядел его, подергал за шнурок и протянул обратно. Я спросил: «Нравится?» — «Очень!» — сказал сержант. И я подарил ему кисет.

...До сих пор в зале стояла тишина. И вдруг громко заскрипела скамейка, с которой поднялся пожилой человек. Опираясь на крепкую палку и поскрипывая протезом, он пошел к выходу. Когда дверь за ним захлопнулась, я продолжил рассказ...

...Приняв кисет, сержант свернул самокрутку, глубоко затянулся дымком и стал в подробностях вспоминать, как его отделение форсировало Молочную, как затем солдаты друг по другу поднимались на крутой берег реки и как, зацепившись за него, пошли на фашистов врукопашную...

Больше я ничего не помню. Только в памяти остался оглушительный вой над головой и огромной силы взрыв у самого крылечка, где мы сидели. Очнулся я в госпитале. Огляделся вокруг, пробежался глазами по койкам: нет ли моего сержанта, и снова впал в забытье.

Так ничего и не написал я о том сержанте-герое, подвиг и фамилию которого до сих пор ношу в своей памяти. Шерстобитов — его фамилия.

В зале зашумели. Из рядов донесся вопрос:

— А звать Шерстобитова-то как?

Я не смог ответить, не запомнилось мне его имя. Снова раздался голос:

— У нас тоже есть Шерстобитов, фронтовик.

Распахнулась дверь, и я увидел того самого пожилого человека с поскрипывающим протезом. Опираясь на палку, он шел прямо ко мне. Подошел и молча протянул маленький пожелтевший сверточек. Рука его дрожала, а глаза — я в них пристально вглядывался — налились слезами. Я быстренько развернул бумагу и увидел вышитую красную гвоздику. Невероятно: мой кисет, мой подарок сержанту...

Я ничего не мог сказать, какая-то сухая боль перехватила горло. Лишь показал кисет своим слушателям, а того, кто стоял передо мною, — пригласил на сцену.

Зал все понял. Люди встали и долго аплодировали. Мы на виду у всех обнялись. Шерстобитов хлопал меня по спине. «Цел, значит, невредим, — шептал он. — А мне, брат, тогда окаянная мина ногу оттяпала».

— Товарищ сержант, — громко обратился я к Шерстобитову, чтобы слышали все. — Тут меня просили назвать ваше имя. Не смог я этого сделать. Ответьте вы.

В зале засмеялись. Шерстобитов тоже улыбнулся. Но, протянув мне руку, все-таки назвался:

— Никита Петрович.

— Ну что ж, Никита Петрович, — сказал я, — теперь уступаю вам место. Расскажите сами, что было дальше.

— Нет, этого я не умею делать. Увольте. Да и о чем говорить, если дальше был госпиталь. Вы уж лекцию закругляйте и ко мне в гости. Там и поговорим.

— И мы тоже придем послушать, — раздались голоса.

— Милости прошу, — ответил Никита Петрович. Я протянул Шерстобитову кисет. Он не взял.

— Был мне ваш кисет в удовольствие — и в госпитале, и в мирной жизни. Откурил я свое. Берите, пусть у вас будет память о Молочной.