Бела Иллеш

Как-то, перебирая свои фронтовые архивы, я наткнулся на снимок Белы Иллеша. И память сразу увела меня в далекий сорок первый год.

Да, именно тогда я сфотографировал Иллеша. Было это 5 декабря. В тот день наша 31-я армия начала наступление.

Впереди — скованная льдом Волга, за ней — противник. Бойцы, укрытые в окопах и траншеях, ждут сигнала. к атаке. Среди них и мы — корреспонденты армейской газеты «На врага».

В блиндаже командира батальона старшего лейтенанта Елисеева тишина, а если кто и разговаривает, то только шепотом. Комбат и начальник штаба лейтенант Ермолаев, одетые в полушубки, изредка посматривают на бойца-телефониста. А он вот уже более часа окаменело сидит с прижатой к уху трубкой.

Бела курит. Он тоже в полушубке, с пистолетом на ремне.

— Хочу идти в атаку с какой-либо ротой, — говорит мне прямо в ухо Бела. — Но комбат не разрешает. Велит быть при нем.

— Правильно, — шепчу я Беле.

— Что правильно? — злится Иллеш. — Я же не адъютант комбата, а специальный корреспондент газеты «На врага». «На врага», понимаешь?

Не знаю, какие еще слова произнес бы Бела, но наш шепот прервала команда «Вперед!», выхлестнувшая всех из блиндажа.

Роты, батальоны, полки 5-й стрелковой дивизии, которой командовал генерал-майор Вашкевич, вырвавшись из своих укрытий, ринулись к ледяной Волге.

Я взглянул на Белу. Он стоял на снежном бугорке и пристально наблюдал за атакующими красноармейскими рядами. Я как-то невольно раскрыл свою «лейку» и щелкнул... [680]

И вот она, та фотокарточка, снова в моих руках. Прошло столько лет. Посмотрел внимательно на нее и подумал: а что если послать в «Литературную газету», может, опубликуют? Пусть читатели увидят, каким был автор романов «Тисса горит», «Карпатская рапсодия», венгерский писатель, живший и работавший в предвоенные годы в нашей стране, в том боевом сорок первом году.

«Литературка» опубликовала снимок. И потекли ко мне письма. Писали друзья Белы Иллеша, писали его читатели. Каждому хотелось узнать больше о писателе, о его фронтовой судьбе.

Прислал письмо и сын Белы — Владимир. Он журналист. По поручению отца Владимир разыскал меня и рассказал, как обрадовался Бела, когда увидел фронтовой снимок в газете. Я узнал, что Бела живет на родине — в Будапеште, прикован к постели. Оттого что часто болеет, совсем мало пишет. Последним его произведением был роман «Обретение родины». Затем в журнале «Иностранная литература» я наткнулся на новую работу Белы Иллеша — повесть «Палата номер 39», написанную им в больнице незадолго до смерти.

Так вот в том письме Владимир спрашивал меня: «А помните ли вы отца?».

Помню ли я? Конечно, помню и, пожалуй, никогда не забуду. Только помню я его молодым, высоким, широкоплечим, с большими глазами, над которыми нависали густые черные брови; постоянно с трубкой во рту.

В Ржеве, где начинался боевой путь нашей армейской газеты, мы все крепко сдружились. Но Бела Иллеш прямо-таки приворожил меня к себе. Называл он меня сыном.

— Сынок, поедешь со мной на передний край? — спрашивал Бела.

Я с радостью шел за ним, куда позовет.

У Иллеша была причина приглашать меня с собой. Он говорил по-русски с акцентом, но неплохо, а вот писать на русском языке не осмеливался. Писал Бела на немецком. Он с удовольствием писал бы свои очерки на венгерском [681] языке, но у нас в редакции не нашлось переводчика с венгерского. Зато знающих мало-мальски немецкий было несколько человек. В их числе оказался и я. Это сдружило меня с Белой. Правда, переводить было его нетрудно. По сути дела, он сам переводил, надо было только иногда помочь ему найти нужное русское слово.

Мне интересно было находиться рядом с Иллешем. Его увлекательные рассказы о Венгрии готов был слушать днем и ночью.

У нашего брата газетчика транспорта не было. Добирались до переднего края на своих двоих: где проголосуешь, — и тебя подкинет чуток какая-либо попутная полуторка, а где и пешком потопаешь.

С Иллешем идти было одно удовольствие. Сколько интересного услышал я от него за дорогу! То он читал наизусть стихи Шандора Петефи, то рассказывал о жизни поэта-трибуна. Словом, от Белы я узнал такое, о чем мне не доводилось читать. Это были рассказы о Беле Куне, о легендарном Мате Залке...

— Ну, а ты, сынок, как жил? — вдруг спрашивал меня Иллеш. — Расскажи о своей Белоруссии.

И я ему рисовал свою родную белорусскую деревню Поречье, местечко Глуск, где учился в белорусской средней школе и откуда пошла моя корреспондентская стезя; удивительно прозрачную речку детства моего Птичь. Бела внимательно слушал.

Вот такие разговоры вели мы, когда были вдвоем на фронтовых дорогах Калининщины. Я уже говорил, что в речи Иллеша отчетливо слышался венгерский акцент. Иногда он подводил его. Вспоминаю тревожные дни октября сорок первого. Наша редакция, доселе дислоцировавшаяся в Ржеве, покинула город и, переправившись у Старицы через Волгу, направилась сначала на Калинин, а затем взяла курс на Торжок. Помню, 16 октября мы въехали в этот пустынный город. Он горел после бомбежки. По улицам ошалело носились собаки. Людей почти не было: кто эвакуировался, а кто ушел в лес. Мы [682] не задержались в Торжке. Отъехали от него километров тридцать и остановились в деревне Селище-Хвошня.

Надвигалась ночь. Поскольку обстановка была тревожной и не совсем ясной, редактор решил установить патрулирование по деревне. Я был назначен начальником караула.

Ночь была темной, слякотной. Не переставал нудный осенний дождь. До полуночи все было спокойно. И только в третьем часу в мое окошко постучали.

— Кто? — спрашиваю.

— Товарищ командир, открой, — слышу женский голос.

Открываю. В избу, запыхавшись, входит промокшая крестьянка.

— Что случилось?

— Немец в деревне, с ружьем, — шепотом произносит женщина.

— Один? — спрашиваю.

— Одного углядела, может, ихний шпиен. Вышла я из избы, а он стоит у моей калитки. Я с перепугу крикнула, а он и говорит: «Не надо громко кричать, людей разбудите». Сказал вроде по-русски, да не по-нашему, чудно как-то сказал.

Я разбудил очередного патрульного, и мы втроем пошли в «наступление на шпиена». Но он нас заметил первым и по-уставному крикнул:

— Стой! Кто идет?

— Слышишь, не по-нашему говорит, — шепчет мне крестьянка.

Я ей объяснил, что это наш патрульный, венгерский писатель Бела Иллеш.

— Что же вы писателя в дождь да слякоть в патрульные поставили? — недоумевала крестьянка. — Пущай идет ко мне в избу, там его обогреем, а он, смотришь, книгу про нас напишет.

Бела не слышал этих слов, он, продолжая выполнять боевую задачу, удалился от нас и был уже на самом краю деревни. [683]

Утром же мы пришли в избу, в которую нас пригласили ночью.

— Привел к вам писателя, — сказал я женщинам.

— Уж не обижайтесь, — смутилась та, которая ночью пришла ко мне с докладом. — Выходит, ошиблись мы. Простите.

— Это хорошая ошибка, — произнес Бела. — Вы очень бдительная и смелая женщина. О вас очень верно написал Некрасов.

— Что вы, о нас никогда никто не писал, — возразила женщина.

— А я утверждаю, что писал. Читал я его строки о русских женщинах, которые коня на скаку остановят и в горящую избу войдут.

Женщина достала из ящика стола, за которым мы сидели, красноармейское письмо-треугольник. Положила на стол.

— Почитайте, пожалуйста. Свеженькое. Вчерась от мужа получила.

Я развернул треугольник и стал читать. В первых строках Григорий — так звали автора письма — кланялся своей семье, соседям и приятелям. Дальше шел рассказ о том, как живется ему в красноармейской семье, что ест и пьет, как обут и одет, а в конце строки о воинском , долге, о том, что возвратится он домой только тогда, когда загонит в могилу самого последнего фашиста. И заканчивалось это письмо стихотворными строками, которые я и Бела записали в свои блокноты: