Геннадий Золотцев

Нас было пятеро, дружков-однокурсников: Костя Ефименко, Петр Белый, Николай Бажанов, Геннадий Золотцев и я, автор этих строк. Все — младшие политруки, все — армейские журналисты, прибывшие в Москву в сороковом году из разных военных округов на курсы переподготовки газетных работников Красной Армии. Сдружились накрепко, братьями стали. Про нас говорили: «Не разлей вода...» Дружили — не тужили. Пребывали в добром настрое. Балагурили, чудили и часто-часто бродили всей компанией по Москве.

— Как думаешь, Юз, — так называл меня Ген, то есть Генка Золотцев, — что есть счастье?

Именно такой вопрос ни с того ни с сего возникал в остроумной голове моего приятеля, когда мы шагали по Калужской площади. И я, чтобы потолковей сформулировать ответ, погружался в раздумья.

— Не надо включать мыслительный аппарат, — хитровато улыбался Ген. — Поверни голову направо.

— Ну, повернул.

— Что видишь?

— Ресторан-погребок.

— Умница! — хвалил меня Ген. — Вот там, на глубине трех метров и поселилось счастье...

Мы — все пятеро — мгновенно опустились «на дно», чтобы насладиться, как советовал нам друг, счастьем. Нет, не ради пьянства мы вошли в погребок, этим не увлекались, нас влекло туда весьма уважительное обхождение [669] с посетителями толстенького, кругленького как колобок немолодого официанта, который встречал нас приветливой улыбкой и низким поклоном. «Милости просим!» — говорил он нам и провожал за столик в укромный угол погребка. К тому же только в этом заведении готовили вкуснейшие фаршированные картофельные оладьи. И еще мы рады были встрече с прелестной музыкой, которую творили три еврея на скрипке, кларнете и барабане. Они исполняли любой наш заказ: «Три танкиста», «Все выше и выше», «Полюшко-поле» и даже романсы Вадима Козина и Изабеллы Юрьевой.

В антракте к нам подходил скрипач, мужчина лет пятидесяти, худощавый, с седоватой бородкой клинышком, и спрашивал:

— Ну как вам наша музыка?

Ген, упреждая всех, торжественно произносил:

— Греет душу!

— О-о-о, рад слышать! — блестели глаза скрипача. Мы предлагали ему присесть, и он охотно устраивался у стола.

— Может, пивка стаканчик? Мигом закажем.

— Нет-нет, не употребляем. Язва, знаете, тормозит желание.

Чуть-чуть помолчав, скрипач тихонько спрашивал:

— Не желали бы вы послушать что-нибудь еврейское?

— Этого нам и не хватает для полного счастья! — одобрял идею Ген.

— Так в чем же дело?! — оживлялся скрипач. — Для родной Красной Армии мы готовы в бой.

Мгновенно уютный погребок наполнялся душещипательными мелодиями. Под такую музыку наш графин с пивом быстро пустел, после чего мы дружно, как подобает военным, поднимались и вливались в уличный московский поток.

Отдыхали весело и трудились до седьмого пота, особенно на полевых выходах, учились воевать и побеждать в истинном бою, на войне, как требовал тогда народный [670] комиссар обороны Тимошенко. А в Первомайские и Октябрьские праздники наша «газетная коробка» демонстрировала свою выучку в парадном строю на Красной площади, печатая шаг и держа равнение на правительственную трибуну.

— Ты видел Его? — спрашивал меня Ген уже после торжественного марша.

— Никак нет, — отвечал я. — Шел ведь я правофланговым, головой не мотал.

— А я, равняясь на грудь четвертого человека, то есть на твою грудь, пожирал Его глазами. Представляешь, товарищ Сталин помахал мне рукой.

— Ну и загибаешь!

— Ей-богу, помахал. Сам видел.

Вскоре вся наша «газетная рота», узнав, что Иосиф Виссарионович приметил именно Золотцева Гену и лично его поприветствовал с трибуны Мавзолея, родила восторг: «Счастливчик Золотцев!».

Парад, о котором рассказываю, состоялся в Первомайский праздник сорок первого, а 22 июня мы, дружки-газетчики, провожали на фронт первого счастливчика — Геннадия Золотцева. Я не случайно назвал его «счастливчиком». Мы все готовы были в первый же день отправиться на линию огня, но нас пока Главпур РККА не звал. Только младший политрук Золотцев получил первое предписание. И собрались мы, чтоб друга проводить, в крохотной квартирке на Красной Пресне, где хозяйкой была молодая ткачиха с «Трехгорки» красавица блондинка Светлана. Мы были с ней знакомы. Генка не раз говорил нам: вот закончу ученье, получу назначение и увезу с собой в какую-либо гарнизонную Тмутаракань свою Светланку. Но не суждено было свершиться мечте Геннадия. Однако он, стойкий оптимист, на проводах изрек: «В Берлине свадьбу сварганим... И очень скоро».

На Курском вокзале мы обнялись с другом, Светлана же всплакнула, а младший политрук Золотцев, как всегда подтянутый, опоясанный новенькими скрипучими [671] ремнями, вошел в плацкартный вагон, и поезд, отчалив от платформы, увез его аж в Махачкалу. Там, в редакции газеты 44-й армии «На штурм», он и нашел свой причал.

После Геннадия и мы, провожавшие его на войну, вскоре тоже покинули Москву и оказались в действующих армиях. Моим боевым рубежом стал Ржев. Константин Ефименко укатил под Харьков, Петр Белый — под Старую Руссу. А Николай Бажанов очутился в Ленинграде.

Что с моими дружками произошло дальше — одному Богу ведомо. Только один Петр Белый «достал» меня, и 10 марта 1942 года я получил от него короткое письмецо. Оно до сих пор хранится в моем корреспондентском архиве. Петр писал: «На днях получил письмо с Кавказа. В нем сообщили мне о гибели нашего лучшего товарища, любимца Геннадия Золотцева. Осколок бомбы ударил в гранату, которая висела на ремне у Гены, и он навсегда ушел от нас... Да, Юз, нас постигло непоправимое горе. Клянусь тебе, друг, что если придется встретиться с немцем, моя рука не дрогнет, я отомщу».

Как же такое произошло? — вопрос, на который я получил ответ через много лет после войны. Случилось так, что я оказался в Куйбышеве. Пошел как-то во вновь выстроенный Музей Ленина и там встретил коллегу-журналиста, который, как и я, перед войной учился на московских курсах, Михаила Канискина. Разговорились, и оказалось, что он служил в 44-й армии и был сотрудником газеты «На штурм».

— Золотцева знал? — выпалил я.

Михаил примолк. Только после паузы ответил:

— На моих глазах скончался.

— Как это произошло? Где?

— О Керченско-Феодосийском десанте что-либо знаешь? — спросил Канискин.

— Кое-что...

— Так вот, слушай. Готовился этот десант в конце сорок первого. Моряки и пехотинцы решили высадиться [672] в Феодосии, занятой врагом, и овладеть городом. Естественно, и нам, газетчикам, сам бог велел быть там. Редактор подобрал команду корреспондентов-десантников, в которой не оказалось Золотцева. Гена возмутился и — к редактору. А тот и не возразил: если в бой, в опасность рвется доброволец — это здорово! Короче, Геннадий оказался на теплоходе «Кубань», которому следовало доставить десант к феодосийскому берегу.

Шли к Феодосии декабрьской ночью. Свирепый ветер гулял по палубе.

— Что-то огней не видно? — вглядываясь в сторону города, шептал Геннадий. — Фрицы пребывают во тьме...

Сказал и скрылся, растворился в темноте. Канискин забеспокоился.

Тихо окликнул друга — тот не отозвался. Подумал: неужели на катер, который должен был первым причалить к берегу, пристроился? Так оно и было. Золотцев, использовав темноту, незаметно примкнул к группе десантников и с ними на феодосийскую землю. Только после полудня наступившего дня Канискин обнаружил пропажу.

— Жив, курилка! — воскликнул Золотцев. — Теперь за перо, дружище!

— Нет, ты, беглец, расскажи сначала, где был? Куда от меня смылся? — настаивал Канискин.

— Узнаешь, когда напишу... Не будем терять минуты. «На штурм» ждет наших репортажей.

— А автомат немецкий где приобрел? — не отставал Канискин.

— Потом... Потом узнаешь. Писать надо, писать...

«Наштурмовцы» облюбовали одну из избушек на освобожденной от врага северо-восточной окраине Феодосии и, примостившись за скрипучим столом через час написали два репортажа о десантных действиях бойцов 236-й стрелковой бригады.

— Теперь слушай, — обратился Золотцев к товарищу. — Прочитаю, что сочинил.

— Я весь внимание. [673]

И Канискин услышал рассказ о высадке передового взвода на феодосийский берег, о жестоком бое за плацдарм, о рукопашной схватке бойцов с фашистами во вражеской траншее.

— Автомат там добыл?

— Только там. Понимаешь, я вскочил в траншею вместе с бойцами, с которыми на катере причалил к берегу. Немцы как ошалелые заметались по траншее, однако повели бешеный огонь из своих автоматов. Увидел я одного фрица, который спиной ко мне был и строчил по нашим. Я кинулся на него сзади и придавил ко дну траншеи. Одним выстрелом из нагана прикончил его и забрал автомат. Сгодится...

— Ну, герой... Я обязательно про тебя напишу, — Канискин обнял Золотцева.

— Живы будем, мы друг про друга что-либо сочиним. А знаешь, Миша, пригодилась все-таки пластунская наука, обретенная нами под Кубинкой. Не зря мы там животами трамбовали поля танкодрома да огнем дырявили мишени. А ведь, помнишь, роптали...

И припомнился мне наш ротный командир на тех предвоенных газетных курсах капитан Колодько, постоянно твердивший одну и ту же фразу: «Я из ваших голов вышибу интеллигентиков!». Что это значило — мало кто знал, но на практике такая «мысль» ротного Колодько означала вот что: он почти каждодневно проверял в казарме наши прикроватные тумбочки и если обнаруживал в них, скажем, томик Некрасова или Мопассана, командовал: убрать! При этом с достоинством произносил: «Я за свою службу ни-ка-ких книг не читывал, окромя уставов, и, как видите, капитаном стал!» Золотцев, осмыслив эту блажь командира роты, при каждом его появлении в казарме очищал тумбочку от классиков и горочкой складывал разные воинские уставы и наставления. Колодько был в восторге и повелевал всем: «Держать равнение на младшего политрука Золотцева!». Но однажды «правофланговый» Золотцев утратил бдительность и огорчил капитана. Обнаружил [674] ротный в тумбочке Геннадия такую «крамолу», от которой пришел в ярость, — стопку художественных открыток великих мастеров живописи. Колодько остолбенел, когда взял в руки изображение обнаженной женщины. «Это что такое?». Золотцев спокойно ответил: «Копия с картины великого Рембрандта «Даная». Ротный еще больше вскипел: «Разврат это!.. Чтоб и духу не было этим... в тумбочке... Не ждал от вас такого позора, курсант Золотцев!». Скандальная тирада ротного Колодько взбудоражила всю роту газетчиков. Возникла проблема: куда деть «Данаю»? Посыпались предложения. Одни предлагали вывесить ее над кроватью Золотцева, другие советовали написать транспарант «Руки прочь от «Данаи»! и поместить его над входом в казарму. Кто-то взялся написать поэму «Плач «Данаи» и отправить ее заказной бандеролью самому капитану Колодько. Словом, балагурили, шутили, острили до тех пор, пока сам Золотцев не попросил всех успокоиться: «Сам найду способ, как защитить неповторимую «Данаю». Друзья-газетчики поверили ему и кое-как угомонились.

Кто знает, может, Геннадий увез «Данаю» на Кавказ и даже прихватил ее, когда отправился добровольцем в десант.

...С наступлением сумерек Канискин и Золотцев, покинув избу-деревяшку, отправились на поиск оперативной группы штаба 44-й армии. Там они надеялись найти офицера связи, с которым можно было бы отправить в Новороссийск, где дислоцировалась редакция «На штурм», свои репортажи. А бой в Феодосии и в окрестностях города не стихал. Отовсюду доносились стрельба и мощные взрывы. Репортеры, достигнув горы Лысой, увидели в небе «юнкерсы». Они развернулись над горой и начали бомбежку. Мощные взрывы последовали один за другим.

— Гена, ложись! — крикнул Канискин продолжавшему шагать отчаянному Золотцеву. — Ложись, смельчак-дуралей!

Золотцев наконец послушался товарища и пристроился [675] к крыльцу бревенчатого домика. Однако не присел, а остался стоять и, закинув голову, внимательно вглядывался в крестоносные самолеты. Что-то даже шептал, видимо, клял стервятников.

Беда не заставила себя ждать, она грянула мгновенно. Бомба подняла столб земли совсем рядом. Зашатался дом с крыльцом. Канискина в один миг не стало, его от пяток до макушки засыпало песком и щебнем. А Золотцев, скорчившись, опустился на землю. Канискин кое-как отряхнулся и приподнялся. Не увидел друга.

— Гена!.. Гена!..

Золотцев не слышал зова Михаила. Канискин приподнялся во весь свой высокий рост и увидел прислонившегося к крыльцу, согнутого дугой друга. Подбежал.

— Ты что, ранен?..

Гена беззвучно показал на живот. Руки его были окровавлены. Канискин тут же остановил проходившую полуторку и отвез друга в медсанбат. Золотцева сразу положили на операционный стол.

— Миша, дорогой, — как-то даже бодро обратился к товарищу Геннадий, — в полевой сумке репортаж... Отправь его в редакцию... Прошу тебя... Ну не стой тут... А ты, доктор, давай, давай работай. Спасай...

На этих словах закрыл глаза, и больше веки его не поднялись. Скончался...

Через сутки газета «На штурм» опубликовала на первой странице репортаж политрука Геннадия Золотцева о дерзкой высадке десанта на феодосийский берег. В атакующих строках репортажа был запечатлен подвиг каждого бойца, который в рукопашной схватке одержал важную победу над окопавшимся у Черного моря врагом. Черноморцы — от красноармейцев и матросов до командарма, читая в тот день живые строки репортера Золотцева, и не подозревали, что на окраине Феодосии в братской могиле героев Керченско-Феодосийского десанта похоронен и его автор, славный журналист и воин, едва перешагнувший двадцатилетний возраст. [676]