6
Поражался Усольцев: как можно воевать в городе? Дома, прижатые друг к другу, горят и рушатся. Каждый угол и закуток смертью грозят, ибо поди угадай, кто там — свои аль немцы. Да и головешки с кирпичами, которые, как град, сыплются с верхних этажей, тоже не подарок. Зазеваешься — вмиг изувечат.
Еще больше удивился странной войне, когда очутился на заводской территории. Заполз он со своим отделением в мартеновский цех, бетонные стены которого дрожали, как осенние листья на ветру, а над головой со свистом носились железные чурки — похлеще кирпичей, и подумал: вот это братская могила!
Однако выбрался из того ада. Правда, разок огрела его по спине какая-то чушка, но не покалечила. И ребята из отделения тоже уцелели. Вот ведь как бывает: сто смертей вокруг тебя пляшет, а ты цел-целехонек... Нет, человек способен приноровиться ко всякому лиху. И Усольцев тоже приноровился. Пообвык и приспособился. Даже ухитрился в том огненном пекле Степанидушке письмо накатать. Собирался написать ей раньше, еще на левом берегу Волги, бумагу приготовил, карандаш химический наточил, а времени не нашел. И вот только в заводском цеху, когда немцев оттуда вытурили и бой угомонился, забрался в печь, да-да, в ту самую печь, в которой когда-то сталь варилась, и почувствовал себя кум королю: глухо, ни грохота, ни пальбы — ничего не слыхать. И именно тогда вспомнилась Степанидушка. Подумалось: вот бы всплеснула руками от удивления, если бы увидела его в печи...
Рука потянулась в карман, где лежали тетрадные листки и заточенный химический карандаш, — надо отписать Степанидушке, пускай узнает, что он живой, а то ведь больше года не писал ей, уже, наверно, и плакать перестала...
Хорошо, что дружок его, Захар, тоже проникший в печь, где-то гильзу с керосином добыл, и светло стало. Лег Емельян животом на пол, вытянул истомившеся ноги и пошел строчить. Писал про то, что живой пока, что воюет, поганых фашистов бьет как может и что находится на самом главном направлении войны, правда, конкретно своего месторасположения не указал — не полагается, но намекнул: у берега великой реки ведет сражение. Поймет Степанидушка, она догадливая. И конечно, сообщил и про то, что стал партийным, а как же, пусть знает, что ее муж теперь имеет честь быть в самых передовых рядах бойцов. В конце описал про свою походную жизнь: мол, окончательно врос в военную личину, что даже не представляет себя в гражданском виде. И научился спать где попало: на сырой земле, в крохотном окопе, даже на болотных кочках, и, конечно, прямо в одежде, с нахлобученной шапкой, чтоб уши утонули в ней. А спать в землянке просто рай. Наверно, придется и дома вырыть во дворе блиндаж, чтоб спать в нем...
И уже отправил то письмо: раненый боец к переправе пробирался — ему и отдал треугольник, попросил какому-нибудь почтарю вручить...
Теперь в новую щель забрался. И представить трудно, куда загнала его война, — в настоящую нору. В таком жилище только кротам селиться, а пришлось ему, Усольцеву, да его друзьям — Хафизову и Нечаеву — здесь причалиться.
А вышло-то как. Командир взвода лейтенант Брызгалов вдруг подозвал и сует в руки Усольцеву коробку.
— Надеюсь, знакомы с этой техникой?
— Приблизительно, — ответил Усольцев. — Видать видал, но пользоваться не доводилось.
— Ну так вот, берите этот телефонный аппарат, катушку с проводом — и вперед, на самый левый фланг полка, туда, где стык нашей дивизии с соседней.
Лейтенант указал на карте, куда следует продвинуться, и поставил задачу: подсоединиться к проводу соседей, чтоб наладить и поддерживать с ними круглосуточную связь. Короче говоря, Усольцев назначался старшим промежуточной телефонной станции.
— А младшие кто? — спросил Усольцев.
— Сами подбирайте. Еще двоих. Бог ведь троицу любит.
Поблизости находились Хафизов и Нечаев. Их Усольцев и выбрал.
— Телефон знаю, — сказал Асхат. — В сельсовет дежурил... Крути ручку, ухо трубку держи и кричи: алле!
— Большой мастер! — Усольцев похлопал Асхата по плечу и передал ему телефонный аппарат. — А ты, Захар, что можешь?
— Ложкой робить у котелка.
— Тогда взваливай катушку на спину.
— Елки-моталки, — простонал Нечаев...
Война, что ветреная девица, выкинет такой фортель, который только во сне может явиться. В самом деле, стало все ладно у Усольцева, автомат заимел, все карманы патронами набил, гранатами тоже обзавелся — воюй, боец-пехотинец, так нет же, поворачивай на все триста шестьдесят градусов — в телефонную команду определяйся. Его бы воля — ни за что бы не согласился, но в воинском строю такого быть не может: командир приказал — боец исполняет. И никаких разговорчиков. Так и должно быть! Откуда ему, рядовому, знать, какое дело в данный момент важнее, может, от этого телефона будет зависеть важная операция, недаром же лейтенант сказал, что сам комдив распорядился немедленно установить эту промежуточную телефонную станцию. А раз так, то ему, Усольцеву, и Хафизову, и Нечаеву доверено весьма ответственное дело. И нечего рассуждать — шагом марш на дивизионный стык!
Добрались они до стыка удачно: где ползком, где перебежками, а где тихим шагом. И провод проложили аккуратно, и устроились вроде удобно — в овражке, где достать их могла только мина или бомба, а снаряды да пули над ними пролетали. С питанием тоже ладно было: по две банки тушенки и по буханке хлеба на нос выдал старшина, да и сахара подкинули, вот только с кипятком туго: до Волги метров четыреста — далековато, ползком надо, и опасно — местность насквозь простреливается. Придется сахар всухую сосать. Правда, во фляжках есть вода, но это «энзэ» — неприкосновенный запас, на худой случай.
С соседями тоже контакт наладили. Их сержант с бойцом свой провод подтянули и к телефону подключили. Сержант оказался связистом, показал что к чему — спасибо ему! — и велел постоянно держать трубку у уха, ну и с немчуры глаз не спускать, они ведь совсем близко, за гаражами, метров двести.
К телефону был приставлен Хафизов, человек с опытом, шутка ли, в сельсовете при телефоне дежурил! Ему и велел Усольцев ухом к трубке прилипнуть. Нечаеву приказано было только в немецкую сторону глазами целить — и никуда больше. Ну, а сам Усольцев за лопату взялся: надо же позицию благоустроить, в землю углубиться. Дождь, как назло, нещадно мочит одежду, да и на аппарат льет, словом, нужна ниша. Усольцев копал быстро, земля рыхлая, сыпучая — легко поддавалась.
В трубке зашипело. Хафизов насторожился, Емельяна дернул за плечо.
— Ну чего?
— Там шебуршат, — Хафизов указал на трубку и громко закричал: — Слушаю!.. Я — «Исток»! Кричи трубка сильно-сильно! Кого надо?
«Исток» — это позывной. Усольцев, когда узнал, что их станцию так назвали, даже не поверил: неужели «Исток»? Он ведь родился в Истоке, оттуда на войну ушел, там Степанидушка, и детишки там. И вот он снова в Истоке. Кто придумал такой позывной? Спасибо ему!
— Ты счастливый, — сказал Асхат. — Свой дом пришел...
Хафизов протянул трубку Усольцеву.
— «Исток», я «Север»! Ответьте «Десятому»... Усольцев никогда не видел «Десятого», но знал, что это начальник штаба полка. Сквозь скрип Емельян услышал вопрос: «Что у вас, доложите обстановку».
Усольцев доложил: немец притих, почти не шевелится, дождь под крышу загнал. А на вопрос «Десятого» о соседях ответил, что пока держатся крепко, и указал координаты их переднего края.
— Добро! — ответил «Десятый». — И вы держитесь...
«Мы-то что, — подумал Усольцев, отдавая трубку промокшему Хафизову, не подкачаем, пусть передок крепче упирается, а то коль он даст трещину, худо будет».
Не удержал-таки фашиста сосед. Так надавил немец, что передок действительно треснул, и в ту трещину клином врубились танки с черными крестами. А за танками пошла вражья пехота...
Усольцев кинулся к телефону, чтоб разузнать у соседа что да как, но в трубке было глухо.
— Провод видать, тово, елки-моталки, — раздосадовался Нечаев.
— И сосед, кажется, тоже «тово», — произнес Усольцев и, заметив бегущих слева немцев, бросил трубку и дал очередь из автомата. Огонь открыли Хафизов и Нечаев.
— Отступаем, ребята! — скомандовал Усольцев. — К берегу...
— Может, нам лучше в свою роту ползти? — высказался Нечаев. — Там вроде тихо... Она за балкой, у завода... Туды надо...
— Я сказал: к берегу! За мной!
У крутого обрыва, за которым начиналась приречная песчаная полоса, они остановились, но от земли не отрывались, как ползли — так распластавшись и лежали. Куда дальше подаваться? Пока никто из них этого не знал. Они лишь тяжело дышали.
Усольцев чуть приподнялся. Странная картина: слева трещит и рвется — бой не утихает, а справа, где рубеж держит его дивизия, сравнительно тихо. Правда, оттуда доносятся одиночные орудийные выстрелы — и только. Что бы это значило?
Ну что ж, Усольцев, хотя и не новичок на этой войне, но он все-таки рядовой, обыкновенный боец (правда, теперь уже старший на телефонной станции, а станция-то состоит всего лишь из одного аппарата и катушки), и ему не дано вот так сразу понять и разобраться в ситуации, которая происходила на его глазах. Это дело штабов. Однако и он что-то уловил: а не рубит ли немец нашу оборону на части? Вот даванул на соседа — аж к берегу придавил, потом спустится с обрыва к Волге и к его, Усольцева, дивизии подлезет с тыла...
Такая вот обстановка подсказала Усольцеву: остановись, тут твой рубеж, залезь поглубже в землю и в оба гляди: если вражина-фриц к Волге поползет, докладывай немедленно — у тебя же телефон имеется.
Так и поступили Усольцев и его бойцы. У самого волжского обрыва на прикол встали. Спустились с него и в этом же песчаном обрыве вырыли что-то наподобие землянки, хотя на землянку эта нора мало походила, но они сами ее так величали — «наша землянка». Заползли туда, провод подтянули, телефон в нишу приставили и доложили: мол, не пропал «Исток», жив. И снова в трубе голос «Десятого»:
— Доложите обстановку!
Доложили: локтевого соприкосновения с соседом не имеется, связи тоже нет, немец вышел к берегу, он на верхушке обрыва...
— А вы где? — спросил «Десятый».
— Под немцем...
«Десятый» не понял: как это под немцем? Усольцев пояснил: фрицы наверху обрыва, а «Исток» прямо под ним, метра на три ниже.
— Ну да! — поразился «Десятый». — Ну и как?
Что ответить «Десятому»? Сказать: не рай, сам должен понять, поэтому Усольцев произнес кратко:
— Жить можно!
— Молодцы! — похвалил «Десятый». — Ждите указаний.
Указания были предельно четкими: держаться на позиции до последнего, следить за берегом, о действиях немцев немедленно докладывать.
— Понятно? — спросил Усольцев своих друзей, когда довел до их сведения задачу.
— Ну, понятно, — без восторга произнес Нечаев. — А жить-то как?
— В смысле? — насторожился Усольцев.
— Только ангелы с неба не просят хлеба, — пословицей пояснил свою мысль Захар.
— Ах, ты вот о чем! Что у нас в наличии?
— Полбуханки хлеба и одна банка «тошноты».
— Какой «тошноты»?
— Ну тушенки.
— Не густо. Добудем харч. Ночь настанет — сообразим.
— Скорей бы ночь, — шепотом произнес Асхат. — Нужда есть...
— Понял тебя, Асхат, — сказал Усольцев. — Я тоже терплю... Ночь придет — вылезем на волю... Может, и умоемся...
Ночью в самом деле полегчало. Наверху, кажется, немцы угомонились — нет пальбы. Усольцев первым выполз на волю. Прижался к обрыву, задрал голову вверх, прислушался — там тишина. И облегчился...
— Асхат, выходи! — просунув голову в лаз, произнес Усольцев. — А ты, Захар, дуй в роту, к старшине. Провиант добывай... Только осторожно. Жмись к обрыву...
Хафизов, справив свое дело, отчего повеселел, решил и умыться. Волга ведь рядом, метров шестьдесят проползти — и вода.
Пополз. Сначала медленно, несмело. Потом прибавил скорость. Услышал плеск волны. Знакомый плеск! Он же волжанин. Все свои двадцать лет у Волги жил, Волгой кормился, каких сазанов таскал! Даже на рынок в Казань возил... Было такое. А вот теперь крадучись ползет к своей Волге. Кто бы мог подумать о такой нелепице...
— Шайтан проклятый! — вслух ругнулся Асхат и тут же к песку прилип: сверху ударил автомат.
— Назад! — Асхат услышал голос Усольцева и как рак попятился.
Не отведал волжской водицы Асхат, не умылся. Но повезло: не продырявил его немец, целым возвратился в землянку.
К утру, когда еще не успела рассеяться мгла, Усольцев, дежуривший у лаза, увидел того, кого ждал, — Захар притопал.
— Наконец-то! — со вздохом произнес Емельян.
— Держи сидор, — Захар подал Усольцеву вещмешок.
— Ого-го! — Емельян с трудом протянул Захару поклажу сквозь лаз. — Теперь живем!
Возвращение Нечаева с увесистым вещмешком подняло дух и Емельяна, и Асхата, и, конечно, самого Захара, благополучно преодолевшего опасный путь. Бойцы рады были всему съестному: и хлебу, и салу, и — о, чудо! — шоколаду, который неизвестно каким боком попал в красноармейский рацион.
— Моим бы дочуркам такое лакомство, — сказал Захар, доставая из мешка квадратную плитку.
— Где взял? — у Емельяна мелькнула недобрая мысль. — Признавайся.
— Старшина выдал. Сказал, что склад какой-то большой достался дивизии, в нем гора этого шоколаду. — Комдив велел всем бойцам выдавать, потому как с провизией в дивизии не густо.
— Ну ладно... Будем по малости сосать.
— А я не буду потреблять. Накоплю и девочкам, может, посылочку сварганю. Они отродясь такого лакомства не опробовали.
Пока выгружался вещмешок, рассвело. Наступило самое беспокойное время, требовавшее особой бдительности.
— Ты, Захарка, отваливай на боковую, а мы — за дело! — распорядился Усольцев и прислонил трубку к уху.
Асхат примостился у лаза.
Волга еще дремала. Над ее водной гладью стелился сизый туман. Асхат залюбовался тишиной. Будто и войны нет... В такой час с удочкой бы да в лодке...
Тишину нарушил Усольцев:
— «Север», я — «Исток»! Докладываю, полный порядок! Сверху не беспокоят. Живем нормально. Продолжаем наблюдать...
Хафизов чуть высунулся из лаза, глянул налево, потом направо и снова сдал назад.
— Что там? — спросил Усольцев.
— Никого. Берег тихо. Волга тихо.
И вдруг какая-то глыба повисла в метре от лаза. Она сползла сверху.
Хафизов позвал Усольцева.
— Взрывчатка, — сразу определил Емельян и, не раздумывая, дал очередь из автомата по веревке.
Взрывчатка рухнула вниз и по откосу покатилась на песок. Через мгновение раздался взрыв, поднявший песчаный столб выше лаза.
— Понял? — Усольцев взглянул на Асхата. — Во какую пакость сочинили.
Хафизов выругался по-татарски, Усольцев ничего, конечно, не понял, но уловил слово «шайтан».
— Теперь, браток, держись, мы на крючке, — Усольцев просунул голову в лаз. — Гады, кажется, точно засекли наши координаты.
Сверху донесся автоматный треск.
— Смотри, Асхат, кто-то упал.
Хафизов приблизился к лазу.
— Не вижу.
— Вон слева... Упал и лежит.
— Правда, мал-мал ползет. Может, немец-шайтан сверху падал, да?
Усольцев напряг зрение.
— Наш... Петлицы вижу. Наш! Кажется, немцы подсекли его. Слышал же, автомат наверху полоснул.
Пробудился Захар.
— Что вы там углядели?
— Свой человек песок лежит. Помогать надо!
— Верно, Асхат, — сказал Усольцев и спросил: — Как будем действовать?
— А ну, давайте я погляжу, — подлез к лазу Нечаев. — Он к обрыву добирается. Ковыляет.
Снова хлестнул автомат.
— Они его добивают, — забеспокоился Усольцев. — Вот что, Асхат, давай-ка к нему... Тащи к нам. А я прикрою вас.
— Как это прикроешь? — не понял Нечаев.
— Вылезу и гранату швырну. Доводилось в партизанах кидать. Правда, ввысь не пробовал, но сумею.
— Рисково, елки-моталки, — произнес Нечаев.
— Само собой, — подтвердил Усольцев и тронул Асхата за плечо. — Пошел!
Хафизов выбрался из землянки и, прижавшись к обрыву, пошел влево. Усольцев, высунувшись из лаза, не спускал глаз с Асхата и, когда Хафизов поравнялся с лежащим на песке и протянул тому руку, чтоб подтянуть его плотнее к обрыву, кошкой выскочил на песок, выпрямился и что есть сил кинул лимонку наверх. Тут же последовал взрыв. Что произошло на верхушке обрыва, никто видеть не мог, но граната сделала свое дело — прикрыла действия Хафизова.
В землянке стало тесно: появился новый постоялец, да еще раненный, правда, не тяжело, но кровь сочилась из левой ноги и из плеча. Оказался корреспондентом фронтовой газеты, редакция которой где-то за Волгой располагается, а он вот тут плутает. И как его сюда занесло?
— К вам шел, — пояснил русоволосый политрук Степурин. — В роте про вас чудеса рассказывают, мол, герои высшей пробы... Вот и не терпелось мне увидеть вас, познакомиться... И всему нашему фронту рассказать...
— К нам же так запросто не пройти, немец наверху, опасно, — попытался объяснить ситуацию Усольцев, бинтовавший ногу политрука.
— А где в Сталинграде не опасно? Про Дом Павлова слыхали?
— Я не слышал, — ответил Усольцев. — Что за дом такой?
— Легендарный, — с пафосом произнес политрук и тут же умолк. Его круглое лицо съежилось.
— Болит? — Усольцев помог политруку снять гимнастерку и окровавленную нательную рубаху. — Тут, брат, похуже, но кость, кажется, не зацепило. Потерпите, я сейчас перебинтую, может, полегчает.
— Надо «Север» доклад делать: политрук доктор надо...
— Доложим, Асхат, доложим... Ты не отвлекайся. Слушай телефон...
Где-то вблизи рвануло. Землянка колыхнулась, отчего с потолка посыпался песок.
— Справа у самой воды трахнуло, — сообщил Нечаев.
— Что трахнуло? — продолжая бинтовать, спросил Усольцев.
— Леший его знает... Кажись, мина.
Весь день не умолкал Сталинград — рушился, грохотал. Пулеметная и автоматная трескотня ни на миг не затихала. То она клокотала совсем рядом с землянкой, отчего в ней становилось особенно тревожно, то удалялась, и тогда наступал относительный покой. В такие минуты возникали разговоры. Первенствовал в них, конечно, политрук Степурин. Боль слегка утихла, и он, человек общительный и разговорчивый, вспоминал разные истории, каждую из которых начинал словами: «Суждение имею...» Это изречение к нему прилипло здесь, в Сталинграде. Повстречал он как-то на Волге старика бакенщика, и тот, охотно выкладывая корреспонденту свою долгую жизнь на плаву, часто употреблял это самое «суждение имею...». Понравился Степурину и старик, и его речь. Он даже свой очерк о бывалом бакенщике назвал «Суждение имею...» и напечатал его на целую страницу во фронтовой газете.
С появлением политрука-корреспондента землянка по-иному зажила: повеселела, острое слово и шутки Степурина взбодрили всех, а его рассказы о сталинградских рубежах, на которых он побывал, открыли глаза на ситуацию, сложившуюся на волжском берегу, всему подземному гарнизону. Бойцы впервые услышали историю Дома Павлова. Степурин достал из полевой сумки газету, изрядно уже потрепанную, и зачитал небольшой отрывок из своего очерка.
Усольцев взял из рук политрука газету, внимательно посмотрел и спросил:
— Вы писали? И в том доме были?
Хафизов аж приподнялся на колени.
— Ты сказал: мы герой. Какой мы герой? Сидим землянка. Немца не стреляем... Ты — герой! Про тебя заметка писать надо.
— Напишут. Сегодня же приказ напишут, — вздохнул Степурин. — Трое суток ни строчки не написал и ничего не передал в редакцию. Связи нет с тем берегом. Редактор, наверно, беспокоится. Вот он и влепит мне за долгое молчание.
— Злой человек твой редактор. Он за Волга. Там нет немец. А тебе фриц дырка делал.
— Ошибаешься, дорогой. Война и за Волгой достает. На той неделе и редакции досталось. «Юнкерсы» налетели... Двоих — корреспондента и наборщика — убило, нескольких ранило...
Хафизов примолк. Усольцева же Дом Павлова взволновал.
— Подарите нам газету. На свободе почитаем.
Степурин сделал надпись над своим очерком: «Героям волжского подземелья бойцам Усольцеву, Хафизову и Нечаеву — в благодарность за спасение!».
Когда день клонился к вечеру, Хафизов, заступивший на дежурство у лаза, вдруг услышал странное шипение, доносившееся слева от землянки. Он просунул голову в лаз и увидел невероятное чудо, от которого вздрогнул и попятился назад. Сверху обрыва сплошным потоком падала на песчаный откос густая черная масса, объятая пламенем. Хафизов, волнуясь, выдавил из себя:
— Огонь-змея Волга ползет...
К лазу прильнули и Усольцев, и Степурин.
Огненная лавина широкой полосой окутала берег, устремилась в Волгу и, качаясь на воде, понеслась по течению.
Горел песок, горела вода. А люди как? Усольцев ухватил трубку телефона и сквозь треск услышал:
— Мы в огне... Нефть с огнем заливает траншеи, ползет сквозь щели в блиндажи... Что у вас?
Усольцев доложил, что лавина идет стороной, их землянку пока не цепляет. И еще раз напомнил о раненом корреспонденте: его бы надо в санбат.
Конечно, надо. Но как? Теперь «Исток» полностью отрезан от своих, один на один остался с немцами. Справа — берег, контролируемый противником, а слева — нефтяной поток, через который и мышь не пролезет.
— Мне бы, конечно, надежно перебинтоваться, — вслух выразил свое желание Степурин, — да на узел связи пробраться... Такое тут творится, а я как в рот воды набрал, молчу...
— Зачем молчать? Говори... Какой шайтан придумал нефть палить? Волга горит, наш полк горит... Такой война не по закон...
— Ты прав, Асхат, — поддержал бойца политрук, — фриц давно все законы растоптал. Взял да перевернул нефтебаки и поджег.
Усольцев, наблюдая за берегом, заметил вдали подпрыгивающие факелы. Они двигались к Волге.
— Нечаев, взгляни-ка своим зорким глазом. Вон слева огни прыгают.
— Вижу... Постой-ка... Кажись, люди... Ну да, люди... Елки-моталки...
— Дайте я посмотрю, — придвинулся к лазу Степурин.
— Наши горят. Видите, в Волгу падают... Огонь сбивают... Нелегкое испытание выпало вашему полку.
В полночь течь нефти прекратилась. Погасли и огни. Лишь неприятный запах по-прежнему стойко держался в воздухе. На небе несмело мерцали звезды. Ночную темень изредка разрезали яркие стрелы ракет. Вспыхнет ракета, и тогда на плещущейся воде возникает белесая нить-дорожка.
В землянке все примолкли. Хафизов, закутавшись шинелью, уснул. Нечаев присел к аппарату. Усольцев продолжал бодрствовать у лаза. Неспокойно вел себя Степурин, ворочался, изредка стонал. Его то знобило, то жаром обдавало.
— Политрука надо доставить в роту. Катюше передать его... Видишь, ему худо, — сказал Усольцев Нечаеву.
— Он не ходок.
— Помогу.
— Ты, что ли, пойдешь? Мне бы надо...
— Почему тебе? Ты, Захарка, уже ходил. Мой черед... Видишь, дождь пошел... Мрак... Удобный момент.
Нечаев растормошил Хафизова, пробудился и Степурин.
— Ну как? — спросил его Усольцев.
— Жив пока, — вяло произнес политрук. — В горле дерет.
Усольцев протянул Степурину котелок с водой.
— Полный! — удивился политрук и припал губами к котелку.
Все притихли, будто боялись помешать пьющему, и молчали до тех пор, пока Степурин пил.
— Полегчало? — спросил Нечаев.
— Вкусная вода... Сладкая...
Через несколько минут он и Усольцев, подставив себя под дождь, пошли вдоль обрыва. Они двигались тихо, на ощупь, прижимаясь к промокшему песку кручи, по которой струйками текла дождевая вода. Если бы можно было спуститься чуть пониже, идти было бы легче: там и путь прямее, и грунт не такой кочковатый. Но надо было как можно плотнее прижиматься к обрыву, чтобы немец, сидевший наверху, не узрел их. Правда, в такую погоду фрицы не очень-то охочи высовываться из укрытий, но, как говорят, береженого бог бережет. У Степурина была уже промашка, когда искал землянку «Истока»: чуть удалился от обрыва — и попал под обстрел.
Усольцев шел позади, стараясь придерживать политрука, которому было особенно тяжело переставлять больную ногу. Да и сапоги неимоверно отяжелели, на них налипала та самая жижа, которая горящей текла в Волгу, а теперь пропитала песок, превратив его в тягучую массу.
Однако воля способна одолеть даже непреодолимое. Она в данный момент и была той самой силой, которая подталкивала вперед ночных путников. И они шли, порой спотыкаясь и падая, но шли, не вздыхали и не охали.
До роты добрались еще затемно. Наткнулись на голос:
— Стой! Не шевелись!
Остановились и обрадовались: голос-то свой, русский. Объяснили что к чему и вскоре оказались в блиндаже ротного командира, а тот немедленно вызвал взводного Брызгалова и санинструктора Чижову.
Катюша тут же взялась за политрука, а Усольцева увел лейтенант. Перед уходом Емельян обнял Степурина.
— Ну, бывай... Выздоравливай...
Степурин, до пояса оголенный, прижался к шершавой шинели Усольцева и у самого уха спросил:
— Воду-то где раздобыл?
— В Волге, — ответил Усольцев и перешагнул порог блиндажа. Он уже не слышал слов, сказанных политруком:
— Надежный мужик... Уралец... Писать надо, писать...
7
Лавина огня обрушилась на взвод лейтенанта Брызгалова. Взахлеб хлестал пулемет. Шага нельзя было сделать — всюду пули доставали. А двигаться необходимо. Уж очень неудобную позицию занимал взвод: отделения, а их осталось всего-то два, располагались в длинном деревянном бараке, за стенками которого весьма неуютно было — их легко прошивала любая пушчонка, да и пули пробивали. Немцы же засели в двух каменных зданиях — одноэтажном и трехэтажном, что напротив барака. Оттуда и били по взводу. Особенно лютовал трехэтажный дом.
— Мы, — докладывал ротному лейтенант Брызгалов, — прижав хвосты, сидим в собачьей конуре. Может, хватит прозябать? Не пора ли занимать фрицевы апартаменты?
Резонно рассуждал взводный, но поди сунься — положишь всех оставшихся в живых. Тут что-то хитрое надо придумать: не в лобовую с расхлестнутой грудью в атаку идти, а умный маневр разыграть.
— Имеется толковая мысль, Паша? — спросил ротный лейтенант.
— Есть такая!
— Тогда действуй!
Именно в этот день и даже в этот час, когда у лейтенанта Брызгалова окончательно созрел план действий, подвернулся Усольцев. Взводный подумал: сам Бог прислал мне его!
— Эту занозу-пулемет надо выдернуть, — сказал Брызгалов.
— Что мешает? — поинтересовался Усольцев.
— Кочует гад по всему дому. То с чердака бьет, то по этажам гуляет. Неуловим.
— А если к нему подкрасться?
— Ну-ка, ну-ка... Каким образом?
— Проникнуть в одноэтажку и оттуда шибануть.
— Молодец! И я так считаю... Но в одноэтажном, кажется, тоже фрицы сидят. Как их оттуда выкурить?
— Подумать надо.
— Думай, Усольцев, думай! Только живей. А взводный уже принял решение: со всего имеющегося в его распоряжении стрелкового оружия ударить по пулеметному гнезду, а в это время как бы под прикрытием огня попытаться незаметно продвинуться к одноэтажному особняку и проникнуть в него. Риск, конечно, но здравый.
— Тебе поручаю это дело, — лейтенант взглянул в лицо Усольцеву. — Как считаешь?
— Попробую...
Усольцев основательно подготовился к вылазке: набил диски патронами, подсумки наполнил гранатами, а главное — познакомился с напарником бойцом Клиновым, который только что появился во взводе, прибыл с новым пополнением. Старичков-то мало осталось, кого куда раскидало: одних — в госпиталя, другие, как Ободов или балхашский рыбак Иванов, пали смертью храбрых. Теперь вот новички, еще не нюхавшие пороху, прибыли в эту мясорубку. Усольцеву хотелось сразу понять: каков этот Клинов? Кажется, парень откровенный, сразу правду выложил: в Сталинград прибыл из мест заключения. Удивился Усольцев. Клинов заметил, как он поднял брови.
— Не сумлевайся, не подведу. По глупости в отсидку влип. Ну, пырнул одного ублюдка под ребро.
— Теперь фрица надо пырнуть.
— И пырну.
— Сидел-то где? — поинтересовался Усольцев.
— Дома. Про Самару-городок небось слышал. Там жил, там и сидел. Ты не бывал?
— Не доводилось... Волжанин, значит?
— Я от Волги ни на шаг. Она моя.
— Наша, — добавил Усольцев и помог Клинову подогнать снаряжение, чтобы, как он выразился, ничто не бренчало.
К вечеру взвод открыл огонь по трехэтажке. Усольцев с Клиновым, выскочив из барака, припали к земле. Улица встретила их октябрьской слякотью — моросил дождик. Самое опасное место — оголенную площадь перед разваленным домом — они преодолели стремительной перебежкой. У развалин остановились, огляделись и определили новый рубеж для броска — трансформаторную будку, которая маячила рядом с особняком. К ней и поползли. Усольцев ловко работал всем телом, двигался быстро и бесшумно. У Клинова, конечно, хуже получалось с передвижением на четвереньках: то ему мешали камни да кирпичи, усеявшие улицу, то подсумок давил в живот, но он старался, а когда, как и Усольцев, дополз до будки, совсем запыхался.
— Не смертельно, привыкнешь, — шепнул на ухо напарнику Усольцев.
Забрались в будку. Хорошо, там небольшой пролом в стене был — прильнули к нему и увидели, что входная дверь в особняк открыта. Прислушались: есть ли кто внутри? Сначала никаких признаков жизни не приметили, но спустя полчаса, когда совсем темно стало, услышали топот. Не в будку ли кто пробирается?
— Держи нашу дверь под прицелом, — Усольцев тронул напарника за рукав, а сам продолжал наблюдение за особняком. Топот прекратился, но не надолго, снова возник, и, как показалось Усольцеву, теперь где-то близко стучали сапоги.
— Ни хрена не видать, — прошептал Емельян. — Посмотри-ка ты.
Клинов заметил людские силуэты.
— Из дома выходят.
— Вижу, вижу, — произнес Усольцев.
Люди вышли на крыльцо, спустились с него и, согнувшись, побежали вдоль стены особняка, за которым скрылись.
— Что бы это значило? — спросил Усольцев.
— Может, на ночевку ушли?
— Вполне возможно, — сказал Емельян и решил, что настала пора пробираться в особняк.
Поднялись на крыльцо и прижались к стене — никаких звуков. Стрельба тоже прекратилась — ночь берет свое. Усольцев первым вошел в коридор и фонариком осветил его. Лестничные ступеньки вели вниз. Усольцев, оставив Клинова в коридоре, спустился в подвал. Весь обошел — никого. Потом поднялся, и оба, осторожно ступая, пошли по коридору, в который выходили четыре двери: две по левой стенке, две — по правой. Двери в комнаты открывали одновременно: левые Усольцев, правые напарник. У обоих фонарики и наготове автоматы.
— Тут баба, — произнес Клинов, открыв последнюю дверь. — Голая...
— Где? — Усольцев шагнул к напарнику. Клинов осветил стенку.
— Ну и даешь! Это ж картина. И не баба, а... Дай бог память, как же зовут ее? Фу-ты, на языке лежит... Да... Да... Даная! Ну да, она!
— Все равно баба... Впервые вижу... Дородная... Чинно как улеглась.
— Рисовал же великий художник. Его Рембрандтом зовут.
— Наш он?
— Всемирный!
От Данаи ушли в комнату, которая окнами выходила на трехэтажный дом. Отсюда было удобнее всего наблюдать за ним.
Фонарь не включали. Трехэтажка тоже не светилась, замерла в темноте.
— Выходит, особняк-то наш. Мы одни тут.
— Пока одни, — сказал Усольцев. — Утром фрицы нагрянут.
— А мы куды?
— Дадим бой.
— Вдвоем?
— У тебя сколько гранат? А патронов? Посчитай-ка... И мои боеприпасы приплюсуй... Целый взвод получится... Сообразил?.. То-то же. Нам, брат, покидать эту обитель нет никакого резона. Только отсюда мы можем достать тот пакостный пулемет.
— И Дуню фрицам не отдадим, — добавил Клинов.
— Не Дуню, а Данаю. Запомни, садовая твоя голова, а то вернешься в свою Самару и ляпнешь: мол, видел Дуню в Сталинграде — засмеют.
— Ну, Данаю... Все одно фрицам фигу...
— Правильно, — улыбнулся Усольцев. — Данаю нельзя отдавать! А пока вот что: ползи-ка обратно во взвод и доложи лейтенанту обстановку. Скажи, что мы особняк оседлали и в нем решили закрепиться. Позиция выгодная: стены каменные и немец близко... Ну, вперед, одна нога здесь, другая — там! И пока темно — обратно. А за Данаю не беспокойся, уберегу...
Ушел Клинов. Усольцев один на весь пятикомнатный дом остался. Не грешно бы прикорнуть, в комнате, где Даная, две кровати с перинами — ложись и дрыхни. Однако ж нельзя: нет гарантии, что фрицы сию минуту не нагрянут. Бодрствовать надо, бодрствовать. Глаза ничего не видят, зато ухом надо ловить опасность... Усольцев вышел в коридор и присел у самой двери, чтоб на пороге встретить неприятеля, если сунется... Сел и подумал: а Клинов вроде парень прочный, не должен подвести. Не случилось бы с ним в пути неприятности...
Где-то рвануло, аж пол колыхнулся. Может, мина?.. Ну что же Клинов не вертается?
Усольцев услышал шаги... Заскрипели половицы на крыльце. Емельян встал и автомат направил на дверь. Половицы еще сильней заерзали. Скрип этот вызвал тревогу: больно много ног на крыльце... Ну, погоди, немчура! И вдруг уловил слова: «Осторожно, не лязгать!». Это же Клинов. Его самарский говор...
Клинов прибыл не один. С ним еще трое: Нечаев, Клим Гулько и новенький боец во взводе Ашот Галстян, пулеметчик.
— Это же дивизия! — обрадовался Усольцев. — Ну, фрицы, трепещите!
Всех по очереди обнял Емельян, Клима расцеловал.
— Сто лет тебя, Климушек, не видел. Жив? Цел?
— Как видишь, на усиление прибыл.
— А ты, Захарка, каким чудом сюда забрел?
— Ты ушел, и я за тобой. Это шутка, елки-моталки. Команда нам последовала: сматывать удочки. Вот мы и смотали их с Хафизовым. Его во взводе оставили, а меня снова в твое подчинение.
С новичком Усольцев тоже поговорил, узнал, что родом он из Ростова-на-Дону, слесарь, на заводе работал, десятилетку окончил русскую, а армянский язык тоже знает, и на войне с первого дня, успел даже в госпитале побывать. Ранили в Калинине, в уличном бою, а лечился в Саратове, откуда и прибыл в Сталинград.
— Вижу, все мы вояки с понятием, — сказал Усольцев.
— Только я неуч, — возразил Клинов.
— Не скажи, километра полтора пузом пропахал асфальт — это уже академия!
— Да, чуть не забыл, — спохватился Клинов. — Лейтенант велел передать, что ты, Усольцев, назначаешься комендантом особняка.
— Комендантом? Звучит. Коль так, быть и вам комендантами, — решил Усольцев и, чтобы обеспечить круговое наблюдение, за каждым закрепил комнату. Нечаев стал комендантом кухни, Гулько — коридор получил, Галстян — зал, а Клинов стал именоваться комендантом спальни.
— Подфартило тебе. Костя, — расплылся в улыбке Нечаев. — Мне бы к перинам, елки-моталки.
— Женатикам туда нельзя, — отпарировал Усольцев.
— Почему так?
— Есть причина. Верно, Клинов? Объясни Захару...
С рассветом засуетился трехэтажный дом. Усольцев, устроившись на кухне рядом с Нечаевым, хорошо видел все три его подъезда. Увидел и немцев, бежавших гуськом вдоль дома и скрывавшихся за дверью подъезда, который ближе других был к нашему переднему краю. Ожил и пулемет: дал несколько коротких очередей.
— Откуда бьет? — спросил Усольцев.
— Шут его знает. В окнах никого. Зови сюда Ашота.
Галстян с пулеметом тут же явился.
— Пристраивай пулемет у окна, — распорядился Усольцев. — Только аккуратно, чтоб не заметили тебя, Жди команды.
Немецкий пулеметчик умолк. Минут двадцать длилась тишина. Потом снова треск пошел. Теперь немец длинно строчил.
— На чердаке он, — произнес Галстян. — Оттуда блеснул огонь. Сам видел.
Из коридора явился Гулько.
— Что у тебя? — оторвался от окна Усольцев.
— Глухо. Нихто к нам не лезет.
— Все равно наблюдай. Могут нагрянуть. Будь начеку. Пулемет снова умолк и долго не подавал никаких признаков жизни. Усольцев услышал голос Клинова и пошел к нему. Тот доложил, что немцы покатили за дом орудие.
— Атаковать собираются, — произнес Усольцев. — Продолжай наблюдение.
К Усольцеву подскочил Нечаев.
— Немец к крайнему окну на третьем этаже пулемет приставил. С чердака сполз. Ашот тоже видел.
— Кочует, собака, — на ходу произнес Усольцев и примостился рядом с Галстяном.
— Беру на мушку, — сообщил Ашот. Усольцев кивнул головой и тихо сказал:
— Когда полезет открывать окно, рубани.
— Есть рубануть!
Усольцев поднял шпингалет и, осторожно толкнул раму. Окно распахнулось. Галстян еще четче увидел ствол немецкого крупнокалиберного пулемета. Немец же пока не показывался. И вдруг над особняком, прямо над его крышей, возник такой свист, что все съежились и присели. За свистом тут же последовал взрыв, от которого стены заскрежетали, и все, что было в комнате, зазвенело, забренчало, с грохотом повалилось на пол. Из коридора приполз Клим, усыпанный побелкой.
— Дверь вырвало и крыльцо будто бритвой срезало, — доложил он.
Усольцев кинулся в коридор. Все двери в комнаты нараспашку. Позвал Клинова, но ответа не последовало. Шагнул в его комнату и замер: весь угол развален, кровати перевернуты, пухом устлан пол. Лишь картина удержалась на стене, она чуть-чуть накренилась, Данаю ничем не тронуло, вот только амура, что витал над ее головой, трещина надвое разрубила.
— Клинов! — выдохнул Усольцев.
Не отозвался. Заглянул под кровати, и там не было Клинова. Стал разгребать пух, и только в углу, где громоздились простыни да одеяла, Емельян наткнулся на недвижимого напарника. Припал к нему ухом: кажется, дышит. Позвал Клима. Тот тоже послушал:
— Живе, — произнес Клим и начал легонько тормошить Клинова. — Вставай, Костя, вставай!
Клинов шевельнул руками и открыл глаза.
— Жив! — обрадовался Клим. — Гляди, Емельян, глазами моргает.
— Можешь встать? — спросил Усольцев. Клинов не отреагировал, по-прежнему недвижимо лежал. Его бледное лицо с давним шрамом над левой бровью усеяли перья-пушинки. Клим дунул, и они будто снежинки заплясали.
Клинов потянул руки к ушам и, сморщив лицо, начал их тереть.
— Он нас не чует. Оглох.
— Ты слышишь меня? — спросил Емельян. Клинов по губам Усольцева догадался, что его о чем-то спрашивают, и молча показал на уши.
— Контужен, — сказал Усольцев, и вместе с Климом они перенесли товарища в уцелевшую кухню. Там устроили ему постель и уложили.
— Мне кажется, крышка нам всем здесь будет, — со вздохом произнес Нечаев.
— Ты чего это застонал? — удивился Усольцев.
— Не немцы, так свои укокошат.
— Свои?
— Ну, а кто же всадил в нашу обитель этот снаряд или, скорее, мину? Думаешь, немчура? Наши ж бьют. Слышишь, свист над нами... Елки-моталки...
— Живы будем, не помрем... А что пулеметчик?
— Отдыхает, — ответил Галстян.
Усольцев посмотрел в окно и заметил, как из подъезда, куда на рассвете гуськом бежали немцы, трое вынесли миномет и у самого дома начали его устанавливать.
— Ну, дудки! — зло произнес Усольцев и, велев не сводить глаз с пулемета, кинулся в коридор. Никто не понял, зачем он туда пошел. Только Клим, перехватив его, спросил:
— Куда?
— За мной!
В «пуховой» комнате, подойдя вплотную к разваленному углу, через дыру увидели улицу и строения, в которых должны быть немцы.
— Держи их под прицелом, а я с минометом попробую разделаться.
Усольцев боком пролез в дыру и прыгнул вниз. Припал к холодной земле, огляделся и пополз к углу особняка. Чуть высунув голову за угол, увидел минометчиков. Они подтаскивали к миномету ящики. Еще подался вперед и замер. Немцы стали копошиться у ящиков. Потом один взял мину и пошел к миномету. Усольцев нажал на спусковой крючок, и длинная очередь из его автомата уложила всех троих.
Галстян и Нечаев все видели: минометчики не пикнули — свалились наземь и даже не шевельнулись. Тут же появился немец-пулеметчик и, толкнув раму, зачем-то высунулся в окно, возможно, хотел увидеть, кто стреляет. Галстян не упустил своего шанса: одной короткой очередью уложил немца на подоконник.
Что ж, удачно сработал гарнизон особняка: добыл первую ощутимую победу. Разделался не только с назойливым пулеметом, отчего взводу, да и всей роте, будет легче, но и убрал минометный расчет, который, конечно, готовился к обстрелу нашего переднего края. Однако победа родила и тревогу: что предпримет враг? Карты ведь раскрылись: теперь немцы точно знают, что в особняке русские, и нанесут по нему удар. Когда только — немедленно или погодя? Никто этого не знал. Усольцев обдумывал варианты. Их было три: уходить, оставаться и принять бой или самый дерзкий — ворваться в трехэтажный дом, в третий подъезд, где засели немцы, и овладеть им. Выложил товарищам все, что думал. Они заспорили. Нечаев высказался за уход из особняка к своим: выполнили задачу — и ладно. Галстян возразил: не оставлять же фрицу выгодный рубеж.
— Как мух перебьют, — кипятился Нечаев. — Вон их сколько!
— Ты считал? — зло спросил Усольцев. Нечаев не ответил. Свернул самокрутку и глубоко вдохнул в себя дым.
— Что думаешь Клим? — поинтересовался Усольцев.
— Атаковать. Умирать — так с музыкой!
— Ну что ж, атакуем. До ночи продержимся и вперед.
— Доживем ли? — буркнул Нечаев.
— Не узнаю тебя, Захар. Скис чего-то. Что ж, не держу, можешь уходить. Дверь настежь открыта — дуй во взвод, а оттуда и за Волгу...
— Обижаешь, Емельян, — насупился Нечаев. — Не надо...
Поднялся Клинов, встал и сделал шаг, за ним — второй.
— Молодец! — обрадовался Галстян. — Шагает!
Клинов снова прижал ладони к ушам.
— Ну как? — спросил Усольцев.
— Прорезается... Чуть-чуть...
За весь день немцы не потревожили особняк. Не до него им было, на них обрушился огненный шквал. Налет артиллерии, пулеметный обстрел почти не прекращались до самого вечера. Противник утих, укрылся, замер и трехэтажный дом. Его тоже доставали снаряды да пули.
Притаилась и усольцевская команда. Все спустились в более надежное укрытие — в подвал. Туда лишь глухо доносилась пальба. Ашот где-то раздобыл свечу и, произнеся армянскую пословицу: «Лучше зажечь лучину, чем проклинать тьму», — учинил свет. Заиграл патефон — находка Клима. Захламленный старой мебелью подвал наполнился музыкой, и мгновенно забылось, что наверху пляшет огненный смерч, что где-то рядом умирают люди. Душещипательные романсы увели всех куда-то далеко-далеко... Примолк Усольцев, притихли и его друзья. Царствовал лишь голос Изабеллы Юрьевой:
Саша, ты помнишь теплый вечер,Емельян боком прижался к спинке дивана, подтянул под себя отяжелевшие ноги и, закрыв глаза, увидел дом родной — детишек и Степаниду. Может, и она в эту минуту ставит ту же пластинку. Вряд ли, туго ей там, туго, не до музыки... А писем все нет и нет. Или почта с пути сбилась, или...
Не уходи.Зазвенело и в подвале, что-то сильно грохнуло наверху. Усольцев схватил автомат и, стуча каблуками по лестнице, выскочил в коридор. По стене барабанили пули.
— К бою! — во всю силу крикнул Усольцев и вскочил в комнату, угол которой был еще утром развален. Над головой вжикнула пуля. Емельян упал на пол и пополз к пролому, через который и увидел бегущих немцев.
— Пулемет сюда!
Галстян тут же подскочил и дал очередь.
— Бей гадов! — крикнул Усольцев и пополз в коридор.
А в коридоре уже держал оборону Гулько. В распахнутую дверь одна за другой влетали автоматные очереди, даже гранату немец швырнул, но она влетела в дверной проем и, ударившись о стену, разорвалась на улице. Клим без остановки стрелял из автомата. Немцы, прижавшись к земле, ползли к дому. Усольцев приподнялся на колено и кинул лимонку в ползущих.
— Ура! — сорвалось с уст Клима, увидевшего столб земли в том месте, где ползли немцы. — Пуп надорвете, а к Волге не пройдете.
Усольцев подался на кухню, откуда Нечаев с Клиновым держали под прицелом трехэтажный дом. Но тут было тихо.
— Захар, дуй к Климу. Подсоби ему. Здесь Костя один справится.
До самого темна немцы атаковали особняк. Но к его стенам не смогли приблизиться. Усольцевские ребята отстояли свою позицию и не понесли никаких потерь. Зато враг не досчитался многих солдат: немало их покосил Галстян, да и остальные тоже поработали основательно.
— Добрые стены, — сказал Клим, когда все улеглось и стихло, — крепкие. Фрицам не пробить их.
— Не скажи, — возразил Захар. — Снаряд же прошиб.
— То снаряд, — стоял на своем Клим. — А пулям слабо.
— И все-таки отсюда надо сматываться, — сказал Усольцев. — Будем менять позицию. В трехэтажный надо забираться. Малость отдохнем — и вперед! Всем набить диски, подготовить гранаты!
В подвале воцарилась тишина. Все, кто где, пристроились и примолкли, умаялись. Бой много сил отнимает, и не только физических, но и моральных. Когда на тебя наседает враг, ты мобилизуешь все: и волю, и нервы, и характер, ты, словно пружина, сжимаешься до предела и остаешься в таком сжатом состоянии до самого последнего выстрела, который неизвестно когда наступит... И только вот сейчас у Усольцева и его товарищей пружина разжалась. Не надолго, правда, но пришла блаженная минута, когда можно расслабиться, оттаять, забиться куда-нибудь и покойно полежать. Ничего не надо — ни разговоров, ни света, а вот так остаться в темноте — солдатский рай!..
Подвал ожил внезапно, никто не ждал такого сюрприза — прибыло пополнение. Еще два бойца влились в команду Усольцева: Ваня Петропавловский и Миша Зажигин, тот самый, которого волной смыло с палубы «Гасителя» в Волгу, но он не утонул, а доплыл до берега.
Зажгли свечу. Ваня принялся разгружать сидор. Прямо на диван ложились автоматные диски, гранаты и кое-что из продовольствия. Напоследок он достал фляжку и протянул Усольцеву.
— Старшина велел тебе в руки передать.
— Наркомовские? — Захар крутнул ус.
— Они. Для сугреву.
— Наливай-ка, — засуетился Захар. — Душу отогреть надобно.
— Погоди, — успокаивал Усольцев товарища, — не гоношись.
— Не тяни, Емельяша, скиснуть может.
Емельян отдал фляжку Петропавловскому и велел припрятать.
— Зачем же? — не унимался Захар.
— Не волнуйся. Свое получишь. Вот займем трехэтажку — там и отметим.
— Когда еще это будет! — махнул рукой Захар и успокоился.
Ваня еще одну неожиданность уготовил Усольцеву — вытащил из-за пазухи письмо.
— Пляши-ка! — потребовал он.
— Мне? — удивился Емельян и протянул руку.
— Не-е, спляши раньше.
— А мы уже наплясались, — сказал Ашот. — Был здесь веселый хоровод... Под фрицеву музыку...
— Это мы слыхали. Долго у вас тут тарахтело. А когда умолкло, лейтенант нам велел к вам пробиваться, разузнать все, и если есть потери, любым способом доложить. Но, я вижу, все вы в здравии... Чего ж не пляшешь?
Сплясал Усольцев: топнул ногами, крутанулся и только после этого получил письмо. Придвинулся к свече, дрожащими руками оторвал краешек конверта и достал исписанные тетрадные листки.
— Степанидушка писала, — шепотом произнес Емельян. — Ее рука...
— А Клим где? — вдруг спросил Ваня. — Ему тоже есть писулька.
— Наверху, — ответил Галстян, — дневалит.
— От кого бы это Климу? — удивился Захар. — У него же все там, под немцем.
Ваня шепнул Захару на ухо:
— От нашей Катюши.
— Любовь! — таинственно произнес Захар. — А моя бабенка молчит.
Поднял голову Емельян.
— Захар, подмени Клима. Только внимательней смотри!
Пришел Клим, взял листок-писульку и, как и Емельян, присел к свету. Оба читали молча. Клим быстро пробежался по ровным Катюшиным строчкам и, сложив листок вчетверо, сунул в карман, а Усольцев, прочитав раз, вернулся снова к первым строкам.
«Здравствуй, мой дорогой муженек Емелюшка! Не серчай, что зову тебя Емелюшкой, знаю, ты недолюбливаешь такого обращения, но мне приятственно так звать тебя. Ты уж прости.
Здравствуй, пропажа наша! Слава Богу, нашелся. А я вся изревелась, нисколечки не осталось слез — все выплакала. И детки, Катюшка и Степашка, глядя на меня — плаксу, тоже наревелись. Это ж надо, столько голоса не подавал, поди, боле года. Неужто нельзя было хоть с какой оказией передать письмецо? Да что я, дура, болтаю, видать, худо тебе, мой милый, было, коль ты замолк. Соседки мне говорили, что будто ты плененный, а быть может, весь изувеченный или совсем, типун им на язык, убитый. Но я не верила и, стыдно сказать, просила бабусю Марью свечку в церкви поставить и помолиться за твое здравие. Она исполнила мою просьбу. Я отблагодарила ее: дала полведра картошки.
И вот ты живой. Получила твое письмецо и побежала к бабусе Марье, поделилась радостью, а она: это моя молитва спасла его. Смешно, правда? Но ты не серчай на мою болтовню, и на бабусю Марью тоже не серчай, она верующая — пущай себе верует, ведь старый человек. А может, в самом деле свеча что-то и сотворила?
И где это ты, Емелюшка, в молчании пребывал, может, и вправду в плен тебя забрали, а? Ну да что это я с глупыми вопросами пристаю, живой ты — вот и вся правда. В нашем Истоке почти в каждой избе слезы, все несет и несет почтальон похоронки. И когда же придет конец этому убийству? И когда окаянный Гитлер подохнет? Степашка просит, чтоб я папке написала, что он скоро подрастет и тоже пойдет на войну, и всех «хвашистов» перебьет. Во какой у нас сынок! Твоего засолу. И Катюшка тоже славная. Мне с ними легко, они такие послушные, помогают мне по хозяйству. Теперь я не хожу, а летаю. Это твое письмо мне крылья приладило. Правда, правда. Нисколечки не лгу.
Ты вот, Емелюшка, пишешь, что когда домой вернешься, выроешь блиндаж и в нем будешь жить. Блиндаж — это как погреб? Так разве ж в погребе без солнца жить можно? Нет, Емелюшка, ни за что не пущу тебя в твой блиндаж, не нужен он нам...»
Взглянул на часы: без пяти минут двенадцать — пора! Письмо, не дочитав, положил в карман и поднялся. Клим тоже встал. Растормошили Галстяна и Клинова. Подошел Емельян к Зажигину и спросил:
— Как батя?
— Ранило его. В госпиталь отправлен. За Волгу.
— Жить будет?
— Кто ж его знает...
Емельян сочувственно похлопал Зажигина по плечу и спросил:
— Гранаты при тебе?
— На месте.
— Ну, ребята, пошли! — скомандовал Усольцев и первым пошагал наверх по лестнице.
8
Уже трое суток команда Усольцев держала трехэтажный дом в своих руках. Нелегко он дался: лишились двух бойцов. Ваню Петропавловского вражина насквозь прошил автоматной очередью, он моментально скончался. А Клинов жил с полчаса, умирал тяжело, стонал и в бреду кого-то звал, с кем-то ругался, напоследок прокричал: «Эх, Самара-городок...» — и умолк. Похоронили обоих у самого дома. Еле вырыли могилку: немцы строчили без удержу по дому, но Галстян со своим пулеметом прикрыл землекопов — Зажигина и Нечаева. Своими лопатами они сравнительно быстро одолели тяжелый грунт и уложили рядышком Петропавловского и Клинова, затем засыпали их и даже на фанере написали, кто здесь покоится. Не было музыки, но зато стрельбы было под завязку. И ракеты в небе висели.
Снова впятером остались, впятером на такой большой дом. Однако ж не в том суть, что дом громадный, надо было поудобнее определиться в нем, занять такой угол, который больше всего подходил бы для удержания позиции. А она, позиция эта, очень выгодна, отсюда из дома противник хорошо просматривался, и любые его попытки продвинуться на этом участке к Волге своевременно пресекались. Усольцев сразу определил, что занимать надо западный торец дома — первый подъезд. Так и сделал. И вот уже три дня немцы ни на метр не могут продвинуться, хотя много раз — Усольцев со счету сбился — атаковали. Противник не жалел огня: все окна повыбивал, несколько пробоин в стене из орудия сделал, но гарнизон дома держался. Помогла сноровка: Усольцев избрал кочующую тактику, то они встречали неприятеля огнем с третьего этажа, то опускались на первый или второй. Такие действия запутывали немцев и, конечно же, помогали нашим уцелеть.
Дом выступом врубился в позиции неприятеля и доставлял ему немало хлопот. Немцы стервенели, искали способ подавить его, однажды попытались взрывчатку подложить, но не смогли осуществить замысел — пулемет Галстяна навсегда пригвоздил подрывников к земле. До сих пор взрывчатка и трупы лежали на асфальте перед домом.
На исходе третьего дня, когда пальба улеглась, Клим с Захаром спустились в подвал и в дальнем закутке, за дощатой стенкой услышали голоса — негромкие, осторожные. Постояли, прислушались — голоса стихли. Клим поднялся наверх и сообщил Усольцеву. Он тут же сам пришел в подвал.
— Кто здесь? — спросил Захар.
— Наверное, население. Слышал плач ребенка. Толкнули дверь — не поддается. Услышали шепот, вроде женский.
— Откройте! — произнес Емельян.
Кто-то мягко ступая, подошел к двери и спросил:
— Кто такие?
— Свои. Русские.
— Открывай, Анисья, наша мова, — произнес за дверью старческий голос.
Дверь распахнулась. Усольцев скользнул фонариком по узенькой комнате, вдоль стены которой на полатях, прижатые друг к другу, лежали люди — взрослые и дети.
— Целый колхоз, елки-моталки! — удивился Захар. Полати зашевелились, кое-кто приподнялся, а старый человек с рыжей бородой встал и зажег лампу. Скачущий на фитиле огонек блекло осветил закопченные стены.
— Закурить не буде? — спросил дед. Захар вынул кисет и подал деду.
— Тапереча бачу, што свои, — дед расплылся в улыбке.
— Правда, вы наши? — затараторила молодуха с длинными распущенными волосами. — Советские?
— Не сумневайтесь, — ответил Захар. — Мы — Красная Армия.
— Ура! — выкрикнул писклявый голос.
— Не надо так громко, — сказал Емельян. — Немцы услышат.
— Проклятое отродье, — сплюнул дед. — Вишь, куды нас нехристи втолкали. На волю не вылазим. Чахнем тута.
Усольцев поинтересовался: кто где жил?
— Я из ентого дому, — ответил дед. — Кое-хто из суседних, порушенных. А вон тот малец, чернявый который, издалеча.
Усольцев подошел к полатям, где лежал черненький кудрявый мальчик лет пяти и испуганно смотрел своими крупными глазами на незнакомого. Он жался к пожилой женщине.
— Не бойся, Додик, — успокаивала мальчика женщина. — Дядя добрый...
— Откуда ты, черныш?
— Я — грузин, — боязливо выговорил Додик. Женщина засмеялась и пояснила:
— Мы научили его, чтоб говорил немцам, что он грузин. Вот и вам сказал. Умница...
— А вообще, ен яврейчик, — встрял дед. — Мы яво от ерманцев прячем. Вишь, уберегли.
Женщина, обняв Додика, рассказала Усольцеву и Нечаеву печальную историю про то, как однажды немцы, подкатив на крытой брезентом машине к дому, где гостили Додик, его мама и взрослая сестренка, приехавшие из Витебска, учинили облаву. Выгнали всех на улицу и начали заталкивать в кузов. Додик поскользнулся и у колеса упал. А поблизости стоял парень лет пятнадцати — Сидоров Коля, он схватил Додика и скрылся. Немцы ничего не заметили. Парень этот на руках принес мальчика в квартиру к своей маме.
— Вот так я заимела сыночка Додика.
— А Коля Сидоров, ваш сын, где?
— К нашим бойцам ушел. Воюет, — смахнула слезу женщина.
Усольцев порылся в кармане и, ничего там путного не обнаружив, кроме перочинного ножика, в сердцах произнес:
— Беда какая, нечем мальца угостить... А ну, Захар, сбегай наверх и принеси кое-чего. Сам знаешь!
Захар мигом вернулся. Принес полбуханки хлеба и кусок шоколада. Усольцев подал шоколад Додику, а хлеб положил на стол.
— Чем богаты, — сказал Емельян и спросил у деда, дымившего цигаркой: — Вы случаем не из белорусских краев?
— Едрено корень, як пазнав?
— По выговору.
— А ты, служивый, не земляк ли, можа, тоже оттуда?
— Почти. Воевал в Белоруссии.
— Ну, земляк... За сустречу не мешало б по чарочке, да нема... Другим разом...
Дед разговорился, все про себя рассказал: как в тридцатом покинул свою деревню под Речицей, а покинул потому, что раскулачивание пошло, и он, почуяв, что и до него ненароком могут добраться, темной ночью с котомкой на спине махнул «куды вочи бачать». Аж до Волги добрался. Здесь и остановился.
— И добре жил, кали б не ерманец, штоб яму халера в бок... Таперча вось тут один в жаночам гарнизоне...
— Дед Кузьма — что надо! — рассмеялась молодуха с распущенными волосами. — Справляется... Командует нами.
Дед подошел к столу, взял нож и принялся разрезать хлеб на мелкие ломтики, чтоб всем досталось. Усольцев приблизился к Нечаеву и над ухом спросил:
— У нас много осталось?
— Чего?
— Ну, хлеба.
— Столько же. Полбуханки.
— Принеси... Мы раздобудем.
Усольцев впервые увидел, как дети, да и взрослые, с жадностью ели хлеб, а женщина, которая сидела рядом с Додиком, совсем не прикасалась к хлебу, а нюхала его. Она отламывала от краюшки маленькие кусочки и давала их мальчику. До боли сжалось сердце у Емельяна. Подумал: может, вот так же голодают и страдают не только в этом подвале, а и в других, не все ведь успели эвакуироваться. А сколько домов завалено — там же люди могли быть...
— Ну что ж, прощайте. Мы пошли, — сказал Усольцев и решительно повернулся.
Старая женщина, молча лежавшая в самом углу, заголосила:
— Не оставляйте нас, сыночки! Прогоните иродов!
— Успокойтесь, мамаша! Дом этот теперь наш. Скоро и весь Сталинград очистим, — уверенно произнес Усольцев и вместе с Нечаевым покинул подвальную обитель.
Утром немцы снова — в который раз! — принялись атаковать дом. Били по нему из разных углов и даже с южной стороны, откуда раньше огня не было. Усольцев забеспокоился: в клещи берут!
С юга строчил пулемет крупнокалиберный, местами даже стену пробил.
— Клим, дуй на чердак и приглядись, откуда он садит? Клим живо помчался наверх и, вернувшись, доложил Усольцеву, что немец бьет из будки, которая вблизи особняка.
— Во куда забрался, падло, — в сердцах произнес Емельян. — Мы в ней с Клиновым были, когда пробирались в особняк. Ну да, то трансформаторная будка.
— Наверное, на ней провода оборванные болтаются...
— Точно. А ну, я погляжу, — и Усольцев кинулся на чердак.
Все подтвердилось: та самая будка, из которой они с Клиновым рванули в особняк. Бил пулемет из небольшого пролома в стене будки. Как же выколотить этого фрица оттуда? Взорвать бы, да взрывчатки нет. А гранаты для чего? И Усольцев решился на отчаянный шаг, о котором он немедленно доложил товарищам, — пробраться к будке и ударить.
— Елки-моталки, — удивился Захар. — Все огнем поливается, а ты говоришь — пробраться к будке... Еще одну могилку рыть придется.
— Не каркай, — отпарировал Емельян. — Решено. Я иду!
— И я, — произнес Клим.
— Один иду. Только один. Двоим там делать нечего. А вы, особенно Галстян, ударьте покрепче. Перекройте их пальбу огнем.
Усольцев, когда вставил в автомат новый диск, уложил гранаты, попросил Клима проводить его до выхода. У порога он вынул Степанидино письмо и передал его другу.
— Если что, напишешь... Адрес на конверте...
Клим не ждал такого — аж язык отняло. Хотел что-то сказать, но не успел, Усольцев скрылся за дверью. Клим побежал на второй этаж, чтоб увидеть Емельяна через окно, но приблизиться к нему не смог — немец не унимался, посылал очередь за очередью. Пули, врываясь через оконный проем, будто пчелиный рой, носились по комнате и хлестали по противоположной от окна стене. Климу пришлось ползти по полу, чтоб пробраться в какой-либо другой закуток.
Усольцев, выйдя из подъезда на улицу, сразу определил, что в одноэтажном особняке никого нет, и он решил обходить этот дом слева, там, за его стеной, обращенной к нашему переднему краю, безопасней. Согнулся и побежал. Прижался к стене особняка, продвинулся к углу и увидел трансформаторную будку. Она по-прежнему поливала огнем. Как же быть теперь? Ползти прямо к будке — могут обнаружить, ведь наверняка у пулемета двое: один стреляет, другой наблюдает, а дырок в стенах будки хватает. И Усольцев не полез напропалую, а сделал зигзаг: пополз от стены на восток, а метров через полсотни скрылся за какими-то кирпичными развалинами. От них взял вправо и таким образом оказался с тыльной стороны будки. Добравшись до нее, прижался к стене и замер. Будка словно живая дрожала от стрельбы.
Малость отдышался и осторожно просунул голову за угол — дверь чуть-чуть приоткрыта. Все верно: будка от стрельбы газами полнится — надо проветривать. Усольцеву аж светлей стало на душе: какая подходящая ситуация. Вынул из сумки гранату, шагнул к двери и, тихо приоткрыв ее, дернул чеку, кинул гранату внутрь будки и сам пулей отскочил от стены и повалился на мокрый асфальт. Граната так грохнула, аж вырвала весь потолок и дверь в щепки превратила.
Тем же путем Усольцев добрался до своих. Цел-целехонек, только весь измазюканный.
— Ну, как пулемет? — был его первый вопрос.
— Концы отдал, елки-моталки.
— Полегчало? — спросил Емельян.
— Спрашиваешь...
— А у вас что?
— Утихомирились, — ответил Ашот. — Вон посмотри, четверо лежат.
Усольцев посмотрел в пролом. Действительно, у покосившегося забора увидел четыре трупа.
— С правой стороны хотели нас обойти. Бегом бежали. Я и дал по ним очередь...
— У нас тоже беда, — сообщил Клим. — Мишку Зажигина ранило.
— Тяжело? — спросил Емельян.
— Пуля щеку порезала и ухо продырявила. Мы с Захаром в подвал его отвели, к жильцам. Там одна дивчина фельдшерицей назвалась. Взялась лечить...
И уже до самого вечера немцы не шевелились. Присмирели и усольцевские бойцы. Если бы не Нечаев, уснули бы — так устали. Но Захар, будто его кто-то ужалил, подскочил и во все осипшее горло крикнул:
— С праздником, елки-моталки!
— Правда же, сегодня же седьмое ноября, — встрепенулся Клим.
— Где наши сто граммов? — вздохнул Нечаев. — Нетути. А надо бы... Может, я махну к старшине, а?
Усольцев хотел что-то сказать, но не успел, совсем рядом прогремели два выстрела, сотрясшие дом.
— Танк ползет, — крикнул из угловой комнаты Галстян. — Прямо на нас!
Усольцев подбежал к Ашоту и увидел сверху медленно двигавшуюся темную громадину. Танк взревел и, увеличив скорость, всей своей броневой массой ударил в стену. Дом задрожал. Танк дал задний ход и повторил удар.
— Клим, — крикнул Усольцев, — беги в подвал и у жильцов раздобудь керосин и какую-нибудь дерюгу.
— Для чего? — не понял Клим.
— Ну скорее!.. Факел нужен.
Клим принес и керосин в жестяной банке, и старое одеяло. Усольцев свернул одеяло валиком, а Клим облил его керосином и поджег. Емельян понес факел к разбитому окну и швырнул огненный шар вниз. Пламя легло прямо на корму танка, на то место, где мотор. Клим плеснул остатки керосина на башню. Все отпрянули от окна подальше, лишь Галстян остался с пулеметом у пролома.
— Как он? — спросил Емельян.
— Горит, — ответил Ашот. — Огонь и за башню ухватился... Пополз назад... Из люков вылезают...
— Бей их, — скомандовал Усольцев, и его голос утонул в пулеметной трескотне.
В этот миг, будто на зов пулемета, в дом нагрянул лейтенант Брызгалов с двумя бойцами. Все трое принесли с собой кучу посылок, как сказал взводный, дар нашего трудового тыла.
— Где тут у вас поспокойнее? — спросил лейтенант Усольцева. — Собирай всю команду. Буду речь держать.
— Мы все налицо.
— Как? Всего четверо? Остальные где? Посылок-то семь мы прихватили...
— Было семь. Теперь четверо нас. Есть и пятый — Зажигин. Он ранен, в подвале лежит. А Ваню Петропавловского и Костю Клинова потеряли. Во дворе похоронили.
Лейтенант снял шапку и склонил голову.
— Зубов, флягу! — обратился Брызгалов к бойцу, с которым пришел. — Посуда имеется?
— Один момент, — подпрыгнул Захар и, удалившись за дверь, тут же появился со стаканами.
Брызгалов сам налил каждому по полстакана, поднес Галстяну, дежурившему у пролома, его дозу и скорбно произнес:
— Помянем друзей — Петропавловского и Клинова, и всех остальных, павших во взводе. Пусть волжская земля будем им пухом. Мы их не забудем. Отомстим немчуре.
Все выпили. Захар даже крякнул. Потом лейтенант, отметив мужество Усольцева и его товарищей, вручил каждому по посылке.
— А награды потом будут. Я представил всех.
— И меня? — с хитринкой спросил Захар.
— И вас, боец Нечаев. Разве не достойны?
— Нет, я не имею возражений. Только мне бы медаль, которая с красной ленточкой. Можно?
Все рассмеялись и принялись за посылки. Чего в них только не было: и носки шерстяные, и носовые платки, и кисеты с вышивкой, и махорка, и пакетики курительной бумаги, а в Климовой посылке была и книга. Клим громко прочитал: «Малахитовая шкатулка».
— Покажи-ка, — протянул руку Усольцев. — Верно. Павла Петровича Бажова сочинение. У меня дома такая же книга имеется. Степанида, жена, в Свердловске купила. Мы с ней от корки до корки прочитали. Сильно написано.
Усольцев отвернул обложку и увидел надпись: «Товарищ боец! Защитник наш! Поклон тебе с Урала. Прими сие творение талантливого человека нашего Каменного Пояса, прочитай сам и товарищам передай — пусть и они прочтут. В этой книге — мудрость и красота нашей земли, которую вы защищаете. Благодарствуем вас! К сему — жители Нижнего Тагила Матрена Сидоровна и Андрей Родионович Широбоковы».
— Возьми, — Усольцев отдал книгу Климу, — на свободе все вместе почитаем.
— Угадайте-ка, что здесь? — крутнул ус Нечаев и показал серые шерстяные носки.
— Ну, носки, — ответил боец Зубов.
— Не-е, внутри, в носках что?
— Кукиш, — выкрикнул Клим.
— Ну и получишь кукиш, — сказал Захар и извлек из каждого носка по стограммовой бутылочке. — «Мерзавчики» это, а не кукиш. И еще записочка тут имеется.
— Ну-ну, читай, — попросил лейтенант. Захар прочитал: «Товарищ уважаемый красноармеец или, возможно, командир! Выпей на здоровье и бей этих фашистов до самой победы. Коль желаешь, я буду тебе писать часто-часто, потому как я еще совсем молодая и не замужем. Только ты мне ответь. С уважением — Фрося».
— А адрес? — спросил Галстян.
— Есть, на конверте. Тут написано: город Кыштым.
— Впервые слышу, — сказал Галстян. — Это где?
И снова дом вздрогнул от взрыва. Взводный встал и направился к пролому. Последовал еще удар — и прямо в стену.
— Бьют из орудий, — сказал лейтенант. — Всем вниз. И на первом этаже не было спасения: немцы посылали снаряд за снарядом. Рухнула торцовая стена.
— Кто в особняке? — спросил взводный.
— Пустует, — ответил Усольцев. — Занимай его! — скомандовал лейтенант. Наступившая темень укрыла действия бойцов. Они спокойно добрались до особняка и устроились там, как прежде. А лейтенант, захватив с собой раненого Зажигина, отправился во взвод. В усольцевскую группу влился новый боец — Зубов. Когда спустились в подвал и зажгли свечу, Усольцев перво-наперво поинтересовался новичком.
— Давно воюешь?
Зубов не спешил отвечать, он шевельнул губами, как показалось всем, что-то глотнул, отчего на длинной шее задвигался острый кадык.
Усольцев повторил вопрос. И только сейчас Зубов как-то несмело, а скорее, неохотно ответил:
— Понимаешь, я там был... За Волгой...
— В артиллерии? — спросил Усольцев, зная, что именно из-за Волги бьют дальнобойные орудия.
— Не в артиллерии, а в заградотряде.
Нечаева будто ужалило, аж подскочил.
— В наши затылки целился?
Зубов сконфуженно пожал плечами, и снова заерзал кадык.
— Мы тут друзей хороним, сами у фрицевых стволов ползаем, а они, мать их в душу, там, за Волгой прохлаждаются. Вот и хорошо, что тебя сюда пихнули...
— Ладно, не кипятись, Захар, — успокаивал друга Емельян. — Он ведь боец, куда поставят — там и служит. Тебе велят отправляться в заградку — не пойдешь разве?
— Ни за что! Чтоб я по своим?..
— И я по своим ни разу не стрельнул. Ей-богу! Был один момент. Наши в лодку сели и поплыли, а немец начал бомбить. Лодка и повернула назад. У берега бойцы повыскакивали из лодки и врассыпную. А наш командир как завопит: «Стой, стрелять буду!». И стал пулять. Меня в жар бросило. Они остановились. Командир наш, злой такой, выбрал троих и говорит: «Первыми из лодки бежали. Расстрел!».
— Ну и расстреляли? — спросил Галстян.
— Не знаю. Их куда-то увели.
— Вот что творят, — снова не стерпел Нечаев. — Свой своего... Хватит про это. Давайте «мерзавчики», елки-моталки, раздавим, а то скиснут.
— А Фросе из Кыштыма писать будешь? — вдруг спросил Галстян. — Она ждет.
— Не-е, я женатик. Климу отдам письмо. Пущай он пишет ей. Клим, согласен?
— Не зови. Он наверху. Наблюдает, — сообщил Усольцев. — И вообще ему твоя Фрося не нужна. У него Катюша... Понял?
— Да, да, конечно. Эх, елки-моталки, надо было лейтенанту передать письмишко, он же холостой.
— Силен ты, Захар, задним умом, — сказал Усольцев и велел разлить всем из «мерзавчиков».
Ночь прошла спокойно, а утром немцы вновь начали долбить снарядами дом и к полудню основательно развалили его, остался целым лишь один подъезд, тот, который был ближе к нашему переднему краю.
— И население, кажись, завалило, — забеспокоился Захар.
— Вечером попытаемся проникнуть к ним, — решил Усольцев.
— Бедолаги, — сказал Захар и закурил. — Смотрите-ка, человек идет, — обратился к Усольцеву, сидящему на полу у стены, Зубов.
Емельян поднялся и взглянул в окно.
— Не вижу никого.
— Он за домом скрылся. Сам видел. С ведром шел.
— Немец?
— Вроде не немец. В кожушке и зимней шапке. А может, и немец.
— Клим! — позвал товарища Усольцев. — -, Слышал, что Зубов говорил?
— Слыхал.
— Обогни-ка дом справа. Только осторожно. Понаблюдай за ходоком и определи — куда путь держит.
— Есть! — ответил Клим и быстро выскочил на улицу. Усольцев с Зубовым видели, как он, пригнувшись к земле, побежал, затем пополз к уцелевшему торцу, а вскоре и скрылся за ним.
Климову никаких трудов не представляло обнаружить человека с ведром. Он шел, изредка озираясь, вдоль дома и вышел прямо к торцу, за которым стоял Клим.
— Стой!
Мужик в кожушке застыл. Клим поманил его пальцем. Тот сделал несколько шагов и встал рядом с Климом.
— Куда идете?
— К Волге... Воды надо...
Клим не стал больше допытываться, а велел мужику следовать с ним.
Усольцев пристально посмотрел в лицо пришельцу и определил, что ему за сорок, а может быть, и все пятьдесят. Давно не брился. Глаза маленькие, часто мигающие, словом, вид испуганный.
— Кто такой? Назовитесь.
— Ф-ф-фамилия моя, — с трудом произнес, заикаясь, мужик, — Злы-ы-ыднев. Зо-зовут Ан-д-дреем.
— Спокойнее говорите, — сказал Усольцев. — Где живете? Откуда идете?
Злыднев чуть успокоился, и четче стала его речь.
— Живу т-там, где немцы. В з-землянке. И ж-жена т-там, и с-сынок.
Дальше Злыднев рассказал, что шел за водой, потому как давно без воды живут. И Усольцев ощутил, что не всю правду выкладывает Злыднев, что не так-то просто уйти от немцев в направлении к русским. Тут что-то не то, и он спросил напрямую:
— Кто послал за водой? Только честно.
Не выдержал взгляда Усольцева мужик — опустил голову.
— Н-н-немцы.
— Вот это уже правда.
Мало-помалу картина прояснилась четко. Вода, за которой шел Злыднев, — это прикрытие, главное — Злыдневу поручалось по возможности больше разглядеть, что делается у русских: какие дома занимают и конкретно — есть ли еще кто в доме, который они, немцы, только что подвергли артиллерийскому обстрелу.
— Ах, сука-шпиен, — выкрикнул Захар. — Фашистам служишь...
— Н-не с-с-служу, — схватился за голову Злыднев, — з-з-зас-ставили. По-показали на ж-жену и Ди-Димку и с-сказали: «П-пук... П-пук...» Я и п-п-пошел...
Злыднев, волнуясь и заикаясь, рассказал, как голодно и страшно им живется, как немцы измываются над ними, к жене пристают. Усольцев слушал и думал о своем: а нельзя ли использовать этого мужика для дела?
— Грамотный? — спросил Емельян.
— К-ко-конечно.
— Рисовать умеешь?
— Та-так с-себе.
— Изобрази на бумаге свой маршрут — как шел и немецкое расположение. Сможешь?
— С-с-смогу.
Нашлась тетрадка, которую Усольцев положил перед Злыдневым, и он, взяв из рук Клима карандаш, стал изображать линиями, точками, крестиками немецкие позиции. Усольцев понимал, что Злыдневу далеко не все известно, но даже те малые сведения, которыми он располагал, представляли определенный интерес. Вот, скажем, позиция минометчиков, отмеченная крестиком, сразу заинтересовала Усольцева. Удобный подход к ней — по овражку. В том же овражке — блиндаж. В нем минометчики отдыхают, спят. Ночью только один часовой бодрствует... есть над чем подумать?
Через час Усольцев, прихватив Захара, явился к лейтенанту Брызгалову. Взводный надолго не задержал мужика. Допросил и, проинструктировав, как вести себя и что говорить немцам, отпустил.
— Чтоб жене и сыну худо не было, иди! Зачерпни в Волге воды и топай.
Злыднев низко поклонился и ушел, а лейтенант не долго думая вслух произнес:
— «Языка» надо взять... Вот в этом блиндаже, — и он показал на крестик, которым Злыднев отметил минометную позицию. — А?
— И я так подумал... Еще до того, как идти к вам...
— Это хорошо, что наши мысли совпали. Надо связаться с полковыми разведчиками. У них что-то не получается. Ротный говорил: не могут никак «языка» взять.
— Не надо никому ничего говорить. Пока будем докладывать, уточнять — время уйдет. Сами возьмем.
— Кто это «сами»?
— Я и мои орлы... Этой ночью...
— Ну, Усольцев, ну, земляк!.. Дай лапу! — и лейтенант крепко пожал шершавую Емельянову руку...
В поиск за «языком» пошли втроем — Усольцев, Галстян и Гулько. Еще засветло пробрались в ту трансформаторную будку, в которой Емельян покончил с крупнокалиберным пулеметом, и оттуда, разглядев местность, определили очередной рубеж — развалины рухнувшего дома. Тихонько, по одному, проскочили и к развалинам. В них укрылись. Пристроились около уцелевшей наполовину стены, в которой нашли несколько сквозных пробоин, и стали наблюдать. Увидели тот овражек, отмеченный Злыдневым на тетрадном листке прямой линией. В него и впились глазами.
— Вижу, — прошептал Ашот. — Что-то шевелится, подпрыгивает.
— Где? — Усольцев прижался к Галстяну.
— Вон куча. За ней — то ли голова, то ли что-то на ветру колыхается.
— Вижу, вижу.
— И я бачу, — отозвался Клим. — То голова... Скачет... Зябко ведь.
— Ползем туда, к куче. Я — впереди, а ты, Клим, за мной. Ты же, Ашот, по кирпичам поднимись выше и держи на прицеле ту голову. Коль кинется на нас... Сам знаешь, что делаешь... А когда мы к куче доползем, двигай к нам.
— Понял, — ответил Ашот.
Галстян глаз не сводил с двигавшейся головы. Она все подскакивала и подскакивала. Холодно, видать, фрицу, сам себя греет. А кругом тишина. Только ветер, цепляясь за развалины, за пожухлый ковыль, тягуче завывает.
Умолк пулемет так же внезапно, как и застрочил. Голова снова замаячила из-за кучи. Зашевелились и Усольцев с Климом, снова подавшись вперед, и, кажется, вот-вот достигнут намеченного рубежа. Ашот спустился с кирпичей и подался к друзьям.
Усольцев, прижавшись, как и Клим, к сложенному в копну бурьяну, услышал постукивание сапог — немец топтался. Емельян осторожно и медленно полез по склону обрыва вверх, а Клим подвинулся влево — так условились. Немец, повесив автомат на шею, захлопал руками, чтоб погреть их, — озябли. Емельян, очутившись наверху, не мешкая, прыгнул прямо на немца. И Клим, выскочив из-за копны, схватил фрица за лицо и всей ладонью закрыл ему рот. Немец был сбит с ног и придавлен. Подоспевший Ашот вставил ему кляп, чтоб не пикнул, и связал жгутом руки. Усольцев приподнялся и увидел ровик, который вел в блиндаж. Знаком показал Галстяну, чтоб оставался при немце, а Клима позвал с собой. Резко толкнул дверь, и оба — Емельян и Клим — шагнули в блиндаж. Тускло горел фонарь. На нарах лежали трое. Каждый накрыт шинелью. У того, что лежал посредине, Емельян заметил на погоне какую-то завитушку, видимо, старший, и показал на него пальцем. Клим понял: этого брать надо! С крайними разделались тут же: по одному выстрелу — и делу конец.
Средний и пискнуть не успел — скрутили и поставили на ноги.
— Вперед! — скомандовал Усольцев.
Немец уперся. Клим показал нож и, моментально вспомнив немецкое слово «ферштейн», произнес его. Немец мотнул головой и направился к выходу.
Обратный путь быстро преодолен, нигде не задержались — ни у развалин, ни у трансформаторной будки. У самого особняка разведчиков встретил Нечаев.
— Ну слава Богу! Мы как услышали стрельбу, — пулемет клацал, — недоброе подумали... Какого здоровущего селезня приволокли! Ну, молодцы, елки-моталки.
9
Немцы как-то совсем притаились. То ли дождь с ветром загнал их в теплые укрытия, то ли иная была причина, но они в последние двое суток не лезли на позиции второй роты. И особняк, в котором по-прежнему комендантствовал Усольцев, тоже фрицы не беспокоили. Постреливали, правда, изредка, но атак не было. Больше того, рота даже улучшила свои позиции, продвинулась несколько вперед и вплотную приблизилась к трехэтажному дому.
— Не нравится мне такая молчанка, — выразил свое состояние Галстян. — Какая-то подозрительная тишина.
— Завсегда так перед грозой, елки-моталки.
— Грозу, что ли, чуешь? — спросил Захара Усольцев.
— И я чую, — подал голос Клим. — Когда на передке тихо, в штабах суета. Пролезть бы туда...
— А кто мешает? — спросил Емельян Клима. — Топай к Волге, найди блиндаж комдива, входи и докладывай: мол, я, боец Гулько, имею желание проинспектировать вас, товарищ генерал...
— Не-е, мне туда не надобно. В немецкий штаб проскользнуть бы...
— Ого-го, куда замахнулся, елки-моталки. А что, по-ихнему шпрехаешь, разузнал бы тайны самого ирода Гитлера и нам бы шепнул.
— Непременно, тебе одному и шепнул бы. И чтоб тихо...
— А ну, тише, — вдруг насторожился Емельян. — Я слышу гул.
— Правда, гудзе, — подтвердил Клим. Усольцев высунул голову в окно. Самолеты низко плыли к Волге. И тут же поднялся грохот, шум, треск. Рвались не только бомбы, но и снаряды, мины. На глазах Усольцева и его товарищей мина угодила в уцелевшую часть трехэтажного дома и вконец развалила его.
— В подвал! — скомандовал Усольцев, но сам остался у окна. Однако и он долго не усидел — совсем близко, рядышком раздался оглушительный взрыв, и Емельян увидел огненный султан, всплеснувшийся ввысь. Горячая струя ударила в лицо и откинула его к противоположной стене. Земля и осколки рухнули на особняк и, как показалось Усольцеву, продырявили крышу, стены. Он мотнул головой — уцелел, только лицо горит, особенно глаза, будто их на огне жарят. Испугался: не ослепнуть бы! И вдруг услышал крик. Сначала не понял, откуда он доносится, потом разобрался: с улицы. Осторожно приподнялся, встал на ноги и сделал шаг — ничего, ноги слушаются, значит, и они в целости. Отчетливо услышал: «Эй, кто в доме, всем в траншею!». Подошел к двери и увидел бойца, прижавшегося к стене.
— Чего тебе?
— Во взвод, в траншею бегите!
— Кто приказал?
— Командир. Скорее!
Огненная кутерьма не прекращалась. Низко над головой с шипением проносились снаряды, а в небе волнами плыли крестоносные самолеты.
Усольцев с друзьями тут же оставили особняк и вслед за посыльным устремились к взводной позиции. Там нырнули в траншею и укрылись. А земля дрожала, ее без устали рвал металл. За траншеей возник пожар, загорелся тот самый деревянный барак, в котором еще совсем недавно располагался взвод. Дым и смрад стелились по земле и ползли в траншею. Дышать стало тяжело. Усольцев опустился на дно траншеи и, собравшись в комок, застыл будто неживой. Вот так бы просидеть подольше, чтоб не слышать воя и грохота, да и крики то ли раненых, то ли слабонервных рвали душу. Но сидеть в покое не пришлось. Он отчетливо услышал свою фамилию: кому-то снова потребовался Усольцев.
— Здесь я, здесь, — нехотя ответил и, упираясь в холодную траншейную стену, встал.
Перед ним возник взводный Брызгалов с перебинтованной головой. Хотел Емельян спросить про голову, но не успел — сильно рвануло, аж в ушах зазвенело, плашмя повалился на дно траншеи. И взводный грохнулся. Лежа на дне, все же спросил:
— Чуть царапнуло. Осколком. Катюша вытащила его и забинтовала. Ничего... Как твоя команда?
— Все живы. Здесь они.
Оба стряхнули с себя землю и сели. Усольцев увидел на виске у Брызгалова кровь. И бинт тоже окровавило.
— Перевязать надо...
— Хорошо. Потом, — махнул рукой взводный. — У нас беда. Завалило в блиндаже командира полка. И замполит, твой партизанский комиссар, тоже там.
— Старший политрук Марголин, комиссар нашего батальона?
— Бери повыше. Майор Марголин. Заместитель командира полка по политической части. Только что назначен. Отстал ты, брат, от полковых новостей. Так вот, надо их спасать. Бери своих архаровцев и марш к Волге... Лопатки при вас?
— Имеются, кажется, у всех. Проверю.
И только сейчас Усольцев заметил на петлицах взводного три кубика.
— Поздравляю с повышением, — сказал и быстро встал.
Лавируя меж воронок, Усольцев и все его прежние подчиненные, кроме Зубова, которого взводный оставил при себе, быстро достигли крутого обрыва, где уже у заваленного блиндажа копошились люди, разгребавшие землю. Два бойца притащили длинную железную трубу, за что капитан, незнакомый Усольцеву, похвалил их и велел протолкнуть ее внутрь блиндажа, чтоб дать туда воздух. Бойцы, ухватившись за трубу, начали ею колотить по сыпучему грунту.
— Эх вы, мастера-чудики, кто ж так делает? А ну-ка, посторонитесь, — и Усольцев, взяв в руки лопатку, принялся за дело. Через несколько минут ямка, в которой скрылся черенок и даже рука Емельяна, была готова. — Теперь и труба пойдет.
Усольцев, стоя на коленях, подтянул трубу к себе и вставил ее одним концом в ямку. Она легко вошла туда. Емельян встал в рост и, ухватившись за верхний конец трубы, надавил. Труба поползла вниз.
— Вошла!
— Вот и хорошо, — облегченно вздохнул капитан. — Пускай дышат.
Тем временем Галстян, Гулько и Нечаев вместе с другими бойцами значительно прорубились в толщу завала. К ним подключился и Усольцев. Жарко стало. Сняли с себя ремни, скинули шинели и работали так, что даже взрывов и стрельбы не слышали. А капитан все торопил и торопил. Усольцев, хотя и понимал, что тот волнуется, однако злился: лишне такое понукание, сами знаем, что каждая минута дорога, и не стоим же руки сложа, вон сколько земли понакидали. У Ашота вся чуприна взмокла, а у Захара даже по усам вода течет.
Впереди всех в туннеле шел Клим. Он и первым уперся в дверь. Постучал. Последовал ответный стук.
— Живые они! — во весь голос крикнул Клим.
— Как знаешь? — спросил Усольцев.
— В двери стукаюць. Вот она...
К Климу подобрались Галстян и Нечаев. Землю, которую они отгребали от двери, кидали на плащ-накидку, а Усольцев вытаскивал ее из туннеля. Капитан наконец улыбнулся.
— Придумали же волокушку!.. По сто граммов получите.
— Маловато, товарищ капитан, — оживился Нечаев.
Галстян дернул дверь на себя — пошла, но с трудом. Клим еще малость копнул, и дверь, двинутая изнутри, настежь открылась. Полковник, обсыпанный землей, вырвался из блиндажа и, никого не замечая, проскочил туннель, встал как вкопанный.
— Полк где? — с хрипотой в голосе крикнул. Никто не ответил полковнику. Все будто онемели. Не ждали такого: человека вырыли из-под земли — мог и концы отдать, а он, ни слова спасителям не промолвив, промчался как ужаленный мимо них. Усольцев никогда прежде не видел командира полка, но кое-что слыхал про него. Говорили: крутого нрава, строгий, но вояка смелый. Кадровый он, еще с гражданской шинель не сбрасывает, все служит. В кавалерии служил, кого только не рубал: и басмачей, и деникинцев, и всякую другую контру. На гимнастерке всегда носил медаль «XX лет Рабоче-Крестьянской Красной Армии» и орден Красного Знамени, который получил одним из первых еще в двадцать четвертом году. Очень любит употреблять слово «красный». Если речь произносит, а говорить зажигательно он может, обязательно скажет и не раз: «Вы есть красные бойцы...» И про себя говорит: «Хотя фамилия моя Белых, но я — красный».
Полком стал командовать в Сталинграде. Сам попросился на полк, а ведь был заместителем командира дивизии по строевой. Пожелал быть ближе к противнику.
— Я спрашиваю: полк где? — повторил полковник.
Только сейчас к нему подбежал капитан и доложил, что полк стойко обороняется, изо всех сил держит рубежи.
— Какие рубежи? Покажите на карте!
Капитан схватился за полевую сумку, где лежала его карта-двухверстка, но вспомнил, что на ней, конечно, не обозначены последние рубежи, опустил сумку и сбивчиво попытался объяснить ситуацию: мол, вот здесь застрял, откапывал...
— Вы что, землекоп или красный командир?
Усольцев быстренько надел шинель, подпоясался ремнем, набравшись смелости, подошел к командиру полка и, глядя ему прямо в глаза, громко доложил:
— Вторая рота первого батальона стоит насмерть. Ни метра земли фриц не получит.
— Молодец, — сбавил тон полковник, на его бледном худом лице, усеянном следами оспы, появилась улыбка. — Хвалю! Кто такой?
— Красноармеец Усольцев, старший группы по спасению вас, товарищ полковник.
— Так это вы меня... нас откопали?
— Так точно!
— Ну, спасибо! Всех угостить обедом! Тарасюк!.. Где Тарасюк? Пропал Тарасюк, растяпа-ординарец...
— Спасибо, товарищ полковник. Мы сыты.
— Сыты? Н-ну...
Из блиндажа, держась за голову, вышел майор Марголин. Ушибло чем-то его. Он подошел к Емельяну и обнял.
— Родственник? — удивился полковник.
— Брат родной... Спаситель дочери... И наш спаситель... Я вам рассказывал, помните, про бойца-партизана... Про зондеркоманду... Это он с ней разделался.
— Ты? — полковник ткнул пальцем Усольцеву в грудь. — Будешь при мне... Вместо Тарасюка. Мне нужен храбрый ординарец. Остальные — марш на позицию.
Ошеломило Усольцева, аж желваки заиграли. Надо же, в ординарцы попал! Вот те раз...
— Товарищ полковник, мне тоже на позицию надо. С ними вместе... Немчуру бить...
— Разговорчики! Приказ отдан!
Майор Марголин улыбнулся и кивнул головой: мол, не горюй, Усольцев, все будет в порядке.
Чуть успокоился, подумал: может, с помощью комиссара как-нибудь вырвется из ординарцев. Ну разве это его дело чистить командирские сапоги, подавать чай... Нет, не умеет он прислуживать, да и нужно ли в такое время заниматься ерундой. Во взводе узнают — засмеют, скажут: дослужился!
Полковник резко повернулся и направился в блиндаж. Усольцев распрощался с товарищами, молча обнял каждого.
— Вот ведь как неладно вышло, елки-моталки, — с жалостью в голосе произнес Захар. — Ничего, отоспишься в тепле.
Клим сказал только два слова: «Встретимся яще!» — и ушел. А Галстян на ухо шепнул: «Сбеги!.. К нам... Ничего не будет...»
Полковник вышел из блиндажа с автоматом и, обращаясь к майору Марголину, отрывисто произнес:
— Пошли! На НП...
Посмотрел на Усольцев и, окинув его с ног до головы острым взглядом, сказал:
— Вижу — горюешь.. Зря. Мы еще с тобой повоюем... А сейчас — за мной! Будешь и за адъютанта.
На ходу майор Марголин сообщил Усольцеву, что только вчера полковник Белых лишился адъютанта: немецкий снайпер насмерть скосил его.
Вокруг наблюдательного пункта одна за другой рвались мины, но полковник, словно не замечая их, быстрым шагом подошел к двери здания и, поднявшись на второй этаж, бросился к телефонисту:
— Связь есть?
— Действует! — четко произнес телефонист.
— Мне первый батальон!
Связист тут же докричался до первого батальона и передал трубку полковнику.
— Кравцов!.. Слышишь меня?
В трубке стоял сплошной треск. Полковник до хрипоты продолжал добиваться комбата Кравцова. Еле-еле услышал слово «убит».
— Кто убит? Кравцов? — Полковник бросил трубку.
— Идем в батальон! А ты, — обращаясь к замполиту, — свяжись с Турченко: что у него? И действуй по обстановке.
Как только полковник, а следом и Усольцев покинули НП, у самого входа разорвался снаряд и образовал воронку, в которую могла бы скрыться любая полуторка.
Взрывная волна так толкнула в спину полковника, что он свалился. Усольцев же устоял. Он подскочил и, нагнувшись, спросил:
— Ушиблись?
— Нет-нет. Ну и сила! С копыт сбила, гадюка... А ты цел?
— Порядок.
— Тогда вперед!..
Словно вихрь, ворвался полковник на КП первого батальона и, не дожидаясь доклада, с ходу сурово спросил:
— Что с Кравцовым?
— Скончался, — доложил фельдшер с батальонного медицинского пункта. — У меня на руках... Пуля в сердце вошла...
— Где он?
Фельдшер показал на топчан, на котором лежал закрытый плащ-накидкой капитан Кравцов. Полковник подошел и склонил обнаженную голову.
— Эх, Павлуша, чего же это ты так, а? Немчуры вон сколько... Кромсать их надо... А ты споткнулся...
Полковник повернулся и, будто разыскивая кого-то, быстрым взглядом пробежал по лицам всех, кто стоял здесь навытяжку, спросил:
— Где ординарец?
— Я здесь, — отозвался Усольцев.
— Не тебя надо, ординарца комбата Кравцова.
Из-за спины молодого лейтенанта — адъютанта старшего батальона — вынырнул низкорослый, с красным лицом боец и представился.
— Где был, когда комбата пуля-дура достала?
— При них, товарищ полковник.
— И не уберег, не прикрыл. Эх, растяпа! — махнул рукой полковник и, обращаясь к молодому лейтенанту, распорядился похоронить комбата с почестями, с ружейным салютом.
В дверях появился старший лейтенант с перебинтованной правой рукой, а его скуластое лицо было так изрисовано сажей и копотью, будто он сквозь дымоход продрался. Заметив командира полка, приложил забинтованную кисть к виску и доложил:
— Старший лейтенант Киримжанов, заместитель командира батальона по политчасти.
— Ранило?
— Два пальца оторвало... Осколком...
— Жить будешь, — сказал полковник. — Почему такой чумазый? Где был?
— Во второй роте.
— Ну и как там? Кто командир?
Киримжанов попросил воды, ординарец комбата протянул ему фляжку. Жадно глотая холодную воду, он напился, утер рукавом шинели губы и подбородок, доложил обо всем, что пережила рота за несколько часов. Мины и снаряды искромсали весь ее передний край. Никаких строений не осталось — все развалены. В груды кирпича превращены и трехэтажный дом, и одноэтажный особняк.
Усольцева передернуло: вспомнил жителей, которые ютились в подвале, и черноглазого Додика. Неужто завалило? Не выдержал, подошел к полковнику и козырнул:
— Разрешите обратиться?
— Что стряслось?
— В трехэтажном — люди... В подвале... Я там был... Позвольте... Я мигом...
— Куда? Погоди... Разберемся... Докладывай, старший лейтенант.
— Однако рота выстояла, хорошо укрылась, — сиплым голосом произнес Киримжанов.
— Попей еще, — посоветовал полковник, и Киримжанов с удовольствием опустошил флягу.
— Только один раз мина угодила прямо в изгиб траншеи. Троих бойцов покалечило, а командира роты капитана Дмитриева разнесло совсем... В клочья... Потом фрицы пошли в атаку. Командование ротой принял командир первого взвода старший лейтенант Брызгалов... Молодчина... Какой огонь он организовал!.. Немцев полегло — уйма... И вторую атаку отбил. И третью... Командир что надо! Потом рота перешла в контратаку — немцы-то ослабли — и добилась успеха: с соседом слева состыковалась.
— Это точно?
— Я же оттуда иду. Вот этой рукой, — Киримжанов показал полковнику левую руку, — обнял командира соседней роты. Теперь немцы отодвинулись от Волги.
— Ну молодчина Брызгалов. Вот это красный командир!
— Это мой командир, товарищ полковник, — обрадованно произнес Усольцев.
Полковник взглянул на Усольцева, одобрительно кивнул головой и, обращаясь к Киримжанову, спросил:
— Кого на батальон поставим? Как думаешь?
— Думать нечего, старшего лейтенанта Брызгалова.
— Не рановато ли? — возразил адъютант старший. — На роте без году неделя...
— Старший лейтенант Брызгалов — голова, — нарушил субординацию Усольцев и встрял в разговор. — Храбрый и воевать соображает.
— Вот видишь, — полковнику понравились слова Усольцева, — что подчиненный говорит о своем командире. Такое заслужить надо... Решено... Вызовите на КП Брызгалова...
Командирская стезя Брызгалова резко пошла в гору. В течение одного дня и ротой покомандовал, и батальон принял. Такое только в бою возможно. Бой каждому место найдет: кого в бездну кинет, а кому дорогу наверх определит. О тех, кто быстро в гору идет, обычно говорят — везучка. Возможно, отчасти и такое бывает, но чтоб везло, надо жить с понятием, без хитрых выкрутасов, дело вершить по уму и совести, не в кустах прятаться, а идти на приступ любой невзгоды смело и даже отчаянно, как Брызгалов. Кто ему приказывал в тот критический момент, когда рота, прижатая к земле вражьим огнем, осталась без командира, произнести во весь голос: «Слушай мою команду!..» Совесть, да, именно она, которую еще с младенчества с молоком матери Паша Брызгалов впитал. Она всегда была при нем: и когда сталь варил, и вот теперь в кромешном Сталинграде. За это и уважал Усольцев своего командира. Да и сам Емельян из той же породы. Может, поэтому и ему все-таки везет: в каких только передрягах не побывал, а живой. И даже сегодня, когда мимо своей воли в ординарцы попал — что в тупик врезался! — все-таки снова на свою дорогу вышел. Нежданно-негаданно. Когда полковник Белых спросил Брызгалова: кто взводом будет командовать, последовал ответ: Усольцев! Чтоб красноармейца на взвод — невиданное дело! Однако Брызгалов доказал полковнику свою правоту, и тот тут же ординарца превратил в командира взвода. Чего только не бывает в боевой обстановке!
Вот именно: чего только не бывает! По логике полагалось бы и новому комбату, и новоиспеченному взводному поначалу оглядеться, что-то прикинуть, в чем-то разобраться, пообщаться с подчиненными, приглядеться к противнику, оценить свои силы, словом, войти в курс дела, но боевая обстановка не отпустила на это времени ни Брызгалову, ни Усольцеву. Майор Марголин доложил командиру полка, что противник теснит батальон Турченко, одна из рот совсем смята. Перед полковником возник вопрос: как помочь Турченко? И тут же созрело решение: контратаковать неприятеля батальоном Брызгалова.
Решение превращается в действие. Батальон Брызгалова, усиленный взводом противотанковых ружей и батареей сорокапяток, наносит огневой удар по немецким позициям. Взвод Усольцева направляет весь свой огонь на противника, прорвавшегося на позиции батальона Турченко. Три пулемета, в числе которых был и пулемет Галстяна, отсекают вражескую пехоту от танков и заставляют ее залечь. А по танкам ударили ПТР. И удачно: на поле боя сразу возникли факелы.
— Взвод, за мной! — командует Усольцев и первым выскакивает из траншеи.
В Сталинграде, как в замысловатом лабиринте, не разгонишься. Здесь куда ни кинься, на преграду наткнешься, да еще на такую, что костей не соберешь. Развалины стреляют. Но иной раз груда кирпичей или рухнувшая стена дома защитой могут стать, спасти от вражьей пальбы. Как сейчас руины укрыли взвод Усольцева...
Был дом трехэтажный, тот, которым совсем недавно владела усольцевская команда, и нет его. Весь в изуродованную глыбу превратился. У его развалин и примостился взвод Усольцева. Отсюда он повел еще более интенсивный огонь по противнику, по-прежнему наседавшему на позиции соседнего батальона. Контратакующий удар, особенно фланговый, достиг цели: враг понес такие потери, что к концу дня его силы иссякли, и он попятился назад.
Не обошлось без потерь и во взводе. Трех бойцов ранило, двух убило, легкое ранение получил Захар Нечаев, но с батальонного медицинского пункта возвратился в строй. Не пожелал отправляться в медсанбат.
— Не могу без тебя, Емельяша. С тобой надежно. А рану доктора чуть поскоблили — и порядок. Заживет.
Галстян, исполняющий обязанности помощника командира взвода, обеспокоенно доложил, что нет Зубова.
— Погиб? — спросил Усольцев.
— Труп не обнаружен... Раненых сам отправлял на БМП. Зубова не было.
— Посмотрите в завалах. Вместе с Нечаевым. Сможешь, Захар?
— Здоров я, елки-моталки. Видишь, даже не хромаю.
— Ладно, возьми кого-нибудь другого, — распорядился Усольцев. — Захар пойдет со мной.
— Куды? За провиантом? С великим удовольствием.
— Надо к населению проникнуть. Помнишь, деда белоруса, Додика?.. Дом-то, видишь, завалило. Как они там? Не задохнулись ли?
— Давай будем искать лаз...
В подвал Усольцев с Нечаевым хотя и с большим трудом, но пролезли. Нашли ту самую дверь, через которую входили, когда дом был цел. Постучали. Молчок. Повторили стук. За дверью кто-то глухо отозвался.
— Откройте, — произнес Усольцев. — Мы свои... Старые знакомые.
— Зараз... Одну хвилинку...
— Живы, — шепотом произнес Нечаев. — Кажется, голос деда.
Через дверные щели пробился тусклый свет лампы. Щелкнула задвижка, и дверь распахнулась.
— О, старые знаемые, — всплеснул руками дед Кузьма. — Як вы сюды залезли? Только я один знаю лазейку... Добре, што пришли проведать меня, старого, а то я сиротой остался. Усе повылазили и к Волге подались. А я не схотел. Буду помирать у своем доме...
— Помирать вам рано, — сказал Усольцев. — Пусть фашисты подыхают.
— И то правда. Угостите, кали ласка, махрой...
— Это можно, — Захар подал кисет деду. — Все высыпайте себе.
— Усе? Ну спасибо.
Захар заметил, как колыхнулась перина, и тут же спросил:
— А там кто спит?
Дед глубоко затянулся цигаркой-самокруткой, медленно выпустил из себя дымок и, махнув рукой, притихшим голосом произнес:
— Бес яго знает. Якись приблудень. Каже, што из полону бежав.
Захар подошел к полатям и, приподняв перину, от изумления замер. Еще раз внимательно посмотрел на лежачего и сдернул всю перину с него.
— Это же Зубов, елки-моталки.
Усольцев подошел вплотную к лежащему Зубову.
— А ну встать!
Зубов продолжал недвижимо лежать, будто не его касается команда Усольцева.
— Ишь развалился, как на курорте, — негодовал Нечаев. — Дезертир.
Дед Кузьма хотел что-то сказать, но раскашлялся и без устали бухтел. Затушил самокрутку и, успокоившись, спросил:
— Невжели ен ваш? А я думав...
— Дезертир он. Беглец, вот кто, — втолковывал деду Захар.
— С фронту утек? — дед закачал головой. — Сябров кинув. Это ж предательство. Ци не так?
— Верно говорите, — поддержал деда Усольцев. — Именно предательство!
Зубов спустил ноги с полатей и встал.
— В трибунал его, пускай ответствует, — твердил Нечаев.
— Не надо, — завопил Зубов. — Пощадите... Меня трахнуло.
— Чем и куда? — спросил Усольцев.
— Не знаю. Чем-то горячим. Потом кинуло меня, и я оглох... Испужался... Хотел тут полежать малость...
— Ладно. Заглохни. Разберемся, — сказал Усольцев и обратился к деду: — Чем питаетесь?
— Бульбой да солью. Смачно... Опробуйте. У меня тут у чугунчике трохи есть...
— Спасибо. А хлеб имеется?
— Няма хлеба.
— Доставим вам буханку. Только вы пока не вылазьте из своей крепости.
— Возьмите меня на фронт. Я умею пулять. Не смажу. А?
— Нет уж, дед Кузьма, вы лучше тут держите оборону, — советовал Захар.
— Чым, кочергой? Мне бы якись пистоль.
Усольцев рассмеялся и, уходя, пообещал при случае доставить деду Кузьме пистоль.
Зубова оставили во взводе. Он поклялся и Усольцеву, и бойцам, что ничего подобного с ним никогда больше не повторится и что он искупит свою вину. Зубов даже попросил взводного, чтоб ему поручили самую трудную задачу.
— Сначала оборудуй себе позицию, — распорядился Усольцев. — Вот из этих кирпичей и железяк. Вон как Гулько. Посмотри и поучись.
Конечно, Зубова следовало жестоко наказать: дело пахло штрафной ротой; но Усольцев, оставляя его во взводе, ничуть не думал скрывать поступок трусоватого бойца, взводный просто прикинул: а разве в его взводе, в ста метрах от немцев, слаще, чем в штрафной роте. Здесь тот же ад. Это раз. А во-вторых, во взводе не густо с людьми, каждый штык на вес золота. Пускай воюет на глазах у товарищей, перед которыми провинился, делом свой грех и позор смоет. А дела такого долго ждать не пришлось. Перед самой взводной позицией появились танки. Стреляя на ходу из пушек и пулеметов, они с грохотом ползли на усольцевские редуты. Один танк сразу удалось тормознуть: из ПТР бронебойщик Лютов саданул по нему. Оставалось еще два. Они все ближе и ближе подбирались к взводному рубежу.
— Гранатами! — сквозь гусеничный лязг прорвался голос Усольцева.
Бойцы ухватились за связки гранат. Приподнялся над своим укрытием и Зубов. Усольцев метнул на него взгляд.
— А ну, Зубов, дай-ка фрицу прикурить!
Зубов услышал командира. Однако до танка было еще далековато — не докинуть связку. И Зубов, отчаявшись, вылез из-за своей кирпичной позиции и по-пластунски пополз навстречу бронированной глыбе.
Ползти далеко не пришлось. Вот он, танк, совсем рядом. Теперь можно достать его. Зубов приподнялся и со всего размаха швырнул связку под самое брюхо. И тут же упал. А гусеницы стальными брызгами разлетались в разные стороны.
— Зубов, назад! — крикнул Усольцев.
Зубов не шевельнулся.
Из люков танка выползали немцы. Взвод ударил по ним из автоматов. Но второй танк дополз до самой взводной позиции и с разгона броней снес на своем пути кирпичом обложенные окопчики. Кого-то насмерть придавило — Усольцев услышал дикий вопль.
— Гулько! — крикнул взводный. Он знал, что там, где прошел танк, должен быть Клим.
Нет, Клима не ухватила вражья броня. Мимо него прогромыхал фриц. Клим обернулся и увидел на броне стоявшего во весь рост фашиста, а другой немец вылез из люка. Оба строчили из автоматов.
— Гулько, бей по танку! — услышал Клим голос взводного. — Ашот, из пулемета их, из пулемета...
Клим кинул бутылку с горючей жидкостью и угодил точно на корму танка. Кто-то еще запустил бутылку. Полыхнуло зарево.
Галстян, развернув пулемет, дал очередь по стреляющим с брони фрицам. Оба рухнули в пламя, охватившее танк. Из нижнего люка выполз механик-водитель и поднял руки...
Зубова похоронили у развалин трехэтажного дома, рядом с могилой Вани Петропавловского и Кости Клинова.
— Всем нам здесь лежать, — вздохнул Нечаев. — Это же наше взводное кладбище.
И правда, что взводное. Вот и Зубов лег здесь. И те два бойца, которых танк изуродовал. Уже пятеро... У одного только дома...
Комбат Брызгалов сам явился во взвод. Тянуло, видно, к родному берегу. Да и причина была: Усольцеву сержанта присвоили, а Галстяну — младшего сержанта. Треугольнички комбат принес, каждому лично вручил и велел тут же к петлицам прикрепить.
— Нам бы пополниться, — обратился Усольцев к комбату. — Совсем скоро растаем. Жидкой ниточкой держим оборону.
— Однако же держите. И крепко стоите. Вон сколько танков наворочали. Аж три! Здорово поработали.
— А награды-то наши где? — оживился Нечаев. — И моей медали что-то не видать. А, товарищ старший лейтенант, где она?
— Штабы не чешутся. Давно ведь вас представил. Придется вдогонку посылать новые представления. За танки.
— Во-во, за танки полагается, — не унимался Нечаев. — И Климу. И убитому Зубову... Кому еще?
— Не надо, Захар, выпрашивать награды, — сказал Усольцев. — Это не наши с тобой дела. Начальство само знает.
— Разве я выпрашиваю? Просто напоминаю нашему комбату: раз полагается — выдай!
— Награды не паек.
— Оно так. Но все же...
— Будут награды, будут, — сказал Брызгалов. — Сам прослежу. А пополнения не обещаю. Не плывут пока к нам по Волге челны с новобранцами... Слышите, гудит...
Все, кто был рядом с комбатом, прислушались. Действительно, гул, скорее похожий на вой, усиливался.
— Кто-то летит к нам, — произнес Ашот и, прищурив глаза, приподнял голову вверх.
Комбат тоже посмотрел на укрытое тучами небо. Усольцев заметил на висках у Брызгалова седину. Она вроде мелкими ниточками выползала из-под повязки, которая все еще перепоясывала голову комбата. Усольцев тронул рукой свои виски: неужто тоже белеют? Давно не видел себя в зеркале...
— «Раму» вижу, — Ашот ухватился за пулемет.
— Не надо, — комбат придержал за руку Галстяна. — Далеко. Не достанешь.
«Рама» низко проплыла вдоль Волги.
— Вынюхивают, — сказал Брызгалов и вдруг спросил у Галстяна: — Давно не умывался?
— Грязный, да? — Ашот рукой тронул лицо.
— Сильно прокопченный. Понимаю: воды у вас, конечно, нет. Может, по одному, пока спокойно, к Волге спуститься.
— К чему умываться? — вдруг спросил Нечаев, когда ушел комбат. — Я не желаю. На танцы собираемся или на бал какой? Вот завершим окопную жизнь и домой подадимся, тогда другой резон. Чтоб женку и ребятишек просмоленной мордой не пугать, обязательно надо прицепуриться, елки-моталки. Слышь, сержант, верно я говорю?
— Нет, Захарка, все-таки пойдешь ты у меня к Волге. На твоих усах пуд копоти. Отмыть их надобно, чтоб блестели и торчком стояли, а то вон как обвисли.
— Про усы не возражаю. А скажи-ка, дадут мне медаль? Она мне очень нужна, чтоб дома видели: заслуженный человек с войны пришел. А как же? С войны — нельзя без награждения. Срамота будет.
Кто-то улыбнулся, а кому-то не до улыбки: укрытие уж больно шаткое, стукнет немец — и развалится кирпичная баррикада. В землю надо залазить поглубже, а она, земля, городская, утоптанная, туго поддается...
Усольцев придвинулся к Галстяну и негромко сказал:
— Посмотри-ка на танк.
Галстян повернул голову к все еще дымившему танку.
— Нет, ты гляди вперед, на тот, который Зубов покалечил.
— Ну, вижу. Танк как танк, правда, покорежен.
— Не в том дело. Рядом с ним, у катков, что-то круглое чернеет.
Галстян приподнял голову.
— Сильно не высовывайся, — Усольцев дернул за плечо Ашота.
— Кажется, там люк. Вроде крышка чернеет.
— И мне так кажется. Проверить надо. Если там водопроводный колодец...
— То что?
— С пулеметом туда забраться... А?
— Де-е-ло, — нараспев произнес Ашот и вызвался проверить.
Галстян выбрался из своей кирпичной засады, животом лег на асфальт и медленно, по-черепашьи, пополз к танку. Усольцев, прильнув к амбразуре, устроенной в кирпичной стене, внимательно наблюдал и за Ашотом, и за позицией немцев, которая проходила невдалеке от танка. Вот только сам танк чуть мешал ему просматривать всю местность, загораживая часть пространства.
Ашот подобрался к танку, посмотрел вокруг — никого, прикрытый броней, приподнялся, сделал несколько шагов и очутился у самого колодца, захлопнутого железной крышкой. Галстян решил приподнять ее. Ухватил железяку, валяющуюся у танка, и, лежа, попытался продвинуть ее под крышку. Усольцев, следивший за действиями Ашота, одобрительно кивал головой: правильно, надо знать, каков колодец и что там. Взводный уже предвкушал удачу: пулеметное гнездо под самым носом у врага.
Ах как медленно тянутся минуты! Что-то долго возится с крышкой Ашот, видно, не поддается она ему. Помочь бы... И вдруг Усольцев уловил движение. Неужто немцы? Так и есть: из-за танка выскочили двое и кинулись к Галстяну.
— Фрицы! — крикнул Усольцев и бросился на выручку.
Галстян отбивался. Немцы пытались скрутить ему руки, но он не давался. Сумел одному ногой садануть под дых. Свалился фриц.
Подскочил Усольцев и лопатой рубанул скалившегося немца по голове. Ухватил второго, телом придавившего Ашота, за сапог, но фриц дернул ногой и с размаху ударил ею Емельяна в лицо. В глазах потемнело...
И взрыв... Черными комьями вздыбилась земля... У самого танка...
10
Емельян лежал навзничь...
Санитарный поезд катил на восток. А солдаты Сталинграда — однополчане Усольцева — устремились на запад.
Емельян, лежа на вагонной полке, даже и представить себе не мог, что происходило в этот час на правом волжском берегу. Такого огня, такого грохота и гула еще не видел и не слышал сражающийся город. Вся ствольная артиллерия, реактивные «катюши», бомбовая авиация, обрушившись на врага, дали сигнал к контрнаступлению. И войска фронта пошли вперед.
Усольцев же удалялся от войны. Поезд, миновав Сызрань, шел на Куйбышев.
Емельян силился вспомнить, — уж в который раз! — что же стряслось с ним, что произошло у того колодца. Он закрывал глаза и открывал их. Недвижимо смотрел в потолок, будто пытался там увидеть себя, Ашота и ту схватку.
Где он, Ашот, где? Быть может, как и он, в этом же вагоне, а возможно, невредим остался... Емельян ничего этого не знал. Не знал и того, как очутился в белоснежном госпитальном царстве. Кто-то ж доставил его в медицинский рай! Но кто? Может, Захар?
Угадал, да, Нечаев первым бросился к месту взрыва и нашел на противоположной стороне танка Емельяна, засыпанного землей. Каким-то чудом и Катюша подползла. Она увидела Галстяна. Он лежал на броне — взрывная волна, видно, кинула его туда — с пробитой головой. А у колодца валялись ноги, обутые в немецкие сапоги...
Усольцев открыл глаза ровно через сутки. Невнятно шевельнул губами, и снова опустились веки. На БМП прибыл майор Марголин. Он с ходу спросил:
— Живой?
— Живой, — ответил фельдшер и показал окровавленный осколок. — Из груди вытащили. Наполовину лишь вошел.
— Контужен сильно, — добавила санинструктор Чижова. — Говорить не может...
— На левый берег нужно переправлять, в госпиталь, — распорядился майор.
— Пусть придет в себя, — сказал фельдшер. — Все будет сделано.
Марголин наклонился над Емельяном и тихо-тихо стал ему что-то рассказывать.
— Не слышит, — объяснила Катюша.
— А вдруг услышит меня... Емельян Степанович, Олеся прислала письмо... Про тебя спрашивает... Не забыл Олесю?
Емельян шевельнул губами, открыл глаза и тихо произнес:
— О-ле-ся.
— Да-да, Олеся письмо прислала. Привет тебе шлет.
Емельян ничего больше не сказал. Снова закрылись веки.
Катюша влажной ваткой смочила Емельяну губы. Он их лизнул и еле произнес:
— Ашота с-с-па-сайте.
Марголин хотел что-то сказать, но, близко увидев бледное недвижимое лицо Емельяна, ни слова не произнес.
— Пусть в покое полежит, — сказал фельдшер. Майор спросил про Ашота, которого велел спасать Усольцев.
Ответил Нечаев, не уходивший из блиндажа БМП.
Доложил замполиту про все, что случилось, как разорвалась мина и угодила прямо в то место, где схватились взводный и помкомвзвода с двумя немцами. Жив остался только Усольцев, которого Катюша и он, Нечаев, с большим трудом из-под носа у фрицев вытащили.
— А Галстяна похоронили на взводном кладбище, — сказал Нечаев и оттого, что ком подступил к горлу, умолк.
Подал голос Емельян:
— Ашот... Ползи... За горло... У, фриц...
Катюша прикоснулась губами ко лбу.
— Горит.
— Сейчас вызову полкового врача, — сказал майор и вышел из блиндажа.
Поздно вечером, когда Усольцев успокоился и жар спал, врач принял решение переправить раненого через Волгу. К берегу вышел Нечаев и, на счастье, наткнулся на лодочника, который собирался отплывать.
— Стой, браток. На левый берег плывешь?
— А что? — спросил боец, по виду пожилой.
— Раненого захвати.
— Можно, — сипло ответил лодочник. — Где он?
— Сейчас. Недалече.
— Поспешай.
Усольцева принесли на носилках. У лодки стояли двое: лодочник, с которым договорился Нечаев, и еще капитан с полевой сумкой.
— Вы тоже на левый берег? — спросил врач капитана.
— Нет, здесь остаюсь.
Нечаев повернулся лицом к капитану: очень знакомый голос.
— Чья лодка? — поинтересовался врач.
— Корреспондентская, — ответил капитан. — На ней переправляем на левый берег написанное нами, корреспондентами, здесь за сутки. Редакция ведь там.
Нечаев, укладывая Емельяна в лодке, приподнял голову.
— Никак политрук Степурин?
— Точно, я... Постой, постой, — капитан вплотную приблизился к Захару. — Узнаю. Нечаев, да?
— И фамилию мою помните. Здорово, елки-моталки. Не забыли нашу берлогу под немцами.
— Такое, брат, не забывается. Жизнью ведь вам обязан.
— Выздоровели, значит? Кажись, плечо и ногу зацепило...
— Зажило... Усольцев, ну, который старшим на станции был, воюет?
— Вон он. Отвоевался.
Капитан шагнул в лодку и наклонился над лежащим Усольцевым.
— Здравствуй, Емельян. Что же это ты, а?
Усольцев никак не догадывался, кто это перед ним. Капитан вынул фонарик и осветил им свое лицо.
— Корреспондента Степурина помнишь? — Нечаев произнес в самое ухо Усольцева.
Емельян чуть качнул головой и закрыл глаза.
— Бедолага, — произнес Степурин и вышел из лодки.
Лодка уплыла к левому берегу...
Этого Усольцев не помнит. Кусок жизни вырван из его памяти. У танка в бездну провалился и только в полевом госпитале за Волгой выбрался из нее. Снова услышал голоса, правда, сквозь шум, стоявший в ушах, но услышал же. А главное — увидел. И поразился — никого из друзей... Куда подевались?.. И стрельбы не слышно. Как это так?.. Увидел девушку с белым колпаком на голове и, кажется, догадался, что попал в госпиталь. Попробовал приподняться, но так кольнуло в груди и в спине, что холодным потом покрылся. Страшное подумал: калека!.. Слеза покатилась по щеке. Потянул руку, чтоб стереть влагу с лица, снова боль ударила.
— Старайтесь не делать резких движений, — услышал голос сестрицы и, не поворачиваясь к ней, спросил:
— Долго мне лежать?
Сестра присела и, погладив его по руке, мягко сказала:
— Все будет хорошо.
Он, увидев ее юное лицо и ровный рядок белых зубов, впервые за все госпитальное время улыбнулся. Подумал: какая красивая и добрая... Она обязательно поможет скорее подняться...
И сейчас, под стук вагонных колес, Емельян вспомнил и ее, белозубую сестрицу, которая часто сидела у его кровати — поила, кормила и даже иной раз песенки пела...
Есть же на свете золотые люди... И Емельян стал вдруг вспоминать всех, с кем дружбу водил. Старался никого не пропустить. Начал с Истока, потом добрался до партизанщины и в Сталинград пришел... Собрать бы их всех вместе. Полк получился бы... Ну не полк, так батальон... И вот он снова один — ни друзей, ни знакомых. Как сузился мир! Был необъятный: от Волги до белорусской речки Птичь... А теперь в вагонную коробку втиснута его жизнь...