Часть вторая.

Берег правый

1

Емельян бежал изо всех сил.

Ему казалось, что вот-вот его догонят и — прощай, свобода.

Не от опасности бежал Усольцев, к ней вроде привычен был, в свою партизанскую бытность каких только страхов не повидал! От лжи бежал... Дикой лжи!.. Напраслины.

Пучеглазый лейтенант, прижав Емельяна в углу, визгливо твердил:

— А ну, так твою, признавайся, за что жив остался? Все полегли, а он, вишь, целехонек!

Емельян от этих слов холодным потом покрылся, рванул на себе гимнастерку, за ней и нательную рубаху, оголив особисту свою искалеченную грудь.

Лейтенант, как показалось Усольцеву, трухнул: быстро сделал шаг назад и стал шарить по кобуре:

— Ты это что!

Емельян со сдержанной яростью тихо произнес:

— Полюбуйся, как фашисты-гады разукрасили меня.

Особист побагровел, закричал еще сильнее:

— Социалистическую собственность изодрал... И за это ответишь! — велел увести арестованного.

В сарайчике, сыром и тесном, куда привел его красноармеец-постовой, стало Емельяну совсем худо, хотелось волком выть. За что его так? Да, был в окружении. Даже немцу в лапы попал, но до плена же не дошло — фрица прикончил, автомат его взял и убежал. Да, убежал, и не на печь к теще, а к партизанам. Воевал... Любой из отряда подтвердит.

Все ведь выложил лейтенанту этому визгливому, ничего не утаил, никого не обманывал, назвал часть, в которой начинал службу, и партизанский отряд, командира — можно же справки навести, а он свое: изменник, присягу нарушил, врагам Родины сдался... Надо же такое наплести!

Трое суток валялся Емельян в сарае, только на допросы и по нужде выводили, а все остальное время маялся взаперти. Один со своими думами. Снова один... Как бывало... Перед глазами мельтешит пучеглазый лейтенант. Опротивел он Емельяну: злой, суетливый. Кто он? Может, сам и есть враг?.. И на ум пришел полицай Гнидюк, которого Емельян расстрелял за зверства. А теперь — ни оружия, ни свободы.

Опустились отяжелевшие веки, стало темным-темно... Какая-то длинная рука, будто вилы, тянулась к его лицу. Емельян в ужасе отпрянул и нырнул, как крот, в узкую нору. Долго полз в темноте и мраке... И очутился в светлом зале с длинным столом, за которым сидели двое: один усатый, пожилой, с трубкой во рту, другой — пучеглазый особист. Емельяну очень было знакомо лицо усатого, но не мог припомнить, где он его встречал. И Емельян на цыпочках подошел к нему и быстро-быстро прошептал в ухо: «Прогони пучеглазого, враг он. Убьет тебя...»

«Фу ты...» — очнулся Емельян. Какая чертовщина приснилась! Нет, нельзя оставаться здесь, как-то выбираться надо, а то не ровен час и к стенке поставит пучеглазый. И он вдруг остро ощутил близость смерти.

Такое уже было: в самом начале войны, когда вражий танк подполз к его окопу и начал утюжить. И ведь нашел тогда спасение, живой остался...

А как быть сейчас? Может, сарай подпалить? Поднимется суматоха — бежать можно...

Емельян горько усмехнулся: вот придумал нелепицу, да и спичек нет...

Емельян потрогал руками шершавую дощатую стену — вмиг загорелась бы! — взглянул на крышу и заметил дыру в соломе...

И будто кто стеганул его плетью — вскочил, нашел толстое полено, доску и, примостив их к стене, легко метнулся вверх. Ухватился за балку и тут же уткнулся головой в крышу. Рукой расширив дыру, просунул в нее голову. Убедившись, что у стены сарая спокойно, вылез на крышу и по углу строения тихонько сполз на землю...

Бежал Усольцев без оглядки. А куда — пока не знал. Бежал просто на гудок, на паровозный гудок.

Этот уральский городок, окруженный со всех сторон длинноствольными соснами, был совсем ему неведом, хотя еще до войны слышал о нем, отец сказывал: там озер много и рыбалка щедрая.

Емельян озер не видел, а вот сосны из окон госпиталя хорошо видны были. Все глядел на них и восхищался статью, прямизной стволов. Вот такие, наверное, и есть корабельные, ровные как струны...

И жить хотелось. Снять скорее повязки — с груди, с ноги, с руки. Жить! Прикасаться к этим соснам, к траве — ко всему живому...

Война уже вот год уродует, калечит жизнь... И его, красноармейца Усольцева, тоже не обошла стороной: густо усеяно его тело металлом...

Но ничего, выдюжил. Снова на ноги встал — вон как они его быстро несут! Вот только скула левая ноет — постарался лейтенант. Сплюнув розовую слюну, Емельян бежал, не озираясь по сторонам и не оглядываясь назад. Хотелось скорее подальше убежать от затхлого сарая, от тех трех послегоспитальных дней, тяжелым камнем легших на душу, от обвинений и оскорблений, которые и во сне не могли привидеться Емельяну.

Так куда же он теперь? Ну вот кончится пустынная улица, останутся позади домики-деревяшки — и тогда? Может, домой махнуть? Километров двести будет до Свердловска, а там рядом его родной Исток... Ах, увидеть бы жену Степаниду! Извелась небось, измаялась, ведь целую вечность не писал. Из-за линии фронта как напишешь? А из госпиталя не хотелось волновать ее и детишек, да и правая рука в неисправности была. Думал, выпишут, отпуск небольшой дадут по ранению, тогда и свидание с семьей состоится. А не вышло! Вместо отпуска в особый отдел пригласили.

Снова утренний воздух прорезал паровозный гудок. Он и подсказал: перед открытым местом притормозил, оглядел себя. Достал иголку с ниткой и прихватил кое-как гимнастерку.

Привокзальная площадь гудела — истинный муравейник. Всякий люд здесь мельтешил: женщины с детьми на руках, ребятишки самых разных калибров, но одинаково тощие, бледные, мужики с узлами да котомками и военные — их больше всего было.

Емельян нырнул в толпу и облегченно вздохнул. Куда-то улетучился страх, который неотступно гнался за ним, окончательно исчезли из головы и сарай, и допросы. Все прошлое вытеснила новая забота: как уехать?

И эта проблема решилась неожиданно быстро сама собой: толкнулся на перрон — и прямиком к вагонам-теплушкам, у которых толпились бойцы.

— Куревом богат? — Усольцев вплотную подошел к бойцу с белесыми усами.

— Ну, имеется махра, — ответил тот и в упор посмотрел на Емельяна.

— Моршанская?

— Она самая, — боец снова пристально взглянул на Усольцева. — Ты, брат, здорово помят... И гимнастерку будто корова жевала...

Только сейчас Емельян понял, что вид-то у него и в самом деле сомнительный: гимнастерка, хотя и залатана, но все равно видно, что разодрана. И решил он шуткой-небылицей отделаться:

— Двуногая телка полоснула, отпускать не хотела.

— Сильна баба, — улыбнулся боец. — Держи махру, проказник...

— А едем-то куда? — спросил Усольцев, скручивая цигарку.

— В рай, брат, несемся. Разве не знаешь? А ты-то сам откуда утек и куда собрался?

— В тот самый рай — куда и вся наша братия.

— Значит, по пути...

По платформе прокатилась зычная команда: «По вагонам!» Усатый боец подтянул Усольцева за руку.

Вскочил Усольцев в вагон-теплушку и сразу почувствовал себя неуютно. Кто он здесь? Чужак. Все вон устраиваются на свои места, расстилают на соломе шинели, под головы кладут вещмешки, а у него — ничегошеньки нет...

— Эй, проказник, — вдруг услышал Емельян знакомый голос, — седай-ка рядом, покалякаем про рай.

— Это можно, — и Усольцев примостился на краешке шинели, которую расстелил его новый знакомый.

— Ну как, удобно?

— По-райски! — ответил Усольцев и, повернувшись лицом к соседу, тихо сказал: — Не ваш я... Из другой части... Свою потерял...

— Как потерял? — тоже шепотом спросил боец.

— Долго сказывать... Буду с вами... Мне на фронт надо...

— А ты там еще не бывал?

— С первого дня на передке, — ответил Усольцев и, подняв до подбородка гимнастерку вместе с рубахой, показал грудь.

— Ого-го! — удивился боец.

— Фрицева металлургия во мне уже побывала... Отомстить надо!

— Надо... Надо, — скороговоркой пробормотал боец.

— Укажи мне твоего командира, — попросил соседа Усольцев. — Представиться должен.

— Отделенного или взводного? Нет, лучше ротного, он фронтовик, человек с понятием.

— Мне такой и нужен.

— Пока лежи... На первой же остановке оформим это дело.

Соснуть бы Усольцеву, все-таки ночь в тревоге прошла, но сон не брал его, теперь жил мыслью о встрече с ротным командиром: как получше объяснить свое положение?..

— Зовут-то тебя как? — спросил Усольцев соседа и назвал свое имя и фамилию.

— Захар Нечаев, а по батюшке Иванович.

— Из каких краев родом?

— Шадринск слыхал?

— Как не слыхал. Значит, гусь шадринский.

— Во-во, он самый.

— Воевал?

— Нет, новобранец... Не довелось еще...

— Не тужи, повоюешь... Вон куда немец допер, аж до Сталинграда. А по какой причине засиделся в тылу, ты, Захар, вроде моих годов?

— Пожалели, видать, мою женку.

— При чем она?

— В сороковом, в феврале двойню родила. Ну, а в мае сорок первого повторила.

— Еще двойню? — удивился Усольцев.

— Угадал, двух девчонок опять же!

— Ну ты мастер!

— Как умею, так и брею.

Оба рассмеялись.

Вагон безмолвствовал. Слышен был только легкий храп да стук колес. А Захару с Емельяном не спалось.

— Скажи-ка, Емельян, можно ли выжить на этой войне? — вдруг спросил Захар.

— Как тебе сказать... — растерялся Емельян.

— Говори как есть, — приподнялся Захар. — Как мыслишь!

— Я вот выжил...

— Так война ж не кончена... Обратно туда катишь... Понимаешь, я не за себя. Жаль женку: четверо на руках — и все девки. Как она без меня?..

— А мы попросим фрица не целиться в тебя.

— Серьезно спрашиваю, а ты насмехаешься.

— Не всякая пуля в кость да мясо, иная и в поле, — вспомнил пословицу Емельян. Он удивлялся собственному балагурству: глушил им тревогу из-за неопределенности своего положения...

— Твоими бы устами да мед пить, — дошел до него голос Захара.

Тот снова опустился на солому, примолк, но не надолго.

— Спишь, Емельян?

— Не-е.

— Немца-то живого ты хоть видел?

— Как тебя... С ними даже шнапс пил.

— Где? Как?

— В казино.

— А что это?

— Ну, кабак.

— Елки-моталки! Расскажи-ка!

Паровоз дал гудок, и состав остановился.

— Веди к ротному, — напомнил Усольцев. — Про казино потом расскажу.

Кто-то откатил дверь, и в теплушке стало светло. Свежий воздух с запахом хвои сразу заполнил все вагонные закутки.

— Какой лес — благодать! — произнес первый выпрыгнувший из вагона высокий худощавый младший сержант и, заметив Усольцева, спросил:

— Ты кто таков?

— Мой приятель, — пояснил Нечаев.

— Не вас, красноармеец Нечаев, спрашивают.

— Нам некогда... Командир роты ждет, — сказал Нечаев и вместе с Усольцевым побежал к штабному вагону.

У вагонов толпился служивый народ. Бойцы, обласканные солнцем и свежим ветерком, катившимся из леса, потягивались, толкали друг друга — словом, делали все, чтобы как-то размяться, привести в надлежащее состояние мускулатуру, которая от лежания и безделья совсем обмякла. А когда заиграла гармоника-трехрядка, кое-кто пустился в пляс.

Емельян, проталкиваясь сквозь бойцовскую гурьбу, с завистью смотрел на резвящихся и одобрительно улыбался. Как это здорово, когда человек не отягощен заботами, когда он свободен и сыт и ничто ему в сию минуту не угрожает.

И вдруг Емельян резко притормозил, даже остановился.

— Кто это? — только он один услышал свой собственный вопрос и впился глазами в очень знакомое лицо, которое из всей толпы отличалось смуглостью и длинным, во всю правую щеку, шрамом.

— Стой! — Усольцев ухватил Нечаева за плечо.

— Ну стою, — спокойно сказал Захар и удивленно посмотрел на Емельяна, который вдруг лицом изменился, глаза его в прищуре силились разглядеть что-то или кого-то. — Ну, чего стоим?

— Погоди, — отрешенно произнес Усольцев. — Он... Точно он...

Емельян глазам своим не верил. Он сделал еще несколько шагов вперед, внимательно пригляделся и только теперь увидел в петлицах военного со шрамом одну шпалу и красную звезду на рукаве.

— Это же мой политрук, — прошептал Усольцев. — Он самый... Слышишь, Нечаев?

— Который? — не понял Захар.

— Вон тот, что со шрамом на щеке... Ну, чернявый... Фамилию знаешь?

— Знаю... Ну, Марголин... Комиссар нашего батальона...

— Верно? — Усольцев обхватил Захара и от радости расцеловал его.

— Ты чего?.. Спятил? — Захар отстранил от себя Усольцева.

— Спасибо тебе, дружок! — сказал Емельян и, проталкиваясь мимо столпившихся бойцов, двинулся прямо к политруку. Следом пошел и Нечаев.

Но вплотную подойти к комиссару Усольцев не смог: бойцы стояли плотно и ловили каждое комиссарово слово. У них было много вопросов: и на какой фронт едут, и когда будет горячая пища, и почему часты остановки в пути, но главный вопрос, который волновал буквально всех: как там на фронте? Неужто немец уже к Волге подошел?

Усольцев, на которого шикали со всех сторон, чтоб стоял спокойно, вынужден был подчиниться. Ничего, подумал он, можно и повременить, будет же конец вопросам — расступится братва, вот тогда и шагнет он к своему партизанскому комиссару: «Узнаете?.. Залужский лес... речку Птичь... Помните?»

Должен помнить. Вместе же там фашистов колошматили. Сколько раз ему, Емельяну, приходилось идти на задание по приказу самого комиссара отряда... Вот бы сейчас сюда пучеглазого лейтенанта, пущай бы держал ответ перед товарищем старшим политруком за свои пакостные слова.

Емельян вдруг явственно ощутил голод: перед глазами запрыгали черные точки, рот сковала сухость, а ноги будто ватными стали. Не мудрено, ведь со вчерашнего дня пищи не видел. Завалящую бы корочку хлеба! Машинально пошарил в карманах брюк, хотя знал, что там пусто, но все-таки... Откуда-то потянуло чесноком... Значит, кто-то поблизости ест. Емельян оглянулся, силясь увидеть того счастливчика, который, возможно, поделится с ним хоть какой-нибудь съестной крохой.

— Захар, это ты жуешь?

— Нет, — удивленно произнес Нечаев. — А что?

— Померещилось, — вяло прошептал Емельян. Захар все понял и, обращаясь к рядом стоявшему бойцу, тихо спросил:

— Нет ли сахару или хлебца?

На счастье у соседа нашелся приличный кусок сахара-рафинада.

— Премного благодарен, — произнес Нечаев и тут же сунул рафинад в Емельянову руку.

Усольцев так увлекся сахаром, что даже не заметил, как оборвалась речь комиссара и каким образом комиссар, преодолев плотное кольцо бойцов, оказался рядом с ним.

— Усольцев?.. Емельян?.. Уралец?.. Не ошибаюсь?

Емельян аж оцепенел от неловкости.

— Какими судьбами? — продолжал допытываться комиссар.

Усольцев пристально посмотрел в лицо Марголину: изменился ли? Конечно! Вон какой шрам. А густую копну темных волос усеяла седина.

— Ну, чего онемел? — толкнул Емельяна в бок Нечаев.

Усольцев, опомнившись, сплюнул нерастаявший еще рафинад и громко произнес:

— Так точно! Усольцев Емельян... Тот самый уралец...

— И мой давний боевой друг! — так же, как и Усольцев, громко произнес комиссар и, обхватив Емельяна, прижал его к себе.

— Елки-моталки! — Нечаев подмигнул бойцу, который сахаром угостил. — Во как бывает...

А комиссар, обращаясь ко всем, сказал:

— Перед вами бесстрашный истребитель фашистов... Но об этом потом, — и, повернувшись к Усольцеву, спросил: — А что так выглядишь? Без ремня и весь изодран...

— Из госпиталя я, — ответил Емельян и запнулся.

— Сбежал? — допытывался комиссар.

— Оно так... Сбежал...

Усольцеву не хотелось при всех говорить о том, что он пережил в эти три дня, и о лейтенанте, который чуть к стенке не поставил, да и перед Нечаевым неловко было, про какую-то телку наплел.

— Говори, товарищ Усольцев, — подбадривал комиссар. — Смелее. Тут все свои.

Паровоз длинно загудел.

— По вагонам, товарищи! — скомандовал комиссар и, взяв Усольцева за локоть, повел его в свою теплушку.

— Мне-то можно с вами? — обратился к комиссару Нечаев. — Я с ним... Сопровождаю...

— Как сопровождаете?.. Разве товарищ Усольцев арестованный?

— Не-е, я подсобляю ему.

— Коль подсобляете, то можно. Давайте к нам!

В теплушке, в которой находился штаб стрелкового батальона, было совсем свободно. Усольцева и Нечаева угостили крепко заваренным чаем. Чай взбодрил Емельяна, и сейчас ему захотелось рассказать о своих мытарствах и товарищу комиссару, и всем, кто был в теплушке. Захар тоже пусть услышит всю правду.

2

Правда... Вот она его, Усольцева, собственная правда, хотя и горькая. Все, как было, как шел и как дошел, — начистоту выложил. Однако ж когда на разъезде Дубки склад фашистских снарядов рванул, и в лес удалился, чтоб уйти от погони, его так хлестнуло по груди, что помнит лишь, как в снег головой уткнулся... И больше в памяти ничего не осталось — провал.

Очнулся Емельян уже в избе. Как попал сюда, кто приволок его и уложил на полати за печкой — ведать не ведал. Только увидел перед собой белое женское лицо и пухлые губы. Вздрогнул: точь-в-точь такие у его Степаниды. Нет, это не Степанида... Губы шевелились и что-то шептали... Может, эта женщина наткнулась на него, израненного и беспомощного, и тайком в свою хату привезла. А вот кто она, как зовут — Емельян так и не узнал. Бесшумно, как тени, появились мужики в тулупах, кажется, их было двое, и понесли его из хаты. Куда? Не смог спросить: грудь и горло сдавило, дышать было невыносимо больно, не то что говорить. И снова укутало Емельяна беспамятство. Застонал лишь, когда ощутил тяжелую боль в ушах. Услышал гул и какое-то странное тарахтенье. Открыл глаза и увидел рядом с собой человека в тулупе, с жиденькой бородкой. В ушах еще сильнее давило. Шевельнул головой, чтоб как-то избавиться от боли, но никакого облегчения не наступило.

— Ничего, ничего, — услышал Емельян бородатого. — Это от самолета...

Не понял сначала Емельян: от какого самолета? Потом сообразил: это ж мотор гудит... Вот отчего давит в ушах.

Пристально взглянул на человека с бородкой, а тот, поймав тревожный взгляд, назвался:

— Фельдшер я... Партизанский фельдшер... Сопровождаю...

— Вон оно что, — еле слышно шевельнул губами Емельян. — Жив-то буду?

Фельдшер улыбнулся и закивал головой:

— И воевать еще будешь... Ты глотай... слюну глотай... Полегчает в ушах...

Так Усольцев был доставлен на Большую землю. В госпитале ему здорово повезло. Женщина-хирург отбила его у смерти и поставила на ноги...

Радовался Емельян, что от кровати оторвался, калекой не стал, что может снова ходить, дышать, что речи и памяти не лишился — всему тогда радовался.

Но когда память привела Емельяна к злополучному лейтенанту-особисту, помрачнел. Однако и из этой, хотя и горестной песни, слов не выбросил...

— Ничего, — сказал комиссар, — главное — живой. Теперь не пропадешь. Обмундируем, винтовку дадим — и ты снова боец регулярной Красной Армии. Об этом ведь мечтал, когда в партизанах был. Так?

— Это точно! — вздохнул Емельян.

Это был вздох облегчения, вздох, за которым, как за чертой, осталось что-то мрачное, тяжелое, постоянно давившее на сердце. Нынче должно быть все по-иному...

Коль радоваться, так до краев, тем более, что появился новый повод для этого: комиссар Марголин спросил:

— Гулько помнишь?.. Ну партизана Клима Гулько?..

— Ну-ну... С ним ведь вместе предателя-полицая Гришку Баглея заарканили... Вы-то не забыли? И на подрыв «железки» ходили... Надежный парень!

— А что ранен был, знаешь? Вместе со мной, в одном бою...

— Слыхал. Товарищ Петреня, секретарь нашего подпольного райкома, сообщил.

— Ну так вот, обоих нас на самолете, как и тебя, товарищ Усольцев, вывезли, и в один госпиталь с ним попали... Короче, он здесь... В нашем батальоне... Во второй роте...

— Елки-моталки! — подал голос Нечаев. — Есть такой... Молоденький... Безусый...

— Ну где он, где? — приподнялся, будто собрался бежать, Усольцев.

— В нашей теплушке, — пояснил Нечаев.

— Отчего ж я не видел его?

— Увидишь... Я покажу, — Нечаев крутнул свой ус.

— Вот будет встреча! — обрадованно воскликнул Емельян.

— Представляю! — улыбнулся комиссар. — А про Олесю хочешь знать?

— Как же, как же... Она-то где?

— Жива-здорова моя дочурка. В Кургане, в детском доме. Помнит тебя... Письмо от нее недавно получил. Про тебя спрашивает, просит разыскать...

— Ну вот, нашелся я... И вы отыскались... И Клим... И Олеся...

Не думал Емельян, что такой счастливой стороной повернется к нему судьба: еще сегодня на заре был под арестом, а нынче он снова полноправный боец и рядом с друзьями...

А если б не вылез через ту щель из сарая, куда угодил бы? Страшно подумать... Выходит, человек сам кузнец своего счастья: как сработал, то и получил!

3

— Как думаешь, Емельян, кто первый докумекал наложить на землю рельсы и пустить по ним паровоз? — вдруг ни с того ни с сего спросил Захар, лежавший на нарах впритык к Усольцеву.

Емельян молчал. Молчал не потому, что не знал, какой ответ дать Захару, — бог его знает, кто тот мудрец, — просто не хотелось говорить. Наговорился, кажется, досыта, и все с Климом. Обо всем в подробностях потолковали, всех друзей-товарищей вспомнили... Взгрустнулось Емельяну. Встретиться бы вот так, как с Климом, со всеми: с дедом Рыгором, с Михасем, с Лукерьей, с Яной, ну и, конечно, с товарищем Антоном... Как они там? По-прежнему живут в страхе и опасности, горемычат. Ну и партизанят, шуруют немчуру... А он бездельничает, мнет боками солому... Хорошо, что Клим рядом: есть с кем вспомнить былое... Уснул Клим, посапывает, видать, притомился от разговоров-воспоминаний.

— Слыхал мой вопрос аль спишь? — не унимался Захар.

Боец Стариков, лежащий рядом с Захаром, прозванный всеми Бабулей, оттого что в любом разговоре ссылался на свою бабулю, которая постоянно сыпала поговорками, выпалил:

— Моя бабуля сказала бы: «Спячка напала, всех покатом поваляла».

— Дремлю потихоньку, — Емельян повернулся на левый бок, лицом к Захару.

— Ему бы поставить огромный памятник... И на каждой станции.

— Кому памятник? — сонно спросил Емельян.

— Ну тому умнику, который до дороги с рельсами додумался. Не будь его головы, на чем бы мы до фронта добирались? Пехом аль на телегах? Да и лежать вот в таком колесном домике одно удовольствие. Нет, братуха Емельян, скажу я тебе, что железная дорога — штука государственная. Вся Россия нынче по ней катается. Мы с тобой к фронту катим, а видел сколь эшелонов навстречу нам несется? Тьма! И все груженые — с добром, с людьми, даже со скотом. Сам видел: в вагоне, как наш, лошадей везли. Смехота: не конь везет, а его везут как поклажу... Вот что значит железная дорога!.. Верно говорю, Бабуля? А твоя бабуля что сказала бы?

— Где дорога, там и путь, — выпалил Стариков. — Поезжай скорее, так будет спорее!

Емельян уже не отвечал, он спал и ничего не слышал. Вскоре и Захар замолк: то ли мысль про железную дорогу иссякла, то ли тишина, воцарившаяся в вагоне, убаюкала.

Пока вагон катился по рельсам, весь первый взвод второй роты, куда был определен Усольцев, крепко спал. Может, конечно, кто-то и бодрствовал, но голоса не подавал. Стояла тишина. Только вагон, изрядно поколесивший по дорогам, скрипел и кряхтел, словно от натуги маялся. К таким звукам бойцы приноровились — спали хоть бы что. Но когда вагон крепко тряхнуло, с визгом лязгнуло железо — проснулись все.

— Сапожник! — услышал Емельян недовольный басовитый возглас, адресованный, конечно, машинисту.

— Как знать, а вдруг авария?

— Какая там к черту авария! Видишь, едем.

И пошло-поехало: каждый по своему разумению давал оценку железному лязгу. Один боец, видно, тот, что про аварию сказал, привстал и, устроившись на коленях, длинно говорил про случай, которому был сам свидетелем, — вагоны дыбом друг на дружку пошли.

— Врешь, дружище! — отрезал бас.

— Ей-богу, не вру...

Емельян, доселе молчавший, решил заступиться за бойца.

— Такое могло быть... И бывало... Зря вы его вруном обозвали...

Бас приподнялся и, бросив взгляд на Усольцева, как ни в чем не бывало сказал:

— А-а, партизан! Мой вам приветик!

Усольцев взвинтился:

— Меня, между прочим, зовут Емельяном Усольцевым.

— А по батюшке Степанович, — бас не унимался. — Как видишь, запомнил. А все потому, что товарища комиссара внимательно слушал, когда он про тебя нам рассказывал... Не обижайся, партизан! Я тебя так величаю из уважения.

— Ладно, — успокоился Емельян, — теперь вы назовитесь.

— Это можно. Только давай не выкать. Иван. Рядовой пехотинец.

— Фамилия?

— Иванов.

— А по батюшке?

— Иванович.

— Выходит, круглый Иван.

— Сообразительный ты мужик, Емельян. Поэтому зови меня просто Ваня.

— С каких краев будешь, Ваня? — подобрел голос Усольцева.

— Их казахстанских. Озеро Балхаш знаешь? Степь да ковыль, саксаул да полынь...

— Вижу. Есть в твоем лице раскосость.

— Это от матери-казашки.

— Ну вот и познакомились. Да, а делом каким занимался?

— Соль добывал да рыбу ловил.

— Знатное дело.

— Сам ловил и сам солил.

— А по-казахски можешь?

— И говорить, и петь, и бешбармак стряпать. Раздобудь мясо, такой приготовлю — пальчики оближешь. Читать люблю казахские книги. Особенно Мухтара Ауэзова. Слыхал про такого писателя? Перед самым вызовом в военкомат прочитал его повесть «Билекке-билек», что означает «Плечом к плечу»...

— Ты чо расхвастался, казах-рыбак? — оборвал Ваню рокочущий баритон, сильно окавший. Иванов огрызнулся:

— Человек спрашивает — я отвечаю. А ты, лесовод, жуй свой чеснок и не встревай.

— Ты что, лесовод да лесовод... От лесоводов пуще пользы, чем от рыбаков. Да чо ты про лес-то знаешь! На твоем солнцепеке одни закорючки растут.

— Ладно, ребята, не спорьте, — Емельян обернулся в сторону лесовода и подумал: «Так вот от кого давеча чесноком потянуло». — Что, брат, чеснок помогает?

— Разве не знаешь? От всех хворей. Никакой аптеки не надо. У меня дома все грядки чесноком высажены... Ем — и никогда не хвораю. Вот так... Запомни, это я тебе говорю.

— Понял, — произнес Емельян. — «Я» — это лишь буква в алфавите. Расшифруй!

— Это чо, можно... Ободов Роман.

— Во-во, Роман, — всплеснул руками Стариков-Бабуля. — Надейся, Роман, на свой карман!

— Чо верно, то верно, — парировал Ободов. — Мой чеснок в моем кармане!

— Если 6 в кармане, у него весь сидор набит этим добром, — Иванов старался уязвить Ободова. — Слышите, как воняет чесноком?

— Чеснок не воняет, а приятственно пахнет. Ты, рыбак, глубже вдыхай — здоровше будешь.

— Будет вам про чеснок, слушать противно, — оборвал спорщиков Нечаев. — У меня имеется иного плану вопрос. К Емельяну, конечно... Помнишь, Емельян, ты про кабак сказывал, про немецкий. Ты там вроде с ними пил... Расскажи-ка...

— С кем это «с ними»? — спросил Иванов.

— С немцами, конечно, — спокойно произнес Усольцев. — Случилось такое. Они меня шнапсом угостили, а я их минным зарядом.

— Елки-моталки! И что вышло? — допытывался Захар.

— Мокрое место... Был кабак — и враз богу душу отдал... Добротные мины у партизан... Дело прошлое... Я вам охотнее про Клима расскажу. Слышь, Климушек, вставай и слушай: что не так — поправишь.

Клим приподнялся, и все, кто был рядом, посмотрели на него так, будто впервые увидели, а ведь он в их взводе уже больше месяца, с того дня, как выписался из госпиталя. Но Клим больше молчал, о себе мало рассказывал, все присматривался к сослуживцам, искал, видно, человека, с которым можно было бы сдружиться, однако так никто ему и не пришелся по душе. И вот нагрянул как гром среди ясного неба Емельян — и к Климу пришло успокоение. Справедливо говорят: старый друг лучше новых двух.

— Было это на исходе лета, — при полной тишине начал рассказ Емельян. — Клим Гулько, выполнив задание своего партизанского командира, возвращался в отряд. Шел знакомыми тропами, лесом, а когда лес кончился, увидел озерцо. Обрадовался Клим: есть возможность воды испить! Но что это? На противоположной стороне озера кто-то в воде бултыхается. Пригляделся Клим: не понять, кто такой голяком прыгает в воде. Тихонечко, осторожненько, меж кустов пошел Клим вдоль берега на купальщика. Подошел поближе и видит: у берега конь пасется, рядышком одежда лежит. Сделал еще несколько шагов. Теперь точно увидел — шмотки немецкие. А из-под них торчит ствол автомата...

— Елки-моталки! — пропел Нечаев.

— Вот именно! — улыбнулся Усольцев. — Климу что было делать?

— Автомат брать! — сказал, будто скомандовал, Нечаев.

— Так он и сделал.

— Догадливый парень! — пробасил Иванов.

— А ты думал... Взял Клим автомат, а немец пока ничего не видит — задорно бултыхается... Теперь, может, сам доскажешь? — спросил Емельян Клима.

— Не, не... Я послухаю. Усе справедливо, — с белорусским выговором ответил Клим.

— Ну ладно... Клим крикнул: «Эй, фриц, плыви сюда!» Фриц замер на воде и уставился на Клима. «Ком», — уже по-ихнему скомандовал Клим.

Немец очухался — разобрался в ситуации — и, приплыв к берегу, поднял руки. Ну а дальше пошло чередом: поверх своей рубахи Клим фрицеву тужурку напялил, немцу же выдал его трусы, чтоб лес наш не срамил, в рот кляп вогнал, сел на коня, фрица же взял на привязь и велел ему пешим двигаться...

— Хитро! — восхитился Ободов.

— Не встревай! — взмахнул рукой Нечаев. — Что дальше-то было?

— А дальше Клим дернул поводья, и лошадь потопала. Ехал Клим кум королю: в немецкой одежонке чувствовал себя в безопасности. А когда к отряду приблизился, скинул вражью форму и на коне с голым фрицем на привязи к самой землянке подъехал... Ой и хохоту было!.. Шутки шутками, а немец-то ценным «языком» оказался: писарем в штабе карательного батальона служил, много знал! А командир отряда за смелый поступок Климу того коня подарил. Сказал: «Бери, лихой разведчик, гарцуй на лошадке по лесам!». Вот такая история...

— Елки-моталки, впервой вижу живого героя, — Нечаев протянул Климу руку. — Дай пожму руку!

Клим тисканул шершавую ладонь Захара.

— Ого-го! Силенка как у быка. Ты случаем не дровосек али кузнец?

— Партизан, — спокойно ответил Клим.

— А до того?

— Безработный.

Бабуля хихикнул:

— Без дела жить — только небо коптить.

— У нас безработных не было и нет, — пробасил Иванов. — Загибаешь, парень!

— Нисколечко. После школы не успел определиться — и война.

— Шутник, — впервые подал голос худощавый младший сержант Антипов. — Но герой!

— Это что, — сказал Усольцев и слез с нар, чтоб размяться. — Я еще не такое знаю про Клима. Поживем — расскажу.

— Давай, Емельян, сейчас, — оживился Захар.

— Ну хватит, — умоляюще сказал Клим. — Пора сменить пластинку.

— Давай меняй, — согласился Иванов. — Ставь свою... Про любовь и про девок.

— Про девок? — переспросил Ободов. — Не надо. Чо душу бередить... Забудь про них. Было дело, да сплыло... Баба не входит нонче в наш рацион.

— Ты так думаешь, лесовод? — не унимался Иванов.

— Ошибаешься. Девка мужику завсегда потребна.

— Оно так. Потребна, — дал о себе знать темный угол вагона, доселе молчавший. — Но где взять?

— Слышите, — Иванов аж ударил в ладони, будто зааплодировал, — Ермолаев очнулся. Про девок услышал — сон побоку. Силен!.. Ну что ж, могу совет дать. К старшине обратись: мол, есть желание утолить душу... Он тебе вместо сухого пайка и подкинет бабенку.

— Заместо пайка — не пойдет, — хохотнул Ермолаев. — Мужику сила нужна, а она откудова приходит? Из жи-во-та. А он, проказник, пищи требует.

— Ну и харчуйся... Набирай силу. Но о бабе забудь... Так и скажу старшине: Ермолаев отказывается.

— А я не откажусь, — вскрикнул Стариков-Бабуля. — Не пил бы, не ел, все б на милую глядел.

Слово за слово, и разговор, как и колесный перестук, катился, ширился, включая в свою орбиту даже самых стойких молчунов. Словесный костер то разгорался до высоких страстей, то на какое-то мгновение затухал, но окончательно не гас.

Если со стороны послушать — не определить, куда катил вагон. Опасность, которая была где-то впереди, будто тень в пасмурный день, спряталась, укрылась и не очень-то волновала бойцов. Они балагурили, острили, словом, жили сиюминутно. Правда, память иной раз подбрасывала такие сюжеты, от которых было не до шуток.

Боец с длинной фамилией Петропавловский, молодой и низкорослый, отчего шутники острили: «Ростом — вершок, фамилией — верста», — вдруг так тяжело и громко вздохнул, что даже говорливый Иванов осекся на полуслове и спросил:

— Что так тяжело?

— А-а... Так! — без охоты произнес Петропавловский.

— Приснилось дурное или вспомнилось горькое? — не отступал Иванов.

— Угадал...

Ваня Петропавловский обнял отца, расцеловался с матерью, бабушкой, с младшим братом и сестрой, положил свой узелок на телегу, которая уже ждала его, — и был готов отправиться в райцентр, куда позвала его, девятнадцатилетнего, повестка из военкомата.

Заголосили мать с бабушкой. Слеза покатилась и у отца. Он подошел к Ване вплотную, положил руку на плечо сына и сказал:

— Смотри мне... Будь мужчиной...

Отца пока на войну не брали. Он председательствовал в сельсовете. Мотался день и ночь: то заготовки, то посевная, то вдруг пожар на ферме... Сельсовет большой...

Однако отца взяли... Не успел Ваня вскочить на телегу, как к дому подкатила «эмка», из которой вышли двое — милиционер и штатский. Оба из райцентра — отец знал их.

— Здравствуйте! — отец первым поздоровался. — Сына вот провожаю... На войну...

Приезжие даже не взглянули на Ваню.

— Кто будет Петропавловский Евдоким Изотович? — спросил штатский.

— Ну, я... Не узнаете? Он самый...

— Вы арестованы! — и повели Евдокима Изотовича в «эмку».

За что? Никто не мог сказать. Но по селу прокатилась молва: «Наш председатель — враг народа».

Подобная молва уже не раз будоражила село. Ваня помнит, как в апреле тридцать седьмого, как раз перед майским праздником, ночью из дома увели дедушку, его любимого дедушку Изота. И никто не мог объяснить Ване, чем провинился дедушка. Твердили лишь два страшных слова — «враг народа».

— Какой же враг дедушка Изот, коль он герой гражданской войны? — спрашивал Ваня у отца, а тот разводил руками.

— Ну, папаня, — не отставал Ваня, — дедушка ведь порубан был беляками. Сам видел на его спине рубцы. А шашка, которую, как сказывал дедушка, сам товарищ Блюхер ему подарил, разве врагу давалась?.. Неправду про дедушку наплели... Давай, папаня, поедем в НКВД, растолкуем им...

Шли Ваня с отцом в райцентр, стучались в двери разного начальства, но всюду был один ответ: враг Изот Петропавловский.

Сгинул дед, пропал. И никаких известий.

Теперь вот отца увезли. Кто за него заступится? Мама убивается. Кто ей поможет с бедой справиться? Ваня ж на фронт едет — там тоже беда...

Ваня и представить себе не мог, что его отец — честный и добрый — мог быть врагом. Весь сельсовет знал Евдокима и верил ему, люди шли к нему со своими радостями и бедами, звали на свадьбы, на поминки, на крестины... Сельсовет исправно работал: с посевной завсегда управлялся, с государством аккуратно рассчитывался, мясо и зерно первосортное поставлял...

— Ну скажите мне: где правда?

Вагон по-разному откликнулся на рассказ Вани Петропавловского. Иванов вслух посочувствовал, Ободов промолчал, Клим же пока не знал, что и сказать, лишь Емельян, которого за живое задел рассказ, а вопрос о правде был для него больным, сразу отреагировал:

— Правда есть, друг Ваня. Но к ней пробиться трудно. Она что крепость, которую приходится приступом брать. Ты лбом в стену колотишь, за которой правда, лоб и рожа в крови, а стена хоть бы хны. Но надо колотить... Надо... Из-под вражьего танка выползать живым... Вырываться из немецких лап... Из казино... Через крышу сарая... И к правде...

— Ты о чем это, Емельян? — не понял Усольцева Нечаев.

— О правде. Она всегда на своей боевой позиции. Только требуется продвинуться к этому рубежу и солдатской хваткой да мудростью прикрыть ее, чтоб враг не запятнал. Понял, Захар?

— Теперь понятно. А Ванюше-то как быть? Отца как выручать?

Не смолчал долговязый Антипов:

— Выручать-то зачем? Власть знает, кого взять. Задаром туды не беруть.

Взорвался большелобый черноволосый Асхат Хафизов:

— Зачем так сказал?.. Зачем Ваня обижал?.. Командир нельзя боец обижать! Ваня правду говорит. Мою тетю Саджиду и дядю Ибатуллу тридцать восьмой год ночью шайтан брал, сказал враг народ он. Какой враг дядя Ибатулла и тетя Саджида? Хорош человек, много работал, трактор ездил, коров доил...

Асхат подлил масла в огонь: весь вагон включился в спор. У каждого была своя точка зрения, свой резон. Одни жалели Ваню: мол, как так, сын на фронт, отец в тюрьму — непорядок, другие, как и младший сержант Антипов, старались убедить, что враги имеются повсюду и что их непременно надо выкорчевывать.

В первом взводе был красноармеец, который не очень-то любил включаться в споры, но иногда, когда это необходимо было, как он сам считал, с готовностью высказывал свое мнение и был уверен в своей правоте. Бойцы звали его филолог. Так он представился, когда прибыл во взвод: «Я — филолог!». С того дня и пошло: «Филолог, скажи», «Филолог, как думаешь?». Он действительно был филолог, преподавал в старших классах средней школы русский язык и литературу. Человек грамотный, прекрасно знал литературу, был как бы на «ты» и с Толстым, и с Пушкиным, и с Блоком. А в военном деле — профан. Так он сам говорил. Даже мосинскую трехлинейку, на что уж простая, и то с усилиями разбирал и собирал. В тире мазал: в доску попадал, а в мишень редко. Из-за этого страдал, называл себя непутевым. Но важнее всего то, что во взводе к Донату Крюкову-Печерникову (да, именно такое непривычное имя и двойную фамилию носил филолог) относились с уважением.

— Что ты скажешь, филолог? — обратился к Донату Иванов. — Не молчи!

— Мне весьма понравились суждения товарища Усольцева, — без раздумий начал филолог. — Суждения о правде. Человек красив правдой. Только она — его высшее божество. Пред правдой надо снимать шляпу, ее, как женщину, боготворить и щадить необходимо. Правда — это высокая цель человека, к которой он должен постоянно стремиться. А о цели великолепно выразился Федор Михайлович Достоевский: если ты направился к цели и станешь дорогою останавливаться, чтобы швырять камнями во всякую лающую на тебя собаку, то никогда не достигнешь цели... Не правда ли, превосходно? К чему я вспомнил Достоевского? Суть в следующем: нужно отбросить все дрязги, размолвки и, сплотившись, уничтожить фашизм. Он главный душитель правды... Вот мое слово.

Ученые слова филолога не остановили спорщиков. И кто знает, куда еще занесло бы их, если бы не зычный голос командира взвода лейтенанта Брызгалова:

— Отставить разговорчики!.. У нас один враг — Гитлер. Понятно?

Все утихли, слушали командира. Лейтенант особенно интересен был Емельяну, он ведь мало что знал о своем новом командире. Правда, Нечаев кое-что рассказывал: строгий, мол, человек, оружие хорошо знает, но не воевал, прямо из училища пришел на взвод. Потом Усольцев поближе сойдется с лейтенантом Брызгаловым, станет ну не то чтобы приятелем, но советчиком, будет даже кое-что подсказывать, и взводный прилюдно скажет: «Усольцев у нас голова!». Брызгалов доверился Усольцеву, потому что видел в нем опытного бойца, узнавшего своим горбом почем фунт лиха, прошедшего через многие испытания. Кроме всего этого, они ведь земляки, уральцы. Брызгалов родился в Свердловске, жил на улице Токарей, рядом с металлургическим заводом. Отец и мать — заводчане. И он, Пашка Брызгалов, с детства бредил заводом, особенно цехом, где варят сталь и где сквозь темные очки, стоя у огненной печи, можно видеть раскаленный, кипящий и клокочущий металл. После школы год проработал подручным сталевара, но военкомат сменил ему жизненный маршрут — послал в пехотное училище. Если повнимательней приглядеться к лейтенанту, в нем скорее угадывается рабочий-сталевар, чем военный, — крепкие руки с цепкими пальцами, широкая грудь и лицо, будто огнем опаленное, почти всегда пунцовое. Чувствовалась сила в Брызгалове. Такой командир нравился Усольцеву: он может, если надо, и лопату взять в руки, и ломиком не погнушаться поработать, и гранату кинет дальше всех, и пулеметную станину взвалит на плечи и не согнется.

Это все Усольцев узнает и увидит потом, а сейчас, когда лейтенант властно остановил «разговорчики», хотелось проникнуть в мысль командира, понять его рассуждения и, может, даже сразу определить, какого полета эта птица.

— Оно понятно, но...

— Разговорчики! — строго оборвал взводный чью-то попытку высказаться. — Я вас всех внимательно слушал. Теперь, когда я говорю, попрошу не перебивать.

Усольцеву понравилось. Отец ему в юности много раз втолковывал: «Старший говорит — не встревай. Умей слушать... Ухом лови его слова, а головой соображай...»

Лейтенант продолжал:

— Ночью мы проехали Саратов. Держим путь на Сталинград.

Лейтенант примолк, нарочно сделал паузу, чтоб бойцы сами уяснили и осмыслили ситуацию. Пошел шумок...

— Во куды...

— Сталинград... Это ж надо!

— Волга жил, Волга воевать будем...

— Везет же тебе, Асхат!

Лейтенант, повернувшись к Усольцеву, спросил:

— Вам доводилось воевать в большом городе?

— Нет, такого не было.

Лейтенант кивнул головой.

— Ничего, повоюем... К Волге немца пускать не надо... Как думаешь, отец? — лейтенант в упор посмотрел на бойца, который стоял у вагонных дверей и внимательно слушал взводного.

У бойца была птичья фамилия — Грач. Но командир звал его отцом, видимо, потому, что Грач был и по годам старше всех, да еще и потому, что во взводе служил его сын, у которого, правда, была другая фамилия — Зажигин. Произошло так не по воле сына, а по прихоти отца, который годов двадцать тому назад бросил свою молодую жену с годовалым Мишуткой и подался жить в другую деревню, где завел себе новую семью. Мать Мишутки обрела другого мужа, который и усыновил мальчугана. Так он и стал Зажигиным. Жил Мишутка весело, отчим любил его, баловал, брал на покос, а когда сынок совсем подрос, вместе на охоту ходили, словом, лучшего отца парню и не надо было. Однако ж внезапно ворвался в его судьбу Грач, живший без жены, которая померла, и без детей. В поле это случилось. Михаил Зажигин пахал. Грач встал перед трактором и крикнул: «Стой, сынок!». Михаил даванул на тормоз и высунулся из кабины. «Я твой отец! — услышал он. — Здравствуй, Мишутка!» Михаилу не раз доводилось слышать от чужих людей про настоящего своего отца, но никогда его не видел. И вот встретился с ним — лицом к лицу. «Как живется тебе, сынок?». Михаил ответил: «Хорошо». — «Ну и лады... Так и живи. Маманю не обижай... Меня помни...» Сказал и ушел. С тех пор года два прошло. И снова встреча — на сборном пункте. Обоих на войну призвали и даже в один взвод определили. Михаил первым увидел Грача и как-то помимо воли, может, потому, что встретил единственного знакомого, радостно произнес: «Здравствуй, отец! Это я Миша...» Грач повалился на грудь сына и заплакал...

Эту историю знал весь взвод. Сам Грач поведал ее. Усольцев же услышал ее из уст Нечаева, который неодобрительно отозвался об отце, бросившем родную малолетнюю кроху-дитя.

— Так-то оно так, — сказал Емельян. — Но все-таки по жилам Михаила течет кровь Грача. Отец он Зажигину... Отец! Нынче судьба их в одну упряжку поставила: рядом им идти под пули.

Подтверждение своему суждению Усольцев почувствовал в вопросе лейтенанта, обращенному к Грачу: «Как думаешь, отец?». Мог ведь взводный бойца по фамилии назвать, а он — отец! Вроде для Зажигина было сказано, мол, Грач и есть отец, и в первую очередь отец ему, Михаилу. Умница лейтенант! Взвод должен быть единой семьей — тут все родня!

Лейтенант ждал ответа. Грач, почесав затылок, сказал:

— Поднатужимся и ломанем немцу хребтину... Сила вон какая едет — целый эшелон.

— Правильно, отец! — улыбнулся лейтенант. — Лежа на нарах, сил-то мы поднакопили, есть чем ударить по фрицам. Вон Михаил как округлился — щеки раздулись, розовыми стали.

— Наверно, отец подкармливает сыночка, — пробасил Иванов. — Я вон тощаю.

Расхохотались бойцы: трехпудовый рыбак тощает!

— А тебя, Ваня, — лейтенант подошел к Петропавловскому, — в обиду не дадим. Выгрузимся и напишем бумагу в райисполком. Попросим толково разобраться. Пускай отца твоего лучше к нам во взвод пришлют, чем в заключении держать. Согласен?

Ваня обрадовался: может, бумага с фронта от командира выручит отца?

— Не надо райисполком, — возразил Хафизов. — Выше писать надо.

— Что ж, и выше напишем. Но полагается по инстанции.

Еще большим уважением проникся Усольцев к лейтенанту за то, что командир так запросто подошел к Ване и обнадежил, чем, конечно, облегчил душевную боль бойца. Теперь Ваня будет жить со светлой надеждой, которая и настроение поднимет, и сил прибавит. А ведь добрый настрой души бойцу всегда необходим, особенно перед боем. Жизнь на войне полна невзгод и опасностей. Усольцев их досыта нахлебался. И когда приходит что-то светлое, радостное, трудность преодолевается легче и быстрее. Что нужно, скажем, бойцу, идущему в атаку? Вера! Вера в командира, в его приказ. Если солдат убежден, уверен, что командир у него умный, толковый, всегда действует не наобум, а расчетливо и добропорядочно, — он, солдат, горы свернет.

Каким-то внутренним чутьем Усольцев почувствовал, что лейтенант Брызгалов и есть тот командир, которому вполне можно доверять.

Но кто-то же усомнился в этом и «настучал» на взводного: мол, потворствует прихвостням врагов народа, сам заступается за них, и вообще во взводе царит не наш дух. И пошло-поехало. Началась такая канитель, от которой стало в вагоне неуютно и муторно. На каждой остановке из вагона выдергивали по одному бойцу и вели на допрос. Почти всех допросили: и Петропавловского, и Иванова, и Гулько, и Усольцева, и Хафизова, и взводного Брызгалова...

— Товарищ Сталин требует порядка, организованности, сплоченности и высокой революционной бдительности, — сказал особист лейтенанту Брызгалову, — а у вас во взводе бедлам, бойцы плетут небылицы. Как воевать-то будете?

Лейтенант, ничуть не дрогнув от нелепых обвинений, выпалил, как бывало на политзанятиях:

— До последней капли крови!

Усольцеву снова пришлось услышать неприятное:

— Ты вообще не наш. Откуда приплелся? Как узнал про наш эшелон?.. Про партизан басни сочиняешь... С кем путался?.. Разберемся!

Инцидент, вспыхнувший, словно молния, мгновенно погас. Эшелон сделал последнюю остановку, и началась разгрузка. Никому теперь и дела не было ни до особиста, ни до «крамольных» разговоров во взводе лейтенанта Брызгалова — рядом был Сталинград.

Заволжская степь дохнула ночной прохладой. С Волги тянул легкий ветерок. Бойцы, покинув пропахшие пищей, портянками и потом вагоны, с удовольствием вдыхали свежий воздух.

— Благодать-то какая!

— Чо за благодать? Безлесье!

— Рыбой пахнет.

— И горькой полынью.

— А гарь не чуете? Вона небо розовое от зарева.

Батальон вытянулся длинной колонной — рота за ротой — и утрамбованной дорогой, прямой как стрела, потопал на юг, туда, где розовым полукругом высвечивалось ночное небо.

— Елки-моталки, пожар, видно, огромадный, коль до неба достает, — толкнул локтем Усольцева рядом шагавший Нечаев.

— Горит Сталинград, горит, — тихо произнес Емельян и надолго замолк, так как разговаривать в строю не полагалось, да и вообще не было охоты до разговоров. Не все ладно было на душе, что-то скребло и тревожило, и Емельяну казалось, что он снова попал в капкан, из которого придется каким-то образом выбираться. В ушах по-прежнему слышен был голос особиста: разберемся!

Емельян гнал от себя эти мысли, но они, как рыбки-прилипалы, о которых он еще в малолетстве читал, присасывались и точили его. Почему-то в голову лезло только дурное. То он видел вдруг Гнидюка-полицая, то пучеглазый особист наседал на него, то этот — разберемся! А что разбираться-то? Вон он, весь на виду — шагает, как все, на войну, не от нее удаляется, а в самую ее пасть, в тот пожар, что уже небо лижет.

На привале, после пятнадцатикилометрового марш-броска, когда к Усольцеву подсел комиссар Марголин, обрадовался Емельян старому знакомому.

— Гудят ноги? — участливо спросил комиссар.

— Есть малость.

— С непривычки. Засиделись мы в вагонах.

— Далеко еще шагать? — спросил Усольцев.

— Столько же.

— Терпимо.

Комиссар вдруг спросил:

— Переживаешь?

Усольцев сразу и не понял, оттого и смолчал.

— Я все знаю. Успокойся и не думай. Никто тебя не тронет.

Только сейчас дошло до Емельяна: особист доложил.

— Обидно, товарищ старший политрук.

— Понимаю. У него ведь служба такая.

— Обижать людей?

— Нет, сомневаться... Думаешь, у меня все было гладко. Нет, браток, тоже страху нагоняли и чушь городили. Однако ж нашелся справедливый человек, и, между прочим, из особого отдела, который в момент снял все подозрения, и, как видишь, жив-здоров. Так что не вешай носа! Партизаны не сдаются!

Легче стало Усольцеву, словно от тяжелого груза избавился. Слова комиссара взбодрили, наполнили грудь кислородом, который, казалось, совсем было иссяк.

Команда, прокатившаяся вдоль балки, поставила батальон на ноги и вновь вывела на дорогу.

Бойцы шли молча, только изредка над колонной проносились командирские голоса: «Не отставать! Подтянуться!».

Сквозь клочковатые облака, плывшие с юга, несмело, как бы крадучись, пробивался свет — ночь потихоньку отступала. Над Сталинградом небо почернело, совсем пропал розовый полукруг. Еще сильнее ощущался запах гари.

Усольцев впервые увидел степь: вдоль дороги ни кустика, только сизый бурьян да какие-то колючки-замухрышки лениво шевелились на легком ветру. В нос лезла пыль, поднятая сапогами.

Сколько видел глаз — степь дымилась. Казалось, земля, задохнувшись от зноя и пыли, совсем омертвела. И только когда колонна достигла северо-восточной окраины Красной Слободы и втянулась в лесной массив, Усольцев уверовал, что и здесь жизнью пахнет: вон какие стволы вымахали.

Лес укрыл батальон. После ночного марш-броска пришел жданный отдых. Бойцы примостились поближе к деревьям, повалились прямо наземь и уже через считанные минуты спали так, что орудийное буханье, раздававшееся где-то по-соседству с лесом, никому не мешало.

5

Бойцы, вытянувшись в длинную шеренгу, осторожно шаркая в темноте по дощатому настилу, молча поднимались на палубу какого-то странного парохода, слегка качавшегося на волжской воде.

— Смелее! Смелее! — услышал Усольцев рядом чей-то тонкий голосок и чертыхнулся оттого, что споткнулся о какую-то железяку.

— Повыше ноги! Не шаркать! — не унимался все тот же голосок.

— Эй, командир-пискля, укажи-ка лучше на что присесть, — вырвалось из шеренги.

— На собственное мягкое место, — отпарировал голосок.

— Прекратить разговоры! — вмешался сиплый бас, и на палубе стало тихо. — Немец рядом, а вы «присесть»...

— Можно вопросик? — не стерпел Иванов.

— Слушаю вас, товарищ боец, — настороженно отозвался бас.

— Как величают эту посудину? На разных плавал, но такой крейсер впервые вижу.

— «Гаситель». А я его капитан.

— «Гаситель»? — переспросил Иванов.

— Так, пожарный пароход «Гаситель». Эта посудина, как вы, товарищ боец, выразились, побывала в таких переплетах, что не дай бог вам подобное пережить. «Гаситель» весь в ранах, в его теле и поныне торчат сотни осколков... Работы «Гасителю» хватает: тушим пожары на Волге, возим раненых с правого берега на левый, а сейчас вас доставим в Сталинград. Понятно?

— Вполне, — ответил Иванов. — Выходит, ваш «Гаситель» герой.

— И матросы у нас геройские. А ну-ка, юнга Гена, скажи, каким орденом тебя наградил командарм Чуйков?

— Так вы же знаете, — отозвался тонкий голосок.

— Бойцам скажи, пусть и они узнают.

— Ну «звездочкой».

— Не «звездочкой», а орденом Красной Звезды... За геройство...

— Интересно, что же юнга такое геройское сотворил? — спросил Усольцев.

— Ответь, Гена, бойцу, — пробасил капитан. — Видишь, им интересно.

— Ну пальнул по фрицеву самолету, — сказал Гена и замолк.

— Ну и что же? — допытывался Усольцев.

— Утонул.

— Кто?

— Эх, Генка, — произнес капитан. — Стрельнул метко, а толком рассказать не можешь. Придется мне тебя выручать... Было так. Мы стояли у берега. Видим, на Волге поднялась кутерьма: три немецких самолета накинулись на катер «Надежный», на корме которого сразу загорелись ящики с боеприпасами. Мы пошли на выручку. А самолеты кружат и кидают бомбы. Наш матрос ударил по стервятнику из пулемета. Дал несколько очередей и упал. Я крикнул: «К пулемету!». Гена тут как тут: схватил гашетку и стал строчить. И удачно — самолет вспыхнул и как шел на нас, так и спикировал в Волгу, утонул стервятник... Все это многие видели с берега.

Когда мы подплыли к нему, к нам подошла группа командиров. Среди них был и сам командарм. «Кто стрелял по немцу?» — спросил он и показал на небо. Я указал на Гену. Чуйков положил юнге руку на плечо и сказал: «Хвалю. Молодец. А как сумел?». Гена по-детски ответил: «Это он сам упал...» Генерал рассмеялся и тут же, обернувшись, попросил у одного из офицеров орден Красной Звезды. Офицер отвинтил орден и передал командарму, который и прикрепил Красную Звезду к бушлату нашего юнги. А офицеру Чуйков сказал: «Тебе я потом верну, а этому пацану нужно сейчас...» Вот и вся история.

— Сколько годков тебе, Генка? — спросил Ободов.

— Тринадцать.

— Елки-моталки, дите, а уже с орденом, — удивился Нечаев.

— Завидуешь? — хихикнул Иванов. Нечаев не ответил, может, оттого, что совсем рядом плюхнулся в Волгу снаряд, за ним — второй и третий...

— Щупают берег, — произнес капитан. — Всем по местам!

Лейтенант Брызгалов скомандовал взводу привести оружие в боевую готовность, быть всем внимательными, не суетиться и не кимарить.

— Отдать чалку, полный вперед! — услышали все команду капитана.

Сталинград коптил небо. Густые клубы дыма накрыли город вдоль всего берега. Копоть и гарь ползли к Волге.

Бойцы совсем умолкли, прислушиваясь ко всему, что доносилось с правого берега. Усольцеву послышалось, что там кто-то плачет, навзрыд голосит. Еще сильнее напряг слух — тихо, никаких звуков. Показалось... И вдруг пулемет — забил, застучал. Вот только чей — не разобрать.

Не долго стучал этот дятел-пулемет, как возник внезапно, так вмиг и заглох.

Усольцев ощутил на своем плече чью-то руку.

— Это я, — произнес Клим.

— Вот хорошо, а то совсем потерял тебя. Ты как, где примостился?

— У какой-то трубы... Там греет, тепло...

— А Чижик где?

— Здесь... Катюша, иди к нам, — позвал Клим.

Санинструктор Катя Чижова тут же появилась и встала рядом с Усольцевым.

— Ну как, медицина, не продрогла? Сыростью тянет, — Усольцев обнял за плечи Катюшу.

— Нормально... Что-то наш корабль еле ползет...

— И кособочит, — добавил Нечаев.

— Как кособочит? — не понял Усольцев.

— Ну, не напрямую к берегу плывем, а косо...

— Тебя не спросил...

Вдруг воздух наполнился пронзительным шипением, отчего все мгновенно придавились к палубе. Снаряды — один за другим — бешено неслись над «Гасителем» и рвались у берега, где только что вторая рота грузилась на пароход. Взрывы так сотрясали воздух, что и «Гаситель» закачался.

— Началась пляска чертей! — в сердцах произнес капитан. — Спокойно, товарищи бойцы, причал уже рядом. Проскочим...

— Скорей бы, — оживился Нечаев. — А ты, Емельяша, говорил, что они дрыхнут.

Взрывы с каждой минутой все ближе подбирались к «Гасителю». Волны хлестали по бортам и слева, и справа, брызгами доставая бойцов. «Гаситель» еще пуще заплясал.

— Ситуация! — произнес Усольцев. — В тебя бьют, а ты в бездействии...

— Спаси, Аллах! — вырвалось у Хафизова.

— Отставить религию! — рявкнул помкомвзвода Антипов.

Съежился Хафизов, сидя прижался щекой к борту и продолжал тихонько шептать никому непонятные слова.

Усольцев протянул к нему руку и, взявшись за плечо, слегка потряс.

— Ну-ну, Асхат... Ты ж мужчина... Не кисни!

— Зачем тихо плывем? — приободрился Хафизов. — Он черепаха, да?

— На то и Волга, чтоб плыть долго.

— Надо берег быстро-быстро.

— Будет берег, будет. Смотри-ка, его уже видать.

И, словно в подтверждение, по палубе пронеслась команда ротного:

— Приготовиться к выгрузке!

Зашевелилась рота: бойцы вставали на ноги, поправляли амуницию и вглядывались в берег, с которого по-прежнему тянуло дымом.

Берег стал заветным желанием каждого — и Хафизова, и Клима, и Нечаева, и Усольцева, и ротного Дмитриева. И там, конечно, не рай, но все же под ногами земля, можно и окоп отрыть, если что, и укрыться за каким-нибудь строением, может, не все еще сгорело. Скорей бы уцепиться за берег, тогда и оружие пойдет в ход, и немцу глотку можно будет заткнуть.

Никогда, пожалуй, Емельян не ощущал себя таким беспомощным, как сейчас. Ну что это за война, когда в тебя стреляют, а ты — кролик, мишень... И надо же быть Волге такой широченной: плывешь, плывешь, а берега все нет и нет... Слава Богу, спокойно стало, кажется, утихомирился фриц.

Только было обрадовался Усольцев тишине, как снова зашипело и завыло кругом. Теперь, кажется, не снаряды, а мины шлепались в воду и, видать, здоровенные: вода огромными столбами, похожими на айсберги, поднималась высоко-высоко.

— Емельяша, — услышал Усольцев Нечаева, — а наши-то бухалки где?

— Что это еще за «бухалки»?

— Ну, артиллерия. Чего молчит? Ударила б по ним — заглохли бы... А может, ее у нас уже... тово...

— Чего «тово»?

— Ну, вся вышла...

Мина разорвала волжскую гладь почти у самого борта, и вода сначала гигантской стеной поднялась над «Гасителем», а затем мощным потоком хлынула на палубу.

— Миша! Мишутка!.. Где ты, сынок? — изо всех сил крикнул Грач.

Зажигин не откликнулся на зов отца. Вода смыла его с палубы и унесла в Волгу.

И не одного его: всю роту раскидало кого куда — одних вышвырнуло за борт «Гасителя», другие, успев уцепиться за шланги и брандспойты, чудом удержались на палубе.

Усольцев лежал в воде лицом вниз и никак не мог сообразить, где находится. Неужто в Волгу попал?.. Что-то сильно давит сверху, может, водой ко дну прижало... Жутко стало... Уперся руками во что-то твердое: нет, это не похоже на дно — доска под ним. Еще поднатужился — аж спина хрустнула — и чуть-чуть приподнялся. Со спины сползла какая-то глыба. Фу-ты!

Полегчало... Емельян протянул руку к громадине, которая только что лежала на нем, а теперь возвышалась рядом — ну бочка, обыкновенная железная бочка. Надо же, угодил под бочку... Могла и покалечить, а то и прикончить... Но, кажется, цел.

Усольцев уперся руками в бочку и встал на ноги. С него ручьями стекала вода.

— Эй, ребята, кто рядом — откликнись! — выдохнул из себя Емельян.

— Миша утоп! — навзрыд простонал Грач.

— Сам видел? — спросил Усольцев.

— Ничаво ня видел... Рядышком сидели. Дремал Мишутка... И враз не стало... Утоп...

— Не каркай. Плавать может?

— Не знаю...

— Ничего ты не знаешь, а еще отец! — в горячности произнес Емельян и пожалел, что нескладно выразился. Не надо бы так: худо, должно быть, Грачу, сын ведь, поди, Зажигин, и помягче сказал: — Не пропадет Михаил, выплывет.

— Дай Бог, — тихо произнес Грач. Усольцев и Грач кинулись к корме.

— Эй, кто на воде? — крикнул Емельян и прислушался.

Ответа не последовало. «Гаситель» по-прежнему двигался к берегу. Откуда-то сверху, кажется, с капитанского мостика прозвучал голос ротного Дмитриева:

— Командиры взводов, ко мне!

Ободрился Усольцев, чуть полегчало на душе: командир на корабле, значит, будет порядок. И взводный тоже здесь. Вот и хорошо. А медицина где? Что-то Катюши не видать...

— Катя! — тревожно произнес Емельян. — Ты жива?

— Тута мы! — услышал Усольцев голос Клима, доносившийся с носовой части «Гасителя», и, хлюпая по воде, которая все еще заполняла палубу, направился к друзьям.

Катюша и Клим, стоя у борта, кого-то искали на воде.

— Вон, смотри, — Катюша дернула за рукав мокрой шинели Клима, — кто-то барахтается.

— Где? Не вижу.

— Ну, вон, — Катюша указала пальцем. Клим пригляделся и увидел плывущего.

— Кидай ему круг! — торопила Катюша.

— Эй, — крикнул Клим. — Лови!

Круг удачно упал у самой головы плывущего. Катюша, Клим и подошедший Емельян увидели, как пловец, уже порядком обессилевший, ухватился руками за круг и замер на воде.

— Плыви же!.. Ногами работай, ногами! — кричал Усольцев.

Тот не шевелился, не подавал никаких признаков жизни.

— Окоченел, — произнес Клим.

Усольцев мгновенно скинул с себя шинель, сдернул сапоги, снял гимнастерку и брюки и, шагнув на кромку борта, кинулся в Волгу. Катюша ойкнула, а Климу стало неловко: почему Емельян, а не он бросился спасать товарища?

Вода холодом обожгла Усольцева, но он так быстро работал руками и ногами, что все тело, находясь в движении, вскоре согрелось и прошла стылость. Приблизившись к замершему пловцу, Емельян спросил:

— Живой?

Ответа не последовало. Усольцев схватил молчавшего за руку, и тот шевельнул ею.

— Живой! — произнес Емельян.

— Угу, — шепнул пловец-неудачник. — Живой... Слава Аллаху...

— Никак Хафизов? Асхат?

— Я-а! — глухо произнес Асхат.

— Держись крепче за круг! — скомандовал Усольцев и, ухватившись одной рукой тоже за круг, поволок Хафизова к «Гасителю». У борта Клим помог Емельяну поднять Асхата на палубу, а Катюша, открыв какой-то маленький пузырек, дала ему понюхать, и Хафизов ожил. Он весь дрожал и мелко-мелко стучал зубами. Емельяна тоже заколотило.

— Где тут каюта? — громко спросила Катюша, надеясь, что кто-то из команды услышит ее.

Подбежал уже знакомый всем Генка-орденоносец.

— Идите за мной.

В каюте, теплой и уютной, все отогрелись и просушились. Хафизов даже задремал, да и Усольцев клевал носом. И не мудрено: ночь ведь еще, самое-то время поспать. Но Емельяна будто кто-то дернул: он вскочил на ноги и начал быстро одеваться.

— Что это мы? Пригрелись и раскисли... А Зажигин где?

— В Волге барахтается... Искать надо...

Однако ж искать Зажигина Усольцеву не пришлось: «Гаситель» подошел к берегу, и была подана команда на выгрузку.

Вторая рота, прижавшись к крутому волжскому берегу, построилась на поверку.

— Нас, кажись, больше было, — шепотом произнес Нечаев.

И Усольцев это заметил: поредел взвод. В затылок Емельяну должен стоять Крюков-Печерников — нет его. Ободов занял его место. И Зажигина нет в строю. Помкомвзвода Антипова тоже не видать.

— А Бабуля где? — шебуршился Нечаев. — В Волгу плюхнулся?

— Кончай, — шикнул Усольцев.

Лейтенант Брызгалов медленно прошагал вдоль строя, каждого бойца потрогал за плечо, как бы убеждаясь, что тот не покалечен и цел, и, возвратившись на правый фланг, где стояла санинструктор Чижова, вполголоса произнес:

— Шестерых нет... Пропали без вести...

Усольцев и раньше слышал — особенно часто, когда лежал в госпитале, — это странное выражение, но, если честно, не представлял себе, как это можно пропасть, да еще без всякой вести, когда рядом люди, твои товарищи и ты на виду. И только сейчас убедился, что такое случается. Куда подевались Зажигин, филолог? Волга поглотила? А кто видел? Никто... Вот, оказывается, откуда происходят пропавшие без вести. Может быть, и его, Усольцева, белорусские подпольщики числят в пропавших без вести, а он живой... Одним словом, кутерьма, неразбериха.

— Товарищ лейтенант, слышите, кто-то стонет, — вырвалось из строя.

— Где?

— У берега. Слышите?

Лейтенант направился к воде, за ним и санинструктор Чижова.

У берега что-то хлюпало, но что именно, понять трудно было — еле-еле занимался рассвет. Взводный с Катюшей ускорили шаг и наткнулись на шевелящегося человека. Катюша припала к нему.

— Ранен? — спросила она.

Боец, услышав женский голос, приподнял голову и еле произнес:

— Ничего... Нормально...

— Зажигин? — лейтенант узнал бойца.

— Я-а...

Взводный подхватил Зажигина под мышки и помог ему встать.

Зажигина колотило: без шинели, до ниточки промокший и обессилевший, он совсем не держался на ногах. Лейтенант посадил его на прибрежный песок, снял сапоги, из которых вылил воду, и, взвалив бойца на плечи, понес к обрыву. Катюша, прихватив сапоги Зажигина, обогнала лейтенанта и первой подбежала к взводу.

— Грач, встречайте сына! — выпалила санинструктор.

Грач выскочил из строя и кинулся навстречу лейтенанту.

— Живой... Мишутка... Выплыл-таки...

Взводный передал Зажигина отцу и велел следовать за ним. Лейтенант пошел вдоль обрыва, надеясь наткнуться на какой-либо блиндаж. Санинструктор не отставала от взводного.

Долго искать землянку не пришлось: обрыв густо был ими усеян.

— Бойца отходить надо, — объяснил Брызгалов, войдя в землянку, у входа в которую при тусклой лампе сидел красноармеец.

— Входите, — сонно ответил боец. — Вона нора... Пока свободно... Устраивайтесь...

Усольцеву на ум пришел почему-то Крюков-Печерников, филолог. Пожалел Емельян, что и он угодил в пропавшие. Дельный мужик, образованный, ему бы детишек учить, людей просвещать, да и во взводе такой человек на вес золота. Не уберегли...

Усольцев подумал: может, филолог где-то в Волге барахтается или даже выплыл, как Зажигин.

И Старикова жаль стало. Как-то спросил его: почему он только бабулю вспоминает, а матушку — никогда? Помрачнел, насупился и не сразу ответил. Спустя время, будто продолжая разговор, сказал: «Не до шуток рыбке, коли крючком под жабру хватают». Видно, судьба крепко его под жабру хватила, коль такая пословица с языка сорвалась. Вот и нынче судьбина снова зло стеганула парня...

— Рота, слушай мою команду...

Оборвались мысли Усольцева. Теперь только команда управляла им и его думами. Повернулся налево и, как все, шагом марш вдоль берега реки на боевой рубеж...

Волга по-прежнему дыбилась от взрывов.