9

Новогоднюю ночь Емельян провел в одиночестве. Так случилось. Самые близкие товарищи ушли на задание, а он остался не у дел, можно сказать, доживая в отряде последние часы. Случилось совершенно неожиданное: вызвал командир отряда и сообщил, что подпольный райком партии приглашает его, Усольцева, к себе для выполнения важного задания. Какого — не сказал майор Волгин, видимо, сам не знал. Лишь добавил, что эта просьба исходит от товарища Петрени.

— А как с операцией? — спросил Усольцев. — Я ведь отправляюсь в ночь с минерами на «железку».

— Остаетесь здесь, — сказал командир. — На рассвете за вами приедет подвода.

Без пяти двенадцать Емельян вышел из землянки, посмотрел на вызвездившееся небо и вплотную приблизился к мохнатой сосенке, мимо которой много раз проходил и рукой трогал, будто гладил мягкие длинные иглы. Теперь он хотел, чтоб она стала его новогодней елкой, и поэтому шел к ней, как идут на свидание с любимой, боясь опоздать.

Точно в 24.00 он сказал сосенке-елке:

— Ну, здравствуй! С Новым годом!

Сосенка шевельнулась — ветер качнул ее нежно-юные ветви, и ему даже послышалось, что она тихо-тихо шепчет какие-то таинственные слова. Вот только о чем — он не знал.

И он стоял перед ней, словно заколдованный, не шевелясь, чтоб не помешать шептать ей свою речь. А может, и в самом деле лесные сосеночки в этот новогодний час превращаются в нарядные елки-царевны и на своем, только им понятном языке произносят, как и люди, застольные тосты. Тогда Емельян правильно делает: надо молча слушать, не перебивать...

Вот если бы сосеночка рассказала ему про дом родной, про Степаниду и детишек. Степашка и Катюшка уже повзрослели небось, помощниками у мамочки стали, а сегодня, может, даже елочку нарядили и песенку поют про то, как родилась и росла она в лесу вот так, как эта белорусская сосеночка. Вспомнил Емельян прошлую новогоднюю ночь Степанида настряпала пельменей, пирог с рыбой, на елочку понавешала длинные, как карандаши, конфеты для ребятишек, патефон играл. Вадим Козин, любимый певец Степанидушки, всю комнату наполнил романсами. Емельян и сейчас слышит их: «Веселья час придет к нам снова...» Когда же придет этот час? Полгода уж прошло, а конца что-то и не видать. Летят эшелоны под откос, но немцев будто и не убавляется: все прут и прут к фронту составы...

Ну что, сосеночка, молчишь? Скажи, какие еще уготованы Емельяну пути-дороги? Вон сколько их осталось позади: и проселочных, и большаков, и лесных, и полевых, и даже болотных — где только не побывали его сапоги! А держат, не рвутся, будто знают, что замены не будет, новых никто не даст...

Так как же все-таки насчет новых маршрутов? Опять ведь сегодня отправляться в неизвестность. Если бы его воля, ни за что не ушел бы из отряда. Здесь уже вроде пригрелся, ко двору пришелся, дело обрел и друзей, с которыми можно еще не одному эшелону германскому подножку поставить. И вдруг на тебе: товарищ Петреня приглашает! Но это же не кто-нибудь, а руководитель партийного подполья всего района. Понимать надо! Раз его, беспартийного, приглашают в подполье, значит, он там нужен. Ну что ж, надо и это испытать!..

Приехал за Емельяном молодой парень, рослый, белокурый, с льняными усами и очень короткой фамилией — Гук.

— Ну, а зовут как?

— Янка. Можно — Иван или Ваня.

— Нет уж, я буду тебя звать по-белорусски — Янка. Итак, Янка, куда едем?

— В Гать. К товарищу Антону.

— Кто такой товарищ Антон?

— Привезу — познакомитесь, — ответил Янка и на этом кончился разговор о товарище Антоне. Ну а про Гать Янка сказал, что это небольшая деревушка вблизи райцентра и что немцев там нет, только один полицай представляет всю германскую власть.

Почти всю дорогу Емельян, укутавшись в длиннющий тулуп, посланный специально для него, как сообщил Янка, товарищем Антоном, продремал.

Гать возникла неожиданно: ехали все лесом и сразу воткнулись в деревню, которая уже просыпалась. Над соломенными крышами стелился дым, и скрипели колодезные журавли, словом, начинался первый день нового, сорок второго года. Улица была пустынной и запорошенной снегом, по которому легко скользили сани-розвальни. Проехали деревню с конца в конец и только у предпоследней избы, за которой начинался лес, остановились.

— С Новым годом! — произнес Емельян, едва переступив порог. — Здравствуйте!

— День добры! 3 новым счастьем! — ответил старый человек с жидкой седой бородой. — Проходьте.

Емельян скинул тулуп и стеганый ватник, снял шапку-ушанку и положил все на лавку. Из сеней появилась молодуха с платком на голове, из-под которого до талии спускалась коса. Она поздоровалась и поставила на стол крынку с молоком, вынула из печи глиняную миску, полную блинов, и пригласила всех — Емельяна, Янку и деда Сымона — завтракать.

Вскоре в избе появился Виктор Лукич Петреня. Емельян вышел из-за стола и обнял старого знакомого.

— Как доехали? — спросил Петреня.

— Без приключений, товарищ Антон! — доложил Янка.

Емельян удивленно взглянул на Янку и на Виктора Лукича и улыбнулся: так вот он, товарищ Антон!

— Да, дорогой брат-уралец, конспирация, — сказал Петреня. — В нашем деле иначе нельзя. И тебя тоже придется перекрестить.

— Седайте снедать з нами, — пригласил дед Сымон Виктора Лукича. — Отведайте марылиных блинов.

— Кали ласка, — сказала Марыля и налила гостю стакан молока.

За столом Виктор Лукич расспрашивал Емельяна про партизанскую жизнь, интересовался делами в отряде, хвалил минеров-подрывников.

— О ваших делах, брат-уралец, мы наслышаны. С элеватором здорово у вас получилось. А с извергом-полицаем! Все местечко радовалось его исчезновению. Мы сочинили листовку, в которой рассказали о партизанском возмездии предателю, и от руки написали экземпляров сто пятьдесят, потом развесили их по райцентру. После этого полицаи поубавили свою прыть, а трое сбежали со службы и скрылись. От перепугу, конечно... Все это очень хорошо. А из дома никаких вестей? — спросил Усольцева Виктор Лукич. — Как там наш Урал? Кует, наверно, оружие.

— Ничего не знаю, — вздохнул Емельян, — от этого и страдаю. Зима, конечно, суровая. Дров сколь надо, чтоб детишек согреть. Достается моей Степаниде.

Вот так и текла беседа, пока еще очень далекая от того разговора, который хотелось Емельяну скорее услышать, но как только трапеза была завершена и в избе остались Петреня и Усольцев, Виктор Лукич приступил к изложению особого задания.

— Вы помните наш прощальный разговор? — спросил он.

— Не забыл, обещали, кажется, позвать, когда оборудуете типографию.

— Молодец! Хорошая память. Так вот, все готово.

— Уже? Так скоро?

— А нам показалось, что долго и медленно мы ее собирали.

— Это ж типография!

— Короче говоря, кое-что мы добыли, установили. Пора к делу приступать. Нужна ваша помощь.

— Я ж только печатник. Наборщики есть?

— Одного нашел. Скоро и второй появится.

— А мне подмена будет? — спросил Усольцев.

— Этого вопроса я ждал. Подобрали девицу, которая и будет вашей ученицей. Не боги же горшки обжигают. Научите. Верно?

— Почему о подмене беспокоюсь? Немцев надо бить. Поезда крушить. Это теперь мое главное дело.

— Понимаю. Но народ ждет правды о Красной Армии. О Москве... А мы от руки пишем листовки. Наладим печатание в типографии, подготовите себе смену — и доставим вас в целости снова в отряд... Жить будете вот в этом доме. На довольствии состоять у деда Сымона и Марыли.

Секретарь райкома проинформировал Усольцева, что Гать — деревня сравнительно безопасная, немцы здесь не бывали, все распоряжения оккупационных властей доводятся до сельчан через полицая Петруся Шаплыко, который два раза в неделю является в местечко в ортскомендатуру на инструктаж.

— Петруся опасаться не надо, — доверительно сообщил Петреня, — он наш человек. Но об этом мало кто знает. Сохраняйте тайну. Он будет незримо прикрывать типографию и вас. Однако и вы будьте начеку. Для типографии мы добыли пулемет и несколько гранат.

Чтобы попасть в типографию, надо сначала войти в старую обветшалую ригу, построенную давным-давно на лесной вырубке, а там граблями разгрести жухлую солому, под которой лежали доски, закрывавшие спуск в подземелье, где и находилась печатная машина и несколько реалов с кассами для шрифтов.

— Конспирация — высший класс! — произнес Усольцев, когда проделал весь маршрут до своего рабочего места.

В подземелье его встретил наборщик, назвавшийся Поликарпом Петровичем, человек уже в годах, роста чуть повыше реала, с худым желтоватым лицом. «С большим, видать, стажем наборщик», — подумал Усольцев и тоже отрекомендовался.

— В типографиях каких газет изволили трудиться? — тонким голоском спросил Поликарп Петрович.

Усольцев назвал свою одну-единственную типографию и, в свою очередь, задал тот же вопрос наборщику.

— О, молодой человек, — сказал, будто пропел, Поликарп Петрович, — мне довелось трудиться в самых первоклассных типографиях. Вот этими руками, — он протянул впереди себя, будто собрался дирижировать хором, свои тонкие руки с длинными пальцами, — я набирал стихи Янки Купалы, Якуба Коласа, Михася Чарота, Павлюка Труса... Вы когда-нибудь читали их стихотворения? Это же блаженство! А стихи Тетки? Вы удивлены? Нет, это не то, что «Здрасте, я ваша тетя!». Это псевдоним известной белорусской поэтессы Элоизы Пашкевич. Талантливейшая поэзия!

«Ну и говорун!» — подумал Емельян. А Поликарп Петрович упивался воспоминаниями. Трудно сказать, когда бы он закончил их, но в типографском подземелье появился третий человек, и Поликарп Петрович сразу оборвал свой рассказ. Пришел мужчина лет тридцати, подтянутый, высокий, со шрамом на левой щеке, поздоровался за руку с Поликарпом Петровичем, с которым был хорошо знаком, ибо поинтересовался его самочувствием, а протянув руку Емельяну, сказал:

— Слышал о вас. Товарищ Антон кое-что рассказал.

— А это Дмитрий Костюкевич, или Змитрок, как мы его зовем, — поспешил сообщить Поликарп Петрович, — корреспондент нашей районки. И заметьте, боевой товарищ. Схватился с немецким офицером и победил. В память — шрам на щеке.

— Все сказано, я молчу, — улыбнулся Змитрок. — Теперь, когда мы все перезнакомились, перехожу к делу. В этом гроте нас пока трое. Есть уже первое задание. Это листовка. Вот она, уже написана и отредактирована. О победе наших войск под Москвой. Остается нам набрать ее и отпечатать. Вручаю ее оригинал в ваши руки, уважаемый Поликарп Петрович!

Поликарп Петрович надел очки и, взглянув на оригинал, пропел:

— Давненько не набирал рукописный текст.

— Петрович, есть идея! — воскликнул Змитрок. — Сделать налет на ортскомендатуру и захватить не герр коменданта, а какой-нибудь «Ундервуд», а?

— «Ундервуд», между прочим, с латинским шрифтом, — отпарировал Поликарп Петрович.

— Пустяк! Мы ее по-белорусски научим!

— Вы сначала научитесь писать разборчиво, а то сплошная китайская грамота.

— И все-таки, Петрович, «Ундервуд» я вам добуду.

— Змитрок, смеясь, подошел к Усольцеву и спросил: — Ну как этот музейный экспонат?

— Удивляюсь, — сказал Емельян и продолжал внимательно разглядывать старенькую «американку», ее огромное колесо с деревянной ручкой, которое надо кому-то крутить, чтобы привести в движение.

— Чему удивляетесь? — допытывался Костюкевич.

— Уже не удивляюсь. Декель на месте, валики в целости. Бачок полон краски — будет печатать!

— Вот это разговор! Слышите, Петрович, будет печатать! А вы хаяли.

Петрович ничего не ответил. Он уже ушел в дело и, выкладывая в верстатку буковку к буковке, рождал строки будущей листовки. Емельян же возился у «американки», нарезал бумагу, подгоняя ее под нужный формат, а Костюкевич, примостившись на скамейке, писал что-то в блокнот. Все были заняты, оттого и примолкли.

К вечеру, когда завершилась последняя корректура листовки и пришла пора заправить форму набора в печатную машину, в подземелье появился Янка Гук с миловидной, очень молоденькой, лет семнадцати, девушкой, о которой Усольцев был уже наслышан от Костюкевича, ибо именно ее, Яну Зубрицкую, он должен был научить печатному делу. Яна — самая младшая в семье поляка Юзика Зубрицкого, женой которого была немка Эмма Генриховна. У Яны был еще брат Эрих, приятель и соученик Костюкевича, и двадцатилетняя сестра Мальвина.

Жила эта добропорядочная семья в местечке давным-давно. Юзик здесь родился, а Эмму он привез откуда-то из южных краев, то ли из Мелитополя, то ли из Симферополя. Их дети родились, учились и выросли здесь, в местечке. Были пионерами, стали комсомольцами, словом, жили той жизнью, которая была присуща всем юношам и девушкам этого небольшого, в меру шумного райцентра. Никого никогда не интересовала их национальность, но вот когда немцы пришли, людей стали сортировать, и, конечно, для оккупантов имело первостепенное значение, кто какой крови. Эмма Генриховна, оберегая своих детей, пошла в ортскомендатуру и сообщила, что она немка. Сам же Юзик тяжелобольной, прикован к постели, и поэтому главой семьи фактически была Эмма. После некоторых формальностей ей и детям — Эриху, Мальвине и Яне выдали аусвайсы — свидетельства о том, что они фольксдойч, а это давало право на ряд льгот, главной из которых было свободное передвижение. Такой документ был своего рода допуском на любую работу. Это обстоятельство и учло партийное подполье района и посоветовало всем Зубрицким занять нужные должностные места. Эрих, товарищ Костюкевича, устроился в бюро по найму рабочей силы, в ту самую организацию, которая занималась отправкой белорусских девушек и парней в немецкую неволю, Мальвина стала официанткой в офицерском казино, а Яна иногда ей помогала убирать посуду. Все они имели ночные пропуска...

— Для нашего подполья Зубрицкая — клад, — сказал Костюкевич, и без лишних слов Емельян понял, что Эрих и Мальвина, ежедневно общаясь с немцами, имеют возможность выуживать у оккупантов нужные подпольщикам и партизанам сведения. Усольцев смекнул, что и ему не грешно войти в контакт с Зубрицкими, тем более, что он не собирается надолго задерживаться в типографии... Впрочем, не надо загадывать далеко вперед, вот она, Яна, — рядом, обучай и входи в контакт.

Яна стала прилежной ученицей. Она быстро освоила маленькую «американку» и если в первый вечер лишь стояла рядом с печатной машиной и наблюдала за работой своего учителя, то уже вторую листовку Усольцев доверил ей печатать. В дни, когда Яна работала в типографии, она жила в Гати у своей тети, а когда завершалось печатание тиража, Гук подвозил ее до райцентра, и она шла до своего дома пешком. По дороге Яна незаметно вынимала из кошелки листовки и осторожно засовывала их за чью-нибудь калитку или забор, клала на крылечко, продвигала под оконную ставню.

Люди, проснувшись раненько, шли за водой или открывали ставни и натыкались на пахнущие свежей краской листки. И никому в голову не приходило, что принесла их хрупкая Яна, дочь немки Эммы. Они, забившись в потаенные места, группами и в одиночку с жадностью читали: «Красная Армия сокрушила немцев под Москвой. Враг терпит поражение и отступает. В города и села возвращается советская власть. Снова реют наши красные знамена в освобожденных от оккупантов Солнечногорске, Клину, Калинине, Волоколамске, Истре. Заснеженные поля и дороги Подмосковья чернеют от разбитой вражеской техники и трупов гитлеровцев. Разбиты тридцать восемь дивизий противника...» И не было для людей лучшего дара, чем эти листовки, слова которых вселяли надежду на скорое избавление от страха, разбоя, виселиц, от оккупантов.

Усольцева удивляла Яна: преспокойно могла бы дома сидеть, в тепле да в уюте, а она вон добровольно в пекло лезет. И не хнычет, ее лицо всегда веселостью светится.

— Что вы, что вы, я большая трусиха, — отвечает она всем, кто хвалит ее, — страшно боюсь тараканов.

— А темноты? — спрашивал Емельян.

— И темноты, — смеялась Яна. — Позавчера, когда Янка оставил меня одну на темной улице, сердце мое в пятки опустилось. Не верите? Пока до дома добралась, холодный пот прошиб. Нисколечко не вру! А у самого дома патруль остановил. Я пропуск ночной показала — и все в порядке.

— А вчера чем занимались? — интересовался Емельян.

— О, вчера! — заблестели Янины глазки. — Шик-блеск!

— Не понял!

— Вы ж такой умный, дядя Емельян, а недогадливый. В казино до полночи... А потом...

— Ого, было и «потом»?

— Потом, — Яна сделала паузу и, прищурив голубые глаза, таинственно прошептала: — Ка-ва-лер.

— Кто же этот счастливчик?

— Герр официр, — продолжала интриговать Яна. — Ка-пи-тан.

— Птица важная!

Яна помрачнела:

— И подлец первосортный! В ортскомендатуре служил. На допросах до полусмерти избивал. Но что-то случилось — сгорел. На фронт отправляют. Плакался мне.

— Когда отправляют? — заинтересовался Усольцев.

— Послезавтра. Ночью уезжает на станцию. Пожелал со мной попрощаться в домашних условиях.

— А вы что ответили?

— Сказала, что увидимся в казино.

С тех пор как Усольцев узнал о гулянках в офицерском казино, его прямо-таки не покидало желание проникнуть туда. Но каким путем? Перебрал десятки вариантов — и ни одного подходящего. И вот, кажется, Яна подарила ему идею.

— Вы умница, Яночка! — воскликнул Усольцев. — Ведите своего кавалера в дом. Обязательно ведите! А я там его встречу...

Яна удивленно посмотрела на Усольцева:

— Вы? В нашем доме?

— Не удивляйтесь, Яна. Еще вопрос: от вас он на станцию поедет?

— Кажется, от нас. Он даже просил меня проводить его. За ним, наверно, машина заедет.

— Все понял.

— Что вы хотите с ним сделать? — спросила Яна.

— Уничтожить, как уничтожают врага.

— Я так и подумала.

— Ну и умница!

— И водителя прикончим. Весь вопрос: как это сделать? Думать надо, думать...

Забеспокоилась Яна. Она одобряла Усольцева, но боялась за маму, за больного отца. Что будет с ними, с сестрой и братом, если немцы узнают об убийстве в доме? Нет-нет, только не это...

Но тут же Яна вспомнила про пустующий соседский дом. Еще в мае прошлого года соседи уехали на Кавказ отдыхать, а ключи отдали сестре Мальвине, чтоб присматривала за домом и поливала цветы. Война не позволила им вернуться, и дом пустует. Яна рассказала об этом Усольцеву.

— Я же говорю, что вы, Яна, умница. Превосходный вариант! А с ключами вы уладите? Сестра не откажет вам?

— Это моя забота.

После разговора с Яной у Емельяна окончательно созрел план: убрать капитана и добыть его офицерскую форму. С ним проще: он ведь на фронт собрался, значит, никто его разыскивать не будет — уехал и все. С водителем следует по-иному действовать. Его же будут ждать в ортскомендатуре. Не явится — последует розыск. А убирать его тоже надо.

На верную мысль навел товарищ Антон, полностью одобривший замысел Усольцева.

— Нужно пустить машину с водителем под откос. Бросятся немцы в поиск и наткнутся на сгоревший в аварии автомобиль.

— Здорово! — восхитился Усольцев. — А я не дотумкал.

— Ну хорошо, — сказал товарищ Антон. — Костюмы добыты. Вы, скажем, натянете на себя фрицеву одежду. И что дальше? В казино? Без знания языка? Номер не пройдет. А если честно, то я против вашего личного участия в налете на казино. Вы нам нужны здесь. Для казино найдем подходящего товарища.

— Не надо так. Я теперь живу этим. Во сне вижу казино. Не лишайте меня удовольствия поднять его на воздух. Прошу вас...

— Ну, допустим, вы пройдете в казино, — продолжал свои доводы товарищ Антон. — Кругом немцы. Веселятся, пьют, болтают. А вы глухонемой, что ли?

Усольцев вдруг улыбнулся:

— А что? Можно и глухонемым... Напарник мне нужен... Чтоб немецкий знал.

— А вы?

— Мне не обязательно... Есть идея.

— Какая?

— Можно потом доложить? Требуется кое над чем еще покумекать.

— Лады, кумекайте. А встреча с капитаном когда?

— Завтра. Сегодня листовку отпечатаю, и я свободен.

— Кто с вами пойдет на капитана?

— Гук Янка. Он же шофер.

— Добре. Желаю удачи!

— Только казино никому другому не отдавайте, — Усольцев умоляюще посмотрел на товарища Антона.

— Не отдам. Оно ваше!

10

— Располагайтесь, а я в казино, — сказала на ходу Яна, оставив в соседском доме Усольцева и Гука. — Через час приведу кавалера. Встречайте!

Усольцев и Гук прошлись по всем трем комнатам, заглянули во все закутки.

— Значит, так, — спокойно произнес Емельян. — В спальню первой войдет Яна. Так мы с ней договорились. Капитан снимет мундир, сапоги в зале и тоже направится в спальню. Вот там и должны мы скрутить его. Перед самой кроватью. Понял, Янка?

— Яснее ясного, — ответил Гук.

— Слушай дальше. Я поджидаю его в спальне, за дверкой. Ты — за ширмой в зале. Я первым встречаю немца: «Хенде хох!». Ты сразу же появляешься сзади... Но с чем? — Оба посмотрели по сторонам.

— Вон, смотри. — Янка показал на утюг.

— Подойдет. Эта штука увесистая.

Затем Гук вышел во двор и нашел подходящее место за сараем — снежный сугроб, в котором вырыл глубокую яму для капитана. Возвратился в дом через окно, потому что на дверь снаружи, чтобы никаких подозрений не вызвать у немца, повесил замок.

Когда Янка, разогревшийся и покрасневший, появился в зале, Емельян погасил лампу и велел напарнику тоже устраиваться за ширмой.

— Только не спать, — подал голос из спальни Емельян.

— На табуретке спать не приучен. У вас там комфорт — пуховая перина. Завалиться бы на нее...

— Янка, тебе сколько лет?

— Двадцать три. А что?

— Жениться пора.

— Невесты попрятались.

— А Марыля?

— Не подходит. Она меня старше.

— Ну, а Яна?

— Городская. За меня не пойдет.

— А если я посватаю?

— Попробуйте. Я согласен. Яна симпатичная...

— Вот видишь, нравится, а зеваешь.

— До свадьбы ли нонче? Вот покончим с германцем, тогда и свадьбу справлю.

— Не забудь меня позвать.

— Как можно без вас! Первым гостем будете. Шафером согласны?

— О, даже такой почет! Приеду, Янка, прикачу на твою свадьбу со своей Степанидой. Пусть и она узнает вас, братьев моих белорусов.

— Ну и добре, — успел сказать Янка и смолк. Он услышал скрип калитки и шаги. Кажется, идут.

Шаги приблизились к двери, потом щелкнул ключ, и Яна с немцем шумно вошли в дом. По залу скользнул луч электрического фонарика. Капитан, видно, охмелевший, безостановочно что-то рассказывал своей спутнице. Он говорил громко и хрипло, а Яна заливисто смеялась.

Яна зажгла лампу, и в зале стало светло. Капитан выставил на стол бутылку и попросил подать рюмки. Усольцев и Гук услышали бульканье жидкости.

Немец торопил события. Он осушил первую рюмку, потом вторую, третью и, конечно, еще больше охмелев, потянулся к Яне. Она отстранила его и побежала в спальню. Немец шагнул за ней, но она сказала ему, что в одежде и в сапогах в спальню не ходят. Он захохотал и принялся снимать с себя мундир, ремни с грохотом летели на пол, и сам капитан, когда взялся за сапог, тоже свалился на бок, задев руками ширму, за которой сидел Гук. Ширма зашаталась. Янка сжал в руке утюг.

Немец что-то злобно шептал и медленно поднимался на ноги. Яна слышала его возню, но голоса не подавала. Она молча лежала на кровати, укрывшись одеялом, и ощущала учащенный стук своего сердца. Почему так медленно тянется время? Скорей бы все кончилось... Ну, что он там копается?.. А Емельян Степанович? Что-то его не слышно... Уснул?.. Страшновато стало Яне. Холодок побежал по телу. Вздрогнула: немец швырнул сапог... И сделал шаг в спальню.

— Хенде хох! — Усольцев преградил дорогу немцу у самой кровати.

Фашист, стоя в нижнем белье, только успел крикнуть: «Фройляйн Яна!» — и тут же замолк: рука Янки Гука с увесистым утюгом пригвоздила его к полу.

Когда с капитаном было покончено, и он был упрятан за сараем, Емельян спокойно произнес:

— Ну вот, одним гадом меньше будет на фронте.

Яна навела порядок в доме: привела в прежний вид кровать, убрала со стола пустую бутылку с рюмками, причесалась и молча села у стола.

— Приуныла что-то наша Яночка, — Усольцев посмотрел ей в лицо.

— Думаю. Как дальше будет?.. Где его чемодан? Вдруг его дружки приедут?

— Верно, Яночка, чемодана нет... Шоферу, наверно, поручил захватить, — успокаивал Усольцев, а у самого тревожно стало на душе. Но переборов возникшее волнение, спокойно взял одежду и сапоги немца, удалился за ширму. Оделся по-военному быстро, и, когда вышел, Яна всплеснула руками:

— Ну, не узнать вас, Емельян Степанович!

— Будто шито на вас, — улыбнулся Янка. Под окном зашуршали шины автомобиля, и раздался сигнал.

— Вовремя обмундировался, — произнес Усольцев и велел Яне выйти одной к водителю. — Скажите ему, что капитан сильно захмелел, поэтому его будет сопровождать ваш родственник.

Яна, накинув на плечи пальто, вышла и очень быстро возвратилась.

— Там двое — водитель и солдат с автоматом.

— Вы сказали водителю про сопровождающего?

— Да, как вы велели.

— Он что?

— Сказал: «Хорошо. Пусть едет...»

Усольцев призадумался. Сначала прошелся по залу, потом зачем-то вошел в темную спальню, в которой с минуту постоял, и, выйдя оттуда, решительно сказал:

— Ситуация усложнилась. Нас двое и их двое. Но у нас есть преимущество: мы, расположившись на заднем сиденье, смотрим им в затылки. Понял, Янка?

— Так точно, герр капитан!

— Вот так! Службу усвоил! Приготовь револьвер и держи его в кармане. Я, свалив набок голову, буду похрапывать. Не беспокойся — спать не буду... Стреляем одновременно. Все! Яна, сопровождайте нас к машине.

Яна вышла из дома первой и, поскольку на улице было темно, громко предупредила Янку и «герр хауптмана», чтобы шли осторожно. Водитель и второй немец стояли у машины навытяжку. Дверки легковушки были открыты. Янка помог «опьяневшему офицеру» устроиться на заднем сиденье и сам сел рядом. Немцы тоже заняли свои места в автомобиле. Яна по-немецки пожелала всем доброго пути, а шофера попросила заглянуть на обратном пути к ней и сообщить, как доехали. Водитель обещал исполнить просьбу фройляйн.

«Герр хауптман», как и условились, сразу захрапел. Но его рука, засунутая в карман шинели, надежно обхватила рукоятку парабеллума. Немцы молчали. Янка же смотрел вперед на освещенную фарами дорогу и постоянно прикидывал, какое место проезжает «мерседес». Ему хорошо знаком был маршрут до железнодорожной станции. Теперь же важно было выбрать подходящее место, подальше, конечно, от населенных пунктов, где можно окончательно завершить операцию.

Таким местом оказался небольшой кустарник, в который машина въехала, миновав две деревни. Янка толкнул локтем Усольцева — пора! Емельян тут же вынул парабеллум, и оба одновременно, приставив к затылкам немцев пистолеты, выстрелили. Солдат с автоматом молча накренился набок и уперся головой в дверку. Водитель вскрикнул и, ухватившись руками за голову, навалился на руль. Янка в одно мгновение перелез на переднее сиденье, оттолкнув к дверке шофера, и быстро остановил машину.

— Что дальше? — спросил Янка.

— До Гати далеко? — поинтересовался Емельян.

— Километров двенадцать будет.

— Дорога как? Легковушка пройдет?

— Вряд ли. Лесной проселок. Снегу много.

— Пойдем пешком... А машину разверни, будто возвращалась она со станции.

Янка, включив скорость, проехал несколько метров вперед и медленно развернул машину на сто восемьдесят градусов. В свете фар справа на обочине дороги четко вырисовывались оградительные столбики.

— В них и должен врезаться автомобиль. — Усольцев показал на столбики.

Оба вышли из машины, открыли багажник, в котором обнаружили фибровый чемодан и кошелку с бутылками. Включили свет, чтобы разглядеть.

— Вино, конечно, — определил Янка. — Пять бутылок, и на всех разные этикетки. Да какие красочные!

— Яна же как-то говорила, что офицеры получили рождественские подарки с французскими винами.

— И нам перепало, — весело произнес Янка.

— С вином разберемся опосля. Давай-ка, браток, следы заметать. Разгони-ка автомобиль в те столбики.

Янка открыл дверцу и, стоя рядом с машиной, ухитрился включить скорость и надавить на газ. «Мерседес» рванул вперед и, врезавшись в столбы-ограничители, свалился набок. Усольцев плеснул на машину бензина и поджег ее. Факел озарил придорожные сосенки.

— Какое красивое полымя! — восхитился Янка.

— Синим пламенем горят фрицы, — Усольцев подхватил чемодан. — А ты, Янка, бери автомат и кошелку с французским... Мотаем удочки!

— Не полагается «герр хауптману» пешим да еще с чемоданом.

— А как прикажешь? «Мерседес»-то тю-тю... Вперед, Янка!.. Идешь направляющим.

Рассвет они встретили в дубраве. Кругом стояли толстенные дубы, каждый из которых, как сказал Янка, в три обхвата. Такую рощу Емельян никогда не видел.

— Летом здесь рай. — Янка присел на заснеженный пень. — Мы за грибами сюда часто приходили.

— За какими? — Емельян тоже сел передохнуть.

— Дубовик тут растет.

— Не знаю. На Урале не встречал.

— Дубовик — добрый гриб. Похож на белый. И вкусный. Люблю суп из сушеного дубовика.

— Угостил бы.

— Сам вкус потерял... Не стало мамы — и грибной запах из дома улетучился... Молодой померла... Сорока еще не было. Рак нашли у нее. Поехала она в Киев, там у нее братья жили, на операцию. Всю зиму там пробыла, к весне должна была приехать, но прислала письмо, что еще на месяц задерживается... И аисты тоже не прилетели.

— Какие аисты? — спросил Усольцев.

— На крыше нашего дома батька колесо примостил, и к нам каждую весну аисты прилетали. С холодами улетали, а весной они же возвращались. И вот в ту весну, когда мама была в Киеве, не прилетели аисты. А это плохая примета: быть беде... На селе говорили: не возвернется Анна. Анна — это моя мама. А она возьми да вернись... Приехала к концу лета. Как раз жито созрело. Мама с серпом в поле. Жала в охотку. До самого темна спины не разгибала. И, видать, надорвалась... Захворала и слегла... Снова мы ее отправили в Киев... Больше оттуда не возвернулась. Померла... Выходит, аисты предчувствовали беду в нашем доме, потому и не прилетели. С того времени так и пустует их гнездо на нашей крыше... Батя каждую весну ждет аистов, но они все мимо нас пролетают... Вот такая невеселая быль...

От дубовой рощи пошли совсем тихо: за ночь устали, да и дорога была засыпана снегом, что не разгонишься.

Но до Гати добрались благополучно, никому на глаза не попались, а ведь могли натолкнуться и на неприятности: пульнул бы кто-нибудь в «герр хуаптмана» — и крышка. Однако обошлось.

Первым увидел пришельцев, появившихся на деревенской улице, дед Сымон, разгребавший у калитки снег, и тут же шмыгнул в хату.

— Германец по селу ходить... Хутчей вставай, Марыля! Бежи к Змитраку. Хай хавае сваи справы.

Марыля быстренько вскочила с постели, натянула кофточку с юбкой, сунула ноги в сапоги и, накинув на себя кожух, выбежала во двор. У распахнутой калитки уже стоял Янка, а позади него Емельян.

— День добры, Марыля! — поздоровался Янка.

— Добры... день, — дрогнувшим голосом произнесла Марыля.

— Не познала? — спросил Янка и рассмеялся. — Это ж мы... Вот ваш постоялец Емельян Степанович.

Усольцев подошел поближе и поздоровался с Марылей. Она продолжала настороженно смотреть на Емельяна.

— Чаму ж вы у ихней одеже? — несмело спросила Марыля.

— Так случилось... В дом пустите?

— Кали ласка, — сказала Марыля и первой пошла в хату. — Тату, это ж наш Емельян!

— Бачу, — сказал дед Сымон. — А я думав... Ну да ничего... Слава Богу, жив и, кажись, здоров. А што у германской шанели, то ваша справа. Так, мабудь, треба... Марыля, вари бульбу. Неси молоко... Снедать пора.

— Любимая весть, как скажут, что пора есть. Открывай, Янка, французское. Угостим деда Сымона и Марылю.

— Это можно, — Янка выставил на стол длинную, как кегля, бутылку и, когда все сели, налил кому в кружку, кому в стакан.

— Давненько ничего не пивал, — разгладил бородку дед Сымон и хлебнул из кружки. Видно, не понравилось ему сухое французское вино, скривился, сморщился, словно принял горькое лекарство, — аж внутрях скрябе, будь яно неладно...

— Ваша правда, — поддержал деда Емельян. — А Европа пьет...

— Хай пье та Европа... Нам ихня кислятина ни к чаму... Молочка отведайте...

После завтрака и короткого сна Усольцев и Гук встретились с товарищем Антоном, которому обстоятельно доложили о проведенной операции.

— Значит, троих убрали? — спросил Виктор Лукич.

— И автомобиль?

— Так точно! — ответил Усольцев.

— А в чемодане что?

— Мундир, сапоги, белье, альбом с фотографиями и карта Белоруссии и Смоленщины, — доложил Усольцев.

— А в кошелке пять бутылок французского вина, — добавил Гук. — И автомат.

— Еще два пистолета: один при капитане был, другой — в чемодане. И сотня патронов к ним.

— Все сгодится! — одобрил товарищ Антон. — Молодцы! Полагалось бы вам отдых устроить, но некогда — листовка созрела. Змитрок превосходный текст сочинил, а Поликарп Петрович уже набирает. Сегодня же надо вам ее отпечатать.

— О чем листовка? — поинтересовался Усольцев.

— О возмездии. О том, что злодейство карателей-оккупантов и полицаев не останется безнаказанным. В листовке рассказано о партизанском суде над Баглеем, о справедливой каре, постигшей полицая Гнидюка, и приведен самый свежий факт: на днях в деревне Касаричи подпольщики поймали немца-насильника и его сподручного полицая и тоже расстреляли.

— Веские факты!

— А Щербака помните? — спросил Виктор Лукич.

— Вы ж его в плен взяли.

— Конечно, помню. А с ним что?

— Мы о нем тоже в листовке написали как о человеке, вставшем на честный путь. Только случилась беда, его убили, погиб в бою с немцами-карателями.

— Когда был тот бой? — спросил Усольцев.

— Три дня тому назад. Сначала немецкие бомбардировщики сбросили десятка два бомб на партизанский лагерь, потом до батальона пехоты с артиллерией атаковали наш отряд. Бой был тяжелый и длился шесть часов.

Нашим пришлось отступить и сменить место дислокации... Потери есть. Тяжело ранен комиссар отряда.

— Политрук Марголин?

— Он... Когда на левом фланге обороны создалась угроза прорыва немцев в наши тылы, комиссар Марголин бросился на тот опасный участок и сумел организовать отражение наступления противника. Но самого настигла пуля... В грудь... Сделали операцию. Жив пока.

— А Олеся, дочурка его, где? Она с ним была?

— Не могу сказать. Не знаю.

— Вот горе-то! Мать погибла... Теперь отец... в беду попал... Мне бы в отряд, а? Проведать надо... Заодно и мину соорудить.

— Для чего мины?

— Про казино-то забыли?

— Ничуть. Мы даже на бюро обсудили этот вопрос.

— Ну и как бюро?

— Единогласно — за! Так вот, отпечатаете листовку и вплотную беритесь за казино. А если в отряд нужно — поедете! Договорились?

— Вполне! — с настроением произнес Емельян и расстался с Виктором Лукичом. Именно в эту минуту Усольцев каким-то особым внутренним чувством ощутил близость к товарищу Антону и готов был в любой час подставить свое плечо, чтобы хоть как-то облегчить судьбу подпольного партийного секретаря. А как это сделать? Вопрос, наверно, странный. Фашистов надо больше убивать — вот и все! И тогда легче будет и товарищу Антону, и всей Белоруссии.

Вечером в типографии появилась Яна. Усольцев, пристально посмотрел ей в глаза: все ли в порядке? Яна, как и прежде, весело рассказала всем о гулянках в казино, о господах офицерах, но ни словом не обмолвилась о том, что ей пришлось пережить прошлой ночью в соседской квартире, когда ее учитель-печатник и Янка покончили с «герр хауптманом». Она уже приучена была ничего никому не рассказывать лишнего. Яна же не знала, что до ее прихода сам Усольцев по настоянию Змитрока уже обо всем доложил. Вот почему она удивилась, когда Поликарп Петрович, подойдя к ней, вдруг поцеловал ее руку и сказал:

— Я восхищаюсь вами, милая Яна!

А Змитрок, весь сияя, воскликнул:

— Гордитесь, Поликарп Петрович! Вы трудитесь в окружении героев!

— О чем вы? — смутилась Яна.

— Они все знают про прошлую ночь и «герр хауптмана», — пояснил Усольцев.

— А-а, вот оно что! — воскликнула Яна. — Но я-то при чем? Аплодисменты полагаются Емельяну Степановичу и Янке. Я лишь свидетель...

— Ладно, Яночка, славой потом делиться будем, — Усольцев решил перевести разговор в деловую плоскость. — Что дома? Мама с папой ничего не спрашивали?

— Ни словечка.

— А брат? Мальвина?

— Брат только спросил: «Почему у соседей в полночь огонь горел?». Я ответила, что так надо было и ничего дурного, мол, не случилось. Он и успокоился. А Мальвина кое о чем догадывалась, она хитрая. Спросила: «Хауптман капут?». Я подтвердила. Тогда она захлопала в ладошки и поцеловала меня.

— Фашисты не ищут пропажу? Вы ничего не заметили?

— Точно не могу сказать. Пока шума не слыхать. Но новость есть. Мальвина говорила, что будто бы ожидается прибытие новой части карателей, какого-то гренадерского батальона. Кроме ортскомендатуры, появилась фельдкомендатура. Оттуда приходили в казино и велели в пустующую комнату поставить столы. Значит, посетителей прибавится.

— Важная новость, — произнес Усольцев и попросил Яну немедленно сообщить все товарищу Антону.

— Вот о ком надо сочинять листовки! — торжественно произнес Костюкевич. — А мы пишем о мерзавцах полицаях.

— Вам, Змитрок, и карты в руки, — подал голос из-за реала Поликарп Петрович. — Роман надо писать, обязательно роман. И чтоб наша Яночка была главной героиней.

— На роман таланта не хватает, но очерк, коль жив буду, накатаю, — обещал Змитрок.

— Когда еще будет очерк, вы лучше почитайте листовку, — попросил Костюкевича Усольцев.

— Так она же на белорусском.

— Я пойму. Но вы все-таки постарайтесь перевести.

Змитрок взял оригинал — исписанные карандашом листки — и стал читать: «Весь наш народ поднялся на бой с оккупантами, принесшими на советскую землю пожары, голод, разбой и смерть. Но нашлись единицы, которые подались в холуйство и пошли в услужение к врагам. Это те, кому ничто, кроме своей подлой душонки, не дорого — ни земля белорусская, ни мать родная... Пьяница полицай Гнидюк творил разбой в Поречье. Но карающая рука партизана настигла его и пустила пулю в его тупой лоб... Такая же участь постигла и насильника полицая Баглея, измывавшегося над жителями райцентра. И он был схвачен народными мстителями, а партизанский суд приговорил его к смертной казни. Приговор приведен в исполнение...

Страшитесь, полицаи! Вам всем не миновать позорной смерти!

Опомнитесь, пока еще не поздно! Поверните оружие против врагов нашего народа — немецких оккупантов!

Не сделаете этого — будете раздавлены, как самая пакостная тварь...»

— Вот в таком духе, — сказал Костюкевич.

— Крепкое у вас, Змитрок, перо, — одобрил Усольцев. — Постараюсь отпечатать по высшему классу...

Утром листовки не стало в типографии: ее увезли на подводах, унесли во все села района. Яну пощадил товарищ Антон и поручил доставить листовку в райцентр другим подпольщикам. У нее появилась новая, очень важная, как подчеркнул секретарь райкома, даже первостепенная задача: по крупицам собирать сведения о гренадерском батальоне.

Ну а Емельян отправился к партизанам. Его повез туда Янка Гук.

— Прошу вас не задерживаться, — сказал на прощанье товарищ Антон, — поскорее вертайтесь. Казино ведь ждет пополнение...

Всю дорогу не выходили из головы Усольцева слова о казино, сказанные Виктором Лукичом. Их ведь как надо понимать: вот-вот появятся в райцентре гренадеры-каратели, и офицерье, конечно же, кинется в казино... И будет оно битком набито старожилами из ортскомендатуры, других служб и новичками-гренадерами. Тут-то их всех надо прищучить. Особенно гренадеров, чтоб навеки отучить от дел карательных...

— Верно я говорю, Янка? — вскрикнул вдруг Усольцев.

— Ни слова не слыхал, — удивился Янка. — Вы ж молчите.

— Разве? Ё-мое! — спохватился Усольцев и спросил: — Как думаете, Янка, могу я появиться в офицерском казино в мундире «герр хауптмана»?

Янка не сразу ответил, подумал, потом как-то невнятно произнес:

— Если... конечно... молчком...

— Нет, прямо скажи: могу или нет? Морда не выдаст?

— Я бы не сказал. Но если кто-то обратится с вопросом? Как тогда?

— Тогда, брат, хана, — вздохнул Усольцев. — Надо, чтоб не было вопросов, как ты сказал — молчком... Молодец! Хорошо придумал... Но офицер не может быть немым... А? Думай, браток... А если заявиться опьяневшим? Говорят же про пьяного: лыка не вяжет!.. Промычать невнятно и... А?

— Нет, вы серьезно к ним собираетесь? — с тревогой в голосе спросил Янка.

Ничего не ответил товарищу Емельян, снова умолк и, с головой зарывшись в теплый тулуп, под скрип санных полозьев, легко скользивших по твердой снежной корке, весь ушел во власть своих дум о предстоящем «свидании» с казино. Он еще не принял окончательного решения, как туда войти, но то, что надо это сделать именно ему, не сомневался. Понимал, что трудное и опасное дело задумал, но не представлял себе, что кто-то другой, а не он исполнит его. Это же ему пришла такая мысль в голову, значит, он и должен ее довести до конца. Считал, что идею подкинуть не так уж и трудно, а вот суметь ее воплотить в дело — важнее всего. Тем более, такую идею: убрать с дороги не одного фашиста, а целое сборище — да какое! — офицерское.

Один шаг к цели уже сделан: с «герр хауптманом» покончено, а за первым шагом обязательно должен следовать второй. И он состоялся: хозяин «мерседеса» и солдат-автоматчик тоже отправлены к праотцам. Значит, быть и третьему шагу. Это — казино!

А если этот шаг станет последним?.. Недобрая мысль вдруг змеей-гадюкой вцепилась в него и долго не отпускала. А ведь так может случиться: туда, в казино, войдет он запросто, а обратно не выйдет... И все — конец... Это в двадцать восемь-то лет! Жаль, обидно. Дети будут сиротами зваться, а Степанидушка — вдовой. Молодая, красивая, еще не сполна выцелованная, а уже вдова. А когда узнает, как и где голову сложил, может, выговаривать станет: зачем, мол, в змеиное пекло полез?.. Нет, не осудит Степанидушка его, поймет, как всегда понимала: коль Емельян на что-то решился — так и надо!..

Твоя правда, Степанидушка, так надо! Он уже много раз натыкался на смерть, она в лицо ему глядела, даже за горло хватала, но вогнать его в гроб ей не удалось. Видать, слабоватой оказалась. Может, и сейчас удастся от нее ускользнуть. А почему «может»? Сомневающийся еще никогда не побеждал. На жизнь надо делать ставку, тогда и смерть не страшна. А если уж смерть принимать, то только во имя жизни. Пусть не лично твоей, а тех, кто за тобой стоит, кого своей гибелью ты прикроешь от смерти...

— Слышь-ка, Янка, ты смерти боишься? — из глубины тулупа подал голос Емельян.

— Чего-чего?

— Смерти, спрашиваю, боишься?

— Ну и вопрос!

— Самый насущный. Мы ведь на войне. А тут, брат, смерть за каждым поворотом. Полоснет по нам сейчас какой-нибудь зверюга-автоматчик — и поминай как звали.

— Вы что это такой мрачный разговор заводите? Или сон страшный видели?

— Ладно. Это я так, от безделья... И все-таки надо быть готовым ко всякому.

— К смерти разве тоже готовятся? — вдруг серьезно спросил Янка.

— Не знаю. Вряд ли... Живому жить надо...

— Вот это другой разговор. Мы с вами, Емельян Степанович, должны победу над фрицами отплясать, да так, чтобы чоботы вдрызг!

— Ну, молодец, Янка! А плясать-то ты умеешь?

— Дело нехитрое. Была б музыка... Гармонь да барабан...

— Это верно. Музыка всем нужна... И фрицам тоже надо устроить музыкальный момент, вроде пляски чертей...

Встреча с отрядом была радостной и печальной. Майор Волгин встретил по-братски, посадил рядом и не спеша рассказал про жизнь отряда, про то, как выстояли в бою с карателями, как пустили под откос немецкий танковый эшелон. Но и без потерь не обошлось. Скончался от ран начальник штаба капитан Бердников.

Погиб отважный минер Яша Урецкий. Не стало и Ермолая Корбута. Поехали с Лукерьей в Поречье за мукой для партизанской пекарни и напоролись на полицая. Повесили Корбута. Лукерья, которая за несколько минут до встречи Ермолая с полицаем ушла дом свой проведать, уцелела. Тяжело ранило комиссара Марголина. И Клим Гулько тоже ранен...

— А как бы их повидать?

— Кого?

— Политрука Марголина и Клима.

— Исключено. На Большую землю отправлены. Тут, брат, у нас новость: самолеты принимаем на своем партизанском аэродроме. Прилетают к нам с добрыми подарками, а мы отправляем раненых. Детишек тоже увезли от нас.

— А дочь Марголина Олесю?

— С отцом улетела.

Когда-то, в самом начале своего пребывания в отряде, Усольцев, которому не очень-то по душе была партизанская жизнь, мечтал о дне, когда ему удастся как-нибудь пробраться на Большую землю и влиться в регулярную воинскую часть. Теперь вот есть такая возможность — оттуда самолеты прилетают. Можно обратиться с просьбой к командиру, наверно, не откажет. Но нет, та начальная, можно сказать, острая боль-тоска по родной части постепенно улетучилась и, кажется, совсем покинула его. Его «выздоровление» началось с того момента, когда открыл личный счет истребленных врагов-палачей. Им все больше овладевало убеждение, что партизанское бытие — это и есть его подлинное призвание. Он так же быстро нашел свое место в рядах подпольщиков и оттого был вполне удовлетворен своей военной судьбой, ибо здесь, в подполье, как ему казалось, он может сполна отомстить за все, что сам перетерпел, и за муки земли, на которую ступила нога оккупанта. А впереди, совсем рядом, было казино...

О казино доложил майору Волгину и попросил помощи: нужны мины и несколько гранат-лимонок. Командир пригласил к себе командира взвода минеров-подрывников и распорядился сполна удовлетворить просьбу товарища Усольцева.

— Будет исполнено! — по-военному четко ответил лейтенант с густыми черными усами и, поздоровавшись с Емельяном, назвал себя: — Рухадзе Реваз.

— Подрывных дел специалист, — добавил майор Волгин.

Реваз Рухадзе действительно знал толк в минно-подрывных премудростях. На своем тридцатилетнем, как сам признался Усольцеву, холостяцком веку он ничего не построил, а только крушил и взрывал. Даже в детстве — это по словам бабушки — маленький Ревазик все ломал: игрушки, чашки и всякое прочее, что попадало ему на глаза.

— И как видишь, дорогой, опыт пригодился, — не без гордости сказал лейтенант. — Опять ломаю и рву. Кого и что — сам знаешь. А ты кого собираешься в преисподнюю отправить?

— Известное дело, фрицев.

— Америку открыл... Ты скажи, дорогой, под что будешь мину подкладывать: под паровоз или под телегу?

— Под стол.

— Вай, пожалей, пожалуйста, творение рук человеческих. Кому, дорогой, мешает стол?

— Весь секрет в том, что за тем столом будут сидеть звери... Двуногие, конечно.

— Фрицы! Я угадал?

— Ты умница, Реваз!

— Это моя бабушка давно уже сказала.

— Значит, так, мне нужны две мины... Небольшие... Чтоб в портфель или сумку положить...

— Есть такие, — сказал лейтенант и повел Усольцева к стеллажу-нише, где по ранжиру плотно лежали вороненые мины. — Выбирай!

— Вот эти как? — Усольцев показал на небольшие плоские мины.

— Для застолья угощение в самый раз, — Реваз показал большой палец. — Если на тот свет не отправит, то ноги обязательно оторвет.

— А взрыватель?

— Подберем такой, чтобы сработал тогда, когда тебе, дорогой, нужно... Возьми в напарники — друга не подведу. Тамадой буду.

— Немецкий знаешь?

— Кому нужен этот немецкий? Я грузинский знаю...

— Извини, Реваз, но они по-грузински ни бум-бум...

Хотя Усольцеву уже приходилось иметь дело с минами, но наставления лейтенанта Рухадзе оказались весьма полезными. Реваз научил его обращаться с механизмом времени, ибо в предстоящем рейде в казино успех дела решит точность, которая будет измеряться минутами и даже секундами.

Усольцев просил две мины, но Рухадзе положил в вещмешок гостя и третью.

— Для хорошего человека не жалко. — И снова Реваз вспомнил свою бабушку, которая всегда учила его быть щедрым.

— Благодарствую за дар и науку, — сказал на прощанье Усольцев. — Не забуду твою доброту, Реваз!

— Отвоюемся — приезжай в Кобулети, — обнял Емельяна Реваз. — Спросишь, где живет Илларион Рухадзе — это мой отец, — и тебе укажут улочку у самого Черного моря. Дорогим гостем будешь...

— Дожить бы! — вздохнул Усольцев.

— Не надо вздыхать, дорогой, в гости же идешь, — улыбнулся Реваз, имея в виду предстоящий боевой поход Усольцева с миной в портфеле. — И с каким подарком!

— Передам гостинец персонально от лейтенанта Рухадзе.

— Пусть знают мою доброту...

Оба весело рассмеялись.

В казино готовились к торжественной гулянке. Об этом стало известно товарищу Антону и Усольцеву.

— Будут отмечать десятилетие гренадерского батальона, — сообщила Яна. — В казино наводится лоск. Ожидается приезд какого-то начальства из самого Берлина. А из варшавского варьете на увеселительный вечер прибудут певички и танцовщицы.

— Ну, погодите, фрицы! — вырвалось у Емельяна. — Хоть вы нас не приглашаете, мы явимся. С подарочками...

— Полную машину вина и шнапса привезли, — продолжала Яна. — Мальвина видела, как выгружали.

— Яна, скажите: как они пьют? — поинтересовался Виктор Лукич. — Быстро ли пьянеют?

— О, фужерами. Пьют и курят. Через час примерно лыка не вяжут.

— Это важно, — сказал секретарь райкома. — Значит, заявляться в казино надо не сразу с вечера, а погодя. Понял, Емельян?

— Точно, — ответил Усольцев.

— А в местечке как? — снова обратился к Яне Виктор Лукич.

— Вчера облава была. Все дома прочесали. Многих гестаповцы посадили в машины и куда-то увезли. Троих — одну молодую девушку и двух мужчин — повесили в городском саду. Каждому на грудь прикрепили надпись: «За связь с партизанами». Невыносимо страшно стало жить...

— Во паразиты! — негодовал Усольцев.

— Знаете, что еще сказала Мальвина: будто этот батальон надолго у нас не задержится. Как выполнит задачу, переедет на новое место.

— А задача у него какая?

— Не знаю. Мальвина тоже не знает.

— Карательная, конечно, — вставил Усольцев. — Против партизан.

— Скорее всего, — поддержал Виктор Лукич.

— Упредить надо, товарищ Антон, — решительно произнес Усольцев.

К операции готовились больше недели. Сам товарищ Антон подключился к этой работе. Каждую деталь предстоящего посещения подпольщиками казино «прокручивали» многократно. Спорили, прикидывали, строили догадки и предположения — было над чем поразмыслить.

Главное, нашли напарника Усольцеву, о котором сам Емельян сказал так: «Немец» что надо!». А это был обыкновенный белорус, подпольщик, который превосходно владел немецким языком и знал до тонкостей все манеры и повадки тех, с кем вот уже пять месяцев каждодневно имел дело: он был переводчиком в Бобруйской фельдкомендатуре. «Раздобыл» его брат Яны Эрих, который знаком был с Денисом Кулешевским с институтских времен, друг друга часто навещали, и даже с приходом немцев их встречи, хотя и редкие, не прекращались.

Это товарищ Антон, когда возник вопрос о напарнике для Усольцева, спросил у Яны: нет ли у нее, Мальвины или брата надежного человека, знающего немецкий язык, который бы мог быстро выполнить одно весьма важное задание. Яна с таким же вопросом обратилась к Мальвине и Эриху. Эрих сразу ответил: «Есть такой!».

И вот Денис Кулешевский уже несколько дней гостил у Эриха и встретился с товарищем Антоном и Усольцевым. Начальство фельдкомендатуры отпустило его по уважительной версии: надо побывать у тяжелобольного дяди.

Кулешевский давно мечтал о горячем деле. До сих пор в своей подпольной организации он выполнял лишь разведывательные задачи, но не представлялась возможность собственными руками убить хотя бы одного немца. И он благодарил судьбу за то, что такой случай представился, ибо насмотрелся столько фашистской мерзости, что только его личный удар по врагу мог в какой-то степени успокоить душу. Конечно, работа в фельдкомендатуре на виду у всех изнуряла Дениса, порой подкашивала так, что хотелось волком выть. Ведь не единожды видел он косые взгляды знакомых, слышал злой шепот в свой адрес: «Холуй!». Но со скрежетом зубовным терпел, успокаивали товарищи, и он сам понимал, что так надо. Все надеялся: придет время, и он сполна рассчитается с истязателями... И вот оно нежданно-негаданно пришло...

Денис был старше Усольцева на восемь лет, однако в армии никогда не служил — страдал близорукостью, оружием пользоваться почти не умел. Но зато манеры немецких офицеров, их повадки и поведение ему до тонкостей были известны. Именно такой человек годился в напарники Усольцеву.

Они сошлись будто старые приятели и сразу сдружились. Даже внешне они чем-то походили друг на друга: оба одного роста, плечисты.

— Вы як браты, — говорил им дед Сымон, в чьей избе в основном и проходила подготовка подпольщиков к вылазке в казино. Только не нравилось ему, когда они надевали на себя мундиры немецких офицеров. Но они просили его потерпеть, ибо в таком виде им сподручнее было «проигрывать» кое-какие приемы своих предстоящих действий в казино. Дед Сымон, хотя и не был посвящен в тайны своих постояльцев, но сердцем чуял, что к чему-то важному готовятся они, и поэтому нет-нет да и скажет Марыле:

— Штось хитрое удумали... Ущучат яны германца... Хлопцы справные...

Марыля, прикладывая палец к губам, шептала:

— Мовчите, тату!

А Денис с Емельяном отрабатывали сцену опьянения. Для Усольцева, не знавшего немецкого, самое подходящее состояние, как они оба считали, изображать солидно охмелевшего офицера. В таком виде можно и без разговоров обойтись, как иной пьяный поступает: молчит или в лучшем случае нечленораздельно мычит.

— Мычать даже по-немецки я могу, — уверял Емельян и демонстрировал Денису свою застольную версию.

Денису предписывалась иная роль: он трезв, поэтому опекает друга и берет на себя общение с окружающими.

Так шаг за шагом устранялись сомнения и вырабатывалась линия поведения подпольщиков в казино, где они договорились находиться всего двадцать минут. За это время надо суметь поставить под столы в разных местах зала два портфеля с минами. И, конечно, удалиться...

— А если? — Усольцев посмотрел Денису в глаза.

— Разоблачат?

— Такой вариант не исключен.

— Конечно, — согласился Кулешевский. — Не на званый ужин к теще идем.

— Вот именно, — решительно произнес Усольцев.

— Тогда жмись ко мне... У меня в кармане граната... Живыми не дадимся! — и, помолчав немного, спросил:

— Ты готов на такое? Говори честно.

— Лишний вопрос, Емельян. Раз я здесь, значит, все обдумано и взвешено... Только уж, пожалуйста, помощнее гранату подбери, чтоб побольше фрицев-садистов на тот свет унесло... Как я их ненавижу!

— Да ты, Денис, как я понимаю, бесстрашный.

— Бесстрашный? А есть ли такие?

— Называют же иных бесстрашными, значит, они есть.

— Если есть, то это ты, Емельян. А я лишь пристроившийся к тебе.

— Брось... Но насчет бесстрашия я вот что скажу. Нет таких в природе людей, которые бы страху не имели. Умирать кому охота? Значит, есть страх. Но против страха имеется испытанное лекарство.

— Даже лекарство?

— Да-да. Это ненависть к врагу. У меня перед каждой встречей с ним какая-то изморозь по телу пробегает. Но стоит мне увидеть фашиста, и такое состояние мигом улетучивается. На смену страху приходит злость, а за ней и уверенность в победе. Вот и сейчас, представь себе, иду вроде в пекло, а страха и в помине нет.

— Ты прав, Емельян, святая месть рождает мужество, а оно сокрушает страх.

— Это ты хорошо сказал.

— Сказал, потому что сам готов теперь пойти в огонь и воду ради истребления коричневой чумы.

Емельян и раньше хотел спросить Дениса: как живется ему, как чувствует он себя, находясь постоянно в близости с врагами? Какое терпение и выдержку надо иметь, чтобы и виду не показать, что ты их презираешь.

— Терплю, друг. Маюсь, порой даже по ночам плачу, но терплю. — По лицу Дениса побежали страдальческие тени.

— Плачешь?

— Честно — плачу... Недавно я увидел такое... — Денис смолк: так спазм сдавил горло, что он не мог и слова больше сказать. Емельян, зачерпнув из ведра воды, поднес напарнику кружку. Кулешевский сделал несколько глотков, вытер платком лицо, тихо сказал:

— Извини, друг... Вспомнил... Снова увидел все наяву.

— Что? Можешь сказать?

— Конечно... Сейчас... Еще воды попью...

В сенях скрипнула дверь. В избу вошли дед Сымон и Марыля.

— Вечерять пора, — сказал дед Сымон и снял с себя кожушок. — Мороз жме...

— Присядьте, дед Сымон, — предложил Емельян.

— Денис нам что-то расскажет.

— Невеселая история, — тихо произнес Денис.

— Теперича, братка, кругом беда. — Дед Сымон присел к столу. — Не до веселья...

Марыля принесла из сеней в ситцевом переднике лучины и разожгла камин. По сухим березовым щепкам весело побежали оранжевые огоньки, и в горнице стало светло.

Пришел Янка.

— Ничего не произошло? — спросил Емельян.

— Пока тихо, — ответил Янка.

— Тады седай, — предложил дед Сымон. Денис подошел к печке и, присев у потрескивающего каминного огонька, тихим голосом начал свой рассказ:

— На допрос привели женщину лет двадцати пяти с годовалым ребенком на руках. Кто-то донес, будто видел, как из ее квартиры выходили неизвестные люди, значит, партизаны или подпольщики. Полицай на рассвете ворвался к ней и привел в комендатуру к одному из помощников коменданта, которого мы все зовем Ганс Кривой Глаз. У него в самом деле глаза в разные стороны глядят — косой. Гад из гадов, свирепый — желчью брызжет... Мне так жалко стало эту молодую женщину, аж сердце сжалось. Подумал: к кому попала!

— Чаму с дитем пришла? — перебил дед Сымон.

— Полицай заставил взять ребенка... Она только переступила порог, а он. Кривой Глаз, ей вопрос: «Почему у тебя собираются враги немецкой нации — партизаны?». Я помедлил с переводом. Он повернул ко мне голову и с визгом крикнул: «Онемел, рус? Переводи!». В этот момент с каким наслаждением влепил бы я ему пулю в лоб, но увы... Перевел ей вопрос. Она, конечно, удивилась, не были у нее партизаны, приходил, лишь знакомый пожилой врач — девочка температурит. «Врешь!» — закричал Кривой Глаз и нажал на кнопку. Вошел верзила солдат и вырвал из рук матери ребенка.

— О, боже! — всплеснула руками Марыля. — Разве ж так можно? Это ж не по-людски.

— Жутко стало. Я-то знаю, что дальше будет. Насмотрелся... Кривой Глаз достает из ящика стола резиновую палку и с размаху бьет женщину по грудям. Я вскрикнул: «Господин офицер!». А он повернулся ко мне и дико рявкнул: «Повтори ей вопрос!». Чтобы потянуть время, я спрашиваю: «Какой вопрос?». Косые его глаза кровью налились: «Болван! Пусть назовет партизан, которых она принимала в своем доме». Женщина, согнувшись от боли, плачет и говорит, что никогда не видела партизан. И тут началось страшное: верзила солдат оголил девочку, взял шприц и приставил к ее грудке. А Кривой Глаз орет: «Надеюсь, скажешь теперь правду?» Женщина, потеряв сознание, упала на пол. «Убрать!» — крикнул Кривой Глаз. Верзила, открыв дверь, швырнул голого ребенка солдату, стоявшему в коридоре, а сам взял женщину за ноги и поволок из кабинета...

Денис нагнулся и, подняв с пола несколько лучинок, подкинул их в огонь. Оранжевые язычки пламени по-прежнему озорно подпрыгивали, докрасна раскаляя и скручивая обугленные щепки в спиральки.

В горнице воцарилась такая тишина, будто все здесь замерло, и только щелканье огненных лучинок напоминало о присутствии жизни. Все молчали, даже Марыля, копошившаяся у печи, недвижимо притихла, прижав к груди ухват. Беда оглушила так, что и речь у всех отняла. И сказать бы надо, да слов таких нет, чтобы горе развеять. Черной тучей оно приползло к нам и по-разбойничьи правит бал.

— Это и есть фашизм! — нарушил тишину Денис.

— Когда он был далеко от нас, мы, к сожалению, очень мало знали о нем... Ну маршируют, фюреру Гитлеру кричат «Хайль!», книги в костры швыряют... А теперь вон что вытворяют! Я же слышу каждый день, о чем они говорят: кто сколько убил, кого живьем сожгли... Хвастают друг другу... Нас они за людей не считают, одним словом окрестили: «рус швайн». Даже своих холуев-полицаев за глаза тоже свиньями зовут.

— А яны, хвашисты, сами-то хто? — спросил дед Сымон и одним словом ответил: — Погань!

Емельян поднялся с места и, направившись к выходу, решительно произнес:

— Уничтожать!

— Во-во, — затряс бородкой дед Сымон, — тольки так... Не уходь, Емельян. Вечерять будем... Марыля, чаго у печи прилипла? Неси бульбу на стол...

Емельян вышел на крыльцо, подышал морозным воздухом и тут же вернулся в горницу.

Все сели за стол, посредине которого возвышалась высыпанная из чугунка на белоснежный рушник горка отварного рассыпчатого картофеля. Рядом стояла берестяная солонка, наполненная крупной синеватой солью.

— Шкварок няма, — виновато произнес дед Сымон.

— Можно с солью паронки... Смачно...

— Паронки, — Емельян подхватил белорусское слово, произнесенное дедом Сымоном, — и без шкварок объедение. А с солью — еда что надо!

— Вось и молочко, — Марыля поставила на стол большую крынку.

— Совсем сказка, — первый раз за весь вечер улыбнулся Денис.

— Слава Богу! — с каким-то облегчением произнес дед Сымон, и никто не понял, к чему это было сказано. Только он один мог объяснить причину вдруг вырвавшегося возгласа: дед обрадовался улыбке Дениса. Он ждал ее с того момента, как сели за стол, но Денис по-прежнему хмурился. И вдруг улыбка — значит, полегчало, снова ожил человек, вот и слава Богу...

За столом не засиделись. Когда сгорела последняя лучина, Емельян, Денис и Янка вышли во двор, где уточнили ближайший план действий. Всем им осталось спать до полуночи, а затем Янка должен был отвезти Усольцева и Кулешевского до райцентра.

— Смотри не проспи, — Емельян подал руку Янке.

— Не беспокойтесь, карета будет подана, — весело произнес Янка...

Еле-еле забрезжил рассвет, когда Емельян и Денис с портфелями вошли во двор Зубрицких. Яна, сидевшая у окна, выскочила на улицу и повела гостей в тот самый пустовавший соседский дом, в котором было покончено с «герр хауптманом».

— Что нового в казино? — спросил Емельян.

— Гостей наехало... Из Берлина оберст прилетел... Певички тоже будут...

— Когда начало?

— В семь вечера.

— Все ясно, — сказал Емельян и попросил Яну нарисовать на листочке план казино.

— Вот смотрите: два зала — большой и маленький. Столы будут поставлены в большом буквой «Т». За ними и будет пир. Маленький зал для артистов. Там певички будут оголяться.

— Даже так? — улыбнулся Емельян.

— Непременно...

— А кухня где? — спросил Усольцев.

— За малым залом.

— Это хорошо! Значит, так. Когда мы уйдем из казино, ни вы, Яна, ни Мальвина не должны появляться в большом зале. Там — смертельно! Понятно?

— Поняла... Будем на кухне...

— А лучше, — посоветовал Денис, — по каким-нибудь надобностям выйти на улицу.

— Верно, — одобрил Емельян. — Еще вопрос: как охраняется казино?

— Солдат с автоматом топчется у крыльца. У нас, цивильных, проверяет документы. А как будет вечером — не знаю!

— Вопросов больше нет, — сказал Усольцев. — До встречи, Яночка...

Яна ушла, помахав обоим у порога рукой, и на какое-то время в доме наступила тишина. Емельян и Денис, каждый про себя, что-то обдумывали, прикидывали, в мыслях забегая вперед, к тому заветному часу, ради которого они здесь, как сказал Усольцев, на исходной позиции.

У солдата исходная позиция — это траншея, окоп, какая-нибудь ложбинка или кустик, где он готовит себя к открытой схватке с врагом. Здесь, на исходной позиции, он должен все предусмотреть и обдумать, чтобы потом, когда в лицо дыхнет смерть, не только ускользнуть от нее, но и направить ее стрелы в сторону противника.

Вот и они, Усольцев и Кулешевский, выйдя на свою исходную позицию, имеют возможность еще раз взвесить, кое-что уточнить и главное — собраться с духом.

— Итак, когда выходим? — нарушил молчание Денис. — До казино идти минут пятнадцать.

— Тогда в 20.00... Может случиться задержка в пути... Войдем туда в 20.30.

— Конечно, возможно, придется с постовым поболтать.

— Да, не забудь захватить бутылку с самогоном, которую Янка принес, — напомнил Усольцев. — А вдруг потребуется...

— На шнапс они падки...

Февральский день хотя и не длинный, но Емельяну, как и Денису, он казался бесконечным. Время как назло тянулось по-черепашьи. Чем только они не занимались: и обмундировывались, и разыгрывали сцены опьянения, и укладывали мины в портфели, и устанавливали стрелки часовых механизмов, и даже новинку придумали... Да, пришла Емельяну мысль: положить в портфель рядом с миной гранату-лимонку. Мина рванет и от детонации граната тоже грохнет. Вот это будет удар — силища! Никто из того зала целехоньким не должен уползти...

— А Яна с Мальвиной? — насторожился Кулешевский.

— Их на кухне не достанет. Если только штукатуркой.

И снова тишина. Денис прилег на топчане, а Емельян, присев на стул, глазами впился в окно, за которым гуляла поземка. Хотел увидеть живого человека, но улица не подавала никаких признаков жизни. Ему вдруг показалось, что в местечке просто нет людей. Как нет? А Яна? Мальвина? А вон в домике, что напротив, наверняка кто-то живой копошится: дым из трубы идет... А улица безлюдна. Сидят люди с своих закутках. Страх загнал их туда и не выпускает на волю. Вот житуха: на своей земле живут люди, а остерегаются по ней ходить. Будто в цепи закованы... А цепи ведь рвать надо... Рвать!

— О чем бормочешь, Емельяша?

— Так... Всякое в голову лезет... Немцев кляну.

— Пустое. Копи злость на вечер.

— А ты чего не спишь?

— Что-то сон не берет... Наталка перед глазами...

— А кто такая?

— Жена. Без вести пропала.

— Как так?

— Она у меня турист. Каждый отпуск в поход отправлялась. Все уголки страны исходила. А в конце мая прошлого года на Северный Кавказ подалась — в горы. Ну и с концом... Сам понимаешь, война преградила ей дорогу домой. Где она теперь?.. Вот лежу и гадаю.

— Ну Гитлер, ну гад, всем нам жизнь исковеркал! — в сердцах произнес Емельян.

— Да уж, хуже некуда.

Мимо окна проскочил мотоцикл, за ним — второй.

— Фрицы зашебуршились, — произнес Емельян.

— Порядок наводят, — сказал, поднимаясь с топчана, Денис. — Жди беды...

Денис хотел что-то еще сказать, но мелкий стук по стеклу прервал его, и он прильнул к окну, у которого стояла Яна. Денис вышел в сени, открыл засов и впустил ее в дом.

Яна с порога выпалила:

— Началась новая облава... Немцы и полицаи в каждый дом заходят... Ищут подозрительных... Спускайтесь в подполье... В сенцах оно... А я дом на замок закрою...

Иного выхода, действительно, не было. Емельян и Денис захватили с собой портфели со взрывчаткой, гранаты, пистолеты, офицерские костюмы и по крутой лестнице спустились в холодное подполье. Яна, как и сказала, навесила на входную дверь большой замок и отправилась к себе.

В подполье пахло сыростью и плесенью. Емельян включил фонарик: кругом стояли бочки, ведра, по углам валялся какой-то хлам.

— Тут и крысы, наверно, водятся, — вполголоса произнес Денис.

— Могут и атаковать нас, — сказал Емельян. — Они такие...

— А если двуногие? — спросил Денис.

— Дадим бой! — решительно ответил Емельян. — А пока замрем: будем слушать...

С полчаса никаких звуков не доносилось в подполье, даже шорохов не было слышно.

— Вот это каземат! — подал голос Денис.

— Тише! — насторожился Емельян. — Кажется, у двери кто-то возится...

И правда, щелкнул ключ, потом скрипнула дверь. Емельян вынул из кармана пистолет.

— Шагов не слышно, — прошептал Денис. Снова проскрипела дверь, и что-то хлопнуло.

— Это я! — донесся до подполья голос Яны. — Вылезайте!

Когда друг за другом вошли в горницу, Яна рассказала, что двое немцев из ортскомендатуры и полицай вошли во двор и, постояв у ее дома, направились было прямо к двери, на которой висел замок. Она вышла на улицу и, громко поздоровавшись, сообщила немцам, что в доме никто не живет, но если господа хотят туда войти, то она может им открыть — и Яна протянула ключ. Немцы отказались принять ключ и тут же удалились.

— Вы не слышали крик? — спросила Яна.

— Нет, — ответил Емельян.

— Вон из той избы, — Яна указала на дом, из печной трубы которого шел дымок, — вывели тетку Авдотью, ее больного мужа и двух девочек, дочек, и куда-то погнали.

— За что их? — спросил Емельян.

— Точно не знаю... Такой крик стоял... Немцы пинали девочек. Они плакали... Тетку Авдотью по лицу били... Жутко...

Яна вся затряслась, слезы побежали по ее щекам. Она прильнула к Емельяну и, положив голову на его широкую грудь, судорожно всхлипывала.

— Ну не надо так, успокойтесь. — Емельян гладил золотистые кудряшки Яны, а у самого от злости все внутри кипело. — Мы доберемся до них...

Яна притихла и, отпрянув от Емельяна, засеменила в спальню, к трельяжу. Здесь было много крохотных баночек и флакончиков, каждый из которых имел одно таинственное предназначение — навести красоту на женском лице. Но Яне этого не требовалось: природа одарила ее таким прелестным личиком, что на нем косметике делать нечего. И она прибегла лишь к пудре, при помощи которой легко устранила следы слез.

— Совсем иное дело! — восхитился Емельян, когда Яна вышла из спальни. — Вам не идут слезы.

— Мне пора, — произнесла Яна и быстро вышла из дома.

Емельян подошел к окну и, прильнув к стеклу, чтобы разглядеть, чем живет улица, увидел Яну, перебегавшую дорогу. За ней следом покатился снежный вихрь, потом он догнал и окутал ее, отчего Емельяну показалось, что Яны вдруг не стало... Но вихрь будто мальчишка-баловник покружил, попрыгал и удалился своей дорогой, осыпав Яну с ног до головы снежинками.

Посмотрел Емельян на дом, что напротив, — никаких признаков жизни. Даже труба-дымоход перестала дымить. Погас огонь в печи и некому оживить его. Была жизнь в избе и враз скончалась. И не естественным образом перестала существовать, а насильно.

— Денис, — обратился вдруг Емельян к молчаливо сидевшему напарнику, — ты советовал мне копить злость. Дозволь доложить, что ее у меня уже под завязку. Дальше некуда! Взгляни-ка на свою луковицу: долго еще ждать?

Денис достал из кармана часы, висевшие на длинной цепочке, нажал на головку, отчего подпрыгнула крышка, обнажившая белый циферблат с римскими цифрами, и близко поднес их к глазам.

— Двадцать минут шестого.

— Всего?

— Ни минуты больше... Приляг на часок. Отдохни перед боем. А я пободрствую.

Емельян послушался, вытянулся на топчане и вскоре тихо захрапел.

Проснулся от легкого толчка в бок. И мгновенно поднялся.

— Что, уже?

— Семь тридцать, — сообщил время Денис. — Господа офицеры уже на одну вайнфляше опорожнили... И нам туда пора!

— Вайнфляше — в смысле бутылку?

— Ну, молодец, в немецком, кажется, соображаешь.

— А ты думал! Я еще с ними поговорю..

В восемь вечера Усольцев и Кулешевский, одетые в форму немецких офицеров, с портфелями в руках вышли на пустынную темную улицу. А ветер свирепствовал, швыряя в лицо колючий снег.

Первый патруль встретился им у перекрестка улиц. Два солдата с автоматами, стуча каблуками, будто подтанцовывая, сначала обругали погоду, потом поинтересовались, что это господа офицеры в такое ненастье вздумали пешком топать. Кулешевский, держа пошатывавшегося друга под руку, объяснил, что они вовсе не собирались останавливаться в этой дыре, но до Бобруйска, куда едут, еще далеко, а их машина застряла километрах в пяти отсюда. И как назло зуб у друга разболелся, пришлось русским шнапсом заглушать боль, ну и, конечно, он захмелел. Один из солдат, потирая руки, как услышал про шнапс, высказался со всей определенностью, что в такую проклятую погоду никому не грешно пропустить рюмочку — он и сам не прочь. Кулешевский доверительно сообщил, что у него имеется бутылочка, и мог бы угостить, но не повредит ли это патрульным?..

— Что вы, герр хауптман, на таком морозе глоток шнапса — одно спасение!

— Стакана не имеем, можете прямо из горлышка. — Кулешевский протянул патрульным бутылку.

Один солидно глотнул — аж съежился, и второй проделал ту же операцию.

— Спасибо! — сказал второй и протянул Кулешевскому бутылку. — Тут еще осталось.

— Не надо. Возьмите себе.

Усольцев будто немой замычал, показывая на зуб. Солдат понял: мол, болит, надо шнапсом сполоснуть, и протянул бутылку. Усольцев набрал чуть-чуть самогона в рот и снова отдал патрульному бутылку.

Солдаты, кажется, захмелели. Стали наперебой рассказывать о празднике в казино, о шнапсе, который там льется рекой.

— И вам советуем туда пойти, — уговаривали патрульные. — Отогреетесь...

— Это далеко? — спросил Кулешевский.

— Нет, совсем близко, — сказал один из солдат.

— Мы проводим их, Ганс, — предложил второй.

— Правильно, Курт!

По дороге попался еще патруль, но у этого не останавливались: Ганс и Курт сообщили своим друзьям-патрульным, что сопровождают гостей на праздник. А у самого казино часовой, стоявший у входных дверей, обращаясь к Курту, воскликнул:

— О, земляк, кого привел?

— Самых дорогих гостей! — во весь голос вопил опьяневший Курт. — Они прибыли по приглашению самого господина оберста.

«Ну и плетет...» — подумал Кулешевский. А часовой, распахнув дверь, жестом указал гостям куда пройти.

— А второй чего за щеку держится? — услышал Кулешевский вопрос часового.

— Зуб у него гнилой, — ответил Курт.

— Там водятся птички, которые умеют заговаривать зубы, — расхохотался часовой, а с ним и Курт с Гансом.

Казино бурлило, неистовствовало, грохотало. Такого бедлама Емельян не представлял себе. Одни кричали: «Хох!», другие орали: «Хайль!». Девицы-певички, повизгивая и хохоча, с легкостью бабочек порхали по коленям разгулявшихся господ офицеров. Оркестр — скрипка, кларнет, аккордеон и барабан — пьяно играл бравурный мотив.

И никто не обратил внимания на вошедших. Только девушка-официантка, легко подхватив обоих под руки, повела на свободные места за столом. Это была Мальвина. Усольцев узнал ее, хотя никогда не видел. С Яной — одно лицо. Только старше и взгляд строже да ростом выше Яны. Емельян посмотрел ей в глаза и разглядел в них таившиеся радость и надежду. Мальвина рада была, что наконец-то они пришли, значит, ничего плохого не случилось. Вот они здесь, и от этого ей очень легко стало. Емельян улыбнулся ей. Она ответила ему тем же. А портфель уже стоял под столом. Усольцев чуть-чуть подвинул его ногой вперед. Кулешевский держал еще свой при себе, рядом. И вдруг Денис ощутил на своем плече чью-то руку. Обернулся и увидел позади себя офицера-эсэсовца с расстегнутым воротом. Незаметно под столом толкнул ногой Усольцева. Емельян опустил руку в карман, обхватив лимонку. Эсэсовец пьяно рявкнул:

— Герр обертс интересуется: кто вы такие?

«Заметили, значит», — подумал Денис и снова, как и патрульным, рассказал о вынужденной остановке и о том, что они не собираются задерживаться здесь — долг не позволяет, вот только согреются и, может, заглушат зубную боль, вдруг возникшую у капитана, и, конечно же, отправятся в Бобруйск.

Эсэсовец, выслушав, нетвердой походкой направился к оберсту, который на брудершафт с певичкой тянул из фужера вино.

— Чего уставился? — взвизгнул оберст... — Не видишь — занят... Доложишь потом...

Эсэсовец хотел щеголевато повернуться кругом, но, потеряв равновесие, пошатнулся и свалился прямо на оркестр, отчего упал барабан и покатился вдоль стола. Денис подхватил его и понес на место. Но и портфеля не выпустил из рук: под прикрытием барабана принес его прямо к стулу оберста. Поставил и сел на место.

Емельян в душе ликовал, восхищался находчивостью Дениса, но вида не подавал: все растирал щеку и полоскал зуб шнапсом.

Из-за портьеры, что висела на двери, которая вела в кухню, показались Яна с Мальвиной. Встретились с Усольцевым и Кулешевским взглядами и скрылись. Емельян слегка толкнул друга локтем — пора уходить.

А зал все больше дурел от алкогольного угара. Какой-то узколицый офицер, взобравшись на стул, хрипло кричал одну лишь фразу: «Хайль Гитлер!». И в этот момент вдруг за окнами казино раздалась автоматная стрельба. В зале кое-кто притих. Герр оберст отшвырнул от себя девицу.

— Кто стреляет? — вскипел он.

В зал вбежал часовой и, задыхаясь, доложил о том, что патрульные Курт и Ганс передрались из-за бутылки шнапса и открыли стрельбу. Оба уже мертвые.

— Где взяли шнапс? — хрипел оберст.

— Не могу знать! — выпалил часовой.

— Партизаны подсунули! — злобствовал оберст. — Всех большевиков на виселицу! Сегодня! Немедленно!

— Перестреляем! — орали за столом. — Всех повесим!

Усольцев хотя и не в ладах был с немецким языком, но по злобным выкрикам понимал, о чем вопят фашисты. Ох, как бы он хотел видеть момент, когда понесут их ногами вперед! Скоро, очень скоро этот бедлам превратится в ад...

А Кулешевский, подстроившись под общий вопль разгулявшихся офицеров, тоже подал голос:

— Всем капут! Всем!

Только Усольцеву было известно, кому адресует Кулешевский свой возглас.

Часовой удалился. Кутеж продолжался. О мертвых патрульных сразу же забыли. Герр оберст снова занялся певичкой. Господа офицеры, кто еще мог, прикладывались к рюмкам, но многие уже совсем раскисли и пребывали к состоянии полного отрешения. Усольцев и, Кулешевский, пошатываясь для видимости, покинули пьяное казино и кратчайшим путем вскоре вышли к кладбищу, где их ждал Янка Гук. Там и услышали они взрыв — протяжный и гулкий...

Казино плашмя легло. Только трое из полсотни чудом уцелели — певичка, скрипач и офицер, одиноко прислонившийся к стенке в углу зала и тихо наигрывавший жалостливую мелодию на губной гармонике. Остальных взрывы, растерзав, раскидали по всему залу.

Раненых оказалось совсем мало — всего четверо. Убитых всю ночь солдаты собирали по частям. А голову оберста так и не нашли.

Обо всем этот рассказали товарищу Антону и Усольцеву на следующий день после взрыва сестры Мальвина и Яна, приехавшие в Гать к своей тетке.

— Кто же из начальства погиб? — спросил Виктор Лукич.

— Оба коменданта — фельдкомендатуры и ортскомендатуры, командир гренадерского батальона, ну и берлинский полковник, — ответила Мальвина.

— Хорошо! — с удовольствием произнес товарищ Антон. — А вот есть у них команда карателей-эсэсовцев. У нее командиром какой-то унтершарфюрер по фамилии, кажется, Ширбух. Всегда с резиновой дубинкой ходит. Он-то как?

— Больше не ходит. Погиб, — сообщила Мальвина и, обращаясь к Усольцеву, сказала: — Вы его знаете. Он в казино к вам подходил и о чем-то говорил с Денисом, кажется, интересовался, кто вы такие.

— Да-да, припоминаю. Я еще руку сунул в карман — за лимонку ухватился... Значит, и ему капут?

— И ему, — подтвердила Мальвина.

— Ну что ж, с победой вас, товарищ Усольцев! — торжественно произнес секретарь подпольного райкома.

— А как ваш напарник? Он-то где?

— Мужик что надо, — ответил Емельян. — Высшей пробы. Он уже отбыл к месту службы. А служба у него, сами знаете, не сахар. Адская работенка.

— И опасная, — добавил Виктор Лукич. — Кому известно, что он с немцами бок о бок ходит по заданию партии? Кто-нибудь подстережет в темном углу... Да что говорить, по тонкому льду ходит.

— Лед хотя и тонкий, как вы сказали, но походка у него осторожная, — сказал Усольцев и, взглянув на Мальвину и Яну, продолжил: — А наши барышни чем не героини? Если б не они, нам бы казино не видать...

— Спасибо вам, дорогие сестры! — секретарь пожал руки обеим. — Теперь скажите: где были, когда произошел взрыв?

— Когда наши покинули казино, Мальвина мне шепнула, чтобы я вышла. Я выбежала и подалась в соседний двор. Там за сараем и услышала сильный-сильный грохот. Аж сердце оборвалось — за Мальвину испугалась...

— А я, — продолжила Мальвина, — на кухне присела: мол, устала. С прижатым к груди подносом — вроде сердце прикрыла. Сижу и жду. А душа в пятках... Страшно же: вдруг весь дом завалится... Ударило так, что и передать не могу, вся кухня заплясала кастрюлями, сковородами, чашками, тарелками... Глаза закрыла — и в колобок превратилась. А по спине будто кнутом что-то бьет... Слышу: визг, стон, крики. Это из зала доносится. А повар плашмя на полу лежит — ни жив ни мертв... Потом он очнулся, встал и побежал в зал. Через минуту возвратился в кухню с воплем: «Майн готт! Алле зинд тот!», («Боже мой! Все мертвые!»). И начал меня тормошить: жива ли я? Я встала, а повар, взяв меня за руку, потащил на улицу. Он сказал, что опасно оставаться в доме, который может вот-вот рухнуть. Там я встретила Яну. Повар и ей сообщил, что в казино все погибли и что это дело рук коммунистов и партизан. Он велел нам уходить домой. Мы тут же убежали к себе...

Немецкий гарнизон весь воскресный день стучал топорами — сколачивали гробы. Даже каратели-эсэсовцы оставили свои привычные дела и взяли в руки вместо автоматов и плеток пилы да топоры. Такого в их службе никогда раньше не случалось. Гренадерский батальон, прошедший марш-парадом Грецию и Париж и ничуть не пострадавший, а в крохотном белорусском местечке в один миг лишившийся почти всего офицерского состава, копал могилы.

Стук топоров гулко разносился по морозному воздуху. В каждой избе слышно было. Люди уже все знали: слышали вечерний взрыв, от которого почти в каждой хате что-то брякнуло. Доносились и лающие крики чужой речи. А с рассветом по улицам райцентра бешено носились автомобили, мотоциклы.

По местечку катилась весть: «Чули, сколь полегло вчерась немцев?..»

Люди радовались и тут же содрогались. Одно чувство — светлое, утешительное, к сожалению, быстро улетучивалось и сменялось другим — тревожным, смутным, от которого становилось жутко, ибо каждый уже знал и даже на себе испытал суть немецкого «нового порядка». Как эхо неслось от хаты к хате: «Будет беда...» Беду, которую не миновать, предвидел и подпольный райком партии. Поэтому в избу деда Сымона, после того, как ушли Мальвина и Яна, через определенные интервалы приходили поодиночке подпольщики и получали от товарища Антона лишь одно задание: отправиться в райцентр и убедить людей уходить в партизанские леса.

Усольцев тоже без дела не остался. Ему и Змитроку Костюкевичу поручалось подготовить новую листовку: люди должны знать, что борьба продолжается, что оккупантам пощады не было и не будет, что есть силы, которые способны пустить кровь чужестранцам-карателям. Так и написал Змитрок: всех, кто пришел с оружием на нашу землю, ждет участь посетителей казино!

Листовка родилась мгновенно. Поликарп Петрович набрал ее так, что не потребовалось даже корректуры — ни одной ошибки! А печатала Яна. Усольцев же, радуясь проворности своей ученицы, попеременно с Костюкевичем крутили колесо печатной машины...

12

— Что видишь, Янка? — тихим голосом спросил Усольцев своего напарника, с которым вот уже больше получаса лежал рядышком в густом кустарнике вблизи железнодорожного полотна у разъезда Дубки.

— Где? — не понял Янка.

— Ну, у «железки»?

— У «железки»? — переспросил Янка. — Там такаясь кутерьма... Платформа дыбом стоит, да, кажется, пушки вверх колесами... И мост порушен...

— Это и я вижу. А склад-то где?

— Не видать...

Склад, ради которого они пришли к железнодорожному разъезду Дубки, все еще не попадался им на глаза. А он ведь где-то рядом... Так товарищ Антон сказал. Пришел в сымонову избу ни свет ни заря, присел к кровати, на которой лежал Емельян, и давай выкладывать новость: отряд майора Волгина спешно покинул Залужский лес и ушел в другой район. По пути партизаны рванули «железку» у разъезда Дубки. Сильно пострадал мост, а с ним и немецкий эшелон. Дорогу завалило платформами, танками, орудиями. Теперь немцы спешно расчищают путь, разгружают уцелевшие вагоны. А в некоторых из них — снаряды и мины. Их-то немцы складируют прямо у дороги.

— Складируют? Для чего? — Усольцев пристально взглянул на Виктора Лукича и, кажется, только сейчас увидел множество морщинок-бороздок, усеявших его лицо. И виски совсем побелели... И стало Усольцеву вдруг жаль товарища Антона: все спят, а он уже на ногах, в хлопотах.

Емельян откинул одеяло и сел рядом с Виктором Лукичом.

— Вы, видать, и не спали сегодня? — Емельян посмотрел в уставшие глаза секретаря райкома.

— Спал. А что?.. Не об этом речь. Давай о деле.

— Сон тоже человеку для дела дан. Не зря говорят: ляг, опочинься, ни о чем не кручинься.

— А еще и так говорят: много спать — дела не знать. Емельян гнул свое:

— Ну, так как: спали или всю ночь по району гарцевали?

— Вот пристал. А ты-то спал?

— Как молодой бог.

— Тогда слушай и не задавай глупых вопросов. Есть дело важнее лежания на мягкой перине.

— Ну-ну, слушаю.

— Так вот, на разъезде Дубки образовался артиллерийский склад. Спрашиваешь: для чего вдруг немцы прямо у «чугунки» снаряды складируют? А сам как думаешь?

— Ну, наверное, чтоб дорогу-»чугунку» удобнее было ремонтировать. С завалами какой ремонт? А возможно, собираются, пока мост будет восстанавливаться, за речку на санях переправлять те снаряды, а там подойдут вагоны и увезут боеприпасы к фронту.

— Давай, товарищ Усольцев, не будем гадать. План у них один — спасти снаряды. А наша задача: порушить им этот план.

— Проще говоря, надо похоронить в Дубках склад.

— Только так! — впервые улыбнулся Виктор Лукич. Усольцев натянул на себя брюки, зачерпнул ковшиком из ведра воды, чтоб умыться, подошел к товарищу Антону и по-воинскому строго произнес:

— Все понял. Я готов!

Виктор Лукич начал было говорить, что не совсем вроде справедливо опять посылать его, Усольцева, на такое опасное задание, но Емельян, привыкший к крутым поворотам судьбы, успокоил товарища Антона: мол, не надо переживать! — и лишь попросил дать ему в напарники Янку Гука.

— Будет сделано! — сказал товарищ Антон и, подойдя вплотную к Усольцеву, обнял его и тихо у самого уха произнес: — Только фрицам не дайся... У нас с тобой еще очень много дел... Понял, брат-уралец?

— А ведь верно, вы — мой брат, а я — ваш, — обрадованно произнес Емельян, ибо давно собирался сказать товарищу Антону про свое братское расположение к нему, и не только к нему одному, но и ко всем, с кем нынче одной судьбой сплетен. — Вы все мои братья!

— Это точно! — снова улыбка озарила лицо Виктора Лукича. — Ты, россиянин Усольцев Емельян, наш верный и надежный брат. Так всегда было: русские братья не покидали нас, белорусов, а помогали нам добывать свободу. И нынче на нашей земле тысячи россиян с нами рядом в партизанах, в подполье. Вот и ты, Емельян Степанович, с нами. И никто нас не одолеет, ибо братство наше особого сплава, оно не поддается разрушению. У нас говорят: доброе братство милее богатства!

— Справедливо говорят. Теперь все вы — мое богатство. Один я, можно сказать, остался от своей части: кто отступил, а кого и поубивало. Страшно вспомнить тот день. Думал — каюк. Сами понимаете, одному оказаться в окружении волчьей стаи... Да что и говорить, худо мне было, ой как худо. Нынче же вон какая большая родня у меня — и вы, и Денис, и Янка, и Марыля — вся моя партизанская братва. Останусь жив, на Урал вас всех приглашу, в свой Исток. За столом по-братски отпразднуем нашу Победу. А что?

— Согласен. В Свердловск, на свидание с красноармейской молодостью, охотно покачу. Ну что ж, браток, договорились. Еще раз прошу тебя: только фрицам не дайся.

Ушел Виктор Лукич, а слова его так и застряли в Емельяновом ухе. Он всюду слышал: «Только фрицам не дайся...» — и когда шел за дровами, чтоб печку растопить, и когда завтракал с дедом Сымоном, и даже тогда, когда вел обстоятельный разговор с Янкой о предстоящей вылазке. Что-то тревожное втемяшилось ему, а вдруг это последний шаг? Нет, Усольцев не дрогнул, но, здраво взвесив, отчетливо понял, что ему предстоит совершить самый рискованный шаг. Такой задачи, как ему казалось, он еще не выполнял. Ни элеватор, ни даже казино не могут сравниться с артскладом. Попробуй подойти к нему, когда он, наверно, опоясан пулеметными да автоматными стволами! А надо подобраться...

Рассуждая и подбирая в уме варианты продвижения к складу, Усольцев вдруг окликнул Марылю, копошившуюся в сенях. Она тут же появилась на пороге.

— Нет ли в доме чернилки да ручки с пером?

— Как же не быть? — и Марыля подала Емельяну неразливайку с чернилами и тонкую новенькую ручку-деревяшку. — Может, и тетрадку надобно?

— Надо, очень надо.

Емельян, сев за стол лицом к окну, выходившему на улицу, взял ручку, которую давно не держал, и, обмакнув перо в чернила, вывел на клетчатом листке ровный рядок букв: «Здравствуй, моя родная кровинка — сынуля Степашка!»

Именно сегодня возникла острая потребность выложить не жене и не дочурке, а ему, сыночку, мужчине-наследнику, все то, что нахлынуло, что не давало покоя.

Давно собирался написать такое письмо, вроде как завещание — мало ли что может случиться! — но все откладывал. И вот, видать, пришла пора: кто знает, может, другого раза не будет...

Писал быстро, мысли опережали руку, и она с непривычки уставала, отчего он изредка поднимал ее вверх и встряхивал, а затем снова продолжал свой разговор с сыном.

Всего себя выложил на листы бумаги — аж взмок и, когда прочитал, снова позвал Марылю.

— Вот это сохрани. Может, не вернусь...

— Как не вернетесь? — удивилась Марыля.

— Война же, Марылечка! Понимать должна. Так вот, если не вернусь, ну и придет победа... Она обязательно придет! Это я точно знаю... Тогда отправь это моим на Урал. Адрес в конце имеется... Поняла?

Марыля, будто одеревенев от услышанного, не шевельнула губами, а лишь протянула руки, в которые Емельян вложил исписанные тетрадные листки. Она приблизила их к своей груди и только сейчас вымолвила:

— Все зразумела.

— Вот и хорошо. Ну а если что-либо узнаешь про меня, сама допишешь.

— Допишу, ей-богу, допишу, — растерянно произнесла Марыля...

— Значит, не видать? — Усольцев снова обратился к своему напарнику. — Давай-ка, браток, махнем на ту сторону полотна... Только не рядышком, я вперед поползу, а ты метров на двадцать позади. Если что, прикрой меня огнем...

— Ясно! — ответил Янка.

Усольцев, приладив покрепче на спине вещмешок, в котором было пять гранат, медленно пополз к железнодорожному полотну. Янка внимательно наблюдал. Он следил за Емельяном и за насыпью, из-за которой мог нежданно-негаданно появиться противник. Но когда Емельян вплотную подобрался к полотну и пополз вверх по насыпи, Янка тоже двинулся вперед. Он полз, но не спускал глаз с Усольцева.

Однако Янка потерял из виду Емельяна, который, взобравшись на насыпь, мгновенно сполз с нее по другую сторону. Тогда Янка, приподнявшись, на полусогнутых побежал к насыпи и тоже вымахнул на противоположную сторону железнодорожного полотна. Там упал на землю и замер. А Усольцев где? Не видать и не слыхать... Метрах в ста — перевернутый вагон, подальше — вздыбленная платформа и ни живой души.

Мурашки побежали по телу Янки. Вот те раз! Потерял друга... Ну как же так? Куда кинуться?

Еще несколько метров прополз и, укрывшись за грудой обломков рельс и шпал, притих. В это мгновение услышал чьи-то возгласы. Они доносились с левой стороны. Янка приподнялся, вытянул шею и четко услышал немецкие слова. Мелькнула мысль: наверно, часовые, охраняющие склад, перекликаются.

Вдруг что-то затарахтело. Теперь уже справа. Янка повернулся и увидел двигавшуюся вдоль железной дороги машину. Она приближалась к нему. И только сейчас Янка заметил, что он находится рядом с накатанной автомобилями дорогой и что машина, которая все громче тарахтела, вот-вот окажется в нескольких метрах от него.

Янка опустился на колени и, плотнее укрывшись за обломками, в которых нашел щель для наблюдения, старался не упустить из поля зрения машину. Скорей бы только она проскочила, ведь мешает ему искать Усольцева.

А машина быстро подкатила. Она поравнялась с позицией Янки, и он увидел натянутый над кузовом тент. По тому, как автомобиль легко подпрыгивал на выбоинах, Янка определил, что он налегке, без груза. Двигалась машина туда, откуда слышалась немецкая речь. Выходит, на склад едет.

Озябли у Янки ноги, особенно колени, глубоко погруженные в снег. Приподнялся, чуток потопал ногами, слегка похлопал по коленкам руками, одетыми в теплые меховые варежки, и вдруг снова замер. Увидел невероятное: Емельян, словно вынырнув из-под земли, появился на дороге и, ухватившись за задний борт автомобиля, нырнул в кузов.

Янка обомлел. Захотелось крикнуть: «Вылазь, то ж фрицевская!» — но язык, будто сухая деревяшка, заклинил так глотку, что аж дыхание сперло. Да и кричать никакого резона не было, коль Емельян пошел на такое, значит, знал, что делает. И все равно Янке жутко стало: шутка ли, зайцем пристроился на фрицев автомобиль.

А как ему, Янке Гуку, быть? Усольцев ведь просил прикрыть его огнем. Поди попробуй прикрой: автомобиль газанул и с глаз скрылся. Это и подхлестнуло Янку: он, используя завалы у «чугунки», скрытно и осторожно стал пробираться туда, откуда доносились тарахтенье машины и обрывистая немецкая речь. Достигнув кособоко лежавшего вагона, Янка притормозил свое движение и, удобно примостившись, залег. Отсюда он увидел и машину, остановленную часовыми, и ящики за колючей проволокой. Это и есть тот самый склад, о котором говорил товарищ Антон.

Немец часовой подошел вплотную к кабине автомобиля и включил фонарик. Янка увидел затылок водителя и его протянутую руку с бумагой, которую взял часовой. Янка весь напрягся, он не знал, как ему быть, что предпринять, как помочь Емельяну, которого вот-вот может обнаружить часовой: глянет в кузов, а там... Жутко стало Янке.

Однако помогать товарищу надо. И Янка решил: полезет фриц в кузов — полосну его из автомата! Пальба, конечно, поднимется, немцы всполошатся... И тут снова Янку ударила мысль: а задание как? Неужто складу целехоньким оставаться?

Янка плотнее прижался к земле и положил палец на спусковой крючок. А часовой, нацелив луч света на бумагу, долго, как показалось Янке, читал. Потом он отдал документ водителю и пошел вдоль бокового борта.

Янка держал автомат наготове и зорко следил за немцем. Тот зачем-то осветил скаты, нагнулся и посмотрел под машину, потом пошел к заднему борту.

«Может, пора», — подумал Янка. Но какой-то внутренний голос ему диктовал: не горячись, еще не время. А Янка боялся прозевать секунду, которая может стать роковой для Емельяна. И губы его тихо-тихо прошептали: «Ну, фриц, ухватись за борт — и я тебя насквозь прострочу!»

Но немец не собирался лезть в кузов. Он, с земли посветив фонариком под тент, пошел себе к водителю, что-то громко произнес, и дверка кабины захлопнулась.

Полегчало Янке, только сейчас он ощутил, будто спина его, особливо меж лопаток, влажной стала — потом покрылась. Ну и что, не велика беда. Вот Емельяну каково! И Янке так захотелось быть сейчас там, в кузове, рядом с другом — вдвоем-то куда легче! Но такому не суждено быть, сам же Усольцев приказал: если что, прикрой меня огнем... Прикрою, обязательно прикрою! Не сомневайся...

Автомобиль, фыркнув мотором, завелся и покатил прямо за колючую проволоку, к тем самым ящикам, в которых таились смертоносные заряды.

— К смерти навстречу поехал, — прошептал Янка, имея в виду, конечно, Емельяна. — А может, и нет... Он живучий...

Янка вдруг решил сменить позицию, надо поближе подобраться к часовому, который стоит у въезда на склад. Именно этот фриц, как показалось Янке, может помешать Усольцеву живым выскочить со складской территории. И Янка привстал, чтоб выбрать направление для продвижения, но вынужден был сразу же рухнуть на снег — взрыв потряс воздух.

За первым взрывом последовал второй, третий, четвертый... Открыл огонь и Янка. Он ударил короткой очередью по часовому.

А за колючей проволокой все рвалось и грохотало. Янка пополз к железнодорожному полотну и, поднявшись на насыпь, попытался увидеть тот грузовик с тентом, но ничего не смог обнаружить. Всю территорию склада окутали огненные всполохи и дым.

А Емельян где? Страшная мысль полоснула сердце, но Янка гнал ее прочь. Он впивался глазами в ночную белесую даль, ловил каждый шорох, в котором, как ему чудилось, должен был быть именно Емельянов шорох. Но пока все безрезультатно: никаких движений, кроме свистящих осколков да летающей щепы от ящиков. Даже фрицы-часовые никаких признаков жизни не подавали.

И все-таки уловил глаз Янки движение: у рухнувшего моста мелькнула человечья фигура. Но кто это — не разобрать.

Янка на животе сполз с насыпи и, прикрытый ею, побежал к мосту. Там остановился, чтоб оглядеться, но не обнаружив никого, спустился с крутого берега речки на лед и побежал прямо к кустарнику, в котором, как он считал, должен был скрыться тот невидимка-человек. В этот момент началась стрельба. Автоматная и пулеметная дробь доносилась с того места, откуда Янка только что убежал.

За кустарником начинался лес. Янка, кое-как преодолев снежные сугробы на берегу реки, скрылся за кустами, над которыми посвистывали пули. Отсюда он пополз к лесу по-пластунски.

И снова впереди меж стволов Янка заметил движение: будто человек там.

Стрельба усиливалась и приближалась к лесу. Янка слышал даже стук пуль, впивавшихся в стволы деревьев. Но он, не страшась ничего и никого, старался скорее приблизиться к тому месту, где, как ему казалось, должен был быть Емельян. Его продвижение тормозили снежные сугробы, а коряги, запорошенные снегом, цепляли и валили наземь, однако Янка изо всех сил пробирался все глубже в лес.

У белоствольной березы остановился, оглянулся и нараспев крикнул:

— Е-мель-ян!

Ответа не последовало. Зато стрельба усилилась. Даже возгласы, катившиеся от реки, услышал Янка.

— Ну скажи, красавица, куда мне кинуться? — вдруг, будто к живому существу, обратился Янка к березе. — Позади немцы, а Емельян, командир мой, где?.. Не ведаешь... И я тоже не зн...

Одеревенел язык: что-то огненное кольнуло сзади меж лопаток, и пополз Янка вниз.

— Кажется, они меня продырявили, — произнес он вслух.

Немного полежав, отчего, как почувствовал Янка, ему полегчало, он решил встать. Обеими руками обхватил ствол березы и ничего больше не мог сделать: ноги не слушались его.

Тошно стало и невыносимо душно. Бисеринки пота усеяли лоб, щеки, нос... В глазах замельтешили черные точечки...

Но на уме был Емельян. Вспомнил его слова, сказанные, правда, давно, однако не забылись: «Сам погибай, но товарища выручай!».

Рука потянулась в карман и извлекла оттуда нож. Затем Янка, припав к березе, на белоснежной коре острым лезвием нацарапал: «Он живой. Тут ищ...» Не дописал. Не смог. Рука поползла по стволу вниз, упала прямо на снег...

Привез мертвого Янку Гука в Гать Змитрок Костюкевич. Он тоже выполнял задание товарища Антона, для чего находился за разъездом Дубки в деревне Челющевичи. Возвращаясь, он попал в тот же лес, что и Янка. Ехал себе на розвальнях и вдруг видит: у самой дороги лежит, привалившись к березе, человек...

И бересту, на которой Янка ножом вырезал слова «Он живой. Тут ищ...», Змитрок тоже привез.

— Что бы это значило? — спросил Виктор Лукич Костюкевича, указывая на бересту.

— Я так понимаю: Усольцев жив. Ищите его здесь, в лесу.

— Верно. Надо искать! — и секретарь райкома попросил деда Сымона запрягать в сани коня.

Дед Сымон, захватив в сенях сбрую, подался к сараю, а Марыля, достав из сундука тетрадные листки, которые передал ей на сохранность Емельян, протянула их Виктору Лукичу.

— Что это?

— Емельяном писано, — ответила Марыля. Виктор Лукич развернул листки и стал читать:

«Здравствуй, моя родная кровинка — сынуля Степашка!

Пишу тебе это письмо из Белоруссии, с земли, которая объята огнем. Фашисты, враги наши, жгут дома, расстреливают честных и добрых людей. Но земля белорусская не сдается. Она борется. И я тоже здесь сражаюсь с врагами. Называюсь я партизаном, подпольщиком.

Вот только что получил боевое задание — важное и ответственное. Выполню его — спасу многих наших людей от смерти. Поэтому я должен его выполнить. И я горжусь, сынок, что мне доверена эта задача.

Не буду кривить душой: с таких операций живыми не возвращаются. Да, сынуля мой родной, может так случиться, что я сложу голову, значит, это мой последний разговор с тобой.

Не пугайся, милый, крепись. И маму береги, и Катюшу нашу не обижай. Живите ладно, дружно. А коли меня вспоминать будете, то без слез. Договорились?

Я, конечно, мечтал о встрече с вами, ибо люблю жизнь. Как это чудесно — жить, дышать, ходить по земле, видеть голубое небо и вас всех. А жизнь, когда уничтожим проклятого Гитлера, будет прекрасной. Сады будут цвести, города строиться, наша страна наполнится весельем и счастьем.

За такую жизнь и умереть не много. Это же не смерть, а бессмертие.

Вырастешь большим, сынок, — осмыслишь и поймешь, что для советского человека счастье и свобода Родины — превыше собственной жизни.

Я хочу, чтобы ты, Степашка, был добрым сыном, верным гражданином нашей славной Родины, чтобы ты был умным и грамотным, заботливым и честным.

Я рад, что вы у меня есть, значит, жизнь моя продолжается, и фамилия наша будет жить долго и вечно: ты ведь, сынок, тоже Усольцев, и дети твои будут Усольцевы, и внуки, и правнуки... Вот как далеко пошагают Усольцевы!

Ну, кажется, мне пора собираться в дорогу. Уже сумерки окутали землю. Люди спать ложатся, а мне не до сна. Я пойду врагов истреблять.

Прощай, сынок. Кланяйся маме, Катеньке. Целуй их крепко-прекрепко. Будь в доме мужчиной. Замени меня во всех домашних заботах. Я уверен, что так и будет!

Сынок! Напоследок хочу сообщить тебе, что здесь, где я нынче воюю, живут очень душевные и добрые люди. Их много, всех не могу перечислить. Они делятся со мной всем, что имеют. Помогают мне бить врагов, кормят меня. Я хочу, чтобы и ты, и Катюша, и мама знали их. Когда отгремят бои и свалится в могилу последний фашист, когда смолкнет последний залп орудий, наступит тишина победы и на землю придет мир, приезжайте в эти края и побратайтесь с моими боевыми друзьями. Вам поможет их разыскать девушка по имени Марыля, а по фамилии Савицкая. Она вам сообщит мой адрес. И еще просьба: найдите девочку Олесю Марголину — внучку бабушки Анюты из деревни Поречье. Она однажды спасла меня от смерти. Как это было — сама расскажет. Вот, кажется, и все.

Обнимаю. Целую. Твой папаня Емельян Усольцев».

Долго стояла мертвая тишина в горнице, до тех пор пока не вошел дед Сымон, прямо с порога сообщивший, что лошадь запряжена.

— Эх, Емельян, Емельян! — произнес Виктор Лукич.

— А я не верю... Не хочу верить... Без товарища Усольцева нам нельзя никак... Поехали.

Змитрок привез товарища Антона к той самой березе, где лежал Янка.

— С какой стороны он пробирался сюда? — спросил Виктор Лукич.

Змитрок оглянулся вокруг, прошелся взад-вперед и заметил глубокие ямки в снегу. Опустился на корточки и пристально разглядел их.

— Кажется, вот его след, — Змитрок продвинулся метров на двадцать вдоль ямок. — От реки он шел.

— А второго следа не видать? — поинтересовался Виктор Лукич. — Смотри внимательно.

— Не вижу, — ответил Змитрок. — Вот след сапога прервался. Здесь, наверно, он ползком пробирался. Должно быть, по нему стреляли.

— Может быть, может быть... Будем искать.

Сначала пешие ходили по лесу, затем на санях ехали вдоль и поперек — никаких следов человеческой ноги не обнаружили. Потом, когда выехали на санную лесную дорогу, дед Сымон, показывая на трухлявый пень, спросил:

— Тама што?

Змитрок и Виктор Лукич выпрыгнули из саней и, проваливаясь в снегу, пошли к пню.

— Тут кто-то был, — сказал Змитрок.

— И кажется, не один. Смотри, Змитрок, вот большой след, а рядом поменьше нога ступала.

— Верно, — подтвердил Змитрок и заметил утрамбованную снежную площадку. — Здесь, кажись, человек вроде лежал.

— Может, медведь?

— Зима ведь. Откуда медведю взяться? Спят они. В берлогах. Правда, если только шатун...

— Шатун, говоришь? — уставившись в лесную даль, произнес Виктор Лукич. — Все мы, брат, теперь шатуны — и ты, и я, и Емельян. И вон дед Сымон на старости лет тоже с нами колесит. Бродим по лесам да по нехоженым тропам... А он, фашист, в наших селениях окопался, в наших домах греется.

— Все верно, товарищ Антон. Только и у фашистов жизнь тоже не рай. Вон на разъезде сколько их полегло! А Емельян какую кутерьму им учинил. Наверно, со складом и фрицев порядком полегло.

— Это правда. Покоя немчуре не будет... Ну хорошо, следы-то куда ведут?

Змитрок потоптался вокруг и не нашел продолжения следов. Они заканчивались у пня.

— Загадка, — тихо произнес Виктор Лукич и не спеша, ступая в глубокий снег, стал удаляться от дороги, словно знал, что именно там, куда взял направление, должен быть тот, кто ему теперь больше всех нужен был. Давно так скверно не чувствовал себя Виктор Лукич: пропажа Усольцева тяжелым камнем легла на сердце. Когда посылал на задание Емельяна, знал, конечно, что опасную задачу поручил ему, но был вполне уверен, что только он сполна справится с ней и жив, конечно, останется. А вышло что?.. Где ты, браток?.. Ну, подай голос... Может быть, вон за той поляной, а? Или в ином месте — подстреленный — один лежишь? И Виктор Лукич, проваливаясь в снег и падая, спешил именно к поляне, которую заметил впереди себя. Но и там не было Усольцева. И вдруг Виктор Лукич услышал возглас:

— Эге-ге-ге... Е-мель-ян!

Это Змитрок, надеясь напасть на след Емельяна, тоже углубился в лес и крикнул. Эхо покатилось меж стволов сосен да берез, а там где-то далеко-далеко заглохло, и лес по-прежнему дремотно молчал.

А глаза деда Сымона уловили неладное: прямо на него по санной дороге мчался всадник. Хотел было звать товарища Антона, но вдруг явственно увидел на коне Марылю. Подумал: и куда это девку нелегкая несет?

Испугался дед Сымон: кажись, чтось недоброе стряслось... А Марыля, запыхавшись, с ходу произнесла:

— Слава Богу, нашла!

— Кого?

— Вас, — ответила Марыля и слезла с лошади. — Ой, горе... беда...

— Ну ты, тихо, успокойся, — волновался дед Сымон. — Яка беда?

— Палять Гать... Стреляют...

Марыля, дрожа и всхлипывая, все-таки сумела рассказать о беде, постигшей тихую Гать.

Каратели ворвались в деревню. Сначала подожгли несколько хат, а потом, когда люди стали выбегать на улицу, открыли по ним стрельбу. Стреляли по всем. И по детям тоже. А Петруся Шаплыку, подпольщика, который по заданию райкома полицаем был, связали и били прикладами до тех пор, пока не скончался.

Мало кому удалось спастись. В их счастливом числе была и Марыля, она оседлала соседского коня и огородами выскочила в лес...

— Ты один? — опомнилась Марыля. — Где же остальные?

— Шукають Емельяна... Няма яго.

Вскоре появился Виктор Лукич, а следом и Змитрок.

— Марыля? — удивился товарищ Антон. — С каким ветром? Емельян Степанович пришел?

— Не, — ответил дед Сымон. — Яго няма... Гать палять... Там хвашисты... Стреляють...

— Час от часу не легче, — произнес Виктор Лукич. — Рассказывай, Марыля. Что в Гати?

И Марыле пришлось снова повторить все то, что уже поведала отцу. Теперь она, немного успокоившись, говорила внятнее, без слез. Однако когда вспомнила про то, как немцы открыли огонь по соседским ребятишкам, выскакивавшим из горящей хаты через окно, она не сдержалась — заплакала.

Слезы покатились и у деда Сымона. Изменился в лице и Виктор Лукич: окаменело застыли глаза, сурово насупились брови. Он тревожно спросил:

— А до риги не добрались? Там же типография... И Поликарп Петрович...

— Туды, кажись, немцы не пошли. Только по селу бегали.

— Едем в Гать, — властно произнес Виктор Лукич. — Скорее!

Виктор Лукич, дед Сымон и Марыля сели в сани, а Змитрок, оседлав коня, помчал вперед. Он был вроде дозорного: ему надлежало упредить любую опасность, если такая случаем встретится на пути. Поэтому Змитрок пристально разглядывал дорогу и лес. А дед Сымон уж следил только за лошадью Змитрока: коль она бежит, то и ему не следует отставать, и он поминутно дергал вожжами.

И вдруг Змитрок резко остановился. Он заметил какое-то движение: в стороне от дороги, меж стволов деревьев, кто-то пробежал.

Виктор Лукич, оставив сани подбежал к Змитроку.

— Что увидел?

— Там, — Змитрок рукой показал вправо, — кто-то есть. Вроде человек мелькнул.

Виктор Лукич пошел в том направлении, куда указал Змитрок.

— Стойте! Я на коне проеду. Вы тут оставайтесь.

Виктор Лукич остановился, а Змитрок с высоты отчетливо увидел мальчика, перебегавшего от березы к поваленной сосне.

— Стой! — крикнул Змитрок. — Не убегай! Мы — свои!

Мальчик упал на снег и больше не шевелился. Лежачим застал его у сосны подъехавший Змитрок.

Мальчик узнал всадника: он много раз видел этого дяденьку в Гати — и оттого осмелел.

— Я из Гати бегу. Моего папку убили, а мама, кажись, в погребе была, но я ее там не нашел.

— Куда же ты бежишь?

— В Дубки. К маминой сестре.

— А ты не замерз, в лаптях ведь холодно? Снег вон какой глубокий.

— Нисколечки. Мои лапти греють, як валенки... Так, так...

— Ну и молодчина.

Змитрок взял мальчика за руку и привел к саням.

— Так это же Петруся малец, — удивился дед Сымон.

— Шаплыки? — спросил Виктор Лукич.

— Его, — подтвердила Марыля. — Ну, здравствуй, Стасик!

— Здравствуйте! — улыбнулся мальчик.

— Лет-то тебе, Стасик, сколько? — поинтересовался Виктор Лукич.

— Одиннадцать.

— Хлопчик добры, — сказал дед Сымон. — Батьке завсегда помогал. За плугом ходил...

— А отец твой где? — поинтересовался Виктор Лукич.

— Немцы убили. До смерти прикладами били его. Кричали: «Большевик!» — и били. И хату нашу спалили...

— А мою? — вырвалось у деда Сымона.

— Не знаю. Когда немцы ушли из Гати, я побежал в лес.

— Значит, сейчас фашистов в Гати нет? — спросил Змитрок.

— Ага. В лесу сховався и видел, как они сели в автомобиль и уехали. Еще из автомобиля стреляли по лесу.

— Трогайте, Сымон Сысоевич, — сказал, садясь в сани, секретарь райкома.

— И меня возьмите, — произнес Стасик. — Маму найду...

— Садись, садись. Все садитесь!

Змитрок легко вскочил на коня и спросил:

— Где же все-таки Емельян? Неужели на складе подорвался?

— Не верю, — возразил Виктор Лукич. — Он живучий... Емельян не должен погибнуть!

Дед Сымон дернул вожжами, и лошадь легко побежала по заснеженной санной дороге, а седоки — секретарь подпольного райкома и все остальные, опечаленные неудавшимся поиском и разбоем карателей в Гати, умолкли.

У каждого были свои думы. Змитроку хотелось, чтобы лес не кончался, ибо только здесь должен быть Емельян: так ведь Янка на бересте написал... И Виктор Лукич тоже не спешил хоронить уральца: может, объявится где-нибудь, подаст голос?

Где-то вблизи, будто прямо за лесом, что-то гулко ухнуло — не то снаряд, не то мина, и пошла пальба: длинно застрочил пулемет, застучали автоматы.

Война по-прежнему рвала землю.