Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Глава восемнадцатая

Линия связи: Костя — "полицай" из управы — цветочница, которую в свое время спас Скорин, — сработала безупречно. Симаков получил шифровку, вечером Москва дала ответ, уведомляя "седьмого", что к нему срочно вылетает "Отец".

Получив шифровку, Маггиль забеспокоился. Он не имел достаточного опыта в подобных делах, понимал, что провала операции ему не простят. Гауптштурмфюрер очень не хотел обращаться за помощью к Шлоссеру, но иного выхода не было.

Маггиль приехал в особняк, рассказал о полученной шифровке.

— Кто такой "Отец", капитан? — спросил Маггиль у Скорина.

Они расположились в гостиной. Шлоссер, стоя у окна, с безразличным видом молча слушал. Скорин пожал плечами и ответил:

— Покажите мне шифровку и срочно освободите Лоту.

Маггиль позвонил, когда появился охранник, отдал приказ:

— Моего помощника сюда. Быстро!

— Лота должна быть здесь сегодня же, — упрямо повторил Скорин. — Я не могу жить без прикрытия.

— Маггиль взглянул на него и отошел к Шлоссеру.

— Что ты предлагаешь, Георг? — тихо спросил гестаповец, видя, что барон отвечать не собирается, зашептал: — Девчонку я освобожу. Видно, прибывает важный гость, как его принять?

Шлоссер пожал плечами:

— Запроси Берлин. Теперь это твои заботы. Я же завтра улетаю.

За дверью раздались быстрые шаги, и прибывший офицер протянул Маггилю кожаную папку. Гестаповец открыл ее, начал неуклюже листать, наконец нашел один лист и стал внимательно читать. Скорин протянул руку.

— Дайте сюда!

— Что? — недоуменно спросил Маггиль.

— Дайте сюда! — Скорин вырвал у него папку. — Я знаю все, что здесь есть! — Перевернув страницу, он отошел к камину.

Испугавшись, что русский бросит документы в огонь, Маггиль преградил ему дорогу. Скорин не обратил на гестаповца внимания, еще несколько раз перечитал последние страницы.

— Я должен получить гарантии, что вы не тронете этого человека. Иначе я не сяду за ключ. Без моего подтверждения никто не приедет.

— Слово офицера! — напыщенно воскликнул Маггиль.

— Мало!

— Хорошо! Я согласую вопрос с Берлином! — Маггиль чуть ли не бегом бросился из гостиной.

Шлоссер молчал. Скорин рассмеялся, вернулся к камину, подбросив пару поленьев, стал следить, как огонь подбирается к ним. Дерево трещало и коробилось, не хотело загораться. Скорин взял кочергу, поворошил угли. Пламя взвилось, его отблески осветили лицо Скорина.

Лота вернулась под вечер. Она медленно шла садом, часто останавливалась у влажных от дождя кустов роз. Ей казалось, что как только она войдет в дом, то вновь окажется в тюрьме. Не в такой страшной, но в тюрьме. Страшная и жестокая игра ведется в этом роскошном особняке. За кофе и коньяком мужчины произносят умные слова, улыбаясь, принимают решения, следствие которых не просто смерть. Трое суток Лота провела в камере, где смерть была мечтой, сумасшедшей надеждой на избавление.

Она стояла на дорожке сада и поддерживала ладонью тяжелый бутон розы. Хотелось сесть на мокрую траву, спрятаться под этим кустом, никогда не выходить к людям. У нее было ощущение, что в уши ей забили тугие пробки и вместе с ними вогнали в мозг крик, визг, хрип и нечеловеческий вой, которые наполняли камеру почти непрерывно. Болела голова, и чем дольше Лота стояла в саду, тем больше теряла волю, не могла сдвинуться с места.

— Лота!

Она услышала и узнала голос, представила барона, который, видимо, стоит на крыльце, бережно опустила бутон и, сосредоточенно глядя себе под ноги, сделала первый шаг. Она поднялась на крыльцо и так, не поднимая головы, переступила порог.

Из своего окна всю эту сцену наблюдал Скорин. Когда Лота вошла в особняк, Скорин опустил портьеру и облегченно вздохнул. Жива и здорова. Все трое суток он не находил себе места. Закончилась необходимая, но крайне рискованная и жестокая комбинация.

Как обычно, перед тем как зайти в управу, Толстяк остановился у газетного киоска.

— Прошу, господин... — Продавец газет, как всегда, замялся: он все еще надеялся, что постоянный клиент назовет свое имя.

Толстяк протянул деньги, ожидая сдачу, начал было разворачивать газету, но его грубо толкнули.

— Что желает господин полковник? — Продавец выронил уже приготовленные деньги, поклонился подошедшему Шлоссеру.

Барон положил на прилавок монету, не обращая ни на кого внимания, взял несколько газет и ушел. Толстяк испуганно посмотрел вслед высокомерному полковнику, получил сдачу и затрусил на службу. По дороге он опустил руку в карман, взглянул украдкой на полученную от Шлоссера записку и заспешил дальше.

С того дня как Шлоссер вернулся из Берлина полковником, на него обрушилась такая мощная серия ударов, что удивительно, как он еще устоял. Русский буквально ошеломил полковника абвера, продемонстрировав ему совершенно иной метод работы разведчика.

После памятного обеда в "уютном" ресторанчике, казалось бы, все стало ясно. Шлоссера переиграли, загнали в угол. Все происходило по хорошо известным барону правилам. Сильнейший побеждает и торжествует. Дальше русский начал действовать против правил. Он не добил — наоборот, вежливо вывел противника из угла, дал ему отдышаться. Шлоссер зря ломал голову, пытаясь предугадать следующий удар. Все усилия русского были направлены на спасение репутации полковника абвера. Это Шлоссеру было понятно: русская разведка заинтересована в незапятнанной карьере своего агента. Передача операции СД тоже понятна: она будет, с помощью русского, провалена, и на Шлоссера не падет и тени подозрения. Неизвестным барону способом русские добились срочного откомандирования полковника Шлоссера в Берлин. Барону казалось, что он понял их хитрость, ведь они оставляли в Таллине Лоту, но он вновь ошибся, так как поступила шифровка из Москвы, в которой сообщалось, что представитель Центра прибудет не в Таллин. Следовательно, Лота не нужна русскому в качестве прикрытия. Лота становилась свободной. Мало того, русский разведчик, опять же неизвестным Шлоссеру способом, добился, что Маггиль ни слова не сказал по поводу отлета Лоты в Берлин.

Последнее чудо произошло час назад. Покидая особняк, Шлоссер зашел к русскому майору. Они вышли в сад. Барон готовился к тяжелому разговору. Русский же, пожелав счастливого пути, сказал:

— В нашей разведке не любят работать с агентурой по принуждению. В Берлине с вами свяжется наш человек. Вы вольны отказаться...

— И вы отдадите меня Кальтенбруннеру, — не выдержав, перебил Шлоссер. — Не изображайте из себя рыцаря, майор. Вам известно, что шеф СД человек с размахом. Он возьмет отца, Лоту...

Русский сморщился, как от зубной боли.

— Никогда, барон, мы не используем против вас имеющихся материалов. Вы свободны в своем выборе. Провалив акцию с дезинформацией, вы уже внесли немалый вклад в борьбу с фашизмом. Помогли нашей армии. А борьба с фашизмом нужна вам, немцам, не меньше, чем нам. Мы разобьем фашистские армии и уйдем. Вы останетесь в Германии. Вам там жить.

Шлоссер верил и не верил русскому.

— Я вам буду очень обязан, если вы передадите моему человеку записку... — Увидев саркастическую усмешку барона, закончил: — Можете отказаться. У вас, барон, отец и Лота, у меня в Москве жена и сын. Я их тоже хочу увидеть.

Шлоссер по описанию русского без труда узнал "полицая", сунул ему в карман сообщение и вернулся домой. Вечером самолет, надо собираться.

Старый Хельмут с юношеской резвостью бегал по комнатам и командовал несколькими солдатами, которые упаковывали вещи.

— Вы абсолютно правы, господин барон. Давно пора вернуться домой. Засиделись мы в этой дыре, — тараторил он, не спуская глаз с солдат, которые упаковывали очередной чемодан.

— Да, да, — пробормотал Шлоссер и несколько растерянно оглянулся.

Хельмут подскочил к солдату, вырвал у него фарфоровое блюдо и стал аккуратно его заворачивать.

— Бог мой, в этой стране даже летом плохая погода.

Шлоссер кивал, оглядывал уже нежилую квартиру, затем прошел в свой кабинет, взял портрет отца, подумал и снял со стены роденовского "Мыслителя".

Лота тоже прощалась с Таллином. Она сидела у камина, небольшой чемодан стоял неподалеку.

Скорин взял кочергу, хотел разворошить угли. Сочетание огня и металла заставило Лоту вздрогнуть, отстраниться.

— Подвалы Маггиля... Даже не предполагала, что люди, особенно немцы, могут превратиться в зверей.

— Не немцы, а фашисты. Страх необходимо побороть, Лота. Иначе немцы никогда не выйдут из подвалов Маггиля.

— Что я могу, капитан?

— Помочь барону. Сейчас у него трудные дни.

Тяжелый "хорх" мерно урчал. Скорин сидел рядом с шофером, а гауптштурмфюрер Маггиль развалился на заднем сиденье. Оба они нервничали, хотя заботы у них были разные.

Маггиль думал о том, что по параллельной дороге идут два бронетранспортера, но в случае внезапного нападения бандитов охрана, конечно, не успеет. Еще гауптштурмфюрер, вспоминая события последних дней, пытался отгадать, где барон мог схитрить, какую преследовал цель, так легко отдавая службе безопасности столь лакомый кусок.

Стоило Лоте Фишбах вернуться в особняк, Москва сообщила об изменении места встречи русского разведчика с представителем Центра. В шифровке указали маленькую деревушку в семидесяти километрах от Таллина. Берлин приказал представителя Центра захватить, русского разведчика — ликвидировать, инсценировав несчастный случай.

Маггиль был непревзойденным мастером по организации подобных операций. В успехе он не сомневался, все было продумано до мельчайших деталей. А полковник абвера Георг фон Шлоссер спасовал, убрался в Берлин. Маггиль всегда знал, что слюнявая интеллигенция не может серьезно работать. Нет, мозги у них варят неплохо, только слабохарактерность и сентиментальность в решающий момент обязательно скажутся. Шлоссер — кадровый разведчик — из-за девчонки уступил службе безопасности главный результат операции, плоды своего труда. Конечно, барон еще немного струсил: ехать без охраны семьдесят километров, для этого надо иметь мужской характер.

Скорин смотрел на серую пустынную дорогу, дремал и еле сдерживал нервную зевоту. Когда он боялся, его всегда начинало клонить ко сну. Умирать никогда не хочется, а особенно сейчас, в самом конце операции. От него уже ничего не зависит, остается лишь ждать. Теперь уже не долго, каких-нибудь пятнадцать — двадцать минут. Чтобы отвлечься, Скорин стал вспоминать последнюю встречу с Костей. Как передавал Косте на связь гестаповца Хоннимана. Им предстояло провести вместе серьезную операцию.

Скорин достал сигареты и закурил.

— Господин гауптштурмфюрер не разрешает курить в машине, — еле шевеля губами, сказал шофер.

Скорин не ответил и, опустив боковое стекло, стряхнул пепел за окно. Впереди с проселочной дороги на шоссе выехали два мотоциклиста-эсэсовца Они остановили машину и с почтением, адресованным больше к машине, чем к пассажирам, попросили предъявить документы. Скорин оглянулся, но Маггиль молчал, тогда разведчик протянул свое офицерское удостоверение. Сверив фотографию с оригиналом, эсэсовец сказал:

— Разрешение на выезд из Таллина?

— Отойди с дороги, болван! — рявкнул Маггиль.

Скорин через открытую дверцу взглянул на разбитые кирзовые сапоги эсэсовца, выскочил и, петляя, бросился бежать по полю.

— Бей гада, Петро! — крикнул эсэсовец и дал по Скорину автоматную очередь. Скорин упал.

Услышав русскую речь, шофер, не ожидая команды, включил скорость, и тяжелая машина сбила стоящий на пути мотоцикл. Пули прошили боковое стекло, Маггиль сполз между сидений. Водитель свернул на проселочную дорогу и помчался на соединение с идущими по параллельному шоссе бронетранспортерами.

Ночью к особняку подкатила закрытая машина, и из нее вышел одетый в гестаповскую форму Костя. На ходу вкладывая в правую перчатку свинчатку, он решительно зашагал по центральной аллее сада. Одноногий фельдфебель вынырнул из темноты и преградил дорогу.

— Пароль.

— Срочная шифровка для господина гауптштурмфюрера, — не останавливаясь, сказал Костя.

— Ждите, я вызову... — но договорить фельдфебель не успел, Костя ударил его по голове и столкнул осевшее тело в кусты.

Из машины выскочили люди и рассыпались вокруг дома. Темные фигуры бесшумно пронесли садовую лестницу, Костя первым взбежал по ступенькам. Перепрыгнув через подоконник, он оказался в библиотеке. За ним — остальные. Костя не мог открыть дверь и тихо чертыхнулся.

— Пусти. — Вынырнувший из темноты Зверев оттеснил Костю и стал возиться с замком. — Мудрит начальство. Могли легко взять фашиста на шоссе.

— Перестань бубнить, — сказал Костя, но Зверев скрежетал железом и не унимался:

— На шоссе в руках имели. Нет, отпусти и снова хватай.

Дверь распахнулась, каждый занялся своим делом.

Двое спустились вниз, оглушили и связали охранника, один, перерезав телефонные провода, закладывал под парадную дверь мину. Костя с напарником, отжав замок, вошли в темную, приторно душную комнату. Разведчику были чужды эффекты, он просто схватил сонного Маггиля в охапку и швырнул в угол комнаты, завладел лежащим под подушкой парабеллумом и обратился к Звереву:

— Зажги свет, летчик.

Маггиль видел только черную дырку пистолетного ствола. Гауптштурмфюрер поднялся с четверенек, прислонился к стене и стоял смирно, поддерживая локтем подштанники. Тихо пискнув, женщина на постели натянула одеяло на голову. Костя обыскал одежду гестаповца, забрал документы:

— Одевайся.

Как только Маггиль был одет, Костя вынул из кармана наручники, подозвал молча стоявшего у дверей Зверева, захлопнул один браслет на его руке, другой — на руке гауптштурмфюрера.

— В машину. — Костя вернулся к кровати и сдернул одеяло.

— Сесть! Смотри на меня. — Он взглянул в круглые глаза женщины. — Если до утра выйдешь, повешу в центре города. Ясно?

Женщина, потянув на себя одеяло, кивнула.

— Не слышу. Ясно?

— Ясно, — прошептала женщина и зажмурилась.

Через несколько минут лакированный "хорх" выехал на шоссе и, мощно урча, помчал гауптштурмфюрера в сторону партизанского соединения.

— Меня расстреляют?

— А как же? Конечно, расстреляют. — Вздохнув, майор Симаков взглянул на Маггиля, добавил: — Таково мое мнение, гауптштурмфюрер.

— Я военнопленный! — Маггиль хотел встать, но лишь неловко поерзал на стуле. — Если мне не гарантирована жизнь, я не буду давать показания.

— Не давайте. — Симаков вышел из-за стола, одернул гимнастерку. — Я вас вызвал, так как хотел узнать о судьбе нашего разведчика. А вообще ваша деятельность вне моей компетенции. Как говорили мне коллеги, совершенных вами преступлений хватит на десятерых.

Маггиль слушал, не сводя взгляда с разгуливающего по кабинету Симакова. Когда майор замолчал, бывший гауптштурмфюрер крикнул:

— Он мертв! Его убили свои же партизаны. — Он хихикнул, затем продолжал: — Я встретил охрану и вернулся назад. Никого уже не было. Я нашел наш настоящий патруль. Фельдфебель был убит, а солдат ранен. Он мне рассказал, что слышал, как ваши бандиты проволокли через шоссе тело и бросили его в пруд.

Симаков поморщился, вызвал конвой и сказал:

— Уведите арестованного.

Майор из-под набрякших век взглянул на закрывшуюся дверь, вновь одернул гимнастерку, но ремень свободно болтался на талии, гимнастерка тут же сбилась на животе. Майор с любопытством посмотрел на ремень, сунул за него кулак, затем второй и, наклонив голову, усмехнулся. Он приоткрыл дверь и позвал:

— Вера Ивановна, зайдите на минуточку.

Секретарша вошла, неся поднос с чайником и двумя стаканами.

— Вера Ивановна, дайте мне шило или ножницы. — Майор снова оттянул ремень. — В эту сбрую двух таких, как я, богатырей запрячь можно. Необходимо подтянуть.

— Вам новое обмундирование положено, — ответила Вера Ивановна, опуская на стол поднос и вытряхивая из пепельницы окурки.

— Непременно новое получу. Сорок восьмой размер. — Майор расстегнул ремень. — А пока, голубушка, вы мне дайте какой-нибудь острый предмет, я новые дырочки проверчу.

Вера Ивановна пробормотала, что все это сказки, майор не пойдет за новой формой, и вышла. Майор скорчил обиженную гримасу, перекинул ремень через плечо, хотел подойти к окну, взглянуть, что делается на улице, но дверь распахнулась, и в кабинет вошел Скорин.

— Почему без доклада, товарищ старший лейтенант? — спросил майор, быстро подпоясываясь.

— Вера Ивановна сказала, что вы один, Николай Алексеевич, и чай пьете. Я опоздать боялся, — серьезно ответил Скорин и встал по стойке "смирно".

— Распустил я вас. — Майор нахмурился. — Вчера прихожу с совещания, на диване Петрухин спит. — Он разлил чай, жестом пригласил Скорина. — Прилетел, видите ли, доложить торопится и храпит — сводный духовой оркестр. — Майор строго посмотрел на подчиненного. — Сушек, между прочим, нет. Кончились сушки, так уж извини.

— Да уж ладно, Николай Алексеевич. — Скорин достал платок, обхватил им горячий стакан.

— В Таллине получше питался?

— Черную икру каждый день ел.

— Врешь, — убежденно сказал Симаков. — Месяц как вернулся и ни разу не похвастался. Точно врешь. Ты мне лучше скажи, как это получилось, что солдат из эсэсовского патруля своими глазами видел, как тебя в пруд бросили?

— Маггиль говорит? — спросил Скорин. — Я тогда упал, ребята машину с Маггилем прогнали, подбежали ко мне. Выяснили, что все в порядке, поздоровались, тут Зверев и говорит: мол, пойду фашиста добью, он в кювете раненый валяется. Я приказал его не трогать, а меня тащить через шоссе и толковать между собой, что сейчас в пруд бросят.

— Грубо, Сергей. — Майор осуждающе покачал головой. — Зачем же партизанам труп прятать? И говорили они об этом по-немецки?

— Я же для Маггиля свидетеля своей смерти оставлял. — Скорин отодвинул пустой стакан, вынул коробку "Казбека". — Разрешите?

— Не разрешаю. — Майор отобрал "Казбек". — Немцы папиросы не курят, уважаемый Сергей Николаевич. Дома одни привычки, в гостях — другие. Потом жалуетесь, что "акклиматизация" трудно проходит.

Скорин, демонстративно вздохнув, вынул из кармана пачку немецких сигарет.

— Что рассказывает Маггиль?

— Твой барон вне подозрений. Маггиль считает, что его выдала партизанам любовница, — ответил майор, разглядывая Скорина, словно впервые увидел его. — Твое мнение: будет Шлоссер работать не с тобой, а с кем-нибудь другим?

— Георг фон Шлоссер человек сложный, — осторожно ответил Скорин. Он хотел было добавить, что скорее всего барон будет работать, но промолчал.

— Ты простой. — Майор Симаков пересел за письменный стол, начал без надобности перебирать бумаги. Он всегда прибегал к этому приему, если требовалось в чьем-либо присутствии подумать. Сейчас сказать Сергею или подождать? Полковник Шлоссер необходим, значит, Сергею вновь отправляться на свидание с бароном. Теперь уже в Берлин.

Содержание
Место для рекламы