Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

XXII. Герои Ново-Спасского леса

На повороте большой дороги, из-за частых стволов выходили всё новые толпы и цепочки серых людей с папахами назад, набекрень. У многих на руках — повязки, знакомые розово-белые куколки, первые вестницы боя. По настилу из прыгающих бревен катились санитарки. Утро пробивалось на дорогу еще косыми, до неправдоподобности розовыми лучами, превращая кору сосен и зелено-желтую бахрому хвои в декоративно разрисованные полотна. Этот невероятный лес, насыщенный людьми и орудиями, походил на балаган-панораму, которая вдруг завертелась сложной каруселью.

Среди раненых шагают здоровые. Они идут, покуривая, часто присаживаясь у корневищ чудовищных сосен, видимо не зная твердо, что им делать. Иногда деловито проходят какие-то партии людей, нагруженных странным, не военным добром. Эти идут твердо, показывая из-под ворохов решительные курносые и острые лица. Они правили кратчайшим путем на выход из леса, пренебрегая казацкими заставами и слухами о репрессиях, которые грозят всем самовольно ушедшим с фронта. Винтовки волочились на буксире, прыгая по бревнам.

Где в немецких позициях они умудрились раздобыть эти пестрополосые матрацы, офицерские одеяла, груды палаточного материала, чемоданы, седла, саквояжи, термосы, примусы и даже настольные лампы?!

Артиллеристы шпалерами стояли у придорожной канавы, провожая пехоту шутками и насмешками.

На рассвете была произведена еще одна атака. Теперь из окопов возвращались полки, только накануне поздним вечером прошедшие лесными тропами на позицию.

На батарее еще не знали исхода новой атаки. На фронте пулеметы продолжали ровную строчку в шумной трескотне ружейных залпов. Минометы глубоко вздыхали то на одном, то на другом участке Кревского фронта. Солдаты говорили разное. Больные и возницы санитарных двуколок подтверждали, что атака состоялась. Конные ординарцы, идущие на резвом аллюре, не снисходили до рассказов. Своих на наблюдательном не было. Вся тяжелая артиллерия молчала, только несколько легких батарей посылали шумные очереди куда-то далеко в тыл германцам, должно быть по тяжелым батареям.

Горелов опять пришел на батарею и предложил Андрею идти в окопы. Андрей надел портупею, и теперь они оба шли по дороге.

— Вот чего добиваются большевики, — сказал вдруг Горелов Петру и пальцем показал на солдата, изнывающего под тюком матрацев.

Петр стоял, прислонившись спиной к дереву, с руками за спиной.

— А вы где-нибудь читали, что большевики призывают к этому? — спросил он насмешливо. — Это — ваша наука. Но если говорить правду, лучше тянуть матрацы, чем крошить друг друга. — Он отвернулся.

В это время из лесу вышла, окруженная караулом, партия германцев.

— Пленные? — удивленно крикнул кто-то из артиллеристов. Рокот голосов пошел по дороге. На голоса выбегали из лесу новые люди.

— Гляди, германцы! — удивлялся телефонист Сонин.

— Из-под Крево? Значит, наши работают.

Даже пехотные останавливались и выжидательно пропускали длинную колонну мимо себя. В первом ряду шел великан в светло-сером сукне, широкоплечий, грузный, нескладный, видимо мягкий, как перина. На полном розовом лице смешно и наивно торчали большие золотые очки. Он шел, припадая на одну ногу.

— Сволочей набрали, — сказал, вдруг останавливаясь, маленький пехотинец с мешком.

Эти слова неожиданно нашли отклик.

— А перебить их туда-сюда, гроб, душу... и делу крышка! — сказал ровно, без злобы какой-то бородач.

Маленький солдатик, неожиданно для всех, подкатился к великану и пятерней снес с его переносицы очки, а другой рукой ударил в брюхо.

Великан остановился, беспомощно выставил ладони вперед, но сразу же закрыл ими зардевшееся лицо. Он полагал, должно быть, что пришел его последний час.

Среди немцев поднялся ропот. Но колонна и теперь стояла, не нарушая рядов. Караул ничего не предпринимал в растерянности.

Маленькому хулигану понравилась его выходка.

— Ах ты, стерва! — Он еще раз ударил по лицу великана и в ту же минуту отлетел в яму. Петр, внезапно сорвавшись с места, отбросил солдата и подал немцу упавшие в песок очки.

Рассвирепевший солдатик хотел было броситься на Петра. Уже поднимаясь с земли, он осыпал его руганью.

Пехотинцы, побросав свои ноши, окружили артиллериста.

— Ты что, шкура, лапами мотаешь? — закричал один.

— Бей его! — поддержал другой.

Солдатик уже наступал, неся впереди кулачонки.

Петр не двигался с места. Артиллеристы не знали, идти ли им на помощь товарищу или ждать, что будет дальше.

— Брось, ребята, — раздался с легкой хрипотцой голос Петра. — Чего взъелись? Сами на фронте братаетесь, а тут вдруг с безоружным войну затеяли.

— А тебе, сука, жаль, что братаемся? Это вы, барбосы, шрапнелью по нас жарите? — кипятился бородач.

— Ты угол-то нашил? Покажи, сволочь. Ударничек!

— Я тебя ударю по сопатке.

— Изобьют его, — сказал Андрей. — Надо выручить.

— С ума вы сошли? — удержал его Горелов. — Офицерская помощь! Уж тогда они, наверное, разорвут и его и вас. Это своя своих не познаша. Черт с ними, пусть дерутся.

Петр медленно двинулся к позиции, плечом раздвигая солдат.

— Пусти, ребята, брось баловать! Вали своей дорогой!

— Стой! — схватил его за грудь высокий усатый солдат в рваной папахе. — Не унесешь ноги.

Петр отвел руку усача, но уже отовсюду к нему тянулись другие.

— Брось, ребята! — Ягода сразу разорвал кольцо рук. Он был на голову всех выше и крепок, как дуб между соснами. За ним толпились артиллеристы — рослые богатыри-сибиряки. — Разгалделись! Нашли ударника, чертовы дети! Большевик он, а не ударник. А что за немца заступился, — правильно. Чего пленного бить? А этого малого еще пощупать надо. Подумаешь — ненавистный какой! Что он за птица, поглядеть надо. — Ягода за воротник взял и едва не поднял кверху глядевшего теперь растерянно солдатика. — Ты, может, тоже за войну до победы?

— Правильно! — радостно закричал вдруг пехотинец с матрацами. — Крой его. Офицерьев бить надо. Туда-сюда, енаралов, прапоров. Попили нашей кровушки.

Петр уже смеялся.

— Верно, ребята! Мы лучше кулаки поберегем, еще помахать придется. А ты не сердись, парень, что я тебя смазал. Не туда ты нацелился.

Азарт сразу спал. Даже солдатик перестал сверкать глазами и теперь, косясь, озирался на Петра и Ягоду.

— А я его за очки. Чего стеклы вылупил? Пучеглазой? Глядит, как чехоня сонная.

— А может, он свой парень. Что же, что немец? Хоть он и германец, а может, он и сам против войны. Солдат ведь, не офицер. Видишь, в плен пошел...

— Ну вот видите, — сказал Горелов. — Без вас разобрались. Милые бранятся — только тешатся. В морду плюнут, оботрутся и поцелуются. В привычку. Хамы! — Последнее слово едва процедилось у него сквозь зубы, словно и не вылить было ему все презрение к солдатам.

«Либералы начинают кусаться. Ох, и раздражено же офицерство, — думал Андрей, шагая по песку дороги. — Почти все, без различия оттенков!» И ему показалось таким приятным, что самого его вовсе не захлестывает эта ненависть.

— Как это вас угораздило перетащить в дивизион эту сволочь? — все еще, видимо, содрогаясь от внутренней злобы, говорил Горелов. — Вот уж поистине паршивая овца все стадо портит.

— А разве вам не нравится его поступок, вот сейчас?

— Только показывает, что тонкая штука. Но работа, которую он ведет, разлагает дивизион больше, чем все листовки и газетки вместе. Уверяю вас, что если у кого-нибудь в дивизионе есть сейчас настоящая власть, то это у него. За ним идут самые боевые солдаты.

— Но в комитете большинство за эсерами.

— А! Ваши комитетчики хороши, когда все спокойно. А вот вообразите, что начнутся события — полетит ваш комитет кверху тормашками. И таких солдат из-под своего влияния упустить, как Ягода! Ай-ай-ай! — Он покачал головой.

— Какие события?

Горелов смотрел теперь на Андрея, пытая взглядом: говорит он серьезно или шутит, таится.

— Что же вы, в самом деле, думаете, что все тут так и будет идти? Ни богу свечка ни черту кочерга... Что может случиться? Могут немцы начать наступление. Могут союзники перебросить армию в Россию. Могут выступить какие-нибудь силы в стране. Могут солдаты окончательно разозлиться и пойти по домам. Мало ли что может быть. Ко всему надо быть готовым.

— Но к чему именно? Ведь вы имеете в виду что-то определенное...

— Может быть... Вот я и хотел поговорить с вами. Вы всё как-то норовите остаться одиночкой. Не понимаю вас — то ли вы за солдатскую революцию, то ли вы за порядок. Нельзя болтаться между берегами — надо примкнуть к какому-нибудь лагерю.

— Я не вижу никаких двух лагерей. Не вижу берегов, по вашему выражению. Правда и справедливость бывает то на стороне одних, то других. Я никак не могу заранее сказать, что во всех столкновениях буду на стороне офицеров. То же самое и о солдатах. Вот даже Петр заступился за немца и двинул своего же товарища-солдата.

— Но как же вы не понимаете? — начал кипятиться всегда щеголявший своей сдержанностью Горелов. — Ведь дело не в отдельных случаях... Ну, а в конечном итоге к чему вы стремитесь? К порядку, к устойчивой, твердой власти или к анархии? Ведь мы катимся в пропасть!

— Вы принуждаете меня голосовать за порядок. Я ведь не идиот. Разумеется, я за порядок. Но если мне предложат опять режим Николая Второго, то благодарю вас за такой порядок...

— Что же, лучше то, что есть?

— Лучше.

— Как можно говорить такие вещи?

— Лучше, потому что из этого может выйти многое: и демократия, и республика, и, может быть, что-либо совсем новое, а Николай Второй — это значит опять кляп в рот всему народу на десятки лет, на всю мою жизнь. Понимаете ли, на всю мою жизнь!

— Но то, что творится... Можно ли вынести? Ведь это же издевательство!

— Не знаю, может быть и издевательство, но, к сожалению, оно заслужено теми, против кого направлено.

— Ну, пошла писать. И голос у вас даже становится печальным. Народнические настроения. К чертовой матери! — вдруг крикнул он так, что шедшие впереди остановились и проводили споривших офицеров глазами. — К чертовой матери! Все мы либеральничали. Все. Все. Не хуже вас... Теперь пожинаем плоды. Каждый хам может плюнуть в лицо!

— Но не плюет.

— Не плюет потому, что еще боится... остатками страха. А завтра — плюнет. Так я хочу застраховать себя от этого позора.

— Можно узнать как?

— Своему я сказал бы. Но в вас я не чувствую своего. Мне очень жаль. Вы культурный и развитой человек, но вы ни свой, ни чужой. Лучше бы вы были глупее. Ну как Кольцов или Перцович, но только определеннее. Нет, я очень жалею, но вижу — нам не по пути.

— Даже сейчас, в окопы? — болезненно усмехаясь, спросил Андрей.

— Нет, что ж, в окопы пойдемте... — помолчав, сказал Горелов. — Но все-таки жаль, жаль... — Он зашагал молча.

Поле за лесом лежало встрепанное, бугристое, нечистое, как будто здесь разворотили огромную мусорную кучу, рассыпали, растащили по слегка холмистым просторам. Деревушка была разбита снарядами. Торчали белые, обнажившиеся до самой земли трубы. Стены были разодраны взрывами. Вывороченные с корнем и сломанные деревья, падая, ложились вершинами на крыши, на низко кланяющиеся заборы, плетни лежали в грязи, оборвав ивовые кольца. На улицах не было даже бездомных собак. Солдатские шинели мелькали у брошенных изб, еще больше подчеркивая оставленность этих жилых мест.

Опушки леса походили на заросли осеннего высохшего бурьяна, по которому воинственной стаей прошли ребятишки с деревянными мечами. Деревья-инвалиды стояли над упавшими деревьями-мертвецами. Дороги были изрыты чашами снарядных ям. Окопы кротовыми и барсучьими норами сложной системой ходов изрезали землю. В окопах за деревней было пусто.

Андрей и Горелов поднялись на руках на бруствер и разом выпрыгнули на западную сторону траншеи. На большом пространстве редкими живыми точками ползали люди. Среди разбитой артиллерией проволоки они походили на осенних мух, которые легкомысленно не замечают паучьих сооружений. Отважная, все преодолевающая походная кухня, западая колесами в провалы воронок, перебиралась напрямик, вразрез покинутым неприятелем боевым линиям.

Никак нельзя было поверить, что это — поле сражения, место еще не решенного боя. Кругом было тихо, только за поднимающимся впереди лесом состязались минометы, траншейные пушки и пулеметы.

Спотыкаясь о рваные завитки проволоки, добрались до первой германской линии. Нелегко было даже догадаться о том, что еще три дня назад проходил здесь ровно, как выведенный на кальке, аккуратный окоп. Снарядами вспахана была широкая полоса. Земля была взбита, как пыль на многоколейной дороге среди засушливых полей. Казалось, ее старательно просеяли и уже потом неровно, кучами разбросали по полю.

Ямы помельче, поаккуратнее — это воронки, ямы глубокие, неровные — это остатки окопа или следы мин. Бруствер, доски, крепившие стены, пластины бетона — все это торчало теперь из земли кусками и щепой. Иногда в глубине узкой щели подозрительно торчал кусок еще ровного, гладкого бетона. Можно было заподозрить, что здесь когда-то было пулеметное гнездо.

В более глубоких щелях группами сидели солдаты. Нельзя было определить, что это за части и с какой целью они засели в этих остатках траншеи. Кое-кто копался в земле, по-видимому что-то выискивая. Человек пять лопатами раскапывали разбитый и засыпанный землей склад или кладовую.

Вторая линия шла по окраине леса. Она и после бомбардировки сохранила свой общий контур, часть блиндажей и многие бетонированные казематы.

Эта линия была наполнена русской пехотой.

Солдаты лениво перекраивали окоп, насыпали бруствер на тыловой его стороне, прорезывали бойницы и обкладывали их земляными мешками.

— Где начальник участка? — спросил Горелов солдата, который стоял, опершись на лопату, мечтательно устремив взор в поле.

Одной рукой солдат зажал клочковатую бороду. Осмотрел офицера с ног до головы и, как будто не слыша вопроса, отвернулся и пошел по траншее.

— Животное! — проскрипел Горелов.

В амбразуре, которая когда-то, видимо, служила выходом в глубокий ход сообщения, на деревянном ящике с надписью «Conserven» сидел прапорщик с усталым, невыспавшимся лицом.

На груди его под желто-черной дорожкой георгиевской ленты белел серебряный крест с веточкой.

— Скажите, прапорщик, где начальник участка? — спросил Горелов.

— Черт его знает, — отрезал, не вставая, офицер. — Мы только что пришли.

— Какой вы дивизии?

— Мы не знаем, какого мы корпуса, какой армии, не только дивизии, — продолжая сидеть, буркнул прапорщик. — Здесь не боевая линия, а бедлам.

— Чего вы злитесь? — спросил Горелов.

— Потому что не понимаю, зачем нас сюда затащили. Какого черта мы здесь будем делать.

— Вы напали на нас, как будто мы во всем виноваты, — засмеялся наконец Горелов. — В чем дело?

— Вы видели этот сброд? — показал прапорщик рукой в окоп. — Тут же всякой твари по паре. А нас смешали с пехотой по приказу какого-то комиссара... какие к черту комиссары? Какой чин у этого комиссара, вы не знаете?

— Ах да, ведь вы сапер, — рассмотрел наконец Горелов серебряный погон офицера. — Так вы что — здесь укрепляете окопы?

— Ничего мы не укрепляем. На черта его укреплять. Тут же впереди Ново-Спасский лес, и он занят. Бабы там, правда, но все равно. Тем более раз бабы. На черта же нас сюда пихнули? Какой-то комиссар в автомобиле собирал людей по дорогам. Кричит: сейчас все должны идти в атаку. На грузовиках везли сюда. Сволочи! Согнали пехоты чуть ли не десять корпусов, а когда надо наступать, так народ по человеку собирают по дорогам. А может, я и винтовкой-то не владею.

— Н-да, — сказал Горелов, — понимаю ваше негодование. Действительно, вас используют не по назначению.

— Ну конечно же, — обрадовался прапорщик.

— Вам бы в тылу клозеты строить.

Прапорщик смотрел недоуменно.

— Пойдем, — сказал Горелов. Что солдаты, что командиры — один черт.

Он вышагивал теперь по окопу с вытянувшимся от злости и без того острым носом. Идя, он толкал солдат, никому не уступал дорогу. Казалось, он ищет ссоры с кем угодно, какой угодно ценой, чтобы разрядить свое личное настроение, ненавидит даже проволоку и щепы, которые попадаются под ногами...

Окоп сделал поворот и широкой дугой пошел к опушке леса.

В воздухе звенящим следом пронеслась шрапнель.

Андрей остановился.

— Немцы, — сказал он.

Новая очередь прошла над головой и рассыпалась, загрохотала между первой и второй линиями. Серые фигуры поднялись из-под кустов, из воронок и ложбин и побежали по полю.

— Что они здесь делали? — спросил Андрей.

— Мародеры, сукины дети!..

Вдалеке одно за другим стукнуло несколько орудий. Над головой пошли тяжелые снаряды.

— Начинается, — сказал какой-то солдат и стал затягивать пояс, как будто собирался в поход.

Огонь быстро усиливался. Немцы били по всему пространству оставленных ими боевых линий. Солдаты прижимались теперь ко дну, к стенам окопа. Работать бросили. Целыми группами, толкаясь и ругаясь, спешили в глубокое убежище, отделанное бетоном. Два офицера переносили на новое место пулемет, которому не хватало обстрела.

— Пойдем в Ново-Спасский лес, — сказал Горелов. — По крайней мере увидим, что делается впереди.

Солдаты неодобрительно смотрели, как два офицера в промежутке между очередями выскочили на бруствер и сначала поползли, потом побежали к опушке леса. Шрапнель грозно пела и кракала где-то близко, вверху и позади. Воздух ходил свежими плотными струями, как будто его выталкивали из лесу широкими тугими полотнищами. В голове шумело от грохота.

Лес зеленел узкой, но густой полосою. В нем было темно, несмотря на ясное утро, и шумы пробивались сквозь его лиственную шубу измененными и как будто менее грозными. Чуть отступя от опушки, неожиданно, почти миражем поднималась пустынная деревушка. Второй такой не сыскать бы на всем протяжении от линии фронта и до берегов Тихого океана. Она была похожа на искусно выделанную лепную крышку бомбоньерки, которую взяли под сильное увеличительное стекло. Из белокожих веточек березы, из крашеных досок и разрисованных листов фанеры построены были домики, избушки, терема, коттеджи, каждый не больше четырех метров по фасаду. Между постройками затейливо вились усыпанные крупным желтым песком дорожки. Клумбы кудрявились настурциями, петуниями, табаком и бегониями. Лавочки и столики, казалось, были сооружены для фей. На увитых еловыми ветками воротах — миниатюрах триумфальных арок из ивовых прутьев и белых веточек — были выделаны слова «Villa Berta», «Villa Maria», «Villa Gretchen»...

Это, по-видимому, были офицерские дачки, спрятанные в лесу, у бараков.

Под соснами сидели солдаты.

Офицеры шли прямо на круглившееся за листвой и мерцавшее плавленым серебром солнце.

— Женщины, — сказал, останавливаясь, Андрей.

— Нам ведь говорили, что лес занят женским батальоном.

Андрей и сам прекрасно помнил об этом, он не раз встречал ударниц на дорогах, но до сих пор не представлял себе по-настоящему, что здесь, на вынесенном далеко вперед участке окопов, под огнем минометов сидят настоящие женщины, которые в тылу носят длинные волосы и играют лучистыми глазами, у которых такие хрупкие пальцы рук, женщины, которые боятся молнии и мышей, у которых дрожат колени, когда на дороге встретится тупо жующая корова.

Женщины в коротких и слишком широких шинелях казались солдатами нестроевой роты. Они сидели редкими группами по две, по три и провожали офицеров или вызывающими, или испуганными глазами.

— Что у них здесь, резерв? — спросил вслух Андрей.

— Едва ли, — ответил Горелов. — У самого окопа?

Шли напрямик, раздвигая кусты, круша сапогами ряды папоротника. Иногда по верхним сучьям и веткам щелкали пули. Впереди тяжелыми шагами шли по фронту редкие, но внушительные разрывы.

— Кто это? — вскрикнул Андрей.

У ног его, в густом папоротнике, приникнув всем телом к гниющей коре дерева, лежала женщина в одной гимнастерке, без шинели. Фуражка лежала рядом.

— Что с вами? — нагнулся Горелов. — Вы ранены?

— Н-н-н-ет... — Зубы девушки стучали.

— А что же с вами?

— Б-б-б-оюсь...

Разрыв ударил близко, взорвав деревья, рассыпал дождем сухую хвою и поднял вверх лежалые листья. Офицеры инстинктивно припали к ближним деревьям.

— И-и-и-й! — залился солдатик.

— Ну, успокойтесь, — взял ее за плечо Андрей. Идите в тыл.

— Я н-ниче-е-его, — рыдала сухими, горловыми спазмами девушка. — Я в-ведь ничего. Два месяца... А тут м-мина. Подругу унесло... Рядом. Не могу! — крикнула она вдруг, бросаясь на землю грудью. — Не могу!..

— Нервный шок, — сказал бледный Горелов. — Что с ней делать?

— Идите в тыл, — твердо повторил Андрей. — Вам надо успокоиться. Здесь вы на других будете действовать. Слышите? Сейчас же, быстро в тыл. Вот туда, — показал он пальцем на офицерский городок.

Девушка послушно, заплетающимися тяжкими шагами пошла к опушке леса.

— Дурацкая затея! — выругался Горелов.

Андрей поглядывал назад. Над кустами плыла, качаясь, фуражка и вздрагивали узкие плечики...

Уже в лесу начались наскоро вырытые ходы в третью германскую линию. Она лежала серой полосой в полкилометре от леса. Если бы ее не было видно по взрытой земле и густым заплетам проволоки, то ее отчетливо указали бы встающие один за другим высокие разрывы, столбы дыма, пыли и щеп. Еще не привык взор к этой картине, как Андрей и Горелов, схватив друг друга за руки, сели на песок.

В ста шагах, над взрывами тяжелых бомб, поднялся черно-белый веер, и грохот наполнил уши надолго неубывающим шумом быстро бегущей воды.

«Мина, — подумал Андрей. — Зачем мы идем туда?» — защемила надоедливая, все крепнущая мысль.

Горелов долго отряхивал землю с новеньких синих бриджей.

Андрей стоял, полузакрыв глаза.

Из прохода выбежали два солдата; увидев офицеров, метнулись в сторону и исчезли за стволами леса.

— Пошли, — сказал Горелов.

Андрей, согнув плечи, двинулся вперед, как раз туда, где резко, словно с усилителем, такал пулемет.

Окоп у Ново-Спасского леса был вырыт немцами фронтом на восток. Теперь казалось, что он нарочно сделан такой дугой, середина которой подбегала к лесу. Он, как рыбу, заманивал наступающих в сеть укреплений.

Германские саперы, видимо, имели время на отделку этой укрепленной позиции. Германские же снаряды слегка потрепали бетонную ее одежду, но все же она и сейчас поражала четкостью голых линий, строгим контуром, прямыми углами, под которыми плоскости стен сходились с гладким цементированным полом.

Окоп был неожиданно пуст. У пулеметов, для которых с трудом соорудили прикрытие на задней, теперь фронтовой стороне окопа, возились ударники. Несколько женщин, поджав ноги, комочками сидели на полу у бойниц.

Офицеры прошли по окопу и остановились у края гигантской воронки. Мина разворотила окоп, не считаясь с бетоном и строгим рисунком траншей, о котором так заботились строители. Разрушали так же основательно, как строили.

Воронка захватила оба края окопа, разделила его на две части, и офицеры, спотыкаясь о куски вывороченного бетона, о какие-то палки и присыпанную землей проволоку, перешли по ее влажному дну в другую часть окопа. Здесь была та же пустота, редкие винтовки на бруствере и вздрагивающие при разрывах комочки в серых шинелях. Андрей уследил на лицах сидевших здесь женщин тупое равнодушие. Казалось, они были оглушены и перестали воспринимать действительность.

Солдатской шумливой, даже в окопах, толпы здесь не было. По всему было видно, что настоящая пехота сюда и не доходила. Удивительно было, что немцы отступили и оставили этот окоп в руках таких слабых противников. Эти женщины-ударницы были острием наступления. Наступление выдохлось, и острие повисло здесь над пустотой. Победа артиллерии явно не имеет никаких шансов вылиться в победу пехоты, в победу армии. Если в ближайшие часы не придут сюда новые, свежие силы — окоп вернется в руки прежних хозяев.

Женщина, сидевшая на полу по-турецки, вытянула ногу и, изогнувшись колесом и оголившись, расчесывала позади поясницу, как будто никого кругом не было.

Она не перестала водить рукой по желтому прыщеватому телу, когда Андрей заглянул ей в рябое, курносое, мальчишье лицо.

Потом она встала, не по-мужски поправила кушак, пряжка которого свисала на боку, щелчком сплюнула на стену и повернулась к офицерам спиной.

Немцы методически били по окопам. Звуки разрывов, как по клавишам рояля, переходили от фланга к флангу. Бомбы часто ложились у самого края окопа — должно быть, место было хорошо пристреляно, — земля сползала по степам, засыпала гладкие полы, но было заметно, что защитники окопа боятся только могучих, как геологический переворот, ударов мин.

Ход в блиндаж был поставлен косо, с таким расчетом, чтобы осколки разорвавшегося в окопе снаряда не могли залететь внутрь. Здесь, при свете свечей — те же прямые углы и гладкие серые плоскости стен. За столом две женщины и два офицера-ударника наклонились над телефонным ящиком и нервно выстукивали сигналом.

— Штаб Сибирского? Алло!.. Штаб Первого Сибирского! — кричала высокая бесцветная женщина с глазами селедки и пальцами ведьмы.

Офицер-ударник принадлежал к числу людей, которые, волнуясь, сразу переходят с уверенного барского баритона на высокий, срывающийся голос, приличествующий подростку. Он что-то доказывал женщинам, которые тупо отрицали все, что он говорил.

— Немцы не наступают потому, что они физически выбиты, уничтожены, — кипятился ударник. — У них по роте на километр. Это же с карандашом в руках можно вычислить. Артиллерия выбила у них здесь несколько дивизий. Здесь некому вести контратаки. Нам следовало бы идти дальше.

— Ходили, — угрюмо сказала круглолицая ударница с ефрейторской нашивкой.

— Ну и что же?

— Туда ходили, назад бежали.

— Зачем бегали?

— А нас поддержали? Наобещали огород: и такую дивизию, и такой полк... А как пошли — одни мы и остались.

— Ну, не одни, положим...

— А кто же? Ударники? А кто их видел?

— Ну, это вы зря. Что же, немцы перед вами бежали?

— Немцы бежали от артиллерийского огня, а не от ваших атак.

Ударник поднял голову и, увидев артиллеристов, спросил:

— Вам кого-нибудь нужно, господа?

— Нам нужно начальника участка.

Ударники переглянулись между собою в нерешительности.

— На нашем участке — наверное, командир батальона ударниц. А где он — мы сами не знаем. По телефонам разыскиваем.

— Мы хотели ознакомиться с положением вещей...

— Какое же положение? Никакого, собственно, положения... — Женщина с глазами селедки деловито указала офицерам на скамью. — Перед нами нет никого, Мы впереди всех. Ждем контратак. Надеемся на поддержку нашей артиллерии.

— Но ведь мы сюда не достаем, — сказал Горелов. — Ведь артиллерия на старых позициях. Легкие, вероятно, тоже. Может быть, сорокадвухлинейные? Надо вам связаться с начальником артиллерии. А кто же у вас на флангах?

— Ничего и никого.

— То есть как так?

— А вот так.

— Почему же вы не отступаете?

— Вот всё обещают подкрепление... казаков, ударные батальоны... Комиссар звонил, просил держаться. Не можем же мы отступать, если нас никто не гонит...

— Но долго здесь не усидеть, вас перебьют штурмовками...

— Ну посмотрим, — сказала женщина и опять начала давить нескладными жесткими пальцами сигнал аппарата.

— Пошли к себе, — предложил Андрей.

— Да, — щелкнул Горелов хлыстиком по голенищу сапога. — Здесь делать нечего.

Лес опять гудел взрывами. Позади живой щетиной вставали фонтаны земли. Теперь и во второй линии не было никого.

— Э, да их действительно поддерживает пустота...

Офицеры прибавили шагу. В первой линии работали саперы, разрывая перемолотую снарядами землю.

На наблюдательном сидели Кольцов и Скальский.

— Ну что? — спросил Скальский Горелова.

— К вечеру все будет кончено.

— Что значит?

— В Ново-Спасском лесу одни бабы, а в первой линии саперы и хлебопеки...

— И все?

— Все.

— Вы на батарею?

— Куда прикажете, господин полковник.

— Зайдите по дороге на передки и отдайте распоряжение, чтоб все было готово к походу. Никаких там палаток, бебехов, сундуков. Чтобы все было этой ночью на колесах. Понятно?

— Андрей Мартынович, по второй батарее то же самое. Слово в слово. Повторять не надо? — сказал Кольцов.

Дальше