Татьяна всего второй раз в жизни меняла место и обстановку.

Как и в Липове, первые дни в Лужках она жила в какой-то легкой дремоте. Люди и вещи, расположение комнат и даже обязанности только постепенно принимали для нее ощутимую, осязаемую форму. Так чувствует себя сухопутный человек, вышедший впервые в океан на большом паруснике.

В сущности, Татьяна не была слишком склонной к задумчивости или запуганной девушкой. Она всегда умела беззаботно и радостно смеяться, была хорошей подругой, веселой и общительной, в последних классах гимназии научилась флиртовать, писала гимназистам невинные записочки с четверостишиями и цитатами из Гоголя, Некрасова, Надсона. Их передавали братьям сестры из первых классов, козочки с куцыми косичками.

Уже в пятом классе она назначала свидания. Семиклассницей целовала Андрея тайком в аллеях сада, в беседках, в комнате наедине. Прекрасно помнила, что нужно не только дождаться такого момента, когда кругом никого не будет, но и убедиться в том, что ни одно зеркало, обладающее предательскими свойствами углов падения и углов отражения (по Краевичу), не может выдать ее девичью, страшно-страшно острую тайну.

В липовский лазарет она не поверила. Он остался на ее пути нерасшифрованной легендой, и никак не хотела Татьяна внести его простую, но неожиданную правду в свое собственное представление о настоящей жизни.

Лужки должны были сблизить ее с Андреем. В этом был смысл ее пребывания здесь. Весь день она работала самоотверженно, забывая все на свете, даже думы о Кострове, но вечерами принималась мучительно рассуждать сама с собою о том, что должна она сделать еще, чтобы встретиться с тем, из-за кого она приехала сюда, на фронт.

Кругом были чужие люди. Никто не мог помочь. Всякий легко мог выдать, поставить в неловкое положение. Даже с Зоей не хотела она советоваться по этому поводу. Стыдно было признаться в своей беспомощности, страшили порывистые, иногда даже неосмотрительные поступки подруги. Татьяна не имела ни малейшего представления о том, как далеко мог быть Андрей, какой участок фронта занимает вообще корпус, где стоят артиллерия и парки. За ужином и обедом сестры часто упоминали названия различных частей и штабов, но о части Андрея никто никогда не говорил. Чаще всего бывали в гостях штабные. Татьяна знакомилась с ними, вела сдержанные беседы в присутствии княжны или Розалии Семеновны и всегда раньше всех уходила в свою комнату.

Зоя ложилась спать последней. Она восхищенно рассказывала Татьяне, какие комплименты говорил ей сапер Бутусов, как любезен был барон Липпенбах, — ведь она никогда еще в жизни не говорила с настоящим бароном!

Княжна была в восторге от Татьяны и находила Зою слегка vulgaire.

Зоя застывала, чувствуя на себе взор княжны, но, ободренная взглядом какого-нибудь штабс-капитана, сейчас же оживала и принималась без умолку щебетать своим мягким украинским говорком.

— Она провинциальна, — сказал княжне барон, — но зато непосредственна.

— Из какого-нибудь помещичьего медвежьего угла.

Татьяну барон оценил вполне. Он провел с ней однажды весь вечер. Это было невиданно. Даже Недзельская, высоко подняв дуги бровей, выразила удивление в беседе с княжной.

Оставаясь наедине с Татьяной, барон принимал задумчивый вид. Он как бы снимал с себя парадный френч с аксельбантами и всей своей фигурой выражал уют и доверие к собеседнице.

Он мало говорил, хорошо слушал. Во всем почти соглашался. Делал вид, что совпадение мыслей с Татьяной для него — редкая, ценная находка. Несогласие выражал в неуверенной, уклончивой форме.

Татьяна не заметила, как прошел первый вечер, проведенный с бароном, и на этот раз ушла к себе вместе с Зоей, за которой ухаживал сапер, товарищ Бутусова.

Барон не показывался несколько дней. Явившись через три-четыре дня, провел только часть вечера с Татьяной, просидев остальное время с княжной.

В тот же вечер, проходя стеклянную галерею, он встретил Зою. В галерее было темно. В окнах комнат, освещенных керосином, неясно мелькали тени. Барон взял Зою за руки.

Девушка остановилась, тяжело дыша. Она только что пробежала двор и взлетела по лестнице. Барон принял трепет ее высокой груди за иное. Не размышляя, он охватил ее плечи и поцеловал неловко в кончик уха и шею.

Это было слишком неожиданно даже для Зои. Она вырвалась, тихо вскрикнув:

— Ах, что вы! — и убежала.

Татьяна ночью сказала подруге, что с бароном она чувствует себя легко. В сущности, он такой простой...

Зоя посмотрела на подругу, как смотрят на человека, встреченного ночью в густых зарослях ельника — не поймешь, кто такой, — и ничего не сказала.

— Сейчас я видела, — сказала Зоя, помолчав, — как Лида Трояновская в белом платье, накинув пальто, бежала через парк. Бежала и оглядывалась. Тут, я тебе скажу, все тихони. А в тихих омутах черти водятся. Я за ней пробежала, а ее, оказывается, два офицера ждут. И, кажется, артиллеристы.

— Артиллеристы? — забилось сердце у Татьяны.

— Я с ней поговорю, — угадала причину волнения Татьяны Зоя. — Она, наверное, знает, где тут стоит часть Андрея. А то я смотрю — ты все маешься.

Лидия вернулась из поездки с Андреем и Герстом под утро. Был праздник, она спала до одиннадцати. Зоя постучала пальчиком и вошла, хотя нельзя было разобрать, что ответили изнутри.

— Я к вам на минутку. Я не думала, что вы еще отдыхаете. Вчера ведь так рано разошлись.

— Я долго читала, — покраснела Лида.

— А я к вам как раз насчет книг. У нас с Татьяной совершенно нечего читать.

— Какая прелесть ваша Татьяна! Мы все ужасно привязались к ней.

— Она чудесная. Я вам о ней кое-что расскажу, и вы еще больше ее полюбите.

Лидия одевалась, ахала, взглядывая на часы, причесывала спустившиеся до колен золотые волосы, забрав в рот шпильки.

— Зачем только она все прячется?

— Еще не привыкла... стесняется. Знакомых у нас почти нет. Вот надо устроить прогулку. Она прекрасно ездит верхом.

— Отлично. У меня есть знакомые артиллеристы. Я соберу компанию, — предложила Лидия.

— Вы не знаете случайно, где стоит гаубичный дивизион нашего корпуса?

— Здесь недалеко парк, а батареи на фронте у Крево. — Лидия внимательно посмотрела на Зою.

— Мы познакомились в поезде с одним артиллеристом из этого дивизиона. Милый и вежливый такой... — Зоя легко выбрасывала слова, как барабанные палочки дробь. — Он даже помог нам в Минске сесть в поезд.

— Как его фамилия? Я многих знаю...

— Костров, кажется.

— Костров? Это мой хороший знакомый, — удивилась Лида. — Но он, кажется, никуда не ездил последнее время.

— А может быть, я перепутала фамилию, — спохватилась Зоя и быстро заговорила о красивых ночах и о лесах, которые совсем-совсем дикие и совсем близко от усадьбы.

— Андрей здесь, рядом! — вбежала Зоя к Татьяне.

Глаза Татьяны смотрели испуганно.

— Здесь, близко, в пяти километрах.

Теперь Татьяна подошла близко к Зое и спросила:

— Ты кому-нибудь здесь говорила о нем?

— Нет, это Лидия случайно проговорилась. Она с ним, оказывается, знакома.

Теперь Татьяна присматривалась к Лидии. Она слушала каждое ее слово. На эту девушку падала тень Андрея. А для увлекающейся, пожалуй легкомысленной Татьяны ее чувство к Кострову в эти дни испытаний стало тем тайным уголком, с которым без боли, без надрыва нельзя расстаться. Ей приятно было думать, что она преодолевает все эти препятствия ради любви. Это походило на романы. А романы слишком долго были для нее единственным окном в жизнь, в широкую жизнь, которая шла мимо Горбатова и мимо отцовского тихого дома. Она вынашивала в себе это первое чувство женщины, и оно вырастало тем больше, чем нужнее было его прибежище в этих новых условиях.

* * *

На трех колясках и линейке ездили всем отрядом в штаб корпуса.

Организовал поездку барон.

В штабе были выметены комнаты, намыты полы, над окнами повешены еловые ветви. В столовой было шумно и пьяно. В парке гуляли до полуночи, устраивали игры, бродили парами над прудом и к дымящимся предосенними туманами болотистым лугам.

И здесь был разбитый, с двумя лопнувшими струнами, рояль. Старик полковник, начальник полкового обоза, к удивлению, оказался прекрасным тапером. Вальсировали, носились в мазурке. Здесь на щеки Татьяны набежал румянец, а Зоя, забыв о княжне, летала с незнакомыми офицерами по залу, по темным коридорам.

Вестовые и ординарцы, примчавшиеся с пакетами из окопов и нашедшие вместо делового бодрствующего штаба танцульку, шарахались в сторону от возбужденных офицеров.

Барон перехватил Зою у какого-то подпоручика и увлек ее наверх, в мезонин, где были расположены комнаты адъютантов и штабных офицеров.

Зоя появилась в зале только перед отъездом.

На обратном пути барон опять не обращал внимания на Зою и говорил только с Татьяной. Его рука несколько раз находила пальцы Татьяны. Татьяна медленно уводила руку, стараясь не оскорбить собеседника. На ухабах он поддерживал ее за талию, и его рука вздрагивала...

В Лужках, еще перед крыльцом, Лидия подошла к Зое и Татьяне и сказала:

— На днях у нас будут гости. Много народу. Мы чествуем княжну. Только это секрет. Приедут мои приятели-артиллеристы, они приведут лошадей, и мы устроим верховую поездку... на всю ночь... Скоро будет осень, а теперь еще хорошо ночами в лесу. Надо пользоваться.

— Какие артиллеристы? — спросила вдруг Татьяна.

— Здесь близко стоит парк... Адъютант дивизиона и его друг бывают у нас.

Татьяна пошла по скрипучим замшелым ступеням.

Зоя застала ее в слезах.

— Ты что?

— Андрей... Он ведь адъютант.

— Ну так радуйся. Увидишь его, и без хлопот. Он тебя узнает. Будет так интересно. Прямо как в романе. Все будут страшно рады. — Зоя отодвинулась от Татьяны и вдруг сообразила: — Ты боишься, что он связан с Лидией?

Татьяна отвернулась.

— Ты не бойся, моя девочка, — сказала Зоя ласково, привлекая к себе Татьяну. — Я это мигом выясню. Только я тебе скажу — я бы на нее и не посмотрела. Ну какое же сравнение: ты и Лидка. Я бы на твоем месте в одну секунду отбила!

— Отбить? — уронила Татьяна. Ей стало очень жаль себя. А навстречу жалости из глубины поднималась оскорбленная гордость.

Весь день именин княжны госпиталь суетился, как перед большим сражением. Солдаты-санитары, позабыв раненых в палатах, проветривали парадные комнаты, скребли полы в коридорах, намывали окна, посыпали песком дорожки перед крыльцом.

Татьяна не покидала комнату и не находила места в ней. Она несколько раз брала книгу и сейчас же закрывала ее. Она трижды перечесывалась перед зеркалом и, совсем потеряв волю над собой, пошла по палатам, которые большей частью размещались в постройках и даже в больших шатровых палатках, бок о бок с барским домом.

Зоя напевала украинские песни. Это свидетельствовало о том, что она занята какой-то неотвязной мыслью.

Гости начали собираться, когда уже было темно. Верховые вброд пересекали бурливую речонку и подъезжали прямо к крыльцу. Коляски подходили со стороны поля.

Татьяна, погасив огонь, смотрела в окно.

В темноте двора копошились какие-то фигуры. Шпоры взбегали на крыльцо. Вспыхивали огоньки папирос. Ординарцы рысью уводили лошадей.

Зоя ворвалась свежим душистым ветерком. Во тьме не было видно ее лица.

— Идем, идем, Таня. С Лидой какой-то артиллерист с аксельбантами. Посмотри, он или нет...

— Не выйду, — окаменела Татьяна. — Не надо, Зоечка!

— Чудачка, что же мучиться? С веранды через окно все видно. Взглянешь и убежишь.

Татьяна, борясь с собой, вышла в коридор.

Спиной к окну, опершись ладонями на подоконник, стоял офицер-артиллерист. Рядом, подняв лицо к нему, что-то говорила Лидия. Большая пальма скрывала их от взоров других гостей и сестер, и Лидия незаметно гладила руку офицера.

Да, это был он, Андрей... Он обернулся к Лидии. Это его серые, всегда бегающие мягкие глаза. Волосы уже отросли и вьются, его широкие плечи, его привычка кривить губы, и рука за поясом...

Зоя ждала...

— Он... — просто, с неожиданным для себя самой внешним спокойствием сказала Татьяна и, опустив голову, пошла обратно в темный коридор и дальше, к своей комнате.

Затихшая Зоя шла позади.

— Не стоит он тебя, Танечка, — сказала она уже в комнате.

— Нет, что же. Он никогда, в сущности, и не любил меня, — устало сказала Татьяна. — Все это так просто.

Она интересная... — Татьяна зажгла свет, сняла косынку и села в рваное низкое кресло, развернув книгу в руках.

— Ты что же, не выйдешь? — в нерешительности остановилась перед ней Зоя.

— Нет, я не выйду. Никто не заметит. А если кто спросит, скажи — разболелась голова.

Оставшись одна, Татьяна закрыла книгу, опять погасила огонь и осталась в темноте. Лужки теперь казались ей ловушкой, в которую она попала нечаянно, как птичка, никогда не видевшая силка. Лучше было бы быть далеко-далеко. Кто-то мог послать ее в Сибирь. Это было бы самое лучшее. Раненые всюду те же. А Андрея не было бы, и мысль о нем была бы такою же, как в гимназии, когда думалось обо всем легко, а детская любовь была похожа на ожидание чего-то хорошего, неизвестного, неожиданно яркого.

В коридоре было тихо, только где-то далеко гудели голоса и звенела посуда.

Ночью отъезжали верховые и коляски. Зоя свалилась от усталости и сразу заснула. Небо уже серело над парком. Совсем на рассвете, осматриваясь и обеими руками подбирая длинное платье, пробежала вдоль стены к заднему крыльцу Лидия.

«Она ездила с ним, — подумала Татьяна. — Как все это не похоже на войну, на фронт, каким я себе представляла...» Она разделась и долго еще лежала с открытыми глазами. Никакие решения не зрели в ее усталом мозгу. Никакие страсти не волновали. Было неожиданно пусто. Казалось, вся она, и голова, и грудь ее сделаны из звонкой глины, как те урны и кувшины, которые она видела в детстве на раскопках степного кургана.

Татьяна писала матери письма-дневники. Ложась спать, она отмечала на очередной странице случившееся за день. Здесь были ни для какого постороннего взгляда не предназначенные домашние строки, иногда шутливые, иногда заумные, составленные из неповторимых семейных слов, придуманных в колыбели и подхваченных родителями. В них выливалась ее тоска по семье и родному городку, ее замаскированный страх перед войной, ранами, чужими страданиями и перед всей быстро развернувшейся, раньше и не подозреваемой жизнью. Отправлялись такие письма раз или два в неделю.

От матери приходили толстые, уверенные, написанные с размаху в один вечер послания, о которых сама Мария Антоновна думала, что из них можно было бы составить прекрасный учебник семейной нравственности.

Татьяна спешно пробегала тяжким почерком выведенные нотации и, озираясь по сторонам — не увидел бы кто, — целовала последние строки, которые не нужно было читать, потому что в них мать благословляла и успокаивала дочь всегда в одних и тех же выражениях.

О своей встрече с Андреем Татьяна не написала. В этой встрече было что-то до того обидное, что даже матери нельзя было в этом сознаться.

С этого дня Татьяна не выходила до ночи из палат, оставалась дежурить за других. Больные и раненые менялись здесь часто, приходили и выходили безликие, отличные только нравом и ранами. Они любили сестер веселых, умевших балагурить и разговаривать по-простецки. Высокая сдержанная девушка была услужлива, но от нее не веяло тем, что открывает солдатское сердце. К ней, как и в Липове, шли писать письма, за справками, а в сумерки кучились больше около Зои и Лидии. Татьяна теперь не замечала этой отчужденности солдат. Работа нужна была ей, чтобы хоть на время забывать обиды и огорчения, рассеивать это крепнущее удрученное состояние.

Даже Зоя не пыталась теперь развеселить подругу. Она сказала себе, что время исправит все, и старалась поближе сойтись с Лидией, чтобы выведать у нее все, что можно, об Андрее. Но Лидия говорила о своих прогулках и о своих знакомых в ничего не значащих фразах, по которым нельзя было ни о чем догадаться.

Барон заглянул однажды в отряд с двумя товарищами. Он встретил в коридоре Зою и сам прошел в комнату подруг. Татьяна встретила его приветливо, так что Зоя даже покачала головой, хотела было шутливо погрозить офицеру пальцем, но вовремя остановилась.

Барон просидел у сестер весь вечер. Огня не зажигали. В комнату медленно заползали тени подступившего к дому парка. Барон говорил тихим голосом. Он рассказывал какие-то страшно легко забывающиеся, пустые великосветские истории, но для Татьяны, никогда не видавшей столицы, за его словами вставали нарядные, созданные ею самой при чтении книг картины балов, парадов, колонных зал, ковровых и шелковых гостиных.

Она готова была слушать его, сохраняя печальное лицо и неподвижность позы.

Барон, прощаясь с Татьяной, долгим поцелуем припал к ее руке. Зоя проводила его по коридору, и там в темноте он обнял девушку по-мужски, как обнимают любовницу, засмеялся в ответ на ее попытки протеста и ушел довольными, позванивающими шагами.

На следующий день барон увез девушек в штабной коляске. Он сидел на маленькой скамеечке против сестёр, незаметно щипал Зою за икры и изредка касался рукой затянутых в перчатку пальцев Татьяны. Барон был психологом. Зоя была польщена вниманием блестящего офицера и ничего не сказала Татьяне о его двойной игре. И Татьяна приехала домой посвежевшая, почти веселая.

Прогулки участились. Андрей не появлялся в Лужках. Татьяна быстро и успешно училась не думать об Андрее. Она вспоминала гимназические годы, когда «переменить симпатию» было так же легко, как получить пять по геометрии...

Однажды барон застал Зою в комнате одну. Он молча запер за собою дверь на задвижку и, упорный, со сжатыми скулами, как ходят на медведя, тяжелея и наливаясь кровью, пошел на девушку. Зоя уступила его порыву без сопротивления.

Она давно ждала этого порыва... С тех пор все ее встречи с бароном кончались объятиями в самых случайных и неподходящих местах: в парке, в коридоре, в коляске, но за Татьяной барон не переставал ухаживать галантно и тонко, учитывая состояние девушки, о котором кое-что выболтала ему Зоя.

Он был вежлив, подкупал тем, что из всех сестер госпиталя отличал, очевидно, ее одну. Он со всеми был сдержан, иногда даже презрителен. С нею был тих, доверчив, никогда не утомлял рассказами о войне, о трудном положении страны, никогда не говорил о политике, словно нарочно отводил от девушки все то, что напоминало бы ее работу и могло навеять тяжкое раздумье.

Часто по нескольку дней его не было. Иногда он приезжал измученный, зеленый, со злыми огоньками в глазах. В такие приезды он едва взглядывал на Зою, не задерживал, здороваясь, ее руку, и девушка отходила от него, испуганно свертывалась и исчезала в палатах или в парке. Барон сидел в таких случаях недолго, никогда не говорил о своих настроениях и уезжал, заглянув на минуту к княжне.

В отряде не было принято принимать гостей по комнатам. Вечерами большая столовая превращалась в гостиную. Исключение делалось только для давних знакомых, к числу которых принадлежал и барон. Но в столовой он всегда держался около княжны и даже к Татьяне никогда не подсаживался надолго.

Татьяна находила и в этом проявление высшей корректности.

Однажды они углубились вдвоем в парк. В парке было мглисто и сыро. Барон вел под руку Татьяну. Его пальцы чувствовались горячо и крепко на руке.

Неожиданно он заговорил о скуке и неудовлетворительности офицерского общества.

— Только с вами, Татьяна Николаевна, я отдыхаю... — Это было шаблонно даже для такой провинциалки, как Татьяна.

— Мы все в отряде... — начала было она и вдруг почувствовала, как барон притянул ее к себе. Она отстранилась.

— Меня влечет к вам неудержимо, — сказал офицер взволнованно, все же отпуская ее руку.

Это было похоже на объяснение в любви. Но любовь на фронте в ее глазах была скомпрометирована. Ей стало жаль прежних хороших отношений, но она чувствовала, что нельзя было позволить барону продолжать.

— Не надо, не надо! — сказала девушка. — Так было хорошо...

— Но так не может же быть всегда, — раздался в темноте напряженный шепот.

— Почему?

Он охватил ее плечи. Девушка вырвалась.

— Я не хочу! — крикнула она и побежала туда, где серел просвет двора.

Барон немедленно ускакал в штаб, а на следующий день приехал, прикинулся смущенным и раскаявшимся.

О случившемся в парке не говорили.

Барон вел себя так, как будто примирился с поражением, но чувствовал себя все время перед прыжком. Казалось, только одна Татьяна могла бы ему заменить здесь, на фронте, всех женщин, с которыми он был близок в Петербурге. Всех этих дам, умевших вносить в адюльтер остроту светского обмана, всех хористок, демимонденок, которые прощали ему тощий кошелек ради гвардейского лоска, лихости и бесшабашной щедрости в редкие моменты просветления на его узком финансовом горизонте. Теперь Татьяна стала для него еще желанней. А барон вообще не умел сдерживаться...

За окном уже по-осеннему кружились высыхающие листья, и ветер швырял их в бурные, потемневшие воды речонки. Ветер рвал кусты и продувал двор, парк и поляну, словно со всех сторон усадьбы были поставлены воздуходувные трубы.

Недзельская уехала в Петербург. Говорили, что истинной причиной ее отъезда было требование жениха, с которым она обручилась во время поездки в отпуск. Лидия злилась на всех и готова была сцепиться по любому поводу.

Палаты отряда часто пустовали. Иногда прибывали партии больных, их немедленно купали, пичкали касторкой, хиной и микстурами и отправляли дальше...

...

Это было в сумерки хмурого дня, когда серое тусклое небо близко подходит к земле.

Зоя вошла в кабинет Розалии Семеновны.

Врачиха сидела за столом и, о чем-то раздумывая, ловила концами острых ногтей волосок, застрявший в пере.

— Вы ко мне?

— Розалия Семеновна, — сказала, опускаясь на стул, девушка. — Я плохо себя чувствую. Со мной что-то неладное. — Пальцы, которыми она царапала край стола, вдруг сорвались, и глаза девушки опустились.

— Что с вами?

Розалия Семеновна отложила перо, обошла стол и взяла голову девушки в руки.

— Что-то нехорошее, — сказала, глядя ей прямо в лицо, Зоя.

Тогда Розалия Семеновна подошла к двери и, заглянув в коридор, закинула в петлю длинный тонкий крючок.

— Разденьтесь, — тихо сказала она Зое.

Врачиха смотрела долго, внимательно. Казалось, она хотела найти доказательства ошибки.

— Плохо... Неужели только сегодня заметили?

— Боюсь я! — крикнула Зоя и заплакала тихо в крошечный платочек.

— С кем вы у нас... встречались?

— С бароном.

— Мерзавец! — сквозь зубы выбросила Розалия Семеновна. — Впрочем, что я? Семь-восемь недель по крайней мере. А до него?

— В Минске доктор... приютил нас. И еще в поезде поручик...

— Ну, — махнула рукой Розалия Семеновна, — бог с ними. Значит, и барон... Давно с ним?

— Нет, только последний месяц.

— Барон знает?

Зоя молчала.

— Я сегодня доложу княжне. Вам придется покинуть отряд. Надо ехать в тыл лечиться... серьезно и долго.

— А разве можно вылечиться? — всхлипывая, подняла тусклые глаза Зоя.

— Можно, но нужно лечиться упорно. Где Татьяна? Пошлите ее ко мне.

Татьяны в комнате не было. Не было и ее пальто на узкой, как в провинциальных гостиницах, вешалочке о двух крючках.

Зоя присела у окна, совсем как Татьяна, которая способна была в раздумье часами смотреть в темноту стекол.

Татьяна вернулась взволнованная. Лицо ее горело. Она хлопнула дверью. В коридоре звякнули и угасли шпоры. Кто-то долго стоял у двери, легко постучал пальцем и, не дождавшись ответа, тихо двинулся к выходу.

Татьяна раздевалась в темноте.

Она словно не замечала подруги.

— Розалия Семеновна просила тебя зайти, как только вернешься.

— Что-нибудь случилось? — спросила Татьяна. — Лучше бы утром. Я устала. — Голос дрожал.

— Сегодня зайди, — не оборачиваясь, сказала Зоя.

— Не пойду! — почти крикнула Татьяна.

Зоя обернулась. Татьяна в темноте поправляла платье и косынку.

— Зажечь огонь?

— Пожалуйста, не надо... — Слова захлебнулись в слезах. Зоя встала.

— Где ты была? — спросила она испуганно. — Неужели с ним?

— Да, — тихо прошептала Татьяна.

— Где?

— У него...

Зоя схватила за руку подругу.

— Расскажи...

— Он увез меня кататься. По дороге сказал, что Лидия выходит замуж за Андрея. Будто она сама ему рассказала... И так смотрел на меня, как будто бы он знал Андрея и кто он для меня...

— Ну и что же?

— А потом у себя в комнате набросился на меня... Порвал платье... исцарапал плечи...

— Ну и что же, и что же? — тревожно требовала Зоя.

— Я вырвалась...

— Слава богу! Стой, он... целовал тебя?

— Д-да... Я не сразу вырвалась...

— Иди, Таня, к Розалии Семеновне, иди скорее. Все расскажи ей. Он ведь больной. Он мог заразить тебя.

— Что? — вскрикнула Татьяна. — Как же он смел?

— Он, может быть, не знает... Но он болен... Я заразила его.

— О-о, — прошептала, опускаясь, Татьяна. — Боже мой, как же можно жить?.. Какие люди!..