Штаб армии найти было нетрудно. Но здесь сказали, что войска еще на походе — отступают. Могут указать только стоянку штаба корпуса на сегодняшний день. А где он будет завтра — никто не знает.

На станции нельзя было узнать, какой состав пойдет на фронт и вообще идут ли поезда на запад.

Дежурный по станции выразил даже удивление: как можно спрашивать теперь такие вещи?

Андрей не удержался и со злобой рассказал дежурному ходкий в тылу и на фронте анекдот:

— Приходит немецкий офицер на станцию железной дороги. Спрашивает:

«Когда идет поезд на Нюрнберг?»

«В девять часов восемнадцать минут сорок пять с половиной секунд».

Офицер удивляется:

«Почему такая точность?»

«Иначе нельзя, майн герр, — говорит железнодорожник. — Война!»

Приходит русский офицер на вокзал:

«Когда отходит поезд на Киев?»

«А кто его знает, может быть сегодня, может быть завтра».

«То есть как это, в чем дело?»

«Как вы не понимаете? Война!»

Зато можно было беспрепятственно бродить по станционным путям, где стояли подготовленные к передвижению эшелоны и хвосты порожняка. Можно было выжидать, кому первому подадут паровоз, и тогда спешить на приисканное заранее место в пустой теплушке или открытой платформе, рядом с укрытым брезентами автомобилем, на площадке, которую охлестывает холодным дождем, и ехать до следующей станции, так же загроможденной эшелонами и бедной локомотивами.

Здесь опять нужно ловить состав, который уйдет первым.

Эшелоны тупыми концами, без огней, глядели в поле, но ниоткуда не показывался посвистывающий и дымящий паровоз.

Сторож, в жаркой волчьей шубе нараспашку, сказал Андрею, что он уже прозевал состав, который должен был идти прямо на фронт.

— Вот только огни пропали, — лениво показал он вперед маленьким фонарем с зелеными и красными стеклами.

Кругом медлительно бродили солдаты с домашними кульками, корзинками и фельдшерскими сумками, использованными не по назначению.

Солдатские отпуска еще не разрешались, но множество одиночек в серых шинелях встречалось по всему пути на фронт. Все это были ловчилы, обслуживавшие личные нужды офицерства, а заодно и свои собственные.

Но Андрею и в этом движении солдат к фронту хотелось видеть доказательство того, что далеко не все еще утомлены войной, не все разочарованы неудачами, — словом, есть еще порох в пороховницах.

Он обошел всю станцию, побывал в депо, но нигде не было никаких признаков, по которым можно было бы заключить, что вскоре со станции отправится поезд.

Дежурный, стремясь (после анекдота) к возможной точности, сказал, что до утра, а то и до полудня поездов на фронт не будет. Через час пойдет паровоз. Он стоит за депо. А возьмут ли кого-нибудь на паровоз, он не знает и разрешений никаких давать не может.

За депо, у красной стенки, действительно дымился на полных парах локомотив. Открытая топка бросала на шпалы жаркое трепещущее пятно.

Локомотив внезапно загудел и сейчас же тронулся. Андрей вскочил на узкую подножку уже на ходу. Вслед за ним повис на поручнях еще один солдат.

Машинист, с лицом в саже, как у трубочиста, пустил обоих без ругани.

— Только не на машину, а там, на дровах.

Дрова беспорядочной кучей были сброшены на тендере. Они стояли торчком, переваливаясь через борта. Белая кора березы светилась в отблесках пламени, которое крыльями алого света вылетало из топки и рвало темноту. Андрей примостился на бревнах, закрыв лицо воротником шинели.

Паровоз летел вовсю, рассекая ночь, закинув далеко в поля клубы дыма, и Андрею казалось, что он нарочно едет не в вагоне, а на паровозе, он спешит по важному делу, от которого зависит сейчас судьба фронта.

Мимо струилась холодная темнота. Искры золотыми мухами неслись по обеим сторонам тендера. Андрей поднял голову и засмотрелся. Золотая муха больно укусила его за щеку. Увидел, как рядом задымился золотой жучок на шинели задремавшего солдата. Он разбудил товарища. И тут же сорвал нагар с рукава собственной шинели.

Золотые мухи стали бедствием. Спавшие на дровах проснулись. Шла война с падающим дождем раскаленных угольков.

Паровоз мчался мимо полустанков и разъездов, и машинист, разогретый, возбужденный движением, смеялся теперь над солдатами и требовал, чтобы они подкинули ему дровец.

— Лафа! Когда еще так поедешь? — говорил он, слизывая ярким языком копоть с усов и губ. — Чертом катим! А что кусается — так это же легче, чем в окопах. Подумаешь, беда!

На станции Даманово Андрей стряхнул пуд угля с шинели и вошел в вокзал. Кто-то при виде его откровенно фыркнул. А зеркало в буфете третьего класса, которое легко было принять за акварельный пейзаж кочковатого болота, показало ему лицо, до удивления похожее на лицо машиниста. Он вылил на платок купленную в буфете бутылку ситро и более равномерно размазал грязь по лбу и щекам.

Пошел дождь.

В штабе корпуса, который расположен был в усадьбе в десяти километрах от станции, сказали, что дивизион все еще в составе корпуса, но оперативно передан в 21-ю дивизию, и только там знают, где он сейчас находится. А штаб дивизии расположен у станции Коссово.

Эшелон, шедший в Коссово, был набит серыми шинелями. Дождь хлестал редкой ленивой метлой. Пришлось примоститься на тормозной площадке на верхней ступеньке, спрятав голову в воротник и прислонив плечо к стене теплушки. В ноги Андрею, совсем на дожде, сел другой солдат. Голова и ноги Андрея были прикрыты, а на коленях в шинельной складке скапливались озера дождевой воды. Вылить ее можно было только на спину солдату, сидевшему в ногах, и потому Андрей ждал, когда вода сама стечет в штанину, сапог или за шиворот соседу.

До станции Коссово Андрей добрался поздним вечером. Это был четвертый день его путешествия от Горбатова. Взятый из дому сверток со съестным давно вышел. Мутило от голода. Но кругом не было ни лавки, ни ларька. О питательных пунктах тогда, до наступления позиционной войны, никто и не помышлял.

Выискивающим взглядом он шарил по перрону, за наклонившимся станционным забором. Сидя прямо на земле, здесь закусывали земляки или однополченцы. Подойти попросить было стыдно. Какой-то солдат мял в руках краюху хлеба, неодобрительно ее рассматривая. Андрей спросил, не продаст ли кусок. Солдат потребовал три рубля, недоверчиво поблескивая глазами.

Торг состоялся, и солдат скрылся в вокзале. Непропеченный кусок черного теста тянулся, как заварная галушка. Жевать его было невозможно. Андрей проглотил липкий комок и швырнул остаток через забор, браня интендантов.

На путях стояли два эшелона. Перрон серел асфальтовой пустынькой. Несколько человек суетливо бегали по станции, то и дело ныряя в двери.

Коменданта на месте не было. Андрей нашел его у одного из эшелонов.

— Фонопоры взяли? — кричал он в окно вагона. — Обязательно. Значит, я сяду — и конец... Какой тут дивизион, какой штаб дивизии? — закричал он в ответ на вопросы Андрея. — Ничего давно нет. Вот отойдет этот эшелон, и станция полетит вон туда. — Он указал на небо. — Поняли? — Взрыв станции, порученный ему одному, делал его в его собственных глазах значительным человеком.

Будет о чем рассказывать внукам. (Внуки ведь будут барахло. Вот мы — это люди. Какие дела!)

— По какой дороге советуете мне искать штаб или часть? — настаивал Андрей.

— Вот чудак, где же вы будете ее искать? Ведь станция сейчас взлетит.

Он был уверен, что взлетит станция — и все кончится...

Андрей вернулся на перрон. Теперь здесь одиноко торчал последний эшелон.

За семафором ввинченными в ночь рубиновыми винтиками таяли красные огоньки уходившего состава.

Теперь и Андрею показалось, что за станцией — конец всему... Вся жизнь, все привычное течение вещей где-то на взорванном мосту пучком изломанного железа обрывается в ничто...

За станцией на шоссе громыхали кованые колеса военных ходов и фурманок.

Андрей отправился туда. В темноте шли перед ним упряжки и нестройные группы пеших людей. То там, то здесь, на возах, на лафетах вспыхивали огоньки папирос. Дождь то начинал сеять мелким решетом, то прекращался. Размешанная отходящими частями грязь позволяла двигаться только по самому горбу шоссе. Солдаты прыгали через лужи у самых колес, помогая прыжкам привычной, злобно выплевываемой руганью.

— Какой части? — спросил Андрей наудачу.

Ответ прозвучал раздраженно и грубо.

Андрей повторил вопрос через несколько минут так же наугад, в темноту.

Оказалось, часть соседнего корпуса.

— А где Третий Кавказский?

— Тот уже ушел, — сказал кто-то на возу.

— Ты яво слушай, — перебил пехотинец, перекидывая винтовку с плеча на плечо. — Он тебе скажет! Третий пошел правее, а куда — разве разберешь?

На станции по-петушиному прокричал паровоз.

Андрей помчался к станции.

Оказалось, паровоз отправился за водою.

Опять на шоссе. Опять гремят мимо повозки, орудия.

Части все чужие. Изредка попадаются соседи. Подмывает пристать, идти вместе, до случайной встречи со своими. Но усталость уже переросла терпимые пределы. Хотелось присесть под забор, хотя бы в грязи, лишь бы прислонить спину. Разве отдохнешь в чужой части, да еще на походе?

Каждый гудок паровоза бросает Андрея на пути, на которых застыл, недвижен, этот последний, давно переполненный людьми эшелон — готовая незаметно исчезнуть надежда. Иначе, если не найдешь части, шагай по шпалам, да и то если не взорвут по пути мосты.

Но вот в вокзале оживление.

В пустой зал, из которого вынесено все, кроме тяжелых станционных скамеек, врывается группа веселых, смеющихся людей.

Их веселье здесь, на краю света, над обрывом в неизвестное, кажется пробуждением от сна, которым были связаны все движения.

Один из них несет длинный предмет, затянутый в чехол. Нетрудно догадаться — это полковое знамя.

— А где ваш полк? — спрашивает Андрей.

— Полк пока еще позади. Знамя, братишечка, теперь с полком не гуляет.

У фельдфебеля усы как у того унтера с четырьмя Георгиями, который обошел все иллюстрированные журналы. На груди два креста, две медали. В глазах — хитринка штабного удачника из маленьких.

— Это при Австерлицах со знаменем в бой ходили. Теперь давно уже все русские знамена были бы у немцев, а все немецкие — у русских.

Его товарищи понимающе хихикают просвещенной шутке старшего.

— Так что знамя свое мы бережем, — похлопал он покровительственно рукой по холсту. — Пошли, ребята! — И группа людей, искупавшись в электрическом свете вокзала, гуськом втянулась в темноту дорог.

Теперь Андрей уже не метался между станцией и шоссе. Раз идут знаменитые команды и тяжелые артиллерийские части — значит, линия фронта еще далеко.

Проходили ночные часы. Сгущалась темнота. Дождь замешивал тесто полесской грязи. Кричали ранние петухи, и еще зачем-то громче кричал паровоз последнего эшелона.

Андрей упорно выжидал у дороги какую-нибудь часть своей дивизии, лучше бы всего — батарею той бригады, с которой работал его дивизион.

Два-три солдата потолковей уже уверяли его, раскуривая махорку и при свете спички вглядываясь в лицо собеседника, что 21-я дивизия подалась вправо.

Тогда Андрей решил идти с первой же частью своего корпуса.

— Какой части? — в сотый раз бросал он во тьму.

— Двадцать первая парковая.

Это был парк той бригады, с которой двигался дивизион.

— А где офицеры?

— А вон впереди, в плащах.

Андрей рванулся вперед и сейчас же застрял в грязи по колено. Из тьмы на него катился темным пауком зарядный ящик, и, вырывая с усилием ноги из грязи, Андрей спрыгнул в канаву, упустив из виду фигуры людей в островерхих капюшонах.

— Куда преть, мать твоя богородица? — закричал вдруг над головой резкий голос. — Не видишь — канава? — Голос принадлежал, по-видимому, офицеру. Пачка заготовленной еще с юнкерских времен ругани шрапнелью рассыпалась и оборвалась неоконченная. Уже впереди мелькнул золотистый кружочек папиросы.

— Левее, левее! — закричал еще один голос, и тогда оба эти голоса, и офицерский, и солдатский вместе, показались странно знакомыми.

— Какой части? — крикнул Андрей, хватаясь за стремя второго всадника.

— Берегись, берегись! — крикнул всадник, то утопая, то поднимаясь из грязи. — Отдельный тяжелый.

— Багинский! — закричал Андрей.

Это было настоящее счастье!

— Костров! Ваше благородие, — закричал он, — вольноопределяющийся Костров пришли!

Андрей тащился теперь из последних сил по липкой грязи, держась за стремя Багииского, как потерпевший крушение держится за подвернувшийся обломок.

Кольцов подъехал и на ходу несколько раз пожал руку. Он хотел показать, что рад.

— Выздоровели?

— Почти.

— Ну, кройте в двуколку. Где Шишка, не знаю, кто-нибудь уже ездит. Потом разберемся.

— А мы боялись, что пропадете, очень плохи были! — кричал он откуда-то впереди.

Мимо, не задерживаясь, катились тяжелые ходы знакомых гаубиц.

Багинский отстал и показал Андрею санитарку. Там под шинелью Андрей пригрелся и заснул.

На рассвете, видимо на остановках — санитарка все еще, казалось, покачивалась и прыгала по камням, — подходили Дуб, Кольцов, разведчики, телефонисты.

Все спрашивали, где был, как нашел часть. Рассказывали о сражении при Картуз-Березе, где двоих батарейцев ранило. Говорили, что нет снарядов, ящики идут пустые. Что немец не напирает, но части без патронов, а многие и без людей, идут не останавливаясь.

— День стоим, день идем.

— Куда же мы придем?

Андрей вспомнил, что присяжный оракул, Михайловский из «Русского слова», говорил уже о линии Днепра и Березины. Он молчал, не желая лишать бодрости товарищей.

Самому ему казалось, что фронт на Березине и на Днепре — это уже настоящий разгром. Это потеря кампании.