Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

IV. С разрешения штаба дивизии

Одинокий зеленый вагон, вправленный в цепь красных теплушек и платформ, стоял в открытом поле. Рельсовый путь широкой пыльной полосой пересекал протянувшиеся во все стороны до горизонта еще свежие зеленя. Белая глыба станционного здания стояла далеко в стороне.

У водокачки, протянувшей к путям негибкий, как у огородного пугала, рукав, стояла толпа солдат с манерками, фляжками и бутылками. Артиллеристы умывались тут же, помогая друг другу, громко фыркали и сморкались.

Младший офицер Ставицкий быстро сбежал по ступенькам классного вагона. На плечах его и на груди коробились новенькие походные ремни. Крепко начиненная картами, полевыми книжками и прочим бумажным хламом кожаная сумка тяжело хлопала на ходу по мускулистому бедру поручика.

— Андрей Мартынович! — крикнул он на ходу. — Скачите за начальником станции. Пусть идет к платформе, да живо!

Андрей неуклюже повернулся и приложил руку к козырьку. Серебряные шпоры на тяжелых, непромокаемых сапожищах показались ненужной и стеснительной побрякушкой.

Маленькая станция Блоне не была приспособлена для погрузки или выгрузки военных эшелонов. Правда, в стороне от станционного здания на рельсовых подпорках стоял крытый гофрированным железом навес и поднималась небольшая платформа, отделанная гранитом, но здесь одновременно можно было выгружать только один-два вагона.

— Что же это, вагон за вагоном сюда подкатывать? — остановился перед платформой и уныло рассуждал Ставицкий. — Но ведь так и до завтра не выгрузиться.

— Что же делать, господин поручик, ведь платформу в три дня не выстроишь.

— Так-то так... — мямлил Ставицкий.

«А почему бы и не выстроить? — думал Андрей. — А Ставицкий — шляпа».

— Поручик Ставицкий, почему не начинается выгрузка? — загремел невдалеке нарочито громкий окрик.

Старший офицер Кольцов шел вдоль вагона без френча и без фуражки, заложив засученные по локоть руки в карманы широких галифе. На ходу он грубо толкнул локтем подвернувшегося солдата.

— Ты что до сих пор полощешься? Когда сигнал был?

— Виноват, ваше благородие, — залепетал канонир.

— Пошел вон, ну, кругом марш!

Солдат неуклюже вытянулся с манеркой в руках.

— Вот Валабуев — это солдат. Молодец парень! — скалил уже Кольцов крепкие волчьи зубы навстречу затянутому и туго перепоясанному высокому фейерверкеру.

— Рад стараться, ваше благородие! — звонко выкрикнул Валабуев, одной рукой сжимая ножны шашки и козыряя другой.

Но Кольцов уже спешил к другому вагону. Здесь в открытую дверь глядел Шайтан, гнедой жеребец Ставицкого. Длинная черная морда лоснилась на солнце, и атласные ноздри трепетали навстречу полевому ветерку.

— Ну ты, Шайтаиище, чертяка моя хорошая! — самым вкрадчивым голосом затянул Кольцов. — Ну, дай морду, ну, дай...

— Ваше благородие, дайте им хлеба, — услужливо предложил поручику комок пышного мякиша один из солдат.

Кольцов положил мякиш на ладонь, и черная морда Шайтана распласталась на ней. Хлеб исчез. Шайтан смотрел теперь высоко в небо, над головой Кольцова, и мечтательно жевал, раздувая ноздри.

Кольцов потрепал жеребца по шее и зашагал дальше вдоль вагонов. Лицо его опять изображало начальническое негодование.

— Поручик Ставицкий! По приказу командира батареи выгрузка должна была начаться уже сорок минут назад. Вы дежурный...

— Но, Александр Александрович... — начал было Ставицкий.

— А вы почему ничего не подготовили, господин начальник станции?

— Господин поручик...

— Мы на войне, а не в бабки играем! — кричал Кольцов. — Под суд хотите?

— Господин поручик, что ж я могу?..

— Как что? Немедленно подать сюда доски — длинные, достаточно толстые. Лошадей сведем по сходням. На платформу будем выгружать только гаубицы и зарядные ящики. Для этого эшелон расцепить маневровым паровозом на три части. Среднюю, груженную орудиями, подвести к платформе. Остальные могут выгружаться где угодно. Поняли?

Кольцов любовался собою. Какая распорядительность, какая четкость! Но наполнявшее поручика чувство гордости самим собою перехлестнуло через край. Он посмотрел на Андрея и вдруг с широкой, приглашающей разделить удивление улыбкой заявил:

— Вот как надо, Андрей Мартынович! Раз-два — и готово. Мы в Галиции...

Он обнял Андрея за плечи и потащил назад к классному вагону, рассказывая по пути эпизоды из времен галицийской кампании, участием в которой гордился больше всего.

Начальник станции бежал вприпрыжку к станционному зданию, за ним, стараясь сохранить достоинство, необычно широко шагал Ставицкий.

* * *

По гладкой зеленой россыпи поля, как хвост гигантского дымящего локомотива, идет пыль. Изредка вырывается из клубов густого серого облака всадник на гарцующей лошади, чтобы сейчас же опять утонуть в пыли. Люди и повозки — как тени на плохо освещенном экране. А кругом горит, ослепляя, яркий весенний день.

Это идет походным порядком артиллерийский дивизион. Двухсотпудовые гаубицы и зарядные ящики, укутанные в брезентовые чехлы, мягко перекатываются широкими колесами по пыльным подушкам проселка. На ухабах громко звенят манерки, привязанные у седел ездовых и обозных. По бокам у орудий гарцуют взводные офицеры и орудийные фейерверкеры. По обочине дороги цепочкой тянутся номера, безбожно курят, потеют и размазывают руками пыльную жижу на лбу и на шее.

Кони застоялись в лагере и в вагонах. Слонообразные ардены и першероны, разгоряченные сопротивлением ездовых, приседают на задние ноги, грудью врываются в широкий ремень, почуяв тяжесть хода, злобно грызут покрытые розовой пеной удила и, сбивая с толку всю упряжку, воротят передок орудия к канаве, к зеленям поля.

Ездовые выбиваются из сил, натягивая жесткие удила, и хлещут по крутым, вспененным бокам короткой проволочной нагайкой. Ядреный мат стоит в воздухе. Номера врываются в пыльное облако у самых копыт разгневанных жеребцов, чтобы подхватить под уздцы закусивших удила и окончательно взбесившихся першеронов.

Офицеры и фейерверкеры носятся от упряжки к упряжке.

И только командир батареи в сопровождении трубача чинно едет далеко впереди на спокойном, широком, как корма смоленого баркаса, вороном коне. Его борода, расчесанная надвое, развевается по ветру седыми метлами. Он один не глотает пыль, поднятую батареей. Не оборачиваясь, он бросает приказания через плечо, и команда громко передается по цепи от фейерверкера к фейерверкеру, пока не дойдет по назначению. Иногда по его знаку из рядов команды верховых разведчиков вырывается в сторону всадник; крутым поворотом бросает он лошадь назад и, отдавая на ходу честь взводным офицерам, мчится в обоз к фельдфебелю, к старшему офицеру с приказом или к командирскому денщику за фляжкой с чаем или за папиросами.

— Ну и поход, Андрей Мартынович! — говорит Андрею фельдфебель Волосов, останавливая лошадь на фланге первого ряда разведчиков. — Кони — как черти! По двадцать пять фунтов овса в день травили, а коренникам — по тридцать пять. Ну, да скоро уходятся, эта лафа кончилась.

— Вас командир просит, — толкает Андрея в бок сосед, рябой и курносый разведчик Федоров.

Андрей дает шпоры кобыле, и она броском выносит его на десять шагов вперед.

— Опустите руку, Андрей Мартынович, — говорит командир. — Вот что: поезжайте к поручику Кольцову и передайте ему, что нужно выслать вперед квартирьеров. Скажите, что в двенадцать сделаем привал, а к пяти будем на месте.

Андрей не повторил слова командира, как полагалось по уставу. Ему казалось, что такие простые вещи можно понять и запомнить без повторения. Он сказал только:

— Слушаю, ваше высокоблагородие.

Командир отпустил его легким кивком головы. Андрей подумал: «А Кольцов, наверное, заставил бы вернуться, повторить приказание и прочел бы нотацию».

Андрей нашел Кольцова в самом хвосте батареи. У обочины остановилась парная военного образца фурманка, нагруженная до отказа всяким хламом. Какие-то цветные тряпки нагло выпирали из-под краев брезента, который топорщился серым пузырем высоко к небу, перетянутый тонкими крепкими канатами. Обозный фейерверкер, поддерживая рукой шашку, подгонял трех суетившихся у повозки солдат.

Кольцов эффектно неистовствовал:

— Черт знает что! Еще бы баб с собой захватили. Тюфяки, тулупы, одеяла... Что это — война или маневры?

— На маневры, ваше благородие, столько хламу взять не разрешили бы, — осклабился подъехавший фельдфебель.

— Так ты что же смотрел, обалдуй? Что ж, это тебя не касается?

Фельфебель скис и засуетился у повозки.

— Тут, ваше благородие, все больше холуйские вещи, — оправдывался один из солдат.

— И холуйские к едреной бабушке! — кричит Кольцов. — В следующий раз повыбрасываю на дорогу.

Андрей ждет в стороне, пока у поручика спадет порыв азарта: горит он всегда шумно, но недолго.

— В чем дело? — обернулся Кольцов к Андрею. — Вы ко мне?

Слова звучат грубо. Вопрос праздный. По выжидающей позе Андрея Кольцов, конечно, понял, что вольноопределяющийся прислан к нему командиром.

Поручик направляет лошадь на дорогу и выслушивает приказ командира на ходу.

— Хотите с квартирьерами? — заискивающе спрашивает он.

— Так точно, — отвечает Андрей.

Через десять минут подпоручик Дуб, разведчик Багинский и Андрей мчатся на хорошо кормленных конях вперед, к Жирардову. На веселой рыси подпоручик Дуб теряет наскоро приобретенную в училище офицерскую важность. Сейчас это просто розовощекий мальчишка, которому дали хорошего коня, блестящие шпоры, и самое главное, право равнять под свое настроение людей, подчиненных ему по уставу российской армии. Сейчас он хочет, чтобы всем было весело.

Все трое скачут через канавы, секут нагайками ветви придорожных деревьев и кустов, по ровной дороге несутся карьером наперегонки, с гиком пролетают крошечные деревушки, хутора, обдают пылью сторонящиеся коляски едущих на станцию ксендзов, экономов и помещиков.

Под Жирардовом въехали в лес, густой и темный.

— Стой, ребята, стой! Слушайте! — командует неожиданно Дуб.

Все замирают. Ветви шелестят на ветру. Фырчит кобыла Багинского, стуча удилами. И вдруг далеким, раскатистым гулом пошло по лесу эхо пушечного выстрела.

Квартирьеры смотрели друг на друга, смущенно улыбаясь.

— А я еще в Блоне слышал разрывы, ваше благородие, — прерывает молчание худой, желтолицый Багинский.

— А почем ты знаешь, что это разрывы? — спрашивает Дуб.

— А разрывы ближе, их скорее услышишь...

— А может быть, это наши стреляют.

— Не, это герман. Говорят, все герман бьет...

— Ну, кто говорит? — отворачивается Дуб.

— Так точно, — невпопад отвечает Багинский. Багинский, конечно, убежден в том, что это разрывы и что стреляет герман.

Через несколько часов под зеленую сень старопольского заповедного леса вошел дивизион. Сомкнувшиеся стены сосен, тяжелая, по-весеннему набухшая хвоя приглушили крики усталых ездовых и скрип тяжело переваливающихся колес. Серые шинели забегали под деревьями. На мягкой траве, на ковре из цветного перегноя кувыркались молодые канониры, еще не утомленные днями войны. Андрей поставил коня лицом к дороге и смотрел, как длинный поезд орудий, ящиков и телег медленно втягивался в зеленую пасть прифронтовых лесов.

На поляне тремя квадратами, напоминавшими Андрею римский лагерь из Тита Ливия, стали три батареи дивизиона. Ранним вечером загорелись костры. Большие, частые, незатуманенные звезды проглядывали сквозь тесноту ночных вершин.

Андрей вспомнил, что еще ни разу в жизни он не проспал всю ночь ни на лугу, ни в лесу, ни на песках днепровских отмелей без того, чтобы дома не доспать в постели. А здесь — прямо на земле без ничего, без охапки сена.

На корневищах гигантских сосен уже серели пятна солдатских шинелей. Канониры легко засыпали у костров или под повозками. Кони фыркали, ржали подолгу, задрав морду кверху. Где-то бесился жеребец.

Под ветвями беспорядочно разбросавшегося старого дуба, над которыми вторым шатром смыкались высокие сосны, вестовые растянули на траве два квадратных брезента. У кряжистого ствола пыхтел самовар, и уютная прогоревшая труба дышала жаром и легким пламенем касалась рукоятки факела, прибитого гвоздем к дубу. На брезентах у разостланных спальных мешков лежали и сидели офицеры. Вестовые возились с чемоданами.

Командир батареи, подполковник Соловин, без френча, в рубахе и подтяжках, восседал на огромном дорожном сундуке. Перед ним навытяжку стоял фельдфебель.

— Палатки не будем разбивать, — коротко и безапелляционно ронял Соловин, — тепло, и дождя не будет. — Он погладил свою раздвоенную бороду и, не поднимая головы, вскинул глаза кверху.

— Так точно, ваше высокоблагородие, ночь будет спокойная.

— Овса дай полную меру. Сегодня в последний раз, а там поговорим.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие.

— Да чтобы за жеребцами следили. Всех к отдельной привязи, и глядеть дневальному, чтоб не сорвался который.

— Слушаю, ваше высокоблагородие. Черта насилу упоймали.

— Черт бы вас побрал, сукиных сынов, — выругался Соловин, не повышая тона, — ну, ступай.

Фельдфебель щелкнул шпорами, повернулся на месте и пошел к ближайшему костру.

— Ну, Мартыныч, — обратился командир к Андрею. — Спатеньки. А вы как же будете? — вдруг сообразил он. — У вас ведь кровати нет.

— Какие кровати, к черту! — заорал Кольцов, взбрасывая ноги в синих носках кверху. — На брезенте благодать, одно удовольствие.

— А вы здесь, рядышком с нами, — продолжал Соловин, показывая на край брезента.

— Проше пана, я вшистко пшиготуе, — запел над ухом Андрея голос Станислава, кольцовского холуя. — Я пану моге спшедать колдрон. У гусаров одебрали. Во Львове.

— У гусаров. Сукин ты сын, — захохотал Кольцов, — просто в складе спер. Склад гвардейского полка весь по рукам пошел.

— У мни двое: бяле и чарне, — продолжал Станислав, невероятно путая польские и русские слова.

— И правда, купите, — посоветовал Соловин. — Постели у вас нет, не каждый раз будет так, как сейчас. Это что — это благодать.

Одеяло оказалось замечательным: толстое, мягкое, его хватало подстелить и покрыться, завернуть ноги, и еще край его можно было сложить так, чтобы получилось нечто вроде подушки...

Звезды глядят теперь прямо в глаза Андрею, черная мягкая шерсть щекочет ухо. Становится все тише, факел давно потух, и только папироса Кольцова золотой точкой бродит невдалеке, на другом краю брезента. Костры светят тихим пламенем и вспыхивают ярче, когда кто-нибудь бросает в огонь новую порцию сучьев и сухой травы.

Рядом с Андреем лежит худой высокий офицер запаса Алданов. Андрей видит его добрые серые глаза, острый нос; тускло поблескивает золотая челюсть.

— На войну не похоже, с'орее пи'ни' а, Андрей Мартынович? — шепчет он, глотая букву «к».

— Да, пока мирная картина...

— Вы не беспо'ойтесь, ваше стремление ' сильным ощущениям будет полностью удовлетворено. Не беспо'ойтесь.

Андрею показалось, что в голосе Алданова звучит ирония.

— А вы давно на войне, ваше благородие?

— Меня зовут Але'сандр 'узьмич, пожалуйста. А на войне я с прошлого года. В Галиции был, победы одерживал. — Опять едва уловимая усмешка.

— А где вы были в Галиции?

— Под Злочевом, подо Львовом, под Ярославом. С Третьей армией. А все-та'и я вам с'ажу — лучше бы домой, Андрей Мартынович. Хорошо в 'азани-матуш'е. — Он слегка отвернулся и замолчал.

Звезды тянулись серебряными прерывистыми нитями к утонувшему во тьме лесу. Шум бивуака затих. Только тихо звенели кольца уздечек и от костра к костру ходили молчаливые, позевывающие часовые. Кто-то храпел под ближним деревом. Край брезента, как остров, серым пятном выделялся на потемневшей поляне. Глаза Андрея смыкались, и мысли о Петербурге, о Екатерине заплетались все гуще и становились похожими на спутанную, насыщенную темнотой шапку склонившихся над бивуаком сосен, сквозь которую лишь кое-где пробивались огромные звезды, окруженные светящейся космической пылью.

Иногда земля, как чугунная труба, доносила до уха засыпавшего Андрея гул далеких орудий, голос приблизившейся войны...

На другой день дивизион выехал из лесу. Оказалось, что не этот темный, заповедный бор таит в себе огненную черту фронта. Опять по полям, мимо брошенных фольварков, полусожженных деревушек, гремя и звеня, перекатываются орудия, ящики, зеленые повозки. Затем опять лес, а на опушке командир батареи отдает распоряжение идти дальше эшелонами: по одному орудию с одним ящиком.

— Могут обстрелять, — пронеслось по рядам.

Нервный ток прошел по людям, тащившим неуклюжие инструменты войны к позициям. Немногие побывавшие в боях всячески старались показать свое пренебрежительное отношение к такой неопределенной опасности.

Андрей ехал с первым орудием.

«Если и увидят, то по первому не успеют, — рассуждал он, стараясь не думать об опасности. — А если начнут бить по второму, случится недолет — и как раз по нас», — подсказывала мысль.

Становилось стыдно своего страха, и усилием воли Андрей опять отгонял мысли о возможном обстреле. Он упорно старался думать о чем-нибудь далеком — о петербургских днях, об университетских товарищах.

Впереди на горизонте темнел такой же сосновый бор. На этот раз уже тот самый. Было окончательно установлено, что в этом лесу — позиции. Приземистая гаубица медленно перекатывалась с холма на холм, то скрываясь в зеленой ложбине, то поднимая на бугре облако пыли, которое легкий ветер с трудом переносил с дороги на заколосившиеся поля.

Когда орудие вкатилось в полутьму леса, Андрей подумал: «Неужели же все так пройдут?» И неожиданно окрепший задор потребовал: поезжай обратно. Андрей хлестнул коня и рысью вернулся ко второму орудию.

Нервничая и сдерживаясь, он проделал этот путь со всеми по очереди орудиями, но кругом царила презрительная тишина. Солнце топило прямые, тяжелые лучи в поднятых батареями облаках пыли, и даже гул орудий смолк на всем фронте, словно вся эта округа жила мирной, скучной жизнью заброшенного лесного угла.

Теперь Андрей думал о том, заметил ли кто-нибудь, что он храбрился и, значит, нервничал, и неужели всегда так будет, неужели во время боя трудно будет держать себя в руках? Неужели война — это настоящая смерть, не для кого-то чужого, не для десятков неизвестных, а именно для него самого, для Андрея Кострова, единственного, неповторимого, такого жадного к жизни.

Недовольный собою, он замкнулся и провел все время привала, лежа в стороне, на траве крохотной лужайки.

На позицию стали только поздним вечером, когда уже темнота слила в одно черное пятно и шапки сосен, и пирамиды елей, и кучи кустов, оставив на виду только свечеобразные, торжественно поднимавшиеся кверху стволы.

Во время переезда Кольцов запретил закуривать; все почему-то говорили шепотом.

«Очевидно, так нужно, — думал Андрей. — Кольцов ведь опытный — он был в Галиции. Но неужели же враг так близко?» Кругом было тихо, легкий ветер расчесывал вершины леса, и они гудели где-то там, наверху, мягко, приветливо.

Ездовые, оставив орудия на расчищенных заранее местах, заметно повеселевшие, отправились с лошадьми «в передки».

Ночь промелькнула незаметно. На этот раз разбили палатки. Закутавшись с головой в черное одеяло, Андрей не чувствовал ни сырости низкого места, ни прохлады майской ночи. Усталость сделала сон цельной глыбой беспамятства, и только утром холодная струя из черной манерки, услужливо направленная Станиславом на бритый затылок влила новую ясность и бодрость.

День показал артиллерийскую позицию в ее обнаженном виде, без намеков на таинственность. Палатки стояли в два ряда под высокими деревьями, а впереди, за дорогой, разъезженной, по-видимому, только недавно, на небольшой поляне, поросшей кустарником, стояли четыре гаубицы. Не успевшие увянуть ветви березы и ольхи охапками были брошены на покрытые брезентами тела орудий и свежевыкрашенные зарядные ящики.

У орудий копошились номера, подрывая и утрамбовывая в землю короткие изогнутые бревна, которые должны были служить при стрельбе упором для походившего на плуг хобота гаубицы. Командир батареи одиноко сидел на срезанном пне с полевой книжкой в руках и то писал какие-то донесения, то следил за работой номеров.

У самых гаубиц поднималась стена леса. Здесь с пилами и топорами, расчищая обстрел, крушили деревья номера под командой фейерверкеров. По дороге, не стесняясь и не маскируясь, проезжали закопченные пехотные кухни, военные фурманки, катились патронные двуколки.

Было ясно, что позиция расположена в глубине огромного леса и прекрасно укрыта от взоров вражеских наблюдателей. Ночные предосторожности и страхи показались наивными.

Проходившие по дороге в одиночку и группами солдаты в зеленых рубахах с расстегнутым воротом останавливались у орудий, не подходя близко, смотрели на короткие толстые чурбаны гаубиц, на высокие, до колена, выстроенные в шеренгу у зарядного ящика тротиловые бомбы и белоголовые шрапнели. Пехотные не привыкли к тяжелой артиллерии — гаубицы внушали им уважение.

— Андрей Мартынович, на пристрелку на наблюдательный хотите? — фыркая и брызгая во все стороны, крикнул Кольцов. Он сдернул глаженое полотенце с плеча Станислава и, не дожидаясь ответа, спрятал в его хрустящую белизну небритое загорелое лицо.

— Надо привыкать. Буду учить вас стрелять. — И сейчас же не удержался похвастать: — Я вам покажу класс. Увидите!

Тропа, которая вела на наблюдательный, полукругом обегала позицию и дальше, почти под жерлами орудий, круто сворачивала в лес. Здесь она вилась черной сырой лентой, то скрываясь в зарослях папоротников, то убегая под гниющий, брошенный бурею ствол, то вырываясь на небольшие зеленые поляны, укрытые набухшею весенними соками травой. Дальше она пересекала такую же лесную дорогу, шедшую вдоль фронта, спускалась дважды в дренажные канавы, кружила по какой-то непонятной прихоти первых прошедших по ней людей и обрывалась у входа в перекрытый толстыми бревнами блиндаж.

Здесь же из самой гущины леса поднималась над вершинами сосен сколоченная из прямых стволов наблюдательная вышка. Ее четыре упора расходились книзу. По одному из ребер этой колеблющейся воздушной постройки были набиты нечастые перекладины, служившие лестницей для наблюдателей, и вились, как засохшие почернелые побеги хмеля, телефонные провода.

Андрей взобрался первым. Его влекло наверх острое любопытство. Наконец-то хоть издали он увидит фронт — огненную линию, разделившую мир. На небольшой дощатой площадке, на несколько футов выше самых высоких крон, он сел, спустив ноги вниз, и, вынув полевой бинокль, стал смотреть сквозь ветви маскировки на запад.

Панорама, расстилавшаяся с этой высоты перед взором Андрея, лежала вся в какой-то тихости, мире и невинности, но взор искал не сочные весенние краски, не струи рек и пятна деревушек, но следы чертежа, проложенного циркулем и рейсфедером войны.

Андрей знал, что раз он на наблюдательном, то, значит, фронт открыт его взорам, что он где-то здесь, перед ним, где-то в этих складках местности. Что там, в траншеях, копошатся тысячи людей, копают, строят, едят, пьют, учатся. Наблюдательный пункт так и устроен, чтобы с него можно было видеть не только окопы, но и ближайшие тылы врага. Но глаз Андрея прыгал с одной зеленей складки на другую, бродил вдоль узкой струи какой-то речонки и наконец утонул в зелени полей, пересеченных резкими линиями, должно быть дорогами.

Бинокль с непривычки путал расстояния, и Андрей беспомощно то наводил стекло на далекие затуманенные холмы у самого горизонта, то упирался в ближние лесные зелени, закрывавшие перспективу на луга и болота по берегам реки.

Кольцов, взобравшись вслед за Андреем, встал на вышке в полный рост, широко расставил ноги и прильнул глазами к немецкому девятикратному «цейсу», которым он очень гордился.

— Тихо как — ни выстрела. Вот здесь ночь палят, а день молчат, а в Галиции было наоборот: ночь спали, а весь день шла стрельба. А вы фронт нашли?

Андрей сознался, что ничего не видит.

— Ну, смотрите... Вот туда, — показал Кольцов пальцем куда-то направо. — Реку видите?

— Вижу.

— Это Равка. Смотрите, она то скрывается за складками местности, то снова показывается. Так вот на том берегу германские окопы, а на этом наши. Видите? Ну, вот такие кривые серые черточки. Кое-где песок желтеет. Проволока перед ними серая, путаная. Видите?

Только теперь Андрей начал различать эти едва уловимые нити на зеленом полотне местности. Они недвижны, эти словно проведенные тончайшим пером штрихи. Они обрываются, возникают опять. Около них нет никакой жизни, никакого движения.

— Теперь смотрите сюда, левее, — командовал Кольцов. — Несколько глубже за рекою — костел, видите? С красной крышей. Белая готическая колокольня. Ну, так это Болимовский костел. На него ориентир нашей батареи. Все, что вправо от него, — для нас «правее», все, что влево, — «левее». Вот по костелу мы сейчас и цокнем.

Андрей с трудом нашел красное пятнышко, лежавшее, словно осенний лист клена, на зелени дальней рощи. Около этого пятна стрелой поднималась кверху белая колокольня. Маленькие домики и обгорелые стволы деревьев окружали костел.

Еще левее какое-то большое серое пятно. Словно кто-то вырвал клок зеленой шерсти. Здесь частоколом торчали голые обуглившиеся деревья, белыми зубьями поднимались над кучами разнесенных вдребезги стен одинокие трубы.

— А это что, ваше благородие, — спросил он Кольцова, — серое такое пятно?

— Это, — Кольцов посмотрел на карту под целлулоидной крышкой походной сумки, — это, вероятно, фольварк Могеллы. Ну да, видите, как он расстрелян? Прямо вспахан снарядами.

Столбцы газетных строк прошли в памяти. Сообщения главнокомандующего. Равка, Болимов, Могеллы. Бои, атаки. В особенности Могеллы. Это здесь капитан Пуля среди бела дня выскочил со своей ротой из окопов и без подготовки, без артиллерии захватил фольварк. Об этом писали, об этом рассказывали: известно, что русский солдат плюет на технику и бьет немца как хочет, были бы командиры...

— А еще левее, — продолжал Кольцов, — вон за тем селом — Скерневицы, а направо далеко — тоже струя воды пошире. Это Бзура. Теперь смотрите прямо перед собою, на самом горизонте — колокольня над лесом. Это Лович. Где-то там, еще глубже, должна быть Лодзь, но ее, вероятно, не увидеть — далеко, и местность пересеченная.

Панорама раскрывала перед Андреем свои затаенные в зеленых складках тайны. Он водил биноклем вдоль нитей немецких тыловых дорог и, к большой радости, нашел, что там, далеко, не все так недвижно, как ему это казалось сначала. Вот ползет черная мушка. Андрей впивается в бинокль глазами, вправо и влево крутит стекла. Вот найден фокус. Теперь он видит, что это не мушка, а походная кухня; она едет к окопам.

— Смотрите, ваше благородие, кухня! А что, если ее обстрелять? — Нарастает какой-то неожиданный азарт.

— Сначала надо проверить ориентир. Пару бомб по Болимовскому костелу. И потом я тут заметил цель получше. Вот правее вашей кухни идет пехотная колонна. Она сейчас далеко. Следите за ней, она тем временем подойдет, вот мы по ней и шарахнем шрапнелью. Увидите — будет зрелище!

Действительно, вдоль дальнего проселка медленным червячком передвигалась какая-то серая цепочка. Это не кухня, на которой едут кашевар и подручный, — это враги, много врагов. Кольцов говорит — будет зрелище.

— Хрюков, готовься! — кричит вдруг Кольцов.

— Есть, ваше благородие, — отвечает телефонист с нижней площадки.

— Скажи приготовиться!

— Скажу приготовиться, ваше благородие! — автоматически и так же нараспев повторяет Хрюков. Слышно, как сигнал полевого телефона мелодично гудит внизу.

— Первое орудие по ориентиру. Прицел сто сорок пять. Заряд полный. Бомбой! — командует Кольцов. Внизу Хрюков повторяет команду.

— Огонь!

— Огонь!

Первый выстрел. Стеснено дыхание, но несколько секунд кругом неожиданно тихо, нет ничего. Затем где-то позади глухой глубокий стон. Лес чуть заметно дрогнул, и сейчас же над головами поплыл шелестящий гул с хрипотцой. Он долго шел куда-то вперед, на запад, и стих.

— Смотрите на костел! — выкрикнул Кольцов.

И вот там, где серые обгорелые деревья окружили серые обгорелые домики, высоко кверху взвился столб дыма. Ширеющим облаком он поднялся выше дерев, и пыль и дым потекли от места взрыва направо к лесу.

— Легкий недолет, — процедил Кольцов.

Опять Хрюков повторяет слова команды:

— Прицел сто сорок восемь. Заряд полный. Бомбой!

Опять гудит в воздухе двухпудовая бомба. На этот раз рыжий столб встает у самых стен костела. Он закрывает белую башню и красное пятно черепичной крыши.

— Теперь ладно, — торжествует Кольцов. — Третьего не надо. Разве не класс?

Андрею непонятна техника этого искусства. Он готов удивляться. Ему приятно видеть, что артиллеристы российской армии стреляют так мастерски.

— А колонна еще далеко, — говорит Кольцов, переводя бинокль вправо. — Подождем немного. Хрюков, передай на батарею, что есть, правильно. Так записать! Цель номер первый. Теперь, — продолжает он, — попробуем взять правее, по окопу второй линии: там, кажется, работают. Шлемы блестят, видите?

Опять команда: правее ноль двадцать, затем еще правее ноль пять, и один за другим снаряды хрипло винтят воздух над головой, и над черточками немецких окопов встают столбы разрывов.

— Немцы ответят. Это уж их правило, нас будут искать.

— Ваше благородие, а нашу вышку им видно?

— Может быть, и видно. Неуклюже сделана. Надо будет искать другой пункт... Поближе к пехоте, чтобы иметь связь. А нас обязательно искать будут. Сразу по калибру увидят, что новая батарея. До сих пор здесь только легкие стояли.

Он сел на площадке, спустив ноги, вынул сумку, карандаш, циркуль и стал зарисовывать панораму. Немецкие шрапнели прошли правее, и тонко и злобно взвизгнули их звонкие разрывы где-то позади. Впереди, на восточном берегу Равки, тоже встали два невысоких разрыва.

— Ну, вот видите, я вам говорил, и по батареям, и по окопам кроют. Ну, ладно. Тогда и мы по колонне зашпарим. Война так война!

Андрей перебросил бинокль направо — туда, где виднелась несколько минут назад серая цепочка людей, и не нашел никого. Стало как-то досадно. Азарт нарастал.

— Они уже гораздо ближе, — сказал Кольцов. — Вот теперь смотрите.

«Неужели попадет сразу, как по костелу?» — подумал Андрей.

Кольцов скомандовал: «Шрапнелью!» — и через минуту белый дымок медленно таял высоко в небе, где-то там, над немецкими тылами.

— Журавль! — с досадой сказал Кольцов и увеличил трубку. На этот раз шрапнель зарылась в землю, и только легкий вихрь пыли показал место разрыва.

— Вот черт — клевок! Что такое? — обругался Кольцов.

Новая команда — и на этот раз над колонной повис белый султан дыма на синей подкладке. Серые человечки побежали в разные стороны. Двое из них упали.

— Первое, огонь! — нервно закричал Кольцов, словно хотел, чтобы его самого услышали на батарее.

Еще дымок чуть повыше, над тем же местом, — человечки бегут врассыпную.

— Огонь! — кипятился Кольцов.

— Ваше благородие, их высокоблагородие командир батареи спрашивают, по чем стреляете? — внезапно кричит кверху затихший было телефонист.

— Скажи — по колонне резервов.

— Ваше благородие, их высокоблагородие приказывают прекратить огонь.

— Сейчас, я сам. — Кольцов торопливо укладывает бинокль в футляр и змеей скользит по лестнице на нижнюю площадку, где телефон.

Он кричит в трубку, старается доказать командиру батареи, что он, Кольцов, блестяще пристрелял колонну, что огонь следует продолжать, что нужно всего лишь какой-нибудь десяток шрапнелей. Но командир, по-видимому, неумолим.

— Слушаю, стрельбу прекращаю, — говорит наконец голосом поставленного в угол школьника Кольцов. Он не привык скрывать настроения, и лицо, вытянутое, небритое, с горящими глазами, выражает величайшее неудовольствие.

Телефонист и наблюдатель смотрят в сторону, но Андрей чувствует по их бритым затылкам, что они сдерживаются и готовы фыркнуть...

Кольцов вновь вооружился биноклем и стал обозревать горизонты.

— Говорят, снарядов нет, — шепчет он Андрею. — Штаб дивизии приказал не больше трех на пристрелку, и дальше ни одного снаряда без разрешения штаба. Штаб дивизии! Чихнуть нельзя без штаба дивизии. В Галиции мы не считали патроны... и победили... — Он обиженно замолчал.

Дальше