Под покровом ночи
Алексей и Николай установили, что Анджело Галафати сидит внизу, в отдельной камере. Пробовали перестукиваться с ним — ничего не вышло.
Они не знали, что в это самое время Пьетро Кох избивал их друга резиновой дубинкой. Рука у садиста заныла в плече, он отшвырнул дубинку и сквозь зубы процедил:
— Воды!
Неподвижного Галафати облили из ведра. Вода, стекая с тела, стала розовой. Кох приподнял голову своей жертвы за волосы:
— Ты скажешь, наконец, где ваша главная явка?
Галафати молчал. Его разбитое лицо напоминало окровавленный кусок мяса. Но он не стонал, нет, он вдруг запел гимн Гарибальди.
Дрожащим хрипловатым голосом он пел, а сам поднимался, медленно поднимался с пола и наконец встал и гордо закинул голову, все продолжая петь.
— Замолчать! — орал Кох, а Галафати пел.
— Ты скажешь! Ты скажешь! — в исступлении закричал взбешенный истязатель и снова схватился за дубинку. Потом ударом кулака в спину он изо всей силы толкнул Галафати в соседнюю комнату и крикнул: — Вот как мы поступаем с теми, кто борется с армией фюрера!..
В слабом свете маленькой электрической лампочки Галафати увидел человека, подвешенного за подбородок на ржавый железный крюк, свисавший с потолка. На груди жертвы была вырезана пятиконечная звезда, лицо обезображено. Галафати узнал этого человека. То был Костанцо Эбат, подполковник артиллерии из партизанского отряда «Неаполь», действовавшего в Риме и в провинции Лацио.
Перед глазами поплыли нескончаемые красные круги... Галафати стоял, покачиваясь, легкая дрожь пробегала по телу. Собрав последние силы, он повернулся к Коху.
Кровавый плевок ударил в лицо палача.
Кох покачнулся, выдернул из кармана платок, вытер лицо. На белоснежной ткани осталось красное пятно. Смяв и отбросив платок, Кох потянулся за резиновой дубинкой...
Сколько хлопот причинил ему этот молчаливый упрямец Галафати! Сколько раз он, Пьетро Кох, униженно просил начальство продлить срок поисков неуловимого коммуниста. Иногда казалось, что ловушка захлопнулась, в густо расставленные сети попадали многие патриоты, но Галафати, целый и невредимый, оказывался на свободе.
И вот, наконец, удача! Пьетро Кох был просто счастлив: Мария Баканти поверила ему и дала адрес Галафати — того, кого он так долго и тщетно искал, из-за кого рисковал своей карьерой. Кох безмерно радовался своей удаче...
Но палач ошибся. Галафати — этот с виду простой и хилый итальянец — оказался железным. Он не произнес ни слова, даже ни разу не взглянул на Коха, а брезгливо отворачивался или просто закрывал глаза...
Кох был старым агентом итальянской разведки. Немец по отцу и итальянец по матери, он еще до нападения фашистской Германии на Советский Союз был послан в Берлин для прохождения особого инструктажа. Был принят там, как свой человек. В гестапо разъяснили, чего от него ждут и чем ему предстоит заниматься, когда Италия начнет войну с Россией. За заслуги перед немецким фашизмом Кох был награжден золотым значком почетного члена нацистской партии и «Железным крестом» 1-й степени. Возвратился он из Берлина в Рим, отрастив из подобострастия усики «а ля Гитлер».
Теперь этот вполне законченный фашист еще больше выслуживался перед немцами. По ночам уже снился ему «Рыцарский крест»...
— Я все равно вырву у него сведения! — заверял он свое начальство. Когда подпольщики, работавшие в тюрьме, по просьбе Бессонного попытались передать дело Галафати к подставному гауптштурмфюреру СС, Кох понял, что это может помешать его карьере, и заартачился.
— Я знаю, — твердил он, — что Галафати держит ключ ко многим тайнам. И может выдать даже тех, кого мы и не подозреваем.
И он зло посмотрел на гауптштурмфюрера СС. Тот не моргнул глазом. А в голове пронеслось: «Неужели этот удав о чем-то догадался?».
— Ну, что ж, — непринужденно произнес чех, — желаю удачи...
Так сорвалась попытка вырвать отважного патриота из рук фашистского садиста...
Однажды ночью Кубышкин и Остапенко проснулись от страшных стонов и криков.
— Что там творится? — спросил Николай и тут же, подскочив к окну, подставил свои плечи. — Лезь...
Алексей дотянулся до окошка. Из него был виден краешек тюремной площади. Заключенные, голые по пояс, с просвирками в руках стояли в два ряда. Офицеры СС, расхаживая между ними, тыкали в каждого концами своих стеков. Откуда-то, чтобы заглушить крики, неслась органная музыка.
— Галафати! — крикнул Алексей, увидев в толпе своего друга.
Галафати поднял голову. Едва ли он увидел Алексея. Скорее всего нет. Может быть, просто догадался... Во всяком случае он крикнул:
— Прощай, друг! Нас ведут на расстрел. Прощай!..
Потом он шепнул что-то стоящему рядом с ним заключенному, тот встрепенулся и тоже закричал:
— Я — русский! Прощайте! Привет Родине!..
Но тут появились эсэсовцы, прикладами начали избивать их, погнали к выходу.
Алексей опустился на пол.
— Коля, это конец... Сейчас придут и за нами.
Друзья переглянулись. И сразу же за дверью послышались гулкие шаги. Заскрипел замок, дверь широко распахнулась. На пороге стоял тот тюремщик, который водил Алексея к чеху.
— Быстрее в другую камеру! — негромко и торопливо приказал он.
Алексей и Николай, ничего не понимая, бросились в коридор.
— Повели руссо! — пронеслось по камерам.
Их провожали взглядами все, кто остался в камерах. Заключенные поднимали над головой крепко стиснутые руки в знак солидарности и сочувствия.
Оставшиеся в тюрьме итальянские патриоты решили, что русских также повели на расстрел...
Но тюремщик, для вида подгоняя их тумаками, перевел друзей в подвал тюрьмы, запер в совершенно глухой камере в самом дальнем углу тюремного корпуса.
— Молчать, — только и сказал он на прощанье.
А через полчаса запыхавшийся Пьетро Кох бежал по коридору...
— Где русские? — спросил он, хватая тюремщика за шиворот.
— Они... они были вот в этой камере...
— Открывай! — зло прохрипел Кох...
Тюремщик никак не мог попасть ключом в скважину.
— Скорее! — Кох распахнул дверь.
Камера была пуста.
— Где они?
— Не знаю, — тюремщик беспомощно развел руками. — Но, синьор, я помню, как утром приезжали сотрудники службы безопасности. Наверное, увезли их на Виа Тассо...
— Проклятье! Но ничего... Там настигнет их смерть...
Крики в тюрьме постепенно затихли...
— Неужели мы спасены? — спросил шепотом Николай.
Алексей ничего не ответил. Обхватив голову руками, он повалился на пол и заплакал.
«Прощай, Галафати! Прощай и ты, наш русский товарищ. Жаль, что мы не знаем твоего имени»...
В тюрьме наступила зловещая тишина...
А в это время в Ардеатинских пещерах гремели выстрелы...
Так погибли коммунист Галафати, неизвестный русский солдат, с которым Алексей так и не успел поговорить, генерал авиации Сабато Мартелли Кастальди, дивизионный генерал Симоне Симони...
Они умерли, как герои, умерли как и жили, не склонив головы.
В камере Грамши
Страшная ночь миновала. Вновь тягуче и жутко текли тюремные дни. Как обычно. Но нет: теперь они были иными. Прекратились допросы. Могильная тишь сковала камеру. Железные двери со сложным запором открывались лишь один раз в день: это Сперри — так звали тюремщика — приносил пищу и воду.
Ярко начищенные пуговицы на мундире тюремного надзирателя, казалось, подчеркивали бледность его поблекшего лица, на котором застыло выражение невысказанного, затаенного страдания. Связка тяжелых ключей с тихим звоном покачивалась на его веревочном поясе.
Сперри молча ставил на пол еду и, сказав несколько слов, уходил. Всем своим видом он показывал, что между ними не произошло ничего: никакого сближения, никаких проявлений участия. На вопросы Алексея и Николая итальянец отвечал неохотно и кратко.
Всякие непрошеные мысли назойливо лезли в голову. Может быть, эсэсовцы готовят против них какую-нибудь особо тяжелую расправу? Почему так молчалив Сперрй? Почему так печален?
Алексей сказал однажды:
— Он, видимо, знает, что нас ждет, а сказать об этом ему тяжело, вот он и переживает...
— Может быть, — откликнулся Николай. — И все-таки мы многим ему обязаны... Интересно, что он за человек?
Алексей пожал плечами: ему было известно столько же, сколько и Николаю.
— Я знаю одно, — сказал он, — знаю, что он наш...
Камера, в которой сидели Николай и Алексей, была сравнительно большой — четыре на три метра. Но это была камера полной, строжайшей изоляции.
— Настоящий затхлый каменный мешок без света, — ворчал Николай. — Посадить бы в нее архитектора, который строил эту тюрьму.
— Нет! — возразил Алексей. — Лучше того, кто приказал ее построить.
— Пожалуй, ты прав...
Семь суток просидели здесь Николай и Алексей. На исходе восьмого дня в двери загремели ключи. Алексей подумал, что либо его, либо Остапенко собираются вести на допрос, а может быть, и на расстрел...
Дверь открылась, на пороге появился Сперри. Он казался еще более постаревшим, еще более угнетенным, чем обычно. Какие думы мучили старика, какая боль подтачивала его силы?
Старый тюремщик вошел в камеру. Остапенко поднялся с койки. Сперри, как всегда, медлил. Он внимательно огляделся, словно чего-то искал, и, нарушив свое правило, вдруг печально улыбнулся и заговорил:
— Кончилась ваша тюремная жизнь, ребята, в Реджина Чели. «Царица небесная» пожелала освободить вас из своего «рая». Будем надеяться, что это к лучшему...
— А Что, нас переводят в другую тюрьму? — насторожился Остапенко.
— Вы едете на рытье траншей. Немцы повсюду отступают. — В голосе Сперри звучала необычная торжественность. — Не помогла гитлеровцам «Готическая линия». — Старик усмехнулся. — Если сказать правду, то ее и не было. Зря шумели об этих укреплениях английские и американские газеты... В германских военно-строительных отрядах «Тодт», куда вас повезут, дисциплина разваливается. Там сейчас создается подпольный комитет «Свободная Германия». Я думаю, вы сумеете использовать эти условия... Но, смотрите, не попадитесь вновь Коху. Он три дня назад уехал на север Италии. Теперь зверствует в Милане.
И вот что я вам скажу, русские парни. — Сперри подошел к Алексею. — Мы больше, конечно, не увидимся... Окиньте эту камеру прощальным взглядом, вглядитесь в нее внимательно и запомните, что я вам сейчас расскажу... В этой камере сидел Грамши! Да-да, сам Антонио Грамши, секретарь Коммунистической партии Италии. А в других камерах сидели его боевые соратники: Тольятти, Джерманетто и другие...
— Грамши? — полушепотом переспросил Алексей. — Грамши... — удивленно повторил он, как бы что-то припоминая. — Кажется, он был у нас в России и встречался даже с Лениным. Да?
— Да, он был у вас, в России в двадцать втором-двадцать третьем годах. — Сперри тяжело опустился на койку. — А потом возвратился на родину, чтобы продолжать революционную борьбу. Он основал Коммунистическую партию Италии и газету «Унита»... Он для нас все равно, что для вас Ленин. Нашего Грамши мы помним и никогда не забудем...
Несмотря на парламентскую неприкосновенность, Грамши был арестован по приказу Муссолини. Это было в ноябре двадцать шестого. В этой камере он просидел тогда шестнадцать дней.
Когда вечером привели его сюда, я даже не поверил, что передо мной сам Грамши. Я его представлял каким-то великаном, а это был обыкновенный человек маленького роста, в очках, очень болезненный с виду. Я помню его слова, которые сказал он в тот вечер: «Ничего, мы и здесь будем вести борьбу с теми, кто ведет Италию к гибели»...
Ужасы, которые я видел в этой тюрьме, встречи с коммунистами, осужденными на смерть, заставили меня над многим призадуматься, а затем... затем, как видите, я с вами...
Всем, чем только мог, я старался облегчить положение Грамши: несколько раз тайно передавал ему газеты, письма, бутылки с кофе, сигареты, а однажды — шерстяную фуфайку и носки. Бывало, как ни загляну в глазок, всегда вижу одно и то же: сидит за столиком и все пишет и пишет...
Выйти на свободу ему не удалось. Пересылки из одной тюрьмы в другую, тяжелые кандалы, одиночные камеры, плохое питание — десять лет тюремных скитаний! — они подорвали его здоровье. Весной тридцать седьмого года он умер...
Сперри нервно погладил ногу и похлопал по коленке.
— А ведь этот пес Муссолини знал, что состояние здоровья у Грамши очень плохое. Ему об этом докладывал профессор Умберто Арканджели. А главный чернорубашечник сказал: «Грамши может получить освобождение, если он обратится лично ко мне с просьбой о помиловании и если он откажется от политической борьбы и уедет из Италии в Москву».
Эти слова, конечно, передали Грамши. И думаете, что он ответил? О, Грамши всегда умел хорошо отвечать своим врагам! Грамши ответил: «То, что вы мне предлагаете, — это самоубийство; я не имею ни малейшего намерения кончать самоубийством»... Эти слова быстро облетели тогда все тюрьмы Италии. Это были хорошие, добрые слова. Они укрепляли тех, кто начинал падать духом, вдохновляли тех, кто ослаб в борьбе...
— Вы так много знаете, — уважительно сказал старику Алексей.
Сперри печально улыбнулся:
— Лучше бы мне не знать всего того, что я знаю... Однако слушайте...
Он принялся рассказывать дальше.
Как только Грамши посадили в камеру, пришел старший надзиратель и прибил над его кроватью лист фанеры с надписью: «Свобода, Равенство, Братство». Так смеяться над возвышенными идеалами могли только фашисты!
Однако они умели не только унижать, но и истязать.
Железная койка Грамши опускалась лишь на ночь, а днем можно было или стоять, или сидеть на цементном полу. Два раза в день обследовалась оконная решетка, а камера — ежечасно. Холод пронизывал до костей. Лишь ходьба взад и вперед по камере несколько согревала Грамши. Под окнами в течение всей ночи бегали свирепые псы волчьей породы. Вздумавшего спуститься из окна они растерзали бы в клочья.
Прогулка разрешалась через день на один час, никакие разговоры при этом не допускались. На каждого заключенного перед прогулкой надевали специальный мешок с отверстиями для рта и глаз. В этих нелепых мешках, напоминавших собой колпаки куклуксклановцев, заключенных выводили «подышать свежим воздухом».
Тюрьма не зря считалась могилой. Попасть в зубы «Царицы небесной» означало — погибнуть медленной смертью.
В день, когда умер Грамши, один из заключенных на коробке от сигарет написал:
Ты умер, — пыткой, смертью замучен,Кубышкина и Остапенко взволновал рассказ Сперри.
— Спасибо, — стараясь скрыть волнение, проговорил Алексей. — Спасибо, друг, за все спасибо...
Невольно он окинул камеру внимательным, все запоминающим взглядом.
В ней все было знакомо — любая выбоина на стене, каждая щелочка в столе, каждая щербинка на потускневшем запыленном распятии. Но рассказ старого итальянца заставил Алексея увидеть эту камеру такой, какой она была много лет назад. Вот как, бывает, переплетаются пути людей! И, оказывается, камеры, эти древние молчальницы, тоже говорят. Взволнованно и скорбно рассказывают они о борьбе, которую ведет человечество против всех темных сил на земле...
— Если бы вы раньше нам рассказали об этом, — проговорил Остапенко, — мы держались бы еще бодрее и мужественнее. Мы, конечно, никогда не забудем этой камеры. Не забудем и вас — человека, который знал Грамши и помогал ему...
— Вы тоже смелые люди, — твердо сказал старый итальянец. — Все вы, коммунисты, похожи друг на друга. Вы справедливы и сильны... — Он сжал им руки.
— А вы... вы нам ничего не расскажете о себе? — неожиданно спросил Алексей. — Ведь вы для нас делали так много, что об этом никак нельзя забыть! Должны же мы знать, кто помог нам остаться в живых.
Сперри смущенно кашлянул.
— У нас мало времени. Да и в моей жизни нет ничего интересного...
— Неправда! — горячо возразил Алексей.
— Ну уж разве коротко... — Сперри помолчал, собираясь с мыслями, потом не спеша начал новый рассказ...
Жизнь зовет к борьбе
Отец Сперри, потомственный металлист, работал на одном из заводов Рима. В доме у них никогда не было достатка: семья состояла из пяти человек, а работал только один. Анджело был вторым ребенком в семье. Он рос хрупким и нежным, малейшее препятствие вызывало в нем чувство страха. Джулио, старший брат, посмеивался: — В кого ты у нас уродился такой? Ни рыба, ни мясо... Да и имя-то у тебя такое — Анджело — «Ангел»...
У Джулио-то характер был другой — волевой, решительный. Этот парень никому не позволял обижать себя.
Мать умерла при последних родах, оставив девочку. Убитый горем отец собирал по соседям гроши на гроб и. белый коленкор.
И понял тогда Анджело Сперри, почему отец протягивает иссохшие, со вздутыми синими жилами руки к немому, бессильному и ненужному распятию...
Анджело было двадцать лет, когда разразилась первая мировая война. С продуктами стало совсем плохо, и девочка, лишенная материнского молока, скоро умерла.
Джулио призвали в армию, и в доме Сперри стало совсем уныло. Сначала Джулио регулярно присылал домой письма, потом вдруг замолчал. Через полгода пришло извещение о его смерти. Пришло и письмо от его товарища, в котором тот писал, что Джулио погиб на юго-западном фронте.
Анджело работал на заводе. Там он встретил девушку по имени Мара, о которой говорили, что природа таких красавиц вторично не создает.
Ясными теплыми вечерами приходили они на берег Тибра. Анджело играл на гитаре и потихоньку напевал. Мара обычно сидела, обхватив колени руками, и неподвижно глядела в мутные воды Тибра.
— Анджело, — обращалась она иногда к нему, — когда мы пойдем с тобой в кино?
Анджело сдержанно вздыхал. С его заработком, которого едва хватало на хлеб, только и ходить в кино...
А иногда девушка вдруг спросит:
— Анджело, неужели ты всю жизнь так и будешь только рабочим?
Анджело пожимал плечами:
— Мой отец всю жизнь работает металлистом и гордится этим...
Мара, неопределенно хмыкнув, умолкала.
Анджело чувствовал, что девушке надоело жить в нищете, она тянется к богатству, к роскоши.
И случилось то, чего он тайно боялся.
Однажды, когда он возвращался с работы усталый и озабоченный, — отец заболел и не вышел на работу, надо было вызывать на дом врача, а денег не было, — он заметил, как в конце улицы его Мару догнал автомобиль-люкс «Альфа-Ромео». Кто-то открыл дверцу и заговорил с девушкой. Вероятно, предлагали подвезти. И пока Анджело с раскрытым ртом стоял и ждал, что будет дальше, Мара уже села в машину...
С тех пор она больше не приходила на берег Тибра.
Анджело затосковал. А тут еще со здоровьем отца стало совсем плохо. Анджело выбивался из сил, чтобы побольше заработать на еду и на лекарства отцу, который теперь совсем не вставал с койки.
В один из весенних дней 1923 года отца не стало. Анджело остался совсем один. Отчаяние захлестнуло его. Растерянный, подавленный горем, ходил он в эти дни по улицам города и боялся прийти домой — в эту холодную, наполненную равнодушным молчанием комнату, где каждый раз его охватывало суеверное чувство страха.
Постепенно, правда, Анджело начал привыкать к своему одиночеству и, возможно, успокоился бы, если б одним летним вечером не повстречал Мару.
Сначала он видел, как к дому, где жила она, подъехала серо-зеленая машина. Потом из нее вышла Мара. Кровь бросилась в лицо Анджело. Что же он стоит, почему не бежит к ней навстречу? Почему не напомнит ей о клятве верности, которую она давала ему? Покажи хоть раз в жизни, Анджело, способность бороться за свое счастье! Анджело рванулся вперед.
— Мара!
Она обернулась.
— Ты?.. — удивленно и в то же время равнодушно спросила она.
— Мара! — не обращая внимания на ее тон, горячо заговорил Анджело. — Мара, милая! Я тебя не видел так давно! Почему ты не приходишь ко мне? Может, я обидел тебя?
Мара как будто колебалась...
В это время отъехавшая машина дала задний ход, поравнялась с ними, и из нее высунулся незнакомый мужчина с холеным свежевыбритым лицом.
— Мара, что случилось? — недовольно спросил он, не обращая внимания на Анджело. — Ты же торопилась домой!
Анджело зло поглядел на него. Так вот он, соперник, который перехватил его счастье! Он вдруг решился на отчаянный шаг.
— Мы, кажется, вас не звали, — сухо сказал он. — Можете ехать, путь открыт!
— Что-о? — дверцы машины резко распахнулись, и мужчина выскочил из машины. — Что ты сказал? А ну, повтори!
Анджело побледнел.
— Я сказал, чтобы вы катились отсюда ко всем чертям! Вас, кажется, никто не...
Он не успел договорить: мужчина резко ударил его по лицу.
— Что вы делаете, Джакомо! — испуганно вскрикнула Мара, стараясь встать между ними. — Прекратите сейчас же! Иначе я закричу...
Мужчина стоял и ждал, что будет дальше. А Анджело провел по лицу рукой, словно стараясь стереть с него пощечину, потом повернулся, и ни слова не говоря, медленно побрел домой. Нет, он не был, конечно, борцом... Одной пощечины хватило, чтобы остудить весь его жар, весь пыл...
Дома Анджело, не раздеваясь, упал на койку и пролежал без движения несколько часов...
А в это время по притихшим переулкам «вечного города» осторожно пробирался человек. Серое пальто и широкая шляпа скрывали его военную выправку. Встречая патруль рослых карабинеров, он тихо называл пароль: «Поход на Рим». Ему отвечали: «Поход на мир» — и скороговоркой добавляли: «Идите, вы свободны». Так он добрался до дома № 7 по улице Анунцио, поднялся на третий этаж и подошел к знакомой с детства квартире...
Была глубокая ночь. Анджело вдруг показалось, что кто-то тихонько стучится в дверь. Он оторвал от подушки голову. Стук повторился, такой же тихий и осторожный. Кто это мог стучать? Мысли Анджело лихорадочно заработали. В душе проснулась отчаянная надежда: а вдруг это Мара? Что, если это его милая? Быть может, она поняла, как низко вел себя ее новый знакомый, и пришла просить у Анджело прощения? Быть может, счастье снова вернулось к нему!?
Анджело зажег свет и рванулся к двери. Перед ним выросла фигура незнакомого человека. Анджело вгляделся... и чуть не вскрикнул от удивления. Побелевшими губами он тихо произнес...
— Джулио?
— Ну конечно же, я! — засмеялся брат, сбрасывая с плеч вещевой мешок. — Я, Анджело, дорогой мой, я самый!
Анджело попятился к стене.
— Не бойся, я не привидение! — снова рассмеялся Джулио. — Рано меня похоронили, я еще поживу, мы еще...
Анджело не дал ему договорить, он кинулся брату на шею...
— А где отец? — с беспокойством спросил Джулио.
— Умер. Несколько месяцев назад.
Джулио тяжело вздохнул. Наступило молчание.
— Похоронная на меня была? — спросил, наконец, Джулио.
— Была.
— Хорошо!..
Анджело удивленно поднял глаза.
— Хорошо, Анджело, хорошо, — подтвердил Джулио. — Пускай все думают, что меня не существует... Жить я все равно буду на нелегальном положении, под новым именем. Запомни — меня зовут Джорджо Пасторе.
— Но почему? — Анджело ничего не понимал.
— Почему? — Джулио нахмурил брови. — Потому что Муссолини пришел к власти... А таких, как я, он не любит... Разве ты не знаешь, что на теле трудовой Италии звенят уже кандалы фашизма, а средневековые монастыри превращаются в тюрьмы?.. Разве ты не знаешь, что даже матери, приходя по субботам на могилы расстрелянных сыновей, плачут молча, без слов, ибо незримый, всеведущий карабинер ходит по их пятам?.. Разве ты не знаешь, что фашисты в черных рубашках с белыми черепами на груди во все горло орут свою песню: «К оружию, фашисты, умрут пусть коммунисты»? Но ты не вешай носа! Народ Италии еще не весь поставлен на колени... Лучше покорми меня, я голоден, как черт!
Скоро они сидели за столом, и Джулио рассказывал брату свою историю.
Полк, в котором служил Джулио, воевал против австрийцев. Очень быстро Джулио понял бессмысленность жестокой бойни, каждый день уносившей сотни людей. Ему и его товарищам не за что было воевать. В одном из боев их рота попала в плен. А в конце 1917 года Джулио вместе с несколькими товарищами был зачислен в австрийскую армию и направлен на Украину — на подавление молодой Советской Республики. Если против австрийцев Джулио кое-как воевал, то выступать в роли палача русских рабочих и крестьян, взявших власть в свои руки, ему совсем не хотелось. К этому времени он уже начал понимать, что такое солидарность пролетариев.
Однажды в его руки попала советская листовка. Она окончательно решила его судьбу. Листовка была со статьей Ленина «Социалистическое отечество в опасности!» Он прочитал ее и передал товарищам. В ту же ночь в роте начался обыск — искали «крамольные листки», подброшенные большевиками, — и Джулио, поняв, чем это для него пахнет, бежал и сдался в плен красным. Потом он вместе с венгерскими коммунистами проводил агитацию в тылу белогвардейцев в России, в городе Самаре, освобождал Поволжье.
В Италию он прибыл коммунистом, в ряды РКП (б) он вступил в Симбирске. В своем заявлении Джулио писал: «В ответ на покушение врагов народа на дорогую всем пролетариям мира жизнь В. И. Ленина прошу принять меня в партию большевиков»...
В городе Оренбурге он познакомился со своим прославленным земляком — командиром Красной Армии Джованни Штиксом. Воюя в одном интернациональном батальоне, они уничтожали белые банды в Приуралье. В 1922 году Джованни Штикс выехал на Родину, а вслед за ним, годом позже, выехал и Джулио. И вот теперь он на родной земле...
— Что же ты думаешь делать? — задумчиво спросил Анджело, выслушав рассказ брата.
— То же самое, что делали русские у себя в России, — спокойно ответил Джулио. — Бороться!..
С этого дня у Джулио началась полная опасностей и лишений нелегальная жизнь. С Анджело они виделись редко: ищейки Муссолини рыскали всюду.
Однажды Джулио пришел к брату поздней ночью.
— Анджело, есть очень важный разговор. — Джулио пристально посмотрел в глаза брату. — Вот что, Анджело... не сможешь ли ты оказать нам одну очень важную услугу? Подумай хорошенько! Мы, конечно, никого не принуждаем...
Анджело широко открытыми глазами глядел на брата и ждал, что тот скажет.
А Джулио продолжал:
— Итальянские тюрьмы заполнены коммунистами... Необходимо иметь там своих людей... Ты понял меня?
— Не совсем... — растерянно ответил Анджело.
— Ты должен бросить работу на заводе и устроиться надзирателем в Реджина Чели. Партии нужен надежный связной...
Анджело вытер холодный пот со лба. Он никогда не был борцом, никогда не лез в драку, а теперь ему, кажется, предлагают партийное задание...
— Многого мы от тебя не потребуем, — как бы угадав причину его замешательства, продолжал Джулио. — Итак, подумай хорошенько, через несколько дней я приду за ответом...
Анджело молчал. И вдруг в душе его проснулись все молча перенесенные обиды, вспомнилась пощечина, полученная, как он потом узнал, от сына фабриканта, вспомнились унижения, испытанные на заводе, гроши, получаемые за целый день работы, насмешки мастеров и скудные, почти нищенские обеды...
Через несколько дней Анджело, побрякивая связками ключей, ходил по коридору вдоль мрачных камер Реджина Чели.
Так он примкнул к тем, кто боролся за свободу и счастье людей.
С виду это был прежний, немного флегматичный Анджело. Никто бы и не подумал, что именно он выносит важные сведения из тюрьмы, что это он сумел облегчить участь многих узников-коммунистов, что сотни политических заключенных навек остались благодарны ему за помощь и участие...
— А работы было много, — рассказывал Анджело Сперри. — Со всех уголков земного шара пробивались в нашу тюрьму бодрые товарищеские письма. Я не раз видел, как за решетками загорались радостные глаза, читая желанные строчки. С трудом приходилось иногда доставлять письма и особенно те, которые приходили из России...
В день похорон Ленина заключенные выпустили рукописный журнал: «Дело его не умрет». Он тайно переходил из камеры в камеру. А потом ежегодно отмечали день смерти Ленина. В пять часов пятьдесят пять минут дня из камеры в камеру стуками в стену передавалось: «Встанем, товарищи! Наступает годовщина смерти Ленина».
И камеры оживали. Под тяжелыми сводами Реджина Чели раздавались волнующие слова песни: «Замучен тяжелой неволей». Так могли петь лишь те, кто в борьбе за дело великого Ленина пошли на все: на заключение, на пытки, на самую смерть...
Многие коммунисты в тюрьме изучали русский язык. А это было строго запрещено. Как только администрация узнавала, что тот или иной заключенный изучает русский язык, его тут же сажали в карцер и приковывали толстой цепью к стене на целую неделю.
Не раз Анджело приносил в камеры итало-русские словари.
— А мне еще сам Грамши говорил: «Изучай, Сперри, русский язык. Когда-нибудь пригодится»... И вот, как видите, пригодился...
Сперри закончил рассказ.
— А что стало с вашим братом? — спросил Алексей. — Где он теперь?
— Что с ним стало? — медленно переспросил Сперри. — Когда началась гражданская война в Испании, он уехал туда. И не вернулся... Не каждому суждено выходить из боя живым... Погиб под Барселоной... Он был комиссаром батальона в бригаде кубинца де ля Ториента. Похоронили его с почестями, которые он заслужил. В тот день в Барселоне нельзя было купить цветов, все они были принесены на городское кладбище и возложены на могилу Джулио Сперри.
Алексей и Остапенко стояли молча.
Очень верно сказал итальянец. Не всем дано уцелеть в смертельной схватке с врагом. Их бой тоже еще не кончен. Как знать, выйдут ли они из него живыми и невредимыми?..
Сперри поднялся и усталой походкой направился к выходу. У двери он остановился и, стиснув руку Алексея, сказал:
— Будете живы, положите эту гвоздику к изголовью Владимира Ильича. От нашей Италии... — И Сперри сунул в карман Алексея маленький конвертик с красным цветком.