В чертогах «Царицы небесной»
Машина со скрежетом остановилась.
— Выходи!
Задержанные выбрались из фургона, инстинктивно стараясь держаться поближе друг к другу, словно это могло хоть чуть защитить их от врагов. Перед ними высилось трехэтажное мрачное здание, обнесенное толстыми крепостными стенами с колючей проволокой, по которой был пущен ток высокого напряжения. Здание было похоже на звезду, одним концом упиравшуюся в тибрскую набережную.
С протяжным скрипом открылись тяжелые железные ворота. В полосатой будке стоял эсэсовец с автоматом, возле его ног лежала большая откормленная овчарка. После обычных формальностей и тщательного обыска, во время которого отобрали даже расчески, Кубышкин и Остапенко были отделены от итальянцев.
Их повели по мрачным узким коридорам мимо массивных дверей камер. Они старались ступать тихо, словно боялись потревожить сон людей, уже сидевших в камерах. А карабинеры шли, подчеркнуто громко печатая шаг, — им не было никакого дела до этих заключенных, которых рано или поздно расстреляют.
Прикладами автоматов Алексея и Остапенко втолкнули в камеру № 13 на втором этаже. Они упали. Дверь захлопнулась.
Кубышкин и Остапенко огляделись. Камера была обычная: сырая, мрачная, маленькая. В ней трудно дышалось, от скользкого, обшарпанного пола несло кислятиной.
Камера была рассчитана на одного заключенного, но в ней и так уже кто-то находился. Старый жилец тронул Кубышкина за плечо.
— Не узнаешь?.. Что молчишь?
«Похоже украинец, — подумал Алексей, вслушиваясь в хриплый, но все же певучий голос узника. Он показался знакомым. — Кто же это? Какой-нибудь провокатор?».
— Леша! Та я ж Чосич, — снова проговорил человек и придвинулся еще ближе. — Слухай, друже...
— Чосич?! — Алексей сжал бескровные губы.
— Он самый!
Это был серб, друг Алексея по военному заводу. Но как он изменился! Какие-то жалкие лохмотья висели на костлявом теле. Голос звучал хрипло, натруженно. А еще недавно это был крепкий человек с широким открытым лицом, которое очень красила добродушная улыбка.
— Ничего... Теперь мы втроем! — Чосич произнес это так, будто все трудности тюремного режима уже позади. — Одному очень скучно было. Хотел поймать мышь и приручить...
— Где мы? — спросил Алексей.
— В каторжной тюрьме Реджина Чёли — «Царица небесная». Я здесь уже несколько недель... Лютуют гады. Каждый день допросы...
— Странное дело, тюрьму называют «Царицей небесной», — сказал Остапенко, — другого имени, что ли, не нашли?..
— В Италии, брат, все тюрьмы носят имена святых, — сказал Чосич. Он мрачновато усмехнулся. — Миланская тюрьма, например, святого Витторе, Болонская — святого Джованни, Туринская — святого Карло... Только эта — самая страшная... В ней, между прочим, сидел когда-то Пальмиро Тольятти...
— Куда же посадили Галафати? — вслух подумал Алексей.
Чосич вздохнул и закашлялся. Лицо его побледнело и стало похоже на мраморное.
— Итальянцев сажают отдельно, — проговорил он с трудом, — Их допрашивает сам Кох.
— Кто это?
— Это — иуда... Нет, не то. Хуже во сто раз хуже иуды! Говорят, он родственник гитлеровского убийцы Эриха Коха.
Тюрьма Реджина Чёли... Ржавый визг ключей, крошечные закрытые решетки окна, ханжеский вид католиков-надзирателей — все было мрачно, тоскливо, дико.
Не тюрьма — каменный мешок для смертников.
Небольшое окно камеры изнутри было зарешечено толстыми прутьями. Оно походило на раскрытую волчью пасть. Окно выходило во двор. Камера никогда, ни разу не видела солнца.
Койка с волосяным тюфяком была привинчена к стене, покрытой плесенью. Над небольшим столиком висело бронзовое распятие. Кого оно могло утешить здесь? Бронзовый лик Христа был покрыт толстым слоем пыли.
Надзиратель не отлучался из коридора. Он то и дело подходил к дверям и заглядывал в «волчок».
Ночью в тюрьме воцарилось гнетущее молчание. В спертом воздухе камеры раздавалось лишь тяжкое дыхание Николая, прерываемое стонами. Единственный свет, проникавший в камеру, давала электрическая лампочка, круглые сутки горящая в коридоре. Тускло мигая, она светила, как в тумане. Полутьма камеры давила, словно на тело, на голову наваливали камни.
Алексей подумал: «Вот оно, последнее мое пристанище на чужой земле»... Почти машинально он повел рукой по стене камеры и почувствовал под пальцами какие-то неровности, царапины. Их выскребли такие же, как он...
До боли в глазах всматриваясь в стену, а больше на ощупь, он прочел лишь немногие надписи. «Здесь сидел осужденный к смертной казни коммунист Ромоло Якопини. Прощайте, друзья!» «Здесь провел свои последние дни офицер запаса Фабрицио Вассали. Да здравствует свободная Италия!»
И вдруг надпись на русском языке. Чувствуя, как сильная нервная дрожь колотит все его тело, Алексей прочел:
«Перед смертью хочу написать на языке моей Родины, где я появился на свет. Родился в городе Одессе в 1910 году. Преподавал русскую литературу в Туринском университете. Арестован в 1934 году и осужден особым трибуналом по защите государства за участие в движении «Справедливость и свобода». После 8 сентября 1943 года был ответственным редактором журнала «Свободная Италия». Фашистская полиция арестовала меня 19 ноября 1943 года. Передаю прощальный привет русскому и итальянскому народам. Леон Гинзбург»...
Вцепившись онемевшими пальцами в грязную решетку окна, Алексей долго смотрел в высокое холодное небо.
Заснул он только перед утром. Ему снился бой. Ярко вспыхивали огни орудийных разрывов, но звуков не было — как в немом кино. Автомат, который сжимала рука, был невесомым. Гитлеровцы лезли, лезли прямо под свинцовые струи, гора трупов росла, и Алексей задыхался, боясь, что не выберется из окровавленной груды тел...
Проснулся он в холодном поту. И острая, как электрический ток, обожгла мысль: он снова во власти фашистов! Теперь они будут истязать его, измываться, пытаться вырвать имена товарищей... В бессильной злобе Алексей сжал кулаки и заскрежетал зубами.
Угрюмый и посеревший, он сказал Николаю:
— Жаль Галафати... Если бы можно было своей жизнью заплатить за его свободу, я бы, не задумываясь, это сделал.
Тюремный надзиратель с фонарем и тяжелой связкой ключей стоял у двери камеры.
— Чосич, одевайся! Приказано перевести тебя в другую камеру.
Чосич помутневшими глазами тоскливо взглянул на товарищей, крепко поцеловал Кубышкина, пожал руку Остапенко.
Дверь с лязгом захлопнулась за его спиной.
— Хороший человек этот Чосич, — тихо сказал Кубышкин. — Он еще с Олеко Дундичем вместе служил, в австрийской армии.
— А как он попал в Италию? — спросил Остапенко.
— Воевал в горах Югославии. Так же, как я, был завален землей и взят в плен. Немцы узнали, что он хороший механик и привезли его в Рим...
Вот так началась для Алексея Кубышкина тюремная жизнь в «чертогах Царицы небесной». Утром и вечером обход, уборка камеры. Тюремные сторожа и надзиратели два раза в день осматривали камеру, проверяли целость черной решетки. А днем, как правило, его допрашивали и истязали.
Мир — большой и солнечный — остался где то за толстыми непроницаемыми стенами. Это был уже не его, Алексея, мир. Его миром стала тюрьма — каменные и бетонные застенки, бронированные двери, гремящие засовы...
«Царица небесная» пожирала все новые и новые жизни...
Чего они не знали
Уже несколько часов мы сидели в комнате за круглым столом и слушали рассказ Алексея Афанасьевича Кубышкина. Говорил он неторопливо, не подгоняя себя нахлынувшими воспоминаниями. Рассказав о том, как попал в тюрьму Реджина Чёли, Алексей Афанасьевич остановился.
— Ну, а дальше... дальше я сам многого не знал.
— Как же так?
— Видите, я ведь был рядовым партизаном. И многое для меня было неведомо. Конспирация — это такая штука... — Алексей Афанасьевич улыбнулся, потирая подбородок ладонью. — Не всем надо было все знать. Жизнь раскрыла псевдонимы значительно позже. Выяснилось, например, что сосед Галафати по камере Джулио Рикорди на самом деле Арриго Баррацци.
Кубышкин встал, неторопливо подошел к шкафу и достал оттуда связку писем.
— Это письма моего друга Бессонного. Да, он жив. Я списался с ним, и он многое мне разъяснил. Ведь Бессонный был у нас связным подпольного центра Сопротивления.
— Так что же было на самом деле?
— А вот что...
Алексей Афанасьевич снова сел к столу и задумался, перебирая в руках листки, исписанные простым карандашом...
В то время как Галафати, Остапенко и Кубышкин были брошены в тюрьму, Бессонный находился на вилле Тай. Это трехэтажное здание с кирпичной оградой и деревьями у фасада было штаб-квартирой русского подполья в Италии. Вилла Тай располагалась по улице Номентана, вблизи катакомб Сан-Аньезе.
До высадки союзников на юге Италии вилла принадлежала таиландскому посольству. Бессонный с большим трудом устроился сюда слугой.
И вот в октябре 1942 года на таиландской вилле гостей встречал новый слуга — красивый, уже немолодой мужчина в безупречно сшитом смокинге, по имени Алессио.
Кто же был он, этот Алессио, которого подпольщики знали по кличке Бессонный.
В годы скитаний и мытарств Алексей Иванович глубоко тосковал по Киеву, где родился, по лесистым Карпатам, где прошло его детство. Много слышал он о преображенной России, рвался туда, но, не имея денег в кармане, не так-то легко было выехать с чужбины.
О нападении фашистской Германии на Советский Союз Алексей Иванович узнал в Албании. Там он вскоре был интернирован и в конце 1941 года переправлен итальянскими фашистами в Рим. Очень небольшой круг людей знал тогда, что этот скромный и исполнительный человек установил связь с бойцами итальянского Сопротивления. Он познакомился с видным коммунистом, одним из руководителей антифашистского Сопротивления — Помпиллио Молинари. Вилла Тай стала впоследствии штабом движения русских подпольщиков и итальянских патриотов.
С помощью итальянских друзей Бессонный устраивал побеги русских военнопленных из концентрационных лагерей и, рискуя жизнью, переправлял их в партизанские отряды, действовавшие на территории Италии. С виллы Тай партизанам доставлялись одежда, продовольствие, деньги, а часто и оружие...
Вот что писали об этом позже два года спустя после войны в парижском «Вестнике русских добровольцев, партизан и участников Сопротивления»:
«В бывшем таиландском посольстве был образован руководящий центр для подпольной работы. Слова «вилла Тай» были как бы паролем для действовавших в Риме и окрестностях партизан. Русские партизаны были объединены в три отряда Анатолия Тарасенко, Алексея Коляскина и Петра Конопелько. Связные их отрядов хорошо знали дорогу на эту тихую заброшенную виллу. Тотчас же после освобождения Рима над виллой Тай было поднято первое в Риме знамя Красной Армии. Тут же был образован нами Комитет содействия бывшим русским военнопленным».
Удостоверение, выданное Бессонному Пятой зоной Итальянской коммунистической партии подтверждает, что Алексей Иванович в период нацистско-фашистской оккупации Италии активно работал в подпольной организации Сопротивления, содействовал побегам русских из лагерей и связывал их с партизанскими отрядами. Позднее и сам он стал активным и смелым бойцом партизанского отряда. Боевые реликвии советских партизан, действовавших на территории Италии, в том числе и знамя, что после изгнания фашистов из Рима взметнулось над виллой Тай, хранятся сейчас в одном из музеев страны.
Как уже было сказано выше, в октябре 1942 года Бессонный появился среди слуг роскошной таиландской виллы.
От его проницательного взгляда не ускользнули нервозность и беспокойство сотрудников таиландского посольства. Это беспокойство усиливалось: гитлеровская армия терпела поражения. А ведь правительство Таиланда было связано военным союзом с империалистической Японией, союзником фашистской Германии.
Вот почему высадка союзнических войск на юге Италии произвела настоящий переполох на «вилле трех слонов», как называли виллу Тай сами таиландцы: над подъездом были изображены традиционные в Сиаме три слона.
Бессонный с невозмутимым лицом наблюдал, как обычно тихие, словно мыши, служащие посольства, потеряв восточную степенность, бегали с этажа на этаж с кипами папок и бумаг. Часть бумаг была сожжена в каминах, и вокруг виллы несколько дней летали черные хлопья обгоревшей бумаги, Каждый день из дверей посольства служители выносили несколько огромных кожаных чемоданов. Их заталкивали в машины и увозили на север Италии.
А вскоре все таиландцы предусмотрительно покинули виллу. Перед отъездом один из сотрудников посольства вручил Бессонному ключи от опустевших комнат и попросил его остаться сторожем покинутого здания. Эта обязанность не тяготила Бессонного, наоборот, она сулила ему значительные выгоды. Ведь респектабельная вилла, не вызывающая подозрений, может служить делу борьбы с фашистами! Вот о чем думал Бессонный, принимая ключи от низенького большеголового таиландца.
Вскоре на «виллу трех слонов» стали тайком приходить люди, совсем не похожие на недавних ее обитателей. Это были итальянские рабочие и крестьяне, советские военнопленные, которым удалось убежать из немецких концентрационных лагерей. Они приходили в рваной одежде и с пустыми руками, а уходили с гранатами в карманах и автоматами под немецкими шинелями. Их прошло здесь не десять и не сто — несколько сот.
Но на «вилле трех слонов» было всегда тихо. Рыскавшим всюду и ко всему принюхивавшимся солдатам фашистской милиции и в голову не приходило заглянуть в этот мертвый дом. Они только похихикивали над долговязым и вежливым велосипедистом, в одно и то же время выезжавшим из ворот виллы с неизменной корзиной для зелени. Если бы они покопались в ней, то под пучками петрушки и сельдерея увидели бы патроны, пистолеты, одежду и заграничные паспорта. А если бы они зашли на виллу вечером и спустились в подвал, то услышали бы, как работает радиоприемник.
Очень часто Бессонный, переодевшись, покидал виллу тайными ходами: он прекрасно знал схему городской канализации, знаменитых римских катакомб. Он появлялся в квартирах итальянцев, прятавших у себя партизан, переводил «гостей» на новые места, передавал задания центра.
Алессио — Бессонный — держал в руках нити более чем сорока конспиративных квартир в Риме. Он узнавал через итальянских друзей о прибытии новых групп военнопленных русских и устраивал их побеги. Он же разработал не один план действий партизан. Не случайно советские люди, сражавшиеся в Италии, тепло называли его «наш верный связной».
Так в бывшем таиландском посольстве образовался один из подпольных центров борьбы против фашистского режима.
Впоследствии несколько итальянских газет посвятят русской секретной организации целый ряд статей. «Одна из самых необычных секретных организаций, — писала «Л'епока». — Ее центр — «вилла трех слонов» — таиландское посольство. Советские пленные, одетые в форму немецких солдат, поют советские партизанские песни. В посольство приходит, например, седой священник, а выходит оттуда уже молодым немецким солдатом».
В газетах описывалась встреча с советским летчиком, который был сбит над Берлином, но сумел добраться до Рима. Летчик скрывался от немецких фашистов у Бессонного. Укрывать летчика помогал русский врач-эмигрант Федор Петрович. Это был самый удивительный врач во всем Риме.
Бессонному приходилось видеть этого человека в самых различных, а порою и неожиданных одеяниях: то в немецком офицерском мундире, который ладно сидел на его высокой статной фигуре, То в безупречно сшитом смокинге с белым жилетом и белой бабочкой, то в живописно потрепанной куртке мастерового. Федор Петрович, без всякого сомнения, обладал талантом перевоплощения, которое так нужно в подпольной работе.
Ему приходилось нередко «менять маскарад» — перекрашивать волосы, приклеивать усы, но ближайшие друзья Федора Петровича знали, что волосы и глаза у него светлые, лицо красивое, с четкими чертами, словно выточенными искусным резцом. Любой человек, впервые познакомившийся с русским врачом, чувствовал в нем неукротимую волю и сдержанную силу.
Дамы в фешенебельных салонах считали его очаровательным, галантным кавалером, рабочие римских предместий охотно выпивали со «свойским парнем», немецкие офицеры были уверены, что этот врач — отпрыск какой-нибудь старинной прусской семьи, подарившей Германии нескольких бравых офицеров и генералов.
— Вообще-то, — не раз говорил Федор Петрович, — больше всего мне нравится ходить с докторской сумкой — очень она удобна для конспирации. В нее можно спрятать все, что угодно: и оружие, и литературу, и одежду на двух человек.
Разумеется, чтобы успешно играть свою роль, нужно было быть человеком высокообразованным. Федор Петрович был именно таким. Он свободно изъяснялся на русском, немецком, итальянском и других европейских языках.
В ноябре 1943 года на одной из улиц Рима были обнаружены трупы двух немецких офицеров. Впрочем, когда их нашли, нельзя было сразу сказать, что это именно офицеры: на убитых эсэсовцах не было ни мундиров со знаками отличия, ни фуражек, ни сапог.
Фашистские ищейки пытались напасть на след неизвестного мстителя. По рассказам очевидцев, видевших офицеров незадолго до смерти, с ними в кабачке был третий эсэсовец, высокий, белокурый. Говорили еще об одной примете этого красивого офицера — он пил вина в два раза больше, чем его приятели, вместе взятые. Потом пошли слухи, что высокий эсэсовец — вовсе не немецкий офицер, а доктор, который носит в чемодане автоматический пистолет и очень умело пользуется им. Однако эти скудные и противоречивые сведения не помогли гестаповцам найти доктора, который причинил им столько беспокойства.
Такой человек, как доктор, был чудесной находкой для отряда. С какой изобретательностью устраивал он побеги военнопленных из фашистских лагерей! Решительный и осторожный, смелый до дерзости, когда это было нужно, он умел и организовать нападение на немецкий отряд, и достать оружие, и завязать нужные знакомства.
Многие товарищи, которые знали об умении Федора Петровича быстро завоевывать благосклонность женщин самого разного круга, считали его ловеласом. Но это было вовсе не так.
Некоторые подпольщики несколько раз видели его с миловидной девушкой, дочерью русских эмигрантов. Эта девушка нередко помогала доктору в его опасных похождениях. Они любили друг друга...
В боевой жизни Бессонному помогали и другие люди.
Одним из них был молодой итальянский коммунист столяр Луиджи Дзордзи, который жил недалеко от «виллы трех слонов» в доме № 24 по улице Бизаньо. Луиджи служил в этом доме сторожем и портье. С его помощью на чердаке и в подвале дома скрывались советские военнопленные. Об этом писал впоследствии в итальянском журнале «Фолла» адвокат Оливьери, живший на пятом этаже этого дома.
А Рим жил своей жизнью — сложной и многообразной... Ранним утром тысячи рабочих уныло торопились к своим станкам и машинам, продавцы открывали магазины со скудной провизией, вокруг них выстраивались безмолвные очереди, кафе наполнялись обычными хмурыми посетителями, и даже дети как будто утеряли частицу своей живости...
Над огромным городом словно нависли серые тучи, гнет иноземных завоевателей ощущался как душное предгрозье, сковывавшее дыхание... Римлянам поистине было трудно дышать, глядя на фашистские мундиры повсюду, слушая мерный топот тяжелых немецких сапог на вековых плитах исторических площадей Рима.
Да, дорогие рестораны были переполнены, как и в прежние годы, блестящие «бенцы» и «мерседесы», а вместе с ними и итальянские «фиаты» бешено носились по улицам, порой сверкали в ночи разноцветные огни карнавалов и фейерверки взвивались над старинными палаццо, как и прежде гремела веселая музыка... Но нередко ее заглушали глухие взрывы и резкие звуки выстрелов, а в зареве внезапных пожаров бледнели карнавальные огни...
Лихорадочное веселье завоевателей и их приспешников напоминало пир во время чумы, описанный еще пером Боккаччо...
Два непримиримых мира разной жизнью жили в стенах вечного города.
Когда связной принес страшную весть о том, что многие подпольщики, в том числе Кубышкин, Остапенко и Галафати, брошены, в политический корпус тюрьмы, даже Бессонный был потрясен. Что делать? С помощью итальянских коммунистов он прежде всего постарался связаться с тюрьмой. Был выработан смелый план нападения на Реджину Чели и эсэсовскую тюрьму на улице Тассо, в которой сидело тогда много патриотов Италии. Среди них были дивизионный генерал, инвалид войны Симоне Симони, генерал авиации, директор оружейного завода «Польверифичио Стаккини» в Риме Сабато Мартелли Кастальди, который срывал обеспечение гитлеровских войск военным снаряжением и организовывал доставку оружия партизанам Лацио и Абруцц.
Но как только коммунисты Рима и партизаны начали приводить план нападения на тюрьмы в действие, он тут же был отвергнут англо-американскими офицерами, осуществлявшими связь с военной джунтой Комитета Национального Освобождения. В результате этого вмешательства союзников немцам удалось осуществить свои злодеяния в Ардеатинских пещерах и увезти с собой из Рима много заложников, которые затем были расстреляны в населенном пункте Сторта, в семи километрах от «вечного города»...
Странный гестаповец
Алексей когда-то читал кое-что о порядках в застенках итальянской полиции, но то, что он увидел в «Царице небесной», превосходило самые страшные картины, создававшиеся воображением. Арестованные спали на цементном полу. С ними разговаривали при помощи «гума» — короткой резиновой дубинки, утолщающейся к концу. Избивали всюду, даже в кабинете врача, если кому-либо удавалось туда попасть. Над входом в коридор кто-то кровью сделал надпись из Дантова «Ада»: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Но надежда, пусть неясная, слабая, все же теплилась в сознании Алексея. «Надо выжить, надо выбраться из этого ада и мстить, мстить!».
Однажды раздался голос:
— Кубышкин, на допрос!
В комнате гестапо Алексея ждал высокий, худой рыжий офицер с темным цветом лица и тяжелыми морщинами вокруг глубоко посаженных глаз. Он то плотно со злостью сжимал тонкие искривленные губы, то кричал:
— Расстреляю! Говори, где помещается штаб партизан! Кто такой Бессонный? Где его найти?
Алексей молчал.
За столом, под портретом Гитлера, сидел еще один офицер, приземистый, тучный, словно туго набитый куль. Сузив косо поставленные глаза, он молчал и внимательно наблюдал за ходом допроса.
В комнате было жарко. Сквозь мутные окна просачивался неяркий свет дворовых тюремных фонарей.
Рыжий офицер опять повторил свои вопросы и расстегнул ворот кителя.
Алексей угрюмо бросил:
— Не знаю.
Тогда рыжий неторопливо закурил сигарету и, выпуская дым сквозь подстриженные усы, стал пристально разглядывать усталое, изможденное лицо Алексея.
— Будешь говорить? — спросил он вновь и, не дождавшись ответа, подошел вплотную.
Алексей смотрел ему в глаза, не мигая. И этот взгляд вывел гестаповца из себя. Наливаясь кровью, он по-бычьему поводил мутными белками.
Багровые щеки его дрожали, разило спиртным запахом. Он сквозь, зубы начал похабно ругаться.
Скупая улыбка заиграла на сухих, потрескавшихся губах Алексея.
— Проучите его! — приказал сидевший за столом офицер.
Рыжий взял со стола плетку и со всего размаха полоснул Алексея по лицу. Потом, отшвырнув плетку, он стал бить его каким-то металлическим предметом по голове. Алексей упал на пол и потерял сознание. Голова и лицо его были сплошь покрыты глубокими кровавыми рубцами.
Рыжий не унимался. Он с остервенением топтал избитого Алексея...
Когда Кубышкин очнулся, на него лили холодную воду. Офицеров в комнате не было.
В душе снова вспыхнули ненависть и презрение к фашистам. Алексей весь дрожал от злости.
Он с трудом поднялся и, покачиваясь, медленно пошел к выходу. Жар волнами подкатывал к сердцу. Голова казалась непомерно тяжелой, раны болели, кровь заливала глаза. В дверях, позвякивая связкой ключей, стоял пожилой тюремщик, чтобы вести его на новый допрос.
— Быстрее! — пробурчал тюремщик и толкнул Алексея в спину.
Ноги подгибались и дрожали. Вот поворот налево, а там комната другого следователя, опять побои...
Тюремщик снова толкнул Алексея, и поворот миновали. Прошли несколько шагов. «Куда он меня ведет?» — подумал Алексей и услышал немецкие голоса.
По тюремному коридору быстро шел человек в форме гауптштурмфюрера СС. Тюремщик прижал Алексея к стене, давая дорогу офицеру. В это же время навстречу вышел Пьетро Кох. Он козырнул гауптштурмфюреру и заговорил с ним по-дружески.
— Почему вы у нас? Ведь вы, кажется, на Виа Тассо, в гестапо? — спросил Кох.
— А мне понравилась ваша тюрьма, — с улыбкой ответил гауптштурмфюрер, — я действую на два фронта...
— Что же, поздравляю... Приехали на допрос?
— Да, надо кое-кем заняться, — эсэсовец козырнул и пошел дальше.
Кох напряженно смотрел вслед щеголеватому эсэсовцу, словно ожидал — обернется или не обернется. Но тот, непринужденно помахивая стеком, шел не оборачиваясь. Тюремщик повел Алексея дальше. Кох тихонько прищелкнул языком и зашагал, стуча каблуками.
Тюремщик ввел Алексея в какую-то комнату. Почти следом вошел и гауптштурмфюрер СС. Он испытующе посмотрел на Кубышкина.
— Идите, — приказал эсэсовец тюремщику и плотно закрыл за ним дверь. Потом не спеша подошел к Алексею и, оглядев его с ног до головы, стал боком.
«Ну, сейчас начнет бить», — подумал Алексей в то время, как офицер стягивал с холеных рук лайковые перчатки.
А тот вынул портсигар, протянул:
— Битте...
Алексей не верил своим ушам. Немец предлагал сигарету! Это что-то новое... И тут произошло такое, отчего Алексей даже присел.
— Здравствуйте, — твердо, по-русски заговорил гауптштурмфюрер СС. — Садитесь, нам надо поговорить.
Алексей смотрел на него не мигая.
— Садитесь, — повторил тот и продолжал тихо: — Вам привет от «Бессонного» с виллы Тай.
Эсэсовец поднес зажженную зажигалку. Алексей прикурил, затянулся. «Провокация? — лихорадочно думал он. — Ну, это у тебя не выйдет»...
— Вы не верите мне... Это понятно, — продолжал офицер. — Но знайте, что я и этот тюремщик — ваши друзья. Не показывайте виду. Я чех, но для вас я немец. Ясно? Я тоже коммунист. Во время мобилизации в германскую армию партия приказала мне поступить на работу в Пражское отделение гестапо. После покушения на Гейдриха я сумел войти к фашистам в доверие, выдавая им кое-какие «сведения», конечно, заранее приготовленные Подпольным комитетом борьбы с фашистами. Отец и мать в это время жили в Лидице. В июне сорок второго года они были расстреляны. Я поклялся всю жизнь мстить немцам за них и за всех тех, кого они уничтожили на чешской земле...
Алексей внимательно слушал его и думал: «Неужели и в тюрьме могут быть друзья?». Закружилась голова, он покачнулся. Откуда было знать ему, что этот смелый человек по воле партии надел ненавистный эсэсовский мундир с погонами гауптштурмфюрера СС, служит в гестапо, время от времени передавая своим важнейшие сведения. Чех по национальности, он отлично владел немецким языком и умел вести себя так, что ни одна фашистская ищейка не могла ничего заподозрить...
Время от времени гауптштурмфюрер СС и тюремщик Сперри приходили к врачу — профессору Оскару ди Фонце, у обоих «болели зубы», оба нуждались в лечении. Оскар ди Фонце работал в подпольной редакции газеты «Унита» и организовывал необходимые для партии связи. В зубоврачебном кабинете «больные» рассказывали обо всем, что узнавали о работе гестапо...
Чех начал расспрашивать Алексея о его Родине, напоил водой, дал десять сигарет и на прощание сказал:
— Мы будем следить за вами, поможем бежать. Но пока нужно молчать...
И крепко пожал руку русского товарища.
— Вот только Галафати... — Офицер замолчал и грустно покачал головой.
— Где он? — тревожно спросил Алексей.
— Вы видели Коха? Так вот... Этот зверь сам взялся за Галафати. Это значит, что нашему товарищу угрожает смерть.
— И ничем нельзя помочь?
— Я пробовал... Но пока ничего не вышло. Боюсь, что Кох, эта немецкая овчарка, и обо мне уже пронюхал... Надо что-то предпринимать...
Гауптштурмфюрер СС задумался. И тут Алексей, глядя на его устало склоненную голову, подумал, как трудно, как невыносимо трудно этому смельчаку ходить каждую минуту по краю обрыва и улыбаться, вести как ни в чем не бывало разговоры с убийцами товарищей, ежесекундно держать нервы в напряжении, ничем не выдать себя...
Вновь появился тот же тюремщик. Страшно ругаясь, он погнал Алексея в камеру. А у самых дверей шепнул: «Не унывать, рус», — и с силой толкнул в спину, так что Алексей чуть не упал.
Николай подбежал к нему, стараясь поддержать, привести в чувство. Он знал, какими люди возвращаются после пытки. Но Алексей улыбнулся. В глазах светилась радость.
Он рассказал Николаю все, что с ним случилось.
Они долго сидели обнявшись, шепотом обсуждая события сегодняшнего дня. Сердца вспыхнули надеждой, которая нужна, очень нужна человеку, чтобы идти вперед, чтобы сделать все, что положено человеку на Земле... А у обоих еще столько несвершенных дел!
Они строили всевозможные планы, вспоминали прошедшее, в их положении это было так естественно. Когда у человека нет светлого настоящего, он уходит мыслями в иное время — либо в прошедшее, либо в будущее.
— Я тебе как-то рассказывал о себе, — говорил Алексей, поглаживая друга по руке, — теперь, выходит, твоя очередь...
— Ну что ж! — рассмеялся Николай. — Моя, так моя... — Он обхватил руками колено и мечтательно поднял глаза.
— Ну, война застала меня в армии, на полуострове Ханко. Служил я в двести тридцать шестом отдельном зенитно-артиллерийском дивизионе. Мои друзья сделали мне там настоящую японскую татуировку: когда по утрам умывался, гравированные драконы на руках копошились, как живые. Тогда мне это нравилось, а вот сейчас... — Он взглянул на свои руки, разукрашенные тушью, и сплюнул в сторону. — Чего это я об этом?.. Словом, когда началась война, немцы пытались и с суши, и с моря овладеть полуостровом. Но мы каждый раз давали им по зубам.
Ханко был важный форпост в Балтийском море. Мы это, конечно, хорошо понимали. Сто шестьдесят пять дней наш гарнизон — небольшой, так себе — отбивал атаки фашистов. Они просто озверели. И подтягивали все новые силы. Ох, помолотили мы их... А потом по приказу Верховного командования оставили Ханко. Эх!.. Помню, когда сходили мы с полуострова, запели свою любимую: «Славное море, священный Байкал».
Первого декабря мы уже ехали в Ленинград. Не как-нибудь — на пассажирском теплоходе. Но как назло наскочили на мину. Ну вот, значит, рвануло нас... Что ж, водичка, конечно, не черноморская, но ничего не поделаешь — пришлось прыгать в воду, плыть. Однако не тут-то было. Наскочили на нас немецкие катера, стали вылавливать... Так я оказался в плену. Прямо из водички — и в плен... А осенью прошлого года привезли вот в Рим. Николай замолчал, но вдруг чему-то улыбнулся, даже хохотнул тихонечко.
— На Ханко был у меня один интересный случай. Ты слушаешь?
— Ну конечно! Рассказывай, рассказывай.
— Вызвал как-то меня к себе командир дивизиона и говорит: «Товарищ Остапенко, твои предки когда-то писали письмо турецкому султану»... — «Как же, говорю, помню!» — «Ну вот... помоги нам в одном деле. Надо написать что-нибудь в этом роде господину Маннергейму в ответ на его призыв сдаться в плен»... Алексей оживился:
— Ну и как? Написал?
— Написал!.. Правда, журналисты немного подредактировали, черт бы их побрал... Но все равно доля моей «соли» осталась. Когда-то я то письмо на память помнил, теперь, конечно, подзабылось, но все же послушай.
С усмешечкой Остапенко начал — словно бы читал:
«Его высочеству прихвостню хвоста ее светлости кобылы императора Николая, сиятельному палачу финского народа, светлейшей обер-шлюхе берлинского двора, кавалеру соснового креста барону фон Маннергейму...»
— Чуешь, как загнули мы?..
Алексей беззвучно смеялся.
После нежданного и непривычного смеха стало вдруг не то что тоскливо и не грустно даже, а как-то пусто, очень неуютно на душе. Примолк и Николай.
— Ладно, — стряхивая ненужную хандру, сказал Алексей. — Расскажи-ка, брат, что-нибудь еще.
— Что же я тебе расскажу?.. Вот сейчас балакали, смеялись, а все равно душе невесело... Понимаешь, какая штука: уже несколько дней сидим мы тут с тобой, а у меня все не выходит из головы, где я слышал про эту тюрьму?.. Вспоминал, вспоминал и вот, знаешь, сейчас вспомнил...
— Ну и где же ты слышал?
— Да все на том же нашем полуострове Ханко. Подружился я там с одним уральцем. Звали его Анатолием. Хороший был парень. Грамотный, речистый.
— Почему «был»? — перебил Кубышкин. — Убили, что ли?
Николай немного помолчал.
— Все расскажу, не перебивай... Анатолий числился у нас агитатором, и никто не звал его по имени, а называли кто «уральцем», кто «агитатором». Он не обижался.
И вот однажды рассказал он мне. «Эх, Коля, кабы не эта проклятая война, так я бы сейчас в юридическом институте лекции читал». В августе он должен был защищать кандидатскую диссертацию. И знаешь, тема какая была? Тебе ни за что не догадаться! История фашистских тюрем. Он говорил, тема здорово интересная. Тут и германская тюрьма — Моабит, румынская — Дофтана, итальянская — Режина Чели (это наша, значит, с тобой), польская — Висла, венгерская — Скала. И другие, я уж не помню. А материал по этим тюрьмам трудно было разыскивать. По крупице парень собирал.
Кому нужна их история? — может, спросишь ты. Я, например, спросил. А Анатолий и говорит: «Что ты, Николай! В юридических институтах даже преподают тюрьмоведение как отдельную дисциплину». Понял? В свое время, оказывается, проходили даже Международные тюремные конгрессы. Один из них, четвертый, что ли, организовали в конце прошлого века в Петербурге. Сам Александр Третий со своими министрами и всей царской семьей на открытии присутствовал. Во как!
И понимаешь, все чин чином устроили, даже Международную тюремную выставку. Каждая страна показывала изделия, которые изготовляли арестанты, и предметы из обстановки тюрем.
Итальянцы, скажем, представили модель одиночной камеры. Я вот сейчас подумал: а вдруг — той самой, в которой мы с тобой сейчас сидим. А?.. И была на выставке модель всей тюрьмы Реджина Чели. И изделия из этой тюрьмы: обмундирование тюремное, ботинки, скульптуры разные, резьба по дереву, мадонны.
— Неужели и мадонны делались в Реджиие Чели? — с усмешкой спросил Кубышкин.
— А что ты думаешь, — усмехнулся и Остапенко, — это, брат, превосходно уживается: пытки и молитвы, иконы и тюрьмы. Этот вот, — он ткнул в распятие Христа, — чего тут пялится?..
Ну, конечно, когда я слушал Анатолия, мне и в голову не приходило, что придется самому в тюрьме сидеть, да еще в такой знаменитой. Знал бы — побольше выспросил...
А Анатолий... Дня через три после того, как он мне рассказывал про тюрьмы, попали мы под бомбежку и погиб Анатолий. А ведь какой способный парень был! Наверняка бы стал профессором...