В. ВИКТОРОВ. 1944 ГОД. 7 АВГУСТА. 13 ЧАСОВ 15 МИНУТ

Раскаленный воздух, смешиваясь с испарениями бензина, окутывал весь аэродром. Не было ни одного уголка, где можно было спрятаться от этой давящей духоты. Комбинезоны, надетые на голое тело, стягивались с плеч и завязывались на поясе рукавами. На блестящих от пота телах механиков и мотористов причудливо расползались пятна отработанного масла. Выгоревшие пилотки снизу были окаймлены белой волнистой линией проступившей насквозь соли.

— Сокол-115, Сокол-115!.. Я — Рубин, я — Рубин... Отвечайте! Прием... — Взмокший от напряжения маленький радист щелкнул переключателем и, поправив наушники, надетые поверх пилотки, настороженно склонил голову набок.

Тридцать четыре минуты назад пикирующий бомбардировщик Пе-2 Сокол-115 под командованием пилота лейтенанта Сергея Архипцева, имея на борту штурмана младшего лейтенанта Вениамина Гуревича и стрелка-радиста старшего сержанта Евгения Соболевского, перестал отвечать на позывные командного пункта полка.

Около рации на ящике из-под бомбовых взрывателей сидел командир полка, тридцатидвухлетний полковник Дорогин. Дорогин слегка заикался и, как все люди, страдающие этим недостатком, был молчаливым и застенчивым. Комбинезон у него был расстегнут, волосы прилипли ко лбу, шлемофон висел на поясе. За спиной Дорогина стояли командиры отрядов и эскадрилий. Чуть в стороне от них в затылок радисту угрюмо смотрел старшина Кузмичов — механик самолета Сокол-115.

— В-ввызывай еще раз, — негромко сказал Дорогин и закурил папиросу.

Радист сдвинул наушники на виски, рукавом вытер пот:

— Да кого же вызывать-то, товарищ полковник?! У них горючего на восемнадцать минут оставалось, когда они последний раз на связи были...

— Дерьмо... — отчетливо проговорил Кузмичов, с ненавистью глядя на радиста. — Что ты в горючем понимаешь, сопляк! Включай свой "Зингер"! Зови их!

Испуганный радист втянул голову в плечи и вопросительно посмотрел на командира полка. Дорогин медленно наклонился, положил на землю папиросу и аккуратно раздавил ее сапогом.

"Их нету... — подумал Дорогин. — Их уже нету. Еще совсем недавно они были... Сначала здесь... Рядом. Потом там, в воздухе... А теперь их уже нигде нет... И не будет..."

— З-ззови их, — сказал он радисту.

Щелкнул переключатель. Облизнул губы радист.

— Сокол-115, Сокол-115!.. Я — Рубин, я — Рубин... Отвечайте. Сокол-115, я — Рубин...

Солнце уже давно село за бараки ремонтных мастерских, жара спала, и от землянок мотористов на стоянку стал наползать вечер. Издалека ветер донес хрипловатый патефонный голос, который пел: "Мадам, уже падают листья, и осень в прозрачном бреду..." Порывы теплого ветра стихали, и голос пропадал.

Кузмичов медленно брел по стоянке первой эскадрильи. Ни о чем не думая, ничего не понимая, шел, шел и шел... Его словно выскребли всего изнутри, и не мог он ни думать, ни страдать, ни отчаиваться. А если он сейчас и движется, то по привычке, по инерции... Ну, как курица с отрезанной головой, что ли...

"Я гибну в любовном огне... Когда же вы скажете..."

"Целую неделю из землянки в землянку, из барака в барак таскают..." — подумал Кузмичов про пластинку и вдруг понял, что он идет к месту стоянки своей машины.

Выстроились зачехленные самолеты. Вот сто двенадцатый, сто тринадцатый, сто четырнадцатый... Сомкнутым строем стояли бомбардировщики. И вдруг разрыв. Одной машины нет. А дальше опять плотно, крыло в крыло; сто шестнадцатый, сто семнадцатый, сто восемнадцатый...

Остановился Кузмичов, опустил руки. И кажется ему, что стоит на своем месте сто пятнадцатый и кто-то ему из кабины рукой машет. Улыбнулся Кузмичов, хотел было тоже рукой махнуть, и... вот уже нет самолета — валяются на пустой стоянке тормозные колодки, струбцины от элеронов и рулей глубины, чехлы моторные. И тут словно прорвало, схватился за голову, упал на землю...

"И, взглядом играя усталым, шепнула она, как в бреду..." — донес ветер, но Кузмичов уже ничего не слышал.

Настоящих стариков в полку было трое: авиационный механик старшина Кузмичов, младший сержант Коцуба — кладовщик склада ГСМ и писарь штаба ефрейтор Марголин. Всем троим было далеко за сорок, и в полку, где средний возраст личного состава колебался между двадцатью и двадцатью четырьмя годами, Марголин, Кузмичов и Коцуба выглядели ожившими мамонтами. Некоторое время они даже жили вместе. Правда, недолго. Первым покинул землянку Кузмичов. В один прекрасный день ему стало невыносимо тоскливо с интеллигентным, предупредительным Марголиным и трусоватым, бесцветным Коцубой. Кузмичов переселился к молодым механикам первой эскадрильи. Следом за ним ушел жить в штабной барак Марголин. Коцуба неделю проторчал в землянке один, а потом собрал манатки и перебрался на склад ГСМ к двум своим помощникам — семнадцатилетнему солдату Рябинину и вольнонаемной кладовщице Дуське. Дней пять землянка пустовала, затем в полк пришло пополнение стрелков-радистов, и с этого дня она стала обитаемой и куда более веселой, чем тогда, когда в ней жили Марголин, Кузмичов и Коцуба.

...Кузмичов всегда был авиамехаником. Он стал механиком еще в XII истребительном отряде двора Его Императорского Величества в девятьсот шестнадцатом году.

Ни детей, ни жены у Кузмичова не было. От одиночества он не страдал, потому что вокруг всегда были люди. Авиация — штука коллективная, и заниматься самокопанием и сосредоточиваться на самом себе не было ни времени, ни охоты. Как-то уж так получалось, что каждый летчик, за машиной которого был закреплен Кузмичов, попадал вместе с самолетом в сферу кузмичовских забот, и недостатка в проявлении родственных чувств Кузмичов не испытывал. Он никогда не играл в этакого "дядьку-опекуна" из пожилых авиамехаников, которые разговаривали со своими пилотами иронично и наставительно. Году в тридцать девятом или сороковом он посмотрел кинокартину, где был такой авиамеханик, и потом неделю чертыхался. В картине все вроде было как в жизни и все вроде бы не так.

Войну сорок первого года он начал в том полку, где служил и сейчас. Только тогда полк был укомплектован на "пешками", а СБ — скоростными бомбардировщиками, которые хороши были еще в финскую кампанию. Скоростенка у этих скоростных была маловата — еле-еле триста двадцать, но летать было не на чем, а старики СБ честно несли свою нелегкую службу.

К концу первого года войны СБ почти все погибли, и однажды десять экипажей полка были сняты с фронта и отправлены срочно в командировку — получать новые машины прямо с завода.

Командир второго отряда Дорогин (он тогда еще был командиром отряда) вместо стрелка-радиста взял своего механика Кузмичова.

В часть они возвращались собственным летом. Они прилетели на невиданных тогда действительно скоростных пикирующих бомбардировщиках конструктора Петлякова. Самолеты имели хищный вид, назывались Пе-2 и были окрещены "пешками". Вскоре весь полк стал летать на "пешках".

Время от времени машины не возвращались на аэродром, и тогда с завода приходили в полк новые, модернизированные "пешки", а военно-авиационные школы и училища присылали молоденьких франтоватых младших лейтенантов с фанерными чемоданами.

Весной сорок третьего года командир второй эскадрильи Дорогин (он тогда уже был командиром эскадрильи) вызвал к себе Кузмичова и сказал:

— К-ккузмич, подпиши акт приемки новых машин...

Кузмичов подписал.

— Х-ххорошие машины? — спросил Дорогин.

— Ничего, — равнодушно ответил Кузмичов.

— Что-нибудь н-нновое есть?

— Движки теперь не ВК-105, а ВК-107 ПФ...

— Эт-тто что за ПФ? — удивился Дорогин.

— Пушечно-форсированный, — объяснил Кузмичов. — С непосредственным впрыском...

— Это хорошо или п-пплохо?

— Вам хорошо, мне плохо, — ответил Кузмичов и попросил разрешения закурить.

— Кури, Кузмич, — сказал Дорогин. — Я тебя не п-ппонял...

Кузмичов закурил.

— Чего ж тут не понять, — сказал Кузмичов. — Летать хорошо, чинить плохо...

— Ясно, — усмехнулся Дорогин. — Грех тебе, Кузмич, жаловаться. Ч-ччинить приходится редко — хороним чаще.

— И хороним редко...

— Т-ттоже верно. Б-ббортовые номера проставили?

— Проставили.

— Какие?

— Сто четырнадцатый, сто пятнадцатый, сто девятнадцатый... — Кузмичов посмотрел на потолок. — И... все. Больше не успели.

— Ладно. Ты, Кузмич, прими сто пятнадцатую. Мы туда совсем мальчишечек сажать будем... Понял?

Кузмичов погасил папиросу.

— А вы?.. — спросил он.

— А я возьму себе Малюгина, — сказал Дорогин.

— Боровикова лучше...

— Х-ххорошо, Кузмич, я возьму Боровикова.

И Кузмичов стал механиком сто пятнадцатой "пешки".

С того дня прошло больше года, и сейчас, обняв руками пропахшую бензином землю стоянки самолета номер сто пятнадцать, Кузмичов лежал, ни о чем не думая, ничего не вспоминая...

ВСЕГО 5 ДНЕЙ НАЗАД... 2 АВГУСТА. НОЧЬ

Была прекрасная летная ночь.

Собственно говоря, ночь была как ночь, ничего особенного, но она казалась прекрасной потому, что последние дни стояла отвратительная погода и ночи между этими днями тоже были отвратительными — затянутые черными туманами, слепые, дождливые, нелетные ночи...

Черные ночные туманы к утру становились серыми и еще более безрадостными. Синоптики с тоской смотрели в небо и плевали на землю. Летчики с презрением смотрели на синоптиков и плевались в адрес всей метеослужбы.

Все пилоты, штурманы и стрелки-радисты — весь летно-подъемный состав полка — болтались из одной землянки в другую и время от времени бегали к прибористам клянчить спирт.

Плохая погода устраивала только техников. Они копались в двигателях столько, сколько хотели. Их никто не подгонял, не кричал, что из-за них задерживается боевой вылет. Вот, пожалуй, и вся польза от плохой погоды. Ну, может быть, еще "ликер шасси"...

Открытие ставшего впоследствии знаменитым "ликера шасси" было обязано этой же паршивой погоде.

Когда в один из скучнейших дождливых дней было обнаружено, что полковая лавка военторга располагает только широчайшим ассортиментом орденских колодок, несколькими банками американской консервированной колбасы и громадным количеством бутылок с концентрированным тягучим малиновым сиропом на прекрасном сахарине, родился "ликер шасси".

Митька Червоненко, нахальный двадцатилетний пилот третьей эскадрильи, и Славка Морозов, старшина батальона аэродромного обслуживания, обуреваемые желанием выпить, заглянули в лавку военторга и, высказав этой лавке все, что они о ней думали, помчались к прибористам за спиртом.

Прибористы спирта не дали и послали их ко всем чертям. Неутоленная жажда загнала Митьку и Славку на склад ГСМ. Там среди бензино-керосиново-автольных запахов витал еле уловимый запах сладковатого спирта. Митька и Славка принюхались и поняли, что этот сказочный запах исходит от канистр с гидравлической смесью для выпуска шасси. Они выплакали у пожилого младшего сержанта одну канистру и потащили ее в Славкину землянку.

В землянке они три раза перегнали содержимое канистры через противогазную коробку и получили почти чистый спирт. Однако примесь сивушных масел оставалась так велика, что пить эту дрянь было невыносимо противно.

Тогда Митька и Славка, сохраняя в строжайшей тайне свое открытие, бросились в лавку военторга. Принеся извинения за все гадкие слова, сказанные ими при первом посещении, они купили десять бутылок с малиновым сиропом и побежали обратно в землянку. Там они смешали сироп с отфильтрованной гидравлической смесью и получили божественный напиток, названный впоследствии "ликер шасси".

В этот же вечер почти вся третья эскадрилья отчаянно веселилась, а Митька и Славка сидели во главе стола и принимали льстивые комплименты и поздравления.

Каким-то образом слух об этом изумительном открытии на следующий день достиг ушей начальника особого отдела, который без особого труда в течение двух минут выяснил фамилии скромных авторов чудесного напитка. Кому из них первому пришла в голову мысль отфильтровать сквозь противогазную коробку эту смесь, неизвестно до сих пор. Даже когда замполит кричал, что предаст их трибуналу, Митька и Славка стойко держались соавторства и понесли одинаковую кару — трое суток строгача.

Так как гауптвахты в полку не было, а приговор необходимо было привести в исполнение немедленно, то начальник штаба переселил оружейников к радистам, а землянку оружейников отдал в распоряжение коменданта аэродрома.

Фанерным щитом землянку разгородили на две части. По одну сторону щита поселили Митьку — это была камера для офицерского состава, а по другую сторону — Славку, в камеру сержантского состава. У входа в землянку поставили часового. Часовой был узбек и пел грустные непонятные песни. Славка из-за фанерной стенки рассказывал Митьке историю своей первой и последней любви, а Митька учился танцевать чечетку. Ему очень нравилась чечетка.

Удивительная штука — военный аэродром ночью. Все то, что днем кажется привычным, естественным и на стоящим внимания, ночью приобретает какой-то совсем иной, таинственный и загадочный смысл. Узкий длинный луч освещает посадочную полосу. Мелькают бортовые огни садящихся и взлетающих машин. Стоянка угадывается только по верхней кромке силуэтов бомбардировщиков. Призраки техников и мотористов снуют под крыльями самолетов. Сузив зрачки фар до щелочек, проезжает грузовик-тягач. На платформе у него лежат бомбы, аккуратно сложенные в круглых ящиках из реек. Рейки бомбовых ящиков слабо белеют в темноте. Бомб много. Они так возвышаются над платформой, что непонятно, как это маленький тягач может сдвинуть их с места.

Взлетает ракета. И, несмотря на всю таинственность ночи, аэродром работает спокойно и привычно...

При желании в темноте можно даже различить бортовые номера самолетов. Они словно впитали в себя дневной свет и сейчас ночью строго мерцают на круглых приземистых фюзеляжах "пешек".

Сто двенадцатый, сто тринадцатый, сто четырнадцатый, сто пятнадцатый... Около сто пятнадцатого возятся трое, у одного из них на шее висит электрический фонарь. Это пожилой человек лет сорока пяти — пятидесяти, в комбинезоне и пилотке. На комбинезоне видны смятые и грязные погоны старшины. Это Кузмичов — механик самолета номер сто пятнадцать.

На стремянке под правым мотором стоит худенький мальчишка-моторист, грязный, как и все авиационные мотористы. Второй моторист, здоровый, мордастый парень, завинчивает заглушку маслопровода.

Кузмичов ставит ногу на трапик, ведущий в кабину пилота, и негромко говорит:

— Давайте, пацаны, заканчивайте.

Мальчишка на стремянке с грохотом роняет разводной ключ. Кузмичов высовывается из люка.

— Тише ты! Бегемот... — говорит он маленькому мотористу.

Маленький моторист с удивлением смотрит на приятеля — мордастого парня. Парень глазами показывает ему в хвост машины.

Там, на стеганых моторных чехлах, положив головы на парашюты, как на подушки, вповалку спят три человека.

Маленький моторист осторожно слезает со стремянки и виновато бормочет в сторону Кузмичова:

— Извиняюсь...

Кузмичов вдруг пожалел маленького моториста и, не желая оборвать разговор, мягко говорит:

— Они стартуют в два пятьдесят...

Он зубами приподнимает левый рукав комбинезона и смотрит на ручные часы с черным циферблатом и светящимися стрелками. На часах — два тридцать шесть.

— У них еще уйма времени... — серьезно говорит Кузмичов и залезает в самолет.

Три человека спали глубоким, спокойным сном.

Лежа на спине, спал сильный, кряжистый Сергей Архипцев. Очень уютно, свернувшись калачиком, причмокивал губами штурман Веня Гуревич.

Длинный парень лежал на животе, раскинув ноги и обняв парашют. Это стрелок-радист Женька Соболевский.

Не сняв пистолеты и планшеты с картами, спали три человека.

У Гуревича из кармана гимнастерки торчала навигационная линейка...

Рядом со сто пятнадцатым остановился тягач с бомбами. На бомбах, покуривая, сидели несколько человек. Один из них притушил окурок о рейку бомбового ящика и спрыгнул вниз.

— Кузмичов! — крикнул он.

— Тише ты! — зашипел на него маленький моторист со стремянки и кивнул в сторону спящих. — Як старшина давеча казав? — спросил он у приятеля.

— Бегемот, — ответил второй моторист.

— Во-во... — удовлетворенно сказал маленький. Из кабины вылез Кузмичов.

— Вешай... — сказал он.

Люди, сидевшие на бомбах, тоже спрыгнули вниз и, приставив к платформе две обычные доски, скатили четыре стокилограммовые бомбы. Они быстро и ловко раскрыли круглые ящики и, обнажая очередную бомбу, кто-то каждый раз приговаривал:

— Не бойся, родимая... Скидывай свою одежку...

Наконец бомбы были подвешены, и старший команды ввинтил взрыватели. Он осторожно пропустил сквозь взрыватели контрящие вилки и, облегченно вздохнув, громко сказал:

— Порядок! По коням!..

Все забрались на платформу, и тягач, монотонно урча, двинулся к следующему самолету.

— Бегемот... — с удовольствием сказал ему вслед маленький моторист.

В предутренней мгле на большой высоте идут пикирующие бомбардировщики. Внизу впереди тоненькие ниточки перепутавшихся железнодорожных путей. Вся станция забита товарными составами и цистернами.

Заваливается в пике первая машина, за ней вторая, третья... В рев моторов вплетается леденящий душу вой сирены. На каждой машине есть такая сирена.

Отрываются бомбы. Какое-то мгновение они продолжают путь, начатый самолетом, потом тихонько опускают свои носы и теперь уже совершенно отвесно продолжают падение в гущу вагонов, цистерн и маленьких домиков, похожих на спичечные коробки. Черные кустики взрывов отмечают места падения бомб.

Выходит из пике одна машина, другая, третья... Звук моторов меняется, становится ровнее, спокойнее.

Идет в пикирование вторая тройка. Снизу, с земли, навстречу ей тянутся красивые ленты трассирующих пуль и снарядов.

Край огненного веера задел одну из машин, выходящую из пике, и самолет разорвался на десятки уродливых частей.

Летят вниз обломки.

Две оставшиеся машины продолжают набирать высоту. На одной из них бортовой номер 115.

...Кабина стрелка-радиста наглухо отгорожена от кабины штурмана и пилота. Здесь, в этой кабине, все очень строго. Если, конечно, не считать фотографии миловидной девушки, которая висит на инструкции аварийного выпуска шасси, и маленькой цветной репродукции "Голубых танцовщиц" Дега, заботливо укрепленной на опечатанной пломбой аптечке.

Все, что здесь находится, называется коротко и сокращенно. Один пулемет — ШКАС, другой — УБ, радиостанция — РСБ, самолетно-переговорное устройство, по которому стрелок-радист разговаривает с пилотом и штурманом, — СПУ...

Женька Соболевский поправил на шее ларингофоны и спокойно передвинул верньер передатчика.

— Командир! — сказал он, глядя на "Голубых танцовщиц", — Рубин запрашивает результаты!..

В кабине пилота и штурмана — Архипцев и Гуревич. Сидя за штурвалом, Архипцев почти скрыт бронеспинкой кресла. Справа и чуть сзади Архипцева сидит Гуревич.

Машина только что вышла из пикирования, и Гуревич, внимательно вглядываясь в землю, нажал на тумблеры, открывая шторки водорадиатора.

Архипцев внимательно поглядел по сторонам. Гуревич еще раз взглянул сквозь прозрачный низ кабины на землю и показал Архипцеву на столбы огня и дыма, которые тянулись из того места, где раньше была железнодорожная станция.

Архипцев кивнул головой Гуревичу, прибавил обороты обоим моторам и приказал Соболевскому:

— Отвечай: накрыли! Заходим вторично. Сообщи: сбит двести третий. Экипаж погиб. Все.

— Понял... — сказал Женька в своей кабине.

Лицо у него исказилось, как от зубной боли. Отпихнув ногой пулемет, он невидяще уставился на "Голубых танцовщиц" и начал бешено выстукивать ключом ответ земле...

3 АВГУСТА. 14 ЧАСОВ 10 МИНУТ

Десять минут назад в штаб полка были вызваны все командиры отрядов и эскадрилий. Они расположились вокруг большого стола, как скатертью, накрытого картой. Карта была завалена всякой всячиной: стояла пепельница, валялись папиросы, спички, навигационная линейка, транспортир, ветрочет...

Присев на край стола, Дорогин чиркал одну спичку за другой, пытаясь прикурить. Спички ломались, шипели, дымили и не зажигались.

— В-ввот черт, — беззлобно сказал Дорогин. — Какую дрянь стали делать!..

Кто-то дал ему прикурить. Дорогин затянулся и сказал:

— Давай, Михаил Николаевич. Вроде все на месте.

Начальник штаба, грузный высокий подполковник с простоватой физиономией, постучал карандашом по столу и хриплым голосом проговорил:

— Внимание, товарищи! Разведотдел штаба фронта сообщил, что в радиусе действия нашего полка появилось кочующее подразделение немецких истребителей "фокке-вульф". Подразделение прекрасно оснащенное, обладающее великолепной способностью мгновенно менять базу и укомплектованное пилотами высокого классов, асами. Эти истребители блокировали почти весь наш участок фронта. Штаб фронта радировал нам их приблизительные координаты. Повторяю: приблизительные! Не исключена возможность, что немцы, меняя базу, оставляют на прежнем месте фальшмакет. Наша задача — в минимально кратчайшие сроки обнаружить этот аэродром и уничтожить его любыми средствами. От этого зависит успех всей операции, которую готовит седьмая армия... Все. Ваши предложения?

Минуту все молча стояли вокруг стола. Дорогин пододвинул к себе пепельницу и, придавив к ней окурок, усмехнувшись, спросил:

— Что скажете, ст-ттратеги?..

К карте протиснулся Герой Советского Союза капитан Савченко.

— Разрешите, товарищ полковник?

— Давайте, Савченко... — кивнул ему Дорогин.

— Мне кажется, нужно разбить по квадратам весь наш район полета и каждую эскадрилью обязать тщательным образом прочесать свои участки...

— Так, — сказал Дорогин. — К-ккто еще?

— Правильно говорит Савченко! — заявил кто-то.

Начальник штаба шумно вздохнул.

— Позвольте, Иван Алексеевич? — обратился он к Дорогину.

— Да, да, п-ппожалуйста...

— А по-моему, это будет преступное легкомыслие, — сказал начальник штаба и покраснел от злости. — Кончится затея Савченко тем, что все эскадрильи вернутся с пустыми руками, а одна обязательно напорется на немцев. Товарищи, несмотря на всю важность задачи, мы не имеем права бессмысленно рисковать людьми и техникой!.. Здесь нужен какой-то другой ход...

— П-пподумайте, ребята. Мы вас для этого сюда и позвали... — сказал Дорогин.

— Разрешите, товарищ полковник? — медленно произнес командир отряда "охотников" майор Кошечкин.

— Г-гговори, Витя, — улыбнулся ему Дорогин.

За спиной у начальника штаба шла перебранка шепотом. Савченко отстаивал свою идею.

— Тише, товарищи, — повернулся к ним штурман полка.

Перебранка стихла.

— У меня такое предложение, — еще медленнее сказал Кошечкин. — Самое главное что? Обнаружить базу "фоккеров". Так? Вот и нужно поднять в воздух не весь полк, а одну машину. Так? Пусть ищет, а уж найдет, вот тогда... Короче говоря, я мог бы это сделать сам...

Все молча ждали, что скажет Дорогин. А он опять томительно долго чиркал ломающимися спичками.

— Д-ддай-ка зажигалочку, — попросил он у командира третьей эскадрильи.

Комэск-три протянул ему зажигалку и сказал:

— Товарищ полковник, у меня один технарь есть — золотые руки. Я ему скажу, он вам мигом этот агрегат смастерит...

— Скажи. — Дорогин встал из-за стола. — Ну что ж, п-ппервая половина предложения дельная... Это я про Кошечкина. Так, п-ппожалуй, и нужно сделать. Но искать пойдет не Кошечкин, а... Ну, с-сскажем... Архипцев, командир сто пятнадцатого. Ясно?

— Нет, — угрюмо ответил Кошечкин.

— П-ппотом объясню. Вы свободны, товарищи...

Дорогин подождал, когда последний человек выйдет из комнаты, надел фуражку и тоже направился к двери.

— Вы надолго? — спросил штурман полка.

— Нет. Я здесь на крыльце постою... Вы пока подработайте задание сто пятнадцатому, — сказал Дорогин и вышел из комнаты.

Начальник штаба посмотрел на штурмана полка и, для верности оглянувшись на дверь, удивленно покачал головой.

— У меня такое впечатление, что сто пятнадцатый — это его пунктик...

— Хорош пунктик! — сказал штурман полка. — Посылать мальчишек к черту в зубы...

— Каждый любит так, как может... — сказал начальник штаба и засмеялся.

ЭКИПАЖ ИДЕТ В ШТАБ

Дорогин стоял на крыльце, и мелкие капли дождя летели ему в лицо. Он стоял и думал о том, что он с удовольствием бы сам пошел искать базу "фоккеров". Или еще лучше вдвоем. С Архипцевым. Он, Дорогин, — ведущий, Архипцев — ведомый... Он давно следит за этим экипажем. Он даже до сих пор и понять не может, что ему в этих ребятах нравится... Черт его знает, вроде бы ничего такого нет, а вот нравятся они ему, и все тут!.. Обычный экипаж. У него таких экипажей вон сколько... И летают многие лучше. Взять хоть Савченко... Герой. Ну и что, что герой?.. Какая разница? Просто Савченко воюет больше, чем Архипцев. Успел налетать больше. Савченко скоро тридцать, а Архипцеву двадцать один... Нет, двадцать два. Двадцать один ему было, когда он из училища в полк прибыл. И штурману его двадцать два. А стрелку-радисту — двадцать один... Они еще свое возьмут... Вот в них он почему-то абсолютно уверен...

Разбрызгивая грязь в разные стороны, от стоянки к расположению полка мчался бензозаправщик. Вся машина была облеплена механиками и мотористами. Час профилактики кончился, и они ехали на обед в столовую.

Дорогин вгляделся в машину и увидел промокшего до нитки Кузмичова. Кузмичов стоял на подножке и держался рукой за что-то внутри. В другой руке была сумка с инструментами.

— Кузмичов! — крикнул Дорогин.

Кузмичов оглянулся и увидел стоящего на крыльце Дорогина.

— Стой! Стой, холера тебя в бок!.. — постучал Кузмичов по ветровому стеклу машины. — Командир полка зовет! Стой!

Машина замедлила ход, и Кузмичов, спрыгнув с подножки, подбежал к Дорогину:

— Слушаю вас, товарищ полковник!

— Где экипаж сто пятнадцатого?

— У себя в бараке, товарищ полковник!

— Чем они там заняты?

— Как чем? — Кузмичов посмотрел на часы. — Они в это время всегда над собой работают. Уровень повышают...

— Вот что, Кузмич, давай их ко мне. Я буду в штабе.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

Кузмичов повернулся, приладил сумку с инструментами на плече и мелкой рысцой побежал выполнять приказание.

У дверей барака первой эскадрильи он снял пилотку, вытер ею лицо и снова нахлобучил на голову. Из барака слышался хохот.

— Уровень... — ухмыльнулся Кузмичов и распахнул дверь.

Посередине барака, между рядами двухъярусных железных коек, стоял стол, окруженный летчиками. Рядом со столом на койке в одних носках сидел Гуревич и играл на скрипке "Чижика".

Из-за стола вылез смущенный старший лейтенант.

— Шесть! — крикнул Гуревич, не переставая играть.

— Следующий! — сказал Архипцев, присаживаясь за стол.

Здоровенный летчик сел напротив него и поставил локоть на стол. Архипцев тоже поставил локоть на стол. Они сомкнули ладони, и Архипцев, сказав: "Держись, бугай..." — плотно припечатал руку летчика к столу.

— Семь!.. — крикнул Гуревич.

— Следующий! — сказал Архипцев.

Вокруг захохотали.

— Довольно, Сергей! — закричал Гуревич. — "Асы" спорили только до пяти! Они приносят тебе свои извинения и пиво!

Он смычком указал на двух стоящих в стороне летчиков и грянул туш.

У окна в зимнем меховом комбинезоне и в шлеме, со страшно напряженной и вспотевшей физиономией сидел Митька Червоненко и позировал. В нескольких шагах от него расположился Соболевский. Он поставил себе на колени кусок фанеры с прикрепленным листом ватмана и быстро и уверенно рисовал Митьку.

— Я устал, Женька, — время от времени говорил Митька, не изменяя выражения лица.

— Сиди не крутись, — отвечал Соболевский.

— Жарко ведь, Женечка! — ныл Митька.

— Сиди не скули, алхимик, — строго сказал ему Соболевский. — Я выполняю общественное поручение.

— Так я же ничего и не говорю, — жалобно сказал Митька. — Я же говорю, только жарко очень...

— Нечего было комбинезон зимний напяливать, пижон! Сиди, Митька, не ной, сейчас закончу...

Кузмичов подошел к Архипцеву.

— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант!

— Что случилось, Кузмич? — спросил Архипцев.

— Серега, — тихо сказал Кузмичов. — Командир полка вызывает.

Архипцев застегнул воротник гимнастерки.

— Одного меня?

— Нет, — сказал Кузмичов, — Вене и Женьке тоже велел явиться.

— Ясно. Спасибо, Кузмич...

Архипцев взял со стола выигранную бутылку пива и сунул ее в карман Кузмичова.

— Держи, Кузмич, в честном бою добыто.

— Ага, сынок, пригодится. Ну, так я на стоянке буду... — сказал Кузмичов и ушел.

Гуревич слышал весь разговор с Кузмичовым и уже сидел на койке, натягивая сапоги. Архипцев надел кожаную куртку и повернулся к нему.

— Штурман, — сказал Архипцев. — Спрячьте свою фисгармонию до лучших времен.

— Есть, командир! — ответил Гуревич.

Он положил скрипку в футляр и крикнул Соболевскому:

— Эй, Репин-115! Отпустите своего бурлака на все четыре стороны! Как слышите? Прием!

— Слышу хорошо, — грустно сказал Соболевский. — Ах, Веня, ты не представляешь себе, какой нынче натурщик слабый пошел! Вставай, страдалец!.. — презрительно бросил он совершенно измученному Митьке. — Как он еще летать умудряется?! Ни на грош выдержки!

— Все? Да? — обрадовался Митька.

Он сорвал с себя шлемофон и начал стягивать меховой комбинезон. Он еще совсем мальчишка, этот Митька Червоненко. На гимнастерке у него пять орденов.

— Летать же легче, чудак! — сказал он, с удовольствием рассматривая рисунок.

— Пошли, "короли воздуха", — сказал Архипцев, и экипаж сто пятнадцатого вышел из барака.

Над картой склонились три человека: командир полка, начальник штаба и штурман полка.

Начальник штаба обвел карандашом какое-то место на карте и досадливо сказал:

— Ах, как они здесь мешают...

Дорогин взял карандаш из рук начальника штаба, провел короткую стрелку влево от обведенного места и добавил:

— Н-нне только здесь. Они и сюда выходят на перехват.

— Нащупать бы их... — вздохнул штурман полка.

Дорогин задумчиво почесал карандашом кончик носа.

— Если сто пятнадцатый притащит координаты немцев, мы двумя эскадрильями их прямо на стоянках проутюжим, — сказал он.

Начальник штаба отошел от стола, несколько раз развел руки в стороны и с трудом присел, разминая ноги.

— Толстеть начал, — пожаловался он. — Слушай, Иван Алексеевич, дело прошлое... Объясни нам, пожалуйста, почему именно Архипцев, а не Кошечкин? А?

Дорогин помолчал, разглядывая карту, и ответил, не поднимая головы от стола:

— В-вво-первых, Кошечкин — командир отряда, и он будет нужен для вечернего вылета со всей эскадрильей, ну, а во-вторых... А ты что, п-ппротив?

— Я? — улыбнулся начальник штаба, продолжая приседать. — Нет, не против.

Он встал, сделал три глубоких вдоха, вынул маленькую расческу и стал причесывать свои светлые редкие волосы.

— Сознайся, что ты питаешь слабость к этой летающей филармонии, а, командир?

— Не скреби так, — лениво сказал Дорогин. — А то облысеешь быстро. Нет у меня никакой слабости. Какая еще может быть слабость...

Штурман поднял голову от карты, положил линейку...

— Хороший, хороший экипаж! Там и пилот крепкий, и штурман знающий, и стрелок дай бог каждому...

Дверь комнаты приоткрылась, и просунулась голова Архипцева :

— Разрешите войти, товарищ полковник?

— Входите.

Архипцев, Гуревич и Соболевский вошли в комнату и остановились у двери.

— Товарищ полковник! — сказал Архипцев. — Экипаж сто пятнадцатого по вашему приказанию явился!

— П-пподойдите к столу, — сказал Дорогин, — Все подойдите.

...Сергей Архипцев в авиацию попал не случайно. Восемнадцати лет от роду он закончил Курское педагогическое училище и был направлен на работу в небольшой городок.

Сергей снял маленькую комнатушку в домике одной разбитной бабенки, которая жила с четырехлетним сыном Васькой.

Городишко был скучненький, все друг друга знали, а если и не знали, то по чудесному деревенскому обычаю здоровались на улицах с незнакомыми людьми.

В городке был свой аэроклуб, и через три месяца после приезда Сергея на его письменном столе (у него был свой письменный стол — первое и единственное крупное приобретение) стояли "Алгебра" и "Теория полета", "Педагогика" и "Аэронавигация", "Геометрия" и "Учебник авиамотора М-11".

На краю стола обычно лежала большая стопка тетрадей. На тетрадях летный шлем с очками. Позднее появилась фотография его класса. Чинно застыли ужасно аккуратные мальчишки и девчонки, а в середине с каменным лицом сидел их учитель — Сергей Иванович Архипцев.

Война началась для него так.

Архипцев лежал, задрав ноги в туфлях на спинку кровати, и читал книгу Ассена Джорданова "Ваши крылья". Раздался стук в дверь, Сергей опустил ноги на пол.

— Да, да... — сказал он и приподнялся на локте.

Дверь приоткрылась, и в комнату наполовину всунулась квартирная хозяйка — женщина лет тридцати пяти с очень хитрой физиономией. Она опустила глаза, поджала губы и вкрадчиво проговорила:

— Сергей Иванович... А я чего вас попросить хотела...

— Пожалуйста, — сказал Сергей и отложил книгу.

— Сергей Иванович... Тут у Коваленков, у Дарьи Михайловны, именины сегодня... Вы ее знаете. Нинка, дочка ее, с вами в этом аэропланном клубе... С воздуха прыгать учится. Да знаете вы их! Так она, Дашка-то, Дарья Михайловна значит, уж так просила меня помочь ей, так просила...

— Ну и что?

— Так, может, вы с Васькой с моим побудете маленько, а я ну крайний срок через часик прибегу, а? А там, гуляй, Сергей Иванович, на все четыре стороны! А, Сергей Иванович?..

Сергей посмотрел на хозяйку.

— Ладно, — вздохнул он. — Давайте сюда вашего Ваську.

— Господи, Сергей Иванович, — засуетилась хозяйка. — Ни в жисть не забуду!.. Может, вам чего погладить к завтрему?..

— Нет, — ответил Сергей. — Ничего не нужно...

В новом крепдешиновом платье со множеством оборок квартирная хозяйка выскочила за ворота. На улице ее ждала мелкозавитая женщина в белых носках с каемочкой.

— Зойка! — сказала женщина в носках. — Ты чего? Сбесилась? Дашка который раз прибегала!.. Айда быстрей!

Они побежали вдоль улицы.

— Ваську-то куда дела? — на ходу спросила женщина. — Опять постояльцу?..

— Опять, — виновато ответила хозяйка.

На кровати, по-турецки поджав под себя ноги, друг против друга сидели четырехлетний Васька и Архипцев. Васька нацепил летный шлем Сергея, опустил очки на всю мордашку и рычал, изображая шум мотора.

— Теперь заходи на посадку, — сказал Сергей.

— Зачем? — спросил Васька.

— Как зачем? Что же ты, так и будешь все время летать?

— Так и буду, — ответил Васька.

— А у тебя бензин кончится...

— Ну и что? Пусть кончится, — сказал легкомысленный Васька.

— А без бензина летать нельзя, — наставительно произнес Сергей.

— Нет, можно!

— Нет, нельзя!

— Это тебе нельзя, а мне можно!.. — сказал Васька и опять стал рычать.

— Ну и летай себе на здоровье, — махнул рукой Сергей.

— Завтра пойдем купаться? — спросил Васька.

— Нет, Васька, не пойдем...

— А почему? — плаксиво спросил Васька.

— А потому, что завтра, брат Васька, у меня первый самостоятельный вылет!

Васька ничего не понял. Сергей взял Ваську за уши и притянул к себе.

— Понимаешь, Васька, завтра я полечу совсем, совсем один! Понятно? — сказал Сергей и чмокнул Ваську в нос. И Васька расхохотался...

Это был последний день без войны.

Первый самостоятельный вылет оттянулся почти на год и был произведен Сергеем Архипцевым не на легком, послушном У-2, а на тяжелом, строгом, двухмоторном военном самолете, пушки и пулеметы которого весили почти столько же, сколько весил У-2...

...МЫ-ТО ПРИДЕМ НА БАЗУ!

Они медленно шли через все поле. Застегивая на ходу парашют, Архипцев сказал Гуревичу:

— Ты знаешь, Веня, по-моему, разведка что-то путает... Немцы не могли поставить там аэродром...

— Почему, командир? — спросил Гуревич.

Несколько шагов Архипцев прошел молча, глядя себе под ноги, затем поднял глаза и задумчиво посмотрел на Гуревича:

— Почему? Понимаешь, Веня, это задача с одним неизвестным. Мы знаем, что крейсерская скорость "фоккера" четыреста — четыреста пятьдесят километров в час. Если принять во внимание, что запас горючего у него на пятьдесят минут, да еще долой пятнадцать процентов на случай, если он ввяжется в драку, а они, сволочи, осторожные, они в обрез не летают, сколько километров они могут пройти без посадки?

Гуревич потер лоб и зашевелил губами.

— Триста семнадцать... — наконец сказал он.

— Так, — кивнул головой Архипцев. — Теперь дели пополам.

— Почему пополам? — удивился Соболевский.

— Туда и обратно, — объяснил ему Гуревич и, обращаясь к Сергею, сказал: — Сто пятьдесят восемь... Я понимаю, о чем ты, Сережа... Ты думаешь, что если они дальше кирпичного завода не летают, то это и есть крайняя точка их возможной дальности? Да?

— Да.

— Значит, ты считаешь, что он должен быть где-то... здесь? — Гуревич поднял планшет и обвел пальцем кружок на карте.

— Возможно, — сказал Архипцев.

Соболевский глянул на планшет Гуревича и возмутился:

— Тогда какого же черта мы должны искать этот кочующий аэродром на сто двадцать километров западнее?

— Так я же и говорю, что разведка что-то путает... Для этого нас и послали, чудак, — спокойно сказал Архипцев.

Около сто пятнадцатого стояла машина-бензозаправщик, а под центропланом самолета возились мотористы и оружейники. Убирая тормозные колодки от колес шасси, Кузмичов увидел идущих к самолету Архипцева, Гуревича и Соболевского. Впереди шел Женька Соболевский, перекинув парашют через плечо, как мешок с тряпьем. Гуревич все время тыкал в планшет пальцем, что-то показывая Архипцеву. Архипцев то соглашался с ним, то отрицательно покачивал головой.

Когда они подошли совсем близко, Кузмичов вылез из-под брюха самолета и крикнул:

— Становись! Смирно!

Мотористы и оружейники выстроились у правой плоскости. Соболевский пропустил Архипцева вперед и положил парашют на землю.

Кузмичов подошел к Архипцеву и откозырял ему по всей форме:

_ Товарищ лейтенант! Машина к полету готова! Докладывает механик самолета старшина Кузмичов!

— Вольно, — сказал Архипцев.

— Вольно! — бросил Кузмичов мотористам.

Архипцев подошел к Кузмичову и тихо спросил:

— Баки полные?

— Так точно, товарищ лейтенант!

— Боекомплект?

— В норме.

— Спасибо, Кузмич, — сказал Архипцев.

— Да брось ты!.. — сказал Кузмичов.

Архипцев улыбнулся и полез в кабину пилота. Соболевский и Гуревич разом оглянулись, не видит ли их Архипцев, и прижали Кузмичова к фюзеляжу.

— Ты знал, что мы пойдем на задание? — делая страшное лицо, грозно спросил Гуревич.

— Ну, знал... — нехотя ответил Кузмичов.

— Откуда? — спросил Соболевский.

— Откуда, откуда!.. — разозлился Кузмичов. — Что ж, я маленький?! Догадаться нетрудно!..

Гуревич отпустил Кузмичова и внимательно и очень тепло поглядел на него.

— Знаешь, Кузмич, — задумчиво сказал он, — тебе бы повитухой быть, прелесть ты наша...

— Ничего, я еще и в механиках пригожусь, — сказал Кузмичов и отпихнул Соболевского.

Гуревич застегнул под подбородком шлемофон, помахал Кузмичову рукой и полез в кабину. Соболевский, надевая парашют, критически оглядел Кузмичова.

— Нет, Кузмич, ты скучный, примитивный человек, — сокрушенно сказал он. — С тобой неинтересно... Тебя ничем не удивишь! Ты все знаешь... Я, как стрелок-радист этой машины, обязан...

— Ты не стрелок-радист, а трепач, и обязан ты уже давно сидеть в машине! Давай, Женька, давай, не доводи до греха!.. — рассердился Кузмичов.

Через астролюк Соболевский до половины влез в кабину и крикнул Кузмичову:

— Не грусти, Кузмич! Скоро буду! Целую нежно, твой Евгений!

Он послал воздушный поцелуй Кузмичову и захлопнул люк.

Чихнули моторы. Сверкающие диски винтов вдруг странно заворожили Кузмичова. Он смотрел так, будто видел это впервые. Еле оторвавшись, Кузмичов удивленно сплюнул, повернулся к шоферу бензозаправщика и крикнул ему в ухо:

— А ну давай шпарь отсюда! Сейчас выруливать будем!!!

Бензозаправщик рывком тронулся с места и умчался, увозя с собой оружейников и мотористов.

Кузмичов повернулся лицом к самолету. Приоткрыв створку "фонаря" кабины, Архипцев выжидательно смотрел на Кузмичова.

— Давай!!! — беззвучно крикнул Кузмичов Архипцеву и, отступая назад, сделал жест обеими руками на себя.

Архипцев понимающе кивнул, и огромная боевая машина послушно двинулась туда, куда повел ее Кузмичов. Продолжая манить ее, Кузмичов одобрительно кивал головой, как ребенку, делающему первые шаги, и "пешка" доверчиво катилась к нему. А он все отступал, отступал, пока не вывел ее на взлетную полосу... Тогда он отошел в сторону и встал у правой плоскости.

Архипцев высунул из кабины руку, поднял ее и подмигнул Кузмичову. Кузмичов кивнул ему головой и махнул рукой вперед. Задвинулась створка "фонаря" кабины. Мгновение постояла огромная птица, рванулась и помчалась по взлетной полосе, с каждой секундой увеличивая скорость.

Прищурив один глаз, Кузмичов смотрел ей вслед. Вот она уже оторвалась от земли, начала набирать высоту, а Кузмичов все стоял и стоял, медленно опуская руку...

Сто пятнадцатый шел вслепую, в сплошной облачности, не видя концов своих крыльев.

Сидя за штурвалом, строго глядя перед собой, Архипцев спросил Гуревича:

— Что тебе сказали синоптики? Когда кончится эта мура?

Он показал на облачность.

Гуревич оторвался от карты, щелкнул навигационной линейкой и ответил:

— Они сказали, чтобы мы на это не очень рассчитывали. Обложило почти весь район полета...

Архипцев потихоньку начал выбирать штурвал на себя. Стрелка высотомера поползла вверх.

— Когда мы должны быть над расчетным местом? — спросил он.

Гуревич посмотрел на часы и перевел взгляд на карту.

— Через двадцать шесть минут, командир...

— Через двадцать минут будем пробивать облачность.

— Очень низкая облачность, — осторожно сказал Гуревич.

— Значит, пойдем бреющим, иначе игра не стоит свеч, — жестко проговорил Архипцев. — Курс?

— Сто тридцать. — Гуревич посмотрел на компас. — Прибавь четыре.

Архипцев чуть довернул влево,

— Хорош? — спросил он.

Гуревич опять посмотрел на компас.

— Хорош, — ответил он.

— Проклятое молоко! — сказал Архипцев.

При слове "молоко" Гуревич посмотрел на правый мотор и улыбнулся.

— Ты чего?.. — спросил Архипцев.

— Ничего... — ответил Гуревич. — Деда вспомнил.

...До войны Венька жил с дедом в большом южном городе, где люди мягко произносили букву "г" и, повышая голос в конце фразы, разговаривали певуче и иронично. Венька учился в музыкальной школе по классу скрипки. Каждое утро его будил дед. Он подходил к Венькиной кровати и, осторожно стягивая с него одеяло, начинал монотонно бубнить:

— Веня, вставай, Веня... Веня, ты опоздаешь в школу, что из тебя будет? Веня, последний раз я тебе говорю, Веня... Или ты встанешь, или я тебя будить больше никогда не буду, одно из четырех... Вставай, петлюровец! — взвизгивал дед и сдергивал с Веньки одеяло.

Венька садился на кровати и, не открывая глаз, старался попасть ногами в обе штанины сразу.

— Почему "одно из четырех"? — зевая, спрашивал Венька.

— Не морочь дедушке голову. Иди умывайся, байстрюк, — говорил дед и уходил на кухню готовить Веньке завтрак.

На кухне дед подавал завтрак на стол и, нарезая хлеб, пел бывшим тенором:

Я помню чудное мгновенье,

Передо мной явилась ты...

Рядом умывался Венька.

— Ты так безбожно врешь, дедушка...

— Кстати, — говорил дед. — Когда я тебя отдавал в музыкальную школу, так я думал, что ты научишься только на скрипке врать. Но ты талантливый ребенок... Ты вундеркинд! Ты не ограничился скрипкой и теперь врешь по любому поводу. Где ты шлялся вчера до двенадцати часов ночи, мерзавец?!

— Но я же был...

— Довольно! — говорил дед. — Завтракай и убирайся в школу. Вот тебе деньги, — дед отсчитывал несколько монет. — На большой перемене выпьешь стакан молока. Понял?

Каждый день дед повторял эту фразу. Каждый день Венька брал деньги и обещал пить молоко. И ни разу не истратил эти деньги на молоко. Молоко он терпеть не мог.

Не успевал Венька отойти нескольких шагов от дома, как дед открывал форточку и, высунув полбороды на улицу, кричал на весь квартал:

— Веня! Веня, стой, тебе говорят!..

— Ну что тебе? — останавливался Венька.

Дед критически оглядывал Веньку с головы до ног,

— Ты все взял, ты ничего не забыл? — вполголоса говорил дед.

— Все, дедушка, все!

— Так что ты стоишь столбом? Беги немедленно в школу! Попробуй мне только опоздать, босяк! — кричал дед и с треском захлопывал форточку.

Венька уходил, а через несколько минут из ворот появлялся дед в домашних туфлях. Он церемонно здоровался с дворником, и дворник начинал жаловаться на качество метлы. Дед придирчиво рассматривал метлу и возвращал ее дворнику. Потом дворник уходил за ворота и появлялся уже без метлы и фартука. Они переходили улицу и спускались вниз, за угол. Останавливались они у трехэтажного длинного дома с надписью "Городское музыкальное училище". Дед медленно продвигался вперед, заглядывая в каждое окно первого этажа. Дворник осторожно ступал за ним. Вдруг дед останавливался и жестом приглашал дворника последовать его примеру. Они становились на цыпочки и, держась за подоконник, заглядывали в класс, откуда доносилась быстрая веселая мелодия. У рояля стоял Венька и играл на скрипке. Дед поворачивался к дворнику и через плечо большим пальцем показывал на окно.

— М-м-м? — гордо спрашивал дед.

— М-да!.. — с уважением говорил дворник.

Обычно Венька замечал деда и делал ему страшные глаза. Дед отшатывался от окна и виновато брал дворника под руку.

— Идемте, Степа, — смущенно говорил дед.

Они шли вверх по улице, и до самого поворота дед что-то объяснял дворнику, отчаянно жестикулируя руками, и дворник смотрел на него, кивая головой в такт каждому взмаху...

— Курс, Веня? — раздался голос Архипцева.

Гуревич сверил показания компаса с картой и сделал поправку на магнитное склонение.

— Минус шесть, командир, — ответил он.

...Этот страшный, сжимающий сердце звук сирены запомнился Веньке на всю жизнь... Взвыл выходящий из пике невидимый самолет, и сразу же вслед за этим раздались два взрыва. Вздрогнул весь квартал. Ничего не понимая, Венька прижался к стене дома. Он не испугался, он просто ничего не понял. Оборвалась сирена, и только звон сыплющихся стекол нарушал внезапную тишину. Мелодично, как весенний ручей, звенели и переливались осколки. И вдруг крик!.. Одинокий женский крик!

Венька рванулся и побежал к своему дому. Обогнув угол, он выскочил на свою улицу и остановился как вкопанный. Потом медленным шагом направился к тому месту, где был его дом. Дома не было...

Лежали исковерканные ворота.

Виднелась рука дворника, сжимающая метлу. И рядом, совсем рядом, ноги дедушки в домашних туфлях...

Небритый, измученный военкоматчик устало возразил Веньке:

— Музыканты нужны и в дни войны.

— Я не хочу играть на скрипке, — сказал Венька. — Я хочу бросать бомбы...

— Мы не можем считаться с желанием каждого...

— Я не каждый, — сказал Венька. — Я хочу бросать бомбы!

— Поймите...

— Я хочу бросать бомбы!.. — крикнул Венька.

...Сто пятнадцатый заканчивал облет того места, где, по данным разведотдела, должен был находиться аэродром немцев.

— Я так и думал, — сказал Архипцев. — Здесь ни черта нет, одна бутафория...

Он показал вниз на фальшивый аэродром с макетами самолетов.

— Ты знаешь, командир, — сказал Гуревич, — это напоминает мне витрину "Гастронома": консервные банки из дерева и колбаса из папье-маше...

Архипцев выровнял машину и лег на обратный курс...

— Веня, надо искать там, где мы думали...

— Здесь? — показал каргу Гуревич.

— Да. Рассчитай.

Гуревич взялся за карандаш и транспортир. Архипцев потянул штурвал на себя и, переходя в набор высоты, стал пробивать облачность.

— Соболевский! — сказал он спокойно. — Передай домой обстановку и скажи, что мы продолжаем поиск!

— Есть, командир! — ответил Соболевский, включил передатчик и начал стучать ключом.

Работая на рации, Женька все время зорко поглядывал по сторонам. Кончив передавать, он переключил рацию на прием и взял карандаш. В течение нескольких секунд молчания он успел посмотреть на фотографию миловидной девушки, улыбнуться ей, подмигнуть и сесть как можно удобнее. Тоненькая морзянка пропищала три буквы "ж" и знак раздела — вхождение в связь. Женька начал строчить карандашом. Когда поток точек и тире прекратился, Женька бросил карандаш, огляделся по сторонам, опять, но уже строго, подмигнул девушке и сказал, безразлично уставясь на "Голубых танцовщиц":

— Командир! Штаб получил новые данные разведки. Есть приказ вернуться на базу. Что ответить?

Архипцев посмотрел на приборную доску, заглянул в карту Гуревича и, поймав его взгляд, произнес;

— Интересно, что это за новые данные? Может быть, они совпадают с нашими предположениями? Женька, отвечай...

Он поднял глаза на горизонт и вдруг увидел два идущих наперерез "фокке-вульфа".

— Внимание! Слева спереди "фоккеры"! — крикнул он.

Мгновенно куда-то исчезли линейка, транспортир, карта — все, что держал в руках Гуревич. Венька прирос к пулемету, зачем-то расстегнул шлемофон...

Архипцев отвалил машину вправо и перешел в резкий набор высоты.

Один из немцев вошел в пологое пикирование, другой попытался снизу зайти в хвост сто пятнадцатому.

Оглянулся Архипцев:

— Веня, бей!!! Женька, смотри!!!

Сто пятнадцатый сделал разворот и сам пошел в атаку. Немец, идущий сверху, длинной очередью вспорол левую плоскость сто пятнадцатого. Машину затрясло.

Короткими очередями стреляет Гуревич. Архипцев бросает машину то вниз, то вверх... Остервенело бьет из крупнокалиберного пулемета Венька Гуревич.

— Мы-то придем на базу, — сквозь зубы говорит он. — А вот вы-то что будете делать?

В своей кабине крутится Женька. "Фоккер" заходит сбоку в хвост сто пятнадцатого и не попадает в сектор обстрела Женькиного пулемета.

— Серега! Дай ручку вправо, я его плохо вижу! — кричит Соболевский.

Архипцев заваливает машину вправо.

— Хорош?

Женька ловит в прицел немца. Поймал!

— Хорош! — кричит он и дает длинную очередь. — Хо-рош!!! — исступленно кричит Женька и видит, как "фокке-вульф" переворачивается через крыло и падает, оставляя за собой столб черного дыма.

— Красавец!.. — восхищенно говорит ему вслед Женька.

Второй немец заходит спереди снизу.

— А, сволочь!!! — говорит Архипцев и пикирует на немца, нажав гашетки пушек и пулеметов.

"Фокке-вульф" не выдерживает и уходит в сторону. Сто пятнадцатый входит в облака.

Гуревич посмотрел на пробитую левую плоскость.

— Дойдем? — спросил он Архипцева.

— Дойдем помаленьку, — отвечает Архипцев, пытаясь сдержать тряску самолета. Он тоже взглянул на левую плоскость и спокойно приказал Соболевскому: — Женя, передай, что мы идем домой.

— Есть, командир! — улыбнулся Соболевский и раскланялся перед "Голубыми танцовщицами".

На стоянке все блестело от мелкого сыпучего дождя. Тонкая пленка воды покрывала металл, дерево, землю. Блестели даже стеганые моторные чехлы, под которыми, накрывшись, как палаткой, сидели Кузмичов и два его моториста. Они смотрели на пустынную посадочную полосу, и тоненькие струйки воды, стекающие с чехлов, отделяли их от всего аэродрома, образуя призрачную стену и вызывая ощущение тепла и уюта.

— У вас закурить нема, товарищ старшина? — спросил худенький моторист.

Кузмичов протянул ему пачку папирос:

— Кури, только чехол не прожги. Что на обед было?

— Борщ с рыбой и перловка с гуляшом, — ответил ему второй моторист. Худенький прикурил и возвратил пачку Кузмичову.

— Кажный день перловка, перловка, перловка... Усю зиму пшеном душили, весной капустой...

Кузмичов усмехнулся.

— Не, шо вы смеетесь? Як вам подадуть на первое капусту с водой, на второе капусту без воды, а на третье воду без капусты, дак вона вам ночью сниться будеть!.. А зараз на нас с перловкой набросились!..

— Однако ты эту перловку за милую душу лопаешь! — сказал второй моторист.

— А шо же мини, голодным сидеть, чи шо? — возмутился худенький моторист. — Военнослужащий обязан уси трудности превозмогать! Перловка дак перловка!..

— Постой, не галди... — остановил его Кузмичов.

Он прислушался, откинул чехол и встал.

— Идут... — сказал он, улыбаясь.

Где-то далеко еле слышно пели моторы.

— Ну и что? — Кузмичов повернулся к маленькому мотористу.

— Шо? — удивленно посмотрел тот на Кузмичова.

— Ты чего-то про капусту говорил?..

— Та ни, про перловку!..

— А... Ну, вылезайте, пошли встречать... — сказал Кузмичов и направился к посадочной полосе.

Гул моторов все нарастал и нарастал, потом Кузмичов услышал, как уменьшились обороты двигателей, и из пелены дождя показался силуэт сто пятнадцатого. Он вырастал с каждой секундой и все больше и больше принимал реальные очертания.

Наконец он коснулся колесами земли и покатился мимо Кузмичова по посадочной полосе. В конце полосы он остановился и, развернувшись на одном месте, запрыгал к месту стоянки.

Точно и расчетливо зарулив на стоянку, сто пятнадцатый занял свое место в привычном строю мокрых "пешек". Один за другим остановились винты. Открылся люк кабины стрелка-радиста, и появился Женька Соболевский.

— Привет, Кузмич! — крикнул он.

— А, Женечка! — сказал Кузмичов. — Сегодня у нас в клубе кино "Тетка Чарлея".

— Ты пойдешь? — крикнул Соболевский, снимая с себя парашют.

— Если управлюсь... — оглядывая машину, ответил Кузмичов.

Из первой кабины через нижний люк неуклюже выполз Гуревич.

— О, Кузмич! — сказал он. — Каждый раз, когда мы приходим на аэродром, у меня такое впечатление, что я тебя очень давно не видел...

— Да!.. — вспомнил Кузмичов. — Я забыл тебе сказать, Веня. Я достал канифоль для смычка.

— Спасибо, Кузмич!

— Ладно, — отмахнулся Кузмичов. — Чего там...

Последним медленно спустился Архипцев. Он снял шлемофон, подвесил его к поясу и стал снимать парашют.

— Как моторы, Сереженька? — подошел к нему Кузмичов.

— Моторы в порядке, Кузмич, — ответил Архипцев. — Вот только крылышко прохудилось. Штопать придется. Пойдем посмотрим...

Все четверо собрались у левой плоскости, и Кузмичов, всплеснув руками, огорченно сказал:

— Хорошенькое дело "штопать"! Легче новое сделать! Как это он вас, а?..

— Да так уж...

— Ну, а вы-то?

Архипцев пожал плечами:

— Что мы? Женька из него такой факел сделал, любо-дорого посмотреть было...

— Слава богу, — сказал Кузмичов, — Все сделаю, не сомневайся! К вечеру все будет в лучшем виде...

— Я знаю, Кузмич... — тихо сказал Архипцев и повернулся к Гуревичу и Соболевскому. — Пошли, ребята!

И они пошли, перекинув через плечо парашюты. Соболевский на секунду остановился и, повернувшись к самолету, крикнул:

— Кузмич! Я на тебя место займу! Не опаздывай!

— Ладно! — крикнул Кузмичов в ответ. — Только подальше, а то я вблизи не вижу!

— Хорошо! — Соболевский вприпрыжку бросился догонять Архипцева и Гуревича.

До ремонтных мастерских они шли вместе, затем Архипцев повесил свой парашют на Соболевского и сказал:

— Женька, отнеси, пожалуйста, я в штаб полка зайду...

Он свернул в сторону и скрылся за бараками техсостава. Некоторое время Женька и Гуревич шли молча. Женька то и дело подпрыгивал, стараясь попасть в ногу с Гуревичем.

— Сейчас куда? В столовую? — спросил он.

— В столовую, — ответил Гуревич и накинул свой парашют на Женькину шею. — Захвати и мой, а я пойду обед закажу...

Женька поправил парашюты и сказал безразличным голосом:

— Штурман! Васильки слева за дорогой...

— Поди к черту... — огрызнулся Гуревич.

Женька вздохнул и потащился к своему бараку, фальшиво и демонстративно напевая: "Без женщин жить нельзя на свете, нет..."

Разговор в штабе уже подходил к концу. Начальник штаба сидел у карты, а Дорогин ходил за его спиной и курил папиросу. Архипцев стоял у стола и вертел в руках соединительную колодку от шлемофона.

— А второй "фоккер" ушел, — закончил он. — После этого мы сразу пошли домой...

— В каком состоянии машина? — спросил Дорогин.

— Можно сказать, в порядке, товарищ полковник. Кузмич... Виноват, товарищ полковник... Старшина Кузмичов сказал, что к вечеру будет готова...

Дорогин переглянулся с начальником штаба.

— Н-нну ладно, — протянул Дорогин. — Этих кочевников все равно придется искать... И делать это будете в-ввы, Архипцев. Понятно?

— Так точно, товарищ полковник! Разрешите идти?

— Идите.

Архипцев повернулся и вышел из комнаты.

Начальник штаба посидел, помолчал, потер ладонями полное лицо и, наконец, поднял глаза на Дорогина:

— Давай заполним на них наградные листы...

— У тебя спичек нет? — спросил Дорогин.

— Нет. Ты слышал, что я сказал?

— Слышал. Подожди, вот н-найдут немцев, тогда и заполним. — Дорогин высыпал на стол из спичечной коробки штук двадцать сгоревших спичек и стал рыться, отыскивая среди них хоть одну целую. Целой спички он не нашел и удивленно сказал: — К-ккурить бросить, что ли?..

КОГДА ЛЬВЫ ХОТЯТ ВЫПИТЬ...

Из барака выскочил взъерошенный Женька. Он ошалело остановился под дождем, задрав кверху голову, открыл рот и поймал несколько дождевых капель этим нехитрым способом. Мимо него пробежала девушка-сержант, по-женски держа над головой платочек в виде зонта.

— Соболевский! — крикнула она. — Поздравляю с "фоккером"!

— Анечка! Одну минутку! — закричал Соболевский.

— Я не Анечка, и мне некогда... — ответила девушка на бегу.

— Машенька, Клавочка, Раечка!.. На одну секундочку! — умоляющим голосом завопил Женька, устремляясь за девушкой.

Шлепая по грязи, он догнал девушку и взял ее под руку.

— Дорогая! — томно сказал Женька. — Мы сегодня дрались, как львы...

— Знаем, знаем... — рассмеялась девушка. — Слышали.

— Радость моя, — Женька льстиво заглянул ей в глаза. — Ну скажите, что нужно львам после свершения блистательных подвигов?

— Не знаю, — развела руками девушка.

Женька повернул девушку к себе и проникновенно сказал:

— Женщина! Чуткое и нежное создание! Посмотрите мне в глаза и скажите, чего хотят львы...

Девушка внимательно посмотрела на Женьку и серьезно ответила :

— Львы хотят выпить.

Женька изумленно всплеснул руками:

— Господи! Ясновидящая!.. Но где достать?

— Наверное, в лавке военторга...

— Святая и непорочная! В лавке военторга продают только зубные щетки и смесь нашатыря с мелом для чистки пуговиц...

— Тогда, может быть, у прибористов? У них всегда есть спирт.

Женька хлопнул себя по лбу и торжественно произнес:

— Вы самый гениальный сержант Военно-Воздушных Сил рабоче-крестьянской Красной Армии! Привет!..

Он чмокнул девушку в щеку и убежал.

Венька вошел в столовую, снял шлемофон, пристегнул его к поясу и стал медленно пробираться к своему столику. Несколько столиков было занято. Со всех сторон раздавались голоса:

— Гуревич, здорово!

— Соболевский придет?

— Придет, — ответил Гуревич.

— Сто пятнадцатый! Где пилот?

— В штабе, — сказал Гуревич, расстегнул комбинезон и сел за столик, над которым висела табличка "Экипаж Архипцева". Внизу была пририсована палитра, и квадратный корень извлекался из скрипичного ключа.

Венька порылся в планшете и достал оттуда букетик мокрых полевых цветов. Расправляя букетик, он не заметил, как из-за его спины к столу подошла маленькая рыженькая официантка. Она посмотрела через Венькино плечо на мокрый букетик, и мягкая улыбка засветилась на ее лице. Она тронула Веньку за рукав и негромко сказала:

— Здравствуйте, Венечка! Почему вы сегодня один?

Венька вздрогнул, вскочил и сунул букетик в шлемофон.

— Здравствуйте, Катя. Не беспокойтесь, ребята сейчас подойдут...

— А я и не беспокоюсь. Я могу вас и одного накормить...

— Нет, нет, я подожду.

Откуда-то раздался крик:

— Катя! Компот!

Катя повернулась и ответила ледяным тоном:

— Сейчас.

Она снова наклонилась к Веньке и, опершись на стол, очень нежно, как-то совсем по-бабьи жалостливо спросила:

— И что-то вы исхудали так, Венечка?

— Катя! Компот!.. — опять раздался крик.

Катя резко и зло повернулась. Сейчас она им скажет! Венька робко коснулся ее руки и, показывая на столик, из-за которого доносился крик, тихонько сказал:

— Катя. Компот...

Катя вздохнула, заглянула в шлемофон, откуда выглядывали цветы, и ушла за компотом.

Она шла между столиками, сохраняя то чудесное, нежное выражение лица, которое было у нее при разговоре с Венькой. Проходя мимо того места, откуда несся крик, она на секунду как бы сняла с себя эту нежность и, облив презрением сидящих за столом, прошла дальше — опять мечтательная, влюбленная маленькая женщина...

Летчик, требовавший компот, напуганный ее взглядом, растерянно сказал сидящим с ним за одним столом:

— Братцы! Чего это она?.. Я же только компот попросил...

В столовую вошел Архипцев.

— Ну что? — спросил Венька.

— Завтра пойдем их искать по своим расчетам.

— Ты объяснил?

— Да.

— Что они говорят?

— Говорят, что мы, наверное, правы.

Архипцев заглянул в шлемофон Гуревича и увидел цветы.

— Сегодня Катя? — невинно спросил Архипцев.

— Что Катя? — нервно переспросил Венька.

— Обед подает Катя?

— Катя...

— Ну вот и все, — удовлетворенно сказал Архипцев.

Открылась дверь, и в столовую ввалился Соболевский, таща за руку пижонистого техника-лейтенанта. Казалось бы, как можно быть пижонистым, нося одинаковую со всеми форму? Можно. Это чуть-чуть шире, чем у всех, галифе, это чуть-чуть короче, чем у всех, гимнастерка, это чуть-чуть ниже сдвинуты голенища сапог. Это все чуть-чуть не так, как у всех... Техник-лейтенант был неотразим и ходил по аэродрому под звон осколков разбитых девчоночьих сердец.

Бережно придерживая карман комбинезона, Соболевский уселся за свой столик.

— Салют летающим! — сказал техник-лейтенант.

— Привет прибористам! — ответил Архипцев.

— Садись, — сказал Венька.

Катя принесла тарелки с супом и, ни на кого не взглянув, поставила их на стол. Техник-лейтенант посмотрел на нее и улыбнулся.

— Кушайте, Венечка, — сказала Катя и ушла.

— Спасибо, — ответил Венька и покраснел.

Женька подмигнул Архипцеву, тот подмигнул Женьке. Техник указал глазами на уходящую Катю и смачно произнес:

— Ух, ребята, я вам сейчас историю расскажу! Женька! Наливай!

Каждый взял со стола стакан и опустил руку со стаканом под стол. Под столом четыре руки, держащие по стакану. Сюда же просунулась пятая с бутылкой. Над столом раздался шепот Гуревича:

— Разбавленный?

— А как же! — ответил шепотом голос Соболевского. — Кто же тебя чистым поить будет!

Совершенно спокойно три человека ели борщ, а четвертый, у которого были чем-то заняты руки, невинно поглядывал по сторонам. Под столом рука, держащая бутылку, уверенно разливала по стаканам спирт.

Не вынимая из-под стола руку со стаканом, Соболевский тихо сказал:

— За летчика и штурмана...

Гуревич вдохнул в себя воздух.

— За стрелка и летчика...

Архипцев улыбнулся:

— За штурмана и стрелка...

Соболевский взглянул на техника-лейтенанта.

— И ты за что-нибудь свое пей...

Архипцев поднял ложку:

— Раз, два, три!

Все мгновенно вытащили стаканы из-под стола и выпили. Женька съел ложку борща и повернулся к технику-лейтенанту.

— Ну, рассказывай, что там у тебя за история...

У окна раздачи пищи стояли высокая полная официантка и Катя. Полная официантка посмотрела на стол Архипцева и сказала :

— И зачем ребята со сто пятнадцатого это трепло с собой притащили...

А в это время техник-лейтенант, захлебываясь, рассказывал свою историю:

— ...Короче говоря, как только она появилась, я сразу же к ней... Ну, там вальсик, фоксик, а как до танго дошло, ну, знаешь, до этого: "Утомленное солнце нежно с морем прощалось", я ей про одиночество начинаю вкручивать... То, мол, се... Сегодня живы, завтра нет... И тэдэ и тэпэ. Выходим из клуба, я ее в "юнкерс" тащу. Помните, он за рембазой на брюхе лежал? А она мне: "Ленечка, мне же в другую сторону..." А я ей: "Что вы, Катенька, нам теперь с вами всю жизнь в одну сторону!"

Архипцев и Соболевский молча едят, не поднимая головы от тарелок.

Гуревич наклонился, глаза зажмурены.

— Ну, конечно, потом слезы, то, се, пятое, десятое... — закончил техник-лейтенант и проглотил ложку борща.

— Так... — спокойно сказал Соболевский.

Гуревич умоляюще посмотрел на своих ребят.

— Сука, — сказал Архипцев.

— Это точно, — с удовольствием подтвердил техник-лейтенант. — Все они суки!

— Нет, это ты сука, — уточнил Соболевский. — Венька! Чего ты сидишь? Ты же старше меня по званию! Гони этого хлюста отсюда!

Венька продолжал сидеть, ошеломленный и раздавленный. Техник не на шутку испугался.

— Что вы, ребята!..

И тогда Архипцев через весь стол сказал тихо и злобно:

— Встать! Марш отсюда, трясогузка!

Техник сидел, ничего не понимая. Архипцев встал из-за стола, подошел к технику и взял его сзади за гимнастерку:

— Вставай, тебе говорят!..

Он рывком поднял техника и повел его к двери. Толкнув ногой дверь, он вышвырнул техника в дождь, затем возвратился, сел за стол и, ни к кому не обращаясь, неуверенно пробормотал :

— Врет он все, подлец...

Венька промолчал. Женька вздохнул, расстегнул гимнастерку в сказал:

— Все-таки для особых случаев я бы оставил телесные наказания.

У ступенек, ведущих в столовую, стоял техник-лейтенант и нервно и зло соскребал с себя грязь.

Из пелены мелкого моросящего дождя послышались чьи-то шаги. Техник вгляделся и увидел направляющегося к столовой Кузмичова. Кузмичов остановился, посмотрел удивленно на техника и участливо спросил:

— Где это вы так, товарищ техник-лейтенант?

Техник-лейтенант с ненавистью посмотрел на Кузмичова, в эту минуту он ненавидел всех.

— Тебе-то что?.. — крикнул он. — Это все твои сволочи! Интеллигенты паршивые! Подумаешь, ангелы! Трое на одного!

Кузмичов ничего не понял. Ему было ясно только, что ругали его ребят. Он вплотную подошел к технику-лейтенанту.

— Врешь ты все, сукин сын! — с яростью прохрипел Кузмичов, забыв про субординацию. — Нашкодил чего-нибудь, душа из тебя вон!

Техник-лейтенант оторопело посмотрел на пожилого старшину. Кузмичов сжал зубы, перевел дыхание и, опомнившись, приложил руку к пилотке:

— Разрешите идти?

— Идите... — машинально ответил техник-лейтенант.

ЧТОБЫ РИСУНОК ДОЛГО ЖИЛ

Было уже совсем темно, когда Соболевский, Гуревич и Архипцев вышли из столовой. Дождь почти прекратился, и они шли молча, вдыхая в себя влажный воздух и оберегая папиросы от изредка налетавшей водяной пыли.

Гуревич шел в середине. Он полез в карман комбинезона за спичками, и его рука наткнулась на шлемофон, из которого торчал поникший букетик цветов. Гуревич осторожно вытащил цветы из шлемофона, выбросил их и вытер мокрую руку о штанину комбинезона.

Послышался гул моторов. Луч прожектора осветил посадочную полосу, и внезапно появляющиеся из темноты самолеты стали садиться, мигая бортовыми огнями. Одна машина, другая, третья, четвертая...

Мимо экипажа сто пятнадцатого по лужам к стоянке промчалась машина с техниками и мотористами. Экипаж шел медленно, до боли в глазах вглядываясь в стоянку, куда заруливали одна за другой только что севшие машины.

— Наши с задания пришли... — сказал Архипцев и остановился.

— Кажется, не все пришли... — уронил Гуревич.

— Почему ты так сказал? — спросил Соболевский.

— Уходило восемь машин, а село только семь... — ответил за Гуревича Архипцев.

— Отстал, наверное, — с сомнением произнес Соболевский.

— Может быть... — сказал Архипцев.

Они стояли и ждали отставшую машину. Стояли долго, прислушиваясь, не появится ли звук моторов самолета, заходящего на посадку.

Опять начался мелкий теплый дождь...

Из темноты прямо на них вышла толпа летчиков — экипажи вернувшихся машин. Мрачные и усталые, они медленно шли под дождем, покуривая и сплевывая. Некоторые даже не сняли с себя парашюты. Парашюты мешали идти, но на это никто не обращал внимания. Они поравнялись с экипажем сто пятнадцатого и ничего не сказали.

— Кто? — спросил Соболевский.

— Сто тринадцатый... — ответил кто-то.

— Митька! — вырвалось у Соболевского. — Я же его рисовал сегодня... — сказал он растерянно.

Пристроившись к прилетевшим экипажам, шел экипаж сто пятнадцатого.

— Я же его только сегодня рисовал!!! — с дикой злобой проговорил Соболевский.

Вечером в бараке было тоскливо и тихо. Кто-то валялся на койке, кто-то пытался играть в шахматы... Лысоватый капитан чистил пистолет. В углу у окна сидел младший лейтенант и пощипывал струны гитары.

Венька лежал на койке и смотрел вверх на переплетения матрасной сетки второго яруса. В головах у него висели футляр для скрипки, планшет и пистолет в кобуре.

Женька вытащил из альбома портрет погибшего Митьки, принес его к столу и сдвинул в сторону шахматы.

— Ну-ка, подвиньтесь... — сказал он и приколол рисунок кнопками к столу.

Шахматисты пересели. Женька поставил на стол стакан с водой и рядом положил широкую мягкую кисть.

— Сахар есть у кого-нибудь? — спросил он, обводя взглядом всех сидящих за столом.

Человек десять подошли к столу и остановились, разглядывая рисунок.

— Сахар есть у кого-нибудь? — повторил Женька.

— А ты что, чай пить с ним собрался, что ли? — зло спросил кто-то.

— Я спрашиваю, сахар есть у кого-нибудь? — не обращая ни на кого внимания, еще раз сказал Женька.

— Подожди, Женя, — сказал из-за его спины Архипцев. — У него у самого был сахар...

Архипцев подошел к тумбочке погибшего Митьки, сел на его кровать и стал выкладывать из тумбочки все содержимое. На кровать легли финский нож, новая фуражка, довоенная фотография Митьки в форме ремесленника, футбольный мяч, альбомчик и кулек сахару.

— На, — протянул Архипцев Соболевскому кулек и аккуратно сложил все вещи обратно в тумбочку.

Соболевский насыпал в стакан с водой сахар и долго размешивал его кистью. Когда сахар почти полностью растворился в воде, Женька вынул кисть и стал покрывать портрет Митьки сладкой водой.

— Зачем это, Женька? — спросил лысоватый капитан.

Женька повернулся к капитану, благодарно посмотрел на него.

— Понимаете, — сказал он капитану. — Это нужно для того, чтобы не смазался или не осыпался карандаш... Для того, чтобы рисунок дольше жил...

— Интересно... А что нужно, чтобы человек дольше жил? — медленно растягивая слова, спросил один из шахматистов, не отрывая глаз от клетчатой доски.

Женька промолчал.

— Что наша жизнь? Игра... — пропел младший лейтенант с гитарой.

— Дурак... — спокойно сказал лысоватый капитан, продолжая чистить пистолет.

Отошел от стола один летчик, другой... Передвинул фигуру шахматист. Сергей сел у стола, наблюдая за работой Женьки.

Младший лейтенант защипал струны гитары и запел приятным голосом:

Машина в штопоре кружится,

Земля стремглав летит на грудь...

Прощай, мамаша дорогая,

Жена, меня не позабудь...

Рука шахматиста, держащая коня, неподвижно повисла над доской.

— Ходи, — сказал его партнер. — Чего ты думаешь?

— Я думаю, что, если бы Митька не поторопился, все могло бы обойтись...

"Прощай, мамаша дорогая, жена, меня не позабудь..." — тренькала у окна гитара.

— Да заткнись ты! — повернулся к окну второй шахматист. — Веня! Гуревич!.. Сыграй что-нибудь человеческое! — закричал он и смахнул с доски шахматы.

— Веня! Сыграй!

Венька лежа снял со стены футляр. Он положил его на живот, достал оттуда скрипку и смычок и сел, поджав под себя ноги.

— Веня, — сказал лысоватый капитан. — Давай что-нибудь веселое!

Венька через силу улыбнулся и начал играть веселую классическую мелодию. Однако мелодия звучала совсем не весело. Лихая танцевальная мелодия звучала печально и напевно. Веселья не получилось...

Когда последние звуки растаяли в воздухе барака и Венька, виновато разглядывая скрипку, уложил ее в футляр, Соболевский нервно зевнул и сказал:

— Интерпретация для мертвых... Пора спать.

...Женька Соболевский учился в Академии художеств. Он уже был на втором курсе, когда в его жизни вдруг начали происходить удивительные события.

Как-то раз Женька сидел в одном из залов Русского музея и самозабвенно рисовал скульптуру Антокольского "Мефистофель". Он изредка откидывался назад и, прищурив глаз, смотрел на рисунок, затем на Мефистофеля, довольно подмигивал мраморной фигуре и опять рисовал.

Подошла экскурсия. Все стали полукругом у скульптуры, и Женька с Мефистофелем оказались в центре внимания. В полукруг вошла девушка-лектор и, не глядя, взявшись рукой за спинку Женькиного стула, устало сказала экскурсантам:

— Прошу вас, товарищи, подходите, не задерживайтесь...

Женька с нескрываемым интересом посмотрел на руку, лежавшую на спинке стула.

— Простите, пожалуйста! — смутилась девушка.

— Охотно, — улыбнулся ей Женька.

Девушка подошла к скульптуре. Экскурсанты заглядывали Женьке под руку. Женька недовольно морщился и, отойдя на шаг от рисунка, небрежно сделал несколько штрихов карандашом. И, уж совсем театрально приставив к глазу кулак, профессионально разглядывал одному ему ведомые детали.

Женька посмотрел сквозь кулак на Мефистофеля, слегка перевел руку и совершенно нахально стал разглядывать девушку, стоящую у скульптуры. Взгляд Женьки сквозь кулак проскользил по фигуре девушки и остановился на ее ногах. Затем медленно возвратился на лицо девушки. Девушка в упор смотрела на Женьку. Он смутился и начал преувеличенно серьезно работать над рисунком.

— Продолжая разговор о творчестве Антокольского, — сказала девушка, — следует заметить, что в годы пребывания в Риме и Париже во время тяжелой болезни Антокольский обращается к темам морально-философского содержания...

Соболевский с интересом посмотрел на девушку. Она демонстративно отвернулась и продолжала:

— Уйдя на время от русской исторической темы, в которой он не знал себе равных, в 1883 году Антокольский создает Мефистофеля, тем самым сбивается на путь беспочвенной идеализации или абстрактной "всечеловеческой" скорби по поводу "зла мира".

Женька ошеломленно покачал головой. Девушка зло поглядела на него и закончила почти в упор:

— В период этого времени почти на всех произведениях Антокольского отпечатан ложный оттенок сентиментальной покорности.

Женька обессиленно плюхнулся на стул.

— А теперь, товарищи, — победно произнесла девушка, — пройдемте в другой зал.

На следующий день Женька примчался в академию и завопил:

— Братцы! Какую я вчера прелесть в Русском видел! Блеск! Сижу я, значит, братцы, в зале Антокольского и царапаю Мефистофеля, как вдруг... входит ангел, братцы! Этакое неземное создание во главе толпы любознательных... И подходит этот ангел к моему Мефистофелю и начинает шпарить Малую энциклопедию от буквы "А" до буквы "Я"...

— Подожди, Женька, — перебил его один парень. — Ангел — блондинка?

— Да... — растерянно подтвердил Женька.

— У неземного создания серые глаза?

— Серые...

— А... Ну, ну...

— Что "ну, ну"?.. — заволновался Женька.

— Ничего, — сказал парень. — Не выйдет ничего. И не такие, как ты, пытались, и то ничего...

— Ну, ну... — сказал Женька.

Через два дня, получив стипендию, Женька стоял в Русском музее у кассовых окошек с надписью "Прием заявок на коллективные посещения музея".

Он наклонился к окошечку и вежливо сказал;

— Здравствуйте. Мне нужно организовать экскурсию.

— Меньше тридцати человек в заявке не принимается, — ответило окошко.

— А сколько это будет стоить? — поинтересовался Женька.

— Наличными или перечислением?

— Что? — не понял Женька.

— Как оплачивать будете? — разозлилось окошко.

— А... Наличными, наличными...

— Тридцать рублей!

Женька полез в карман, вытащил деньги и отсчитал их под окошком. Он оставил себе пять рублей и робко спросил:

— А человек двадцать пять можно?

— Нет, — молвило окошко. — Только тридцать!

Женька вздохнул, доложил пятерку и протянул деньги. На секунду он задержал руку с деньгами и сказал:

— Только нам нужен экскурсовод, этот... ну, который... блондинка... Ратцева...

— Елена Дмитриевна?

— Да...

— Пожалуйста. От какой организации экскурсия?

— Василеостровский кооператив извозчиков.

Еще когда Лена спускалась с лестницы, она увидела стоявшего внизу Женьку и сразу узнала его. Лена остановилась на последнем лестничном пролете и громко спросила Женьку:

— Товарищ! Вы не от кооператива извозчиков?

— От кооператива... — ответил Женька.

— Где же ваши люди?

— Люди?.. Дело в том, что... — И тут Женька решился: — Дело в том, что люди... это я!

— Позвольте вашу квитанцию, — сухо сказала Лена.

Женька протянул ей квитанцию. Она мельком взглянула на нее и сказала спокойным лекторским голосом:

— Ну что ж... Раз вы все в сборе, мы можем начать экскурсию. Прошу вас, товарищи извозчики!

Они шли зал за залом. Не обращая внимания на совершенно измученного Женьку, Лена вела себя так, как если бы вокруг нее стояли человек пятьдесят экскурсантов. Она задерживалась у каждого экспоната, у каждой картины. Она обращалась к Женьке, как к большой группе, все время говоря ему "товарищи".

— Проходите, товарищи, не задерживайтесь!

— Извините, — отвечал Женька.

И в это время из зала Антокольского донесся голос старика экскурсовода:

— После продолжительной болезни Антокольский обращается к темам морально-философского содержания...

Женька с интересом посмотрел на Лену. Она остановилась и тоже прислушалась.

— ...На всех произведениях того времени отпечатан ложный оттенок сентиментальной покорности...

Женька откровенно улыбнулся. Лена даже поежилась. Голос старика экскурсовода затих, и Лена впервые посмотрела на Женьку.

— Вы знаете, — сказала она виновато, — мы очень устаем... Шесть-семь экскурсий за день... Конспекты лекций утверждены раз и навсегда, и поэтому...

Но Женька не дал ей договорить.

— Сколько времени занимает одна экскурсия? — деловито спросил он.

— Пятьдесят пять минут...

Женька посмотрел на часы.

— У нас еще есть двадцать три минуты, — сказал он. — Пойдемте на лестницу, посидим на ступеньках, товарищ экскурсовод.

— Пойдемте, товарищ извозчик! Посидим на ступеньках.

Последний раз они виделись на Витебском вокзале. Даже не на вокзале, а где-то совсем за вокзалом, там, где приходящие со всех сторон рельсы начинают свиваться в предвокзальный клубок и распутываться только у пассажирских перронов.

Оркестр играл; "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой..." Неподалеку стоял состав, около которого было очень много людей в военной форме. Они прощались с родными, смеялись, плакали и пели песни. И сквозь весь этот разнохарактерный гул прорывались слова команд, повторяемые из конца в конец состава, постепенно затихая и исчезая у последнего вагона.

У штабелей ящиков с надписями "Осторожно! Не кантовать!" стояли Лена и Женька. Женька был в военной форме, и в петлицах у него блестели новенькие "птички".

— Я люблю тебя, Женька, — очень серьезно сказала Лена. — Скажи мне что-нибудь...

Женька обнял Лену, прижал ее голову к своей груди.

— Аленушка, — нежно сказал он. — Родная моя, милая, хорошая девочка... Все будет в порядке. Я скоро вернусь, наверное.

— Наверное... — как эхо, повторила Лена.

Она поцеловала пуговичку на Женькиной гимнастерке.

— Я очень люблю тебя, Женька! Я хочу знать все, понимаешь, родной мой, все!

— Ты знаешь все.

— Нет. Не все! Я хочу знать, куда тебя посылают... И насколько это опасно?..

— Ну что ты волнуешься, Аленушка? Ничего страшного... Я буду сидеть в редакции какой-нибудь армейской газеты и рисовать заставки, буквицы и заголовки...

Издалека донеслась команда: "По вагонам!", и тотчас приказ, подхваченный несколькими голосами, покатился вдоль всего состава: "По вагонам, по вагонам, по вагонам..."

— Береги себя там... в редакции... — с трудом проговорила Лена и, погладив эмблемы авиации в Женькиных петлицах, осторожно поцеловала Женьку в уголок рта.

— Хорошо... — тихо ответил Женька. Он взял ее руку, поцеловал в ладонь, повернулся и побежал туда, откуда все громче и громче звучало: "...Идет война народная, священная война..."

ГОД 1944-й, 7 АВГУСТА

Раскаленный воздух, смешиваясь с испарениями бензина, окутывал весь аэродром. Не было ни одного уголка, где можно было бы спрятаться от этой давящей духоты. Комбинезоны, надетые на голое тело, стягивались с плеч и завязывались на поясе рукавами. На блестящих от пота телах механиков и мотористов причудливо расползались пятна отработанного масла. Выгоревшие пилотки снизу были окаймлены белой волнистой линией проступившей насквозь соли.

Архипцев лежал на спине и смотрел в небо. Соболевский лежал на животе, головой к нему и, покусывая травинку, от нечего делать привязывался к Архипцеву:

— Командир! А командир! Вот объясни мне, почему мы до сих пор орденов не имеем? Нет, правда, какого черта все ходят, звенят медалями, как шпорами, а мы уже скоро год как воюем, и хоть бы тебе что... А? Почему?

— А за что нам давать-то? — лениво спросил Архипцев.

— Как то есть "за что"? Воюем ведь!

— А сейчас все воюют...

— Но мы же летаем, бомбим!.. — возмутился Женька. — Вот "фоккер" сбили... Все-таки...

Архипцев перевернулся на живот и в упор посмотрел на Соболевского.

— Женька, давай рассуждать так: летать мы обязаны? Обязаны. Бомбить обязаны? Обязаны. "Фоккер" сбить были обязаны? Обязаны. Мы, Женька, все это обязаны делать... Профессия у нас сейчас такая, понимаешь?

Женька выплюнул травинку и приподнялся на локтях.

— Это я понимаю. Я за справедливость... Заслужили — получите!

— Ну, а раз ты за справедливость, — сказал Архипцев, — ты должен понять сам, что мы-то как раз и не заслужили!

— Это еще почему? — удивился Женька.

— А потому, что мы четыре раза вылетали искать этот аэродром и ничего, кроме дырок в плоскости, не привезли.

— Привезем!

— Должны привезти, — задумчиво сказал Архипцев. — Вот Гуревич придет, узнаем, что штурман полка про его расчеты скажет...

Соболевский посмотрел в сторону штабных бараков и сказал!

— А Гуревич уже идет...

Архипцев повернул голову и тоже увидел приближающегося Веньку. Веньке жарко, он совсем мокрый, еле идет. Глядя на него, Соболевский опять сунул травинку в рот и продекламировал:

Вечер был, сверкали звезды,

На дворе мороз трещал...

Шел по улице малютка,

Посинел и весь дрожал...

Наконец Гуревич доплелся до Архипцева и Соболевского и плюхнулся в траву.

— Ну, "малютка", говори, — сказал Архипцев.

— Порядок... — отдуваясь, ответил Гуревич.

— Что "порядок"? — спросил Соболевский.

— Наши расчеты почти совпадают с последними данными разведотдела армии, — пояснил Гуревич. — Да, Женька, тебе письмо...

Он вынул из кармана гимнастерки смятое письмо и подал его Соболевскому. Женька вскрыл конверт, перевернулся на спину, стал читать письмо, держа его над лицом.

Пока Женька читал, Архипцев и Гуревич деликатно молчали. Женька дочитал, чему-то улыбнулся в небо и перевернулся опять на живот.

— М-да-а-а... — протянул он. Лицо у него было такое, будто он только что вернулся откуда-то издалека.

— От Лены? — спросил Гуревич.

Женька кивнул головой,

— Женька, — сказал Архипцев, — она до сих пор не знает, чем ты занимаешься в действительности?

— Знает...

— Ну и как?

— Никак. Она знала об этом с самого начала...

Головами друг к другу они лежали, раскинув ноги в разные стороны, и изнемогали от жары.

— Ах, братцы! — мечтательно произнес Сергей. — Скорей бы кончилась вся эта петрушка!..

— И тогда?.. — спросил Гуревич.

— И тогда, — подхватил Соболевский, — Архипцев сядет за штурвал какой-нибудь тихоходной лайбы и в будние дни будет опрыскивать совхозные овсы и возить почту, а по воскресеньям катать детишек по кругу. "Контакт! Есть контакт! От винта!.." Чух-чух-чух, взлет, круг, посадка... "Кто следующий? Мамаш-ши и папаш-ши! Отойдите от аэроплана! Папрашу не волноваться! В дни суровых военных будней и не такое делали!"

— Слушай, а чего это ты хихикаешь, мне не ясно? — улыбаясь, спросил Архипцев.

— А я не хихикаю, я предсказываю...

Сергей всплеснул руками и умиленно посмотрел на Женьку.

— Вот спасибо! Вот уважил! Пристроил все-таки. Значит, что там будет? Овес, почта и детишки? Так это же действительно хорошо, дурень! Это же просто здорово!

Гуревич посмотрел на Женьку и весело рассмеялся.

— Серега! — сказал он. — И ты знаешь, что самое смешное? Что в тот будний день, когда ты привезешь почту, из большого количества чужих писем одно будет адресовано тебе. Командир, даю слово, что, когда ты вскроешь конверт, увидишь плохой почерк Женьки Соболевского!

— Ну что ты треплешься? — не выдержал Женька. — У меня очень приличный почерк!

Но Гуревич не обратил на Женьку внимания и продолжал:

— И знаешь, что он тебе напишет, этот Ванька Жуков? "Возьми меня отседова. Сейчас мирное время, и стрелки-радисты вовсе не нужны. А я буду тебе помогать овсы опрыскивать и сгружать почту... А еще я умею рисовать вывески..." И мой тебе совет, Сережа, не обращай внимания на орфографические ошибки и, если сможешь, помоги. Он не всегда хорошо острил, но это не его вина, а его беда. Парнем он был приличным...

— Успокойтесь, штурман, — холодно проговорил Соболевский. — Такого письма никто из вас не получит. Вам принесут кусок бристольского картона с золотым обрезом, на котором будет напечатано приглашение посетить выставку одного из лучших художников современности — Евгения Александровича Соболевского. Приходите. Я буду вас встречать в первом зале. Вы меня узнаете по бархатной куртке и большому банту. Рядом будет стоять лучшая девушка в мире...

Гуревич посмотрел на Архипцева и презрительно спросил:

— И мы пойдем на выставку этого бархатного пижона?

— Боже нас сохрани! — в ужасе ответил Сергей. — Ни в коем случае! Стать свидетелями его позора? Это жестоко!..

— Не выдумывайте, — спокойно сказал Соболевский. — Вас просто не пустят жены.

— Какие жены?!

Соболевский с жалостью поглядел на Архипцева и Гуревича.

— Как только кончится война, Сергей женится на маленькой худенькой блондинке, которой обязательно захочется пойти в оперетту именно в день моей выставки. И Серега не сможет ей отказать...

— Конечно, — сказал Гуревич. — Больше одного дня его выставка не продержится, и смотреть ее нужно будет только в день открытия...

Соболевский моментально повернулся к Веньке:

— А ты, Венька, сдохнуть мне на этом самом месте, женишься на первой же женщине, которая отнесется к тебе участливо! Это будет большая и строгая женщина. Она раздавит тебя семейным счастьем. Она создаст тебе диету и уют и заставит пилить на скрипке по десять часов в день. Она добьется, что ты будешь играть в самом большом кинотеатре города! Перед сеансом...

— Заткнись, оракул! — прервал его Гуревич. — Во-первых, пока я не кончу консерваторию, я не женюсь, а во-вторых, я хотел тебя предупредить, что когда ты захочешь послушать мой сольный концерт, чтобы ты ни на какие контрамарки не рассчитывал! Стой в очереди, как все люди, и покупай билет на вырученные с трудом деньги от продажи какого-нибудь паршивого этюда "Вид на море и обратно"!

Неслышно подошел Кузмичов. Он сел на корточки, закурил и спокойно оглядел лежащих ребят.

— Кузмич! — обрадовался Женька. — Святой ты человек! Скажи честно; когда кончится война, ты куда сперва пойдешь, слушать Венькин концерт или же, конечно, смотреть мои работы на выставке?

Конец фразы Женька произнес с нажимом. Кузмичов помолчал, поглядел на Веньку и Соболевского и, наконец, ответил:

— Перво-наперво, ребятки, я посмотрю, как Сергей обучать мальчишек будет... А уж потом куда хочешь!

Гуревич повернулся к Архипцеву:

— Ты что, действительно вернешься в школу?

— Да, а что?

— Ничего, непонятно только, почему ты молчал, — сказал Соболевский.

— А я и не молчал. Вон Кузмич же знает, — рассмеялся Архипцев.

— Кузмич всегда все знает, — улыбнулся Гуревич.

Женька перевернулся на спину и протянул Кузмичову ладонь.

— Бабушка Кузя! Погадай мне, что со мной будет через пятнадцать минут...

Кузмичов взял в руки Женькину ладонь и, внимательно разглядывая ее, спокойно сказал:

— Через пятнадцать минут, внучек, будет у тебя дальняя дорога на высоте три тысячи метров, со скоростью четыреста верст в час...

Он повернулся к Архипцеву.

— Сережа, сходи-ка в штаб, командир полка тебя вызывает. Видать, опять пойдете искать этот чертов аэродром...

Все трое моментально вскочили на ноги. Кузмичов медленно поднялся и затоптал окурок.

— Как машина? — спросил Сергей.

— Готова, — ответил Кузмичов.

На ступеньках штабного барака сидел солдат-посыльный и что-то писал в тетради, изредка поглядывая в лежавшую рядом книгу.

Застегнутый на все пуговицы, подтянутый и серьезный, Архипцев взбежал по ступенькам и взялся за ручку двери. Солдат вскочил и откозырял. Архипцев хлопнул его по плечу и случайно заглянул в тетрадь. Он удивленно посмотрел на солдата, нагнулся и взял со ступенек книжку. Это был сборник алгебраических задач. Архипцев опять посмотрел в тетрадь и сказал:

— Вот здесь ты напутал... Здесь должен быть не минус, а плюс, и скобки эти можно было давно раскрыть...

Он подал солдату задачник.

— Соображай, соображай... — сказал он и открыл дверь штаба.

Солдат посмотрел в тетрадку, присел и снова начал что-то писать.

Через десять минут из дверей штаба вышел пожилой ефрейтор в очках и сказал:

— Будьте любезны, вызовите в штаб командиров первой и второй эскадрилий и командира отряда "охотников" майора Кошечкина. И если можно, побыстрей, — вежливо добавил ефрейтор.

Посыльный засунул тетрадь и учебник под гимнастерку, затянулся ремнем и побежал выполнять приказание.

В кабине сто пятнадцатого на месте пилота сидел Кузмичов. Моторы работали на малых оборотах, и Кузмичов регулировал подачу смеси, внимательно прислушиваясь к выхлопам. Он проверил давление масла, температуру воды, заглушил двигатели и стал неуклюже вылезать через нижний люк. Оказавшись под фюзеляжем, он оглядел машину со всех сторон и пошел к хвосту. Снимая струбцины с рулей поворотов, Кузмичов увидел проходящего мимо техника-лейтенанта. Техник тоже увидел Кузмичова и смутился, не зная, как себя вести. Отступать было некуда, и технику волей-неволей пришлось пройти в двух шагах от того места, где стоял Кузмичов. Техник глупо посмотрел в другую сторону, но, поравнявшись с Кузмичовым, вдруг неожиданно для самого себя первый отдал честь Кузмичову. Кузмичов выпрямился и козырнул. Техник трусливо шмыгнул носом, а Кузмичов усмехнулся, посмотрел ему вслед и опять полез под фюзеляж.

Сыто урча, подъехал тягач с бомбами и остановился около сто пятнадцатого.

— Старшина! — крикнул оружейник, сидевший на бомбах. — Кузмичов!..

Кузмичов вылез из-под самолета и махнул рукой.

— Проезжай, проезжай, — сказал он. — Бог подаст...

Оружейник удивился:

— А чего, разве сто пятнадцатый на задание не пойдет?

— Пойдет. Только налегке пойдет. Без этого... — Кузмичов кивнул на бомбы.

— На прогулочку, значит, — усмехнулся парень. — Ну, валяйте, валяйте!..

Он по-извозчичьи чмокнул губами:

— Но, трогай, родимая!..

Тягач пополз дальше, а парень-оружейник лег на бомбы и запел.

7 АВГУСТА. 12 ЧАСОВ 00 МИНУТ

— ...Вот предварительный розыгрыш полета, — сказал начальник штаба. — Если расчеты Архипцева верны, то сто пятнадцатый обнаружит базу "фоккеров" через тридцать пять минут после взлета. В этом случае сто пятнадцатый сразу же радирует координаты немцев... Одновременно с этим по тревоге двумя эшелонами поднимаются первая и вторая эскадрильи и отряд "охотников". Архипцев уходит, ломая курс. Ясно?

— Ясно...

Из-за стола поднялся Дорогин.

— Т-ттоварищи, самая главная задача не дать им подняться в воздух. Нужно в-ввыходить на цель с малых высот. Н-ннемцев нужно накрыть прямо на с-сстоянках...

Он повернулся к Архипцеву.

— С-ссто пятнадцатый готов?

— Готов, товарищ полковник!

— Выполняйте.

Архипцев приложил руку к пилотке и вышел.

12 ЧАСОВ 05 МИНУТ

— К-ккомандирам эскадрилий и майору Кошечкину собрать экипажи у своих машин, — сказал Дорогин. — Ждать в готовности номер один. В воздух по к-ккрасной ракете. Первым идет Кошечкин. Мы с начальником штаба у рации на КП. Я пойду флагманом со второй эскадрильей. Все.

Командиры эскадрилий встали.

— Разрешите идти?

— Идите, — сказал Дорогин.

12 ЧАСОВ 10 МИНУТ

Узкие крылья сто пятнадцатого отбрасывали еще более узкую тень, но последнюю минуту на земле они стояли именно в этой тени.

— Ты все рассчитал? — спросил Архипцев у Гуревича.

— Все.

— Женька, внимательно!.. — посмотрел на Соболевского Архипцев.

— Есть, командир! — вытянулся Соболевский.

— Ребята, мы должны их найти. Обязательно должны!

— Найдем, — сказал Гуревич.

— Найдем, командир! — сказал Соболевский.

— По местам! — приказал Архипцев.

Соболевский и Гуревич пошли по своим кабинам. К Архипцеву подошел Кузмичов.

— Привет! — улыбнулся Архипцев.

— Привет! — ответил Кузмичов.

Архипцев залез в машину. Откинулась крышка астролюка, и высунулся Соболевский.

— Кузмич! — крикнул он. — Подойди на секунду!..

Кузмичов подошел.

Женька наклонился к нему и сказал:

— Нарви цветочков, зайди в столовую летного состава и передай их Кате, официантке. Скажи, что это...

— От Гуревича... — закончил Кузмичов.

— Правильно, — сказал Соболевский, подмигнул Кузмичову и захлопнул за собой люк.

12 ЧАСОВ 15 МИНУТ

Рация раскалилась от солнца и, казалось, страдала от жары так же, как и все стоящие вокруг нее. Сидели только двое: радист и командир полка — полковник Дорогин. Дорогин держал в руке микрофон и смотрел на взлетную полосу. Вдалеке сто пятнадцатый выруливал на старт. Он остановился у начала полосы, и нарастающий звук его моторов заполнил весь аэродром. Все смотрели на одиноко стоявшую машину.

Из репродуктора сквозь треск разрядов донесся голос Архипцева:

— Рубин! Я — Сокол-115. Разрешите взлет!

Дорогин сам щелкнул переключателем, наклонился и сказал в микрофон, глядя на сто пятнадцатый:

— Сокол-115, я-Рубин. В-ввзлет разрешаю.

— Вас понял! — ответил голос Архипцева, репродуктор щелкнул, взорвались моторы, и сто пятнадцатый начал свой разбег. Самолет оторвался от земли, поджал шасси и ушел навстречу солнцу.

Все, кто стоял на командном пункте, напряженно смотрели ему вслед.

12 ЧАСОВ 35 МИНУТ

Разомлевшие от жары командиры отрядов и эскадрилий сидели вокруг рации в расстегнутых гимнастерках, держа шлемофоны в руках. Вдалеке под крыльями своих машин прятались в тень готовые к вылету экипажи.

Жарко. По лицу радиста струйками стекает пот. Подошел Кузмичов. Он остановился около Кошечкина и шепотом спросил:

— Товарищ майор! Сто пятнадцатый давно на связи был?

— Последний раз минут пятнадцать тому назад...

— А сейчас?

— А сейчас молчат. Идут курсом и молчат... Чтоб не запеленговали.

— Ясно, — сказал Кузмичов и продвинулся вперед.

В это время из репродуктора понеслись разряды и неясное бормотание.

Оживился весь командный пункт. Дорогин тревожно посмотрел на часы.

И вдруг репродуктор заговорил голосом Архипцева, заговорил быстро, но очень четко:

— Рубин, Рубин! Я — Сокол-115... От Самохина слева идут пять машин! Это "фокке-вульфы"! Нет, шесть машин! Семь! Как слышите? Как слышите? Прием!

Все вскочили. Дорогин щелкнул тумблером и закричал в микрофон :

— Сто пятнадцатый! Вас понял!.. Уходите немедленно!

Архипцев сказал Гуревичу:

— Уходить надо!

— Женька! — крикнул Гуревич. — Внимание!

Он схватил Архипцева за плечо:

— Командир! Еще немного! Они могли подняться не с основвой базы!

Быстро и точно Женька приготовил пулеметы к бою.

12 ЧАСОВ 37 МИНУТ

Из репродуктора звучал голос Архипцева:

— Рубин! Рубин! Аэродром где-то совсем близко! Прием!

Дорогин отчаянно закричал в микрофон:

— Архипцев! Не смей принимать бой! Уходи!.. Уходи!!! М-ммать твою!.. Прием...

Голос Архипцева тонул в пулеметных очередях:

— Рубин! Рубин!!! Не успеваю!.. Уйти не успеваю!..

Длинная пулеметная очередь заглушила голос Архипцева. Люди на КП стояли в бессильной ярости. Кузмичов, не отрываясь, смотрел в репродуктор...

Крутится сто пятнадцатый. То вверх, то вниз... Атакуют "фокке-вульфы".

Пикирует сто пятнадцатый, пикируют за ним "фокке-вульфы"...

Женька стреляет из пулемета, лицо перекошено. Ему очень мешает парашют. Кончились патроны в крупнокалиберном. Женька вставил новый магазин и сбросил с себя парашют. И опять стреляет Женька...

Бьет из пулемета Гуревич. Архипцев сжал зубы и надавил на гашетки пушек. Задымился один "фокке-вульф", клюнул носом. Медленно переворачивается через крыло "фокке-вульф"... Летчик выпрыгивает и открывает парашют.

Секундная тишина, и на командном пункте прозвучал усталый голос Архипцева:

— Рубин!.. Я — сто пятнадцатый!.. Один готов!..

Молчание. Пулеметная очередь...

И опять голос:

— Зонтик раскрыл, подлюга недобитая!

12 ЧАСОВ 40 МИНУТ

Совершенно мокрый Архипцев крикнул, глядя вперед;

— Женька, говори с землей!.. — и опять нажал на гашетки пушек.

— Женька! — крикнул Гуревич. — Дай Рубину координаты! От Самохина южнее три-пять километров! Расчет был верный!

Не отрываясь от пулемета, Женька закричал:

— Рубин, Рубин!.. Я...

Репродуктор прокричал голосом Соболевского:

— ...Я — сто пятнадцатый! — Затем раздался треск, не похожий на эфирный разряд, и репродуктор замолчал...

Гуревич растерянно повернулся к Архипцеву:

— Серега! Я пустой... У меня все... — Он оттолкнул пулемет и потряс Архипцева за плечо. — Серега!!!

Сергей нажал на гашетки и не услышал выстрела. Он испуганно посмотрел вперед и еще раз нажал на гашетки... Выстрела не было...

Он повернулся к Гуревичу. Венька качнул головой. Стрелять было нечем...

12 ЧАСОВ 42 МИНУТЫ

Безоружный сто пятнадцатый упрямо шел вперед. Сверху стягивались истребители. "Фокке-вульфы" поняли, что сто пятнадцатый теперь не опасен, и строились вокруг бомбардировщика в правильное конвойное кольцо.

Гуревич щелкнул переключателем рации, прислушался и сказал:

— Командир, рация не работает...

Архипцев смотрел вперед, держа машину ровно по горизонту. Совсем близко висели "фокке-вульфы".

— Прижимают, — сказал он. — Сажать будут.

Гуревич посмотрел вперед и сказал в переговорное устройство:

— Женька! Нас будут сажать...

В кабине стрелка-радиста, прислонившись головой к разбитому передатчику, лежал Женька с открытыми мертвыми глазами. Впечатление было такое, что он очень устал и просто решил отдохнуть. И только глаза Женьки говорили, что он мертв.

Из шлемофона, сползшего с Женькиной головы на плечо, неслись голоса Архипцева и Гуревича:

— Женя! Что с тобой? Почему ты молчишь?

— Женька! Ты ранен? Что с тобой?

Пустые, мертвые глаза Женьки остановились на "Голубых танцовщицах". Рука лежала на разбитом, простреленном передатчике...

Архипцев тревожно сказал:

— Женька! Говори! Ну хоть что-нибудь говори... Женька!

— Тебе плохо, да? Женя... Дотянись до аптечки, она над передатчиком!..

— Жека... — шепотом сказал Сергей. Он понял, что Женька не ответит.

12 ЧАСОВ 45 МИНУТ

Внизу приближался аэродром немцев. Конвой из шести "фокке-вульфов", расположившись кольцом вокруг сто пятнадцатого, вел его на свою базу. Они висели так близко, что Гуревич и Архипцев видели, как немцы-пилоты переговаривались между собой. Они разглядывали сто пятнадцатый, указывали на него пальцами и о чем-то трепались на одной волне.

Потом истребитель, шедший впереди, взмыл вверх и совсем уже вплотную облетел сто пятнадцатый, вглядываясь в лица Сергея и Веньки. Он что-то прокричал по радио, и следом за ним его маневр повторил каждый из "фокке-вульфов". Все они делали круг над кабиной сто пятнадцатого, по-разному разглядывая Архипцева и Гуревича... Наверное, немцы обменивались впечатлениями, так как после каждого облета пилот, занимавший свое место в конвойном строю, что-то весело кричал и все остальные хохотали.

Сергей и Венька молча смотрели вперед.

7 АВГУСТА. 12 ЧАСОВ 47 МИНУТ

Впереди тянулась длинная полоса стоявших на земле "фокке-вульфов". Их было штук тридцать, и они стояли рядом с посадочной полосой аккуратно вытянутой линейкой.

— Аэродром, Венька... — сквозь зубы сказал Сергей.

— Это тот, который мы искали... — сказал Гуревич.

— Много машин на стоянке... — сказал Сергей.

— Много... — эхом отозвался Гуревич.

— Веня... — Сергей посмотрел на Веньку и проглотил слюну.

— Давай, — сказал Гуревич, и крупные капли пота покрыли его лицо.

Архипцев слегка довернул штурвал, и через прозрачный низ кабины стало отчетливо видно, что через несколько секунд сто пятнадцатый пройдет прямо над немецкими самолетами, стоящими на земле.

— Женька, — спокойно сказал Архипцев. — Мы нашли этот аэродром...

— Ты слышишь, Женька! Мы его нашли... — хрипло сказал Гуревич.

Сергей отжал от себя штурвал, переводя сто пятнадцатый в пологое, но стремительное пикирование.

— Это ничего, что нас не будет... — задыхаясь, произнес Сергей. Стоянка "фокке-вульфов" росла и мчалась ему на грудь.

Со страшным воем сто пятнадцатый врезался в начало стоянки и прогрохотал, стирая с лица земли аккуратную линейку немецких истребителей.

ГОД 196...

Помните о них.

Обязательно помните!..

Они погибли, как тысячи, тысячи других...

Они хотели рисовать, играть на скрипке и учить детей арифметике...

Они очень хотели жить.