ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА --[ Проза ]-- Кунгуров Г.Ф. Албазинская крепость

Часть третья

Два гонца

Январские ночи морозны. Небо сине. Звезды ярки. Спит Москва, в снег закутана, словно в заячье одеяло; снег сугробист, синь. Москва — Руси столица — пробуждается рано. Чуть зардеет первый отблеск зари, расцветает она в белосиянии, загорается золотом куполов; по кривым улицам тянутся длинной вереницей возки, скачут конники, спешит мелкий служилый народ, купцы, ремесленники и иной люд. На базарных площадях гам, брань, споры. Люд московский шумит спозаранку.

Посреди Москвы стоит великий Кремль. А в Кремле живет государь, властелин Руси. Башни кремлевские высоки, стены каменные крепки, ворота глухи. И что за теми кремлевскими стенами делается, знает лишь царь да его ближние помощники. На то он и Кремль. Испокон веков так повелось: царь в Кремле, а народ подле.

Боярин Матвеев встал рано, сотворил утреннюю молитву, наряд боярский надел и вышел из хоромин во двор. Зевнул, оглядел небеса.

— День яснолик, то примета добрая...

Встал боярин рано неспроста, тому причина — именины царя. Хлопот у боярина много, дел не счесть. Торопясь, боярин вошел в трапезную палату, ел нехотя. Перекрестился, набросил на плечи шубу, сошел с крыльца, сел в возок: надо было боярину в посольском приказе вести новые собрать, чтобы в утреннюю встречу рассказать царю все подробно.

В посольском приказе ждали гонцы из Сибирской земли. По дорогам кружила метель, снежные горы наметало огромные, оттого гонцы замешкались и на Москву к сроку не попали.

А по Москве плыли вести тревожные. И хоть стены Кремля толсты и высоки, а ворота глухи, вести доходили и до царских палат. Иные люди шептали, а иные, не таясь, говорили, что-де Руси ныне неуспех полный, а государю русскому — кручина и печаль. Земли-де Сибирские, повоеванные Ермаком еще при царе Иване Грозном, ныне пали. Отвоевали их мунгалы. Царев же посол, Николай Спафарий, по прозвищу Курносый, не русских кровей человек, грамоту царскую изодрал в мелкие лоскутки, посольство бросил и даже икону святого Спаса нехристям отдал на поругание. Сам же богдыхану бил челом низко, ногу ему целовал и при дворе его десятым боярином служит.

В посольском приказе людно, шумно. Думный дьяк встретил боярина на крыльце:

— Три гонца прибыли, боярин!..

— Откуда ж гонцы?

— Сибирской земли посланцы.

Боярин резво вошел в приказ. Грамоты отобрал и поехал к царю.

Царь сидел хмур и невесел. Боярин хотел доброй вестью порадовать, царю сказал громко:

— Великий государь, грамотки дальних земель присланы.

Царь головы не поднял.

— Читай, боярин, неторопливо, внятно...

Боярин печать снял, развернул грамотку. Писал воевода Нерчинского острога Даршинский. Воевода сетовал на царского посла Николая Спафария: посол тот его, воеводскую, руку отвел, грабежников и воров, что воровскую поставили крепость на Амуре-реке, казнить не велел, а приказал пустить с миром. Неладное посол надумал и тем ворам волю дал, а надобно тех воров побить, повывести, чтоб и другим неповадно было грабежничать да бродяжничать, да воеводам царским смертью угрожать.

Боярин откинул грамоту молча. Снял печать с другого свитка, то была вторая грамота воеводы Даршинского, посланная вслед первому гонцу. Воевода жаловался пуще прежнего и всячески ругал царского посла:

— «А грабежник тот, Ярошка Сабуров, что в вожаках воровских ходит, послушав навет Минина, коего я отпустил по указу твоего, великий государь, посла Николай Спафария, кричал, собрав своих воров: «Того воеводу нерчинского вздернем на первой осине ногами к небу!» Молю, царь-государь, возымей на то твою милость, повели казнить тех воровских людишек для спокою и порядков в землице Сибирской и тем огради меня, твоего слугу, от лютостей и подлой смерти».

Царь вскипел, рассердился:

— Грабежников тех — Ярошку Сабурова да его ближних помощников числом двадцать — надобно сказнить немедля, а прочих воров и грабежников бить кнутом и левые руки отсечь напрочь, чтоб неможно им было грабежничать.

Боярин поклонился. Снял печать с последней грамотки. Сверток мал, писано мелко, отборно: боярин признал по строчкам руку Николая Спафария. Посол жаловался на упрямство китайских чиновников, на неуспех его посольства, на все дорожные муки. Клялся, что он чести русского государя не уронит, посрамления Руси не потерпит. Посол писал:

«Гордость царя китайцев столь велика, сколь слабы его ратные силы. Воины худы, и порядки ратные у них негожи, и, окромя того, междоусобицы кровопролитные часты. Как собаки, дерутся их князьци меж собой, а от этого льется кровь. Народишка китайский, повоеванный разбойными маньчжурами, стонет в слезах, в печалях, в горестях, ища себе пристанища. Видя крепость святой Руси и твою, великий государь, единую волю, многие тунгусишки, браты и мунгальцы бегут к нам, на Русь, под твою, великий государь, твердую руку. Рубежи Руси тут крепки, и держат те рубежи по Амуру-реке безвестные воровские людишки Ярофея Сабурова. Те воры страхи многие маньчжурам и даурцам сотворили и крепость твоим, великий государь, именем возвели. Нарекли ту крепость Албазин не зря, а оттого, что грозного князьца Албазу повоевали и земли, захваченные им, отобрали».

Боярин лицом просветлел, с радостью думал: «Посол царя, Николай, дела добрые делает, честь не роняет и в вере тверд». Царь же поглядел на боярина сумрачно.

— Не ложное ли то письмо посла, боярин?

— Государь, наветы на твоего посла верного многие возведены; то, государь, напраслина и коварство мужей злонравных... Посол великие, праведные дела творит.

Царь взглянул строго:

— Какая тому порука, боярин?

— Порукою, государь, клятва посла перед иконой божьей матери и целование креста святого.

— Ведомо ли тебе, боярин, что посол икону святого Спаса в Китайщине посрамил?

— Того, государь, не слыхал...

— То-то, не слыхал!.. Однако надобно было, боярин, греку тому посольства не давать — негож!

Боярин, оправив бороду, сказал глухо:

— Не почти, государь, за обидное молвить слово в защиту чести посла, ибо за глаза поносят и нескладно и неправедно...

Царь задумался. Боярин ободрился, заговорил громче:

— Глянь, государь, в оконце. День выдался светлый — то знамение божьей благодати в твои именины. Примета, государь, добра... Потребно, по обычаю предков наших, в такой день творить милости щедрые...

— О чем, боярин, речи заводишь? — удивился царь.

— Не о себе пекусь, государь, — о людишках, кои богатства Руси охраняют, не жалеючи животов своих.

— Речи твои, боярин, неладны: печешься о грабежниках, что по Амуру-реке гуляют?

Боярин поклонился, царь сказал:

— Бывало ли так, чтоб русские цари грабежников щедротами осыпали? Тяжкие грехи тех воров, и не уйти им от гнева божия...

— Милостью господь лютых губителей исправлял... — сказал в смущении боярин и, помолчав, добавил: — Грабежники те, государь, рубежи Руси берегут, на бою смелы, ратные походы твоим именем ведут, в вере христианской крепки.

Царь теребил тесьму пояска.

Боярин говорил:

— Читая послания Спафария, разумею так: коль те грабежники дань пушную, собрав с покоренных народцев, в казну твою царскую отдали, худо ли сделали?

— Похвалы достойно, — сурово сказал царь.

Боярин продолжал:

— Укрепили они рубежи, стоят на них, жизни своей не щадя. Плохое ли то, государь, дело? Грабежники ли они?

Царь смущенно мигал, по-прежнему теребил свою шелковую опояску. Боярин говорил правду. Царь отвернулся к оконцу, долго смотрел. Боярин к нему подошел и тихим, вкрадчивым голосом заговорил вновь:

— Памятую, государь, мудрость великого царя-батюшки Руси Ивана Грозного. Сибирь он принял из рук Ермака, простив тому вольному казаку все его прежние прегрешения...

— Ой, умен ты, Матвеев, умен не в меру!..

Боярин низко поклонился, стал говорить громче, смелее:

— Река Амур и земли по ней Руси прикосновенны. Иноземцы — маньчжурские данники — сели на ту землю зря. То, государь, против божьей воли они сели...

Царь топнул ногой:

— Согнать надобно, повоевать непрошеных хозяев!..

— Повоеваны, государь, — оживился боярин, — людишками Ярофея Сабурова повоеваны! И стоит там Ярофей Сабуров, как прописал о том посол твой Николай, на рубежах Руси твердо.

Царь задумался. Боярин говорил ладно. День стоял ясный. Ударил колокол. Звал он к обедне. Царь с боярином перекрестились враз.

Торопливо вошел думный дьяк.

— Великий государь, хоть в день твоих светлых именин отойди от государевых забот. А ты, боярин, неужели повременить не в силах?.. Краем уха я слыхал о делах восточных. Отдохни, великий государь, а я по приказу посольскому твоим именем все исполнил.

Царь кивнул головой. Боярин ушел, оставив царя с дьяком вдвоем.

Лишь через неделю узнал Матвеев, как выполнил волю царя думный дьяк. Послал он нерчинскому воеводе гонца с грамотой смертной. А в день царских именин послал второго скорого гонца с грамотой щедрой. Ежели гонец доставит смертную грамоту ко времени, быть тем грабежникам казненным. На все воля божья.

В щедрой же грамоте Ярофею Сабурову царь в день своих светлых именин все прощал и ставил его приказчиком Албазин-крепости. Казакам же его положил жалованье и послал из царской казны две тысячи серебром.

В субботний день до солнцевосхода из Москвы поехал скорый гонец с царевой грамотой. Он миновал московскую заставу, круто повернул и выехал на широкую дорогу, что идет к северу, на Пермь.

Албазинская вольница

Албазинская крепость росла. Даурские и маньчжурские тайные доглядчики дивились, сколь проворно хозяйствуют на Амуре казаки Ярофея. Слава прошла далеко о безвоеводской, вольной и сытой жизни на Амуре-реке; тянулся к Ярофею Сабурову гулевой, босой, рваный люд... Около Албазина пришлый народ селился вольно. Облюбовав удобное место, пришельцы расчищали его от леса и селились. Трудился народ по-разному: кто пахал пашни, кто промышлял соболя, кто за ремесло взялся. Явились и купцы, обосновались наскоро, лавки поставили в косой ряд и торговлю повели.

По почину купцов да казачьих жонок возвели албазинцы на пригорке церковь.

Едва всплывало солнце и утро багрянило вершины зеленых гор, расцветал Албазин. Белесый туман редел, таял, подымаясь ввысь. По утренней росе шли к берегу казачьи рыболовы. Сети бросали на тихой заводи и, вытащив богатую тоню, хвалили щедрость кормильца и богатея Амура-батюшку. Жонки сбирали в корзины улов: жирных сазанов, тайменей, щук, налимов, лещей; сердито выбрасывали на песок черную большеголовую рыбу — широколобку, по прозвищу черт-рыба, да пучеглазых раков. Черт-рыба металась на песке, жадно хватала воздух непомерно большой зубастой пастью, раки шевелили длинными усами, торопливо пятились к воде, щелкая крючковатыми клешнями.

По увалу возле рощи семья казака Стрешнева расчищала пашню. В прошлую осень собрали албазинцы с новой землицы первый богатый урожай. Радовались казаки-землеробы: стояли хлеба золотой стеной, высокие, густые, колосистые. Наливные зерна пшеницы заполнили наскоро срубленные закрома. Зажили казаки сыто, многие побросали куяки, самопалы, сабли...

В казацкой кузне не потухал горн: кузнецы безотказно ладили сохи, бороны, ковали серпы, косы, ножи, топоры. Отыскались медники, подеревщики, кожевники и прочего ремесла люди. Всем хватало дела и забот.

Нередко албазинцы приносили в кузню даурские серпы, косы, мотыги. Серпы были похожи на клинки, а косы — на узкий полумесяц. Тогда кузнецы бросали молоты, сбивались вокруг и долго разглядывали невиданные изделия даурских земледельцев. Оглядев, кузнецы пробовали на твердость, на взмах и быстро перековывали даурские серпы и косы на русский лад.

С вечера жонки топили жарко огромные, сбитые из глины русские печи. Поутру вздымались над Албазинским городком, плыли над Амуром запахи теста кислого, сусла черного, запахи крепкие: хлебные, квасные, хмельные.

Жил Амур многие века, а таких запахов до прихода казачьих жонок не бывало. Брага пьяная, тугие караваи хлеба да щи русские на пользу пришлись новой землице.

Амурские эвенки, ясашные люди из далекой тайги тянулись к укрепленному городку, к обильному столу албазинцев — видели они, как велика сила русских.

Чуть занималась заря, на базарной площади собирался пестрый, разноголосый народ. Из таежных стойбищ приезжали оленные эвенки с туго набитыми сумами пушнины. Бойкий торг утихал, когда солнце падало за гору, с Амура тянуло прохладой, надвигалась темнота.

Быстро богател и ширился Албазин.

Пополнели казачьи жонки, поправились от славного житья, ходили цветистые, нарядные. Плыла над Амуром раздольная русская песня. В прибрежных горячих песках по целым дням копошились, играли ребятишки.

Жить бы, смеяться да радоваться, а у Ярофея колючим ветерком обдавало душу.

Стоял ясный день. Блестел Амур строгой гладью. Ярофей смотрел в оконце, щурился. Далеко с восточной кромки неба подымалась грузная туча. По кривому закоулку брели два эвенка, с ними албазинец Степка Кузнец. Из-под лисьих шапок эвенков видны пестрые накидки русской ткани, меховые сапоги, отороченные желтым и красным сукном. Несли эвенки медный котел. Остановились посреди закоулка, сели на землю, неторопливо закурили. Потом склонились над котлом и долго осматривали и ощупывали добротное изделие албазинского умельца, а он широко размахивал руками, бил рукояткой ножа по котлу, чтоб звенел. Эвенки смеялись: и рады и довольны. Мена шла котел на котел. Эвенки вынимали из сумы искристые соболиные шкурки, ловко их встряхивали, чтоб играл мех на солнце, и бросали в котел. Степка жадно следил. Когда котел наполнился, провел он закопченой рукой по его кромке, вровень идет — ладно. На том и разошлись.

Надвигалась туча на светлое небо, наплывали на Ярофея тяжелые думы. Вспомнилась сонная Лена и житье в Сабуровке. Только на Амуре иное. За серой гладью великой реки, за синими цепями затуманенных гор притаился грозный враг — дауры и маньчжуры. Вздыхал Ярофей: каковы казаки, походные его дружки! Многие и про сабли и про самопалы забыли — хорошо и сытно на жирных амурских землях. Тепло светит солнышко, ветер прочь гонит черную тучу — не быть грозе, пройдет она стороной. Вскочил Ярофей. «Так ли, албазинцы? Не рано ли на сытый покой?!» Сбежались клочковатые брови, налились кровью глаза. Рванулся атаман к дверям. Навстречу ему Степанида.

Исполнилось и у нее желание. В чисто убранной горнице смольных запах бревенчатых стен смешался с запахом розовых пышек, испеченных на поду. На оконце свели маки. В углу лежанки с мягкой постелью — горка атласных подушек, над головой — полка с оловянными плошками, чашками, горшками. И казалась ей горница приветным, родным уголком. Век бы тут жила... Хранила Степанида на сердце заветное — смилостивится царь, простит казачьи вольности, и обретется желанный покой на Амуре-реке. Только сладость скоро тает... Увидела Степанида Ярофеевы суровые глаза — мигом растаяла сладость. Пристально взглянула она на самопал Ярофея, на его саблю острую — надежные ратные товарищи. Улыбнулся Ярофей. Сели они со Степанидой у оконца и душевно затянули любимую Ярофеюшкину песню:

На своем на белом коне,
Как сокол, как ясный, летает,
Вокруг острога, вокруг вражьего
Русскую рать собирает...

...Не знали албазинцы, что на противоположном берегу копашатся в камышах тайные люди. Припадают те люди к земле плотно, крадучись по-звериному, жадно вглядываются в строения албазинцев. К ночи тайные люди исчезают, чтоб рано утром вновь глядеть на Албазин. Это маньчжурские доглядчики — скрытные посланцы императора Серединного царства. Именуются те посланцы на их китайском наречии шан-янь, что обозначает «богдыхановы глаза».

С первыми вешними проталинами в Албазин вернулся Пашка Минин. Удивился Пашка, как вырос Албазин, да и албазинцы диву дались: был Пашка казак исправный, телом пригож, глазом остер, в шагу крепок, на бою лих и суров — хошь ставь Пашку в атаманы. А вот отвез казне царской подарочек — десять возков пушнины да повинную казачьей вольницы и зачах, сгорбился, лицом стал дряхл, и вместо черной бороды — клок трухлявый, словно серая мшина на пне столетнем. Спотыкался Пашка на правую ногу, шел, опираясь на костыль. Охали жонки: с чего бы такое приключилось с казаком?

А приключилось это неспроста. Гневом загорелся воевода Даршинский за подарки албазинцев, за повинную грамоту; Пашку и казаков, что в пути возки днем и ночью от разбоя охраняли, сурово наказал. От этой расправы умерли пять лихих казаков, а которые и спаслись, то к ратному делу негодны стали — покалечились. Столь тяжкой казни предал их царский воевода.

Рассказав Ярофею о своем позоре и мытарствах, Пашка Минин слег, напала на него хворь, и не растаял еще снег на солнцепеке, Минин умер.

— Казаки вольные, сыщите деревину что ни на есть сухостойную, негожую, вороньем засиженную, рысью вонючей загаженную; на той деревине нерчинскому воеводе сготовьте веревку смертную.

— Веревку марать жаль об эдакого мучителя!..

Казаки разошлись суровые, многие грозились идти походом и Нерчинский острог сжечь.

Тем временем прискакал в Нерчинский острог гонец от царя московского. Привез гонец смертную грамоту. Воевода Даршинский, прочитав грамоту, клял царского посла Николая Спафария: из-за него отпустил он вора Пашку Минина и его казачишек грабежных.

Воевода в приказной избе всенародно похвалялся:

— Конец тому воровскому Албазину... Полетят с плеч воровские головушки!.. Повелел тех воров государь повывести, и не иначе мне, его воеводе радивому, пожалует царь за мое старание подарочек, и не иначе — золотой резьбы кубок...

Снаряжал воевода казачью рать, чтоб послать ее на Албазинскую крепость. Ярошку Сабурова да его дружков схватить, отобрать всю казну пушную и пожитки воровские.

Реки стояли во льдах долго. Весенняя распутица держала воеводскую рать. Клял воевода неуспех. Торопил корабельных мастеров, чтоб чинили и ладили корабли, чтоб смогли его казаки плыть за весенними льдами вслед.

Ярофею Сабурову лазутчики-эвенки принесли весть о царской грамоте, а прослышали они о царской грамоте от ясашных нерчинских эвенков рода Гантимура. Гантимуровы родичи беспрепятственно проживали подле Нерчинска.

Сполошился Албазин: какова царская милость!..

Решили албазинцы жить по-своему: поставить вольный на Амуре-реке городок и дела решать по сговору, всем казачьим кругом, от Нерчинска отгородиться и с московским царем жить в ссоре. На круг пускать только вольных казаков.

Так и потекла у албазинцев своя вольная жизнь: и без воевод и без царя. Ясак сбирали они с амурских народцев исправно, клали его в клети, старательно хранили.

Когда пробили дожди клети и соболиной казне грозили потери, Ярофей Сабуров решил ее в других клетях хоронить.

По чьему-то наущению был пущен слух по Албазину, что, мол, Ярофей, казаков не спросивши, задумал казну в Нерчинск сдать, вновь класть повинную: «Мало ему того, что отправил он десять возков отборного соболя да умерли Пашка Минин со многими казаками. Хочет Ярофей свою волю укрепить, чтобы нашу казацкую волю стоптать, смять да чтоб воевода содрал с нас же кожу до костей».

— Не замай, Ярофей, ту казну! В Нерчинск везти не дадим! В драку ударимся, то помни!..

Разошлись казаки затемно, смирно, поверив Сабурову на добром слове. Но караулы добавили, караульным казакам наказы дали строгие.

Хранили албазинцы и казачий завет. Сделали они головную запись в том, чтоб им друг за друга, голова за голову стоять по гроб, друг друга не выдавать даже под пытками. Сделав головную запись, целовали крест — клялись и детьми, и жонками, и добром, и животом. А коль кто не устоит: в измену впадет, или его робость обуяет, или, храни бог, на пытках слабодушен станет, то все едино — садить того на кол без жалости, жонок и детей его из крепости выгнать, а пожитки и иное добро поделить.

Бродил Ярофей по крепости желтый, худой, потухший. Часто, едва занималась заря, уходил он тихо из каморы, чтоб не разбудить Степаниду, не замечая того, что провожали его сокрушенные Степанидины глаза, полные слез. Садился Ярофей на берег Амура. Утренний ветер колыхал воды, пробегала волна мелкой рябью, тяжело стонали прибрежные леса. Потом вновь стоял Амур, гладкий, широкий, строгий, как море. Вот Ярофей отвернулся от реки и долго смотрит на крепость. Она возвышается темной скалой на пригорке. Смотрит на спящий городок, как будто бы все это видит в первый раз. Разъедает сердце горькая ржавчина, неотвязчивая, колючая: клянет себя Ярофей за то, что поверил царю, положился на воеводу и едва не сгубил все повоеванное, кровью добытое. Слышит осторожный шорох, знает: идет Степанида.

— Ярофеюшка, молю Христа ради, уйди с берега. Не ровен час, сразит неприятельская стрела... Сгинешь зазря...

— Не таков, зазря не сгибну! Потягаюсь с ворогами, поборюсь!.. Так-то, Степанида!..

И поднявшись, круто повертывался и шел широким шагом хозяина по берегу Амура. Степанида едва успевала за ним.

Воевода нерчинский, собрав рать, отдал ее под начало своего сына Андрея. Сыну наказал крепость Албазин взять, воров схватить ночью и живьем доставить для казни в Нерчинск. Непременно поймать надо Ярошку Сабурова, черного грабежника, да его жонку воровскую — Степаниду рыжую. Твердил воевода сыну с полуночи:

— Смотри, Андрюшка, живьем лови ватажных главарей!.. Живьем! Упаси бог, чтоб лихие воры казни миновали!..

С тем сын воеводский и приготовился в далекий поход и казаков подобрал в свою рать захребетников лихих, один к одному, бродяга к бродяге, при пиках и бердышах, с самопалами и пушками. Собирался воеводский сын в поход словно на иноземного врага.

Весенняя распутица миновала. Очистились воды реки ото льда, воеводские ратные дощаники колыхала волна. Стояло в ряд десять кораблей: крутобокие, новые, высмоленные. Плыть кораблям надо вниз по реке Шилке. Ходил воевода и горд, и рад, и грозен. Да не всякая гроза страшна. Бывает и так: гром не из тучи... Так и случилось с грозным воеводой.

Прискакал скорый гонец. Запоздал он с царской грамотой не от своей воли: схватили его в степи степные татары. Едва гонец не пал головой, но грамотку царскую сохранил.

Отбили гонца от степных татар русские охочие люди, ехал гонец окольным путем, оттого и замешкался.

Воевода читал грамоту многажды, печать и лист смотрел на солнце, вновь читал и вновь старательно разглядывал печать. Доподлинно, это была царская грамота.

«...В день святого ангела великого государя всея Руси повелеваем сжечь грамотку нашу о казни вора и грабежника Ярошки Сабурова со товарищами. Воров тех милуем, и надобно их сыскать и отныне ворами не злословить, осыпать почетом и наградами. Ярофея же Сабурова именем нашим, великого государя Руси, ставим приказчиком Албазина, а рать его именуем русским воинством царским и шлем жалованье две тысячи серебром. И пусть Ярофей Сабуров с казаками те рубежи на Амуре-реке сторожит и на тех рубежах стоит посмерть...»

Воевода до ночи не выходил из приказной избы. Царская грамота сразила его пуще монгольской сабли. Почему царь милость возымел к разбойным грабежникам, того понять воевода не мог. Казалось ему, что наветы и ябеды возведены на него лихими албазинцами. Оттого свирепел пуще, путался в догадках: «Пошто царь ябедам воров поверил, ему же, воеводе царскому, учинил угрозу?» Развернул воевода грамоту царя, снова ее прочел, а по строчкам, в которых царь писал: вором-де Ярошку Сабурова не прозывать, провел много раз ногтем.

Дивился воевода деяниям царя, однако о писаниях и наказах царских надо было албазинцам давать весть, тем воздать им милость цареву и подвести вольный Албазин под воеводскую руку. И праведны слова предков: «Мала воровская сила, да слава лихая велика». Пришлось воеводе послать сына не с войной на Албазин, а с царской наградой да с повинными речами. «Перед горой не кичись, а горе поклонись».

Имел воевода и скрытые мысли, прикидывал так: великую соболиную казну, собранную албазинцами по Амуру, надо, мол, именем московского царя отобрать, крепость Албазин подчинить твердо Нерчинску. Пусть тот новонареченный приказчик крепости Ярошка Сабуров помнит воеводскую руку, челом бьет низко и ясак исправно посылает, как прочие острожники и крепости.

Албазинцы прослышали о походе воеводы, собрали немалую силу и поклялись воеводского выкормка в Албазин не пускать. Албазинцы двинулись навстречу: кто на кораблях, кто берегом пеший, кто конный...

Воеводские корабли повстречали возле острожка Сретенского, что стоял на правом берегу Шилки; путь до этого острожка — дней десять.

Албазинцы удивились, увидев три корабля: ратных людей воеводских на них было немного. Решили, что это лукавство воеводы, не иначе, а плывет большая рать позади.

Воеводский сын встревожился: не ожидал встретить албазинцев в пути. Воеводские казаки говорили:

— Негожа встреча. Быть бою, и в том бою милости не жди, побьют нас начисто лихие албазинцы.

Ярофей Сабуров кричал с дощаника воеводскому сыну:

— Ты, воеводский выкормок, корабли уводи! На наших землях тебе не ходить, воду из черного Амура не пить!

— Добро то нам ведомо!.. От того добра наш Пашка в могилу сошел!..

— У твоего отца-лиходея рука премного легка: колодки железны набьет махоньки, петлю затянет тоненьку!..

— Уводи корабли подобру! Хуже будет! Побьем!

Воеводский сын молчал. Албазинцы хохотали пуще:

— Эй, лихой воин, вот поплывем мы в Дауры, будешь ты у нас в кашеварах!

Видя смуту и угрозы, воеводский посланец вышел на корабельный помост, снял шапку высокую стрельчатую, поклонился:

— Неславно, казаки, орете! Везу грамоту цареву, милостивую!.. Албазинцы давно знали о той грамоте, что привез первый гонец, о второй и не помышляли, оттого Ярофей сбил воеводского сына бранной речью:

— Ту грамоту оставь при себе, выкормок! Та грамота отца твоего, лиходея, злословная ложь!

Воеводский сын не стерпел обид, стал отругиваться:

— Острог ваш разбойный! Ставили его воры! Скиньте, казаки, Ярошку, идите под Нерчинск!

— Головы потеряем, а нерчинских боярских детей править в Албазин не пустим! Тому не бывать!..

— Острог ваш сжечь надобно! Церковь божью разобрать! Вас же, воров, копьями колоть, саблями рубить, на кол сажать!

Албазинцы выхватили самопалы, для острастки пальнули по ветру. Воеводский сын сошел с помоста, спрятался в кормовую клеть. Казакам своим велел дощаники повернуть, плыть назад без боя.

Албазинцы посчитали приезд воеводского посланца плохим знамением, боялись прихода большой воеводской рати. Ярофей повернул корабли, и поплыли албазинцы скорым ходом обратно, чтоб укрыться в крепости и ждать осады.

Воеводский сын вернулся в Нерчинск посрамленный, от стыда с корабля до ночи не сошел, а воеводские хоромы прошел потемну, чтоб и на глаза не попасть людям. Перед отцом пал на колени, клял воров, а царскую грамоту о милостях албазинцев хотел изодрать. Воевода устрашился и грамоту от сына немедля отобрал и спрятал в сундук. Казаки, которые ходили с ним в бесславный поход, громко похвалялись своими ратными доблестями и тут же, на кругу, таясь, говорили иное. Сказывали они нерчинским казакам, что у Ярошки Сабурова ратная сила велика, на бою храбра, а промеж себя дружна. Земли же албазинцев на Амуре-реке и привольны, и хлебны, и травны, и безмерно богаты. Многие казаки шептали:

— Безвоеводское житье их красно, тому житью завидуем!..

Воевода, обиженный неудачей, впал в хворь, в кручину. Лекарь лечил воеводе голову, пуская кровь по три раза в ночь. Воевода хирел, чах, в воеводскую избу не ходил.

Грозен враг за горами, а грозней того за плечами. Ходила по Нерчинску молва: воеводе-де Даршинскому на воеводстве не устоять, не минует его голова царского топора. Дошла та молва и до воеводы: сказал о ней ему лекарь. С той поры воевода с лежанки не вставал, охватила его горячка и страх. В страхе воевода и скончался.

Сел на воеводство своей волей сын воеводы Анлрей: правил он по своему разумению, вел суд и расправу до той поры, пока не дознался царь.

Своевольного воеводу сменил сын московского боярина Петра Морозова — Алексей Морозов.

Тайные писания царского посла

Осенний ветер гнал над степью тучи. Надвигалась ночь... Посольство Николая Спафария двигалось из китайской столицы Пекина на родину. Караван остановился на ночлег у китайского пограничного городка. Дорожная юрта посла тонула в темноте. Вокруг было безмолвно; все уснуло. Слышались глухие удары Гулоу — Башни времени.

Через слюдяное оконце дорожной юрты едва пробивался свет лампады. За черным складным столиком сидел, низко наклонясь, Николай Спафарий. Тихо шелестели толстые листы, скрипело гусиное перо. Часто свет мерк, фитиль лампады трещал, наполняя юрту чадом. Сидящий поодаль Николка Лопухов вставал, подходил к лампаде и ногтями ощипывал обуглившийся фитиль. Пламя дрожало, захлебывалось, вновь вспыхивало, ярче бросая свет.

Николка Лопухов, преисполненный любопытства, смотрел на толстую книгу — тайну тайн премудрого царского посла. Посол писал в ней по ночам и хранил написанное пуще своего глаза. Однако, изнемогая в писании, нередко посол, склонив голову, засыпал. И отрок тихо подкрадывался к писанию, где скрыты были великие мудрости человеческие.

За долгий дорожный путь от белой Москвы и до китайского города Пекина послу полюбился отрок-трудолюбец. Писания же свои посол и от отрока старательно оберегал. Два же грека, взятые Николаем Спафарием из Москвы для помощи в писаниях, оказались ленивыми, и посол пренебрег их умением. Писали греки скудные дорожные описи, вели счет пройденному пути, сочиняли мелкие отписки и иные маловажные листы.

В эту ночь посол писал много; уронив перо из ослабевших пальцев, огорченно вздохнул:

— Силы человеку даны велики, век же короток...

Отчего человек пчеле подобен: в трудах чахнет, а меду сытного дает мало?

— Отче премудрый, отчего чахнешь в науках, какая от них тебе польза? И так ты достоин, богат и силен.

— Отроче славный, ум свой незрелый питай науками многими, тем польются тебе сокрытая земли благодать и небес тайны...

Слушая речи, отрок душой разгорался, голову наклонив низко, лобзал сухие пальцы посла.

И случилось нежданное... Посол положил руку на голову отрока, благословил его и подал ему свое перо:

— Отроче славный, возьми перо, трудись много, клади словеса мудрые, к чтению внятные. Помни, что написанное держать надобно в тайне...

Отрок торопливо взял перо, посол клал перед собой клочки бумаги, на которых вкривь и вкось нанесены были пометки и записи дорожные. Те пометки с великим старанием отрок вносил в книгу, долго вглядывался в слова, торопливо намеченные, либо по его уму мудреные.

А посол, склонив голову, дремал, прикрыв пологом усталые глаза. Отрок, украдкой приоткрыв листы, жадно прочитал слова, рукой посла старательно начертанные на заглавном листе книги:

Книга,
в ней описание первой части вселенной,
именуемой Азия, в ней же стоит
Китайское государство.

«А писана сия книга, когда по указу великого государя, царя и великого князя Алексея Михайловича, всея Великие и Малые и Белые России самодержавца, послан был из Москвы в Китайское государство Николай Спафарий».

«В мире лукавства неисчислимы, как звездная роспись небес. Взгляни на озеро, оно ясно и чисто, а дно его утопает в мраке и черноте ада. Так и сердце лукавца: его не разгадать по синеве ясных глаз. Сердце человека пучине морской подобно, в нем мрак и темь...»

Отрок, уронив перо, позабыл о наказах посла, писание оставил, а начал безотрывно читать лист за листом.

Читая, то улыбался блаженно, сладостно, то, широко открыв удивленные глаза, оглядывался, то мрачнел, смахивая рукой непрошеную слезу.

Нещадно палит солнце. Добрая ли то примета? Караван наш подошел к стенам города китайского, нареченного Пекин. Встретил китайский князь и его конная стража, допустил лишь до ворот. Прехитро сузив щелки глаз, сказал: «Не сготовлены русскому послу и его людям достойные палаты». С горы оглядел я город Пекин. Город превелик, строением пригож, не в меру многолюден. Люд скопом ходит, подобно мурашкам по мурашинной кочке. Писание мое скудно, вина тому гордость и скрытность вельмож китайских, всюду мерещатся им подслухи. Русского глазу боятся пуще того, как бес страшится креста господня, а то и более. Мудра пословица: «Что под спудом сокрыто, то трудом будет добыто».

Терпение надобно многое. Гордость лозиной не переломишь. Сижу с людьми моими взаперти, в город ворота не открывают, пребываем в безделье и скуке.

Волею божьею караван наш двинулся к городским воротам. Миновали желтый песчаный вал, пошли подле Великой стены, около высоких башен; они расположены одна в ряд с другой на полет стрелы. Стена стоит толста; чтоб миновать ее, надобно пройти двенадцать больших ворот. Над воротами девятиэтажная башня с бойницами, на мостах стоят богдыхановы солдаты при мечах, пиках, луках. Улицы от многолюдства тесны, оттого впереди богатых бегут слуги, расталкивая толпу, расчищая путь господину своему, а которые пешеходы зазеваются, тех бьют палкой и плетью.

Посольству нашему для жилья отвели место самое кручинное, будто тюрьма, и караул поставили строгий. Памятуя о неудачах, отдаемся воле божьей. Чему быть — тому быть... Око всевышнего видит дела грешных.

Долгий месяц на исходе. По-прежнему взаперти сидим и муки злые принимаем. Зной разит, подобно пламени пекла, еду богдыхановы люди посылают плохую, воду — и того хуже. Немало людей посольства, в болезнях изнывая, ропщут, клянут судьбу. Гордость китайских вельмож безмерна, они часто приезжают, но о приеме богдыханом молчат. Этот долгий месяц не пропал для нас зря, книга наша сосуду подобна, наполняется соками мудрости, о чем прописано будет в своем месте. Молим бога о придании нам сил и здравия, дабы уговорить лаской, тихо людей посольства нашего, впаваших в неверие и питающих злобы на нас, посла царского, уличая в черной измене и нерадении.

Сочтем за радость описать Великую стену китайскую. Но прежде всего напишем немногими словами о Китае и китайцах.

В первой части, именуемой Азией, и стоит государство Китайское, его китайцы Китаем не зовут, а нарекли его Чжун-го, что означает Серединное царство. Китайские мудрецы в гордости считают свое царство на свете самым главным, и, мол, стоит оно на середине Земли над всеми царствами владыкой... А китайцами себя тоже не зовут, а нареклись жень, на наречии нашем — человек Серединного государства.

Китайское царство в России с древних времен прикосновенно было через мунгальские степи; беглые же казаки Ярофея Сабурова с товарищами рубежи русские установили по реке Амуру. Китайцы Амур-реку называют Хэйлунцзян, а мунгалы — Карамурен, или Черная река.

Китай — страна великая, людей в ней много, и люди разны: китайцы, маньчжуры, мунгалы. А какая у них земля, лес, реки, и как работу ведут, и как наукам обучены, и каких воинов, и сколько богатств имеют, то в своем месте опишем доподлинно.

Вновь начнем писать о древней Великой китайской стене. Стена та — чудо из чудес рукотворения человека на земле. Чтоб скрыться от грабежей и убийств черных мунгалов, воздвигли китайцы ту каменную стену тому 2500 лет назад. Китайцы именуют ее Ванличэн — десять тысяч верст, а мунгалы — Калга, оттого стена и прозывается Калганской, на нашем речении — Превеликая ограда. Строение громадно, и на земле равного не сыскать. Стена перекинулась через горы, леса, пустыни, степи, болота, реки от мунгальских рубежей до восточного моря-океана — на пять тысяч верст. Зубцы ее столь высоки, что, подняв голову, глядишь ввысь удивленно; толщиною же чудно велика: по ней возки и коляски по три и более вряд едут, и всадники скачут, как по широкой дороге.

Китайцы, описуя стену, гордо похваляются: во время строения такой громады не оставалось в горах камня, в степях — песку, а в реках — воды, в лесах — деревьев. Тому хвастовству поверить можно: неисчислимое количество людей созидало ту стену. Оглядываем стену, сколь мудро она выложена, дивимся долготерпению трудов, умению китайских работных людей возводить крепости и красоте этой каменной громады.

В прошлом описании запамятовали мы пометить о титулах богдыхановых, то пропишем тут. Царских титулов у них два: один с точкой прописывают, а другой без точки. Разность довольно важная. Хан-царь, без точки прописанный, — самовластный хан, а с точкой — то подданный. Обиды ради, великого русского царя прописывают богдыхановы писцы с точкой. Какова гордость! И сколь такая наглость обидна нам, Руси сынам!

На двор еще до зари приехал посланец от богдыхана. Молитвы наши терпеливые услышаны. В одежды новые нарядившись, готовы предстать перед лицом китайского властелина...

Июня 18 дня. Вечер. День окончился горько, день — полынь-трава... Богдыханова приема и ныне оказались мы не удостоены. Посланцы его — придворные бояре, родичи лукавые — повелели строго и грамоту и подарки наши положить на отведенное место в саду богдыхановом и вернуться нам на свой же двор. Сызнова пребываем на своем кручинном дворе и сызнова под караулом. Засветив лампаду, с отроком Николаем Лопуховым ревностно предаемся писанию, тем коротаем долготу ночи.

До рассвета прибыл на двор богдыханов главный боярин со многими слугами. С паланкина не сошел, открыв дверки створчаты, кричал громко:

— Как в России кречетов ловят? У какого зверя есть рыбий зуб, что в подарок великому богдыхану ты привез?

Получив ответ, боярин со двора спешно уехал. Почтем за мудрость нашу догадку: богдыхан и его ближние прошедшей ночью не спали, читали грамоту московского царя да тешились подарками нашими, обособливо рыбьим зубом...

...День полнолуния. Этот день чтут китайцы особенно, а потому и назначили торжественный прием нам, послу царскому с детьми боярскими. Приметный день в скитаниях наших, о нем многое написать можно, что исполним на своем месте, на вкладных листах.

Не сыскать людей, которые бы корыстью и завистью не объяты были. Богдыхан, чести нашей ради, послал к нам своего приближенного боярина — асканью-амбаня. Тот асканья-амбань, преисполненный любопытства, расспрашивал о русских людях: как они живут, что едят, каковы их жилища, храмы и иное. Видя жадное горение его глаз, дали мы ему подарки: саблю с золотой оправой, кафтан, русские монеты да шапку серебряного шитья. Пригожий подарок сделал асканью-амбаня другом двора нашего и частым гостем. Многие тайны, ревниво оберегаемые китайцами, отныне в книгу нашу помечены будут доподлинно.

Истинно гласит пословица: «Коль не по сердцу руса коса, обворожат сини глаза».

Почтем за важное описать китайских советников, которые при дворе богдыхановом за первейших лиц почитаются, то иезуиты-латыняне. В Китае иезуиты поселились с давних времен. То чудно, но истина... Иезуит Адам Шаль покорил сердце китайского богдыхана мудростью своего ума: иезуит так учен, что безошибочно говорит о будущих солнечных и лунных затмениях, угадывает погоду, составляет календари-леточислители, отливает для китайской рати пушки. Богдыхан поставил его главой математического трибунала: в Китае это чин столь велик, что почитать его потребно превыше самого первейшего князя. Таков же умом и сноровкой помощник Адама Шаля иезуит Фердинанд Вербист.

Тихо на ухо говорил нам тот Фердинанд Вербист богдыхановы о нас думы и премногие тайны жизни Китайской страны. Вербист много учен и разумен, в речениях разных государств и народов силен.

Ради веры Христовой Фердинанд Вербист, а с ним и иные латыняне, что проживают в Китайщине, возгорелись к нам, послу русского царя, душевной любовью. Единоверцы во Христе ругали китайскую идольскую веру. Служа китайскому богдыхану и находясь у него ближним советчиком, Фердинанд Вербист принял за радость оказать нам тайно подмогу в делах наших. Обещал Вербист послать через нас в Москву тайное тайн богдыхана — чертеж и описание Китая. Страшно нам такое деяние!..

Но ум наш мутит любопытство, желаем получить для Руси тот драгоценный чертеж...

Говорил Вербист о своих и других иезуитов злоключениях и муках. Считаю надобным на вкладных листах описать их житье. Десять лет тому назад всех иезуитов, а с ними Адама Шаля и Фердинанда Вербиста, богдыханова стража ночью схватила. Их забили в колодки и бросили в тюрьму. Причиной тому стала вера и учение иезуитов о спасении души человека. Иезуиты поучали, что род человеческий исходит от первого еврея — многострадального Адама. Тогда сыскался ученый китаец, сотворил толстую желтую книгу, в ней призывал убить иезуитов-изменников, ибо они, ведя весь род людской от Адама, тем самым и великого богдыхана почитали за выходца из Иудеи и за еврея.

Книга та возымела силу непомерную, потому что тот ученый китаец тысячу листов исписал, привел родословные всех богдыханов от начала веков, иезуитское учение опрокинул. Богдыхан и его ближние, прочитав книгу, запылали безмерным гневом на иезуитов, посмевших бросить черную тень на светлый лик богдыхана.

Адама Шаля и Фердинанда Вербиста осудили. Помня их ученые дела, богдыхан смилостивился и казни легкой повелел отдать. Он приказал укоротить рост того и другого иезуита на одну голову. Ту казнь придворные князья богдыхана сочли за большое милосердие императора, требовали суровой казни, завещанной предками. Богдыхан слово свое изменил: повелел вывести изменников-иезуитов на площадь Конфуция и перед толпой разрубить Адама Шаля и Фердинанда Вербиста живыми на две тысячи кусков каждого.

Величию божию нет предела, и волосок с головы не может пасть, ежели на то не сталось воли всевышнего. Разразилось в Китайской стране землетрясение. Китайцы приняли это за худое знамение. Богдыхан послал своего дядю в тюрьму к Адаму Шалю, чтоб тот сказал, отчего дрожание земли приключилось. Адам Шаль ответил кратко: «Если великий богдыхан и впредь будет считать за истину книгу глупейших, небо пошлет невиданный пламень, от которого на Китайской земле, окромя пепла, ничего не останется...»

И тут же добавил, чтоб дядя попросил богдыхана заглянуть в старые мудрейшие книги. В них, мол, прописано о том, что пришельцы не однажды спасали великих ханов. Назад тому четыре века славные венецианцы братья Николай и Марко Поло построили для хана страшную осадную машину, метавшую камни в пятьсот пудов. Те машины, метнув камни, рушили начисто стены, дома и иные строения, грохот их был подобен грому. Мудрые венецианские братья Поло помогли покорить несокрушимый великий город Сианьфу.

Богдыхан и его ближние перепугались насмерть. Держали иезуитов в тюрьме, боясь исполнить над ними казнь. Ожидая казни, Адам Шаль и Фердинанд Вербист сочинили книгу, в ней злоучение того китайского мудреца повергли в прах. Сызнова иезуиты получили почет при дворе китайского императора, а Фердинанд Вербист богдыханом Кан-си удостоен был имени премудрого советника.

Памятую и другое: отменно лукавы иезуиты. Во многих государствах деяния их нам ведомы. В мудрых книгах прописано: «Иезуиты змеям коварным уподобились, прегрешения тяжки верой Христа прикрывают». То как? Не услащает ли Фердинанд Вербист добротой и лаской нас, посла Руси великой, ради иных происков и помыслов злонравных? Пресветлая матерь божья, не суди мои прегрешения, темные подозрения к единоверцам. Тревожат сердце мое приметы отцов наших премудрых, они поучают: «Не ищи души у змеи, труд напрасный — не сыщешь...»

Писание мое, столь многое, прерву: перо от устали худо пишет. Отрок, склонив голову, безмятежно спит. В оконце пробивается утра пресветлое сияние.

День сумраку подобен. Богдыхановы приспешники караулы добавили, тому причиной алчность китайских купцов, разглядевших товары наши, особливо меха зверей сибирских.

Происки асканьи-амбаня опечалили наших людей. От его лиходейских происков китайские купцы не приходят и торговли с нами не заводят. Посланец двора творит злые измышления, чтобы товары наши в ценах сбить и задаром отобрать да поделить среди ближних богдыханова двора. На ухо сказал Фердинанд Вербист тайну: китайскому богдыхану товары наши поглянулись, и наказал он купцов на двор не допускать, цены сбивать низко.

Ропот в посольстве нашем велик. Иные бранят порядки Китайского царства, иные нас, посла государева, клянут и позорят угрозами. Вот, мол, гордость посла непреклонная родила у богдыхановых людей злость и презрение к русским посланцам. Оттого и неуспех во всех делах: и торговых и государственных.

Товарам нашим нет покоя: их щупают, нюхают, разглядывают алчными глазами, царапают ногтями, цену же против вчерашнего сбавили вдвое.

Нас, посла царского, с малым числом людей посольских отпустили за ворота и под караулом разрешили гулять городом, оглядеть его строения и иные диковины. Милость эта столь радостна...

Сочтем за славное торопливо пометить о виденном глазами нашими, о китайцах и их житье. Дивились мы диву многому, и всего не упомнишь. Однако начнем с городских строений. Город велик и поделен на три стороны. Первая сторона называется Цай-чжу, на языке нашем — Богатая. Строения каменны, крыши, кверху концы загнувши, стоят, шапкам стрельчатым подобны; ограды резьбой изукрашены; на столбах идолы стоят; вокруг сады цветут, и воины при пиках хранят входы и выходы. Живут тут китайские бояре, купцы самые премного богатые, богдыхановы родичи, дядя богдыханов и его жены. Жен у него больше восьмидесяти. В эту сторону люд рваный, нищих и бродяг придорожных не пускают, а тех, кто попадает, бьют нещадно, до смерти и, убив, тело бросают в реку, а голову вздевают на кол. Среди богатых строений есть площадь, китайцы ее именуют шепотом Сутанг, на нашем языке — Тайная. Львы гранитные вырезаны с великим художеством, ростом громадны, стройны, лучше того и быть не может. На этой площади исполняются казни.

Поодаль, подобно райским кущам, цветут славные сады богдыхана, а средь них стоят его дворцы: малый и большой. Стены обоих пурпурного цвета, а крыты те дворцы оранжевыми фарфоровыми крышами. Вокруг малого дворца строения пригожие, изукрашенные тонкой резьбой и красками крыты светлыми, оттого и сияют красотами на солнце: то хоромы богдыхановых жен и наложниц. Не сочту за срам написать о женах богдыхана, хоть это в тайне китайцами содержится. У богдыхана одна жена, ту именуют первейшей женой, кроме нее, имеет он еще тридцать шесть жен — то молодые жены, и еще вдвое больше последних — то наложницы. Первейшая жена может сидеть и пить и есть за одним столом с богдыханом, прочие жены, как богдыхановы сожительницы, приставлены к первейшей жене и старательно ей служат. Дети же от всех жен не знают иной матери, кроме первейшей жены богдыхана. У богдыхана сорок сыновей, не считая дочерей. Все жены живут в заперти, в строгом заключении, охраняют их евнухи, коих при дворе множество, более трех тысяч.

Вторую сторону города нарекли Цюнь-жень — Бедности место. Проживает там люд нищий, мошкаре болотной подобен, грязно и тесно. Хижины малы, бедны, из глины и травы речной сбиты. И столь их много, не видно ни конца ни края, а улочки узки, забиты людьми плотно, особливо детьми, которые голышами бегают, еды ищут, копаясь в навозных кучах. Нищих, бродяг, калек и иных убогих, да скоморохов, да фокусников-волшебников бессчетное множество, будто со всего света сюда согнаны. Праведно слово древнего китайского мудреца Лао Цзы: «Если дворцы очень великолепны, то поля очень запущены, закрома пусты и люд гол...» Китайцы слово мудреца чтут.

На чистом листе пометим сокровенную тайну двора богдыханова, о ней с великой утайкой да оглядкой сказывал нам Адам Шаль; об этом слыхали мы и от князя тунгусского Гантимура, вставшего под всесильную руку государя нашего. Поведали нам, что-де император Серединного царства, нареченный «Сын неба», не китайских кровей. О, горе, горе китайцам, прогневили всевышнего, в правители себе нарекли иноземца из разбойных маньчжур, кои повоевали Китай и стоят на царстве твердой ногой. Всюду китайцам лихо: богдыхан благоволит маньчжурам, непокорных китайцев казнит мечом и огнем; землепашцев, работных людишек нещадно теснит, давит поборами. Оттого ремесленники голы, землеробы голодны, купцы мелки — нищает царство; шатание и брожение в нем морскому ветру подобно, коль налетит, спасения не жди. Китайцы точат ножи, острят пики на богдыхана, его зловредных родичей да на тех ублюдков — вельмож китайских, кои продались маньчжурам, радиво им служат. Кровь льется многая.

Отпишем со слов того же Адама Шаля скорбное диво: в южной стороне Китая есть города на воде — то вместилище злосчастных бедняков. Река сплошь усеяна лодками с шатрами, лодки стоят густо, борт о борт, и в тех лодочных городах живет рыбацкий люд. Китайцы, однако же, самые искусные рыболовы на белом свете. На берегах им места не отведено ради малоземелья, потому на воде и родятся и умирают.

Но великому чуду подобно, что все те строения на воде сияют в зелени цветов, плодов и деревьев... Китайские землеробы стараниями безмерными возвели на реке плоты многие, а на плоты наносили земли, и земля та сама, питаясь водой из реки, дает столь зрелые плоды, что описать не можно. Ели мы с тех плотов лук, по сладости с яблоком русским сходен, а ростом велик, больше репы. Дыни слаще меду, цветы чудные: и пригожи и душисты, а от того цветного духу, от всех огородов и садов разносится благовоние на многие версты...

А китайцы землепашцы славные. Уронив в землю зернышки, вырастят из них, ползая по полю и перебирая землю руками, сам-двадцать, а то и более. Оттого сеют заместо нашего лукошка из бамбуковой дудочки. Дудочка та искусно сделана, зерно кладет ровной тонкой нитью, лишнего не обронит, семя дурной травы в себе задержит. Китайские землеробы — истинные трудолюбцы полей: и в жару палящую и в дождь резучий в земле копаются неотлучно... Соки у земли норовят отобрать до отказа и, чтоб вернуть земле силы плодовитости, удобряют, поливают, чистят и холят ее пуще, чем дитя родное. О земле говорят ласково и детей с малолетства к тому же клонят. Помнят завет древневекового мудреца, имя его запамятовал, слова его праведны: «Пот и слезы людей — кровь земли. Отдай ей это, иначе она умрет, а с ней умрут и люди...»

Плоды китайские землепашцы выращивают чудесны: крупны, сочны, в еде сладки, однако не в единой стране таковых не сыщешь.

Люд же китайский, хоть от земли плоды берет во множестве, беден и нищ без меры. Усмотрели мы такое лихо, оно тем горше, чем больше видишь законы богдыханова царства. Простой люд почитается у них хуже животин. Фердинанд Вербист видел один китайский обычай, страшный, кровавый.

Когда умирает богдыхан аль близкий его родич, мертвеца несут в священную рощу, впереди идет сто ножовщиков, они убивают всякого, попавшего на пути. Когда умер старший дядя богдыханов, было велено покойника нести не дорогой, а полями, где трудилось множество хлебопашцев. Ножовщики зарезали десять тысяч мужчин, женщин и детей. Поля покраснели от крови, трупы мешали шагать, рыдания и вопли огласили горы и долины. Богдыхан сказал: «Я рад, что десять тысяч чистых душ будут служить в раю у трона моего дяди...»

Пропишем еще о чудесах рыболовных. Китайцы разным наукам обучены, однако в рыбной ловле всех народов опередить смогли. То истинно. Есть у них птица домашняя, схожа по образцу с нашим бакланом, шея у нее долгая, клюв большой, глаза жадны. Ту птицу китайцы научают, и она рыбу ловит, как собака зайцев. Чтоб птица рыбу от жадности не глотала, кладут ей на шею кольцо железное, и то кольцо рыбу в глотку не пускает. Птица же, поймав рыбу, бросает в лодку. Когда же в реке рыбы идут на икромет табунами, птицы-рыболовы свирепеют и друг друга рады расклевать... За тех птиц китайцы дань богдыхану платят, столь эта птица по хозяйству доходна. Окромя ловли рыбы, китайцы славно ее плодят. В мае месяце на судах рыбаки мальков доставляют и продают, а люд, купив мальков, пускает их в озерца и кормит, пока не вырастут.

Посчитаем за должное описать строение больших судов, ибо много мудреного в них есть. Те суда сделаны словно палаты превысокие, деревянные, по сторонам разделены на чуланы, и там стоят столы и стулья. Двери и окна вырезаны искусно, расцвечены красками, золотом и серебром. А вместо слюды врезаны гладкие раковины морские, а для светлости и блеска — шелковая ткань, варенная в воске, а по шелку пригожие писаны птицы, рыбы, цветы и иные красоты. А по бокам суда перила столь мудрены, решетчаты, диву дивишься...

Обрели мы счастье и оглядели китайских жонок и девиц, они прячутся с большим старанием в хижинах.

По обличью скуласты, желты, узкоглазы, ростом мелки, телом тонки. Есть иные и пригожи, белят мелом щеки и губы пунцуют. Одеяние носят чудное: штаны долгие шелковые, телогрейку короткополую, все расцвечены листьями, цветами, рыбами, птицами и иными пригожестями. Кроены и шиты смешно. Волосы черней смолы, сплетены пречудно, ни в одной стране не видывали мы таких. У иных жонок вверх заплетены, схожи с башней высокой, у иных — широкое сито; у иных жбану квасному уподобились, есть такие, что носят на голове целую копну... Зачески те драгоценны и трудами жонок возводятся единожды в полгода, а у иных в год. Чтоб не нарушить такую прическу, жонки китайские спят, под голову полено подложа.

Довелось нам увидеть и обед китайский. Столы низкие, а сидят китайцы на полу, на ковриках. Ложек не имеют, а едят искусно палочками, как тонкими спицами. Кушанья варят разные: рис, рыбу, мясо мелкокрошенное, огородну зелень. Заместо хлеба едят лепешки и лапшу.

Но любимая еда китайцев — рис. Рисовую еду почитают они за великую благодать, а потому при встречах никто не скажет другому здравствуй или как поживаешь? Встречный, низко голову наклоня, промолвит: «Чила фань?» — что на наших словах будет: «Кушал ты рис?» Посчастливилось нам разглядеть одну китайскую поварню. От зависти мы на нее глядели долго, сколь просто и мудро она сделана. На огне кипел котел, в нем китаец варил свиную похлебку, на котле стояло бамбуковое решето, в нем паром варился рис, сверху — еще решето, в нем — лапша над лапшой — опять решето, в нем — огородные плоды, схожие с нашей репой. Котел кипел, и варилось четыре перемены еды зараз. Сколь ладно надумано!.. Фердинанд Вербист говорил нам, что иные умудряются варить шесть перемен. У важных китайцев — купцов, бояр, князей — любимая еда: похлебка из ласточкиных гнезд, похлебка из плавников акулы, жареные черви. Тот же Фердинанд Вербист с горечью сказал: черная беднота, босой, рваный и нищий люд о переменах еды не помышляют, а едетят все, что родит земля и вода: змей, ящериц, червей, саранчу, траву речную и морскую, листья, улиток и иную погань. Обычаи у китайцев при еде круты. За столом сидит только мужской пол: старики седовласые и юнцы с черными косичками на затылках. Женщины же, и молодые и старухи дряхлые, чинно стоят за спиной у мужчин и только смотрят. Когда мужской пол насытится и уйдет, женщины хватают чашки и с жадностью доедают остатки. Обычай этот премного суров, хуже, чем на Туретчине...

Но это в описании китайских жонок — цветики, а плоды зрелые впереди, и на своем месте в описании нашем старательно помечены будут, ибо пальцы худо перо держат и ум от усталости мешку пустопорожнему подобен. Оттого писание прерываем.

Обещанное сотворим и опять начнем писать о китайских жонках. Оглядев со старанием ходящих по улице китайских жонок, дивимся мы невиданному... Шагают китайские жонки мелко, шатаются в стороны, словно утицы подбитые, и руками хватаются за прохожих и строения, а чаще по две ходят, чтоб не упасть. На ногах слабы, ребенку малолетнему уподобились. И узнали мы причину тому лиху и вздыхали много, а юноша наш, Николай Лопухов, так громогласно возопил, что китайцы посчитали его за скудоумного. У китайских жонок ножки дитяти-малолетки, и столь они малы, что обуты в крошечные башмачки. Китаянки за честь и гордость почитают такие ножки. А как родятся у них те ножки, то в превеликой тайне держат. Нам же тайны открыл Фердинанд Вербист. А пометы о том в писании класть сил наших нет, ибо слеза падает и в сердце холодит, столь страшны муки принимают китаянки, чтоб поимать те малюткины ножки. Едва родится девочка, ножки ее малы; приходит злосчастная бабка-повивалиха, взяв лоскут бычьей кожи, в него зашьет ножку, а поверх холстиной крепко окутает, и те повязки не снимают до старости. Дитя растет, а ножки, как были у малютки, так и остаются. Фердинанд Вербист сказывал: девочки в муках корчатся, жалобно стонут, особливо в лета с пяти до двенадцати от роду. Однако чем меньше ножки у китайской жонки, тем пригожее она почитается. Самые малые ножки, с полтора вершка не более, велика честь и радость китайских жонок. И такие ножки назвали они Хуа-Цзинь-Цза — Золотая лилия.

Описав об этом Азии обычае, казни равном, перо бросаем, ибо словеса складно на лист не идут. Юноша же наш, Николка, ему мы поведали тайну китайских жонок, плачет слезно — слезы отроку прощаются: сердцем он ласков, душой кроток и много жалостлив.

Пометы кладем спеша. Хоть и жара нестерпимая, шубу на плечи вскидываем. Таков обычай. Посольство наше богдыхан пред свой престол зовет. Какова удача обретет на этот раз?

Поход наш к богдыхану остался без удачи. Неуспех велик, и тяжек конец. Царь китайский молод, и хоть умен и учен, заносчив и не в меру горд. Мы же, посол царский, в холопство перед ним не пали и честь Москвы и русского царя держим крепко. Царь же китайский лукав и скрытен. Фердинанд Вербист успел нам шепнуть, что хоть китайский богдыхан и молвит о пресветлом царе Руси и его грамоте непотребное, ближним же своим наказ дает тайком и поучает их так: «К отцу моему не бывало эдаких грамот от белого царя; надобно эту грамоту в стараниях беречь, как самую предобрую весть».

Китайские князья да бояре безмерно упрямы, тому упрямству их не сыскать пределов. Повелевают беглеца Гантимура им вернуть, а то-де Гантимур вам дорого станет и кровь прольется большая.

Товары наши по-прежнему ругают и бесценят: и соболей, и лисиц, и сукна, и кумач.

В суетах провели мы день до ночи. Китайский живописец с нас, посла царского, писал лик и одеяния. Асканья-амбань увещевал, говоря, что обличье наше китайскому богдыхану для его золоченых хоромин надобно. А еще сочли за можное дать богдыхану икону Спаса святого для знакомства. Люди посольства нашего посчитали это за богохульство и дела наши — противобожьими; грозятся нас, посла царского, в ересях попутать и ложное кладут и угрожают нам, особливо Никифор Венюков и грек Спиридон. Истинно в писании помечено: «Слепцам всюду рогатины чудятся».

Фердинанд Вербист с тайным человеком прислал нам грамотку, в ней писал о новых происках богдыхановых близких людей. Кровные родичи, сановники китайского двора, а с ними и сам богдыхан всю ночь думали, как отписать ответный лист русскому царю. Тот лист сотворил дядя богдыханов, в нем прописал грубости и обиды престолу светлого русского царя.

Поутру приехал асканья-амбань, и наши дары, данные богдыхану, обозвал данью. Отдарков не дал, а повелел встать на колени и принять от него поминки, какие даются победителем в позор побежденному. В гневе те поминки мы отвергли, сказав:

— Кажется нам чудом, что богдыхан счел подарки великого русского царя данью. Весь свет знает: великий царь Руси и могуч и богат, от многих народов дань получает, сам же никому никогда не платит и не платил».

Памятуя слова государя нашего, Алексея Михайловича, сказанные нам при отъезде посольства, мы доподлинно передали их вельможным людям богдыханова двора: «Бог благословил и передал нам, государю русскому, править единой и великой Русью и с гордостью и правдой рассуждать со всеми странами на Востоке, на Западе, на Севере и на Юге...»

«Богдыхан — суть бог земной, равного ему на земле не может быть». Асканья-амбань приказал собираться к отъезду из Пекина в Москву, пока богдыхан не разразился гневом, от коего спасенья-де никому не сыскать.

Вечером, хоронясь, пришел к нам Фердинанд Вербист. «Богдыхановы люди,

— молвил он, — прослышали о расколе в русском посольстве и тому рады». Мы проведали у Вербиста, каковы скрытые думки богдыхана и его советников, спросили, боится ли он русской силы? На то Вербист клялся: маньчжуры перепуганы силой и храбростью казаков на Амуре, строением славной крепости Албазин, она стоит скале подобна. Листа ответного русскому царю не отпишет богдыхан, дабы можно пойти войной и крепость разорить, а казаков повывести вконец, земли по Амуру-реке захватить...

На дворе посольства нашего шум и переполох. В паланкине, шитом шелком, принесли носильщики колая — главного богдыханова посланца, мужа важного, надутого, строптивого. Повелел колай собрать немедля всех людей посольства. Из паланкина кричал тонкоголосо:

— Будете ли грамоту богдыхановой светлости принимать, упав на колени? Люди нашего посольства молчали. Колай пуще гневился, кричал громче.

Тогда грек Спиридон, а с ним и другие в робости отвечали:

Мы же, посол царский, тому воспротивились: — Такому позору не бывать! Как писан лист великому царю будет? И не написано ли в грамоте обид владыке Руси?

Колай, словно оса жалючая, вскипел, замахал рукой:

Грек Спиридон и его ближние, числом малым, сказали колаю:

— Пусть писан лист по-вашему, примем! Посол Николай нам не указ. Мы — дети боярские!.. Сами по себе властны!..

Иные же люди посольства противились, отвечали:

Дабы лист тот позора ради не принять, надумали мы хитрое, требуя до зари будущего дня помешкать, — мол, мудрость древняя такова: «Многажды примерь — единожды отрежь».

Заботы наши тщетны, товары царской казны и людей посольства, как и прежде, мертвой грудой лежат при дворе. А богдыхановы люди лукавством преисполнены, на уме держат думку свою: тот товар при нашем спешном отъезде задаром иметь.

Памятуя о наказе государя нашего: сыскать в Китае для царевой казны преславный камень — чистый лал, мы с большим старанием тот наказ желали выполнить. Купцы китайские каменьев-лалов казали много. И те каменья мелки и светом тусклы и негожи. Сыскался человек кровей латинских, тот человек скрытно поведал: есть-де камень-лал, сиянию солнца подобен, ценой тот лал дорог и у посла казны-де на то не хватит. Купцы родовиты Голландского царства тот лал купить не смогли: столь дорог. Молвили мы, что потребно лал принесть, дабы разглядеть его красоты и сияние. Лал, в ларчике скрытый, китайский купец доставил нам в воскресенье. Открыв дверцы ларца, увидели мы чудо: лал солнце-лазурный, со светлой каплей родниковой сходен и ростом велик. Такого лала на земле, окромя этого, не сыскать... Зачали мы с купцом вести торг долгий. Цену купец поставил восемь тысяч лан серебром. Бились мы в поте лица с купцом более двух недель, и для казны царской купили тот лал — изумруд великий и славный — за три тысячи лан. То доброе дело сотворили.

Богдыхановы посланцы в дерзости ругали нас, посла царского. Прислав подарки для государя русского, велели выйти во двор и пасть на колени, хоть лил дождь и грязь вокруг была, оттого многие стали коленями в грязь. Богдыхановы посланцы горделиво глядели на то позорище. Сочли мы это за предерзость, ниц не падали и колени в грязи не марали.

Богдыхановы посланцы кричали и грозились, и оттого наши люди, не желая и дальше сидеть взаперти, все на колени пали, мы же, посол царский, дабы не обронить чести русского царя, положили в грязь подушку бархатну и на ту подушку одно колено преклонили, приняв опись подарков богдыхановых.

Грамоты же великому государю богдыхан не послал, и колай молвил, что слово богдыханово: ждать с три и более недели. Указ и слово его непреклонны.

Богдыханов скорый посланец вести принес и радостны и горьки. Великий богдыхан велел русскому посольству собираться немедля к объезду. А листа великому государю отписываться-де не будет, и посла царского Ни-ко-ля за грубияна считает, и впредь для эдакого посла все ворота в Китайском царстве запрет наглухо...

Сборы наши коротки. Китайские вельможи отменно злобны, и гонят нас прочь со своей земли. Приехал важный посланец от китайского властелина и громкогласно молвил: «Коли вы в ночь не оставите города, вытолкаем вас силой, на то богдыханово слово дано. А товары ваши бросайте где хотите: телег, лошадей, верблюдов давать не велено...»

От таких подлых угроз товары наши богдыхановы родичи и иные его близкие люди ценою дешевой купили. К заходу солнца доставили посольству нашему сто телег, сто пятьдесят лошадей, сто верблюдов и быков. Из города нас выгнали.

Отслужили молебен дорожный. Сердцем воспрянули люди посольства, памятуя о долах, горах, городах и селениях Руси пресветлой. Нам же, послу царскому, горечи разъедают сердце пуще острого железа. Ради упрямства богдыхана и его злонравных советчиков дела государевы, кои потребно было с китайским владыкой уладить, по-прежнему в разрыве остались. Хитрости наши и старания многие оказались пустыми. Честь же народа русского и могущество Руси, слава господу, не уронили мы, и пусть властелин Китая и впредь памятует, что Руси коленопреклонной ему вовек не видеть. Истинно в мудрых книгах помечено: «Оглядись, кого гонишь, не пришлось бы перед гонимым не колени пасть».

А что прописано нами в сей книге о Китае и китайцах и прибавлено на вкладных листах, сгодится на долгие времена, ибо, взяв перо, поклялись мы перед иконою Спаса помечать виденное и слышанное дополнительно. И хотя со спесивой гордостью богдыхан китайский похваляется мужеством и славой, и что-де он на всей земле един царь, а все иные царьки малые, мы же, посол Русского государства, с помощью божией тайны многие прознали и в книгу положили. Не страшны Руси пресветлой гордость и угрозы богдыхана. Маньчжурский его трон стоит на горе, а гора-то огненна, а огонь-то раздувают китайцы, а китайцев-то тьма-тьмущая. Не сгорела бы та гора дотла. Зря богдыхан нашим, посла русского, терпением пренебрег, зря надувался и грозился; от грозы завсегда все врозь, а русские в кучу. Помечаем в книге накрепко, то и государю нашему сказывать будем: жить надобно с китайцами в мире, однако рубежи наши не уступать».

Гаснет лампада. В сумерках тени серы. Николай Лопухов, закрыв крышку тайной книги, озирается пугливо. Тихо... Спит царский посол. Отрок снимает с шеи повязку, в нее кутает бережно мудрую книгу. Открыв дорожный ларчик, книгу прячет. Ларчик кладет под голову. Сон далек... Николай Лопухов не закрывает глаз.

Чудеса Китайской страны плывут перед ним, как стая облаков на небе лучезарном. Отрок оглядывает старца: в нем заложен мудрости клад и трудолюбие беспредельное. Отрок тихо поднимается и, взяв свою шубу, ласково покрывает спящего старца. А сам, подойдя к оконцу, встречает утреннюю зарю в радости и гордости, не чувствуя усталости после ночного труда. Слышно ржание лошадей, крики верблюдов, людской гам. Караван собирается в далекий путь.

Степанидина застава

Плыл по Амуру белый туман. Окутал он черные воды, потонули в нем леса и горы. Слилось небо с землей, не видно ни луны, ни звезд.

Неспроста «богдыхановы глаза» так долго глядели на Албазин с другого берега Амура. Они тайно переплыли Амур и осенней ночью подожгли нивы албазинцев, угнали много скота. Немало казаков обнищало вконец. У Ярофея Сабурова покрылись виски снежной порошей.

Албазинская крепость притихла, спряталась в тумане. Стоял казак на дозорной башне. Спали албазинцы тревожно.

Не спал Ярофей Сабуров, не спала Степанида. Она поднялась с лежанки, волоча за рукав шубейку, подошла к оконцу:

— До утра долече, то туманы плывут по-над Амуром...

Степанида присела на лежанку. В горенке мрак, сырость, запах едучей смолы. Степанида вздохнула:

— Жонка казака Сидорки Столбова худое сказывала, говорит: посадские мужики-де от ясашных тунгусов слыхали: идет рать маньчжуров на Албазин, рать та многая, пешая и конная.

— Коль та рать придет, то не сломилась бы о рогатины — так смекаю!..

— Рать многая, Ярофеюшка, сказывают, воиста!..

Просыпался Албазин. Скрипели ворота, суетился народ.

Тревожные вести, будто пчелы, жалили нещадно албазинцев. Суматошно начинался день.

Немного миновало дней, к Албазину прискакали два маньчжурских конника. Они звали Ярофея выйти из крепости на холм. Ярофей с малой охраной казаков из крепости вышел. Конники сказали:

— За горой стоят три важных посланца великого богдыхана. Потребно им речи вести, и желают они видеть главного наместника крепости.

Сабуров, боясь лукавства и подвоха, на переговорные речи не поехал, послал пять казаков-доглядчиков под началом старшины Максима Юшкова. Казаки не вернулись.

Весть о приходе маньчжуров на Амур долетела до Нерчинского острога. Новый воевода, Алексей Морозов, боясь разгрома Албазинской крепости и похода маньчжуров на Нерчинск, послал в Китай для переговоров двух казаков. В Китае приняли их ласково и держали у себя недолго. Вернулись казаки в Нерчинск через три месяца. Головной начальник пограничной рати именем богдыхана требовал: немедля Албазинскую крепость снести, русским с Амура уйти.

— Собрана китайским богдыханом многая ратная сила, и посылает он ее, чтоб снести Албазинскую крепость и Нерчинский острог. Впереди той китайской рати идут воины Желтого знамени — то разбойные маньчжуры, за ними — черные монголы и даурцы.

«...Мне, холопу твоему, оборонять твои, великого государя, остроги малой силой невозможно. Промышленные люди и казаки Нерчинского острога самопалов добрых не имеют, а от прежнего воеводы в казне ружейной самопалы остались худые, ржавые, с бою негодные. А ружейных мастеров в остроге нет, окромя Куземки Федорова, да и тот дряхл и слеп и к тому ружейному ремеслу не пригоден».

Не дожидаясь ответной царской грамоты, воевода решил отвести удар маньчжуров, пошел на уступки и велел острожки, которые зимой были поставлены на реке Зее, сжечь, а казакам уйти к албазинцам. Богдыхан посчитал это малой данью, и зима прошла без войны.

По-прежнему Албазин стоял на Амуре крепко. Жили албазинцы вольно, Нерчинскому острогу не подчинялись и подарков повинных не посылали. Нерчинский воевода решил сам поехать в Албазин, чтоб непокорных казаков подвести под свою крепкую руку.

Приехал воевода. Собрал казачий круг, заговорил гордо, требовал от албазинцев покорности и выдачи соболиной казны сполна. Ярофея Сабурова воевода не повстречал: он уплыл на пяти дощаниках с албазинцами в малый ратный поход вниз по Амуру для проведывания земель и сбора ясака.

Албазинцы казны воеводе не дали, попрекали его обидами прежнего воеводы, жаловались на тяжести ратного житья. Тогда воевода вытащил из кармана шубы царскую милостивую грамоту, читал громогласно и внятно.

Албазинцы от радости клялись за Албазин биться посмерть и стоять твердой ногой на Амур-реке.

А когда воевода сказал, что привез албазинским казакам царское жалованье в пятьсот рублей серебром, казаки всполошились.

— Отчего пятьсот?! Царь послал нам две тысячи!..

Воевода от соболиной казны отказался, хотел из Албазина уехать, но казаки его не пускали.

У купцов албазинских занял пятьсот рублей, роздал их албазинцам, а вторую тысячу поклялся прислать с гонцами.

Воевода уехал сердитый и обиженный. Албазинцы соболиной казны ему не выдали, власти его сполна не признали. По пути воевода повстречал ясашных эвенков, говорил им:

— В острог Албазин отныне не ходите и ясак им не давайте. Несите в Нерчинск. Казаки в Албазине живут воровские.

В походе с Ярофеем Сабуровым приключилась беда. На повороте реки дощаники Ярофея врезались в большой маньчжурский флот. Суда маньчжуров плотно окружили дощаники Ярофея, прибили их к крутому мысу и стали на якорях, загородив путь.

Скоро подплыла большая остроносая лодка; начальник в синем долгополом халате, с мечом на поясе. Толмач его кричал:

— Какие вы есть люди? Зачем по чужой воде лодки гоняете? И кто с вами главный боярин?

— Плывем для промысла. В вожаках имеем Гришку Лотошникова. Начальник-маньчжур не подозревал, что говорит с Ярофеем Сабуровым, о храбрости и суровости которого знал давно. Он звал русского вожака на переговоры. Ярофей, узнав в начальнике маньчжура, на эти званые речи не пошел, а послал старшину Гришку Лотошникова и пять казаков.

Прошли ночь и день, посланцы Сабурова не вернулись.

Снова подплыла остроносая лодка начальника-маньчжура, а в ней толмачи. Они наперебой кричали:

— Люди ваши на пытках не устояли, тайны выдали.

— Воры вы и грабители! На чужой земле бегаете хуже волков!

Толмачи показали дорогие подарки, похвалялись ими и подбивали казаков бросить Русь и идти на службу к богдыхану.

Толмачи старательно показывали, разложив на борту лодки: сапоги, сукна, камки и многое другое. Толмачи говорили:

— Получите вы, казаки, награды и почести большие.

Прельстились этими речами только три казака, остальные отказались. Маньчжуры сердились. Подплыли еще две большие лодки с воинами, они грозились, ругались и тут же для острастки потопили один сабуровский дощаник. Сидевшие на нем казаки едва спаслись.

Ночью Сабуров и сорок ближних его казаков тайно пали в воду, поплыли к берегу, вылезли на песчаный яр и разбежались по лесу. Маньчжуры бросились в погоню. Многих казаков в лесах поймали и перебили. Сабуров с большими мучениями с девятью казаками едва добрался до Албазина.

Сабуров понял: богдыхан ведет большую армию, и Албазину при его малолюдстве и при малом числе пушек не устоять. Клял Сабуров албазинцев за их грубости и обиды, которые они сделали новому нерчинскому воеводе.

Тут же Сабуров снарядил в Нерчинск скорого гонца, позвал албазинских грамотеев — попа Гаврилу да сына посадского купца Зыкова. Две ночи строчили грамотеи малый лист воеводе. Послушав написанное, Ярофей качал головой:

— Писание ваше нескладно. Надобно, чтоб воевода уразумел твердо, какие угрозы пали на русские рубежи на Амуре, какая потребна скорая подмога.

Сабуров говорил, а сын посадского купца писал:

«...А богдыхан с Амура-реки удумал русских беспременно согнать. Крепость Албазин, что трудами нашими возведена, сжечь, нас же, казаков, порубить, потопить, повывести... Рать идет многая, и пешая, и конная, и корабельная. Ведут ее маньчжуры. Против такой рати при нашем малолюдстве без свинца и пороху не устоять. Побьют нас маньчжуры, с наших амурских рубежей сгонят.

Обиды, батюшка воевода, которые причинили тебе албазинские казаки в горячке и во хмелю, позабудь. Шли скорую ратную подмогу, особливо снасть огневую: пушки, самопалы, порох да свинец...»

Богдыхановы советники готовили скорый поход на Амур.

В начале лета прибыл в Албазин из Китая Гришка Лотошников с казаками. Маньчжуры возили его в город Наун, отпустили, вручив богдыханов лист. Богдыхан грозил снести Албазин и Нерчинск, требовал Албазин сдать без крови, получить у него милость и жалованье.

Албазинцы горячились, слушая грамоту богдыхана:

— Писание то обманное! Мы ему не верим! Волен один бог да Русь великая. Ей послужим!

— Албазинскую соболиную казну не бросим. Сколь пороху хватит, стоять будем!

— Крепость наша кровная, ее не оставим посмерть!

Не прошло и месяца, возле посадских лугов нашли убитого стрелой албазинца. Стрелу осмотрели, была она маньчжурского изделия. Наутро подобрали еще трех сраженных албазинцев. Прибежали перепуганные эвенки, сказали Сабурову, что видели вражескую рать. Идут воины с пиками — то рать головная, именуемая «Первые сто пик непобедимых маньчжур». За ней движется множество воинов.

О походе маньчжуров и даурцев на Амур царь узнал поздно: из далеких сибирских острогов до Москвы скорым ходом шли гонцы полгода и больше. До Тобольска они добирались с большими мучениями. Часто в пути подстерегали их напасти: обижали немирные кочевники, нападал лютый зверь и жизни лишались, заблудившись в таежных дебрях.

По сибирским крепостям и острогам собирали воеводы войско, чтобы направить его на подмогу Албазину и тем отстоять русские рубежи на востоке.

Собирали неторопливо. Многие прослышали о вольности албазинцев, обида нерчинского воеводы была тому причиной.

Сабуровские лазутчики ежедневно приносили вести одна другой страшнее. Лазутчик Стрешнев пробился по болотам и камышам к самому стану головной рати — «Сто пик непобедимых маньчжур». Вернулся и говорил Сабурову:

— Рать идет на Албазин премногая. Словно саранча облепила берег Амура. Конники едут скопом, пешие идут косяками по сто воинов, корабли малые плывут по девять в ряд, большие гусем, один за другим.

— Пушки на корабли поставлены, и все велики, малых не видел.

— Запасы велики. Окромя воинов, едут китайские работные люди: мосты возводят, корабли тянут, многие на плечах несут ношу. Маньчжуры-доглядчики подгоняют их палками да пиками.

У Сабурова в Албазине воинов, в бою славных, осталось две сотни, посадских же, пашенных крестьян и иного приблудного люда — четыре сотни. Пороху, свинцу, топоров, пил так мало, что каждому воину не хватало.

В полдень, оглядывая зорко окрестности, сторожевой казак увидел первых маньчжурских конников. Десять конников в синих халатах, с пиками и луками выехали на холм. Один из них долго глядел на Албазин в длинную трубу. Не успел дозорный казак ударить тревогу, вражеские конники, повернув лошадей, ускакали обратно.

С востока посерело небо. Тайгу окутала желтая туча пыли, ветер нес пыль к Амуру. Желтая муть густела, приближалась; пахнуло горьким дымом, конским потом, послышался топот, гул, лязг. Прикладывая ладонь к глазам, вглядывался Сабуров в пыльную муть. Близко послышался топот. Маньчжурские конники взлетели на гору. Ровный частокол пик, словно острый камыш, вырос на горе, ветер колыхал желтое знамя, лошади били копытами по рыхлому песку.

На Амуре из-за острова показались малые лодки, за ними — большие ратные корабли. Сабуров спустился с шатровой башни, поднял казаков, наказал строго нести караулы, забить наглухо ворота. Отобрал шесть казаков, через подлазы послал на крепостные стены, чтоб бежали к посадским избам, овины с соломой казаков Зазнамовых подожгли, избы, церковь, кабак и иные строения облили б смолой и тоже подожгли.

Загудел албазинский колокол. Пламя рванулось к небу, бурый дым затмил окрестности. Амур побагровел, красные всплески полыхали над водной гладью, метались от берега к берегу. Катилась по траве огненная волна, катилась к лесу, оставив за собой серый пепел да черные угли... Избы корчились в огне, трещали, церковь уподобилась огромной горящей свече, пламя и дым взвивались в поднебесье. И когда церковь рухнула, взлетела туча искр и пала на Амур. Албазинцы крестились.

Головная рать маньчжуров подойти в тот день к крепости не могла. Им казалось: албазинцы подожгли и посадские строения и крепость.

...Ночь светлела. На заре Сабуров сходил к пушкарям, самопальщикам, тайным доглядчикам. Просунув голову в черную щель подлаза, кричал:

— Эй, Ярофей, вдарим, аж небеса с овчинку ворогам померещатся!..

— Самопальщики! Зазря огнем не балуйтесь! Бейте, чтоб насмерть!

У восточных подлазов в глубоких ямах варили смольщики осадную смолу; тут же жонки скручивали из соломы тугие пучки, их смолили и складывали в кучу, чтоб в осаде могли казаки, запалив, бросать те пучки, отбиваясь от врага огнем.

— То, Ярофей, гостинцы малые, чтоб не сетовали на жонок! — отвечала Степанида.

День прошел. Богдыхановы войска разбились лагерем, воины осматривались. Когда рассеялся дым, немало удивились, увидев крепость. Крепость стояла серым утесом: огромная, грозная, глухая... Сабуров ночью успел снарядить и вновь послать в Нерчинск гонцов, чтоб рассказали о беде и просили подмогу.

Солнце бросило первый легкий луч, мелькнуло розовыми пятнами на башнях крепостной стены. Дозорный казак дал знак: к крепостным воротам через вал шел русский казак. Ярофей признал в нем албазинца. Маньчжуры взяли в плен его еще прошлым летом. Казака впустили в крепость через потайной лаз. Казак желтолицый, измученный, молча вынул из-за пазухи узкую трубку и подал ее Сабурову. Это был второй богдыханов лист, лист грозный, писанный на трех языках: маньчжурском, китайском и русском. Китайский богдыхан, именуя Ярофея Сабурова Яло-фэем и албазинским наместником, повелевал кровь не проливать, Амур-реку очистить тихо и никогда на те рубежи ногой не ступать. Обещал богдыхан и почести, и награды, и милости... »Если же Яло-фэй, — писалось в листе, — станет поперек воли и начнет бой, воины богдыхановы крепость сожгут, людей побьют и Яло-фэя утопят в Амуре».

Посланец рассказал о силах войска, собранного по велению богдыхана со многих мест. Ярофею Сабурову он говорил:

— Идет рать воистая и на кораблях, и скорою ступью на конях, и пешим ходом. Намеревается богдыханов воевода, маньчжур злонравный, Албазин снести и тем выполнить волю властелина Китайского царства.

— А многая ли та рать корабельная, и пешая, и конная?

— Плывут на ста кораблях, по пятьдесят воинов на корабль, да конников больше тысячи, да пеших несчетно много. Пушек долгомерных с ними восемь да малых десять. Окромя того, идет тысяча работных людей; они укрепления делают, рвы роют, корабли бечевой тянут.

Богдыханово войско в десять раз превышало силы албазинцев. Маньчжуры привезли пушки, сработанные иезуитами, с ядрами в пятнадцать и двадцать фунтов. Однако воины шли с луками, пиками и даже ножами, огневые пищали имели лишь маньчжурские, и то не все.

Небо очистилось, сияло молочной белизной. Палило солнце.

Маньчжурские корабли подплыли к Албазину, стали на якоря, воины вышли на берег, мылись и купались. К вечеру ударили из всех пушек враз. Наперебой корабельные пушки били пять дней. Во многих местах толстые бревна крепости и насыпи рухнули, были повреждены дозорная башня и амбар.

Сабуров с кучкой храбрых казаков метался по крепостным башням. Обрубали бревна, ставили подпоры, окапывали, настораживали. Сабуров, потный, почерневший от земли, горячился:

— Храните, казаки, припасы огневые. Не иначе, к вечеру пойдет пехота приступом.

Грязные, окровавленные албазинцы отвечали с шатровых помостов, из бойниц и подлазов:

Из подземных камор, ям, лазов выбегали жонки. Сабуров махал жилистой рукой:

— Надобно, жонки, собирать каменья! Крутить из соломы огневые снопы!.. Порох и свинец на исходе!

Утром маньчжуры ударили из пушек, забросали албазинцев игольчатым дождем стрел. Казаки понесли потери. Наскоро вырыли могилу, павших схоронили по-христиански.

Начальник Желтого знамени, видя замешательство в крепости и малый отбой, приказал пустить из пищали камень, а с ним лист, писанный по-маньчжурски. Требовал крепость сдать без боя, похвалялся своей ратной силой и запасами, смеялся над Сабуровым, обзывая его куцым зайцем. Албазинцам, которые сдадутся на милость богдыхана, обещал подарки дорогие: платья атласные, кафтаны китайского шелка, сапоги узорчатые и многое иное. Когда поп Гаврила читал эту грамоту, казаки язвили:

— Позабыл богдыхан самые дорогие подарочки поименовать: петельку шелкову да топорик казнителя!

На те богдыхановы подарки да льстивые обещания не поддался ни один албазинец. Но среди людишек посадских сыскался лиходей, служака купца. Ночью, таясь, как воришка, через потайной лаз убежал со своей жонкой во вражеский стан.

Наутро Сабуров с шатровой башни кричал, чтобы слышали все албазинцы:

— А беглецов, изменников, поймав, не убьем, а на огне пожжем, чтоб ту измену из них выжечь начисто!..

Начальник Желтого знамени, не дождав ответа от Сабурова, решил атаковать крепость. Воины его кинулись на приступ, но понесли потери и отошли. Вновь ударили пушки, взвились стрелы железные, огневые, травленные змеином ядом. Албазинские жонки с малолетками бегали по крепостной площади, хоронясь и пригибаясь, забрасывали песком ядовитые и огневые стрелы.

Сабуров оглядел дали с дозорной башни: всюду богдыханова рать, не видно ей конца. Сокрушенно думал он: «Убывают запасы огневые. Воинов мало, потери столь велики. Пало много храбрых казаков, старых бывальцев, ратных товарищей».

Сабуров сошел с башни, скрылся в подлазе, сел на песок, голову зажал шершавыми ладонями. Сидел долго. Над ним — небо одето синевой, частые звезды перемигиваются, плывет лениво луна, желтым глазом оглядывая землю... Жгли маньчжурские ратники костры, ржали кони, людской гам эхом несся по Амуру.

В ту ночь и созрели у Сабурова хитрые и страшные помыслы. Решил он спасти людей от неминуемой погибели. Прикидывая так: «Были бы живы люди, а крепость воздвигнуть снова можно...»

Ночью албазинцы крепость подожгли и бежали через потайные подлазы и подкопы.

Взглянул Сабуров на крепость с горы. Стояла она одиноко, сиротливо, дымились подпаленные башни...

Жаль стало Сабурову строение, скрипнул зубами, гордо сказал:

— Пусть казаки пораненные, хворые да жонки с младенцами тайгой идут через хребты на Нерчинск. Остальные ратные люди пусть сойдут в долину.

Набралось около трех сотен казаков и людей посадских. С ними ночью лесами, буреломами, болотами обошел Сабуров вражеский стан, чтоб кинуться на головную рать маньчжуров с обходной стороны и сбросить ее в Амур с крутого берега.

В тот поход Ярофей Степаниду не взял. Сколь жонка ни упрашивала, Ярофей отвечал:

— Негоже жонкам идти в открытый кровный бой...

На том Степанида не успокоилась. Едва скрылся Ярофей с албазинцами, она собрала казачьих жонок в круг.

— Жонки! Наши мужи, голов своих не жалея, идут в неравный бой, а мы, в трусости мышам подобны, бежим?

— Какая от баб подмога? — перебила Степаниду старая жонка Силантьиха.

— Подмога велика. Смекаю, жонки: хоронясь лесом, обойдем крепость, выйдем с горы, распустив знамя по ветру. От того вороги сполошатся и силу ратную на нас поведут.

— Ой, Степанида, от того бабьего похода, окромя срамоты, иного не будет.

— Бою не бывать, тому порука лес, в лесу, жонки, схоронимся. Ярофей с казаками упрямцев сломит: ударит сбоку. Мы же сотворим лукавство и отвод глаз.

Жонки Степаниду охаяли. Но она не унималась, собрала в тот бабий поход двадцать пять жонок. Остальные не пошли.

Ночью налетела буря, полил проливной дождь. С гор ринулись мутные потоки, разлились речки, забили горные ручьи.

Жонки дошли до горы, где стояла крепость. Удивились: крепость темнела утесом. Огонь не спалил ее, охранил дождь. Оттого маньчжурские начальники и не поняли хитрости Сабурова, послали в крепость посланцев с угрозой: «Коль без боя не сдадитесь, быть вам огнем спаленными, саблями порубленными».

Посланцы вернулись, не войдя в крепость. Начальник Желтого знамени, зная, что запасы огневые в его войске заметно поубавились, приказал перестать бить из пушек.

Решил идти на крепость полной силой: пешей и конной.

Весь день богдыханова рать готовилась к осаде. Жонки вышли на гору, подняли знамена. Маньчжурские воины удивились, откуда взялись русские, и пошли на приступ той горы.

Стемнело, почернели леса, притих Амур. В это время ударил Сабуров; внезапный налет переполошил войска маньчжурского стана. Им почудилось: напала несметная сила русских с двух сторон. В том ночном бою маньчжуров и даурцев немало полегло, немало утонуло их и в черных водах Амура. Пало много и лихих албазинцев. Бегством спаслась с Сабуровым малая кучка: шестьдесят казаков да девять жонок. После того боя Ярофей Сабуров окривел; выбил ему даурский лучник левый глаз. Повязав кровавое дупло тряпицей, Ярофей сердито говорил казакам:

— Божьей милостью руки целы. Глаз же мой богдыхану пожива малая... Я его подлое воинство и единым глазом вижу...

Гору же, где Степанида с храбрыми жонками обманула маньчжурских военных начальников и отвела рать, назвали казаки Степанидиной заставой.

Крепость Албазин богдыханово войско снесло начисто и отступило. Албазинцы, дойдя до реки Шилки, повстречали русскую рать в триста пятьдесят самопалов, с пушками и огневыми запасами. Шла рать под началом Афанасия Байдонова из Нерчинска на подмогу албазинцам. Опоздала та подмога на один день.

Афанасий Байдонов упрекал Сабурова: крепость он бросил напрасно. Идет к Албазину еще рать русская в пятьсот самопалов, с пушками долгомерными, богата и свинцом и порохом. И решили казаки вернуться, из Албазина непрошенных гостей выгнать и на рубежах снова закрепиться.

Афанасий Байдонов послал доглядчиков, чтоб узнали все о неприятеле и его замыслах. Доглядчики вернулись, не отыскав даже следа неприятеля. О крепости доглядчики говорили:

— А крепости той на свете не стало... Лежат уголья черные да пепел.

Вернулись к Албазину русские и вправду нашли не крепость, а развалины торчащие, дым да угли. Маньчжуры сожгли крепость. Запасы еды, что спрятали албазинцы и потаенных ямах, отыскали и разграбили. Остался лишь хлеб на дальних полях: неприятель эти нивы сжечь не успел.

Поставив караул и дозоры, Афанасий Байдонов послал половину людей, чтобы старательно сбирали с полей хлеб, а другая начала воздвигать новый Албазин. Афанасий Байдонов — прославленный русский мастер по строению крепостей. Новый Албазин он начал строить искусно, чтоб неприступен был ни с поля, ни с Амура.

К поздней осени на албазинском пепелище выросла новая могучая крепость. А внутри нее — ратные и хозяйские клети, подлазы, ямы и иные необходимые строения и военные хитрости.

Санной дорогой прибыл в Албазин нерчинский воевода Алексей Морозов, читал вторую грамоту царскую о милостях и наградах албазинцам. Стыдил воевода албазинцев за прошлые грехи, но жалованье выдал сполна. Сабуров то царское жалованье не взял, сказал казакам, чтобы они воеводе сказали: «Было у Ярофея два глаза, остался один; было два властителя: господь на небе да царь на земле, остался же один бог...»

Воевода речи Ярофея посчитал за бунтарские, однако расправиться с ним боялся. Казаки сабуровские ходили насупившись, жаловались на тяжелое житье.

Им казалось, что и теперь воевода жалованье выдал не все, много утаил. Старый албазинец Соболиный Дядька стучал о землю костылем, подстрекал казаков острым словом:

— Казаки, жалованье царское столь мало оттого, что воевода нерчинским казакам отдал серебро, албазинцам дарованное.

Прослышав о тех речах, воевода ускакал, наказав Афанасию Байдонову поставить Ярофея Сабурова под строгий присмотр, о подлых же своевольствах албазинцев доносить тайной грамотой.

Полюбился Афанасию Байдонову Ярофей. Увидел он в храбром казацком атамане и ум зрелый и воинскую смекалку. Афанасий Байдонов говорил казакам:

— Ярофей в ратном деле бывалый, атаман смелый. Руси муж достойный... И Ярофею пришелся по сердцу Афанасий Байдонов — мудрый управитель,

большой мастер в крепостном строении, воин смелый и твердый. С той поры повелось в вольном Албазине так: управителями крепости стали Афанасий Байдонов и Ярофей Сабуров.

Скоро вокруг нового Албазина вырос посадский выселок. Ставили заново посадские люди — пашенные крестьяне, лесные промышленники-звероловы и иной пришлый люд — избы вдоль горы, нареченной «Степанидина застава».

Снова по Амуру-реке летели птицей вести о возвращении русских, о крепости их неприступной, о силе, которую не переломит никакая сила.

Возвращение посла

От китайского города Тунг путь через Наун монгольскими степями шел на Нерчинск. Путь далек. Первые заморозки в степи со снежной порошей — худая примета. Спафарий омрачился, оглядев лошадей, верблюдов, быков, оставленных им для сбережения и подкормки. Богдыханские досмотрщики скот посольства извели: от бескормицы и плохого досмотра более половины лошадей и верблюдов пало. Оставшиеся худы и тощи, едва держались на ногах.

Люди посольства и боярские дети роптали, идти в степь страшились, грозились Спафария покалечить, обвиняя его в измене и коварстве.

Ночью в походную юрту Спафария пришел беглый казачишка Степка Мыльник, проживал он в Китайшине давно и повадки китайских вельмож знал. Степка Мыльник, озираясь воровски, сказал послу:

— Скот посольства богдыхановы люди уморили. Китайские купцы похвалялись: «В степь русские пешими не пойдут, оттого нам за скот дадут серебро и подарков много...»

Степка Мыльник поучал Спафария брать верблюдов, быков и лошадей у китайских купцов с первого слова, любой ценой, то выгоднее и надежнее. «Ежели, — говорил он, — китайские купцы уйдут и позовешь в другой раз, цену набавят вдвое, позовешь в третий — втрое».

Но скоро Спафарий узнал другое: наместник города Тунг нарочито задерживает посольство; он нетерпеливо ждет приезда богдыхановых людей, боиться, что русские свяжутся с кочующими по степям эвенками, а потому расставил вокруг посольства караулы и дозоры.

Подле города Тунг посольство стояло неделю. Дули свирепые ветры, наметая сугробы снега и песка. Напрасно Спафарий торопил наместника городка, просил доставить посольству скот и провожатых. Тот ласково косил глаза, говорил отменно льстиво:

— Зря посол торопится, не бывало, чтоб великий богдыхан отпускал гостей без подарков...

— Подарков не жду... Надобно до лютых морозов миновать степи.

— Великий богдыхан в обиде на русского посла за его упрямство и неуступчивость. Ежели посол не дождется подарков, богдыханово слово убьет посла, беда настигнет повсюду...

Люди наместника доставляли посольству скверную еду, дров же для костров не давали. Спафарий и его люди, ожидая отъезда, томились в походных юртах, дрогли от мороза.

Ветры по степям бушевали, выли, взметая столбы песка и снега. Чаще и чаще нависали над землей мутные тучи, вместо хлопьев снега падал резучий ледяной дождь. И тогда люди посольства, закрывая лицо руками, убегали в юрты и страшились выходить из них. Перед черной далью степей, где завывали и бесновались вихри, посольство стояло как перед могилой. Оставшийся скот падал. Многие люди заболевали. Спафарий сидел в дорожной юрте, кутался в долгополую шубу. Юрта дрожала, скрипели шесты, сдернув полог двери, врывался ветер, гасла лампада, и Николка Лопухов долго добывал огонь, чтоб запалить фитиль.

Неделя прошла в муках и тревогах. Буря внезапно стихла; выйдя из юрт, русские не узнали окрестностей: выпал глубокий снег. Прошло еще три дня. По первоснежью прибыли богдыхановы люди.

В юрту посла пришли важные посланцы китайского властителя.

Спафарий и ближние люди посольства приняли богдыханова посланца с честью, зажгли свечи, усадили возле походного столика. Асканья-амбань глядел кичливо и важно. Откинув на грудь полу шелкового халата, вынул бамбуковую трубку с китайской резьбой и синими расцветками. Китайцы упали на колени, русские склонились. Асканья-амбань открыл футляр и развернул узкий листок прозрачной бумаги. Это была грамота богдыхана царю Руси и при ней синий листок — опись подарков.

Иезуит-переводчик пересказал слова асканьи-амбаня.

— Мудра пословица: «Не хвались рублем, пока не положил в карман»...

Иезуит переводчик не сумел передать сказанного Спафарием. Асканья-амбань подал переводчику грамоту богдыхана, повелительно махнув рукой. Переводчик читал громко на латинском языке:

— «Русский белый царь, владеющий неведомым концом земли, с древнейших времен, склонившись до земли, падая в покорности к ноге великого богдыхана, прислал ближнего сановника Ни-ко-ля, а с ним дань покорную, то похвально...»

Спафарий не стерпел поруганий, взметнул глазами, ответил грубо:

— Дани покорной не привозил, то ложь!.. Вручил подарки великого царя Руси, а Русь премного больше Серединного царства!..

Асканья-амбань взглянул на Спафария, сжал губы, скользнула по лицу лукавая усмешка; он глухо спросил переводчика:

Иезуит перевел слова Спафария. Асканья-амбань вскипел, стал грозить и браниться:

— Упрямого коня хозяин, скрутив веревкой, учит плетью!.. Надобно послу пасть на колени и принять богдыхановы подарки!..

— С таким позором принимает подарки побежденный!.. Русский же государь могуч и завсегда победитель; нас, его посла, он казнит за подлое унижение, — ответил Спафарий.

Асканья-амбань потребовал от Спафария вернуть роспись на подарки. Спафарий сказал:

— Обещанное, но не данное, подобно тени, пропадающей в полдень, оттого бесплодную роспись, врученную без подарков, своею рукой порву.

— Пусть ждет упрямый конь узды... Пусть посольство стоит, пока доеду до великого богдыхана и спрошу его...

Не прошло и трех дней, китайцы сменили гнев не милость, учтиво обходились с послом и его людьми. Посылали еду: рис, мясо, плоды, вино. К удивлению Спафария, китайские купцы привели много лошадей, верблюдов, быков, доставили телеги крытые и для поклажи.

Спафарий покупал присланное спешно, помня о советах Степки Мыльника. Вскоре прибыл и асканья-амбань, с ним дядя богдыхана и два иезуита.

Льстя и унижаясь, асканья-амбань велел принести в юрту посла богдыхановы подарки. Носильщики положили несколько желтых мешков. Асканья-амбань учтиво сказал:

— Воду из реки не вычерпать, такова и милость превеликого богдыхана. Жаль: посол порвал роспись, он увидел бы — задержка произошла оттого, чтоб удвоить подарки!..

Асканья-амбань лгал. Спафарий роспись сохранил, сличив, убедился, насколько тонко коварство людей богдыханова двора, подарки не удвоились, а втрое уменьшились. Сам Спафарий понес большие убытки: он получил отдарков в пять раз меньше, чем поднес подарков. В больших убытках остались все люди посольства.

Русскому царю богдыхан дарил четыреста лан серебра, десять кусков атласа, пятьдесят кусков шелка, три барсовые шкуры, три тигровые шкуры да шесть морского котика, двадцать корзин чая.

Иезуит передал Спафарию, такие скудные подарки дает богдыхан не из-за обиды, а потому, что посчитал русского царя владыкой малым, он-де не в силах обуздать разбойных казаков на Амуре.

Спафарию дали шестьдесят лан серебром, три куска атласа, двадцать лошадей, десять верблюдов и халат шелкового китайского шитья.

Но скоро асканья-амбань передумал, подарки показались ему слишком щедрыми. Серебра решил не давать. Царю русскому подарили резное седло, тридцать кусков шелку, одну чайную посудину, искусно вылитую из серебра, двенадцать корзин чая, шкуру барса, десять малых шкур. Спафарию — соломенную шляпу с кистью, поясок с серебряной пряжкой, сапоги и чулки, лошадь и седло, три куска атласа, пять корзин чая и китайский халат. Людям же посольства, которых поименовали в росписи китайцы: Кус-чен-кинь — Константину, Цзы-чжо-доли — Федору, Сафа — Савве, Ифань — Ивану, Ва-джи-ли.

— Василию, Ни-кифа-ли — Никифору и всем остальным — по пяти кусков китайки, по лошади с седлом, по две шкуры морского котика и по две корзины чая.

Спафарий и люди посольства скрыли досаду: хотелось им без замедления оставить городок и ехать в Нерчинск, пока стояла в степи тихая погода.

Спафарий пытался встретиться с иезуитами, они того же хотели и сами, но богдыхановы доглядчики следили зорко. Перед отходом каравана в путь в юрту Спафария, тревожно озираясь, вошел иезуит, в нем признал посол Фердинанда Вербиста. Вербист торопливо сказал:

— Надо немедля посольству уходить... Богдыхан в смятении, побита его рать албазинцами на Амуре. Богдыхан боится русских, однако местью преисполнен.

Фердинанд Вербист передал Спафарию тайком свиток: карту Китайской земли.

Спафарий понял, отчего смилостивился асканья-амбань, стал ласков, вежлив и льстив. Сила Албазинской крепости подломила заносчивость богдыхана и его ближних, сбила дурную спесь с надутых маньчжуров богдыханова двора. Понял посол и другое: скупые подарки посылает богдыхан, а грамоту русскому царю не дал — то дурная примета. Спафарий записал в свой дорожный дневник:

«А государю поведать надобно: богдыхан и его бояре безумно коварны... Русь же считают землей малой, а государя русского почитают за князька, подобно тунгусскому или мунгальскому».

...Караван двинулся в степь. Асканья-амбань послал сто воинов сопровождать посольство. До китайского города Науна караван дошел в шесть недель; минуя Нерчинск, посольство двигалось на Селенгинский острог. И здесь зимние стужи и дорожные непогоды заставили Спафария зазимовать.

Зимние ночи длинны, и в каморке посла не гасла лампада. Посол старательно вносил в книгу путевые записи. Николка Лопухов трудолюбиво помогал послу, став его правой рукой. Никифор Венюков и другие люди посольства, в писцовых делах сведущие, таили злобу и пылали завистью к отроку. Бранили посла за то, что он отверг их старания и свои тайные писания прячет от них, словно от воров.

Никифор Венюков строчил царю доносные грамотки, в них чернил посла, обвинял в измене и пособничестве богдыхану. О дорожных злоключениях и потерях, что терпело посольство, Никифор Венюков писал: мол, творились они по злому умыслу посла, мужа иноземного и оттого сурового и гордого к русским людям в утеху маньчжурам. В пути умирало много людей и несчастья приключались каждый день.

Первый донос на посла Никифор Венюков подал воеводе Селенгинского острога. В доносе Никифор Венюков писал: «Посол, именем Николай Спафарий, государеву службу нес плохо, он завязал в Китайщине тайные дела и впал в измену и коварство. За ту измену богдыхановы люди щедро одарили посла, и те подарки везет посол при себе».

Воевода не посмел обижать царского посла, но при надежном человеке отправил доносную грамоту енисейскому воеводе.

Из Селенгинского острога посольство отплыло следом за уходящими льдами.

Миновали Байкал в тихую погоду. Быстро плыли по Ангаре к Енисею. Енисейский воевода посла встретил сурово, сделал наглый обыск:

потаенные товары искал всюду, щупал самолично карманы посла, рылся за пазухой. Китайские подарки воевода отобрал, посла посадил под строгий караул, а в Москву послал гонца с росписью на китайские подарки и с доносной грамотой.

А посол по-прежнему неутомимо трудился над писанием. Дорожные пометы от Москвы до Пекина старательно нанес на карту; изобразил и реки, и горы, и степи, и леса, и городки. Пометив реку Амур, поставил на левом берегу Албазинскую крепость, а сбоку написал: «Сей восточный рубеж Руси, повоеванный вольными казаками. Его надобно хранить строго, ибо земли всюду богатые, просторные, а народы, кочующие окрест, к китайцам мало склонны, обиды китайских ханов им надолго памятны...»

Свои драгоценные записи хранил посол в изголовье; походный ларчик отобрал воевода. А еще бережней хранил посол описание Китайского царства. Листы, мелко исписанные, ловко прятал, куда доведется: в сапог, в полу кафтана, а иногда листы клал на голое тело и поверх повязывал тряпицей, будто больное место лечил.

В заключении опальный посол томился три месяца. В январе 1678 года, по указу царя, при строгом надзоре прибыл посол в Москву. На дальнее путешествие в неведомое Серединное царство потратил три года. От дорожных мучений, неудач и доносов голова посла побелела, он сгорбился, похудел.

Подозрительно встретил царский двор посла. Спафарий не узнал Москву, горько досадовал на свою судьбу. Царь Алексей Михайлович умер. Боярина Матвеева — помощника и любимца царя — придворные завистники очернили, опозорили. Слепые поборники старины кричали и поносили боярина Матвеева: он-де противник заветов наших отцов и праотцев, учредитель бесовского позорища — комедийной хоромины, он, подстрекатель лукавый и злонравный, наушничал царю на бояр достойных и тем обрушивал на них гнев царя, несчастья и беды. Боярина Матвеева, покровителя и поощрителя всех дел Спафария, царь Федор выгнал с позором. Боярин томился в ссылке в Пустозерском остроге на берегу Ледовитого океана. Другие приближенные царя и боярина Матвеева тоже очутились в опале: кто гнил в тюрьме, кто в монастырской келье, кто сложил голову на плахе.

Дорогие одежды, серебряные чаши, расписная утварь и все богатство Спафария, которые, отъезжая в Китай, отдал он под присмотр боярину Матвееву, разорили недруги боярина. Посол не отыскал и малой части своего добра. Даже енотовая шуба, даренная Спафарию царем Алексеем Михайловичем за прилежание к книжным трудам, пришлась по плечу одному из близких бояр царского двора.

Спафарий, одинокий, старый и нищий, скитался по монастырским обителям и слободам, кормился добрым подаянием. При царском дворе никто не оценил великих заслуг ученого трудолюбца, бесстрашного путешественника и бескорыстного посла. Короткие пути в Китай, вести о неизвестном Серединном царстве и его обитателях и те писания Спафария, в которые он вложил много труда и бессонных ночей, за которые вынес безмерные тяготы и мучения, никому оказались не нужными.

Междоусобица и плутни вокруг престола затмили все государственные дела. А тем временем Никифор Венюков настрочил доносный лист царю на Спафария. Вдобавок к доносу, поданному селенгинскому воеводе, Никифор Венюков возвел клевету на посла, обвинив его в самой тяжкой измене и предательстве. В доносе написано было, что-де посол, подлый лукавец, склонил за подарки да подачки на свою руку отрока Николку Лопухова. И этот-де Николка Лопухов все тайны знает, но уподобился рыбе: упрямо молчит.

И прежде чем допросить Спафария, схватили Николку Лопухова. В пытошной его пытали и мучили. Николка хранил честь посла, на пытках стоял твердо и, лишь когда вздернули его крюком под ребро сознался:

Николай Спафарий был немедленно разыскан, схвачен и предстал перед царским двором.

Царь Федор с ближними советниками — боярами Милославскими да Трубецкими — строго допрашивал посла. Заставили они его дать перед иконой богородицы кровную клятву и целовать святой крест трижды, чтобы заставить посла говорить чистую правду.

После клятвы и молебна привели посла к каменной стене, палач смерил рост посла черным шнуром, мерку наложил на стену.

— Рубите камень, готовьте могилу старцу... — указал он каменщикам.

По наказу бояр приготовлен был для Николая Спафария склеп в каменной стене монастыря, чтоб, уличив во лжи и черной измене, замуровать его живым.

Боярин Милославский, ведавший делами посольского приказа вместо боярина Матвеева, муж величавый и гордый, обратился к послу:

— Винись, посол, и говори, пошто продал китайскому властителю иноверцев, живущих по реке Амуру, ясак платящих русскому царю.

— То враки подлые... Иноверцы ясак дали русскому царю сполна, и тот ясак вез я на двадцати возах. Енисейский же воевода по тайному доносу те возки отобрал дочиста.

— О, какие речи!.. — перебил Спафария царь Федор. — Видано ли, чтоб воеводы царскую казну грабили?

— Каков грек? Слыхано ли, чтоб на святой Руси воеводы в грабежниках ходили? А?!.

— Грек срамит Руси обычаи. Потерпим ли то, бояре?

Спафарий стоял степенно, потом низко поклонился царю и боярам:

— Негоже шумите, бояре... Царя премудрый лик печалите напрасно. Вот вам отписка, в ней помечены оклады ясака для казны царской. Ту казну енисейский воевода отобрал сполна...

Спафарий подал отписку боярину Милославскому. Боярин позвал думного дьяка. Читал дьяк отписку:

— «...Соболей двадцать сороков, белок отборных сто сороков, лисиц-огневок две сотни, сызнова белок отборных десять сороков, сызнова лисиц-огневок, сызнова соболей...»

— Посла вины не вижу... Давай, боярин, допрос иной. Того воеводу-грабежника схватить, пытать, а пушной ясак отобрать в мою, царскую, казну.

— А пошто посол передал китайским мудрецам чертеж всея Руси, помеченный в двукнижье?

— Навета сия лжива, как и первая, пресветлый государь и бояре. Двукнижье храню пуще ока. Дозволь, государь, ларчик дорожный принесть, в нем увидишь то славное двукнижье.

Пока бегали посланцы за ларчиком, Спафарий рассказал государю и боярам, что стараньями его добыт чертеж Китайской земли, тайное тайн китайцев...

Весть о китайском чертеже царя и бояр мало задело. Спафарий огорченно умолк.

Принесли дорожный ларчик посла, двукнижье рассматривали тщательно, перебирая листы. И вторая тяжелая вина отпала от Спафария.

— Кайся, посол, в третьем грехе: отчего отдал ты на посрамление китайцам икону святого Спаса, и та икона средь черных идолов и драконов поганых, подобно грешникам в аду кромешном?..

Бояре сняли шапки, склонили головы, перекрестились. Царь насторожился:

— Дозволь, государь, о вере китайской слово малое молвить. В Китае почитают за бога драконов, идолов, однако же немало китайцев, кои исповедуют веру христианскую...

— Истинно сказано в святом писании: у всех азиатцев вера желтая, идольская...

У Спафария дрогнули веки, в больших печальных глазах зажглись живые огоньки:

— Зря злословите, бояре. В древнейших китайских книгах прописано, что тысяча лет тому назад вера христианская почиталась многими китайцами.

— В твоих же писаниях, грек, помечено, что Китай-де — царство желтых идолов, то как?

— То, государь, праведно. Не единожды вере Христовой в Китае учинялись гонения от идолопоклонников, коих великое множество, не единожды христиане за веру праведную отдавали свои животы, приняв муки смертные...

— Ты молви, как икону святого Спаса обесчестил? — рассердился боярин Милославский.

— Монахи желтой китайской веры безмерно горды и своими идолами похваляются. Мол, вера наша сильнейшая есть и равной ей не сыщете, а бог-де ваш, Христос, немощен. И коль рядом с нашим идолом поставите свою икону, то изойдет она прахом и дымом...

Бояре и царь переглянулись. Спафарий говорил:

— Пытал я своих людей, боярских детей, чему быть: оставлять ли кощунство и похвальбу тех китайских монахов, ведь они веру православную топчут, срамят, или сломить их спесь, икону поставив без опаски к идолам черным? Сотворя молитву и памятуя о вере Христовой, столь сильной, сочли мы за праведное икону Христа поставить, дабы в прах рассыпались идолы всех земель.

— То праведное слово, бояре... — сказал царь.

— Вера русская сильна есть!.. Равной на земле не было, — зашумели бояре.

— Лик Спаса-Христа оставлен нами на Китайщине. Пусть вера Христа живет во всех землях. Пусть все миры и народы к ней примкнут. Верю, великий государь, сыщутся и на Китайщине многие люди, которые примут Христову мудрость и падут ниц перед богом всевышним...

Царь, поднявшись, перекрестился. То же исполнили бояре. Царь позвал Спафария, обнял:

— Глядите, бояре, на правдолюбца, мужа премудрого, веры христианской достойного...

...И вновь Николай Спафарий сел главным переводчиком в посольском приказе. И вновь в каморе переводчика всенощно теплилась лампада. Николай Лопухов удостоен был великой чести: сидел он с главным переводчиком в одной палате. Только отрок трудолюбивый после пытошной ослаб здоровьем, ходил бледен и худ, к делам же писцовым прилежен был больше прежнего. Часто в каморе за писанием засыпали и главный переводчик и его старательный помощник.

А доносчика злосчастного Никифора Венюкова за доносы и поклепы велел царь казнить. От казни спас его Николай Спафарий, простив доносчику его злостные ябеды. Оттого Никифор Венюков в грехах покаялся, обет дал уйти от суеты мирской; скрылся он в обитель и там до скончания дней жил затворником.

С восточных рубежей, с Амура-реки, где твердо обосновались русские казаки, доходили безрадостные вести. Богдыхан китайский поклялся очистить Амур от русских и занять земли вплоть до Нерчинского острога. На царский двор пушная казна с Амура поступала плохо. Бояре жаловались на сибирских воевод, а воеводы в грамотах своих писали о происках китайских ханов, об их готовности идти на Русь большой войной.

Царь и его ближние помощники вспомнили о делах главного переводчика Спафария, о его путешествии в Китайское царство.

Царским именем боярин Милославский поднес Спафарию серебряный ковш заморского изделия, отрез алого сукна, кусок бархата и атласа, просил принести чертеж и книги о Китайском царстве.

Бояре старательно вглядывались в чертеж земли Китайской. Боярин Милославский, разгладив пухлой рукой пышную бороду, сказал Спафарию:

— Сказывай о землях восточных, о китайских происках. Дела их и помыслы ты знаешь.

Боярин отыскал последнюю грамоту нерчинского воеводы. Он писал: «Черная Ячча, — так называет китайский властелин новый Албазин, — опять ожила. Лик солнца чист и светел. Ячча же омрачает его, подобно мутной туче. Надобно ее снести, сжечь, пепел развеять по ветру...»

...Тем временем богдыхан готовил новый поход на Албазин.

Вести о скором походе армии богдыхана долетели и до Москвы.

Царь и его ближние бояре понимали: небывалый ущерб потерпит казна царская, если благодатные восточные рубежи захватит китайский император по самое море Байкал. Тревожились бояре. Снились им китайцы и монголы подле самых кремлевских стен. Царь собрал придворных бояр, сказал:

— Бояре, какое испытание шлет бог?.. Не пошел бы богдыхан на Русь... Того страшусь.

— Русь наша под игом татарским стонала многие годы и то иго повергла в прах. Волею божьею и молитвами твоими, великий государь, Русь стоит невредима.

Эти слова покоя не рождали. Царь ждал не таких речей. Решил он призвать к себе Николая Спафария и просить совет у этого мудрого старца. Царь думал:

«Муж Николай Спафарий в науках силен, повадки китайского властелина ему знакомы, силу их ратную видел он своими глазами»

Только опоздал царь. Опала и тревожные дни, когда по доносам пытали любимца Спафария — Николая Лопухова, а его, Спафария, хуже батогов и плетей, калечили угрозами и допросами, сломили ученого трудолюбца. Болезнь склонила к земле гордую голову. И подкралась к Спафарию немощная старость: высох он, сгорбился, лицо потускнело, снегом запорошило голову, словно пухом лебяжьим, лишь по-прежнему задорно горели желтые глаза.

Спафарий подарки царские принял, поклонился:

— Уходящий в могилу богатство оставляет на земле... Не сочти, государь, за обидное, коли подарки твои передам любимцу моему, Николаю Лопухову.

Собрались бояре в царской малой палате. Спафарий сидел, укрытый шубой, возле стоял Николай Лопухов, придерживая бледнолицего старца.

— Не прими, великий государь, за худое, не могу по немощи моей словеса ладные сказать... Давит хворь безмилосердно. Думы же свои отписал я в грамотке. Читай, Никола, великому государю и боярам, читай... Словеса выговаривай складно, как тому мною обучен...

— «Надобно с китайцами в мире жить... Войны, упаси бог, не зачинать. Послать немедля посла разумного... А пока посол собирается, гнать гонцов скорых, чтоб китайский царь, ради приезда посла, ждал и войной зазря не шел... Смекаю, великий государь, умом своим так: китайским ханам памятна сила русских — не однажды биты они смертно казаками на Амуре-реке. Памятую и иное: внутри Китайщины спокойствия мало; лихо доморощенным китайцам от обидчиков маньчжуров, междоусобицы столь часты, сколь непогодь в осеннюю пору...»

— Куда старец клонит, того не пойму? — оборвал царь чтеца.

— К миру клоню, великий государь, к миру для Руси достойному...

— «Не страшись, великий государь, угроз и домогательств китайского правителя. Посол наш, упорством объятый, сказать должен гордо: «Коли думаете побить, выходите на ратное поле!..» В поле же завсегда две воли: кто сильней... А ратной силой господь Русь не обидел... К тому же ни единому китайцу наши сибирские рубежи не надобны, того добиваются только князья да бояре, родичи богдыхановы, алчности коих пределы не заказаны».

— Великий государь, во всяком деле сила уму уступает. Мудрость древних праведна: «Хотя ищешь мира, держись за меч...»

— Запамятовал старец иное: «Взявши меч, от меча и погибнешь!»

Спафарий силился подняться, опустился, сказал глухо:

— Человек Руси ни мечом, ни серпом не шутит. Вспомни, великий государь, дела владык русских, прославленных от Святослава, от Александра Невского и от него по наши дни... Бывало ли так, чтоб Русь на бою изничтожена была? Аль пала бы перед ворогом коленопреклонной? Аль покорилась?

— Праведные слова! На то она и Русью зовется!..

Спафарий сомкнул воспаленные веки, задыхался и кашлял.

— Коль замахнешься да не ударишь, сам побитым останешься...

По серому лицу старца легкой тенью проползла усмешка, желтые глаза округлели:

— Великий государь, бывает и так: «Устрашен враг сечью, а сражен умной речью!..»

Царь склонил голову, сошел с возвышения, старца обласкал.

И решил царь на том боярском сходе: китайскому богдыхану ни в чем не уступать и, хотя войны с ним не начинать, послать в Китай царского посланника, чтоб земли, на которых стоят казаки Сабурова, сумел он отстоять умным словом.

Пометы мои заветные...

...Дули зимние ветры, стояла тайга, окутанная лебяжьим одеялом. Мелькали белые дни, лениво ползли синие ночи. Китайцы называли зимние дни короткохвостыми зайцами, а ночи — большекрылыми птицами.

Но вот солнце стало подыматься выше: уходила зима. Китайцы говорили:

— Короткохвостые зайцы скоро убегут, большекрылые птицы улетят.

Подули теплые ветры, спадали снега, зачернел Амур ранними промоинами. Наступила весна, а с ней ожили и леса, и поля, и реки. Очистился ото льда Амур и засверкал темной синевой.

Албазинцы зорко глядели на восток, дозорные казаки не спускали глаз с Амура. Миновала весна. Разгорелось лето. Рос и креп Албазин. Хлебопашцы успели посеять хлеб, ждали урожая.

Многие албазинцы о войне забыли. Жонки собирались у колодца, судачили:

— Лето жаркое на исходе, грозы не бывало. Наступит на Амуре тихость.

Маньчжурская рать нагрянула внезапно. Прорвалась грозная туча, градом ударила по албазинцам: и не укрыться и не спастись. Маньчжурские ратные начальники помнили неудачи своего первого похода и теперь шли скорым ходом, полной силой. Их рать имела около десяти тысяч конников при сорока пушках. Вел армию именитый полководец, дядя богдыхана маньчжур Синь-готу.

Амур огласился неслыханным гамом, движение, столь могучее, всполошило всех обитателей Амура: и людей, и птиц, и зверей. Кочевые эвенки, побросав свои юрты и пожитки, побежали в леса и ущелья. Птицы с криками, оставив берега Амура, летели прочь, звери шарахались в страхе и разбегались по трущобам, оглашая тайгу беспокойным ревом. Прибрежные камыши и травы никли к земле, рыбы прятались в омуты и промоины.

В Албазине собрались восемьсот человек при восьми пушках.

Афанасий Байдонов и Ярофей Сабуров в чешуйчатых кольчугах и железных шлемах, взойдя на шатровую башню, оглядели полчище маньчжуров, велели все ворота закрыть и сели в осаду.

Богдыхановы корабли подплыли к Албазину и ударили из всех пушек.

Крепость стояла, ядра пушек не причинили разрушений.

Наутро воины Синь-готу плотными рядами кинулись на приступ. Албазинцы ни разу не выпалили из пушек. Синь-готу решил: у русских пушек нет, и смело бросил своих воинов в атаку на крепость. Афанасий Байдонов и Ярофей Сабуров с трудом сдерживали пушкарей. Когда головной отряд, состоящий из отборных маньчжуров и даурцев, подошел к первому валу, албазинцы ударили из всех пушек. Атакующие сбились в кучу, топтали друг друга. Албазинцы палили из самопалов, метали камни из пращей.

Пушкари Синь-готу сняли ночью с кораблей пушки и приволокли их лесом на гору, что стоит за крепостью. Албазинцы замешкались, они не ждали такого удара. У крепости развалились две башни; ядра ломали стены. Землянки и малые крепостные строения рухнули, много пало сраженными албазинских казаков.

Успех Синь-готу имел большой. Оттого бросал воинов смело на приступ крепости.

Албазинцы отбивали неприятеля. На шатровые башни, в бойницы, в черные подлазы без устали таскали жонки, подростки камни, смолу, засыпали песком и землей опаленные огнем бревна крепости.

Байдонов свел брови, озабоченно вздохнул, вытащил из-за пазухи тряпицу, подал:

— На, Ярофей, вытри кровь и сажу со лба и скул. Как черти в пекле горим...

— Хорош и ты, славно тебя приласкала стрела-змеевка — через всю щеку ссадина, присыпь пеплом...

Ударила большая пушка с корабля Синь-готу, и все опять смолкло. Ярофей усмехнулся:

— То, Ярофей, хитрость, так смекаю... У нас же в погребах порох на исходе... Надобно из пушек бить с толком, только по скопищу, по кораблям.

Прибежала Степанида, растрепанная, чумазая, с оборванными в кровь руками, исцарапанным лицом.

— Из колодца вода ушла! Муть черпают жонки, и та на исходе...

— Так ли? — усомнился Байдонов. — Пойдем, Ярофей!

Подошли к колодцу. Байдонов опустил бадью и вытащил — вместо воды зачерпнулась желтая глинистая муть.

Подумали атаманы, прикинули. Сняли с шатровых башен да бойниц двадцать казаков, в ночь вырыли внизу двора крепости глубокий колодец. Хотя скупо он наполнялся, однако воду добыли. К новому колодцу поставили строго раздатчика, чтоб делил он воду без обиды.

Пушкари Синь-готу приволокли к ближнему валу пушку-маломерку и ударили из нее по правой башне крепости.

От удара вздрогнула башня, обвалилась крыша и придавила казаков, а с ними и Афанасия Байдонова.

Опечалились албазинцы. Ярофей Сабуров потемнел лицом, опал, одинокий глаз прятал, ходил, склонив голову.

Афанасия Байдонова схоронили возле стены. Хоронили под бой пушек, вой стрел и взлеты огненных языков.

Потеря Афанасия Байдонова, мужа храброго и разумного, обессилила крепость.

Все запасы Ярофей наказал собрать и запереть в подземный погреб, давать по малой толике лишь пушкарям да самопальщикам.

Спотыкаясь, вышел Сабуров и поднялся на шатровую башню. Вглядываясь в пороховую пелену и огненные всплески, сам наводил пушку. За спиной, над головой атамана взвизгнул камень и упал, отскочив от бревенчатого шатра. Оглянулся Ярофей, камень метнул молодой казак Ленька Зазнамов, сын храброго албазинца Петра Зазнамова.

Ленька, обезумев, бежал по крепостному двору и кричал:

— Казаки, одноглазый пес, Ярошка, нас не спасет! Надобно крепость сдавать!..

Несколько казаков бросили самопалы, спрыгнули с шатров на землю. Ярофей ринулся на трусов, но корабельные пушкари ударили из пушек по шатру; Ярофей торопливо спустился вниз. Казаки разбежались.

Тогда вылез из подлаза Соболиный Дядька — старец дряхлый, обнажил белую голову и, опираясь одной рукой на костыль, а другой на бревенчатый оклад, призывал:

Около него собрался немалый круг. Соболиный Дядька говорил:

— Казаки! Отчего терпим изменников и трусов? Надо их повывести с корнем.

Ветер разметал седые космы старца, а он, задыхаясь и падая, говорил:

— Казаки, умрем, как подобает русским воинам!

Казаки разошлись по бойницам и подлазам, отбиваясь кто чем мог. Синь-готу подтянул пушки еще ближе. Пушки ударили по крепости,

С кучей храбрецов Ярофей спас крепость от огня. Синь-готу, встретив неслыханное упорство русских и терпя в огневых запасах нужду, послал в крепость четырех маньчжуров и доктора-иезуита. Посланцы через толмача, подойдя к крепостному валу, кричали:

— Сдавайтесь на милость великого богдыхана!

— Не бывать тому! Милости богдыхановы нам ведомы — то петля да могила!..

— Великий богдыхан проведал о ваших бедах: многие от ран умирают, истекая кровью! Шлем доктора и лекарства травяные! Такова милость богдыханова.

Ярофей посланцев Синь-готу в крепость не пустил:

— Не ищем ваших милостей! Все в добром здравии проживаем!

Синь-готу, пораженный столь непреклонной силой албазинцев, решил крепость окружить.

На заре Ярофей Сабуров с сотней казаков ринулся из крепости в тайный пролаз.

Конники густой цепью окружали казаков и теснили их к Амуру.

Сабуров махал саблей, кричал. Крик тонул, глох... Казаки не слышали голоса атамана.

Маньчжурские воины, вскинув желтое знамя, кинулись в атаку, казаков смяли и опрокинули.

Ярофей Сабуров, побитый, окровавленный, с тремя казаками прорвался с левой стороны; он пытался добежать до леса, чтобы скрыться от тучи стрел.

Беглецов быстро заметили. Маньчжурский конник с желтым флажком на длинном древке отделился от конной цепи и поскакал в погоню. С корабельного мостика следил за боем именитый маньчжур Синь-готу. Рассмотрев в трубу на Ярофее Сабурове чешуйчатую кольчугу и высокую железную шапку, узнал в нем воина не простого, приказал:

— Надо этих трех русских поймать живыми. Особенно мужа рослого, в доспехах добрых, который в бою барсу подобен.

Конники и пеший строй стали смыкаться в плотное кольцо.

Ярофей разгадал их замысел, живым в плен попадать не хотел, побежал в крепость. Конники преградили путь.

Ярофей взбежал на холм и крикнул дозорному казаку:

— Бейте из пушек! Не мешкайте, казаки! Бейте! Смерть мне едина, иной не быть!

Маньчжуры надеялись, что албазинцы, щадя своих воинов, не станут стрелять, без опаски вышли на чистый холм.

...Ветер гнал по небу черные лоскуты туч. Луна пугливо косилась на землю, мутными пятнами освещала лес, горы, обливала башни крепости блеклой зеленью.

Луна озарила ратное поле. Зелеными пятнами засветился холм, на холме лежал в чешуйчатой кольчуге рослый воин. Железный шлем валялся поодаль. Воин лежал, широко разметав длинные руки. Ветер трепал волосы.

Воин застонал, оторвал голову от земли и вновь уронил.

Где-то далеко завыл шакал. Туча закрыла луну, темь нависла. Тени сгустились. Чаще перекликались сторожевые дозоры Синь-готу.

У крепостной стены, подле тайного подлаза, проползли три тени. Послышался шепот:

— Ярофеюшку сыщу хоть средь тысяч... — отвечала приглушенно женщина.

На холме воин в чешуйчатой кольчуге вновь поднял голову, перевернулся на спину. Кольчуга на груди пробита, чешуйчатые кольца рассыпались. Грудь рассечена, запеклись на ней сгустки крови, израненное тело ныло. Воин открыл глаза, опаленным ртом жадно хватал воздух...

Небо очистилось. Луна горело светло. Воин закрыл глаза, простонал:

Голова поникла он умирал. Близко послышался шорох. Воин силился вновь подняться, застонал, повернулся на бок; из-под пробитой кольчуги выпал на землю окровавленный сверток в шелковом плате. Темные губы воина едва слышно шептали:

Сторожевой маньчжурский ратник кричал в ночной тишине, ему откликался второй. Крики, как жалобные вопли, катились по Амуру, эхо глохло над тайгой. Воин от крика вздрогнул, приподнял голову, беспомощно шарил рукой, стараясь засунуть сверток под кольчугу.

— Казаки, умираю! — крикнул он и вытянулся; по кольцам кольчуги хлынула кровь.

Воин упал вниз лицом, руки раскинул, жадно схватил полные горсти взмокшей от крови земли. Поодаль лежал заветный сверток — чертеж неведомых землиц и стран...

Степанида узнала голос Ярофея. Спотыкаясь, припадая к земле, поползла по холму; две тени беззвучно скользили за ней.

На чешуйчатую кольчугу будто посыпал кто щедрую пригоршню серебра: переливалась она, искрилась, трепетала...

Степанида признала Ярофея, залилась слезами.

Тело атамана албазинцы взяли на руки, помогла Степанида. Меж выбоин, по густой траве, хоронясь и оглядываясь, спешили они к крепости.

Тело Ярофея Сабурова положили в каморке Степаниды. Теплилась блеклая лампада. Вытянувшись во весь рост, лежал Ярофей Сабуров. Обрядила его Степанида в смертную рубашку, обмыла, причесала. У изголовья поставила иконку чудотворца Николая. Стояла Степанида, устремив взор на бескровное лицо, плакала молча. Слезы падали на шершавую руку Ярофея, Степанида причитала негромко: «Спокинул, Ярофеюшка, одинешеньку умирать оставил... Отчего, Ярофеюшка, огорчился да не взял меня горемычную с собой в могилу?..» Степанида упала на грудь мертвеца и глухо зарыдала; рыдала и жаловалась, пока жонки не увели.

Ярофея Сабурова схоронили в правом углу двора, возле часовни. Едва насыпали могильный холм, вновь ударили корабельные пушки.

Неприступным утесом возвышалась Албазинская крепость.

Корабли Синь-готу по-прежнему стояли на Амуре. Только пушки били совсем редко: иссякли огневые припасы, к тому же поручил Синь-готу от богдыхана строгую грамоту. Богдыхан стыдил его за неуспех, грозился наказать за неумелую осаду, велел корабли беречь, на Амуре не заморозить, до зимы Албазин снести и вернуться с победой.

Невиданное упорство осужденных разгневало и опечалило Синь-готу. Заперся он в корабельной каморе и на зов не откликался, убедился:

крепость не взять. Страшили наступающие холода и первые заморозки. Средь его воинов, одетых в летние одежды, стоял ропот, и Синь-готу понимал, какая нависла угроза. Удивлялся он храбрости и противоборству албазинцев. Сокрушался: ведь людей разных кровей ломала маньчжурская рать, сносила начисто селения, города, крепости. Делила его рать добычу: и жен, и детей, и скот, и юрты. Такова участь непокорных китайцев, черных монголов, степных татар, эвенков и иных народов, которые осмеливались поднять лук и меч против великого богдыхана — властелина Серединного царства. Отчего сила русских столь велика и несокрушима? Отчего крепость их огонь не пожирает, пушечные ядра плохо рушат стены и башни? Отчего десять храбрых маньчжурских конников трусливо шарахаются и, обезумев, бросив копья, мечи и луки, падают сраженными, завидев страшные глаза краснобородого русского?

В полдень прискакал к Синь-готу посланец от богдыхана. Богдыхан повелевал войну прекратить, крепость Албазин немедленно оставить и с войсками уйти. Синь-готу бегал из угла в угол по каморе, сжимал голову ладонями: он пытался разгадать тайный смысл богдыханова приказа. А приказ тот пришел неспроста. В Пекин приехал гонец из Москвы с грамотой, извещающей о скором прибытии важного посла от царя великого Русского царства для переговоров. Богдыхан и его близкие люди и мудрейшие советчики помнили смелого и неуступчивого Спафария. И хотя безмерна была надутая гордость владыки Китая, а Спафарий, достойный русский посол, умерил их гордость, заставил увидеть в России могущественное государство. О храбрости русских воинов богдыхан судил по албазинцам, сломить которых Синь-готу не сумел, хотя привел под крепость большую армию и флот во главе с тремя желтыми знаменами отборных маньчжуров — надежды и опоры богдыхана. Храбрость албазинцев, их ратные победы на Амуре отрезвили голову богдыхана и его хвастливых вельмож.

На утро другого дня увидели албазинцы чудо: корабли Синь-готу поспешно сплывали вниз по Амуру, конники и пеший строй берегами двигались в сторону города Айгуня. Рать Синь-готу ушла.

Новый Албазин, выдержав грозную осаду, стоял, взмыв башнями в поднебесье. По-прежнему слава о казацкой удали и силе неслась по Амуру от рубежей русских вплоть до Восточного моря.

Нерчинский договор

В утренние росы никнет трава к земле, на ней нога человека и зверя оставляет приметный след. Албазинские добытчики, соболиные следопыты рассмотрели на травяном ковре тайные узоры. Прошел степью вокруг Албазина караван верблюдов до ста, а то и более.

Добытчики, озираясь, пошли по следам, чтоб у брода на рыхлом песке и грязи разглядеть следы. У водопоя Николай Седых сказал:

— Гляжу, казаки, и по следу угадываю шаги мунгальских верблюдов. Тому примета есть: верблюд мунгальский шагает широко, ступь его на песке завсегда затменна.

— Не иначе, мунгальская рать в обход пошла на крепость, — сумрачно ответил старый албазинец Никандр Суслов.

— Повадки мунгалов и даурцев я хорошо знаю. Коль пошли в обход, жди беду в лоб...

Казаки спешно принесли весть в Албазин. Но албазинцы и без того всполошились. Нашли у водопоя албазинские бабы тело Панкрата Кривого, лежал он сраженный вражеской саблей. С Гусиного озера прискакали братья Переваловы, они говорили:

— Сидючи в засаде на уток, видели, как подъехали к озеру мунгальские конники, чтоб напоить лошадей, верблюдов и быков. Конники при пиках и мечах, с луками и стрелами. У каждого по три лошади, не считая иных животин. Одна лошадь под седоком, вторая — под запасами, третья — под седлом крутым, а на нем приторочена пушка-маломерка.

Тем временем караван верблюдов обошел крепость с запада на восток и скрылся в степях. Монголы сразили нескольких зазевавшихся албазинцев, захватили в плен двух казаков.

Такое лукавство и происки монголов встревожили албазинцев. Дали они весть нерчинскому воеводе, чтоб слал ратную подмогу. Осада крепости войском Синь-готу, от которой едва оправился Албазин, была памятна. Однако прошло лето, прошла зима, креп Албазинский городок: ни маньчжуры, ни монголы возле его стен не появлялись.

Албазинцы ходили много раз вниз по Амуру, собирали ясак, строили малые крепости и городки и на Амуре и на Зее.

Ни маньчжуры, ни даурцы на Амур не приходили.

Вольные казаки с гордостью величали себя хозяевами Амура. Селились вокруг крепости русские пришельцы. Появились в Албазине новые насельники; только старые албазинцы помнили прежние набеги маньчжуров и осаду крепости, о них по вечерам рассказывали молодым казакам.

...Внутренние междоусобицы раздирали Серединное царство. Престол великого богдыхана Кан-си находился в большой опасности, и не однажды пламя вольности разгоралось то в одном, то в другом конце Китайского царства.

Китайцы-землепашцы, ремесленники, лодочники, рыбаки, носильщики и прочий работный люд, бедняки, нищие, босой народ, на чьи плечи обрушились все тяжкие кары захватчиков-маньчжуров, князей да помещиков, всюду зажигали пламя непокорности, хватали пики, ножи, самопалы и угрожали трону богдыхана. Даже прославленные китайские ученые, поэты и немалое число чиновников и торговцев помогали восставшим. «Гору плечом не сдвинешь, реку ладонью не запрудишь» — такова сила китайцев, наводивших страх на маньчжуров.

Тревожило богдыхана и его родичей тайное общество «Белый лотос», в него входили миллионы непокорных китайцев, сынов своей униженной родины. Особенно устрашало, потрясая богдыханов трон, тайное общество китайцев «Триада» — небо, земля, человек, «Триада» денно и нощно трудилась, стараясь объединить китайцев всей страны, повести их войной и свергнуть ненавистную власть маньчжурских ханов. Всюду среди китайцев на разных наречиях передавался тайно, с большой опаской призыв: «Хуань-чжэн, хок бэн!» Что означает: «Изгони маньчжуров и восстанови власть минов, китайцев!»

...Меняются дни, проходят годы. Тень и то пропадает бесследно. Маньчжурские войска богдыхана Кан-си сломили непокорных. Они окружали их и загоняли в ущелье. Непокорные сдавались на милость богдыхана. Милость же его была одна — всем непокорным отрубали головы.

Омрачалась земля, даже небо почернело и потускнело солнце. Кровью переполнились реки и разлились широким озером. Трупы непокорных, брошенные в пропасть, выросли огромной горой. Гора и теперь стоит, упершись в небо. Назвали ту гору Ляо-дун — Покой непокорных.

Кан-си и его приближенные торжествовали победу. Теперь они горделиво взглянули и в сторону давнишних недругов — вольных русских казаков. Богдыхановым боярам и вельможам казалось: нет силы большей маньчжурской, нет царя мудрее богдыхана.

В дни полнолуния собрал богдыхан всех главных военачальников Серединного царства и с ними охранителя великого знамени богдыхана, полководца Гудзу-эженя. Гудзу-эжень, победитель непокорных, слыл в Серединном царстве за полководца, равного которому не сыскать во всем мире. Гудзу-эжень прибыл ко двору богдыхана с пятьюстами телохранителей. Телохранители, выстроенные пятью колоннами по сотням, стояли как вкопанные, ожидая возвращения победителя. Навстречу Гудзу-эженю богдыхан послал своего племянника.

Богдыхан приказал собрать храбрых воинов со свего царства и поставить их под сто малых знамен, под каждым знаменем иметь две пушки, по тысяче воинов в кольчугах, при луках и мечах. На каждые пятьдесят воинов дал богдыхан по два самопала, для перевозки огневых запасов и еды — двадцать пять тысяч верблюдов, быков и лошадей.

В середине 1687 года многотысячная армия маньчжуров, по велению главнокомандующего Гудзу-эженя, была разделена на три больших знамени; во главе каждого большого знамени встали прославленные полководцы. Желтое знамя черного дракона направилось на Албазин, желтое знамя синего дракона — на Нерчинск, желтое знамя красного дракона — на Селенгинскую крепость. Все было готово к великому походу на страну непокорных русских, но богдыхан медлил. Причин к тому было много. Вновь вспыхнула в Китае междоусобица. Прослышал богдыхан и его близкие люди о том, что в России новый царь.

На московском престоле в это время сидел молодой царь Петр первый и его брат Иван; из-за малолетства царей государством правила их сестра Софья.

В начале августа в Нерчинск прискакал из Москвы гонец. Он едва перевел дух и отправился через монгольские степи в Китай.

В сентябре приехал в Нерчинскую крепость царский посол, окольничий Федор Головин. Китайский двор уже знал о прибытии в Нерчинск важного русского посла.

Всю зиму китайский двор молчал. Не посылал войск, не вступал в переговоры. Мудрейшие из мудрейших, роясь в древних книгах, искали для богдыхана достойного ответа. Всем мудрецам богдыхан задавал только один вопрос: «Как поступить с русскими?»

Ежедневно приходили к богдыхану прославленные мудрецы Серединного царства, седовласые, согбенные старцы, и давали богдыхану советы, подкрепляя их словами из самых мудрейших книг древности.

Выслушав слова многих мудрецов, богдыхан недовольно говорил:

— Мудрость древних не знает преград: слова ваши — словно рыба скользкая, их в голове не удержишь. Идите... Думайте...

Перед богдыханом предстал великий мудрец, столетний Лю. Он открыл почерневшую от ветхости книгу и сказал коротко:

— Пусть великий богдыхан казнит старого Лю: он не принес ему мудрого ответа, он пришел сам задать великому богдыхану только один вопрос. Если великий богдыхан даст ответ правдивый, то поймет, что ему делать...

Богдыхан сумрачно взглянул на седовласого Лю.

— Почему гуси весной улетают в сторону русских, но спешат возвратиться к зиме в сторону великого богдыхана?

— В стране русских холодно, а гуси любят ласковое тепло...

— Богдыхан надумал поход в страну русских. Жители Серединного царства, подобно гусям, от холода умрут...

— Лю достоин ста мудрейших... Пусть отныне Лю живет под одной кровлей со мной, ест с моего стола, спит в передней палате.

Прошли и зима и весна... В лето 1689 в Нерчинск прибыл из Китая русский гонец, посланный почти год тому назад к богдыхану. С ним приехал от богдыхана вельможа. Переговоры решили вести в Нерчинске. Через месяц прибыли богдыхановы послы. Во главе их стоял дядя богдыхана, а при нем мудрейший Лю, три важных сановника и два переводчика-иезуита — испанец и француз.

Китайский императорский двор считал переговоры с русскими таким же грозным сражением, как и в столкновении на ратном поле.

Вслед за послами, неожиданно для русских, показалось до ста бус — кораблей с пушкам; вокруг бус, подобно стаям птиц, плыло множество джонок — легких парусных лодок. Во главе флота стоял знаменитый полководец Гудзу-эжень. В ночь войско богдыхана высадилось с кораблей и расположилось лагерем против Нерчинска, за пригородными холмами.

На другой день сухопутно прибыло огромное богдыханово войско. Шум и движение людей, ржание лошадей и крики верблюдов слышались вокруг, сея страх и смятение. Кочевые эвенки и монголы, завидя караван в четыре тысячи верблюдов и двадцать тысяч лошадей, бежали в степи. «Война большая идет! Огонь охватит степь с четырех сторон!..»

Пришельцы Серединного царства вели себя гордо и властно. Когда подходило сухопутное войско к Нерчинску, Гудзу-эжень приказал палить из всех пушек.

Русский посол Федор Головин и все люди Нерчинска затревожились, ожидая разгрома острога. В остроге находилось лишь четыреста казаков при пяти пушках; запасов огневых было мало.

Богдыхановы посланцы, доселе не ведшие переговоров с Русью, верили, что успех зависит от силы войск, от показа богатства, ловкости в речах и гордого упрямства. Посол помнил наказ богдыхана: «Обмануть иностранцев — похвальная хитрость!»

Посольство богдыхана разбило свои палатки на пригорке. Вокруг шелковых, искусно разукрашенных палаток богдыханова посла стояли сомкнутыми кругами три ряда палаток важных советников и достойных вельмож, поодаль — палатки переводчиков, слуг, носильщиков, рабов.

Сидя на узком ковре, богдыханов посол курил длинную трубку, раб стоял на колених и осторожно вплетал в косу посла черный шелковый шнур. Гладкий лоб, тщательно выбритый, лоснился; придворный доктор ловко смазал послу лицо, лоб и волосы миндальным маслом и осыпал тончайшей рисовой пудрой.

Посол глядел сумрачно, надменно, косил нити бровей и худыми длинными пальцами крутил седые тонкие усы. Раб неслышно скользил по полу, предупреждая малейшее желание своего повелителя. Раб трепетал: господин гневается.

Посол богдыханов гневался неспроста. На гул ста пушек прославленного Гудзу-эженя надменные русские не ответили ни одним выстрелом. Что может быть страшнее этой грубой гордости?.. Не думают ли они, что гул ста пушек для них мал? Посол сожалел: мало прибыло кораблей и воинов. Посол думал: «Не сочли бы надменные страну великого богдыхана немощной». Посол вспомнил о завтрашнем дне — дне осеннего полнолуния — и решил ошибки первого дня исправить. Ночью русских поразило невиданное зрелище. Все корабли светились множеством бумажных разноцветных фонариков. В полночь взлетели тысячи светящихся огней — ракет. Гремели трубы, били барабаны пели воины...

Утром русские едва узнали корабли Гудзу-эженя, они тонули в многоцветных флажках, лентах, бумажных цветах. В полдень ударили пушки. Войско, выстроенное по знаменам, двинулось берегом реки и сделало два обхода вокруг холма, на котором расположился стан богдыхановых посланцев.

Нерчинский воевода и Федор Головин догадались о намерении посла богдыхана. Это было великое хвастовство. Федор Головин велел воеводе выстроить конных казаков, нарядив их в новые кафтаны. Из ворот Нерчинского городка казаки выехали на лошадях. Нерчинский воевода и Федор Головин в расшитых золотом красных кафтанах, в соболиных шубах внакидку ехали впереди на белых конях, за ними шел трубный оркестр с барабанами, бердышами и пиками. Впереди конников пять казаков несли пять больших знамен.

Гостей этот выход удивил; они высыпали на холм и следили за русскими, не сводя глаз. Сила русских всегда казалась богдыхановым вельможам огромной, а лукавство — не имеющим границ. Главнокомандующий Гудзу-эжень, увидев небольшой отряд, выставленный против его многочисленной армии, счел это за тонкую хитрость и гордость русских. Он с нетерпением ждал ответных залпов.

Навстречу Федору Головину выехал и богдыханов посол и его многочисленная свита. Послы одновременно сошли с коней и повстречались у заставы. Федор Головин — муж рослый, широкобородый, голубоглазый, важный; он шагнул широко и грузно, поклонился размашисто, деловито. Посол богдыхана — высокий, сухой, с морщинистым лицом; его раскосые глаза светились умом и достоинством. Он мелкими шагами осторожно подошел к Федору Головину. Не поклонился, а слегка мотнул маленькой головой.

— В полном ли здравии их светлость великий богдыхан? Переводчик-иезуит перевел. Посланцу богдыхана учтивость русского посла понравилась.

Послы уговорились встретиться на другой день в шатре русского посла, но после ответного залпа русских на сто пушек кораблей Гудзу-эженя.

— Боюсь, не повредит ли здоровью посла ответный залп... Залп русских пушек подобен грому...

Вместо посла обиженно, но с достоинством и гордостью ответил Гудзу-эжень:

— Не страшен тигру писк пташки... Посол бывал в великих сражениях, покорил многих непокорных!..

В полдень другого дня, чтоб вызвать русских на ответные выстрелы, Гудзу-эжень приказал ударить из всех ста пушек.

Отвечать из пяти пушек-маломерок означало открыть слабость Нерчинского городка. Находчивый Федор Головин велел выкатить из погреба шесть бочек с порохом, отвезти за пригорок, закопать в землю и поджечь. Федор Головин, сам в прошлом искусный пушкарь, поучал подпальщиков сложить бочки в тесный ряд, закопать поглубже, фитили густо высмолить. Раздался оглушительный взрыв и покатился громом по окрестностям. В крепости посыпалась слюда из оконцев, упал амбар, развалилась баня, пошатнулся купол острожной часовенки и свалился крест.

Богдыханов посол и его свита от неожиданного удара повалилась с ног; зажав уши, посол скрылся в шатре Гудзу-эженя.

Пока вельможные гости не опамятовались от гула, подобного грому множества пушек, не распознали хитрости русских, Федор Головин немедля послал конника к послу богдыхана с грамотой. В ней писал:

«По обычаю русского могучего царя, надобно ответно стрелять трижды. Памятуя о здравии важного гостя, почитаю справедливым просить в этом его совета...»

Посол богдыхана за такую учтивость послал Федору Головину почетный подарок — перстень червонного золота и просил стрельбу прекратить.

На середине холма, между Нерчинским городком и станом гостей, русские поставили палатку для своего посла, а рядом воины Гудзу-эженя соорудили шатер для богдыханова посла. Дабы показать ему роскошь и богатство, русские устлали пол палатки дорогими коврами, столы покрыли вместо скатерти парчовым платом с бархатной оторочкой. Плат сняли с церковного алтаря. В углу поставили большую икону с сияющим золотым окладом, а возле — медные церковные подсвечники; их церковный служка начистил до зеркального блеска. Подсвечники уставили множеством восковых свечей. По бокам палатки развесили отборные шкурки лисиц, соболей, бобров, на столе поставили часы, затейливый письменный приклад из уральских самоцветов, положили толстые церковные книги в резной оправе. Над креслом посла скрестили знамена. У входа в палатку поставили две пушки-маломерки с ядрами, а возле них — двух казаков в золотых кафтанах, с бердышами в руках.

Посла богдыхана и его свиту роскошь палатки поразила. Оглядев убранство палатки, он шепнул стоящему рядом Гудзу-эженю: «Шатер этот подобен малой палате богдыхана».

На ковре лежали бархатные подушки для свиты богдыханова посла, самому же послу приготовлен был расписной рундук, а на нем — большая парчовая подушка, отороченная бархатом и шелком.

Федор Головин сидел за столом, за ним стояли дети боярские. Возле посла богдыхана по обе стороны стояли два высоких мужа с искусно налепленными длинными косами, в китайской одежде — то иезуиты-переводчики. Речь повел хозяин палатки Федор Головин:

— Именем великого государя русского и почитая их светлость, великого богдыхана, пусть вельможный посол и дорогой гость положат на стол грамоту. Возле той грамоты и я, посол русского царя, положу свою грамоту.

Послу богдыхана один из важных сановников отдал круглый бамбуковый футляр. Посол открыл футляр, вытащил красный лист с черными причудливыми узорами — иероглифами — и синим драконом на уголке листа.

Китайская свита, увидев богдыханов лист, пала на колени и отбила глубокие поклоны. Федору Головину подали ларчик. Он, не торопясь, вытащил из-за пазухи ключ, открыл ларчик, вынул грамоту и положил ее рядом с грамотой богдыхана.

— Потребно нам, послам, положить мир и спокойствие между рубежами...

— Захватили русские по Шилке, Амуру, Зее земли богдыхана, их надобно вернуть. С тех мест уйти!..

— Хоть из городка, где принимаем тебя, посла богдыханова, не гоните... Иначе где бы шалаши стояли наши? Того не понимаю...

Посланец богдыхана обиделся. Федор Головин гордо оглядел шатер китайского посла и громко сказал:

— Славная крепость Албазин стоит, то примета добрая!

Услыхав об Албазине, богдыханов посол не сдержался, рассердился. Федору Головину враз открылись все хитрости и тайные помыслы богдыхана: желал он выгнать русских с Амура, сжечь Албазин.

Федор Головин понимал наказ царского двора: при крайности Албазин сдать, чтобы удержать крепко рубежи на Амуре и Шилке, стоять западнее Албазина.

Говорили долго. Русский посол Албазинскую крепость не сдал. Богдыханов посол решил угрозой заставить русских уступить. Гудзу-эжень послал трех гонцов с приказом осадить Албазин. Одновременно сам пошел в обход на Нерчинскую крепость.

Нерчинский воевода бессильно и бестолково метался по крепости. Ожидая неминуемого уничтожения городка, воевода закрылся в своей каморе и не показывался.

Пехота Гудзу-эженя плотной стеной окружила крепость.

Федор Головин с казаками в ратном строю вышел из крепости и поспешил через гонца сказать послу богдыхана, что-де готов принять его требования и Албазин сдать. Тот, видя бессилие русских, медлил. Вдруг к его шатру прибежал гонец и сообщил, что с востока двигаются конники. Посол и Гудзу-эжень сочли это большой хитростью русских и послали доглядчиков, чтобы те узнали: много ли идет конников?

От восхода солнца до захода доглядчики смотрели с холма. Мимо них летели конники, построенные сотнями. Промчалась лихая сотня на белых конях, затем на вороных, гнедых, серых, снова на белых, и так без конца...

Удивленные доглядчики прибежали к Гудзу-эженю и сообщили: «Конников множество, нет числа...»

— Убери тайную рать, что идет стеной к воротам города.

Федор Головин и сам не знал, какая рать идет на подмогу Нерчинскому острогу. Однако посла богдыхана успокоил: «Рать ту усмирю».

К вечеру гонцы Федора Головина вернулись, сказав, что в подмогу Нерчинску поднял степных эвенков князь Гантимур. Он хорошо знал тонкие хитрости богдыхановых людей. Не успел Гудзу-эжень вступить на русскую землю, как поспешил разослать тайных доглядчиков. Не имея большого войска, Гантимур ответил на хитрость Гудзу-эженя своей умной хитростью: он одних и тех же воинов садил на подменных разномастных лошадей, тем и обманул доглядчиков Гудзу-эженя.

Подмога эвенского князя сломила богдыханова посланца. Посчитал он, что под Нерчинском русские имеют огромные армии, и в кровопролитие вступать не решился.

Гудзу-эжень осаду с Нерчинска снял. Переговоры вновь начались. Посол богдыхана был по-прежнему неуступчив:

— Речей мудрых не слышу, а слышу крик обиженного...

Богдыханов посол от злобы присел, но гнев скрыл, речь повел степенно, как равный с равным.

— Уважая великого богдыхана, русский царь не обеднеет, коль крепость Албазин подарит богдыхану ради дружбы и мира...

Посланец богдыхана гневно свел тонкие брови: дерзость русского посла безмерна. Но решил говорить мирно.

Договорились Албазин снести. Надо было по картам начертить наши рубежи. Федор Головин старался сломить упорство богдыханова посла, но говорил тихо, степенно, с большим достоинством:

— Рубеж пусть пройдет в полдневный ход от Албазина к западу.

Потеря Албазинской крепости не означала для русских потери земли от Нерчинска и по Амуру-реке до Албазина.

Посол богдыхана уклонился, просил ждать ответа до другого дня.

Иезуиты-переводчики страшились кары приближенных богдыханова двора за измену и держались с большой опаской. Однако, помня наказы Фердинанда Вербиста и тая злобу на частые обиды, которые терпели от богдыхана и его людей, старались во всем оказать русским помощь. Они тонко и осторожно клонили посла пометить на карте рубежи недалеко от Албазина и войти в доброе согласие с русскими.

Посол же изменил своему слову и потребовал рубежи вплоть до Нерчинска. Гудзу-эжень вновь привел в движение многотысячную армию, чтобы устрашить русских, сломить их упорство.

Федор Головин приехал к послу богдыхана с твердым и суровым словом:

— Не бывало так на русской земле, чтоб пришедшие с миром тот мир добывали пушками... За кровь, которая прольется, пусть ответ даст богдыханов посол... Мы же, посол русского царя, оставляем все на вашу волю, ибо царь наш наказал твердо: войны с вами не зачинать, кровь зазря не проливать. К тому в мудрейших книгах наших прописано: «Не гони гостя, а всячески почитай его...» — И Федор Головин поднес послу подарок: трех соболей, трех чернобурых лисиц и живого медвежонка.

Посланец богдыхана удивился, говорил в смущении:

— Войны не ищу. Это злые люди говорят худое... Пусть мир... Переговоры вновь начались торжественно и важно. Китайский посол поднес Федору Головину отдарок: два куска шелку, корзину чая и серебряную чашу чеканки китайских мастеров. Потом он подошел к лакированному столику и разложил карту, исполненную на шелковом плате. Федор Головин увидел на ней жирную синюю черту: рубежи проходили недалеко от Албазина; земли, освоенные вольными казаками, были помечены как владения московского царя. Иезуиты составили текст договора на трех языках: китайском, монгольском, латинском.

Федор Головин не мог скрыть волнения, дрожащей рукой написал на карте и на договоре свое имя. Послу богдыхана служитель поднес прибор, на нем стояла золотая чашечка с блестящей китайской тушью и тут же лежала кисточка, собранная из колонковых волосков, заправленных искусно в бамбуковый наконечник. Посол взял кисточку и написал на карте и договоре по три затейливых иероглифа.

Федор Головин подошел к послу и, по русскому обычаю, обнял его и трижды поцеловал.

Договор сулил мир и тишину на много лет. Федор Головин тайно послал иезуитам дорогие подарки за их старание и помощь, тут же отослал грамоту похвальную и дорогие подарки эвенкийскому князю Гантимуру, обещая ему милости царские и большой почет за его великую услугу русским во время переговоров.

На другой день послы объявили торжество приложения печатей к договору.

Собрались в палатке русского посла. За палаткой беспрерывно гремела русская музыка. Все присутствовавшие на торжестве стояли, сидели лишь послы. Китайский посол дал знак, и приближенный его принес ларчик. Китайцы пали на колени. Русские склонили головы. Из ларчика посол вынул искусно вырезанную шкатулку, в ней лежала богдыханова печать. Обмакнув печать в синюю краску, посол слегка обтер ее о бархатную полоску, затем приложил к договору. На договоре четко оттиснулся четырехугольник, а в нем синий хвостатый дракон, сбоку — два четких иероглифа. Китайцы отбили девять поклонов.

Федору Головину подали красный ларчик. Открыв его, он вынул парчовый мешочек, из него — печать. Обмакнув печать в китайскую краску, приложил ее к договору. Рядом с четырехугольной китайской печатью синего дракона оттиснулась круглая печать с двуглавым орлом и царской короной, пониже — 1689 год.

Послы обменялись грамотами, договорами и, окруженные свитами, вышли из палатки.

Вечером русские зажгли факелы и плошки и провожали гостей до их судов. Утром китайские суда отплыли. Войска двинулись в две стороны: одна половина через монгольские степи в Китай, вторую повел Гудзу-эжень рекой Шилкой на Албазин, чтоб крепость снести, сжечь, как помечено в договоре, и установить новые границы.

Федор Головин послал гонцов с грамотой албазинскому приказчику. В ней Федор Головин именем царя повелевал: крепость немедля бросить, забрав людей, скот и добро, рекой Шилкой плыть в Нерчинск.

Ценой потери Албазинской крепости на Амуре за русскими укрепились обширные земли. Отныне по договору считались они землями Московского государства.

Гордый человек Руси

Гонцы Федора Головина опередили корабли Гудзу-эженя.

Албазинцы собрались в круг, приказчик читал грамоту царского посла. Жонки голосили. Казаки оглядывали строение крепости, щупали толстенные бревна, сокрушенно качали головами:

— Упаси бог, эдакое строение китайскому царю отойдет!.. Слыхано ль?!.

— Коль засядут в крепость маньчжурские ратники, их не выгнать.

На круг вышла жонка. Она была неказиста видом, седовласая, в убогой одежде; опираясь на костыль, щагнула она к помосту. Тихо говорила. По речам признали жонку — это была Степанида.

— А как же, казаки, могилку Ярофеюшки? Неужто спокинете?..

— Не о мертвых речь, Степанида, царство им небесное... Живых норовят в могилу согнать... О том речь!..

До темной ночи спорили казаки и решили: сесть в осаду, за крепость стоять посмерть. Гонцы Федора Головина говорили албазинцам, что-де рать богдыхана саранче подобна — многолюдна, пощады от нее нечего ждать: помнит богдыхан прежние обиды.

— Крепость наша на бою не падет, на огне не горит!..

Корабли Гудзу-эженя выплыли из-за острова скопом, по девять в ряд. Дозорный казак мешком свалился с шатровой башни. Он метался по крепости и зычно кричал:

— Страшитесь, казаки, туча с громом наваливает! Сгибнем!..

Берегом шла маньчжурская конница. Албазинцы, видя эти полчища, боя не приняли. Торопливо собирали пожитки, жен, детей, скот.

Гудзу-эжень послал в крепость гонца с грамотой. В ней писал немедленно и повелительно, чтоб крепость казаки очистили до захода солнца.

Оглядев в последний раз насиженное место, албазинцы двинулись к воротам крепости. Выйдя из ворот, албазинцы спешно погрузились, кто в лодки, кто в телеги-двуколки кто вьюком, и двинулись вверх по реке Амуру на Нерчинск. Плач детей, вопли жонок, грубые окрики обиженных и злых казаков всплыли над Амуром... Огласился Амур гамом и стоном... Так уходили грозные казаки из Албазина.

Гудзу-эжень торжествовал: велел крепость обложить соломой, облить смолой и поджечь.

Ночью албазинцы увидели на небе сполохи зарева. Черные воды Амура рдели кровавым пламенем. Знакомые леса и горы на раскаленном небе вырисовывались страшными громадами. В переполохе из камышей взлетели стаи уток, гусей; они долго кружились над Амуром, рассыпавшись с диким жалобным криком, и летели прочь.

Албазинцам чудился конец мира. Смерть крепости страшнее огненного пламени жгла сердца албазинцев. Бежали они в беспорядке, скопом, с муками и потерями; немало полегло их в неведомых далях, сгинуло в болотах и буреломах.

Гудзу-эжень послал конников вслед уходящим албазинцам. Страшился: не вернулись бы храбрые казаки и не возродили бы на пепелище новый Албазин, как несколько лет тому назад.

Осталось у берега лишь десять сторожевых бус да большой корабль Гудзу-эженя.

Крепость пылала много дней и ночей. Стража Гудзу-эженя пришла на пепелище с баграми, лопатами и топорами; валы сровняли, рвы засыпали, частоколы вырубили, на середине черного пепелища, на месте крепости, сложили каменный столб, на вершину поставили золоченого большеголового идола — хранителя тишины — и, довольные, ушли на свои бусы.

Наутро Гудзу-эжень и его приближенные удивленно переглядывались: чья-то рука повергла идола, валялся он в куче пепла и мусора. А поодаль желтел свежий могильный холм с грубо отесанным крестом; и крест и могилу кто-то осыпал степными цветами. В бешенстве вырвали они крест и сожгли его, холм развеяли, степные цветы потоптали ногами.

Прошла ночь, и Гудзу-эжень вновь увидел прежнюю могилу. Он собрал приближенных и позвал старого Лю. Все с интересом ждали слово мудрейшего Лю. Он щурил глаза под снежными бровями, гладил желтыми пальцами морщинистый лоб, говорил тихо:

— В книгах древнейших помечена мудрость: убить человека легко, гордость же человеческая бессмертна...

Сторожевые лодки и корабли Гудзу-эженя отплыли. Вместо крепости черное пепелище зияло на холме. И когда корабль отошел от берега, тишину нарушил жалобный женский вопль. Эхом пронесся вопль по Амуру. Гудзу-эжень и его приближенные спрятались в свои каморы. Лишь старый Лю вышел на корабельный помост и, всматриваясь в темноту ночи и мигание звезд, сказал:

Корабль скрылся в темноте, затих всплеск волн, опустел Амур.

...В один из осенних дней эвенкийские охотники набрели на албазинское пепелище, обошли могильный холм, — узкая тропинка довела их до пещеры. У входа в пещеру возле умирающего костра сидела старуха и плела иссохшими пальцами венки из желтых степных цветов. Венков было много. На блеклые цветы из потухших глаз старухи падали крупные слезы, цветы расправляли нежные лепестки, загорались и оживали.

— Видно, горе большое утопило сердце женщины в слезах. Как зовут женщину?

Старуха подняла голову, взяла венки из желто-огненных цветов, протянула их пришельцам и чуть слышно сказала:

— Ноги мои немощны и служить отказались. Снесите венки, сплетенные из Степанидиных слез, на могилу моего Ярофеюшки...

С той поры по Амуру желтые степные цветы и называются «Степанидины слезы».

На месте славной Албазинской крепости русские люди возведут город. И зацветут в садах города и окрест его солнечным пламенем «Степанидины слезы», и совьют из них венки и сложат букеты ласковые руки пионеров, чтобы возложить те венки и букеты на скромный зеленый холмик, с которого видны голубые амурские дали, за ними — мирная китайская земля.

Загуляет по Амуру ветер-верховик, как гулял он и в давно-давние времена, и взлетит над древней рекой светлокрылая песня о том, как протянули друг другу братские руки два великих народа — русский и китайский.

Старец Николай Спафарий с трудом поднимает припухшие веки и смотрит мутными, полинявшими глазами. Тускло глядит в оконце луна, и падают на белые листы зеленые пятна. Старец сухими пальцами сжимает гусиное перо, и трудно отличить шершавые свитки писания от морщинистых, желто-восковых рук старца.

Подле сидит муж бледнолицый, золотые кудри опустив до плеч. Вскинув ресницы, смотрит он на старца, как на закат солнца, с жадностью ловит его слова. А старец губами, словно листами пергамента, глухо шелестит:

— И как приехали, и что видели в том Китайском царстве, каковы их города, каков обличьем люд и сколь горька судьба мирных китайцев под немилосердной рукой маньчжурского властелина, обо всем прописано в своем месте. А что помечено, либо потеряно, либо позабыто по немощи нашей, то завещаем спрашивать у мужа светлоумного, сына нашего нареченного Николая Лопухова.

И здесь кончаем путешествие через всю Русь и землю Сибирскую. Здесь, на белой вершине подле реки Амура, под Китайским хребтом, и край и конец всего Сибирского царства...

Старец, шатаясь, пошел и лег на лежанку. Лампада блекла. Николай Лопухов, неслышно шагая, вышел из каморы, оставив старца отдыхать в тишине. Старец лежал недолго, подошел к лампаде, фитиль обломил, чтоб свет лампада бросала лучше, и сел возле стола. Обмакнув перо в чашку с лазурью, начал класть узорчатую вязь писания. Старец при письме шептал:

— «...А Русь единожды во вселенной рождена и бессмертна есть. Стоит она извечно, нерушимо, подобно скале.

Чем жива извечно Русь? Отчего стоит и горда и тверда и отчего перед ней шапки ломают и стоят коленопреклоненными многие земли и многие царства? Отчего мудростью переполнилась Русь, как золотая чаша каплями-изумрудами, горящими во тьме?..

Об этом наш сказ и писания наши старанием возводим.

Горящие маковицы соборов потонут в бескрайных нивах. Нивы согбенны под тяжестью зерен, налитых благодатью. Рыбные моря, озера, реки, зеленые долины питают вдосталь Руси гордого человека.

Человек тот трудолюбием безмерным преобразует лик грешной земли: повергнет горы, реки запрудит, моря зажжет, слезами и кровью утолит ненасытную жажду земли... Из того боя выйдет гордый человек победителем...»

Голова старца упала на писание, чаша с лазурью опрокинулась, густая синь поплыла по листам писания, скатилась на пол... Перо из рук выпало. Скрюченными пальцами старец схватил листы. Чудилось: страшился старец, что погибнет все написанное им.

...Утром солнце озарило камору, луч играл в сединах старца, озаряя его высокий круглый лоб. Казалось, он спал.

Старца схоронили в ограде церкви великомученика Николая. Заветы старца крепко пали на сердце Николая Лопухова, нареченного сына.

Камору заливал свет зари вечерней. Она умирала и терялась за горами, чтоб поутру родиться и вновь озолотить небо и землю с востока.