Часть вторая

I

В подразделении Андрея встретил молоденький светловолосый лейтенант, командир стрелкового взвода. Он поздоровался с Сокольным просто, за руку, и сразу повел показывать свой участок обороны. По дороге лейтенант разговаривал так дружелюбно и уважительно, будто не он был тут старшим по званию, а Андрей.

На участке, наверное, с помощью местных жителей уже были вырыты окопы. Осмотрев их, Андрей не мог бы сказать, все ли тут правильно с точки зрения боевой практики, но по тому, как объясняли в училище, оборона была подготовлена хорошо. В каждом отделении оборудованы гнезда для станковых и ручных пулеметов, вырыты окопы для стрелков. Позиции отделений соединены узковатыми, но достаточно глубокими извилистыми ходами сообщения.

Один ход, тоже узкий, но такой, что двоим бойцам вполне можно разминуться, ведет в небольшой блиндажик. Тут лежат боеприпасы, на стене бинокль командира взвода.

Все бойцы были на работе. Ускоренно прокапывался ход к командному пункту роты, велась самая тщательная маскировка.

Лейтенант вызвал командиров отделений и уже суровым (Сокольному показалось — даже слишком суровым) тоном сказал:

— Вот — старший сержант! Да? Он — наш помкомвзвода! Ясно? — И, повернувшись к Андрею, продолжал уже не так резко, но по-прежнему громко: — Во время боя вы находитесь при первом отделении. Ясно? Я — на своем КП. Будет необходимость — в остальных отделениях. Мой связной — вот, — он показал на коренастого таджика. — Мой заместитель — вы. Ваш — командир первого отделения Адамчук!

Сокольный козырнул, а сам подумал: «Зачем этот грозный тон? Так и у нас в полковой школе. Неужели нельзя отдать приказания тихо и спокойно?»

Местность, где первый стрелковый взвод занимал оборону, была сравнительно ровной. Кое-где виднелись небольшие кусты можжевельника, а все остальное было покрыто успевшей отрасти луговой травой.

Андрей по знаниям и опыту не очень молодого человека подсказывал бойцам, как еще лучше укрепить оборону! Прежде всего он занялся маскировкой, видя, как из-за белых высоких облаков время от времени появляются самолеты противника и пролетают над самыми позициями.

— Подрежьте дерна, — сказал Сокольный одному из бойцов, — и перемаскируйте вот этот бруствер. Видите — лысина? Весь песок наружу.

— Что вы, товарищ старший сержант! — начал боец. — Какая же это лысина? Чуток подвинул дерн, вот и в порядке... Сам черт не заметит!

— Нужно, нужно перемаскировать, — повторил Андрей.

— Да не нужно, товарищ старший сержант! — настаивал боец. — Говорю вам, что сам черт...

Он оглянулся на Адамчука, своего командира отделения. Тот стоял сбоку и молча посмеивался. Андрей тоже посмотрел на сержанта и поймал его улыбку. Это вызвало у Сокольного мгновенную вспышку гнева.

— Выполняйте приказ! — крикнул он так громко и резко, как, наверное, ни в полковой школе, ни в другом месте не кричали.

Боец моментально бросился резать дерн, а командир отделения все еще продолжал улыбаться.

— Чему вы радуетесь? — сердито спросил Андрей.

— Да так, — мягко, тонким голосом ответил сержант. (Андрея даже поразил его голос, никак не вязавшийся с могучим телосложением сержанта.) — Это такой боец... Любит все делать по-своему. Тихий, спокойный, а поговорить, порассуждать не прочь. Пробует иной раз и возражать.

Андрей понял, что Адамчук умышленно сваливает все на бойца, однако замечания сержанту не сделал.

— Как фамилия стрелка? — спросил он.

— Александров, — ответил сержант, — второгодник.

«Командный голос», — вспомнились Андрею слова из наставлений командиров полковой школы. «Командир должен иметь командный голос. А что такое командный голос? Такой, как у нашего командира взвода или как у меня?»

Вместе с командиром первого отделения он отправился просматривать поле обстрела с каждой огневой точки. Подходил к ячейке стрелка, опускал карабин на бруствер и смотрел, смотрел... Перед Адамчуком приходилось делать вид, будто изучает зону обстрела, а на самом деле старался приучить себя к мысли о неизбежности боя. Прижимаясь щекой к прикладу и водя мушкой по кустам, кочкам, Андрей представлял себе, что за каждой из них притаился враг, которого нужно уничтожить. Он никогда еще не видел фашистов, не мог представить, какие они, и, быть может, поэтому перед глазами возникали существа, напоминающие мишени для учебной стрельбы. Похожей на мишени представлялась ему и вражеская техника, хотя и понимал, что в действительности все будет гораздо серьезнее и сложнее.

Метрах в восьмистах от взводной обороны, с левой стороны, находилась небольшая березовая рощица. Днем она вся просвечивалась солнцем, просматривалась в бинокль, а вот как будет выглядеть ночью? Правда, командование все учло, рощица — под прицелом артиллеристов и минометчиков, однако как сложатся обстоятельства дальше, Андрей знать не мог. Он долго всматривался в рощу и вдруг тревожно спросил сержанта:

— Что это там?

Тот приложил ладонь к глазам, посмотрел в сторону рощи и безразлично ответил:

— Наши минеры. Там, за рощей, все заминировано.

У Андрея немного отлегло от сердца: очень хорошо, значит, не так-то легко будет фашистам подойти сюда.

Забросив карабин за плечо, Сокольный по траншее направился в соседнее отделение. Нога побаливала, но терпеть можно. Ремень карабина слегка давил на плечо, и ощущение это, знакомое и обычное, действовало успокаивающе. Андрей шел бодро, твердо ступая и почти не прихрамывая. Командир первого отделения, высокий статный парень, спокойно шагал за ним и не совсем дружелюбно посматривал на чистые изящные сапоги помкомвзвода, поскрипывавшие при ходьбе, на синие диагоналевые галифе и на гимнастерку, которая была, пожалуй, новее и лучше, чем у самого командира взвода.

Вид у Андрея и в самом деле был не фронтовой. Форма чистая, с иголочки, руки белые, даже лицо почти не загорело. Курортник, а не фронтовик! Только прищуренные голубые глаза смотрели задумчиво и решительно, так, как и должны смотреть глаза солдата.

«Что ж, посмотрим, — думал командир отделения, шагая за ним, — будут ли у тебя после первого боя поскрипывать сапожки».

Под вечер во всех отделениях установили дежурства. Пулеметчики, сменяясь, дежурили возле станковых пулеметов, стрелки — в окопах. Командир взвода и Андрей находились в блиндаже и тоже посменно проверяли боевые посты: один отдыхал, а второй дежурил.

Вскоре после полуночи лейтенанта вызвали к командиру роты. Возвратившись, он как-то виновато посмотрел на Андрея и сказал:

— Приказано провести ближнюю разведку: надо осмотреть рощу. Задача не сложная...

— Разрешите идти? — спросил Андрей, поднимаясь с земляных нар, устланных сухой травой, в которой кое-где попадался ароматный чебрец.

— Можете послать Адамчука, — посоветовал лейтенант.

— Я пойду сам, — не совсем по-военному сказал Андрей.

— Идите! — разрешил лейтенант. — Возьмите с собой двух бойцов. В случае чего — белая ракета. Вот вам ракетница.

— Есть!

Андрей взял карабин, прикрепил к поясу две гранаты и, выйдя наверх, направился в первое отделение. Тут один пулеметчик дежурил возле станкового пулемета, второй — возле ручного, а несколько бойцов находились на посту в окопах. В узких прорезях брустверов лежали их самозарядки, в каждой нише по несколько гранат. Остальные бойцы спали: кто расположился тут же, в окопе, кто — в запасных ходах. У каждого под боком была или сухая трава, или охапка соломы, а под головою — противогаз либо вещевой мешок.

— Где командир отделения? — спросил Сокольный у одного из бойцов.

— Тут, отдыхает.

— Разбудите.

— Есть!

Адамчук появился в ту же минуту. Все на нем было в полном порядке, будто не спал сержант только что, а стоял на посту. Подбежав к помкомвзвода, он приставил винтовку к ноге и отрапортовал:

— Товарищ старший сержант, по вашему вызову...

— Хорошо, — прервал его Сокольный. — Останетесь вместо меня, я в разведку. Боец Александров где?

— Здесь! — отозвался из темноты уже знакомый голос, и боец вырос словно из-под земли.

— Пойдете со мной.

— Есть идти с вами!

В голосе Александрова, во всей его фигуре угадывалась готовность выполнить любое задание. Это слегка удивило Андрея.

— Еще одного бойца! — сказал он командиру отделения.

Через минуту подбежал низенький, чуть не вровень с винтовкой, стрелок.

— Ваша фамилия? — спросил Сокольный.

— Зайцев! — бойко ответил боец.

— Пойдете со мною!

Отойдя шагов за сто, они прилегли на траву и прислушались. На мгновение Андрею представилось, что он на учениях, и даже зло взяло на себя: «Неужели не ясно, что, может, тут, в роще, — противник? Не мнимый, не бойцы какой-нибудь своей роты, как на маневрах, а фашист, настоящий фашист!»

Он объяснил бойцам задачу, и цепочкой пошли дальше: Андрей посередине, а Зайцев и Александров по сторонам. Шли, прислушиваясь и всматриваясь во тьму. Она благодаря редким звездам в небе сгущалась не сразу у ног, а шагах в десяти. Березовой рощи не было видно, и только когда стали приближаться к ней, легкий шумок листвы изредка долетал до слуха.

Андрей снова подал знак ложиться.

— Теперь будем добираться ползком, — шепотом сказал он, — там послушаем и решим, как быть дальше.

— Зачем ползти, товарищ старший сержант? — запротестовал Александров. — Пойдем во весь рост. Все равно там никого нет.

— Их разведка может там быть, — с легкой злостью сказал Сокольный. — И вообще незачем рисковать зря!

Однако продвижение по-пластунски, да еще по всем правилам, как того хотелось Андрею, оказалось ему не под силу. Нога не сгибалась, при малейшем усилии согнуть ее страшно болела, — казалось, начинают все швы расходиться. И Андрей полз неуклюже, на боку, боясь оглянуться на немного отставших бойцов: чего доброго, подумают, что помкомвзвода не умеет ползти. Но он все же оглянулся и едва сдержал ругань — оба бойца и не думали ползти, а, пригнувшись, потихоньку шагали следом за ним.

— Это что?! — возмущенно прошептал он. — Ложись! — Он испугался собственного голоса: показалось, что эхо подхватило его слова и понесло через луг.

Бойцы поспешно легли и ползком быстро догнали Сокольного. Возле рощи Андрей прислушивался особенно чутко, улавливая малейшие звуки и шорохи. Вот откуда-то издалека, с дороги, донесся слабый стук колес... Вот поближе, в роще, ночная птичка пискнула спросонья... Помкомвзвода понимал, что пора двигаться дальше, что нет никакой необходимости здесь лежать. Но непонятная сила притягивала его к земле, от которой тянуло ласковой прохладой, давила на затылок и плечи. Александров стал нетерпеливо ворочаться, несколько раз еле слышно чихнул, как еж. От этого стало неприятно, нехорошо на душе, а все же вставать не хотелось.

Прошло еще минуты две, и Андрей наконец заставил себя подняться, почти одним махом достиг ближайшей березы. Тот пень, который недавно казался таким зловещим, отсюда выглядел обыкновенной трухлятиной. За ним бы и заяц не спрятался.

Возле соседнего дерева уже стоял Александров и спокойно поправлял подвешенные к поясу гранаты. Сокольный посмотрел в другую сторону и удивился: Зайцева не было.

— Где Зайцев? — тревожно спросил он.

Александров равнодушно оглянулся и тихо ответил:

— Наверное, уснул, пока мы там лежали. Бывало, на политзанятиях он часто стоял по команде «смирно»: как сядет, так и уснет.

В самом деле Зайцев задремал, лежа на траве, и когда догнал их, Андрей не мог спокойно смотреть ему в глаза. Выходило, будто парень нарочно посмеялся над ним.

— Почему отстаешь?! — с возмущением прошептал Андрей.

— Кто? Я? — с обидным удивлением отозвался Зайцев. — Но было команды, так я и не вставал.

— Да спа-ал ты, — протяжно сказал Александров. — Зачем говоришь неправду?

Боец больше не оправдывался.

Днем рощица, на опушке которой они сейчас стояли, казалась совсем небольшой, довольно редкой. Лучи солнца пронизывали ее насквозь. А теперь все тут выглядело иначе: деревья сливались в сплошную массу, маленькие кустики представлялись густыми и довольно большими. Как подумаешь, что весь этот лес нужно осмотреть, — мороз по коже!.. Сокольный задумался: как бы лучше и побыстрее выполнить боевую задачу? Но ничего определенного не приходило на ум.

Почувствовав нерешительность помкомвзвода, Зайцев предложил:

— Разрешите, я быстренько обегу кругом этот лесок и вернусь.

— Уснешь где-нибудь! — полушутя, однако не без суровости упрекнул Андрей.

Александров тихонько, как-то по-старчески хохотнул:

— На бегу не уснет...

Рощицу осмотрели, ничего существенного не обнаружили, и когда возвращались назад, на востоке, как раз над позициями наших частей, появилась предрассветная светло-синяя полоска. Шагая уверенно и бодро, Андрей припоминал детали разведки. О некоторых из них нельзя было вспоминать без стыда, но, как говорится, из песни слова не выбросишь — что было, то было. Вывод для себя он сделал один: если придется еще раз идти в разведку, ничто больше не будет двоиться в глазах, ничто не заставит сильнее, чем нужно, прижиматься к земле.

Спустившись в блиндаж, Андрей доложил командиру взвода о результатах разведки и с его разрешения лег отдохнуть. Нога глухо ныла, но не так, как раньше, и Андрей был рад, что она не подвела его в первом задании, а значит, идет довольно быстро на поправку.

Приятно пахла трава под головой, сухой чебрец щекотал ноздри. Тихий рассвет мирно заглядывал в маленькое оконце. Так уютно в этом земляном углу, так красиво, будто и нет никакой войны, будто мрачное, нависшее над землей несколько дней назад вдруг исчезло, рассеялось, как кошмарный сон.

Одолевала дремота, но Андрей всеми силами старался отогнать ее, чтобы хоть немножко помечтать, по-дружески распрощаться с мыслями, которые роем вились в его голове. День и, по существу, вся ночь прошли в заботах, тревогах. Не было свободной минутки, чтобы отдаться своим, таким близким мыслям, подумать о Вере. Где она теперь, что с нею? Вот она, как наяву, стоит перед глазами, опустив руку с узлом. Большие карие глаза смотрят печально, тревожно... В них нет слез, и, быть может, именно потому, что нет в них слез, в глубине Вериных глаз столько горя, что, кажется, никакое человеческое сердце не способно вместить его! Но горе живет рядом с самоотверженностью, рядом с решимостью преодолеть все испытания. Это радует Андрея, вселяет в него уверенность, что Вера не погибнет, найдет свою дорогу в самых трудных, самых невыносимых условиях!..

Во сне Андрей слышал ее голос, видел стройную небольшую фигурку в темно-синем жакете, с голубой косынкой на голове, с маленьким узелком в руках. Вот она протягивает узелок Андрею, просит взять, но Андрей решительно отказывается... Наоборот, он напряженно думает, нельзя ли что-нибудь отдать ей на дорогу. Осматривает, ощупывает себя и ничего, совсем ничего не находит. Тогда майор, остановивший его и предложивший идти в подразделение, говорит:

— Отдай ей шинель, сержант. Ты обойдешься, а нет, так в части другую возьмешь, а жене шинель пригодится...

И радость от сознания, что Вера взяла шинель, набросила на руку, разлилась по всему телу... Стало приятно, светло на душе... Никакой войны нет, Вера просто взяла шинель от дождя: скоро пойдет дождь, уже далекий гром прокатывается по небу... То приближается, то отдаляется...

Оглушительный грохот разбудил Андрея. В ушах звон, тело дрожит, кажется, вся земля сотрясается. В узком ходу, возле самого блиндажа, стоит командир взвода и настороженно смотрит вверх. Он без пилотки. Белесые волосы шевелит ветер, они то и дело закрывают глаза. Вот командир взвода сдавленно вскрикивает: «Есть одна!» — и тут же падает на утоптанный пол хода. Скорее инстинктивно, чем сознательно, Андрей тоже ложится на пол блиндажа. Что-то надрывно звенит, рвется в уши, и тут же сильно вздрагивает земля. На Андрея сыплется песок, сухая кора со слежавшихся бревен, пучки чебреца, местами воткнутые в щели.

Все ясно! Андрей подождал, пока перестало сыпаться сверху, и вскочил на ноги. Возле него, еще пригнувшись, стоял командир взвода.

— Ну вот, — стараясь сохранять спокойствие, сказал он, — опять началось!

Андрей торопливо, непослушными руками взял с нар карабин, протер его паклей, надел на ремень запасной подсумок.

Все остальное место на поясе заняли подвешенные гранаты.

— Ну вот, помкомвзвода, — снова заговорил лейтенант, и Андрей заметил, что начал он с тех же слов, — настало время, когда мы должны... — лейтенант кашлянул и перешел на еще более торжественный тон: — Приказ командования — ни шагу назад! На нас возложена задача... Ясно?

— Ясно! — почти механически повторил Андрей. — Бойцы на местах?

— На местах. Я буду на взводном КП. При мне — связной.

— Следите, чтобы не было перебоев с боеприпасами, — бросил Андрей уже на бегу к позициям и сам удивился своим словам: откуда он знает, будут перебои с боеприпасами или нет? Только логика, ведь практики никакой. Возможно, командир взвода посмеется над таким предупреждением.

Однако лейтенант совершенно серьезно и почему-то даже фамильярно, будто прощаясь, крикнул вдогонку:

— Боеприпасов, Андрей, хватит. Не волнуйся!

В траншеях отделений только пулеметчики были на местах, стрелки почти все сидели на земле и не столько с тревогой, сколько с профессиональным интересом следили за пикировщиками.

— Все по местам! — подал Андрей команду в четвертом отделении, а потом повторил ее и в трех остальных. В первом отделении он занял окоп рядом с гнездами пулеметчиков, уложил в нишу несколько гранат, чтобы легче было на поясе, и спокойным хозяйским глазом окинул бойцов.

Самолеты улетели. Командир отделения, стоя по команде «смирно», ожидал распоряжений. Андрей дружески кивнул ему, затем крикнул громко и отрывисто:

— Зайцев!

— Я! — послышалось где-то в конце позиции.

— Ко мне!

— Есть!

И, когда Зайцев подбежал, Андрей приказал:

— Позовите сюда командиров отделений! Потом останетесь при мне!

— Есть!

Зайцев побежал, а Андрей подумал, что, может быть, лишние функции он берет на себя. И в то же мгновение появилась другая мысль и заслонила первую: «Кто в бою будет разбираться, кому какой шаг нужно сделать в решающую минуту? Важно, чтобы все было логично, вовремя и служило достижению нужной цели». Минуты через две собрались командиры. Отрапортовав, стали в ряд, и к ним присоединился командир первого отделения.

— Оружие в порядке? — спросил Андрей. — Пулеметы проверили? Предупреждаю, за задержку огня будете отвечать головой. Боеприпасы на месте? Проверьте! Я нахожусь в первом отделении, командир взвода — на своем КП. Мой заместитель — командир первого отделения.

— Ясно! — ответили командиры. — Разрешите идти?

— Идите!

Тем временем немецкие бомбардировщики сделали еще разворот и снова стали бомбить линию обороны. Бойцы прижались к стенкам траншей, некоторые легли. Пригнулся и Андрей. Случайно или оттого, что оборона первого взвода замаскирована хуже, но бомбы падали тут гуще, а самолеты, казалось, висели над взводными траншеями.

Бойцы пригибались все ниже, некоторые совсем легли на землю. Андрей старался не терять боевого вида, он знал, что на него смотрят, с него берут пример, однако тяга к земле была такой непреодолимой, что и он опустился на одно колено. Но когда стала видна только полоска неба, страх нахлынул с еще большей силой. Казалось, гул доносится не сверху, а со всех сторон, даже из-под земли. Возникла тревожная мысль: «Вдруг окружат?!.» Не хотелось думать, как это будет, да и трудно было представить такое, но чем дальше, тем больше крепло предположение, а вместе с ним увеличивалась и тревога.

Андрей оторвал взгляд от неба и посмотрел вниз. Боец Александров тоже стоял на одном колене рядом с ним. Между коленом и правой рукой — винтовка штыком вверх. Руки Александрова были свободны, и, как ни в чем не бывало, он занялся работой — прижался плечом к стене траншеи и спокойно себе вил из пакли веревочку. Работа шла споро, хотя и медленно, пальцы, послушные ей, ни капельки не дрожали.

— Зачем тебе веревочка? — удивленно спросил Андрей.

— Пригодится, — не отрываясь, ответил боец, — гранаты связывать.

— Зайцев! — позвал Андрей так громко, что все бойцы подняли головы. — Передай по отделениям: немедленно подготовить связки гранат! Быстро!

Зайцев исчез. Через несколько минут самолеты подались в наш тыл, и на линии обороны наступила такая тишина, словно не осталось ни одного живого человека. Только издалека доносились частые выстрелы зениток. Все бойцы поднялись на ноги, заняли свои места. Сокольный всмотрелся в рощицу. Сейчас она казалась такой маленькой и незначительной, что стыдно стало за свой страх во время ночной разведки.

— Танки! — услышал он чей-то встревоженный голос.

Андрей оглянулся.

— Танки немецкие! — повторил только что вернувшийся Зайцев. — Командир взвода передал: подготовиться к бою!

Андрей поднялся во весь рост, посмотрел по сторонам, но танков нигде не увидел.

— Да вон же они! — как о совсем обычном сказал Александров.

Танки действительно показались с левой стороны рощи и гораздо ближе того места, куда смотрел Андрей. «А мины? — вдруг вспомнил он. — Где же мины?»

Александров со злостью выругался:

— Обошли, гады! А может, проходы ночью сделали...

В это время за горкой, с правой стороны рощицы, послышался сильный взрыв, за ним второй, третий. Танки, которые шли там, остановились, и возле них начали появляться белые облачка разрывов. Андрей понял, что наша противотанковая артиллерия открыла прицельный огонь.

— Прямой наводкой, — одобрительно заметил Александров.

Нескольким машинам удалось прорваться сквозь зону огня, и теперь они мчались прямо на позиции. Андрей отчетливо услышал их гул и лязг гусениц, удивился, почему же раньше ничего, кроме взрывов, не слыхал. Неужели слух притупился от бомб?

— Приготовиться! — подал Сокольный команду и глянул на гранаты, связанные Александровым.

— За танками пехота пойдет, — будто успокаивая кого-то, сообщил боец.

Сокольный резко повернулся в его сторону. Александров в это время отстегивал патронташ. Поймав недовольный взгляд помкомвзвода, он пожал плечами и медленно повертел головой, будто за воротник попала ость.

— Знаем, что пойдет! — громко сказал Андрей. — Передай командирам отделений, — обратился он к Зайцеву, — огонь по пехоте! Отрезать пехоту от танков!

В соседних подразделениях заговорили пулеметы. Огонь противотанковых батарей усиливался с каждой минутой: снаряды со свистом пролетали над траншеями. Танки приближались, но как-то медленно, с опаской. Некоторые остановились и открыли шквальный огонь из орудий и крупнокалиберных пулеметов.

В рощице показалась пехота. Фашистские солдаты, даже не нагибаясь, перебегали от дерева к дереву. С тайной гордостью Андрей почувствовал, что ему не страшно следить за ними и за танками, — за всем, что происходит перед глазами. А ведь там враг, настоящий враг. И война настоящая. Это — передовая!

— Прицельный огонь из винтовок! — скомандовал Андрей. И будто услыхав его голос, неподалеку ударила минометная батарея. Мины пролетели над траншеями и с железным звоном разорвались в леске, застлав его дымом. Когда дым рассеялся, вражеской пехоты уже в роще не было.

— Горит, горит! — радостно закричал один из бойцов на правом фланге отделения. Андрей глянул на танки. Действительно, один из них повернул назад, и из него показалась пока еще едва заметная струйка черного дыма. Горит или нет? Дымок увеличивался на глазах. Танк остановился, из люка его стали выскакивать немцы.

— Огонь, огонь! — закричал Андрей. От радости замахал руками в сторону подбитого танка, стал уже не командовать, а просить, просить по-своему, по белорусски:

— Браточки, огонь! Дорогие! Бачите, выскакивают? Выскакивают, холера им в бок! Припекает!..

На глазах его блестели слезы, лицо горело от непонятной, неизведанной до сих пор радости и возбуждения.

Командир первого отделения выхватил из рук не слишком расторопного бойца пулемет Дегтярева, приложился, дал шквальную очередь. Александров целился терпеливо, метко, посылая пулю за пулей. Станковый пулемет рядом застучал так бодро и уверенно, что казалось, ни один танк не устоит против его огня.

«Вот тебе и неживой враг!» — подумал Андрей, и ему представилось, как все это обыкновенное колхозное поле, с которого и на которое летят снаряды, пули и мины, будет сплошь устлано такими же вражьими трупами, какие валяются сейчас возле подбитого танка.

Прибежал связной и передал благодарность от командира роты. Андрей тут же объявил ее всему отделению.

Между тем противник, разведав оборонительные позиции подразделений, ввел в бой минометы. В первом отделении сразу контузило двух бойцов. Зайцев доложил, что в третьем отделении первый номер станкового пулемета убит, а второй ранен. Огонь с нашей стороны заметно слабел, а вражеские танки приближались. За ними ползла пехота. Было похоже, что враг начинает брать перевес.

Один миномет противника как будто нащупал пулеметную точку первого отделения. Мины ложились одна за другой, хотя пока и не попадали в цель: то недолет, то перелет.

— Командир отделения! — громко позвал Андрей.

Адамчук появился мгновенно, весь в песке и глине, черный от порохового дыма.

— Переставьте пулемет в запасное гнездо! — приказал Андрей, не отрываясь от бруствера.

— Есть!

Вражеский огонь становился таким густым, что невозможно было поднять голову. А танки все ближе, ближе... Если им удастся подойти к траншеям, наша артиллерия вынуждена будет прекратить огонь, чтобы не бить по своим. Вероятно, на это и рассчитывали фашисты, а скорее всего они ожидали панического бегства противника, как это было в Европе. Но сопротивление наших частей оказалось ожесточенным: фашистские танки выбывали из строя один за другим, пехота залегла, отстала от них. Наши минометы и прицельный огонь стрелковых подразделений парализовали ее действия.

Вскоре из-за рощи стали доноситься глухие, протяжные залпы: противник подтянул тяжелую артиллерию и начал бить по тылам. Это несколько ободрило танки: петляя из стороны в сторону, они ринулись вперед. Андрей смотрел в прорезь бруствера и ощущал затылком, спиной, — всем своим существом, что бойцы опять, как во время бомбежки, прижимаются к земле. Некоторые даже перестали стрелять. Значит, иссякает уверенность, а это самое худшее, что может быть в критический момент боя!

— Встать! — закричал Сокольный, повернувшись к бойцам и подняв над головой карабин. — Гранаты к бою! Связками! Зайцев! Передать по отделениям!

— Есть передать по отделениям! — гаркнул боец так громко, что у Андрея в ушах зазвенело. Он лихо повернулся, взмахнул руками, точно хотел подняться в воздух и пролететь над траншеями; смешно подогнув короткие ноги, перепрыгнул через распластавшегося бойца и кубарем покатился между боевыми точками.

Александров, размахнувшись, швырнул связку гранат и, схватив Андрея за руку, потянул к земле.

— Танк! — тихо, чтоб не услышали другие, сказал он.

Раздался оглушительный взрыв. Андрей вскочил, глянул за бруствер и совсем рядом, шагах в двадцати от траншеи, увидел танк. Он стоял, зло урча мотором и то и дело выпуская снаряды, — стоял на месте, а почему, не понять. Александров еще раз отвел руку со связкой гранат, сделал глубокий вдох, швырнул, — дальнейшего Андрей уже не видел. Что-то со страшной силой ударило его в плечо, сбило с ног, сухой песок и твердые комья земли посыпались сверху. В ушах звенело, стонало, дыхание перехватило от горького дыма.

В первую минуту Андрею показалось, что и все вокруг разлетелось вдребезги, и его раздавило. От этого навалился парализующий страх: встать нет сил, а песок все сыплется, сыплется и скоро засыплет совсем...

— Гранаты-ы!.. — вдруг услышал Сокольный.

Голос показался ему знакомым, но далеким-далеким...

— Огонь, огонь! — повторил тот же голос, и на этот раз Андрею представилось, что и выстрелы, и этот голос доносятся откуда-то с высоты, поднимаются выше, выше, а сам он проваливается в мрачную бездну...

— Товарищ старший сержант! — тронул его за плечо Александров.

Андрей услышал голос бойца и встрепенулся: человек — рядом, вот тут, он слышит его слова, его горячее встревоженное дыхание! Вот и рука его осторожно притрагивается к раненому плечу. Слабая мысль мелькнула в голове: «Раз чувствую, значит, все в порядке».

Сокольный открыл глаза, — Александров действительно был рядом. Он стоял на коленях, на свежем пласту обрушенной взрывом земли и держал в руке походную флягу, обшитую серым шинельным сукном.

— Выпейте немножко воды! — буднично, спокойно, словно ничего особенного не произошло, предложил он.

И когда Андрей потянулся к фляге, обрадованно добавил:

— А танк ведь горит, гитлерина чертова!

— Горит? — отстраняя флягу, переспросил Андрей и почти не услышал собственного голоса. — Горит? — уже крикнул он, испугавшись, что потерял слух. Но сейчас услышал себя и успокоился: — Командир первого отделения! — громко позвал он.

— Я! — отозвался Адамчук, и теперь Андрей узнал голос, только что подававший команду. Он уже не казался таким безнадежно далеким.

— Следить за боем! — приказал Сокольный. — Не ослаблять огня!

— Есть!

Андрею казалось, что он кричит изо всех сил, а Александров почему-то опустил глаза и снова попросил:

— Выпейте немножко воды!

Боец помолчал, пошарил рукой по карманам и добавил:

— Нужно перевязать вас. Вот и пакетики нашлись...

Минуты через две в траншею прямо с насыпи скатился Зайцев.

— Товарищ старший сержант! — едва переводя дыхание, с тревогой начал он, но увидев, что Сокольный, подогнув ногу, сидит на земле и его перевязывают, испуганно искривил тонкие губы, осторожно попятился.

— Что, Зайцев? — торопливо спросил Андрей.

— Товарищ старший сержант, — повторил боец уже тише и спокойнее, — командир взвода ранен по дороге к нам. Старший лейтенант приказал ему идти в тыл, а вам...

Зайцев растерялся.

Андрей шевельнул рукой, торопя Александрова с перевязной, потом оперся левой рукой на карабин и встал. Вражеский танк горел, повернувшись к траншее тылом. Густые клубы дыма, разрастаясь, охватывали сперва только башню, но вот уже начали рваться к земле, словно затем, чтобы прикрыть синие, навеки застывшие лица тех, что еще недавно были хозяевами этой машины и несли смерть взводу. Поблизости больше танков не было. Из-за рощи длинными очередями бил станковый пулемет, вражеские пехотинцы под прикрытием его огня время от времени вскакивали и, показывая спины и ранцы, откатывались за горку.

Наши минометы беспрерывно преграждали им путь к отступлению.

— Передать командирам отделений, — не сводя глаз с поля боя, приказал Андрей, — готовиться к контратаке!

— Есть! — звонко отозвался Зайцев возле самого уха Андрея. Сокольный не видел его лица, однако почувствовал, что боец обрадовался приказанию, даже залихватски подмигнул.

— Будешь вестовым командира взвода! — добавил Сокольный.

— Есть!

— Командир первого отделения!

— Я!

— Будете помкомвзвода!

II

Атака фашистов на этом участке была отбита, повторить ее они не решились и, судя по всему, готовились совершить обходный маневр. В минуту передышки Андрея вызвал к себе командир роты. Рослый, подтянутый старший лейтенант, стоя одной ногой на выложенной дерном ступеньке блиндажа, а второй — на свежей земле от близкого разрыва снаряда, с ног до головы окинул Сокольного внимательным, как бы оценивающим взглядом, на мгновение задержался глазами на его подвешенной руке и суховато спросил:

— Вы ранены?

Андрей молча кивнул головой.

— Что?

— Ранен, товарищ старший лейтенант, — спохватившись, ответил Сокольный.

— Почему не доложили? — моложавое лицо командира посуровело, однако чувствовалось, что он не сердится.

— Не имел возможности, товарищ старший лейтенант.

— Сдадите взвод и пойдете в медсанбат.

Андрей не ожидал такого приказания. Он машинально переступил с ноги на ногу, ствол карабина дрогнул в здоровой руке.

— Рана легкая, товарищ старший лейтенант, — неуверенно попросил он, — разрешите остаться в строю!

Командир роты нахмурился, сделал несколько шагов вниз по ступенькам в блиндаж.

— Пискунов! — позвал он.

Из блиндажа выскочил худощавый боец с длинной шеей и лихо козырнул.

— Позови санинструктора!

Санинструктор, молодая светловолосая девушка в новой, с иголочки, комсоставской форме осмотрела руку Андрея, перевязала ее по всем правилам, потом, явно перенимая тон бывалых медиков, привыкших ничему не удивляться, сказала:

— Слепое осколочное. Твердая ткань не задета.

— Значит, не страшно? — спросил Андрей, чтобы подкрепить свою надежду на быструю поправку.

— Не страшно, — согласилась санинструктор, — однако требуется госпитальное лечение.

— Что вы? — пытаясь обратить все в шутку, запротестовал Сокольный, — разве госпитали для таких раненых? Бывало, отец мой пробьет ногу, бродя по болоту, залепит ранку грязью и пошел себе дальше как ни в чем не бывало. А тут...

— То на болоте, — перебила санинструктор, — а здесь...

— А здесь фронт! — подхватил Сокольный. — У меня взвод.

— Вы — командир первого взвода?

— Исполняю обязанности.

Девушка блеснула глазами, улыбнулась. Улыбка ее была светлой, красивой, именно такой, какой и должна быть настоящая человеческая улыбка. Только трудно по этой улыбке понять, что санинструктор думает о нем: одобряет ли его стремление остаться или считает позером, который по-настоящему не знает, что значит фронт, а вставляет это слово чуть ли не в каждую фразу.

— Я поговорю с командиром роты, — мягко сказала она и исчезла в блиндаже. Андрею показалось, что санинструктор все же неплохого мнения о нем.

Легко, будто на крыльях выпорхнув из блиндажа, девушка сказала, что, учитывая обстоятельства, она согласна оставить Андрея в строю, только надо немедленно сходить в полковую санчасть, чтобы там достали осколочки.

Пошли они вместе. По дороге санинструктор подбежала к небольшому взводному блиндажу и беззаботным серебряным голоском, словно дело касалось самого обыденно домашнего, прощебетала:

— Галя! Ты оставайся, я быстро!.. Мы здесь вдвоем, — пояснила она Сокольному. — Медиков в части больше, чем нужно. У нас ведь сборная часть. Мы с Галей раньше служили фельдшерами в медсанбате, а теперь перешли в стрелковую роту. А вы где раньше были?

— В кавалерийском полку, — охотно ответил Сокольный, — приезжал домой на побывку.

— Куда?

— Сюда, в Белоруссию.

— Так вы — местный?

— Недалеко отсюда.

— А я воронежская, — сказала санинструктор, торопливо шагая впереди по узкой тропинке, протоптанной бойцами через вспаханное поле и небольшие луга, покрытые густой жесткой травой. Изредка оглядываясь на Андрея, девушка продолжала рассказывать о себе, вероятно, почувствовав расположение к незнакомому командиру.

— Моя деревня, — мелодично говорила она, — называется Старая Чигла. Птичье название, правда? А наш район — Анненский. Станция Анна у нас есть. Говорят, когда-то Анна Каренина там бросилась под поезд, вот и назвали так.

Рассказывая, спутница незаметно прибавляла шаг. Вначале Андрей кое-как успевал за ней, но постепенно начал отставать. Санинструктор оглянулась и, заметив это, посмотрела на него более внимательно.

— Вы хромаете? — удивленно спросила она.

— Нет, — ответил Андрей, — это так... После операции.

— Как после операции?

— В части мне делали операцию.

— И что же, свежие швы, рубцы?

— Да нет... Один только рубчик...

— А ну, покажите!

— Что вы! — улыбнулся Андрей. Не стоит задерживаться. Пустяк... Мне почти не мешает...

— Нет, покажите, — настаивала санинструктор, — снимайте сапог. Садитесь, я сама сниму.

С трудом удалось Андрею уговорить ее отложить осмотр до прихода в санчасть.

Когда они возвращались, санинструктор долго молчала и, только подходя к ротной обороне, не то упрекнула Андрея, не то высказала вслух собственные мысли:

— Никакие правила не разрешают вам быть на фронте. Никакие! Но я дала слово, что сама вас буду лечить. А о ноге промолчала, если говорить правду, — обманула врача. Не знаю, хорошо ли поступила?..

Андрей ничего не смог ответить на эти слова. Он лишь попытался идти рядом, но девушка прикосновением руки заставила его шагать не пашней, а по утоптанной тропинке. Рука ее была маленькой, с ласковой розовой ладонью.

— Как вас звать? — тихо спросил Андрей.

Санинструктор не оглянулась, сделала вид, будто не расслышала вопроса, однако немного спустя сказала:

— Звать меня Марией, Маней. А дома звали Манякой.

— Так вот, Маняка, — глубоко вздохнув, сказал Андрей, — вы хорошо сделали, что не оставили меня в санбате.

Возле ротного блиндажа, построившись в две шеренги, стояли бойцы. Напротив их медленно прохаживался старший лейтенант, отдавая какие-то распоряжения. Смысл его слов пока разобрать нельзя было, до слуха Андрея долетали лишь наиболее отборные словечки, которыми командир роты сыпал, видно, в адрес Гитлера и потому произносил их с особенным смаком. Словечки были такими, что Мария невольно остановилась, не зная, подходить с докладом или нет.

Заметив ее, командир роты слегка умерил пыл, просеял свою речь, и санинструктор смогла наконец по всем правилам доложить о результатах маленькой медицинской операции.

На правом фланге стояли бойцы первого взвода. Андрей заметил внимательный взгляд Александрова, добрую, почти неуловимую улыбку нового помкомвзвода, Адамчука, который приступил к своим обязанностям еще в разгаре боя. Зайцева почему-то в строю не было. Почему? По правилам вестовой всегда должен находиться при командире, но, когда Андрей уходил в штаб роты, Зайцев спал. Спал так сладко, в таком обнадеживающем спокойствии лежали на траве его короткие, немного согнутые в коленях ноги, столько покоя и нетронутого здоровья ощущалось в тихом, почти детском сопении, что Сокольный, уходя, пожалел будить парня. Неслышно собрался, взял карабин и вышел из блиндажа.

А сейчас Зайцева нет в строю. Неужели все еще спит? Не время, но — ничего.

Хуже, если другое... Или, может, послали куда-нибудь? Перевели?

Андрей поймал себя на мысли, что жалеет Зайцева, который успел стать для него близким человеком.

Так нередко бывает на фронте. Суток не прошло, как встретились, познакомились, а кажется, будто год вместе. С этими людьми не страшно идти куда угодно. Страшно отстать от них, не оправдать их доверия, показать себя плохим товарищем...

Передышка была небольшой, — это все знали и ожидали новых приказов. Андрей чувствовал, что вот-вот командир роты обратится к нему; покосившись на санинструктора, проглотит соленое словцо и отдаст какой-нибудь суровый, неожиданный приказ. Пускай, только бы не разлучил со взводом, с этими, ставшими такими близкими, людьми. Но командир пока не думал об Андрее, он все более резко говорил с бойцами и почти после каждого слова энергично взмахивал рукой. Видно было, что он любил поговорить, а то и порисоваться.

Не до речей теперь... Это ощущение сразу появилось у Андрея, как только он услышал несколько знакомых, изрядно надоевших слов о ротных порядках, о тех мелочах военной жизни, о которых по десять раз на дню говорил, бывало, старшина эскадрона. В первой шеренге, прямо на глазах у командира роты, стоял тоненький невысокий боец. Он внимательно следил за движениями командира, но во взгляде его был холодок. Штанина на левой ноге красноармейца была разодрана так, что колено, покрытое засохшей, смешанной с песком кровью, выглядывало наружу...

Командир роты почему-то не видел этого. Возможно, потому, что боец старался спрятать свою ногу, а быть может, и просто по своему безразличию к внешнему виду рядовых.

Но Сокольному боец сразу бросился в глаза, тем более что и ростом, и некоторыми чертами лица он чем-то напоминал Зайцева. Осмотреть бы всех перед боем, помочь каждому, кому нужна помощь, — вот что должен был бы сейчас сделать командир! Однако подсказывать старшему не положено, да и вряд ли послушает командир роты его, Сокольного. Если бы был приказ свыше — тогда другое дело.

Андрей подошел к санинструктору и хотел было заговорить, но девушка опередила его.

— Посмотрите вон на того бойца! — чуть не тоном приказа сказала она. — Что же это такое? Он весь истек кровью! Почему же в строю?

— По-моему, содрана только кожа, — заметил Андрей, — наверное, полз и наткнулся на что-то острое.

— Что вы? — запротестовала Мария, и в ее круглых голубых глазах мелькнуло негодование. — Он ранен, и рана, конечно же, осколочная, сквозная!

Бойким шагом санинструктор направилась к командиру роты.

— Товарищ старший лейтенант, — решительно обратилась она, — позвольте взять на перевязку вот этого бойца.

— Какого?

— Не видите?

— А-а... этого? Два шага вперед! — обращаясь к бойцу, приказал комроты. — Отправляйтесь в распоряжение санинструктора!

Когда девушка взяла под руку слегка удивленного таким отношением стрелка, Андрей спросил ее:

— Ну что?

Мария недовольно сверкнула глазами и ничего не ответила.

Между тем старший лейтенант распустил бойцов и подозвал к себе командиров взводов. Увидев Андрея, он сухо спросил:

— Ну как? Повоюем?

Но пока Андрей собирался с ответом, уже обратился к другому командиру взвода. А потом, опять взглянув на Андрея, как бы вспомнил:

— Так, так... Повоюем!

И вдруг засуетился, стал осматриваться, искать кого-то.

— Где же мой старшина? Ага... Ну вот что... — командир роты показал на карабин, висевший у Андрея на плече, — придет старшина, возьмите у него пистолет, а это недоразумение сдадите на склад. Что за оружие? Ни винтовка, ни полвинтовки. Нам, пехотинцам, ни к черту такое оружие!

— А у меня уважение к нему, товарищ старший лейтенант, — осторожно запротестовал Андрей. — Привык. Разрешите не сдавать? Своему вестовому отдам.

— Вестовому? Ладно, отдавайте! Потом вот что: гимнастерку с этими вашими петлицами смените. И пилотку! Вы теперь пехотный командир, а не эскадронник. Все!

Андрей подошел к своему взводу, и его сразу окружили бойцы и младшие командиры. Один раз побыл он с ними в бою, и люди искренне приняли Сокольного в свою небольшую армейскую семью. Чувствовалось, что они пожалели бы, если б Андрея оставили в санбате или откомандировали в другое подразделение.

Невдалеке показался старшина роты. За ним шли трое бойцов, так нагруженных разным обмундированием, что самих не было видно. Среди них Андрей узнал Зайцева, узнал по медленной утиной походке. Подойдя к ротному блиндажу, Зайцев сбросил ношу, облегченно вздохнул и, увидев своих, засмеялся весело и задорно. Потное лицо его сияло здоровьем, на голове новенькая пилотка с маленьким блестящим значком, немного длинноватая и тоже новая гимнастерка обтягивала тугие плечи.

— Пока нас, а себя не забыл, — незло подколол Александров.

— Подумаешь, а что тут такого? — дружелюбно улыбнулся боец. — Был на складе, вот и поменял с разрешения старшины.

Взвод построился и должен был двинуться на новое место, но в это время к блиндажу подошел лейтенант, бывший командир первого взвода, а с ним санинструктор Мария. Увидев Андрея, лейтенант кивнул ему и протянул левую руку: правая была забинтована. Андрей тоже подал левую и оба улыбнулись такому совпадению.

— На новую оборону? — вроде бы с грустью спросил лейтенант.

— Ускоренным маршем, — ответил Сокольный.

— А мне туда. — пожаловался лейтенант. — После первого же боя — и в госпиталь. Обидно, черт побери!

— Вот ваше направление, — сказала Мария, выйдя из блиндажа и протягивая лейтенанту бумажку. — Торопитесь, не то медсанбат уедет, и не найдете.

И когда лейтенант, попрощавшись, ушел той же тропинкой, по которой недавно ходил Андрей, Мария презрительно посмотрела ему вслед:

— Рана почти такая же, как и у вас, а все время стонет, — сказала она. — Маменькин сынок!

...Взвод занял временную оборону под старыми деревьями, что стояли по обе стороны дороги, дорога эта раньше была проезжей, а теперь заросла и стала похожа на широкую лесистую межу, разделяющую два поля. С правой стороны от нее лежал скошенный клевер, другой же участок — слева — пустовал: поросшая редкой высохшей травой земля ожидала культиватора. За вспаханным полем виднелась небольшая деревня, хат на тридцать — сорок. Она утопала в зелени, из-за которой почти не видно было строений. Только силосная башня возвышалась над садами, да ветряная мельница чуть не цепляла своими крыльями пышнозеленых ветвей деревьев. Скошенный клевер источал густой сладкий запах, и от него становилось душно, несмотря на то что дневная жара уже спадала.

По указанию Андрея бойцы начали быстро окапываться — кто под деревом, кто возле старого березового пня или у межи, заросшей жесткой травой. Зайцев старался за командира взвода и за себя. Андрей хотел ему помочь, хоть и одной рукой, но боец отнял у него лопатку и заверил, что гораздо лучше справится сам.

Когда оборона была уже почти готова, неожиданно пришла Мария. Зайцев, поняв, что санинструктор не слишком скоро покинет взвод, молча стал рыть третий окоп. Сокольный же слушал краткие объяснения девушки и не мог скрыть своего удивления, хотя в душе был рад ее приходу.

— У вас — самый большой взвод, — поправляя на себе санитарную сумку, говорила девушка, — а к тому же, — она сочувственно улыбнулась, — командир во взводе однорукий и одноногий.

Андрей быстро опустился на траву под кудрявой березой и пригласил санинструктора присесть рядом.

— Нога у меня уже ничего, — признательно посмотрев на Марию, сказал он, — воевать можно. А вот с рукой дело хуже, ноет в плече. Ну, да через пару дней поправится, а? Тем более под наблюдением такого врача, как вы.

— Я только фельдшер, — покачала головой Мария, — а теперь просто-напросто санинструктор. Могу перевязать, смазать рану йодом, а большее... Мечтала стать врачом, с самого детства... У меня и отец старый фельдшер, там же, в Старой Чигле.

— Вам бы хирургом быть, — после короткой паузы сказал Андрей.

— Почему?

— Руки у вас... — Сокольный запнулся. — Такие руки не причинили бы боли. Смелее отдавался бы человек во власть таких рук...

У Марии чуть заметно дрогнули ресницы, она слегка покраснела.

— А разве вас, — тихо начала девушка, — оперировали... плохие руки?

— Возможно, и хорошие, но не ласковые. Жесткие руки.

— Больно было?

— Очень.

— Я не раз видела хирургов, — снова перешла на шутливый тон Мария, — у которых были руки, как грабли, а операции они делали хорошо. Тут, наверно, не в руках дело.

В это время Зайцев принес Сокольному запасную лопатку.

— Пусть будет у вас на всякий случай, — рассудительно сказал он. Мария невольно обратила внимание на руку бойца. Большая и плоская, как эта лопатка, она словно бы принадлежала другому человеку. И черная, вся в земле. На ладони стали еще более заметными застаревшие мозоли. Зайцев уже отошел, опять принялся за работу, а Мария все еще продолжала наблюдать за ним. Медленный, неторопливый в ходьбе, Зайцев работал ловко и красиво. За что ни брался он, дело двигалось споро.

— Для кого он роет окоп? — не отрывая глаз от Зайцева, спросила девушка.

— Для вас, наверное, — ответил Андрей.

Мария еще минуту смотрела на бойца, на его сгорбленную спину, на мокрый от пота лоб, потом сняла с себя медицинскую сумку, взяла лопатку Андрея и подошла к наполовину вырытому окопу.

— Давайте я сама, — сказала она. — Вы отдохните.

Зайцев распрямил спину, недоверчиво посмотрел на саниструктора.

— Давайте, давайте! — повторила Мария. — Думаете, я не умею?

— Уметь тут особенно нечего, — со снисходительной ноткой в голосе ответил Зайцев, — да ведь вам придется перевязывать, всякие бинтики и ватки в руки брать. А тут — земля, лопатка...

— Ничего, — дружелюбно возразила Мария, — нужно будет, руки вымою. Спирт для этого есть.

— Мы бы спиртик на другое, — засмеялся боец, — мы его за ваше здоровьечко употребим, а сейчас лучше сами покопаем.

Только после вмешательства Андрея Зайцев выбрался из окопа, и Мария начала рыть сама. Лопата в ее руках и в самом деле не казалась чужой. Движения девушки были уверенными и сильными. Зайцев вначале с недоверчивой иронией следил за работой санинструктора, но вскоре выражение его лица изменилось, стало откровенно восхищенным, он чуть ли не повторял ее движения. Еще минута, и, не выдержав, боец схватил свою лопатку и бросился помогать. Окоп быстро расширялся и углублялся: Мария решила сделать его таким, чтобы в случае необходимости в нем можно было перевязать раненых, дать им временное пристанище.

К Андрею один за другим подходили командиры отделений, докладывали: окапывание закончено. Сокольный, стоя возле толстой старой березы, выслушивал рапорты и отдавал распоряжения. Потом сам направился осматривать взводную оборону и возвратился примерно через полчаса. Мария и Зайцев все еще копали: над бруствером окопа то и дело мелькали отшлифованные землей лопатки, — одна в жесткой, большой, почерневшей от земли и пота руке, вторая — в маленькой, белой и, наверное, нежной и мягкой.

Солнце еще ниже опустилось над деревней, видневшейся из-за недалекой горки. Скорей бы оно скрылось, скорей бы пришла такая необходимая сейчас летняя ночь! Под ее защитой лучше можно собраться с силами для предстоящего боя, обо всем подумать, а возможно, и отдохнуть... Своя, с детства знакомая, такая близкая ночь! Звезды в ней светят только своим людям, а для врага потухают, заслоняются густыми темными тучами. Они и дорогу указывают только своим, а для врагов исчезают, падают в недосягаемую даль, оставляя на небе лишь светлую полоску...

Мысли Андрея прервал связной, он доставил письменный приказ командира роты. Сокольный внимательно прочел все написанное на листке из блокнота и медленно подошел к незаконченному окопу санинструктора.

— Ого! — с ноткой добродушной шутливости в голосе удивился он. — Не окоп, а целый блиндаж!

— Скоро окончим, — весело отозвался Зайцев, а Мария подняла к Андрею раскрасневшееся от работы лицо, улыбнулась.

— Придется кончать немедленно. Иди, Зайцев, зови командиров.

— Та-ак, — кивнул Зайцев и принялся пучком травы вытирать лопатку.

Ни по голосу его, ни по выражению лица нельзя было определить, что означает это «та-ак».

Когда он ушел, из окопа выбралась Мария. Увидев листок бумаги в руках Андрея, она спокойно спросила:

— Новый приказ?

— Да, — подтвердил Сокольный. — Нужно подойти вон к той деревушке, посмотреть, что там. Если все будет хорошо, к сумеркам вернемся. Одним словом, — он протянул санинструктору приказ, — «маленькая разведка боем».

— Ну что ж, боем, так боем, — сказала Мария. — Жаль только, что не удалось закончить нашу работу.

— У вас и так, наверное, мозоли на руках.

— Нет, — Мария показала ладони, — мои руки привычные ко всему.

Командиры пришли быстро. Андрей объяснил им задачу и порядок наступления. К горке, пока есть маскирующие места, подбираться цепочкой: первое отделение — впереди, за ним — остальные. Не поднимаясь на горку, развернуться и дальше двигаться редким строем. Где идти, где ползти, — в зависимости от рельефа местности, от обстоятельств. Приблизившись к деревне, первому отделению во главе с Адамчуком вступить в нее, а остальным занять оборону на удобных позициях.

Сокольный с Зайцевым решили следовать за взводом.

«А вам лучше бы остаться, — хотелось ему сказать Марии. — Закончили бы пока свой окоп, а нет, подождали бы на командном пункте роты». Он и повернулся к девушке сказать все это, но Мария бросила на него такой взгляд, что Андрей не смог произнести ни слова.

Они пошли втроем. Медленно продвигались бойцы, осторожно. Каждый держал наготове оружие и мог принять бой в любую минуту, если возникнет необходимость. Даже Зайцев, ко всему относившийся без страха и особых раздумий, был теперь невесел, шел озабоченный, не рвался по обыкновению вперед, и, хотя пока признаков опасности как будто не было, с лица его не сходило выражение настороженности и тревоги.

Взвод шагал зеленой низиной, не вспаханной, вероятно, потому, что весной она была залита водой. Под ногами шуршала редкая, с красноватыми стебельками трава. Низина тянулась до горки, а дальше начиналось ровное поле.

Чтобы удобнее было наблюдать за первым отделением, Андрей отошел немного в сторону. Рядом с ним — санинструктор, поодаль вестовой и телефонист с аппаратом. Вдруг из-под самых ног Сокольного выпорхнула чубатая птичка, взлетела над землей, потом опустилась, побежала по борозде. Андрей невольно сделал вслед за ней несколько шагов, но тут же спохватился: как мальчишка!

А Мария нашла гнездышко.

— Смотрите! — радостно вскрикнула она и нагнулась над едва заметной кочкой.

В гнезде сидели птенцы. Они уже были покрыты довольно густым пухом и казались одним светло-серым пушистым мячиком. Но стоило Марии нагнуться пониже, как этот мячик разделился на пять крошечных существ с небольшими желтоватыми ротиками. Все пять ротиков доверчиво раскрылись...

Первое отделение почему-то замедлило продвижение.

— Узнай у Адамчука в чем дело, — обратился Андрей к Зайцеву.

Тот, сбегав, доложил, что помкомвзвода просит разрешения, не доходя горки, развернуть отделение к бою, а на горку послать одного-двух бойцов для предварительной разведки.

— Передай, я согласен, — кивнул Андрей.

С горки разведчики ничего подозрительного не заметили, и взвод двинулся дальше. Бойцы поползли по-пластунски, на горке осмотрелись, прислушались и стали спускаться в низину. По ней пошли, лишь слегка пригнувшись, пока не добрались до вспаханного поля, протянувшегося почти до самой деревни. «Тяжело здесь ползти, но зато удобно окапываться, — подумал Сокольный. — А может, и не придется окапываться?»

Ветряная мельница неторопливо вертелась за деревьями. И ветра сильного нет, а она не останавливается.

— Никого в деревне, — уверенно сказала Мария.

— Как сказать, — усомнился Зайцев, — зачем бы тогда посылали взвод?

— Может, раньше был кто, да ушел.

— Скоро выясним.

Отсюда к деревне вела узкая полевая тропка. С левой стороны ее лежало чистое вспаханное поле, с правой — зеленели края длинного и довольно глубокого оврага. Увидев его, Андрей почувствовал себя еще увереннее: «В случае чего, — подумал он, — всем в овраг, закрепиться и стоять до последнего».

— Взять правее! — вполголоса передал Сокольный по отделениям.

Зайцев поравнялся с командиром, нерешительно заглянул в глаза.

— Что ты? — спросил Андрей.

— Товарищ старший сержант, — заговорил боец, — давайте в овраге остановимся. Лучше я один схожу в деревню, если позволите.

— Если дойдем, то остановимся, — согласился Андрей, — но ты будешь при мне.

— Я могу сходить, — предложила Мария, услышав их разговор.

Сокольный холодновато посмотрел на нее.

— Это разведка боем. Никому ходить не нужно: выберем позиции и откроем огонь.

— По деревне? — брови девушки шевельнулись.

Андрей смутился: в самом деле, не стрелять же по ветряной мельнице!

И только собрался прояснить свою мысль, как вдруг где-то совсем близко полоснула пулеметная очередь. Андрей даже не разобрал, откуда она, но, заметив мгновенную растерянность Зайцева и удивление санинструктора, подал первую же команду, пришедшую на ум:

— Вперед! Скорей в овраг!

Слова эти вырвались сами собой. И только по тому, как бойцы выполняли команду, он понял, что поступил правильно.

Уже в овраге вспомнил о ракетнице. Выпустив две красные ракеты, Андрей услышал, что строчит не один, а несколько вражеских пулеметов, в разных местах. Все ли бойцы успели вскочить в овраг? Сокольный осмотрелся: кажется, все, но, по меньшей мере, трое ранены. Вон там, в сторонке, один вытянул ногу и морщится от боли. У второго вся рука до плеча в крови. Третий не может повернуть шеи... Мария растерянно бегает от одного к другому, не зная, кому в первую очередь оказать помощь...

Андрей выпустил еще две ракеты, чтобы все знали, где противник, следили за его огневыми точками и оказывали помощь взводу. Хотел приказать окапываться, но бойцы уже сами догадались об этом. И вдруг с острой, леденящей душу отчетливостью понял, что не менее десяти бойцов первого отделения остались по ту сторону оврага и противник ведет по ним прицельный огонь! Нет в овраге Адамчука. Нет Александрова. Значит, и они там...

Сокольный осторожно выглянул из оврага.

Бойцы беспорядочно лежали на пашне: кто где упал. Живы ли они? У некоторых раскинуты руки, иные прижались головой к земле. Там же стоял станковый пулемет, стоял так, как его тащили, дулом назад. Андрей стал следить за бойцами в бинокль. Все лежали совсем, совсем неподвижно.

Огонь по первому отделению на мгновение прекратился. Разрывные пули трещали только на горке возле оврага. Андрей продолжал наблюдать. Вот один красноармеец чуть заметно шевельнул рукой, осторожно согнул ее, словно бы собираясь рвануться в более безопасное место или хотя бы разок копнуть лопатой. Невдалеке от него виднелась глубокая борозда, она как будто продолжала овраг. Колхозники пропахали ее для спуска воды. Если бойцы доберутся до борозды, пули их не достанут.

Но стоило одному тронуться с места, как сразу опять полоснула пулеметная очередь. Нет, не уйти: местность пристреляна отлично, и все бойцы находятся на прицеле. Андрей понял, что вражеские пулеметчики залегли где-то на возвышенном месте, а потому и видят все так хорошо.

«Как помочь? — лихорадочно думал Сокольный. — Что же делать?»

Пока противник вел только пулеметный огонь, но с минуты на минуту мог применить и другое оружие, в первую очередь минометы. Тогда овраг, где залег взвод, станет плохим убежищем. А могут фашисты и броситься в атаку или еще хуже — окружат и постараются захватить в плен. Трое раненых... Что делать, как их вынести? Нигде не видно телефониста, наверное, тоже ранен или убит.

Неясные, путаные вопросы и еще более сложные задачи возникали одна за другой. И не с кем посоветоваться обсудить их: Андрей один, он и отвечает за жизнь полусотни людей. Не только дальнейшая судьба, но и жизнь каждого из них зависит от его слова, его приказания. Бойцы смотрят на командира с надеждой и тревогой. С надеждой на то, что он найдет выход из положения, проявит смелость, отвагу. С тревогой, — что растеряется в сложных условиях, и тогда не миновать беды.

И вдруг Андрея осенило: нет смысла сидеть в укрытии и ожидать ответа на сигналы! Трудно, очень трудно, но нужно действовать самому.

Командиры отделений держались поблизости, неизвестно — по собственной ли инициативе или собрал их догадливый Зайцев. Андрей приказал приготовиться к круговой обороне, твердо решив, если придется, вести бой до последнего. Пулеметчикам и лучшим стрелкам он приказал выявить огневые точки противника и открыть по ним огонь, чтобы этим облегчить отход красноармейцев, оставшихся на поле.

Покончив со всем этим, Андрей повернулся к Зайцеву. С минуту помедлил, не решаясь сказать то, что обязательно должен был сказать. Вот стоит перед ним человек — близкий, молодой, здоровый. В его глазах — жизнь, уверенность в себе, желание бороться и победить. А скажешь слово, и, быть может, через минуту этого человека не станет. Погибнет от одного твоего слова! Так имеет ли право Сокольный не сказать этого слова? Имеет ли право подвергать смертельной опасности не одного Зайцева, а более полусотни человеческих жизней. А может, не Зайцеву сказать это слово, а кому-нибудь не такому близкому? Но ведь сейчас все близки в эти минуты опасности. И потом — не каждому доверишь то, что можешь доверить Зайцеву.

Вестовой заметил заминку командира. Заметил и душой почувствовал, — тот собирается сказать ему что-то особенное, очень важное для всех.

— Я слушаю вас, товарищ старший сержант, — спокойно произнес он.

И Сокольный решился.

— Пойдешь на КП роты, — стараясь преодолеть дрожь в голосе, начал он, — и доложишь обстановку. Скажешь, — Андрей понизил голос, — что взвод в опасности. Есть раненые, первое отделение прижато к земле, парализовано и едва ли вернется в строй. Нас могут окружить. Передай, что я прошу немедленной помощи.

— Есть! — лицо Зайцева слегка потемнело. — Разрешите выполнять?

Взяв карабин, он побежал в конец оврага, вылез на пашню и быстро пополз на горку, всем телом прижимаясь к земле. Горка тут была пониже, чем напротив центра оврага, вражеские пули то и дело свистели над ней, но Зайцев все полз и полз. Каким-то особым чутьем он выбирал то борозденку, то ямку, то вдруг рывком перебрасывал тело в сторону. Бойцы в овраге невольно прекратили работу, наблюдая за маленькой, гибкой фигуркой на открытом месте. Переползет Зайцев горку или не переползет? Выберется ли из-под огня?

Андрей думал не только об этом: ведь если Зайцев не переползет, придется посылать другого. Кого? Скольких еще придется послать? И самое главное: есть ли смысл посылать людей на верную смерть?

Разрывные пули на горке трещали все чаще. Даже на поле, где лежало первое отделение, их сейчас было меньше. Бойцы по-прежнему не шевелились. «Не знают, что в эту минуту ползет Зайцев. Знали бы — оглянулись, — подумал Андрей. — Кому трудней сейчас, Зайцеву или им?»

А Зайцев ползет и ползет. Отсюда, из оврага, уже не видно его лица, не видно ног. Только чуть заметна пилотка, да попеременно приподнимается то одно, то другое плечо. Вот он нырнул в борозду, приостановился, застыл. Ранен?! У Андрея похолодело в груди: убит! И на мгновение помутилось в глазах: надо посылать второго...

Он глянул на песчаное дно оврага и увидел Марию. Отложив в сторону медицинскую сумку, она осторожно перевязывала раненого. «Ее? — вдруг подумал Сокольный и вздрогнул от этой мысли. — Нет! Лучше уж самому».

Андрей закрыл глаза и представил себе девушку, стройную, светловолосую, с красивыми ловкими руками, услышал и свой, и ее голос. «Дойдете до КП, — мысленно говорил ей, — назад не возвращайтесь, ожидайте нас там».

«Нет, я обязательно вернусь, — отвечает Мария, — разве можно оставить раненых без помощи?»

В самом деле, а как же раненые?.. Те, что есть, и те, что наверняка еще будут... Может, и в первом отделении большинство раненых?..

Вспомнился Александров: вот кто пополз бы, будь он тут! Этот мог бы заменить Зайцева. А может...

Андрей невольно посмотрел туда, где только что лежал Зайцев. Там его уже не было. Сначала Сокольный не заметил вестового. Только глянув на рядом лежащего бойца, по выражению лица того все понял. Перевел взгляд подальше и чуть не вскрикнул от радостного изумления: вестовой полз, казалось, еще быстрее и увереннее, даже не слишком приноравливаясь к местности. Он подобрался уже к самой вершине горки, к самому трудному и опасному месту. Андрей приподнялся от напряжения, словно бы хотел помочь ему, и вдруг боец рядом с Сокольным вскрикнул, радостно замахал рукой: Зайцев вскочил и, пригнувшись так, что рука с карабином чуть не доставала земли, бегом бросился на вершину горки и исчез за ней. Но Андрей не знал, радоваться ему или нет: жив ли Зайцев? Не ранен ли, не убит ли в самое последнее мгновение?

Гадая об этом, Сокольный не в первый раз упрекнул себя за неопытность: надо было договориться с ним об условных сигналах.

И тут же он не смог удержаться от радостного вздоха, услыхав выстрелы из-за горки — один, второй, третий! Все сразу стало ясно: Зайцев подает знак, что жив и задание выполнит. Настоящий боец, замечательный хлопец, догадался, что надо сделать, почувствовал тревогу командира!

И хотя огонь противника заметно усилился, у Андрея на душе стало легче. Зайцев остался жив!..

Было видно, что и весь взвод почувствовал облегчение. Пулеметчики открыли шквальный огонь по точкам противника, стрелки из укрытий тоже выслеживали, высматривали фашистов и били уверенно, спокойно, теперь уже твердо надеясь на победу.

Андрею и самому захотелось прилечь к брустверу, выпустить несколько пуль по живой, ненавистной цели, — ничего, что придется стрелять левой рукой. Но в эту минуту к нему, пригнувшись, подошла Мария. Вид у нее был решительный и странно суровый. И, прежде чем она успела что-то сказать, Сокольный понял: не все еще хорошо, — в том положении, в каком недавно был Зайцев, находятся бойцы первого отделения. Да и раненые тоже страдают.

— Что у вас? — тревожно спросил Андрей. — Как раненые?

— Перевязала, — коротко сказала Мария, — дала для подкрепления по глотку спирта. А теперь...

— Что?

— Пойду в первое отделение. Там, наверное, тоже есть раненые.

— Как пойдете? Под огонь?

— Поползу. Из нашего оврага борозденка через вспаханное поле проложена...

— Запрещаю!

— Почему? — удивленно спросила девушка.

— Потому что считаю бесполезным, — избегая ее глаз, заявил Андрей. — В данный момент никому там помочь нельзя.

Мария замолчала, однако Андрей видел, что она не согласна. И действительно, спустя некоторое время девушка подтянула на себе желтый командирский ремень, поправила медицинскую сумку и тихо, но твердо сказала:

— Я все-таки поползу, товарищ старший сержант.

Андрей хмуро молчал.

— Что, стрелять по мне будете? — с неожиданной издевкой спросила она.

— Буду! — вспыхнул Сокольный. — А скорей всего прикажу не пустить вас. И вообще, не советую вступать в пререкания... Особенно теперь.

— Я старше вас по званию! — повысив голос, заявила Мария и, забыв об опасности, встала во весь рост. — Я старшина!

— Не высовываться! — приказал Андрей, и его широковатый, загоревший подбородок задрожал.

Мария глянула ему в глаза и медленно стала опускаться на правое колено.

Немного успокоившись, Сокольный тихо заговорил:

— Если на то пошло, попробуйте подползти вон к тому бойцу. — Он хотел показать, к какому, но левая рука была занята винтовкой, взятой у раненого. Андрей вытащил из марлевой повязки правую руку и механически протянул ее в сторону поля.

— Что вы делаете! — встревоженно вскрикнула Мария.

Андрея кольнуло в плечо, он виновато посмотрел на санинструктора.

— Положите руку на перевязь! — сказала девушка.

— Ах да, — Сокольный только сейчас понял в чем дело. — Хорошо... Так вот — ближайший к нам боец: он ближе всех и к борозде, по которой вы будете ползти. Это, по-моему, Адамчук. Поговорите с ним, узнайте, как там вообще, и быстро назад. Ненужный риск запрещаю!

— Разрешите идти? — все еще стоя на одном колене, спросила девушка и смешно поднесла руку к уху. На мгновение показалось, что она издевается, но потом Сокольный догадался, что она просто козырять не умеет.

Ответить Андрей не успел: начали бить минометы противника. Взводу нужно было срочно углублять траншеи и гнезда. Первые мины разорвались, не долетев до взводной обороны, потом со зловещим свистом стали перелетать овраг и разрываться на склоне пригорка. Оттуда едва ощутимо наплывал предвечерний холодок, будто хотел немного охладить землю, покрыть росой траву. Но на своем пути ветерок повстречал горечь минного дыма. И рад бы обминуть ее, загнать в темный лес, в топкое болото, да сил не хватило.

Горечь увязалась за ветерком, ядовитой лавиной ползла по земле, начала спускаться в овраг, на взводную оборону, затрудняя бойцам дыхание, щекоча ноздри.

И все же Мария двинулась по борозде, по пашне. Мины еще не долетали до первого отделения, но возле ручья они уже ложились довольно кучно, и можно было ожидать чего угодно. Андрей подумал о том, как бы вернуть санинструктора, однако, посмотрев в конец оврага, убедился, что сделать этого уже нельзя: девушка перебралась через дорогу и вот-вот должна была достичь цели.

В эти минуты ударила наша батарея. Снаряды разорвались, не долетев до деревни. Еще залп, — и снова недолет. Андрей заволновался: неужели Зайцев не дошел до КП, не доложил обстановки? Или артиллеристы жалеют деревню? Она такая зеленая, красивая... Силосная башня и ветряная мельница высятся над всей округой. Но что же делать, на башне, вероятно, установлен пулемет, а мельница подает воду уже не колхозу, а врагу! Нет, как видно, у артиллеристов точных координат. Вот что значит идти в наступление без технической связи! Как же их направить, как показать? Ударят, чего доброго, по своим...

Андрей на пробу выпустил в направлении деревни две белые ракеты, и третий залп сразу задержался. В это время из ближайшего пулеметного гнезда противника вырвался такой огонь по полю, по ручью, что даже издалека было видно, как вздымаются фонтанчики пыли от разрывных пуль. Наверное, вражеские пулеметчики заметили Марию. «Напрасно уступил, — подумал Андрей, — не нужно было пускать ее».

Привалившись грудью к краю щели, Андрей в бинокль продолжал напряженно следить за Марией и бойцами первого отделения. Винтовка одного раненого бойца лежала рядом. И вдруг показалось, что боец, ближайший к станковому пулемету, шевельнулся, будто хотел приподняться. Или это померещилось?

Сокольный присмотрелся внимательнее, — нет, в самом деле шевелится. А что, если он кричит, зовет на помощь, только голоса его не слышно из-за стрельбы? И снова закралась в душу тревожная мысль: услышит Мария крик, бросится на помощь, и — конец, бойцу не поможет и сама погибнет. Хотелось рвануться в первое отделение, переиначить все по-своему, взять всю тяжесть на себя. Но разве оставишь взвод?

И тут Андрей чуть не вскрикнул от неожиданности: боец вскочил, метнулся к пулемету и повернул его дулом на врага. Еще секунда, и пулемет яростно застрочил, часто-часто задрожал в руках красноармейца. В бинокль было хорошо видно, как дымился кончик пулеметного дула.

Будто по сигналу, снова отозвались наши орудия. Снаряды ложились теперь там, где нужно, — у крайних построек деревни. В одно мгновение по взмаху руки Адамчука первое отделение энергичным броском метнулось вперед, залегло во рву, начало окапываться. Вот и еще один боец подбежал к пулемету, лег рядом с первым, и вместе они быстро покатили пулемет ко рву, откуда можно выбраться на новую, более удобную позицию.

— Вот молодцы! — крикнул кто-то чуть не над самым ухом Сокольного.

Андрей оглянулся: рядом торопливо устраивал для себя позицию один из раненых стрелков.

— Дайте винтовку, товарищ старший сержант! — попросил он.

— Так вы же...

— Ничего, стрелять могу, руки целые! — боец попробовал улыбнуться, но улыбку исказила острая боль в раненой ноге. — Дайте, для меня это дело привычное.

Отдав винтовку, Андрей снова навел бинокль на пулеметчиков первого отделения и, затаив дыхание, стал следить за ними. По пашне пулемет катился с трудом, а в довершение нужно было следить, чтобы в канал ствола не попал песок. Что стоит повернуть его дугой вперед, перелететь последние полсотни шагов и — в ров? Но рисковать не следует: щиток прикрывает от вражеских пуль.

Почти у самого края рва один из бойцов оторвался от пулемета и распластался на земле. Второй схватил пулемет за дугу и вместе с ним скатился в ров. А к оставшемуся наверху уже кто-то пополз, изо всех сил прижимаясь к земле. Сначала Андрей не мог понять, кто это: ползет быстро, по всем правилам, будто рыба в воде плывет. Не Адамчук ли послал кого-нибудь на помощь? Начинало смеркаться, не разобрать... И вдруг Сокольный едва не вскрикнул: сумка, санитарная сумка с красным крестом!

— Не прекращайте огня! — обернулся Андрей. — Что там с пулеметом?

— Ленты меняют, товарищ старший сержант!

Наши артиллеристы били метко и часто, снижая активность врага. Это вселяло какую-то надежду на спасение тех двух бойцов, — нет, пожалуй, не двух, а одного, второму едва ли уже нужна помощь.

Сокольный вдруг выругался сквозь зубы: еще один пополз! Куда смотрит Адамчук, почему разрешает людям идти на такой риск? Или это сам Адамчук и пополз к санинструктору?

...Приблизившись к неподвижному пулеметчику, Мария попыталась тащить его в ров, но у девушки не было для этого ни сил, ни опыта. У подоспевшего бойца тоже не клеилось: протащил немного и остановился, выпустил раненого. В ту же минуту Мария обхватила пулеметчика за плечи, приподняла и, пригнувшись к самой земле, бросилась в ров. Боец, помогавший ей, с видимым усилием медленно-медленно пополз следом. Как-то болезненно, неуверенно, но пополз.

У Андрея отлегло от сердца. Вскоре пулемет в первом отделении заработал яростно и ожесточенно. Бойцы окопались и поддержали его дружным огнем из винтовок и ручных пулеметов. Стреляли прицельно, по-хозяйски экономя боеприпасы. Фронт взвода сразу расширился, стал сильнее, а густеющий сумрак еще больше укреплял уверенность в благополучном исходе боя.

Все больше крепла эта уверенность и у Сокольного. Он был на правом фланге, определял место для запасного пулеметного гнезда, когда туда пришла Мария.

— Ваше задание выполнила, — устало доложила она, неумело и смешно приставив к уху забинтованную руку.

— Вы ранены? — спросил Андрей.

— Нет, — ответила санинструктор, — на острый камень напоролась.

— Что касается задания, — сдерживая невольную дрожь в голосе, продолжал Андрей, — так вы его даже перевыполнили. Сделали то, чего я не приказывал. Между прочим, такое перевыполнение не всегда рекомендуется.

— Иначе я не могла, — тихо и просто сказала Мария.

— Что в отделении? Кто из бойцов первым бросился к пулемету?

— Александров.

Андрей побелел.

— Что с ним?

— Убит, — Мария поникла. — Рана очень тяжелая, сквозная, в грудь.

— Убит?.. — Андрей растерянно, словно бы с недоверием, смотрел на девушку. Смотрел долго, молча. Ему не верилось, страшно было поверить, что вражеская пуля оборвала жизнь человека, который успел стать таким близким. Неужели не будет больше во взводе этого спокойного, рассудительного и бесстрашного бойца? Казалось, взвод опустеет без него, а сам Андрей неизбежно утратит уверенность в своих силах и поступках. Александров погиб в ту минуту, когда, возможно, проявил самую высшую силу духа и самопожертвования, поднялся на такую ступень отваги, на которую не каждый способен подняться!

Мария как будто почувствовала состояние Сокольного, прочла его мысли.

— Если придется умирать, — тихо, почти торжественно сказала она, — надо умереть, как этот боец. Я и раньше так думала.

Андрей повернул к ней задумчивое, все еще бледное лицо, но молчал, как бы решая что-то важное и неотложное для себя.

— Там еще один пулеметчик ранен, — продолжала девушка. — Дважды. Второй раз, когда помогал мне. А остальные все в строю. Их спасло то, что под обстрелом притворились мертвыми. Но стоило ударить нашим орудиям, как Адамчук подал команду. И тогда Александров...

Совсем рядом разорвалась мина, с восточного края оврага посыпалась земля, и вместе с ней сверху кубарем скатился человек. Сокольный оглянулся. Перед ним, старательно счищая с карабина землю, стоял на коленях Зайцев. Он был без пилотки, на темени белели две плешинки, одна большая, другая поменьше, пряжка ремня блестела на боку. Увидев Андрея, боец весело заморгал песочными от солнца ресницами, поправил ремень, вытащил из кармана и надел на голову пилотку.

— С корабля на бал! — бодро сказал он. — Как раз к вам попал. Задание выполнил, товарищ старший сержант!

— Спасибо! — от души поблагодарил Андрей и протянул ему раненую правую руку. Мария сверкнула глазами, однако сдержалась, ничего не сказала.

— Командир роты приказал, — продолжал Зайцев, — держаться до темноты, а потом сняться с этой обороны и ожидать приказа на прежнем месте.

— Ясно! — Сокольный с повеселевшим лицом повернулся к санинструктору. — Навестите раненых!

— Есть!

Мария ушла, но вскоре вернулась и сурово спросила:

— Вы приказали раненым занять боевые позиции?

— А что?

— Как представитель медицины я отменяю ваш приказ!

Андрей пожал здоровым плечом.

— Но такого приказа не было.

— Однако ж и запрещения не было, — мягче сказала девушка. — А я запрещаю.

— Думаете, послушаются?

— Обязательно.

— Ну что ж, приказывайте! — и Андрей широко улыбнулся.

Медленно, будто с оглядкой, густели сумерки. Редким синеватым туманом постепенно заволакивались заметно искривленная нашими снарядами ветряная мельница и силосная башня. Пулеметчики все еще вели по ним огонь, хотя рассчитывать на точность его было уже трудно. Крайние хаты деревни стали словно бы отдаляться, расплывались вдали. Дым от разрывов снарядов стлался возле них по земле и, сливаясь с туманом, был почти незаметен. Почернела пашня, на которой недавно лежали бойцы первого отделения. На обрывистом краю оврага, изборожденном щелями для стрельбы, покрылась росой густая, не тронутая скотом трава. Лежа на краю окопа, Андрей повел по ней рукою и ощутил на ладони свежий, влажноватый холодок. От этого ощущения страшно захотелось пить. Видно, жажда давно уже мучила его, но все время заглушалась другими заботами, другими, самыми неотложными делами. А теперь во рту стало сухо от неприятной горечи порохового дыма, смешанного с пылью.

Приползли по рву бойцы первого отделения. Адамчук, да и все, кто не первый день участвует в боях, знали, что ночью немцы не сунутся в атаку. Во взводе стало веселее: слышался сдержанный, но бодрый разговор, обмен шутливыми приветствиями, репликами.

Что значит самая маленькая победа в бою!

Еще не разбит враг, — ничего, все равно он не прошел дальше. Притих, затаился. И поэтому маленькая победа кажется большой и значительной. Рождается уверенность, что живет она не только тут, в своем подразделении, среди небольшой группы людей, а будет и дальше жить на всей советской земле, в каждом подразделении, в каждой части великого советского фронта! Конечно, впереди горячие, трудные бои, и завоеванная взводом передышка может оказаться очень короткой, и все же от этого радость не становится меньше.

Пусть будут бои, даже самые тяжелые, — они уже не страшны.

Можно взяться за оружие хоть сейчас, пока еще не остыл ствол пулемета.

К Андрею подошел Адамчук.

— Как быть с Александровым? — спросил он.

— Что? Ах, да... — командир взвода опустил глаза: Александров убит, четверо ранены.

Вот она — война. Вот горькая цена этой маленькой победы...

И помрачнела недавняя радость. Андрей молча пошел туда, где лежал Александров.

Под охраной сумерек Адамчук вывел первое отделение на склон взгорья. Теми же лопатками, которыми недавно рыли боевые окопы, бойцы теперь выкопали небольшую, по росту Александрова, могилу. И когда опустили в нее своего фронтового товарища и друга, когда накрыли шинелью, вокруг могилы собрался весь взвод. Сняли пилотки, в молчании постояли несколько минут. Потом Андрей первым бросил в могилу горсть земли. За ним каждый тоже бросил по горсти, несколько раз кинул лопаткой, и над могилой вырос свежий холмик земли. Четверо бойцов вернулись в овраг, принесли оттуда большой плоский камень и положили сверху. Пускай лежит этот камень до тех пор, пока идет война. Придут сюда после войны, после нашей победы советские люди и поставят Александрову настоящий, вечный памятник бессмертной славы!..

Взвод редкой цепочкой двинулся на взгорье. Двое легкораненых шли сами, двоих бойцов вели под руки. За взгорьем построились и направились в сторону прежних своих позиций. Андрей шел впереди. Время от времени он непроизвольно оглядывался. Ничего не было видно, кроме бойцов, в молчании шагавших следом за ним, однако Сокольному казалось, что в сизой мгле вечера он все еще различает овраг, который недавно был местом взводной обороны и спас взвод, видит могилку Александрова с серым плоским камнем на ней.

И хоть недолго пришлось пробыть тут, а стало место это близким и дорогим на всю жизнь. Дорогим памятью о товарище, боевом друге, который жизнь свою отдал во имя победы.

III

После полуночи уже на третью позицию взвода приехал Зайцев верхом на приблудной армейской кобылке. Трудно было сказать, чья она, немецкая или наша. Скорей всего немецкая, потому что недавно наши артиллеристы метко обстреляли вражеский обоз. Но седло на кобылке было наше.

Зайцев ездил верхом неплохо, но в седле сидел, неуклюже пригнувшись, совсем по-деревенски. Андрею это сразу бросилось в глаза, едва он подошел к неожиданно вынырнувшему из темноты всаднику. Кобылка тяжело дышала и недовольно пожевывала удила. По привычке кавалериста Андрей просунул руку под потник седла, проверил подпруги.

— Слазь! — коротко приказал он вестовому, а сам отпустил подпруги, разнуздал кобылку. И его неудержимо потянуло в седло, захотелось проехаться по-настоящему, по-кавалерийски: и Зайцеву показать, как нужно держаться в седле, и самому насладиться ощущением быстрой езды. Ведь давно уже не ездил, а за годы службы привык все-таки к лошадям, даже сам себе не верил, что временами скучал по ним.

Только ехать-то некуда, да и темно. Все равно никто не увидит. Вдруг стало стыдно от таких мыслей: «Как маленький, захотелось похвастаться».

Вокруг кобылки собрался чуть ли не весь взвод. Бойцы поглаживали ее по горячей шее, по ровной спине с черной полоской посередине. Стоило поднять руку, и кобылка доверчиво вытягивала шею, тянулась к руке губами.

— Чем бы ее покормить? — озабоченно спросила из темноты Мария.

Словно почувствовав упрек в голосе санинструктора, бойцы разбежались, через несколько минут у ног кобылки лежала свежая, влажная от росы трава, зеленый, а ночью казавшийся черным овес, налитые колосья ржи. Но кобылка не хотела есть, видимо, успела напастись, прежде чем Зайцев поймал ее. Мария поднесла ей на ладони кусочек хлеба. Лошадь прижала уши, пошевелила губами и, взяв хлеб, принялась жевать. А когда Мария попыталась уйти, кобылка, помахивая хвостом, двинулась следом за нею.

Новое место взводной обороны находилось километрах в двух от прежнего: небольшой лесок между двумя дорогами. Росли тут молодая ольха, орешник и крушинник, кое-где дубки, кленик, а по краям — самый обычный вишняк. Быть может, когда-то на этом месте были хутора, а то и деревня. Бойцы наскоро окопались, но глубоких траншей пока не делали: никто не знал, здесь или в другом месте доведется встречать рассвет. В леске нашли обмурованную яму, нечто похожее на разрушенный подвал. Связисты протянули к нему телефон. Учитывая, что первый взвод становится почти самостоятельной боевой единицей, — оборона его теперь находилась далеко от командного пункта, — комбат распорядился дать Сокольному наилучшую связь.

Летняя ночь коротка: не успеешь оглянуться — уже рассвет. Выставив постовых, Андрей разрешил бойцам отдых, и только собрался вздремнуть сам, как его срочно вызвал командир роты. Срочно-то срочно, но КП — не близко!

— Возьмите кобылку, — посоветовал Зайцев.

Андрей и сам об этом подумал.

— Где она?

...Усевшись в седло и держа повод левой рукой, он нащупал правой ногой стремя, проверил, хорошо ли оно подогнано под его рост.

Почувствовав на себе настоящего седока, кобылка задрала голову, закружилась, затанцевала на месте.

От легких шпор она сразу взяла в галоп, и Сокольный исчез в темноте, — только топот копыт, постепенно замирая, доносился издали.

— Вот это кавалерия! — восхищенно воскликнул Зайцев и пошел к яме смотреть, как связисты устанавливают телефон.

Вернувшись, Сокольный привязал лошадь к дереву и молча направился к своему импровизированному блиндажу. Оттуда доносился веселый и звонкий смех Марии. «С кем это она так развлекается?» — подумал Андрей и решил немедленно оборвать неуместное веселье. Но, спустившись в блиндаж, увидел, что Мария, отбросив на плечи пышные волосы, держит возле уха телефонную трубку, дует в нее и кричит чуть ли не изо всех сил. Скажет фразу и рассмеется, услышав ответ, а то и сама говорит и хохочет, казалось бы, беспричинно.

Увидев командира, девушка понизила голос, однако разговора не прекратила и даже не изменила интонации. Наконец попрощалась с собеседником на высокой ноте, положила трубку и сказала, будто оправдываясь перед Сокольным:

— Подружка там у меня, Галя. Такая веселая...

— И не спит? — равнодушно спросил Андрей.

— Ну кто теперь спит?

— А вот вам-то и нужно поспать. До рассвета.

— Посплю еще. Успею.

Андрей повернулся к Зайцеву:

— Бойцы отдыхают?

— Так точно.

Сокольный глянул на ручные часы:

— Еще сорок минут и — подъем.

— Есть!

Андрей присел на полусгнившую, с метр длиною доску, которую где-то нашел и приспособил под скамейку Зайцев. Телефон стоял на каком-то чурбаке. Под ним и везде возле стен толстым слоем были настелены скошенный зеленый овес, чебрец, ромашка, папоротник. Смесь самых разнообразных запахов наполняла блиндаж приятным ароматом луга, сенокоса, несмотря на то что был он почти весь открыт. Только над телефоном виднелись покрытые плесенью плиты, то ли из бетона, то ли остатки кирпичного свода, — в темноте не разобрать. Зато совсем не ощущалось сырости, будто не в подвале находишься, а где-нибудь на травке среди деревьев.

Тусклый серп месяца стоял прямо над блиндажом и, когда ему не мешали тучи, стремился заглянуть во все углы. Этот расплывчатый свет не встречал преград на поверхности земли рядом с блиндажом. Тут росла только одна вишня, старая и почти безлистная. В этом, по мнению Сокольного, был главный изъян облюбованного Зайцевым взводного КП. Но предусмотрительный вестовой учел все и подготовил на всякий случай маскировку: под вишней уже лежала добрая охапка зеленых ветвей со свежей листвой.

На позициях отделений было тихо-тихо, казалось, тут нет ни души. Ничто не нарушало безмолвия леса: ни шелест листвы на деревьях, ни шорох неведомых зверьков в густом и высоком папоротнике вокруг блиндажа, ни сонные голоса птиц. Все погрузилось в тот спокойный и сладкий сон, который приходит обычно перед рассветом. Только кобылка, привязанная к дереву, без устали жевала принесенную бойцами траву, и мирный хруст ее все время слышался Андрею в блиндаже.

Откуда-то издалека, из-за овсяного поля, послышался первый, пока еще неуверенный свист какой-то ночной птахи. С каждой минутой он становился смелее, громче, будто нарочно, чтобы в блиндаже не уснули. Сидя на траве у телефона, Мария заслушалась. С песней ночной птички прилетели к ней воспоминания о далеком отсюда крае, где родилась и выросла.

Перед глазами возник густой, огромный зеленый лес, полосой поднимавшийся по ту сторону неширокой речушки с не совсем привлекательным названием Битюг. Сколько там было соловьиных песен и ночью и днем, как любила Мария их слушать!

Вот родительский домик с высоким резным крыльцом. Вторая половина в нем неоконченная, жили только в одной. За домиком сад, а в нем несколько яблонь, в основном ранеты, груши, вдоль забора — вишни, сливы, крыжовник.

К их садику примыкал школьный сад, не очень урожайный, но зеленый-зеленый. Еще маленькой Мария, бывало, каждую весну с нетерпением ждала, что соловей прилетит в их садик, совьет гнездышко и начнет петь. Так думалось всегда весной, и девочку огорчало до слез, что певец, вопреки ее такому сильному желанию, не хочет селиться ни в садике, ни в школьном саду, предпочитая лес за рекой.

Сейчас мама, если жива-здорова, хлопочет, небось, в огороде, а сама нет-нет да посматривает на самолеты в небе, стараясь распознать, какие из них наши, а какие — фашистские. Сбросит такой бомбу, и вместо домика, вместо огорода останется глубокая яма-воронка...

Зайцев, дремавший в углу, вдруг закричал, обрывая мысли о доме.

— Чего ты? — спросил Андрей.

— А?

— Чего кричишь?

— Кто, я?

Мария поняла, что боец вскрикнул спросонья, он, конечно, не слыхал птички. А командир, наверное, тоже слушал. Забыла Мария проследить за ним, заслушалась. Андрей в самом деле не спал. Вот уже третью ночь почти совсем не удавалось ему отдохнуть: одну — перед боем, вторую — в бою, теперь третья.

Две-три ночи! Что значат они в обычной жизни? Иногда проходят незаметно, как мгновение, не оставляя никакого знака. А эти три ночи кажутся целой жизнью, так много событий вобрали в себя...

...Мария стала незаметно наблюдать за Андреем. Сидит, прислонившись спиной к стене, закрыв глаза. Глядя на сосредоточенное его лицо, трудно понять, думает он о чем-то или тихо, настороженно дремлет. Пальцы правой руки иногда шевелятся, что-то перебирают. «А ведь рука еще должна быть на повязке, — думает девушка. — Куда он девал повязку? Раз шевелятся пальцы, значит, не дремлет...» И Мария смотрит теперь только на пальцы, они освещены луной.

— Вот кобылка, так кобылка! — Это опять во сне глуховато произнес Зайцев. А кобылки совсем не слышно. Может, отвязалась и забрела куда-нибудь? Девушка улыбнулась: «Тут овсяное поле близко, от овса никуда не уйдет...»

Пальцы на руке Андрея застыли, опустились чуть ниже. Голова начала медленно клониться на сторону. Точно почувствовав это, командир встрепенулся, посмотрел на часы и встал.

— Вы не спите? — спросил он девушку, почувствовав ее взгляд.

— Спала.

— Разбудите Зайцева, а сами отдыхайте, — сказал Андрей, поднимаясь по ступенькам наверх.

Ветра по-прежнему не было, однако, выйдя из блиндажа, Сокольный почувствовал холодок на шее и на лице. Холодок был приятный, будто после мытья. Неподалеку от блиндажа прохаживался часовой. Он то мелькал среди кустов, то опять исчезал. Андрей направился прямо к нему, по дороге тронул рукой обвисшую ветвь ольхи, и его обдало мелкими брызгами росы. На шее и на ушах еще ощутимее стал холодок.

Рядом с часовым стоял Адамчук.

— Что, не спится? — спросил командир взвода.

— Пробовал, — кивнув в сторону позиций, ответил помкомвзвода, — да сон не берет.

— Почему?

— Думаю, не на том месте нас поставили. Тут две дороги; перед нами, судя по всему, горка. Чем не плацдарм для противника? А отходить некуда: за нами чистое поле.

— Отходить не будем! — твердо сказал Сокольный. — Соберите командиров отделений!

И когда помкомвзвода ушел, Андрей обратился к часовому:

— На дорогах тихо?

— Ничего не слыхал, — ответил тот. — Вот уже около часа стою.

И только Андрей выбрал подходящий пенек, собираясь сесть, как с той стороны, где стояла кобылка, послышались топот и звон удил. В ту же минуту кобылка сипло, по-ослиному загигикала.

— Посмотрите, что там, — сказал Сокольный.

— Есть! — и часовой с винтовкой наперевес бросился вперед.

Собрались командиры отделений. Выслушав их короткие рапорты, Андрей стал проводить инструктаж. Его прервал подбежавший часовой:

— Командир роты приехал!

Из-за кустов показался всадник в высокой пилотке, за ним вестовой, тоже на лошади. Старший лейтенант держался в седле ровно, выпятив грудь, как в пешем строю. Хоть это и придавало ему довольно молодцеватый вид, но лучше слов говорило о том, что командир роты отнюдь не кавалерист.

Андрей подошел и вполголоса доложил обстановку.

— Почему шепотом? — подчеркнуто громко, даже насмешливо спросил старший лейтенант.

Сокольный промолчал.

— Немчуры боитесь? — продолжал командир роты. — Напрасно: они за тридевять земель отсюда, не услышат, хоть из орудия пали!

— Я думаю, они недалеко, — спокойно ответил Андрей.

— Вы думаете? — старший лейтенант, как заправский наездник, оперся локтем на луку седла. — А у меня сведения полковой разведки... — И, немного помолчав, добавил: — Признаться, я тоже слабо доверяю этим данным. Разведчики не были у вас?

— Нет, не были.

— Ну вот, а ведь вы — самая ближайшая от врага точка! Куда же им еще идти... Кстати, что у вас там? — командир показал хлыстом на темное пространство между дорогами перед леском.

— Поле, — ответил Сокольный.

— Что посеяно?

— Овес.

— Овес? — командир то ли удивился, то ли задумался, хотя ни для того, ни для другого, казалось, не было оснований.

— И, верно, хороший овес, правда? А возле моего КП рожь, да какая рожь!.. Я ведь когда-то начальником участка в совхозе был... А что, тут ровное поле?

— Недалеко горка, за ней деревня.

— Населенный пункт? Знаю! Карта есть?

Андрей достал из планшетки карту, командир роты включил фонарик и кончиком хлыста показал нужное место:

— Вот он, поселок, вернее, филиал совхоза. Возможно, и немцы там. Поеду за горку, присмотрюсь, прислушаюсь.

— Зачем же вам ехать? — удивился Сокольный. — Пошлем разведку.

— Солнце успеет взойти, пока ваши разведчики вернутся. А мне нужно знать все немедленно, — старший лейтенант натянул поводья, и красивый, темной масти конь переступил с ноги на ногу.

— Разрешите и мне с вами? — предложил Андрей.

— Оставайтесь на месте, — дружелюбно отказался командир роты, — готовьте позиции. Да смело держитесь, если вдруг горячо придется: я подтянул сюда остальные взводы, за нами — батарея и рота минометчиков, а с правой и левой сторон надежные соседи.

Он хлестнул коня хлыстом, еще сильнее натянул поводья. Конь подался назад.

— Дайте ему шпоры, — не удержался Андрей, — и отпустите поводья.

Но вместо этого старший лейтенант ударил коня по крупу, и тот метнулся в сторону. Всадник схватился обеими руками за луку седла, изо всех сил сжал согнутые ноги. Андрей заметил это, почти с досадой вскрикнул:

— Дайте я отпущу стремена!

— Ни черта! — сердито буркнул командир роты. — И так хорошо.

Он поскакал, помахивая хлыстом, а Сокольному как-то не по себе стало, когда он представил, что может быть дальше. Выскочив на дорогу, конь понесется быстрой рысью, и пехотинцу на нем придется раскачиваться в седле, как на качелях. Непоздоровится ни лошади, ни всаднику!

Вестовой командира роты, круглощекий статный парень, проезжая мимо Андрея, самодовольно отдал ему честь. Конь его шел послушно и быстро, хотя всадник совсем не подгонял его, не натягивал поводья.

«Этот из наших, — одобрительно подумал Андрей, с удовольствием посмотрев вслед бойцу. — А может, в артиллерии служил».

Командиры отделений неодобрительно молчали. Пока старший лейтенант разговаривал с Сокольным, они стояли по команде «смирно» и внимательно слушали, ожидая, что командир роты вот-вот обратится непосредственно к ним, возможно, скажет что-то важное, отдаст какое-нибудь приказание. А тот даже глазом не повел в их сторону. Думай, как хочешь, случайно это получилось или нет.

Андрей приказал немедленно поднять взвод и до рассвета наладить оборону, окопаться как можно глубже. Вместе с помкомвзвода прошел он по отделениям, указал, что нужно доделать, поправить, укрепить. Бойцы после сна посвежели, повеселели, хотя отдых их был совсем коротким. На позициях стояла тишина, разговаривать громко не разрешалось, и все же нет-нет, а послышится ядреная шутка, вспыхнет негромкий, но дружный смех.

— Кухня к нам приедет? — спросил Сокольного один из бойцов.

— Эх, хорошо бы горяченького! — подхватил другой.

«А ведь командир роты ни слова не сказал о кухне, — подумал Сокольный. — И я сам не спросил у него. Кто ж, как не я, должен был спрашивать!»

Стало стыдно перед бойцами: почему бы не дать людям по котелку свежей горячей пищи?

Из четвертого отделения Андрей направился в блиндаж. Шел, стараясь держаться поближе к дороге. Робкая тьма летней ночи чуть заметно начинала редеть, но до рассвета было еще далековато. Спали птицы, в спокойной дреме стояли деревья. На дороге, в направлении командного пункта роты, послышался быстрый топот копыт, и Андрей понял, что старший лейтенант возвращается из разведки. Спешка его не предвещала ничего хорошего, однако это и не встревожило Андрея. Да и чего хорошего можно ожидать? Думай не думай, а на рассвете не избежать решительного и беспощадного боя...

В блиндаже возле телефона по-прежнему сидела Мария, а Зайцев спал, похрапывая безмятежно и сладко.

— Почему вы его не разбудили? — недовольно спросил Сокольный.

— Жалко стало, — откликнулась девушка с виноватой улыбкой. — Очень уж крепко спит.

— Звонков не было?

— Нет.

— Разбудите Зайцева!

Наклонившись над четырехугольным деревянным ящиком, Андрей начал доставать из него гранаты, а Мария подошла к Зайцеву и осторожно взяла за руку.

— Зайцев! — негромко позвала она. — Надо вставать!

Но вестовой даже не шелохнулся, только еще сильней захрапел.

— Вставайте, слышите? — повторяла Мария.

— Зайцев! — крикнул Андрей, и вестовой сразу вскочил, поправил на себе ремень, пилотку и вытянулся.

— Поедешь в роту и доставишь оттуда кухню.

— Есть!

Зайцев стремглав выскочил из блиндажа. Тут же послышался частый топот кобылки, а минут через десять вестовой вернулся и радостно доложил:

— Кухня едет! Встретил по дороге!

— Хорошо, — сдержанно отозвался командир взвода, — сообщи по отделениям...

Вскоре с разных сторон послышался звон котелков. Сейчас бойцы никак не могли сохранить тишину...

...Бой начался почти с восходом солнца. Первые минуты рассвета были столь же красивыми, как и тревожными. Вот-вот ожидали бойцы, что из-за горки покажутся фашисты. Они могут идти и по одной дороге, и по другой, а скорее всего по обеим сразу: ведь дороги параллельные.

Однако время шло, разгоралось утро, а все еще было тихо. По зеленому густому овсу перекатывались влажные от росы волны. Они шли от южной дороги к северной, ветерок подувал с теплой стороны. Из-за овса не видно было дорог, особенно северной: зеленые волны перекатывались через нее, не встречая никаких преград, будто заливали дорогу.

Когда эти волны стали светлеть, а все вокруг с тихой торжественностью ожидало первых лучей солнца, у бойцов появилась надежда, что, возможно, никакого боя и не будет. От томительного и гнетущего ожидания лопалось терпение, хотелось вскочить, броситься за горку и выгнать зверя из логова, если только он там! Неужели опять повторится, как бывало раньше не раз? Ждали, ждали, готовились, оружие чуть только само не стреляло, а тут снимайся и иди в другое место.

Посветлело, заискрилось на востоке небо. Ветерок поднялся над овсами и прошелся по лесу, встряхнув чуткие ветви деревьев. Мелкие росинки посыпались с листьев, и, почувствовав их ласку на своем лице, не один боец вздохнул, вспомнив лучшее в своей жизни...

И вот в эту минуту из-за горки вынырнули немецкие мотоциклисты. Сначала они показались на одной дороге, потом на второй. Создавалось впечатление, что едут они прямо по овсу.

Стоя на нижней ступеньке блиндажа, Андрей смотрел в бинокль на дороги, на посветлевший от солнца овес. В просветах между кустами и деревьями видно было все поле до самой горки. Так же хорошо просматривались и дороги. Увидав мотоциклистов, командир взвода поднялся по ступенькам, приподнял над головой маскировку.

— Передайте по телефону, — всматриваясь в поле, сказал он, — немецкая разведка на мотоциклах. — И тут же обратился к Зайцеву: — Сообщи по отделениям: разведку пропустить!

Мария позвонила в роту и услышала такой же приказ старшего лейтенанта.

«Что же дальше? — старался угадать Андрей. — Танки? Нет, они не пойдут после мотоциклистов! Скорей всего сунется пехота. Как видно, немцы не считают этот участок важным».

Мотоциклисты остановились около самых позиций взвода и полоснули по леску из пулеметов. Кобылка вздрогнула, навострила уши и встревоженно подняла голову. Никто из бойцов не шевельнулся. Маскировка была настолько безукоризненной, что вражеские разведчики ничего не заметили и поехали дальше.

Вслед за ними сразу пошли новые отряды мотоциклистов, потом — моторизованная пехота с тяжелыми пулеметами. Все это лавиной ринулось по дорогам и без дорог прямо на лесок, рубчатыми шипами тяжелых колес вдавливая в землю изумрудные овсяные волны...

Андрей с трудом разомкнул неимоверно тяжелые веки. Разомкнул, или, может, просто наступила минута, когда к нему вернулось зрение. Прежде всего он увидел свою, чуть согнутую в локте, дрожащую левую руку. Кисть ее показалась синей-синей, совсем неживой. «Почему она дрожит?» — как сквозь туман, пробилась какая-то мысль, а какая — не разобрать. Что-то про бой или что-то про смерть. Неужели смерть?!

Снова все исчезло, лишь в ушах зазвенели, забились колокольчики: тонко, пронзительно, больно. А когда перед глазами снова появилась кисть руки, она уже не показалась такой синей. И на шее почувствовалось прикосновение чьей-то холодноватой, мягкой и нежной ладони. Андрей напрягся, стараясь повернуться, и не понял, повернулся или только пошевелился. Но что-то произошло, возле самого его лица появились чьи-то глаза, полные сочувствия и страдальческой ласки. Верины? Сердце затрепетало в груди. Нет, у Веры не такие глаза...

Над Андреем склонилась Мария. Она только что подползла к нему, едва смогла подползти. Ее руку и почувствовал Андрей на своей шее, ту самую, которой вчера любовался, когда она так ловко работала походной лопаткой.

— Вы ранены в шею, — тихо проговорила санинструктор. — Ничего, не волнуйтесь: рана маленькая, осколком ниже уха задело.

«Маленькая? Да пусть хоть какая!» — Андрей слышит санинструктора, понимает ее, а это главное. Значит, он не убит, скоро встанет на ноги и будет все видеть! Но почему так тихо вокруг? И почему — от этого вопроса закружилась голова, — почему Мария перевязывает его одной рукой?

Андрей снова напрягся, поднял голову, и возле уха сначала кольнуло, потом запекло-заныло. Увидев опущенную руку девушки, он опять лег на траву.

— У вас рука? — чуть слышно пошевелил Андрей сухими запекшимися губами.

— Ничего, — ободряюще ответила Мария, — рана тоже не тяжелая. Лежите спокойно.

— Значит, рука, — словно бы про себя повторил Андрей. — Ваша рука... А где Зайцев?

— Он тут, недалеко. Скоро придет. Скоро все придут... Бой окончился, перевяжу вас, и встанете. А пока нельзя шевелиться, лежите, не волнуйтесь.

Через несколько минут Андрей приподнялся на локтях. Мария поддерживала его одной рукой и сама поднималась вместе с ним. Рука ее дрожала от напряжения.

— Не нужно, — ласково, но твердо сказал Андрей, — я сам!

С величайшим напряжением он поднялся на ноги и, чтобы не упасть, ухватился рукой за вишню. «Откуда вишня? Та, что возле блиндажа? — Перед глазами все прыгало, кружилось. — Нет, это другая вишня. Вся иссеченная, перебиты ветви. И блиндажа здесь нет».

Сокольный не мог вспомнить, как он сюда попал. Перед глазами мелькали разрозненные эпизоды боя. Вот овсяное поле... Недавно оно было утыкано немецкими касками... Из-за горки били минометы... Тогда поле было зеленое, а сейчас все черно-серое, изрыто минами и снарядами, укатано шинами. Фашистские каски и теперь еще лежат на нем, но только не вперед козырьками, а как попало, многие перевернуты... Из-за горки валит дым, там что-то горит.

— Командир роты!

Андрей удивленно оглянулся. В двух шагах от него с трудом взбирался на пенек Зайцев. Сокольный шагнул к нему и чуть не упал.

— Тише! — испуганно вскрикнула Мария.

Зайцев сел на пенек, поставил карабин между колен, вытер рукавом потный лоб.

— Старший лейтенант вот тут убитый лежит, — повторил он.

Андрею вспомнилось, как в самый разгар боя появился на передовой линии командир роты и с ним два взвода стрелков. И когда оккупанты, поднявшись в овсе, ринулись на лесок, старший лейтенант первым бросился вперед:

— За Родину! За мной!

Все тогда устремились за ним. Побежал и Андрей. А потом все затянулось, заплыло туманом...

Сидя на пеньке, Зайцев старался не шевелиться.

— Что с тобой, Зайцев?

— Бок поцарапало.

— Там у него двенадцать осколков, — ослабевшим голосом пояснила Мария. Она лежала на том же месте, где увидел ее Андрей, когда очнулся и открыл глаза. Лицо девушки как-то сразу осунулось, похудело, большие голубые глаза неестественно блестели. Голова ее клонилась к земле, но Мария настойчиво опиралась на руку, стараясь внимательно слушать Андрея и Зайцева.

Сокольный скользнул рукой вниз по вишневому стволу, опустился возле Марии на одно колено.

— У вас не только рука? — спросил он. — Трудно вам?

— Трудно, — едва слышно призналась девушка и потупилась. По ее глазам Андрей понял, что у нее ранена еще и нога и, наверное, гораздо тяжелее руки.

«Кто ей помог? Кто перевязал?»

Командир взвода страдальчески нахмурил лоб. На миг вспомнилась их первая встреча в тот, самый первый, день. Вот Мария ведет его в медсанбат, быстро, деловито шагает по тропинке, красиво жестикулирует... Вот она наклонилась над птичьим гнездышком. Сложив трубочкой свежие, почти детские губы, дует в желтые ротики птенцов, ласково смеется...

Взгляд падает дальше. Возле овсяного поля лежит мертвый боец. Сокольный не видит его лица, но по мощным очертаниям тела, по месту, где он лежит, догадывается, что это Адамчук. Вокруг него еще несколько убитых стрелков...

— Прорвались они там или не прорвались? — Мария медленно показала здоровой рукой влево от недавнего поля боя.

— Нет, — заверил Андрей и взял ее за руку, пробуя нащупать пульс. Голос его прозвучал неуверенно, он не знал, прорвались немцы или нет. Сам же с болью подумал как раз обратное: фашисты, наверное, прорвались и теперь уже далеко отсюда. Взвод отрезан. А где же взвод?..

Он повел взглядом по недавним огневым позициям и увидел еще нескольких своих бойцов. Мертвых бойцов...

Скорбь, безысходная горькая скорбь сжала его сердце. Хотелось плакать, кричать. Совсем недавно были здесь бойцы, товарищи, друзья, такие друзья, каких еще никогда у него не было. А сейчас...

Над горкой и над овсяным полем на миг показалось солнце и сразу опять затянулось тучами. Изредка наведывался в лесок и на поле небольшой ветерок. Неподалеку, на ветке ольхи, совсем невысоко над землей Сокольный увидал солдатский котелок. Пуля пробила его, но не смогла сорвать с ветки. Прислушавшись, можно было различить, как ветер слегка посвистывает в пулевой дырочке.

«А котелок удержался, и ольховый куст не пострадал», — почти с удовлетворением отметил Андрей: становилось легче, когда смотрел он на куст.

— Товарищ старший сержант, — позвал Зайцев, — смотрите, кобылка наша! Я ее отвязал перед боем, думал — пускай удирает, а она тут! И ничего, не ранена. Э, да я теперь на этой кобылке весь мир объеду!

Андрей посмотрел в глубину леска. Там, между ореховыми кустами, слегка растопырив передние ноги, стояла кобылка и спокойно щипала траву.

IV

Пока Вера добралась до поворота на Красное Озеро, стало ясно, что до школы ей не дойти. Встречные люди говорили, что враг обошел некоторые наши укрепления и теперь находится недалеко. Нужно было действовать не откладывая, так как опасность очутиться в плену увеличивалась с каждой минутой. До этого Вера не пыталась сесть на попутную машину, не выбирала дорог напрямик. Ей все время казалось, что вдруг догонит Андрей и они вместе обсудят, как быть дальше, какое принять решение. Но теперь на это не оставалось никакой надежды.

Выйдя на шоссе, Вера стала присматриваться к грузовым автомашинам, и когда на какой-нибудь было немного людей, поднимала руку. Поскольку время приближалось к вечеру, и духота спала, для большего авторитета у шоферов, набросила на себя шинель. Вскоре ей в самом деле удалось устроиться на машину, которая и довезла ее до станции, откуда почти беспрерывно отправлялись поезда. Не на пассажирский, так на товарный тут можно было сесть. И Вера решила любыми путями, любыми способами, где в вагоне, где на платформе, машиной или пешком, но пробраться в Воронеж. Там, в пединституте, сестра Алина, три года назад подружки уговорили ее поехать именно туда. Война помешала девушке приехать домой на каникулы. Вдвоем им легче будет жить дальше.

Ближе к полуночи Вере вместе со многими женщинами и детьми удалось забраться на железнодорожную платформу. Куда шел товарный поезд, никто не знал. Ясно было лишь то, что на товарняке можно доехать до какой-нибудь другой станции, подальше от фронта, а там, может быть, пересесть на нужный поезд.

Товарный шел медленно, подолгу стоял на разъездах и просто на перегонах. Только на вторую ночь он дотащился до большой станции. Пассажирам объявили, что дальше состав не пойдет, но зато тут есть эвакуационный пункт, где все должны пройти регистрацию. Пункт работал и ночью, но Вера не пошла искать его. На станции было темно, только фонари путейцев иногда мелькали на железнодорожном полотне. Людей же везде толпилось так много, что невозможно было найти место для отдыха. Отойдя подальше от платформы, Вера присела возле какой-то кирпичной стены между чужими узлами, укуталась шинелью. Тут тоже было немало людей. Некоторые спали, иные перешептывались, тяжело вздыхали. Где-то недалеко до боли жалобно заходился плачем грудной ребенок. Мать, наклонившись над ним, страдальчески уговаривала малыша взять грудь.

— На, мое золотце, возьми, — молила она, — ну хоть капельку, мое дитятко...

А ребенок все плакал, и голосок его заметно слабел.

— Покажите доктору, — послышался из темноты сочувственный женский голос.

— Где я его найду, — горько всхлипывая, ответила мать. — Где теперь тот доктор?

— Целую ночь мучается, — сказал кто-то из мужчин. — Лучше б конец, легче б и ему и матери...

Сказано это было совсем тихо, очевидно, соседу, но безжалостные слова точно хлестнули Веру. Услышала их и мать, она сразу перестала причитать и только тихо плакала над малышом.

Мужчина говорил еще что-то, но Вера старалась не прислушиваться. Человека не видно было в темноте, но почему-то представилось его злое и некрасивое лицо, колючие, безжалостные глаза, костлявые желтые руки.

А ребенок плакал не переставая. Прошел час, второй, начинало светать, а бедная мать все еще мучилась с малышом. Наконец дитя умолкло. Вера испугалась. И спросить страшно, вдруг случилось непоправимое...

Тот же мужской голос, будто между прочим, заметил:

— Сколько их теперь перемрет. Сколько без родителей останется...

«Типун тебе на язык», — чуть не крикнула ему Вера, только не хотелось беспокоить намаявшихся за день людей. Нелегко выкроить в такие часы минутку для сна. Ей и самой не мешало бы вздремнуть, но судьба ребенка так взволновала, что Вера не могла успокоиться: напрягала слух, стараясь уловить дыхание малыша, но этому мешал то близкий шепот, то разговор, то чей-нибудь храп. В редкую секунду полной тишины удавалось услышать дыхание не ребенка, а его матери, — ровное, хотя еще не слишком глубокое, как у человека, у которого только-только сняли с души тяжкий камень. «Значит, все хорошо». И самой от этой мысли стало легче, захотелось уткнуться в воротник шинели и забыть обо всем. Только раз еще мелькнуло перед глазами личико малыша, только раз померещились колючие, злые глаза мужчины, и Вера уснула.

Перед самым рассветом на станцию налетели фашистские бомбардировщики. Они появились неожиданно, будто свалились сверху. Спикировали на вокзальные здания, на железнодорожные составы и подались к городу. Вскоре и оттуда донеслось несколько взрывов. Люди по соседству с Верой не вставали, не искали безопасного места, а только теснее прижимались к стене. То же сделала и Вера. А когда самолеты ушли, она заснула опять и проснулась утром. Хотелось подремать еще, но все уже вставали и собирали свои узлы.

Открыв глаза, Вера прежде всего глянула в ту сторону, где ночью плакал ребенок. Мать его еще спала, а под правой рукой ее шевелилось дитя. Вере так захотелось посмотреть на малыша, что она не удержалась, встала и подошла к соседке. Ребенок лежал на спине и задорно помахивал освобожденными из пеленок ручками. Увидев над собой незнакомое, но ласковое лицо, он широко улыбнулся, обнажив совсем еще голые десны и беловатый от жажды язычок. Мать, словно почувствовав детскую улыбку, сразу проснулась. Она тоже радостно улыбнулась, посмотрела на Веру еще заспанными, но счастливыми глазами и, как давно знакомому человеку, начала рассказывать о своих ночных муках, о страхе за ребенка. Только, наверное, животик болел. Конечно, в такой дороге, а тут еще так тревожно...

Вера дружески смотрела на женщину и жалела, что не подошла к ней ночью, не попыталась помочь. А ребенок все еще ловил Верин взгляд, доверчиво улыбался. И трудно было оторваться от этой чистой детской улыбки.

Мать взяла малыша на руки, и Вера встала: нужно было идти. День наступал нерадостный, трудный, от мыслей о нем все вокруг меркло. Попрощавшись с матерью, Вера еще раз глянула на ясное круглое личико, на светлую детскую улыбку и отправилась разыскивать эвакуационный пункт. Людей на станции теперь меньше, чем ночью, и все же удивительно много. Длинные очереди выстроились возле каждого вокзального здания: у кассы, у багажного отделения, у проходных дверей на перрон. С первого взгляда не сразу определишь, где тут регистрируют эвакуируемых. Осмотрев очереди, она увидела домик на отшибе, со всех сторон его обступили люди. Наверное, это и есть эвакуационный пункт. Перед домиком — довольно обширная площадь. Раньше на ней что-то росло, но теперь не осталось и следа зелени, все превратилось в грязный песок. Эту невеселую площадь вдоль и поперек перечертили окопы, возле которых сидели взрослые и бегали дети. Еще издали Вера заметила женщину с ребенком на руках. Она растерянно ходила от щели к щели, заглядывая в каждую из них, будто разыскивала что-то. Вера вначале подумала, что это ночная соседка. Рост, одежда, ребенок — все похожее. Неужели она успела сюда прийти? Только что она ищет?

Вера остановилась и стала всматриваться: показалось, что женщина хрипло, обессиленно рыдает. Перед глазами вдруг появилось лицо человека, пророчившего ребенку смерть. Злые глаза, черные всклокоченные волосы, узкий тонкогубый рот... Таким представлялся в воображении этот человеконенавистник...

Когда женщина подошла поближе, черты ее заплаканного лица показались очень знакомыми. За многие сутки своего невеселого путешествия Вера не раз встречала вот такие заплаканные женские лица. Случалось и так, что человек пытался улыбнуться, а казалось, вот-вот заплачет. Только, видно, этой женщине с ребенком на руках было сейчас очень плохо. Слезы застилали ее глаза, она ходила, как заводная, туда — сюда. Какой-то согбенный старик с палкой в руках неотступно следовал за нею. Вера услышала, как одна из женщин рядом с ней сказала своей соседке:

— Все, бедная, переживает, все ищет. С самого того налета... А разве найдешь в такой сумятице?

«Что она ищет? — не поняла Вера. — Чего не может найти?»

Она снова посмотрела на женщину с ребенком. Спеленутое в белую простыню дитя спокойно, даже безразлично посматривало вокруг черными, как угольки, глазами. «Живое дитятко!» Это было главное. На душе отлегло. Потом Вера заметила, что ребенок не тот. Значит, и женщина не та.

— Что же тут случилось?

В эту минуту женщина обернулась, и Вера удивленно вскрикнула, узнав постаревшую, осунувшуюся Аню Бубенко.

— Анечка, ты? — рванулась она к подруге и крепко обняла ее с малышом.

— Я, Верочка, — странно безразлично ответила Аня и начала медленно опускаться на землю. Ребенок остался на руках у Веры.

— Что с тобой, Анечка? Что ты ищешь? — дрожащим голосом спросила Вера.

Аня упала головой к ней на колени, заплакала, зарыдала так сильно, что люди поблизости оглянулись на нее. Губки малыша тоже искривились горькой гримаской, — вот-вот заплачет.

— Тише, мой маленький, — зашептала Вера, ласково прижимаясь к нему щекой, — тише, мой милый... — а сама чувствовала, как слезы горьким комком подступают к горлу, и трудно произнести слово. Но понимая, что плакать нельзя, что надо как-то утешить, успокоить подругу, она обняла ее свободной рукой за плечи.

Аня точно очнулась от своего горя, вскочила, потянула Веру за руку:

— Идем! Скорее пойдем, слышишь?

— Куда?

— Искать моего Толика!

И тут же, словно лишившись сил, опять упала на землю, начала сбивчиво рассказывать.

Во время ночного налета на станцию Аня стояла в очереди у эвакопункта. Одна бомба разорвалась совсем близко, и несколько человек были ранены осколками. Поднялась паника, люди метнулись в разные стороны. Схватив своих малышей, бросилась бежать и Аня. Бежала куда глаза глядят. Водоворот толпы неумолимо нес и ее. Она не могла остановиться, на бегу спотыкалась, падала, вскакивала и снова бежала...

Когда наконец удалось втиснуться в щель, где и для них нашлось местечко, вдруг увидала, что на руках у нее один ребенок. Где же второй? И вспомнила, что несколько минут назад какой-то мужчина крикнул ей: «Как вы несете? Головой вниз... Давайте я помогу!» А теперь нет ни мужчины, ни ребенка...

— Где он, этот человек?.. Где же он?.. О боже!..

Не обращая внимания на близкие разрывы бомб, Аня выскочила из щели. Бросилась туда, откуда, казалось, слышала голос мужчины. Люди бежали, кричали, суетились, падали, а того, кто нужен, среди них не было... Стала кричать, звать, — никто не откликался. Зазвенело-застучало в голове, ходуном заходила земля под ногами... Если бы не малютка на руках, так хоть под бомбы бросайся...

Аня вернулась к той же щели. А вдруг мужчина упал где-нибудь тут? Он ведь бежал рядом... Может, ранен, засыпан землей?

Все пересмотрела, руками перещупала, — нигде никого. Упала в бессильном горе на землю и заплакала. И дитя вместе с ней...

Встала, когда бомбежка кончилась. Дрожащей паутинкой возникла-затрепетала надежда: может, еще объявятся из какой-нибудь щели, малыш голос подаст...

Люди засуетились, кто пошел в город, кто — поближе к поездам. Послышались разговоры. Во все углы медленно, осторожно, с оглядкой, но начала возвращаться жизнь. Только Аня не находила покоя.

Стало светать, и появилась новая надежда. Аня бродила по площади, по вокзалу, подходила к городу. Ноги подкашивались от усталости, дитя плакало голодное...

— Ты тут, на вокзале, у всех спрашивала?

— У всех...

— Пойдем еще! Сейчас же пойдем!

— Была я уже на вокзале, Верочка.

— Ничего, пошли! Нужно поговорить с дежурным, с работниками охраны. А потом побежим в город.

— Что ж, давай мне малыша, — покорно согласилась Аня.

— Ничего, я сама понесу. Бери свой узел, может, больше не вернемся сюда.

Вера встала и чуть ли не бегом устремилась к вокзалу. Малыш, увидев, что мать отстала, встревоженно захныкал.

— Не плачь, дитятко, не плачь.

— Он ведь голодный, — печально пожаловалась Аня, догнав подругу.

— Давно кормила?

— Только начала, а тут самолеты...

— Так вот что, — Вера бросила на землю шинель, — садись и покорми, а я тем временем еще похожу, осмотрю все.

Аня склонилась над ребенком и набросила на себя полу шинели. Дитя мерно посапывало заложенным от простуды носиком, а мать будто задремала, будто забыла от усталости обо всем и молча слушала, как утоляет голод малыш. Потом он уснул. Головка в розовом чепчике слегка откинулась назад и беспомощно упала на руку матери.

Так они пролежали несколько минут. Вдруг мать тревожно зашевелилась, схватила мальчика и в испуге начала оглядываться по сторонам.

Вскоре подошла Вера. Аня снова опустилась на шинель и заплакала.

— Чего ты? О чем? — спросила Вера, хотя прекрасно знала, чего плачет подруга.

— Я только что видела во сне, будто оба мальчика со мной, — стала рассказывать Аня. — Я их держала на руках и кормила. Потом рядом расступилась земля, появилась щель, та самая, в которой мы прятались от бомб. И начала она, эта щель, вдруг вытягиваться в длину, становиться все глубже и глубже... Ногам стало холодно. Глянула, а там бездонная чернота. Подошла какая-то женщина с двумя ребятишками и стала плакать, кричать, рвать на себе волосы...

— Ну, хватит, хватит!

Вера взяла на руки сонного мальчика, помогла встать и Ане.

— Мы найдем Толю, вот увидишь, найдем! А этого как звать?

— Владик.

— Он уже ест что-нибудь сам?

— Еще только два зубика сверху, но, проголодавшись, ест, сосет.

Все же они не нашли мальчика, хотя искали весь день. Вернувшись поздним вечером из города, усталые, уселись возле щели, где случилось несчастье, и стали думать, что делать дальше. Малыш, лежа у матери на коленях, посматривал на нее круглыми глазенками и время от времени шевелил спеленутыми ножками. Лежать ему, видно, было приятно, тоже устал за день, сидя на руках у незнакомой тети. А тетя и мать едва доплелись сюда. В городе они побывали везде, куда им советовали обратиться: в милиции, горсовете, детских домах и яслях. Нелегко было чего-нибудь добиться в это тревожное время. Все были страшно заняты: шла эвакуация стариков, детей, материальных ценностей. Спешно готовились к обороне города. В течение дня несколько раз налетали вражеские бомбардировщики. В такие минуты люди прятались, а потом снова оживали улицы и переулки.

На людях горе переносится легче. В городе было много женщин с детьми, они тоже куда-то спешили. Спешила и Вера, она то и дело оглядывалась:

— Аня, не отставай! Не отставай!..

В сравнении с городом на привокзальных улицах было значительно спокойнее. Может быть, потому, что многие тут сидели и лежали. Вера окинула взглядом площадь: никого из тех, кто был утром, уже нет, все пассажиры новые, и собралось их значительно больше, чем было раньше. Прибавилось и щелей, и воронок от бомб тоже. Товарные поезда приходили и уходили: одни в сторону фронта, другие — в тыл.

— Я думаю, нам нужно ехать, — твердо сказала Вера.

— Куда?

— Со мной поедем. По дороге будем смотреть и спрашивать, а вдруг кто-нибудь увез Толика. Ведь немало людей с детьми уехало отсюда. А устроимся на месте, разошлем письма во все концы Советского Союза.

— Я не уеду отсюда, — снова заплакала Аня. — Если он жив, так где-то здесь... Как же я уеду?..

— Если б был тут, мы бы нашли его. Не плачь!

Через Верины ноги переступил костлявый сгорбленный мужчина и бросил на ходу кому-то из своих:

— Помяни мое слово: раз прошлой ночью они были тут ровно в двенадцать, значит, и этой ночью будут в двенадцать.

Голос у человека грубый, скрипучий и резал слух. Вере вспомнился тот голос, который прошлой ночью пророчил смерть ребенку.

— Нужно ехать! — решительно повторила она. — Оставаться тут больше нельзя!

— А регистрация? — Аня вытерла глаза.

— Обойдемся! Поедем к моей сестре, к Алине.

После бесконечных уговоров Аня наконец согласилась ехать, но поклялась, что вернется сюда снова, если на ближайших станциях не найдет Толика.

В углу дощатой платформы, на которую с большим трудом удалось забраться, лежало немного потертого, перемешанного с угольной пылью сена. Вера с Аней кое-как устроились на нем и быстро уснули.

Проснулись от сильного взрыва. Поезд шел, на платформе что-то ритмично позванивало, — наверное, в тех длинных, накрытых брезентом ящиках, которые стояли тут же, а может, и между ящиками. Взрывы повторялись, и вроде недалеко. Много проехали или мало? Похоже, что долго стояли на месте. Вере вспомнились слова костлявого мужчины на станции, и она подумала, что теперь, наверное, как раз двенадцать часов ночи. Хорошо, что отъехали от города. Анин малыш спал, прижавшись к материнской груди. Аня осторожно поправила на нем чепчик и обратилась к подруге.

— Что это бомбят, как ты думаешь?

— Кажется, город.

— Откуда выехали?

— Ну да!

— О боже, боже!..

Она лежала на сене, закинув руки за голову. Плечи касались податливых фалд брезента, казавшегося ночью совсем черным от пыли и сажи.

На платформу лила свой свет луна, изредка дым из паровозной трубы собирался в черное облако и сажей падал на брезент. Тогда становилось темнее и в том углу, где лежала Аня. Она почти вся спряталась под шинелью. Вера же укуталась в постилку. Женщины не спали, разговаривать им не хотелось. Лежали молча. Каждая думала о чем-то таком, что трудно выразить словами, можно только сердцем почувствовать.

При спокойном свете луны Ане казалось, что Вера нисколько не изменилась за два года. То же чистое, свежее лицо, такие же ясные, открытые для всех глаза. А Вере думалось, что Аня повзрослела, лицо уже не такое круглое, меньше стали беззаботные ямочки на щеках. И все же была Аня по-прежнему красива. Засмейся она, снова станет той же хохотуньей, с которой Вера когда-то училась вместе.

Но ошибались и Вера, и Аня: их обманывала луна. Она всех делает моложе и красивей. В действительности Верино лицо теперь не было таким свежим, как раньше, глаза запали, вокруг них паутиной расходились чуть заметные морщинки.

У Ани на щеках были не ямочки, а маленькие впадинки. От них к остренькому подбородку шли, хотя пока и не настоящие, но довольно заметные складки. Соломенного цвета волосы беспорядочно вылезали из-под черного, а днем синего берета. Берет этот был надет не набок, как любили носить модницы, а на всю голову.

Некоторое время подруги молча рассматривали друг друга, потом постепенно разговорились. Только теперь и поговорить, когда никто не мешает, времени свободного много, а поезд идет себе потихоньку и идет, суховато, но не назойливо постукивая колесами на стыках рельс.

— А где же твой Андрей? — спросила Аня.

Вера ответила. На какое-то время женщины снова умолкли. Вера оттого, что ей тяжело было говорить: лишнее слово могло разрушить возникший перед глазами образ самого близкого человека. Андрей представлялся чаще всего с шинельной скаткой на спине, хотя шинель его была тут. А скатка казалась то совсем чистой, такой, какою была она, когда муж уходил в военкомат, то вдруг вымазанной в глину, то зеленой от мокрой травы.

Аня молчала, понимая, что Вера сейчас никого не видит, кроме Андрея, ничего не слышит, кроме его голоса.

Наконец Аня зашевелилась, пощупала ножки мальчика. Вера очнулась от дум, взяла ее за руку:

— Прости, Анечка...

— Ничего, ничего. Я понимаю.

— Расскажи теперь ты, — попросила Вера. — Я еще днем хотела расспросить, да не до того было. Почему ты одна?

— А с кем же мне быть? — вздохнула Аня. — Игоря забрали в армию в первый же день войны, а больше у нас никого не было. Его родители где-то в Минске, мои — ты ведь знаешь. Да, ты же недавно была там. Как у них?.. Мы с Игорем тоже хотели ехать, да вот...

— Видела тетку Марью, маму твою, — Вера невольно понизила голос. — Девочек видела: Нину, Лару... Вместе в лес по ягоды ходили... Ничего, живут, как и все.

— Ой, Ларочка! — Аня наклонилась к Вере. — Я так давно не видела ее. Прошлым летом тоже не выбралась. А отчима моего не встречала?

— Нет, не пришлось. Он все больше на заводе был.

— Наверное, в армию пошел, как и Игорь.

— Может быть.

— Верочка!

— Что?

— Так ты Лару видела?

— Да, я же говорю, что ягоды вместе собирали.

— Ты знаешь, — Аня прижалась лбом к головке ребенка, — мне кажется, мой Толик как две капли воды на нее похож!

— Он скорей такой, как Владик, — мягко запротестовала Вера.

— А мне кажется, нет. Владик меньше, дробнее. А тот был полненький, щечки пухленькие...

— Почему ты говоришь «был»?

— Ой, молчи!.. — Аня всхлипнула, не удержалась, заплакала громко.

Начинало светать. Проснулся Владик. Сначала зевнул, потянулся, потом громко и требовательно заплакал.

— Есть хочет, — прижимая к себе ребенка, печально сказала мать, — а мне нечем накормить его. Понимаешь, после этого несчастья молоко пропало.

— А мы ему сейчас вот что, — Вера торопливо развязала свой узелок, достала оттуда кусочек черного хлеба, — мы ему корочку. На, Владик, ешь!

Мальчик, дернув ножками и сложив губы трубочкой, жадно схватил хлеб, потянул его в рот одной ручкой, а потом и обеими. Зачмокал, засосал корочку, а вместе с ней и пальчики.

Поезд, постепенно замедляя ход, застучал буферами и остановился. Сквозь предрассветный туман виднелись какие-то деревенские постройки и невысокий блок-пост. Мимо вагонов изредка проходили люди: одни старались пристроиться на платформу, другие, возможно, приехали на работу. Двое пожилых мужчин в резиновых сапогах, с лопатами в руках, поравнялись с платформой, и один из них сказал, наверное, продолжая разговор:

— Прет немец, страшно прет. Говорят, к самому городу подходит.

— Этакий зверюга, — ответил второй. — Всю Европу сожрал.

— Однако подавится, будь он трижды проклят!

Они пошли дальше, обсуждая положение на фронтах.

С платформой поравнялся совсем еще молодой, высокий парень в выгоревшей кепке, в мокрых от росы сандалиях. В одной руке он держал путейский фонарь, в другой авоську с горбушкой хлеба и бутылкой молока. Парень молча прошел мимо платформы, не заметив на ней людей. В это время заплакал Владик.

— Далеко едем? — остановившись, громко спросил железнодорожник.

— В Воронеж, — ответила Вера так определенно, точно они находились в маршрутном пассажирском вагоне.

Владик, услышав голоса, перестал плакать и, держа в руке корочку хлеба, с любопытством уставился на парня.

— А ты что, завтракаешь, карапуз?

Малыш улыбнулся, показав свои единственные два зуба.

— Так, может, молочка тебе дать? На, бери бутылку!

Владик замахал ручками, и обсосанная корочка упала в сенную труху.

— Спасибо, что вы, — запротестовала Аня, — вам ведь самому нужно.

— Ничего, обойдусь. Возьмите, оно свежее.

— Спасибо, — сказала и Вера.

Парень кивнул малышу и пожелал женщинам, уходя, счастливо доехать.

— Теперь мы богатые, — погладила Вера теплый детский животик. — Сейчас дадим тебе вторую корочку да обмакнем ее в молочко...

Вера видела, что Аня смотрит на бутылку, как на величайшую ценность, прямо глазам своим не верит. И в то же время беспокойство не покидало ее.

— Может, здесь узловая станция? — спросила она наконец, когда Вера посадила Владика к себе на колени.

— Нет, судя по всему, не узловая.

— А то бы сойти, поспрашивать...

Но поезд неожиданно вздрогнул, застучал буферами, стал медленно набирать скорость. Аня всматривалась во все встречавшееся на пути, пока проезжали станцию, а когда потянулись с обеих сторон дороги ряды молодых елей, легла и с головой накрылась шинелью. Вера молча кормила малыша и старалась не беспокоить подругу: пусть уснет, хоть на время успокоится.

Но уснуть Аня не могла. Она крутилась с бока на бок, тяжко вздыхала. Вера попыталась заговорить с ней:

— Ты кого-нибудь из наших встречала за эти годы?

Аня приоткрыла лицо, печально посмотрела на Веру. Ей, очевидно, ни о чем не хотелось вспоминать.

— Нет, никого не встречала, — сдержанно ответила она. Помолчала немного и добавила: — Генка Мухов пару раз писал...

— Какой Генка?

Вера не помнила на своем курсе такого студента, а потому и не догадалась, о ком Аня говорит.

— Забыла уже? — Аня вяло улыбнулась. — Дружок моего Игоря.

— Ах, вон кто! — удивилась Вера. — Я думала, ты о наших...

— А он чужой?

Вера промолчала. Ей вспомнился физкультурник с татуировками, с которым она когда-то встречалась на вишневой улице. И снова перед глазами встал рыжий «Толик» из паспортного стола. Неприятными были воспоминания, хотелось отогнать их, но самое близкое и родное было связано с этим. Она и раньше вспоминала дни своей ранней молодости, но что теперь вспомнилось, невольно нагоняло тоску. Вера чуть не расплакалась, только ради подруги заставила себя сдержаться. У Ани и так не высыхают глаза, а увидит чужие слезы, совсем поддастся отчаянию.

Аня молча всматривалась в раннюю синь неба, и Вера видела, что она постепенно тоже отдавалась воспоминаниям.

...Пусть... Какими бы они ни были, а все же помогут хоть на минуту горе забыть.

Немного погодя Аня заговорила:

— Они очень крепко дружили, Игорь и Генка. Когда мы уезжали из Минска, Генка хотел тоже ехать, хотя был только на третьем курсе. Просился в наш городок. Работы там хватало: Игорь в двух школах физкультуру преподавал... — Аня болезненно улыбнулась: — Не знаю, что пришло в голову, но вдруг бросил Генка институт и поехал в военное училище. Писал не так давно, что выпустили командиром взвода...

— А о девчатах наших ты ничего не слыхала?

— Почти ничего...

Аня снова умолкла, и ей показалось, будто поезд идет совсем медленно и удивительно плавно... И будто бы не вперед, а назад...

V

Хата Никиты Трутикова, где когда-то было так людно, теперь почти совсем опустела. Старшие сыновья на каникулы не успели приехать, не вернулась и Анна Степановна. Добрались пешком, вначале один, потом второй, только младшие Ваня и Леня. Первому пришлось считать шпалы из-под самых Горок, куда он ездил знакомиться с сельскохозяйственной академией, а второй пропутешествовал из самого Минска.

Сейчас сыновья почти все время были с отцом, а хата оставалась на замке, как и правление колхоза, и сельсовет, и кооператив. Дня три назад люди видели в окне кооператива большого разномастного кота, который облизывался и грустно посматривал на прохожих. Потом откуда-то появился бывший продавец Крол, открыл дверь, выпустил кота и снова запер магазин.

Трутиков с сыновьями и самыми надежными колхозниками, членами правления, вывозил и прятал в лесу муку, крупу, мед, крепко просоленное сало. Из сельсоветского актива вначале об этом знал один Кондрат Ладутька, а потом сообщили директору школы Жарскому. До оккупации района директор несколько раз ходил в военкомат, показывал свой белый билет, хотел эвакуироваться, да пока советовался с женой, пока собирал, укладывал пожитки, фашисты запрудили все дороги на восток.

По приказу Трутикова колхозники разобрали все близлежащие мосты, перекопали гати, а лесные дороги вдоль и поперек завалили сосной. В этих местах больше, чем где-нибудь, пахло смолой, и когда на желтые пни и срезы стволов падали солнечные лучи, свежие смолистые капли блестели крупными слезами.

Немцы, стремясь вперед, не особенно обращали внимание на проселочные дороги, тем более что нередко они оказывались с сюрпризами. Поэтому хоть район и был уже оккупирован, а в Красном Озере фашистов еще не было. Не задержались они и в соседних деревнях и даже в районном центре, куда несколько дней назад наведался Трутиков. Он нашел там близких людей, связался с секретарем райкома, ушедшим в подполье.

...Домой возвращался ночью, неся за пазухой «Правду» с выступлением Сталина от третьего июля и десятка два листовок, отпечатанных в подпольной типографии. Шел Трутиков стороной от дороги, своими, мало кому известными тропами, и когда останавливался закурить, слышал, как невдалеке грохочут грузовики и орут вражеские солдаты. Со времен империалистической не слышал он их.

Как-то поздней ночью к Трутикову тихонько постучались в окошко. Хлопцы спали крепко и ничего не слышали, а Никита Минович проснулся сразу. Услышь он такой стук раньше, когда колхоз жил еще своей мирной жизнью, ни капельки б не удивился, а теперь не только ночью, но и днем к нему никто не стучал, не заглядывал.

Стук повторился, — осторожный, настойчивый. Трутиков встал, подошел к окну. Ночь была темная, не совсем погожая. Сквозь оконное стекло Никита Минович увидел во дворе две тени: одну с одной стороны окна, вторую — с другой.

— Кто там? — глухо спросил.

— Свои, — ответил мужской голос. — Откройте, пожалуйста!

Никита Минович решил открыть, хоть ни голос человека, ни его внешний вид не показались ему знакомыми. Он набросил пиджак, вышел. Люди стояли уже на крыльце. На обоих военная форма, один ростом выше среднего, второй совсем маленький.

— Добрый вечер, Никита Минович, — устало проговорил высокий.

— Добрый вечер, — спокойно ответил Трутиков, теряясь в догадках, с кем говорит. — Проходите в хату!

Он пошел впереди, показывая дорогу, нащупал на припечке спички, чиркнул и двинулся в передний угол, где на застланной газетой полочке стояла лампа. Оглянулся на пришельцев только тогда, когда в хате стало светло.

— Не стоило зажигать свет, — заметил высокий, протягивая старику руку. — Не узнаете, Никита Минович?

И когда человек, с трудом улыбнувшись, приблизил к свету лицо, Никита Минович удивленно спросил:

— Наш учитель? Веры Устиновны муж?

— Да.

— А это ваш товарищ?

— Да.

— Садитесь, садитесь... Ай-яй-яй! Узнать вас совсем нельзя, — Никита Минович опустил руки на мокрые от пота плечи Зайцева. — Садитесь, товаришок, и вы. Отдыхайте...

Андрея действительно трудно было узнать. Похудевшее вытянувшееся лицо его желтело при свете керосиновой лампы только лбом из-под пилотки да кружочками щек возле суховатого носа, а дальше все покрылось густой щетиной, черной над губой и на подбородке и немного светлее у висков. Даже губы едва выглядывали из нее, если Андрей не улыбался, не говорил. Глаза Сокольного запали, их почти не видно было из-под таких же черных, как борода, бровей. Расстегнутый ворот просоленной потом, во многих местах разорванной гимнастерки не сходился на шее, обмотанной чем-то похожим на мокрую мочалку. Но на боку у него все же висела планшетка, а на петлицах блестели треугольники: на одной три, на второй два.

— Немцы тут есть?

— Не на ночь будь сказано! — отмахнулся старик. — Нет пока никакого черта.

— Все же лампу давайте потушим, — предложил Андрей, — мало ли кто может заглянуть.

— Не потушим, а сделаем вот как. — Почти неслышно ступая босыми ногами, Трутиков подошел к полочке, где стояла лампа, прикрутил фитиль, а потом с чисто женской подвижностью метнулся к окнам, задернул занавески.

Зайцев тем временем уселся на лавку возле двери, и по тому, как пристроил он свой пустой вещевой мешок, как положил трофейный автомат, было видно, что парень не прочь прилечь тут же. Его широкое белобрысое лицо тоже обросло щетиной: где пучками, где совсем редко. Одежда вестового выглядела еще хуже, чем у его командира, особенно брюки. Нельзя было определить, из чего они сшиты — их кусков черного брезента или из дерюги.

— Чем вам помочь, говорите без стеснения, — остановился Никита Минович напротив Андрея. — Может, перво-наперво перекусите с дороги? Вижу, не с курорта возвращаетесь... Располагайтесь, как дома. А? — старик посмотрел на Зайцева.

Тот незаметно облизал губы, но ничего не ответил, ждал, что скажет командир.

— Признаться, не откажемся, — благодарно ответил Сокольный и присел рядом с Зайцевым.

— Так прошу ближе к столу, прошу! — засуетился Трутиков. — Хозяйки у меня теперь нет, вот и приходится все самому... Сейчас!

Никита Минович схватил спички, выбежал в сени и вскоре вернулся с большим горлачом.

— Прошу для начала кваску хлебного. И вреда не принесет, и жажду утолит. Воды вам нельзя много пить после такой дороги. Давайте просто из горлача, чего там...

Он принес еще один горлач, на этот раз с молоком, кусок старого, хорошо просоленного сала.

За столом Андрей рассказал, кто такой Зайцев. Никита Минович пожал бойцу руку, налил ему кружку молока, а потом все время понемногу подрезал, подкладывал, подливал, потчуя гостей, пока те рассказывали о своих военных днях. Разговор в основном вел Сокольный, а Зайцев только иногда вставлял короткие уточняющие фразы.

Они объясняли, как попали сюда. После разгрома взвода Сокольного в леске Андрею, Зайцеву и Марии еще несколько дней пришлось провести на месте недавнего боя. Мария совсем не могла ходить, а Сокольному и Зайцеву надо было собраться с силами. Немцы сразу не заметили их среди убитых, да и не особенно тут останавливались, а потом все время пришлось прятаться и маскироваться. Лечились сами, чем могли и как могли помогали друг другу. Мария с величайшим трудом, одною рукою, но все же вытащила осколки из ран Зайцева и Андрея. Пока были бинты, меняла повязки и им и себе Зайцев удивительно быстро поднялся на ноги и взял на себя все хозяйственные заботы: носил в блиндаж холодную воду, свежую траву, добывал хлеб. Верхом на кобылке он пробирался в ближайшую деревню, заводил там знакомства с надежными людьми и у них доставал все самое необходимое.

Как-то наведался в деревню и Андрей. Зашел в одну неприметную хатку возле гумна, разговорился с хозяином, колхозным сторожем. Старик на пару с женой и теперь сторожил колхозные амбары, хотя в них и немного осталось. Охранял добро не только от чужих, но и от своих: не разрешал самовольно брать колхозное. Жили они со старухой вдвоем, сыновья ушли в армию, дочери давно уже замужем.

Старики понравились Андрею, им можно было верить.

Вскоре после этого Зайцев случайно во время своих разъездов наткнулся на разбитый крестьянский воз. Все в нем было поломано, искромсано, а передок с оглоблями уцелели. Дождавшись темноты, боец притащил его в лесок. Два дня они с Андреем мудрили над передком, пристраивали к нему что-то похожее на полукош, а потом впрягли в эту самодельную бричку кобылку и двинусь в путь: сами пешком, а Мария на бричке. Больше нельзя было оставаться в леске: раны ее не заживали, девушка слабела и слабела.

Зайцев вел кобылку. Он успел хорошо изучить здешние места и теперь старался выбрать дорогу поровнее, чтобы не очень беспокоить раненую, не трясти ее, не причинять лишних страданий. Андрей шагал рядом с бричкой, держась за самодельное оглобельце. Держался не потому, чтобы легче было идти самому, а чтобы придержать бричку, если вдруг она попадет колесом в ямку или наткнется на пень. При каждом толчке у него внутри все замирало: казалось, Мария не выдержит, застонет от боли. Но девушка терпеливо молчала, и только дыхание ее становилось все чаще и глубже.

— Вам больно? — наклоняясь, озабоченно спрашивал Андрей. — Может, остановимся?

— Нет, — тихо отвечала девушка, — мне хорошо. Едем дальше.

Поздней ночью добрались к колхозному сторожу. Зайцев тихонько постучал в окошко. Старик не спал, сразу вышел и отворил ворота...

Там, на руках у стариков, и осталась Мария на поправку. На прощание она протянула Андрею левую, не раненую руку и сказала, скорее утверждая, чем спрашивая:

— Больше, наверное, не увидимся. — Подумала, печально посмотрела на Андрея и добавила: — Неужели никогда не увидимся?

Время близилось к рассвету, стекла на окнах светлели, в избе начинали очерчиваться углы побеленной печи. Андрею показалось, что в глубоко запавших, печальных глазах Марии блеснул какой-то укор. И он стал думать, почему укор? Стоял возле кровати, держал ее слабую руку. «Почему? Разве они не могли поступить иначе?»

— Увидимся, Мария, — уверенно сказал он. — Обязательно увидимся!

Старик проводил их к реке, показал, где лучше переправиться, и пожелал счастливой дороги. За кобылку с бричкой поблагодарил и заверил, что лошадь будет беречь.

Двое суток Андрей и Зайцев шли преимущественно напрямик, полями и лесами. Шли больше ночью...

...Никита Минович оглянулся на свободную кровать у противоположной стены. На ней лежали подушка в белой наволочке и серое, окаймленное двойными синими полосами одеяло. Как застелила Анна Степановна, так с того времени и осталось.

— Может быть, у вас какая-нибудь пристройка есть? — спросил Андрей, догадавшись, о чем думает хозяин.

— Есть, — ответил Никита Минович, — но в ней пусто.

— Ничего, мы там и устроимся. Или лучше наверх? — Андрей показал глазами на потолок.

— Там получше, — согласился Трутиков. — На чердаке у меня и соломка кулевая: яблоки осенью лежали. Спокойно будет и не душно.

— Спасибо вам за ужин, — поблагодарил Андрей, поднимаясь из-за стола.

— Большое спасибо, — повторил и Зайцев, доедая ломоть хлеба с салом.

На чердаке пахло яблоками, несвежей соломой и сухой кострицей.

Трутиков сел на солому напротив Андрея, заговорил об Анне Степановне. Ждал он жену со дня на день, наводил справки, а теперь и ждать перестал: жива ли...

Андрей сочувственно смотрел на него. Во мраке Трутиков казался маленьким, сгорбленным, только черная, с проседью борода казалась необыкновенно большой для его коротко остриженной головы, жилистой тонкой шеи и нешироких плеч с острыми, торчащими из-под нижней рубашки лопатками.

— Никита Минович, — стараясь не выдать своего волнения, обратился к старику Сокольный, — скажите, Вера Устиновна не наведывалась сюда? Может быть, вы что-нибудь слышали о ней?

Трутиков опустил голову.

Андрей понял, что старику нечего сказать, и почувствовал тупую, холодную боль в груди.

— Пока не было тут Веры Устиновны, — чтобы окончательно не лишить его надежды, заговорил Никита Минович. — Не слыхал. Однако все еще может быть. Поговорю с директором, возможно, ему что-нибудь известно...

Трутиков спустился с чердака и убрал за собой лестницу. Сокольный прилег на разостланную поверх соломы постилку. Лежал удобно, под головой была подушка, отдыхали разутые ноги, а уснуть не мог. Нахлынули, сжали голову тяжелые, противоречивые мысли. «Может, и не следовало идти сюда, раз жены нет... Но ведь тут знакомые, свои люди... А не лучше ли было пробираться за линию фронта?.. Там можно бы найти Веру или хоть узнать, где она, что с ней?»

И в который уже раз представил себе жену. Перед нею дорога, дорога. То идет по этой дороге, то бежит, спасаясь от немцев. Ноги босые, туфли в руках. Далеко ли так убежишь? Вдруг выбилась из сил, упала от усталости в чистом поле или в лесу...

Зайцев, как лег, так сразу и уснул, засопел, засвистел носом. Андрея беспокоил этот свист: как бы кто не услышал. Всякие теперь люди есть. Ему и самому хотелось бы уснуть: настанет день, тогда не до отдыха. Трудно, конечно, предугадать, что принесет с собой наступающий день. Андрей сомкнул веки, стараясь забыться, и хотя во всем теле ощущалась неимоверная усталость, сон не приходил.

В последнее время вообще мало спали по ночам: они с Зайцевым на смену отдыхали днем, а ночью почти всегда работали, невыносимо тяжело работали.

Как неожиданно, непредвиденно получается иногда в жизни. Давно ли они с Верой уезжали отсюда? Наливались в садах яблоки, в палисадниках цвели цветы...

И вот — вернулся. Один, без Веры. Лежит на чужом чердаке. Заряженный пистолет в кармане... Вернулся домой, — а где дом, где счастье, которое так недолго сопутствовало им? Где Вера?

Перед мысленным взором появилось что-то далекое-далекое и в то же время близкое, дорогое. Постепенно оно заслонялось редким сизым дымком.

Зайцев шевельнулся, всхрапнул так громко, что Андрей невольно посмотрел на него. Посмотрел и удивился, увидев его лицо, руки, автомат возле груди. А ведь раньше смотрел и, кажется, ничего этого не видел.

Лето, богатое лето! Андрей поднял голову и глянул на маленькое, в одно стекло, оконце. Уже засветилась свежей просинью летняя заря. Значит, ночь проходит. Он встал, подошел к оконцу. Заря отступала, рассеивалась, с востока медленно плыл рассвет. Из окошка виден был школьный двор, колхозный сад, вербы над рекой и даже кусочек реки. Казалось, она течет медленно-медленно, как этот рассвет, и своим течением шевелит дымку тумана среди прибрежных кустов. Вскоре на школьном дворе стал обрисовываться сваленный тополь, лавочка под Вериным окошком, в саду угадывалась знакомая тропинка. А вон там, на противоположной стороне, виден домик, в котором когда-то жили Андрей и Вера...

Живыми картинками промелькнули в памяти многие дни того времени. Вот идет Андрей в конец улицы. Рядом с ним Вера. Желтый слой опавшей листвы шелестит под ногами...

Это было их расставание. А как же недавняя встреча? Была она или нет? Сдается, и не было никакой встречи, — все промелькнуло, как быстротечный сон, как красивая сказка...

Андрей долго стоял у маленького оконца, через которое только что так хорошо увиделось многое...

Евдокия и жена Жарского раздобыли где-то длинную поперечную пилу и начали пилить тополь, давно очищенный от сучьев. Пила попалась тупая, с плохим разводом, работать ею было нелегко. Отпилили три поленца сверху, кое-как одолели четвертое, а потом пила заклинивалась, хоть ты плачь.

— Пропади она пропадом, такая жизнь! — злилась Евдокия. — Руки повыдергиваешь, пока полено отпилишь. Кого бы попросить, чтобы наточил пилу? Может, ваш муж дома?

— Он и дома и не дома, — посматривая на свои красные ладони, ответила жена Жарского, — его ли это дело? Сколько живем, ни разу не взял топора в руки.

— А кто дрова колол? Вы?

— Почему я? Ничипора просили, а то и ученики...

— Ага, было кому. Ну, конечно! А теперь где черти носят этого Ничипора? Может, и он в лес подался?

— Кто его знает... Наверное, там.

Пила торчала в тесной прорези, а женщины, сидя на толстом гладком стволе, разговорились. Евдокия в фартуке, с растопыренными пальцами на обнаженных до локтя руках, с раздраженным смуглым лицом, разговаривая, поднимала нижнюю губу, а верхнюю вытягивала и в профиль становилась похожей на коршуна. Жена директоpa — полная, розовощекая, голые до самых плеч руки, на голове пестрая косынка.

Поговорить обе любили. Нередко случалось, что разговор их оканчивался бурной ссорой, но бывало и так, что одно слово влекло за собой второе, третье, после одной новости шла другая, и у женщин возникало взаимное доверие. Тогда каждая старалась угодить собеседнице и выкладывала не только то, что сама знала, но и слышанное из десятых уст.

— Что Ничипор! — Евдокия подняла руку с растопыренными пальцами и, как граблями, повела ею по черным растрепанным волосам. — Говорят, и Трутиков в лесу ночует, одни хлопцы дома. И Ладутька куда-то исчез. Шатаются люди кто где, только бы не на фронт!

— Трутиков уже старик, — поморщилась директорша. — А Ладутька... Кто ж его знает! Мой вот тоже хотел идти в армию вместе со всеми...

— Хотел, а сам дома сидит, — подколола Евдокия. — Только мой, бедный, где-то там... Один за всех! — она захлюпала носом. — Ни весточки от него, ничегусеньки...

Жена Жарского пропустила упрек мимо ушей, вздохнула, подвинулась к соседке и таинственно зашептала:

— Они в лес, знаете, чего ходят? Не просто так ходят. Мой там тоже пэру раз был. Только это секрет!

— Какой секрет? — Евдокия подняла на соседку покрасневшие, но сухие глаза. — Фронта испугались, вот и секретничают.

— Нет, не испугались, тут другое. Они прячут в лесу лучшие продукты колхозные и другое добро.

— Что прячут?

— Сало, мясо, муку, крупу, мед... Из колхоза...

— В лесу?

— В лесу.

— Дураки набитые! Раздать нужно людям, а не прятать. Все равно пропадет!

— Так они же для Красной Армии, когда вернется. И для партизан.

— А кто эти партизаны? Трутиков или ваш Ничипор?

— Я не знаю. Говорю, что слышала.

К тополю подошел Ваня Трутиков. Попросив извинения, он отозвал в сторону директоршу и шепотом сказал ей что-то.

— Ты пилу бы нам не наточил? — попросила Евдокия. — Мучаемся тут с нею.

— У меня нет времени, — сказал Ваня и побежал к квартире директора.

— Неумека! — зло бросила ему вслед Евдокия. — Что он спрашивал?

— Какая-то книжка понадобилась.

— Ну, книжек у него своих хватает, нечего врать.

Директорша покраснела.

...Ваня же сообщил директору школы, что, как только стемнеет, у них соберутся коммунисты. Когда хлопец вернулся домой, Никита Минович велел ему побыть во дворе, а сам остался наедине с Андреем.

— Тут и коммунистов у нас осталось, — говорил Никита Минович, словно жалуясь, — четыре человека. Анны Степановны нет, а она у нас была секретарем. Маханько, бригадир, и заведующий фермой Глинский в тыл погнали коров. Почти все председатели колхозов ушли в армию. Но соберем, сколько есть. Нужно посоветоваться. Мы уже один раз собирались.

Они сидели за столом, покрытым серой клеенкой: Трутиков в синей расстегнутой косоворотке, Андрей в своей форме, только шея забинтована, казалось, очень уж белым бинтом. Окна как с одной стороны стола, так и с другой были до половины задернуты белыми занавесками с вышитыми по ним вазончиками. Разговаривая, Трутиков изредка привставал, посматривал на улицу и на свой двор, обнесенный дощатым забором и обсаженный вишняком, видел, как под окнами прохаживался Ваня, как он поправлял на голове серую кепку.

— Мы под вечер уйдем, — как о твердо решенном, сказал Андрей. — Отдохнули у вас. Спасибо. Будем пробираться к своим.

— Оставайтесь. И у нас настоящее дело найдется.

— Мы люди военные, — не согласился Сокольный, — присягу давали.

— А разве тут нельзя воевать?

— Можно, но наше место там. Вот только...

— Что?

— Тут такое дело, Никита Минович: не мешало бы нам переодеться. Там, — Андрей кивнул в сторону школьного двора, — у меня есть кое-что из гражданской одежды. Может, послать Ваню?

— Ему Евдокия ничего не отдаст, — покачал головой Трутиков, — а я не пойду. Да и кому это нужно? Только выболтать, что вы пришли? Соберутся коммунисты, тогда и обсудим. А мое мнение, — вам нужно остаться. И в райкоме бы сказали то же самое.

— Не доберешься теперь до райкома, не найдешь его, — задумчиво проговорил Андрей. — А посоветоваться не мешало бы...

— Можно добраться... Я недавно встречался с секретарем райкома... Вот, почитайте!

Трутиков достал из-под клеенки «Правду» с выступлением Сталина. Сокольный глянул на заглавные буквы, бросил удивленный взгляд на последние строчки и встал. Читая на ходу, вышел из хаты.

Взобравшись на чердак, он показал газету Зайцеву, чистившему свой автомат. Оба вдумчиво и долго вчитывались в выступление Сталина, думали, советовались.

Вернувшись в хату, Сокольный придвинул табурет поближе к Трутикову, сел, посмотрел старику в глаза:

— Как же мне быть, Никита Минович? — нерешительно спросил он. — Мне очень хочется послушать, что будут говорить коммунисты на партийном собрании, но ведь я беспартийный.

— И не кандидат?

— Нет. Вот только рекомендации при мне. Все три.

Андрей расстегнул нижние пуговицы гимнастерки, правой рукой оторвал что-то напротив бокового кармана и достал оттуда маленький конвертик из тонкой глянцевой бумаги. Трутиков, прищурившись, долго рассматривал конвертик, наконец осторожно вскрыл его. В нем лежали три аккуратно сложенных листика бумаги. Никита Минович развернул их, разложил перед собой на столе. Текст начинался с самого края листков и по краям же кончался, лишняя бумага была обрезана. Ровные, но разные почерки, одни и те же слова на каждом листке сверху и совсем не похожие друг на друга подписи снизу. За подписями — номера партийных билетов.

Никита Минович внимательно прочел каждую рекомендацию, потом сложил их и отдал конвертик Андрею.

— Это документы, — сказал он и улыбнулся. — А у меня когда-то была одна рекомендация, только подпись и можно было разобрать. В каждом слове нескольких букв не хватало. А как дорога она была мне! Шел в бой, не знал, куда ее положить, как сберечь... Так я думаю, коммунисты разрешат вам присутствовать на собрании. А Зайцев тоже беспартийный?

— Комсомолец.

— Тут уже, как вы сами скажете: можно сразу его позвать, а можно и погодя. С комсомольцами мы думаем говорить немного позднее.

— Если буду на собрании я, пускай и Зайцев придет, — попросил Андрей. — Привыкли мы друг к другу. Все решаем вместе.

...Жарский не отличался особой точностью, и Ване Трутикову пришлось сбегать за ним еще раз. Возвращаясь домой, он неожиданно увидел на школьном дворе Юстика Балыбчика. Сидя верхом на колоде тополя невдалеке от квартиры Евдокии, он держал в руках пилу. Евдокия устроилась тут же, на лавочке под окном. «Нашла мастера, — подумал Ваня и поспешил к дому, где должен был караулить вместе с Леней.

Директор появился почти следом за посланцом.

— Давно ожидают? — спросил он у Вани, который уже стоял у ворот и посматривал на улицу.

— Давненько, — ответил парень.

Увидев в хате двоих военных, Жарский смутился, растерянно посмотрел на хозяина. Начинало смеркаться, а военные сидели не очень-то на виду, поэтому Юрий Павлович не узнал Андрея. Почему-то подумалось, что это представители из военкомата, и он даже вздрогнул. Но тут же понял свою ошибку: немцы уже вон где, какой тут может быть военкомат!

Сокольный поднялся с места, и Жарский узнал его, широко улыбнулся, порывисто шагнул навстречу.

— Андрей Иванович! — тихо сказал он, пожимая Сокольному руку. — Едва узнал вас.

За столом, кроме Трутикова, сидели Кондрат Ладутька и еще один человек, которого Андрей раньше не встречал. Ладутька давно не брился, светло-рыжая редкая борода и усы торчком делали его лицо широким и смешным. Одет он чуть не по-военному: добротные юфтевые сапоги, черное суконное галифе. Серая, уже не новая толстовка перетянута широким, потрескавшимся ремнем с блестящей бронзовой пряжкой. Ничего этого он прежде не носил, теперь же старался придать себе более внушительный вид.

Вторым человеком был сельский врач, Виталий Вержбицкий, заведующий Красноозерским медицинским пунктом. Рядом с Ладутькой он выглядел почти мальчишкой, а необычная бледность его лица без слов говорила о том, что этому человеку будет нелегко во время войны: молодой, а болезненный. Знакомясь с Андреем, врач восхищенно посмотрел на эмалевые треугольники, на потрепанную в боях форму и дружески спросил:

— Вы уже воевали?

— Только два дня.

— И ранены? Сколько раз?

— У кого мало опыта, — улыбнулся Андрей, — у того и ран всегда больше.

— А мне, подумайте, не повезло: заболел как раз перед самой войной! Наши уходили в армию, а я лежал без сознания. Раскрыл глаза, и первое, что услышал от хозяйки: «Немцы в районе!» Тогда снова впал в беспамятство. Одним словом, еле выкарабкался. И вот остался. Теперь не знаю, что делать, что решить, куда податься. Я ведь тоже наполовину военный, мне обязательно нужно быть в армии!..

Перед началом собрания Трутиков сообщил членам партии о рекомендациях Андрея и о том, что Зайцев комсомолец. Все это он сам проверил, — все правильно. Коммунисты разрешили военным присутствовать. Как всегда, выбрали председателя собрания, и тогда Никита Минович начал тихо, торжественно читать текст выступления Сталина.

VI

Анну Степановну Трутикову война застала в одном из небольших городков бывшей Западной Белоруссии. Около четырех дней уходила она оттуда, шла почти без отдыха, не выбирая дорог. Шли люди, шла и она.

Узелок в руках, а что в узелке — не до того. Не хлеб, понятно, не вода, без чего не обойтись в дороге.

И не вспомнить, была ли во рту за эти дни хоть махонькая маковка?.. Мучила жажда, в горле — противная горечь. Перед встревоженным мысленным взором часто вставали сыновья, Никита Минович со своими добрыми беспокойными глазами. Хватит ли сил, успеет ли добраться до дома, повидать, обнять сыновей?.. Представлялся родной дворик, будто все еще ухоженный, зеленый, не тронутый войной. И колодец в углу дворика, под сенью старой груши-дички. Во всей деревне не сыскать такой прозрачной, студеной воды. Один бы маленький глоточек сейчас из своего колодца!..

На рассвете пятого дня дороги Анна Степановна попала под бомбежку. Военные подобрали ее, раненую, тут же, на машине, оказали первую помощь, довезли до одной из областных больниц.

Больница вскоре эвакуировалась, и Анна Степановна очутилась в далеком тыловом городке. Больше месяца ее лечили здесь. А когда и этот городок стал прифронтовым, эвакуационные органы направили ее в Воронеж.

Жизнь в то время в Воронеже была напряженно-кипучей, тревожной. Сверх всяких мощностей, круглые сутки работали предприятия, хотя вокруг них и на подступах к городу уже стояли зенитные батареи. Посты противовоздушной обороны дежурили беспрерывно. В какое учреждение ни зайди, в любое время дня и ночи застанешь там людей: работа не прекращалась.

В областном отделе народного образования Анну Степановну приняла молодая женщина в темно-коричневом, ладно скроенном платье, со скромной гладкой прической, с бледным, усталым лицом — отдыхать, бывать на свежем воздухе, видно, доводится урывками. Просмотрев документы Анны Степановны, она посоветовала ей податься в Анненский район области, заметив, что туда уже направлены некоторые учителя из Белоруссии.

Могла ли Анна Степановна не поинтересоваться, не узнать, кто туда направлен!

И женщина начала поспешно, вроде как нервно даже, переворачивать кипы бумаг на столе, в шкафах, перелистывать подшитые и неподшитые листы в папках. Копалась она в них долго, и Анна Степановна уже поняла, что не так-то просто найти тут что-либо из искомого: память у женщины, видать, неплохая, а вот любви к порядку в делах нет.

— Не ищите уж очень-то, — попробовала Анна Степановна остановить ее, — стоит ли время тратить!

— Нет, почему же? — не согласилась женщина. — Здесь у меня все должно быть.

А Трутиковой как-то не по себе стало: вспомнила — в коридоре, за дверью этого кабинета, в ожидании приема толпятся люди...

— Вот, нашла одного! — довольно воскликнула женщина. — Балашов Иван. Не знаком?

Анна Степановна разочарованно покачала головой.

— Короче говоря, поехали туда ваши, — заверила женщина, — несколько человек поехало.

Вечером того же дня Анна Степановна села в пригородный поезд. В вагоне было тесно, темно, широкие верхние полки опущены так, что получились чуть не сплошные нары. Люди наперебой стремились занять их, потому что там, хоть и в темноте, и пожитки свои можно пристроить, и самим прилечь.

Анна Степановна тоже протиснулась на полку, возле самой стенки. Рядом, уткнувшись в мешки, лежали две женщины, за ними какой-то старик с петухом в кошелке, дальше — парень в старой шинели и толстушка-молодица. Эти двое, разместившись, долго и восторженно о чем-то шептались, как видно, радуясь, что повезло рядком лечь, занять местечко поуютнее.

Из кошелки, прервав сладкий шепот молодых, подал свой голос петух.

— Что тут еще такое? — как-то смешно возмутился парень из-под шинели, которой и сам успел укрыться, и молодицу укрыть. Старик промолчал, а одна из соседок ответила:

— Курица. Не слышишь, что ль?

— Не курица, а петух, — раздраженно уточнил старик.

— Спихну я тебя отсюда вместе с петухом! — незлобиво пригрозил парень.

— Смотри, чтоб я тебя не спихнул!

— Ну-ну! — парень резко поднял голову.

— Ти-их-хо, — зашептала на него молодица, — зачем он тебе, этот старик?

С минуту они лежали молча, но вот парень снова накинулся на старика:

— Сверну я голову твоему петуху, икнуть не успеешь!

— Смотри, чтоб я тебе не свернул.

— Что-о?

— Ти-ихо ты, тихо!

Кто-то из тех, что рассаживались в конце полок, придавил парню ноги, и он, забыв о старике, обрушился на него:

— Куда лезешь, морда? Ослеп, что ли? Расселся!

— А ты разлегся. Гляди, а то за ноги да вниз!..

— А ну попробуй! — парень приподнялся на локте. — А ну тронь!

— Ти-их-хо! — опять послышалось из-под шинели. Молодица высвободила свою пухлую короткую руку и, словно крюком, зацепила парня за шею, притянула к себе.

Но вот послышались дробный стук по полкам и голос кондуктора. За кондуктором шел контролер, проверяя билеты.

Парень тотчас закутался в шинель, притих.

— Ваши билеты, граждане, ваши билеты! — оповещал кондуктор, светя фонарем и постукивая свернутыми флажками по полкам. — Ваш билет, гражданин! — обратился он к парню в шинели и постучал флажками по каблукам его сапог.

Тот не отозвался, притворившись спящим. Проводник еще раз постучал по его каблукам, и тогда подхватилась молодица: — Вот наши билеты!

Она протянула контролеру картонку.

Контролер взял билет, поднес к фонарю, проверил на свет компостер с одной и другой стороны и спокойно заметил:

— Так это один билет, а где второй? Гражданин! — уже громче произнес он. — Гражданин, проснитесь!

— В чем дело? — отозвался наконец парень, подбирая под себя ноги.

— Проверка билетов, гражданин, прошу ваш билет!

— Я вам не гражданин, а военнослужащий. Не видите?

— А темно, товарищ, темно. Кто вас знает, кто вы такой. Нам ваш билет, и только.

— Я военнослужащий, ясно?

— Все равно, билет...

— Нету у меня никакого билета. Я имею право!..

— Предъявите ваш воинский документ, — потребовал контролер.

Парень ответил, что он не показывает документы всяким штатским, и с головой накрылся шинелью.

Вскоре пришли двое военных и сняли его с полки как самозванца.

— Ага, кто кого спихнул? — возликовал ему вслед старик.

Анна Степановна в гневе наблюдала за всем этим из своего угла. Парень в старой шинели — и ростом невысок, худенький, с чистым и приятным лицом — показался ей омерзительным, страшным. Вспомнился случай, рассказанный соседкой по больничной палате. Шла она, эта соседка, на восток пробиралась... Сколько таких шло! Присоединился к ней парень, вроде вот этого, в военной форме, с перевязанной рукой. Два дня шел. Прикинулся раненым в бою, помогал нести, везти. А потом, ночью, обокрал и исчез.

Когда, наконец, Анна Степановна сошла на станции, ей показалось, что в вагоне, в котором только что ехала, совсем не было воздуха. Так легко теперь дышалось, так легко шагалось! Ночь выдалась нетемной, потому хоть и нет нигде фонарей, и дощатый перрон, и маленький вокзальчик просматривались довольно хорошо. На фронтоне вокзала белела вывеска с большими черными буквами: АННА. Вот ведь как — станция-тезка! Никогда и не слышала о ней. А довелось приехать... Кто знает, может, и работать приведется тут...

Анна Степановна получила направление в деревню Старая Чигла, что в тридцати километрах от районного центра, в школу-семилетку. Учителей там не хватало и до войны, а в войну так и подавно.

Где на лошадях, где на волах добиралась она в эту Старую Чиглу. И пешком порядком прошагала. Не раз по дороге набегали тучи, хлестал дождь, Анна Степановна промокала до нитки и снова просыхала. И когда наконец, после очередного дождя, встречные люди подсказали, что за следующей горкой — Чигла, она почувствовала такую усталость, такую тяжесть в ногах, что казалось, с места не сдвинуться, а чтоб на пригорок забраться — страшно и подумать.

Выбрала зеленую прогалинку у дороги, опустилась на колени, на руки, легла. Трава мокрая, но ведь и одежда — хоть выжимай, так что все равно... Полуденное солнце светило весело, грело и сушило старательно, и холодок от мокрой одежды почти не ощущался. Потянуло даже на дрему, тихую, истомную.

Но Анна Степановна переборола себя, поднялась. На ноги больно ступить, в плечах ломота, правый бок, раненный, в каком-то тупом одеревенении.

Сколько же нынче пройдено? И сколько случалось проходить, пробегать до ранения? Наверняка меньше... Намного меньше! Значит, силы уже не те. Да и во рту со вчерашнего дня — ни росинки...

Есть не хотелось. Мучила жажда, хоть день дождливый, в колее и обочь дороги поблескивают лужи. Зачерпнуть бы пригоршней из лужи, напиться, да вдруг хвороба какая привяжется? Совсем некстати — в чужих-то местах, где и работы будет по горло, и, понятно, трудностей всяких тьма.

С пригорка в самом деле открылась деревня. Большой зеленый выгон тянулся к речке, прямо-таки белея от гусиных стад. Речка сверкала за выгоном и исчезала за постройками, за густыми изумрудными зарослями каких-то деревьев — издали не определить. По рассказам спутников Трутикова знала, что это речка Битюг. Кое-где с пригорков она и раньше проглядывалась.

Где же тут школа? Вон церковь, высокая, белая, без крестов. Поодаль от деревни желтеет новый амбар. А дома, который можно было бы принять за школу, не видно.

Подле деревни ни души, не у кого спросить. Лишь мальчуган лет шести гоняется с хворостиной за гусями. Анна Степановна и подозвала его:

— Есть тут у вас школа?

— Есть, — мальчишка махнул хворостиной в сторону улицы, — вон она!

Анна Степановна еще раз посмотрела на деревню, но и теперь ничего, похожего на школу, не увидела.

— Это Старая Чигла? — спросила она.

— Нет. Новая.

— А где же Старая?

— Да вон же! — И малыш снова махнул хворостиной куда-то в сторону деревни.

Только на деревенской улице Анна Степановна узнала, что до Старой Чеглы еще три километра. Она испугалась их больше, чем утром тридцати. Ни за что не дойти... Может, спуститься к речке, разуться, напиться воды и полежать часок-другой, отдохнуть? А в Старую Чиглу прийти вечером. Не сегодня ведь занятия в школе...

За деревней речка отдалилась, и Анна Степановна уже было повернула к ней, как вдруг увидела — по дороге, боковой, кто-то едет на арбе, подгоняя волов длинным прутом.

— Цоб-цобе, цоб!

Анна Степановна прошла к этой дороге, остановилась: если погонщик повернет в Новую Чиглу, она спустится-таки к речке, а если в Старую, то попросит подвезти.

— Цоб-цобе, цоб!

Волы брели медленно, лениво помахивая хвостами. Повозка приближалась.

А голос у погонщика вроде бы знакомый... Но... мало ли что может померещится в таком-то состоянии да еще в чужих краях!

...На арбе ехала Вера. Анна Степановна, враз забыв об усталости, жажде, обо всем на свете, с радостным криком бросилась навстречу. Вера не сразу догадалась, что это к ней бегут, не узнала своего завуча.

— Вера Устиновна! Верочка, милая!..

Анна Степановна ухватилась за грядки арбы, заплакала. Вера остановила волов, спрыгнула, обняла ее и целовала, целовала, как родную мать.

Потом сели рядышком на арбу, поехали. Анну Степановну уже не волновало, куда повернут волы, в Старую Чиглу или в Новую: она никак не могла унять буйной радости, что после таких-то дорог, после стольких мытарств нежданно-негаданно повстречала землячку. Где б ни жила Вера, близко ли, далеко, все равно теперь будут они вместе, а значит, все идет к лучшему.

Волы повернули на Старую Чиглу.

— Вы там, Верочка?

— Там, в школе, — Лагина махнула прутом на правого вола, повернувшего было с дороги. — Это ж мы горох в скирды свозили, да вот дождь навалился...

— А меня тоже сюда направили, — радостно сообщила Анна Степановна. — Будем вместе, как дома. — И вдруг помрачнела: — Как-то сейчас у нас дома?

Взгляд ее упал на свежую траву, которой была выстлана арба, на свои стоптанные туфли. Рядом — чьи-то старые чувяки из прелых шнурков иль веревочек, подшитые сыромятной кожей. Босые, исцарапанные стерней ноги Веры успели загореть до черноты...

— Как здорово, что вы приехали, — вздохнула Лагина, и в голосе ее столько душевности, тепла, что Анна Степановна снова обнимает Веру и едва не плачет от радости.

— Вы будете у нас вместо матери, — говорит Вера, — здесь, кроме меня, еще две молодые учительницы из Белоруссии. Попали сюда и не знаем, за что браться, с чего начинать. А делать что-то надо: школа здешняя далеко не из передовых.

Анна Степановна снова, уже мельком глянула на чувяки и с болью подумала: «Неужели это Верина обувка?» Рядом с ними ее туфли выглядели совсем роскошно. И чтобы Вера не разгадала ее мыслей, заговорила о другом:

— Почему у вас вожжей нет?

— А волы и так идут. Махни прутом с правой стороны — пойдут налево, махни с левой — вправо пойдут.

Издали Старая Чигла выглядела беднее Новой Чиглы, хоть деревня эта была намного большей. Лежала она в лощине меж холмов, пологими склонами сходящих к самой речке. С околицы — несколько маленьких, доживающих свой век изб. Ни выгонов, ни лесных угодий. Ухабистая дорога вползала прямо в улицу и тут раздваивалась, виляла, обминая телеграфные столбы и лужи. И все же, когда въехали, Анна Степановна почувствовала, что в этой деревне есть что-то симпатичное, уютное, есть то, к чему быстро привыкаешь, а потом долго вспоминаешь, жалеешь, когда приходится расставаться. В каждом дворе — фруктовые деревья. Хоть и небольшие они, и, пожалуй, не лучших сортов — ранеты, сливы, вишни, однако украшают дворы, палисадники, улицу. За гумнами, особенно в сторону речки, тянутся черноземные, видно, щедрые на урожай огороды. А дальше зеленеет бахча. Сторожка, словно копна сена, стоит посреди огромной плантации...

Переехали мостик на улице, под которым тонким ручейком струилась ключевая вода, и волы остановились, хотя ярмо под напором арбы полезло им на рога.

— Цоб-цобе-е! — закричала Вера, угрожающе взмахнув прутом. Волы равнодушно мотнули хвостами и пошли дальше.

— Здесь кооператив наш, — объяснила Вера, — вот в этом доме с закрытыми ставнями. Кооперативщица, верно, на обед ушла. Мужики, как едут, частенько останавливаются здесь, забегают... Вот волы и привыкли.

Анну Степановну это рассмешило.

— Неужто такие понятливые?

— О, хитрые! А сильные какие! Не знаю, почему это у нас не додумаются использовать волов на полевых работах.

— И бегать умеют?

— У нас, женщин, нет, не бегают. Только мужчины, бывает, поднимают им настроение. Есть тут один старый вол, большущий, как слон, так его никакими силами не заставишь бежать. Живет по своим законам: хочет — везет, не хочет — развалится на дороге и будет лежать. Хоть тресни — не поднимешь! Бывает, послушается, встанет, если принесешь чего-нибудь вкусненького, а иной раз и это не помогает... А вон и школа наша! — Вера приподнялась, села на било. — Там и сельсовет, и почта, и медпункт. Главный центр! Трибуна посреди площади. Видно, и митинги здесь проходят, и все...

В конце улицы, на самом высоком месте, Анна Степановна увидела одноэтажное, но довольно приметное здание школы. Некогда оно было покрашено охрой и, верно, украшало всю площадь. Теперь охра облезла, лишь в пазах остались желтые полосы. И все-таки здание издали радовало глаз, выглядело почти новым.

Подле школы паслись свиньи, утки, куры.

— Директорская ферма, — кивнула Вера.

— Ничего себе фермочка! — засмеялась Анна Степановна. — Пожалуй, побольше, чем у нашего Жарского.

Подъехали к небольшому домику с высоким крыльцом.

— Тпру-у, — протянула Вера. — Вот здесь мы и живем! — Ловко соскочила с воза. — Пошли к нам! — Взяла чувяки, подхватила Анну Степановну под руку.

От входных дверей сквозной коридор вел к другим, через которые можно выйти на огород. В коридоре стояли ведра с водой, на стене висели подойник, решето, несколько пучков укропа, связка чеснока. По правую руку — двое дверей: одна в большую комнату, где жил хозяин, старый фельдшер, с женой, и вторая в меньшую, Верину.

В продолговатой, еще не оклеенной обоями комнате с одним окном на огород женщин встретила черноглазая девушка с ребенком на руках. Босоногая, как и Вера, но в хорошо отутюженном платье с узеньким пояском. Прическа гладкая, с проборчиком посередине, на плечи спадают две красивые темно-каштановые косы.

— Моя сестра, — представила Вера, — будет преподавать здесь математику.

— Алла, — назвалась девушка, когда Трутикова с ласковой и чуть удивленной улыбкой подала ей руку.

— А это Анна Степановна, — сказала Вера сестре, — заведующая учебной частью прежней нашей школы. Садитесь, Анна Степановна, небось, обезножили с такой-то дороги. Я молочка принесу... А может, перекусить чего-нибудь? Алина, ты варила затирку?

— Варила, она и сейчас еще тепленькая: я недавно малыша кормила.

— Нам пшеничной муки выписали в колхозе, «пашаничной», как здесь говорят. Вот и варим затирку.

— Ничего мне не надо, девочки, — с благодарностью отказалась Анна Степановна. — Водички разве малость: жажда всю дорогу мучила.

Вера все же принесла гостье молока. Анна Степановна взяла жестяную кружку, поднесла к губам и тут же опустила руку.

— Ну зачем вы мне молока? — с укором произнесла она. — Есть ведь на него у вас охотник, было бы ему вволю.

— Ничего, ничего, — успокоила Вера, — молока пока что здесь хватает, и не дорогое. Люди, спасибо им, сами приносят. И у хозяйки нашей, Антонины Глебовны, корова есть.

Анна Степановна выпила.

— Ну, а теперь посидите, поговорите без меня чуток, — попросила Вера, — а я загоню волов.

Алина ходила по комнате, от русской, с широким шестком, печи до окна, и тихо баюкала на руках ребенка.

— Почему вы его не положите? — посочувствовала Анна Степановна. — Спал бы себе в кроватке...

— Не спит, плачет, — озабоченно ответила Алина. — Приучили к рукам, а теперь еще и мамки нет...

На добром, ласковом лице Анны Степановны отразилось недоумение.

— Извините меня, Аллочка... Алина Устиновна, — тотчас поправилась она. — А я смотрю, смотрю и спросить не осмелюсь... Знаю, что у Веры Устиновны не было детей. Ну, а вы... Вы еще вовсе не похожи на маму.

— Это одной нашей учительницы ребенок, — покраснела девчина. — Вдруг бросила все и уехала. Даже нам ничего не сказала.

Вернувшись в комнату, Вера застлала газетой столик у окна и снова исчезла. Спустя минуту принесла целый кувшин молока.

— Свеженькое, парное! Тут два раза на день коров выгоняют, не так, как у нас.

И принялась выставлять на стол все, что было из посуды: миску, жестяную кружку, три ложки. Поискала глазами, что бы еще подать, но ничего больше не нашла. Хоть бы еще одну миску!

И опять куда-то выбежала. Наверное, к хозяйке.

А когда вернулась, неся тарелку, Анна Степановна упрекнула:

— Ну зачем еще тарелку? Обошлись бы и миской. Что тут у нас, званые гости?

— Но ведь одной не хватает, — оправдывалась Вера. — Вы уж извините, Анна Степановна...

— Не извиню. Почему нет сервиза на двенадцать персон? Почему эвакуировались без серебряных подносов и хрустальных ваз? Эх, Вера Устиновна, будто вы не знаете! Да я и дома не больно-то переборливой была! Где ваша затирка?

Анна Степановна живо сняла с себя еще влажную жакетку и сразу словно бы помолодела. Запросто, по-домашнему подошла к печке, взяла горшок с затиркой.

— Давайте ложку, — приказала она, ставя горшок на стол. — Вот это Алине с малышом... Как зовут его?

— Владик.

— Алине с Владиком, — продолжала Трутикова, накладывая густую белую затирку в миску, — а это нам с вами. Будем есть из одной. Мало — добавку сообразим...

— А я молочка подолью, — сказала Вера. — Чем не обед?

— Еще какой! — улыбнулась Анна Степановна и, зачерпнув ложкой, попробовала затирку, даже губы облизнула. — Еще какой обед!

Кто-то тихо постучался в дверь. Вера поднялась:

— Да-да, войдите!

Вошел мужчина лет под шестьдесят, в соломенной шляпе, в рыжеватом поношенном костюме. Вошел — не пригнулся, как это делают очень высокие люди, но и на порог, как низкорослые, не встал. Лицо, чуть одутловатое, почти без морщинок, на первый взгляд производило впечатление, будто человек этот давно знаком тебе, что с ним ты где-то уже встречался, разговаривал и остался доволен встречей.

— Не помешаю? — спросил он, закрывая дверь.

— Заходите, Любомир Петрович, — пригласила Вера, — заходите!

— Доброго дня вам, — поздоровался Любомир Петрович и снял шляпу. Редкие, подернутые сединой волосы его, видимо, утром были зачесаны набок, с пробором, но сейчас растрепались и жидкими прядями спадали на лоб.

— Ну, как моя теща? — улыбнувшись, спросил он. — Еще ничего или уже это самое?..

— В силе еще, Любомир Петрович, — в тон ему ответила Вера. — Вот начали трапезничать. Присаживайтесь, прошу вас.

— Спасибо. Мне говорят — учительница новая на волах приехала, ну вот я и решил: дай загляну, проведаю, познакомлюсь.

— Это наш директор, — представила его Вера Анне Степановне. — А новая учительница, как видите, перед вами. Прошу знакомиться.

— Вы обедайте, обедайте, — забеспокоился директор, заметив, что все прервали «трапезу». — Я очень рад, Анна Степановна, вашему приезду... Обедайте, пожалуйста, а я тут займусь чем-нибудь. Вот мы с малышом... — Он подошел к кроватке, застланной постилкой. — Ага, спит? Ну, пускай, пускай. А то я за няньку мог бы сойти.

— Любомир Петрович! — Вера глянула на Анну Степановну, Алину, как бы приглашая их помочь ей. — Любомир Петрович, может, и вы с нами ложечку затирки? А?

— Нет-нет, спасибо, я обедал.

— Ну, за компанию, Любомир Петрович!

— За компанию? — Директор в дружеской усмешке прищурил глаза. — Разве что за компанию, вас не обидеть. Я, значит, такой человек, люблю хорошую компанию.

Вера выбежала из комнаты, а Анна Степановна, чтоб поддержать директора, сказала:

— В самом деле, и нам веселее будет!

На столе появилась еще одна тарелка, ложка. Директору отдали табуретку, а Вера с Анной Степановной устроились на второй. Любомир Петрович, едва попробовав затирки, сразу начал хвалить и обед и хозяйку.

— Эх, хорошо! Куда тем макаронам!.. Особенно мне, беззубому... Моя вот старуха не сообразит такую вкуснятинку, да и не сумеет...

— Что вы, Любомир Петрович, — рассмеялась Вера, — варить затирку, как и репу парить, всяк сумеет.

— А моя жена — нет...

Тут рассмеялась и Анна Степановна.

После обеда директор сообщил, что намедни принял по телефону свежую сводку Совинформбюро, и грустно покачал головой.

— Сдали наши Кривой Рог и еще несколько населенных пунктов. Да, да... В голове не укладывается! Мне вначале послышалось: Таганрог. Еще горше, ведь я родом оттуда... Впрочем, сердцу одинаково больно... Одинаково... А вы, Анна Степановна, из каких краев?

Трутикова коротко поведала, как и откуда она попала сюда.

— Ну, тогда я вам квартирку подыщу, — пообещал директор. — А завтра прошу к нам. Познакомитесь со школой, с учителями. Думаю, вам понравится здесь. Люди у нас хорошие, правда, Вера Устиновна? Вы уже пообжились...

Вера молча кивнула.

— Хорошие у нас люди, — продолжал директор, — коллектив дружный. Правда, многие в армию ушли... Ну, и от директора вам очень-то попадать не будет: я человек тихий, со всеми в ладу живу. У меня и фамилия под стать характеру: Тихонравов.

Анна Степановна улыбнулась!

— В больнице я встречалась с одним человеком по фамилии Черт, а он был мягок, добр, внимателен — ну чистый ангел!

— Бывает, конечно, и так, — согласился директор. — Значит, уже четверо у нас из Белоруссии? Что ж, мы рады... А где ваша четвертая? Ей дополнительно конституцию придется вести: языка и литературы на вас двоих, Вера Устиновна, не хватит.

Любомир Петрович подумал еще о чем-то, втянул воздух сквозь зубы, будто обжегся.

— Человек никогда не может знать, как сложится его судьба. Когда-то вот тоже, только при иных обстоятельствах, попал я в здешние края. Учился в Таганроге, там одно время и работал. И теперь там многие родственники живут. Молод был, крепок. Казалось, вся жизнь впереди, всего успею достичь! А вот пролетели годы...

— Так вы и на меня тоску нагоните, — мягко улыбнулась Анна Степановна. — Я ведь тоже старуха...

— Ну, вы — другое дело. Во-первых, вы моложе меня, а во-вторых, я думаю, и здоровьем покрепче. Своему врагу не пожелал бы я такого здоровья, как у меня. И куда все девалось? Кажется, и жил вроде бы не так уж плохо. Да-а... Бывало, с двухпудовой гирей одним пальчиком жонглировал. Да что гиря! Вот стол... Побьемся, бывало, об заклад под чаркой, грохну кулаком — и угла нет.

Вера с Анной Степановной переглянулись. Алина отвернулась, пряча улыбку, пересела на кровать, поближе к ребенку.

— Раньше я как-то меньше задумывался над этим, — продолжал Любомир Петрович, — а теперь часа не проходит, чтоб не помянуть. Война, весь народ воюет, а я на что гожусь? Коснись, так ни в армию, ни в партизаны... Да-а... А хочется, поверьте, ой как хочется взять в руки винтовку! Хотя, признаться, и не держал ее ни разу.

— Но в тылу человек... люди нужны, — сбивчиво проговорила Алина, склонилась над малышом, будто спохватившись, что несуразное что-то сказала.

— Так-то оно так, — согласился Любомир Петрович, — однако я и в тылу работничек неважнецкий. Недавно вот взяли да секретарем партийной организации избрали. Кроме школы, надо еще и на территории бывать... А каково это мне, если день хожу, день лежу?.. Ох, заболтался я у вас совсем! Извините, что явился незваным. — Директор встал, взял в руки шляпу. — Спасибо за гостеприимство, за угощение. Пойду уже, а то старуха моя со свету сживет. Не пускает никуда без особого на то разрешения, хоть плачь.

— Хороша старуха! — с легким раздражением заметила Алина, когда директор вышел. — В два раза моложе его.

— Правда? — Анна Степановна сдержанно рассмеялась. — Я так и подумала. Когда человек на каждом шагу подчеркивает, что жена у него старая, значит, жди обратного.

— Молодая у него жена, — подтвердила Вера. — Но видно — под каблуком у нее он, хоть с виду такая уж тихоня! Говорят, и в школе не против покомандовать.

— Кулаком по столу — и угол отлетает! — Анна Степановна снова рассмеялась, теперь уже громко, всласть. — Старик, видно, любит прихвастнуть, когда о себе речь ведет.

Ребенок завозился в кроватке, закряхтел, засопел спросонья.

— Ой, простите, — спохватилась Анна Степановна, — совсем забыла о нем. У нас в доме давно уже нет маленьких, отвыкла.

Алина покачала, сколь было возможно, кроватку, что-то прошептала, что-то пропела, и малыш успокоился, опять заснул.

Не менее часа еще сидели они втроем, тихо, задушевно разговаривая.

И не были они в этот час в Старой Чигле, не потчевались пшеничной затиркой... Они были в Белоруссии — в Красном Озере, где осталась семья Анны Степановны, в далеком рабочем поселке, где родители Веры; в той воинской части, где Андрей...

Смеркалось.

Но света не зажигали: нечего зажечь, нечем и окна завесить.

Удивительная тишина... Даже в больнице Анне Степановне не всегда бывало так тихо и покойно. И так захотелось подольше побыть в этой тишине, в этом дивном покое, ни о чем не говорить, не думать...

Дрогнуло окно. Один раз, второй.

Неужто и здесь?..

Послышались взрывы, далекие, глухие, словно из-под земли.

— Бомбят? — тихо спросила Вера, всматриваясь в окно. — И что тут бомбить-то? Кажется, на десятки верст в округе нет ничего...

— И здесь бомбят, — Анна Степановна встала, нащупала на стене жакетку, набросила на плечи.

Вдруг резко распахнулась дверь — в комнату вбежала соседка Валентина Захаровна, здешняя учительница географии.

— Вера Устиновна, Верочка! — панически закричала она. — Боюсь я одна!.. Бомбят! Слышите?

Завидев незнакомую женщину, осеклась, закончила чуть спокойнее:

— Они и сюда могут прилететь. Куда нам тогда деваться?

— А что они бомбят? — спросила Вера. — Как вы думаете? Что в той стороне?

— Там станция и конезавод, — ответила Валентина Захаровна. — Километров пятнадцать отсюда.

Окно засветилось, замерцало.

— Пожар! — подхватилась Валентина Захаровна.

— Далеко горит, — вздохнула Анна Степановна, — но пожар большой.

Они смотрели в окно, представляя, как где-то там полыхает безжалостный огонь. Взрывы слышались все ближе.

— И где это наши самолеты? — с тоской прошептала Валентина Захаровна.

— На каждую деревню самолетов не наберешься, — заметила Анна Степановна. — На фронтах они, а в тылу — более важные объекты охраняют.

Дверь открыл фельдшер, коротко бросил:

— Если что, так тут у нас погреб на огороде!

Вера начала одеваться.

— Алина, возьмешь Владика. А мы в погреб не полезем. Надо бы ведра приготовить.

— И я так думаю, — поддержала Анна Степановна.

— А мальчик спит? — спросила Валентина Захаровна и подошла к кроватке.

Владик не спал, он уже сидел на постельке, держась ручонками за пеленку, которой были спеленуты ножки. Рассмотрев Алину, радостно засмеялся.

— Надо его покормить, — забеспокоилась девчина.

VII

Никита Минович с двухстволкой на плече стоял на опушке, возле старой высоченной сосны. Сюда, в условленное место, должен прийти Жарский.

Близился вечер. По знобкой, уже изрядно порыжелой траве под сосной ходили хилые, рыхлые тени. Можжевеловые кусты поодаль сливались в темную округлую стену. Под одним из кустов изготовился с автоматом Зайцев. Никита Минович знал, что Жарский постарается прийти один, никому не скажет о вызове, однако на всякий случай прихватил с собой Зайцева. В Красное Озеро не раз наведывались немцы, уже Юстику Балыбчику и еще кое-кому из своих прихвостней они выдали винтовки — нести по ночам «охрану» деревни.

Давно миновал назначенный час, а директора все не было. И Никита Минович решил: если Жарский вот-вот не явится, несмотря ни на что сходит в школу. Поговорить с ним нужно во что бы то ни стало, и обязательно сегодня.

Сумрак под старой сосной вовсе сгустился, и на прилесном поле за сотню шагов уже трудно было разглядеть человека. Никита Минович тихонько кашлянул, подзывая Зайцева.

— Вернешься в лагерь, — приказал ему, — передашь Сокольному, что я пошел в деревню на встречу с Жарским. К полночи вернусь.

— И я с вами, Никита Минович!

— Слушай приказ!

— Есть!

Зайцев повернулся идти, но Минович тронул его за рукав:

— Погодь трошки!

Справа, совсем не там, откуда ждал Трутиков директора, треснула ветка. Никита Минович прислушался. Зашелестел кустарник, послышались шаги, в темноте промаячила чья-то фигура. Промаячила, укрылась за кустами.

Трутиков замер. Он чувствовал, что идет не кто иной — Жарский, и уже догадывался, почему директор сделал такой большой круг. Осторожно, боязливо, но человек приближался к сосне.

— Это ты, Юрий Павлович? — тихо спросил Трутиков.

— Я, Никита Минович!

— Один?

— Один.

— Балыбчика нет с тобой?

— Ну что вы, Никита Минович, как могли подумать?

— Подходи... Почему опоздал?

— Да Балыбчик этот самый и еще пятеро с винтовками перекрыли все выходы из деревни. Пришлось огородами пробираться да вот круг такой отмахать.

— Давай сядем. Отдохнешь заодно.

Никита Минович сел на один толстый корень сосны, Жарский на другой.

— Так в чем дело? — сразу начал Трутиков. — Почему не выполнил решение партийного собрания?

Жарский замялся, подтянул под себя ногу.

— Я выполню, Никита Минович. Сейчас, понимаете, беда у меня дома приключилась.

— Какая беда?

— Жена заболела. Никак не могу оставить ее, и вообще... Сами подумайте, что делать? У Ладутьки, к примеру, нет жены. Ну... у вас... у вас жена тоже не дома.

— У Ладутьки дочь, у меня сыновья! — резко оборвал его Никита Минович. — Делай так, как мы делаем. А не можешь — отвези жену к родичам.

— Да вот не знаю, — снова заерзал Жарский. — Если б хоть не белобилетник я, могли бы подумать, что в армию ушел... А так кто ж поверит? Все равно немцы догадаются. А жена хворая сейчас...

— Значит, до сей поры ты отмалчивался, на партийном собрании поддерживал наше предложение, а как дошло до дела, хвостом завилял? Мы так и подумали, что с тобой что-то неладно. Смотри, не пришлось бы каяться потом. Верили тебе как человеку, как кандидату партии. Тебе известны наши планы, наши конспиративные места. Что же это получается?

— Не подведу я партийную организацию, Никита Минович! Клянусь, не подведу!

— Я думаю... — Трутиков потупился. — Пока, быть может, я один так думаю, что ты подвел всех нас.

— Я приду, Никита Минович, скоро приду. Вот лишь управлюсь со всем дома...

— Дело даже не в этом, — отмахнулся Никита Минович. — Вчера кто-то выкрал добрую половину наших продовольственных запасов. Кто? О базе знали немногие, но в том числе и ты.

Трутиков почувствовал, что Жарский насторожился, испугался, вроде даже передернуло всего.

— Базу раскрыли? Что вы говорите?!.

— А то и говорю: пронюхали и обокрали. Правда, и мы виноваты: доверились...

Этот прозрачный намек и вовсе поверг Жарского в смятение. Страшная догадка обожгла его, но о ней сейчас он не мог, конечно, сказать.

— Не чувствую я вины за собой, Никита Минович, под присягой могу поклясться!

Трутиков поднялся.

— Ну, вот что, некогда мне с тобой тут рассусоливать. Это не совещание и не педсовет. Если ты с нами, завтра в эту пору должен быть здесь. Придет Ладутька. Разведай и передай ему, кто и при каких обстоятельствах выкрал наш запас. А через два дня опять придешь, и тебя проведут в лагерь. Зайцев!

Боец в тот же миг вырос перед Трутиковым.

— Пошли! Тебе все ясно, Юрий Павлович?

— Все, Никита Минович...

— Бывай здоров. Свидимся.

По дороге в лагерь Зайцев то покашливал, то носом шмыгал, в нетерпении ожидая, когда Никита Минович заговорит с ним. Но старик шел молча, твердо, по-хозяйски ступая по стежке, которую знал так же хорошо, как улицу своей деревни.

Наконец Зайцев не выдержал:

— Никита Минович...

— Чего ты?

— Не сердитесь, я слышал весь ваш разговор с этим типом...

— Ну и что с того? Только это не тип, а наш директор школы.

— А я думаю, Никита Минович, что тип.

— Ты ж его не знаешь.

— Не знаю. Но слышал весь разговор. По-моему, его надо... — Зайцев хлопнул ладонью по автомату.

— Что? — Никита Минович не заметил жеста.

— Расстрелять как изменника. Думаю, он во всем виноват.

— Ну, это ты уж слишком, перехватил. Я не согласен. Человек он все-таки давно у нас известный, учил наших детей...

Вернувшись в лагерь, Никита Минович все же приказал сменить все конспиративные явки, известные директору школы.

Жарский вернулся домой где-то за полночь. Тяжкие думы одолевали его по дороге, скребло на сердце, звенело то в одном ухе, то в другом. Шел не поспешая, хотелось, пока суд да дело, все обмозговать. Нарочно свернул в конец улицы, чтоб встретить Балыбчика, посмотреть ему в глаза. Нечего бояться сморчка — второгодника, три года назад исключенного из школы за кражу.

Но Балыбчика не было. Лишь один парень с винтовкой, тоже из бывших учеников, повстречался на середине улицы. Он проводил взглядом директора и ничего не сказал, подался в чей-то двор, видимо, почувствовав неловкость. Дальше, до самой школы — ни души.

И вдруг на школьном дворе столкнулся с Балыбчиком. Тот шел от квартиры Евдокии. Жарский остановился, строго спросил:

— Чего ты здесь ходишь?

— Чего надо, того и хожу.

— Поставили тебя на выгоне, там и стой!

— Стою, где хочу. Я тут старший. И вы мне не указ...

Балыбчик подался на улицу, растаял в темноте.

На крылечке школьной пристройки-квартиры сидела жена Жарского. Ждала его. В ногах развалился огромный, косматый, как баран, мопс. Вскочил, наставил уши, побежал навстречу хозяину.

— Почему так долго, Юра? — обрадовалась жена. — Я жду, жду...

Жарский присел рядом с женой. Ночь была теплой. По верхушкам тополей, по верболозу у реки шастал дерзкий, почти осенний ветерок, но до крыльца он не доставал.

— Давно здесь сидишь? — устало, сухо спросил Юрий Павлович.

— Нет, не очень. Я у Евдокии была. А что?

— А то, что давно пора тебе спать!

— Не могу без тебя, Юра. Ей-богу, не могу! — Она обвила его шею своими теплыми обнаженными руками, склонила голову на плечо.

— Балыбчик был у Евдокии?

— Был. А что? — Голос жены дрогнул.

— Ничего!

Он долго молчал. Жена смотрела на него в растерянности. Возле ног ее снова примостился пес.

Наконец Юрий Павлович заговорил. Голос его был глух.

— Скажи мне, Надя... Только чистую правду! Ты говорила когда-нибудь и кому-нибудь о том, что Никита Минович возил в лес продукты?

У жены тревожно забегали глаза, сразу наливаясь слезами. С минуту она молчала, не в силах ответить, лишь дышала тяжело и часто.

— Юра! — всхлипнув, произнесла наконец. — Скажи, случилось что-нибудь тяжкое? Да?

— Понятно, не легкое.

— Только Евдокии однажды сказала... Не думала я ничего плохого. Разговорились, я и сказала. Никогда ни о чем дурном не думала.

— И про место, куда возили, сказала?

— Про место тогда не сказала. А потом она у меня все допытывалась... Говорила, что ее вызывал Никита Минович и как жене командира Красной Армии предлагал стать подпольщицей.

— Никогда ее Никита Минович не вызывал!

— Боже мой, что же я натворила!

— Тут, пожалуй, не столько ты, сколько я натворил. Эх, голова! Сколько раз давал себе слово, зарекался!..

— Что же все-таки, Юра... что случилось?

— Партизанскую базу обокрали, вот что!

— Ой-ей, вот беда-то! Кто же это мог сделать?

— Теперь и думай кто. Ты сказала ей, она еще кому-то... Ищи ветра в поле! Ну да я дознаюсь! В лепешку расшибусь, все на свете переверну, не жить мне, если не дознаюсь! А тебя прошу: учись держать язык за зубами, будь похитрее, поумней. А ты... Ну что мне теперь делать? Из-за меня такая кутерьма!.. Даже домой не хотелось идти. Всю жизнь стремлюсь как-то выбиться, плечи распрямить, начать смотреть людям прямо в глаза, а все не получается. То сболтну что-нибудь лишнее, то еще какую глупость отмочу... А тут еще жена... Хорошо мне помогаешь, нечего сказать... Кругом одни неприятности.

— Ну кто ж думал, что так выйдет, Юра! Прости меня, родной мой...

— Тебе-то прощу, а вот как себе простить? Почему я стал таким ничтожеством перед товарищами, перед коммунистами? Было же сказано: хранить тайну как действительно военную. Доверился тебе... А сегодня снова покривил душой: сказал, что ты больна. А ты у Евдокии сидишь да языком чешешь.

— Юрочка, прости меня, ну прости! Пойдем спать. Ляжешь, успокоишься, и все пройдет. В колхозе еще продукты есть...

— Эх ты-ы! — Жарский всплеснул руками, схватился за голову. — Самому дьяволу не понять, что ты за человек. Брошу все к черту и уйду в партизаны, а ты езжай на Полесье, к своей матери. Пойду, буду умолять, чтоб приняли. Простят — кровью смою вину. И, может, погибну, зато чистым, без единого пятнышка...

— Юрочка, что ты говоришь! Юрочка!

— Только так и надо, только так! Я же советский учитель, кандидат в члены партии! Что мне, ждать, когда немцы повесят меня? Или идти в услужение к ним? Нет-нет, помолчи лучше!..

— Юрочка, милый!..

Она снова обхватила его за шею руками и начала навзрыд, красиво, как девочка, плакать. Кудлатый мопс поднял голову, посмотрел на свою щедрую на куски и ласку хозяйку и равнодушно зевнул.

Назавтра поздним вечером Кондрат Ладутька рассказывал в лагере об очередной встрече с Жарским.

Пришел Юрий Павлович вовремя, весь потный, верно, бежал, чтоб не опоздать. О случившемся на партизанской базе принес такие вести... После того как его жена выболтала Евдокии тайну, та стала обдумывать, как бы прибрать продукты к рукам. В сообщники позвала Балыбчика. Тот подобрал помощников, осмотрели базу, улучили время — пригнали подводы. Часть добра поделили между собой, остальное отдали Евдокии.

Жарский, рассказав об этом, попросил, чтобы через два дня его встретили, взяли в лагерь.

У Ладутьки созрел заманчивый, на его взгляд, и довольно простой план: пойти ночью в деревню, поотбирать винтовки у этих вновь испеченных вояк-полицаев, набить им морды и вернуть продукты. Он доказывал, что справится со всем этим сам, но на всякий случай согласился взять кого-нибудь в подмогу.

Никита Минович, теребя усы, неслышно посмеивался, а Андрей слушал эти наивные, с военной точки зрения, рассуждения Ладутьки и хмурился, недовольно посматривая на Зайцева, который время от времени пожимал плечами и улыбался. Ну, а молодые подпольщики готовы были горой стоять за предложение Кондрата. И когда дело дошло до назначения помощников, первыми вызвались идти Ваня Трутиков и Миша Глинский. Леня Трутиков промолчал, верно, не хотел перебегать дорогу старшему брату, но по глазам его видно было, что и ему неймется пойти с дядькой председателем.

Сам же Ладутька с прохладцей отнесся к порыву комсомольцев. Не хотелось ему брать с собой местных ребят, да и не очень-то надеялся на них. По взглядам-молниям Зайцева Кондрат понял, что боец тоже не прочь пойти, но ждет, что скажет Андрей.

Наконец Ладутька попросил послать с ним одного Зайцева. Никита Минович глянул на Сокольного.

— Все-таки здесь много риска, — начал Андрей. — Ведь в шести километрах от деревни, в районном центре — немецкая комендатура. Под боком — шоссейные дороги. Что будет, если нарветесь на немцев?

— Я все разведал у Жарского, — заверил Ладутька. — Никаких немцев там сегодня нет.

— Стоит полицаям поднять стрельбу, — возразил Андрей, — и немцы тотчас вышлют отряд. Тогда и вам несдобровать, и мы ничем не сможем помочь.

— Кто... кто поднимет стрельбу? — удивился Ладутька. — Эти сопляки? Да они и стрелять-то еще не умеют!

— Раз им выдали винтовки, значит, научили. Чего же они торчали шесть дней в комендатуре?

— Сопляки, и все! — стоял на своем Кондрат. — И глазом не моргнут, как мы их...

Трутиков разрешил, и Ладутька с Зайцевым ушли.

— Прихвати веревки, — шепнул Кондрат Зайцеву.

Было уже за полночь, когда они добрались до деревни. Ночь выдалась темной, тучи закрыли небо, по земле, словно поздней осенью, стлался густой туман. Хата Ладутьки стояла с подлесного конца улицы, и сперва он решил пробраться на огороды, незаметно пройти двором на улицу, подкрасться к дежурному полицаю не с той стороны, откуда тот мог ждать.

В конце улицы, однако, никого не оказалось. Партизаны укрылись за ворота, затаились.

«Хорошо бы, сразу Балыбчик попался, — думал Ладутька, — тогда все проще... А пройдет другой полицай — с Балыбчиком придется отдельно управляться. Двойная работа...»

Вскоре недалеко от двора Ладутьки кто-то свистнул. В ответ раздался свист откуда-то со стороны школы. Кондрат дернул Зайцева за гимнастерку. Тот взял автомат на изготовку. По самой середине улицы кто-то тянулся ко двору Ладутьки, бормотал себе под нос, видно, дрему отгоняя. По фигуре, походке Ладутька угадал: Балыбчик! Не по себе даже стало, что приходится прятаться от такой дряни. Сколько раз ему, председателю сельсовета, доводилось штрафовать Балыбчика за всякие хулиганские выходки, передавать дела в суд, в милицию! Лайдака этого в деревне никто и за человека-то не принимает. Подойти вот сейчас, да в морду! Иной управы на него теперь нет. Но коль выдали дурню оружие...

Балыбчик брел в конец улицы, брел, как пьяный. Винтовка висит на правом плече, обе руки — у подбородка, верно, цигарку сворачивает. Да, вот похлопал по карманам, нащупал спички, отвернулся от ветра, спиной к Ладутьке, начал прикуривать.

Кондрат неслышно шагнул к нему и с размаху огрел по шее. Балыбчик — носом в землю, а винтовка — в руках Зайцева.

— Цыц, паскуда! — прошипел Кондрат, когда Балыбчик, перевернувшись на спину, хотел было заорать. — Пристрелю, как собаку!

Увидев перед собой дуло нагана, полицай зашлепал губами, но кричать не отважился. Зайцев ловко скрутил назад и связал ему руки.

— Вставай, дубина! — бросил Ладутька и пнул Балыбчика сапогом. — И не вздумай бежать, догоню — прибью выродка!

Балыбчик закряхтел, широко разинув рот, поджал ноги и, перекатившись на бок, начал с трудом подниматься.

— Кто еще на улице? — тихо, но грозно спросил Ладутька. — Говори правду, а то печенку отобью.

— Павел Швед, — кривясь от боли, ответил Балыбчик.

— Иди за мной!

Ладутька завел полицая к себе во двор, закрыл калитку.

— Вот что! Будешь топать впереди и скажешь Шведу, что идут свои. Понял?

Балыбчик кивнул головой.

— Пароль есть?

— Есть.

— Какой?

— Ракета.

— Потом покажешь, где спят остальные. Слышь? И смотри, морда, начнешь крутить — шкуру на барабан! Хватит мне цацкаться с тобой!

Зайцев нахлобучил на голову Балыбчику его кепку с коротким козырьком и пуговичкой наверху.

— Иди! — приказал Ладутька.

Павла Шведа обезоружили без труда, сам отдал винтовку, увидев перед собой председателя сельсовета да еще настоящего красноармейца с винтовкой и автоматом.

— Я только сто... стор... сторож, — дрожал в страхе он. — Дядька председатель! Я ж только... как бы пожарная ох-храна на улице!..

— Я тебе дам, «охрана»! — прикрикнул Ладутька. — Батька, может, голову на фронте сложил!.. За тебя, дурака! А ты — «охра-ана»! Кого охраняешь-то?

— Матери коня обещали... земли немножко... — плакался хлопец. — Я и не хотел идти... Боится мать, что не прожить нам...

— Ладно, я поговорю с твоей матерью, — пообещал Кондрат. — А теперь — марш!

Остальные «охранники» были обезоружены в их же хатах. Ладутька скомандовал всем идти к сельсовету. Сам шел впереди.

На дверях сельсовета висел обыкновенный плоский замок. Ладутька достал из кармана ключ, открыл. Знакомым скрипом отозвалась дверь. Некогда Кондрат чертыхался от этого скрипа, ругал секретаря, что не накажет кому-нибудь смазать петли, а теперь скрип приятно отдался в его сердце. Из первой комнаты повеяло горьковатым: тут всегда прежде бывало многолюдно, от махорочного дыма — не продохнуть...

Проходил, бывало, председатель через эту комнату в свой кабинет и всякий раз задерживался с людьми, закуривал, перебрасывался словом, другим. Секретарь тем временем информировал, кто и когда звонил из района, что нового слышно в колхозах, когда заявится очередная пара молодоженов для оформления гражданского брака.

Пустота, темень в сельсовете были непривычны, но и не тяготили. Казалось, только рассветает — и опять соберется полно народу, зазвучит говор, поплывет дымок самосада...

В кабинете председатель легко нащупал в шкафу лампу, снял со стола лист картона, изрядно, он помнил, залитый чернилами, и заставил им окно. Потом зажег лампу, сел за стол. Перед ним стояли пятеро односельчан, пятеро близко знакомых ему людей. Все они сейчас смотрели на председателя с надеждой на сочувствие, на прощение. Знали, что хоть и умел он покричать, однако жестоким не был.

Похоже, по каким-то делам пришли сюда люди. Пригласить сесть, расспросить, зачем пришли, какая помощь нужна?

Но у людей этих связаны руки, Зайцев с автоматом застыл за их спинами, у дверей...

Председатель встает, задержанные испуганно пятятся назад.

— Вы что же это, растакую вашу!.. — гремит его сильный, хозяйский голос. — Советскую нашу власть забыли?!.

Ладутька грозно вышагивает между полицаями, едва не шоргает плечом по их носам, заглядывает каждому в глаза.

— Где спрятали то, что украли в лесу?

— Я ничего не знаю, — пищит Павел Швед.

— И я не знаю, — хнычет другой полицай.

Ладутька шагнул к Балыбчику, и тот трусливо вобрал голову в плечи.

— Где?

— У меня в погребе, — хрипло ответил Балыбчик. — А еще у него, — кивнул на соседа слева. — И у Евдокии Филипповны, тоже в погребе.

Подмигнув Зайцеву, Кондрат вышел.

Он долго не возвращался, и Зайцев все это время не спускал глаз с арестованных и оружия, составленного пирамидой в углу. Арестованные стояли в один ряд у глухой стены.

Боец не кричит на них, не грозится, но они стоят смирно, не шевелясь. Соображают — не надо шевелиться.

Расхаживая у дверей, Зайцев вроде бы и не смотрит на полицаев, а все видит, замечает каждый взгляд их. Расхаживает спокойно, словно тут не враги перед ним, которых надо стеречь, а просто люди: постоят да пойдут.

Время затягивалось, и Зайцеву до чертиков надоело молчать. Он решает, что не мешало бы поговорить с этими арестованными, может, есть среди них и неплохие парни.

— В армии кто-нибудь из вас был? — спрашивает, продолжая все так же беззаботно расхаживать.

— Никто, — за всех ответил Павел Швед.

— Никто? — боец бросил на него насмешливый взгляд. — А почему теперь не пошли?

Полицаи молчат.

— Значит, решили Гитлеру послужить? Ну и дурни же вы, сукины дети! Перестреляют вас наши, как собак. И правильно сделают! Вы что думали, по головке погладят? Вы фактически изменники Родины, наши враги. Стало быть, те же самые фашисты. А с врагами как мы поступаем?.. Я вот из этого самого трофейника не одного порешил. Встреть я вас в другом месте — одну очередь на всех, и кончен бал.

Балыбчик кашлянул раз, другой, потом пригнул голову и вовсе раскашлялся. Кашляя, переступал с ноги на ногу, поближе к окну. И когда Зайцев на миг отвернулся, звериным прыжком метнулся в окно. Зазвенело стекло, и в то же мгновение прогремел выстрел. Балыбчик свалился на пол, глухо застонал.

— Тихо! — не повышая голоса, сказал Зайцев. — А то совсем прикончу. Сказано было тебе, дураку, что я не таких видывал? Кажется, ведь яснее ясного: боец Красной Армии стоит на посту, несет свою службу, значит, не шути с бойцом, не хитри, ничего хорошего из этого не получится. А ты, видать, настоящий фашист и форменный дурень!

Полицаи стояли как вкопанные, с позеленевшими лицами. На Балыбчика смотрели со страхом и удивлением. Тот сидел у стенки, подобрав под себя правую ногу, дрожал, как вытащенный из воды кот, время от времени будто кланяясь своей плешивой головой. По щекам его текли слезы, кепка с пуговичкой валялась рядом.

— Подойди ко мне! — приказал боец Павлу Шведу. — Ага, вот ты!

Швед подошел.

— Встань ко мне спиной!

Зайцев развязал ему руки.

— Заставь окно картоном. Да смотри у меня!.. Теперь перевяжи раненого. Ничего особенного с ним не должно быть, я по ногам бил. Сними веревку с его рук.

Наконец вернулся Ладутька. Раскрасневшийся лоб под вздернутым козырьком поношенной военной фуражки блестел от пота. Увидев на полу перевязанного Балыбчика, коротко глянул на Зайцева.

— Хотел схитрить, — равнодушно пояснил боец.

Ладутька сгреб винтовки, подал ему знак выйти.

— Никому не трогаться с места, — предупредил Зайцев, — буду стоять под окном!

На крыльце председатель вынул из кармана ключ, запер сельсовет.

— Пошли! — шепнул он Зайцеву. — В конце деревни телега, старого конюха пришлось поднять...

На рассвете Никита Минович слушал, поглаживая усы, доклад Ладутьки и со смешинками в глазах поглядывал на Андрея. Больше всего он был рад тому, что в лагере прибавилось еще пять винтовок. Оружие сейчас — дороже харчей.

Потом оказалось, что продукты привезены не все, менее половины. Где остальные?

Ладутька не сразу сказал об этом, лишь дня через два признался Никите Миновичу, что у Евдокии продукты отбирать не стал.

— Пожалел? — нахмурился Никита Минович.

— Реветь стала, упрашивать, — оправдывался Кондрат. — Опять-таки — одинокая она, муж в армии. Как будет жить? Рука моя не поднялась...

— А она? Может делать, что хочет? — Никита Минович насупился, отошел. — Посмотрим, не придется ли тебе раскаиваться...

Из лагеря исчез Миша Глинский. Долго его не было. Как выяснилось потом, ходил встречать Варю Ладутьку, которая в тот день должна была возвращаться с очень важного задания. Встречать ее Глинскому никто не поручал.

Врач Вержбицкий наведался ночью с поста в лагерь — за коробкой спичек.

А еще — бывший школьный сторож Ничипор, никому не сказав, ушел в заречную деревню проведать свою старуху. Возвращался засветло и навел на след тамошних полицаев и немцев. Заметил их уже возле самого леса, стал убегать, да с перепугу не сообразил повернуть куда-нибудь, а помчался прямо в лагерь.

Хорошо, что в тот день в дозоре стоял Зайцев. Он поднял тревогу, вступил в бой. Подоспели Андрей с десятиклассниками, Никита Минович, Ладутька. Завязалась весьма небезопасная для красноозерского подполья схватка. Двум военным пришлось отчаянно маневрировать, с риском для жизни перебегать с места на место, так как у десятиклассников после первых же выстрелов отказали затворы. Разошлись не только патроны, что были при себе, в ход пошли и гранаты.

Фашисты побоялись ночью лезть в чащобу. И хотя у партизан обошлось все без потерь, однако лагерь пришлось срочно перебазировать.

Андрея очень тревожило все это. Он понимал: если так и дальше пойдет, то красноозерское подполье треснет, как сухая бочка, развалится. Снова думалось, что напрасно остался здесь, надо было все-таки пробираться за линию фронта.

Однажды ночью эти мысли так одолели его, что ни сна ни отдыха... Выбрался из своего шалашика, где «квартировал» с Зайцевым, подошел к шалашу Трутикова. Ночью их не разглядишь, не обнаружишь, если не знаешь, где они. Шалаши упрятаны в густом можжевеловом кустарнике, сверху их укрывают, свисая, роскошные ветви огромных разлапистых сосен.

В лесу затишно, хоть чувствуется, где-то в поле уже надо бы укрываться от ветра, застегиваться на все пуговицы, а то и воротник поднимать торчком. Пройдет еще неделя, другая — и не усидишь в этих шалашах, не заслонит от холода и лес.

Заслышав шаги Андрея, выбрался из шалаша и Никита Минович: тоже, видно, не спалось. Сели на пеньки, помолчали, обменялись замечаниями о погоде и, наконец, перешли к тому, что волновало обоих.

— Вчера проверил у Вержбицкого винтовку, — хмуро проинформировал Сокольный.

— И как?

— Снаружи терпимо, а внутри — ржавчина. Затвор еле двигается.

— Да-а...

— Нам надо решительно перестраиваться, иначе потеряем людей и сами погибнем. Пока у нас не партизанская группа, не воинская единица, а что-то вроде захудалой артели: всяк делает, что вздумается, всяк сам себе хозяин, словно не понимают, что мы в тылу врага, что задача наша — воевать с этим врагом. Пошли сейчас немцы сюда подразделение своих головорезов, что сталось бы? Только одно подразделение!..

— Понимаю, Андрей Иванович, — глухо отозвался Трутиков, — все понимаю. Сам хотел посоветоваться с тобой...

— Первым делом надо наладить дисциплину, установить настоящий воинский распорядок, — продолжал Андрей. — Дисциплину — от старшего к младшему, как в армии. Должен быть приказ, а не решение артельного правления! Приказом определять все, даже хозяйственные дела, сон, питание, отдых!

— Тогда Ладутька первым удерет из лагеря. Он, по-моему, и сегодня ночует у Евдокии.

— Пусть лучше один удирает сегодня, чем завтра беду накличет на всех! Вот лагерь наш, — Андрей повел рукой вокруг себя. — Шалаши, люди живут, как когда-то на сенокосах... А дальше что? Ни обороны продуманной, ни разведки, ни связи с населением. Доведись обороняться, так и стрелять ведь, считай, никто не умеет. А нам нужно не только про оборону думать. Наступать надобно! Вон Зайцев наш и тот хочет сматываться. Говорит, скучно здесь, нету настоящей работы, размаха.

Андрей не признался, что сам подумывал об этом.

— Есть у меня кой-какие соображения, — выслушав его, сказал Никита Минович. — Но их надо бы еще обмозговать, взвесить все. Воевал я давненько, а председателем колхоза был недавно. По совести говоря, иной раз забываю, что я тут не председатель. Люди все свои, свой лес, свои тропки, свои поля. Согласен, рука тут требуется твердая, стало быть, не моя или не только моя.

— Не-ет, Никита Минович, — не согласился Андрей, — командиром вы будете хорошим. Только надо вам хоть чуток, однако немедля почувствовать себя военным.

...Следующей ночью Никита Минович снова наведался в расположение группы районных работников под началом секретаря райкома партии. Тут с начала войны он встречался с Климом Филипповичем Васильевым, секретарем обкома. Задачи красноозерских подпольщиков обсуждались на бюро подпольного райкома.

Вернулся он перед самым рассветом и сразу позвал к себе Андрея. Зажгли в шалаше свечи огарок и, просмотрев листовки, только что выпущенные обкомом партии, долго колдовали над топографической картой района, принесенной Никитой Миновичем, обсуждали планы боевых операций красноозерской партизанской группы, которая в самое ближайшее время должна перерасти в отряд.

Так и не дождался Миша Глинский в тот день Варю, зря ходил встречать. Из разведки в Красное Озеро, передневав у надежных людей, Варя явилась в лагерь не в тот час, когда Миша ждал ее.

Время далеко не раннее, но в лагере никто не спал. Никита Минович сидел возле своего шалаша и чуть ли не на ощупь чпстил винтовку. Намедни поступило донесение, что в ближайшей деревне заночевал немецкий обоз — несколько пароконок с оружием, боеприпасами и амуницией. На рассвете он выходит. Принято решение устроить на дороге засаду.

Варя тихо подошла к Трутикову. Убедившись, что это он (старик стал что-то не похож сам на себя), хотела встать по-военному и спросить разрешения обратиться, но передумала, сказала просто:

— Добрый вечер, Никита Минович!

Трутиков поднял на нее глаза, вгляделся: по голосу, видно, не узнал.

— А, Варя? — обрадовался. — Добрый вечер, добрый! Пришла? Ну, садись, — кивнул он на пенек. — Устала, небось, голодная? Может, сказать, чтоб покормили сначала, тогда уже поведем разговор?

— Я не голодна, — весело отказалась Варя, — и не устала. Я дневала тут, у своих.

— Ну, тогда рассказывай! Первым делом — как наша девчина, докторша наша? Андрей Иванович чуть не каждый день спрашивает о ней. Долго ли еще придется наведываться туда, или скоро сама заявится к нам? Как ты думаешь?

— Думаю, через недельку, другую вместе придем, — сказала Варя. — Долечится тут, в лесу.

— Как там ей, спокойно? Тихо там?

— Пока тихо. Да в хате той такие люди, что случись беда, сами погибнут, а ее в обиду не дадут. Спрашивал дед, нужна ли подвода партизанам? У меня, говорит, кобылка есть, военные хлопцы подарили, наши, красноармейцы.

Никита Минович довольно потеребил кончики усов, хотел по старой привычке и бороду разгладить, да сразу отнял руку: бороды-то уж нет... Еще в районной группе заметил: почти все, даже совсем молодые хлопцы отпускают бороды. И Ладутька туда же... Вот чтоб не быть похожим на всех, Трутиков взял вчера да и сбрил свою. Оставил только усы — пышные, под стать атаманским.

— Вот и ладно, — похвалил он Варю, — придет девчина, будет у тебя хорошая подружка, а у нас еще один доктор. Вержбицкий вряд ли отложит винтовку...

— Никита Минович, — Варя понизила голос до шепота, — в той деревне хлопцев много... Комсомольцев. Слышала я, ищут случая с партизанами связаться. Может, попробовать?

— Попробуй, только смотри, осторожно... Что у тебя еще? Дома как?

— После того как батька мой побывал в деревне, приезжали туда фашисты из местечка. Балыбчика забрали, слышно, в больнице теперь. Остальных допрашивали, били. Допрашивали и других. А Павел Швед удрал из деревни, где-то скрывается, дома ни разу не ночевал. Немцы сход провели, хотели старосту назначить, да никого такого не нашли. Потом забрали директора в комендатуру.

— Вот как?

Последнее больше всего заинтересовало Никиту Миновича.

— А мы ждали Жарского. Должен был прийти в условленное место. Вот человек! Говорил же ему, не раз говорил... Ну, ладно, Варя, сходи к Сокольному, доложи обо всем. Он там, с хлопцами.

— Доложу, — Варя легко поднялась, поправила на голове зеленую, будто специально подобранную под цвет листвы, косынку.

— Никита Минович!

— Что?

— А вам лучше без бороды.

— Ат, нашла о чем! — отмахнулся Трутиков. — Не смейся над стариком, иди.

— Право слово, я без смеха, Никита Минович!

Андрей озабоченно расхаживал под старой сосной. Перед ним шеренгой выстроились партизаны. В полной военной форме, туго подпоясанный ремнем, с пистолетом в кобуре, Сокольный вполголоса разъяснял задачу первой партизанской операции.

— Андрей Иванович, — обратилась к нему Варя, — мне надо с вами поговорить!

Андрей обернулся, увидел девушку и сразу направился к ней.

— Зайцев! — кликнул на ходу. — Проверь у всех затворы и выдай боеприпасы!

...Незадолго до выхода из лагеря Миша Глинский, смущенно улыбаясь, подошел к Варе.

— Почему ты так к нему обращаешься? — с легким упреком спросил он. — Это ж командир отряда!

— Правда? — Варя удивленно вскинула брови. — А Трутиков?

— Никита Минович — секретарь подпольной партийной организации и комиссар отряда. Есть постановление бюро райкома партии.

— Ну, что ж, — сказала Варя, сверкнув глазами на Андрея, — хороший будет командир. Молодой, стройный. Смотри, как на нем все ладно сидит! А учитель из него был неважнецкий, правда?

— Ну, сколько он проработал у нас? — вступился за командира Миша. — Просто не успел проявить себя.

— Не успел? — Варя смешливо приложила к щеке руку, будто заслоняясь от тех, кто мог ее услышать. — А помнишь, как он турнул из класса этого самого Павла Шведа? Так треснулся тот в коридоре башкой о стенку... Школу бросил... Может, из-за этого и бросил?

— Лодырь он, этот Швед!

— Слушай, Миша, а у Никиты Миновича все равно будет много забот, правда?

— Конечно! Еще больше чем было: вся партийная работа теперь на нем, да и хозяйственной хватает.

— Слушай, Миша, а моего отца кем-нибудь назначили?

Хлопец опустил глаза.

— Чего ты, Миша?

— Пока... нет, — с заминкой ответил Глинский.

— Почему? Обидится батька. Привык в начальниках ходить. Хоть небольшим... Где он сейчас?

— Пошел за радиоприемником, Никита Минович послал. В час ноль-ноль должен вернуться.

— Так уж точно?

— У нас теперь настоящая воинская дисциплина, понимаешь? Все по приказу. И на занятия ходим, и стрелять учимся.

Варя хихикнула, прикрывая ладонью рот:

— Хорошо, что вас хоть немного поприжали. А я никакой дисциплины не боюсь. Ни капельки!

— Мне уже влетело за нее, за дисциплину, — виновато улыбаясь, признался Миша.

— Приказа не выполнил?

— Не-ет... Тебя ходил встречать без разрешения.

— Ну, за это, по-моему, десять нарядов следовало влепить, не меньше! — Варя приняла серьезный вид, а глаза искрились счастливо и благодарно. — Слушай, Миша, а батьке моему не всыпали за дисциплину? А?

Миша не ответил.

— Эх, вы, недисциплинированные! — девушка игриво запустила пальцы в жесткую шевелюру Миши, притянула его к себе. — Так где ты хотел меня найти, а?

Они перешли на сладкий шепот.

Приближалось время выхода на задание — начало первого организованного боевого похода. Все готовились к нему с волнением, с какой-то торжественностью. Делали вид, будто спокойно отдыхают перед выходом, как было приказано, а в самом деле каждый тревожился: не упустил ли чего-нибудь, не забыл ли?

Андрей лежал у своего шалаша, с тревогой думал об операции. Может, конечно, пройти легко и просто. Ну, а вдруг сведения разведки не точные, и в обозе окажется подразделение фашистов?

«Не вступать же в бой с такими силами, как у нас, да с таким вооружением...»

Недавно проводил инструктаж, уверенно давал указания, наставления, а как хотелось бы сейчас самому расспросить кого-нибудь о многих-многих деталях партизанского боя!

Ночь не благоприятствовала красноозерским партизанам. Уж очень тихая и светлая, словно в канун лета. Андреи слышал, как перешептывались партизаны, как Никита Минович сдержанно хвалил Ладутьку за то, что тот своевременно выполнил задание. Это здорово, что в лагере теперь есть радиоприемник, а главное — человек начал признавать дисциплину!

Вот и голос Вари — все еще милуется с Глинским. Ну, девчина, неужто не слышит, что батька пришел? Эх, дочки, дочки!..

Неловко подслушивать, о чем они там шепчутся, да ведь и не убегать отсюда!

Вдруг... Что это? Никак Варя назвала имя его жены? Почему назвала, в связи с чем? А Миша Глинский чем-то возмущается, не верит.

— Сама, своими глазами видела! — злится Варя, повышая голос. — Чего ты — вот какой! — удивляешься? Слушай! Это кофточка Веры Устиновны — вышитая, беленькая, я ее хорошо помню!

— Евдокия не наденет так скоро, — не соглашается Миша. — Она хитрая, может присвоить, а надеть — так скоро — не наденет. Ведь узнают люди, осрамят.

— А я тебе говорю — надела! Слушай! Евдокия думает, мало кто у нас знает эту кофточку...

У Андрея защемило сердце: когда-то на студенческом вечере, который все называли их свадьбой, в этой вышитой кофточке Вера встречала гостей. Кто-то заметил — какая красивая! — и у Веры засветились глаза. Много ли надо человеку для такой вот радости!

...А что сейчас на Вере? Близится осень, скоро грянут холода... Верхней одежды нет... Шинель? Разве только... Перешьет на себя — все лучше, чем ничего.

За час до рассвета был подан сигнал сбора, а спустя минуту отряд уже вышел на операцию. Впереди, следом за Никитой Миновичем, шагал Андрей. И как ни волновали столь уже близкие боевые дела, перед глазами все еще стояла Вера в белой вышитой кофточке...

VIII

Аня Бубенко поднялась на крыльцо, нерешительно тронула щеколду. Дверь оказалась на засове изнутри. Погремела щеколдой — кто-то вышел, зашаркал чувяками.

— Кто там?

— Это я.

Открыла Антонина Глебовна, жена старочигольского фельдшера. Какое-то время они с удивлением рассматривали друг друга. Аню, видно, поразило, что хозяйка как-то постарела, осунулась... А хозяйка не могла оторвать глаз от необычной одежки Ани.

В самом деле, вид у Ани был странный. Платье с закасанными размохрившимися рукавами выгорело, пропылилось так, что не угадать уже, какого оно цвета. На шее не то шарфик, не то старый чулок с бахромой на концах. На голове — ни шапочки, ни косынки, волосы какие-то пепельно-седые... Ноги босые, и, верно, не первый день: вон как потрескалась, задубела кожа.

— Заходи, голубушка, заходи! — с болью и сочувствием проговорила Антонина Глебовна. — Что же это с тобой такое, а?

Бубенко не ответила, бросилась в коридор, к двери комнаты, где жила Вера.

— Погоди, я ключ дам, нет никого там сейчас.

Аня нервно взяла ключ, повернула в замке, толчком распахнула дверь, подскочила к кровати. На ней, понятно, никого... Заглянула на печь, в запечек. В глазах — какой-то жуткий блеск.

— Где мой Владик, где? Схватили, унесли!

— Кто схватил, кто унес? — хозяйка удивленно смотрела на странное выражение лица Ани, на ее нервные жесты. — Говорю тебе — нету никого дома: Вера Устиновна и Алина в школе, а малыш спит у меня на кровати.

— А-а? Ой!.. Вот хорошо!..

Аня влетела в комнату фельдшера, увидела на кровати Владика, хлопнулась перед ним на колени.

— Ты здесь, мой маленький, здесь, мой Владичек, мой Толенька, дорогой!

И зарыдала. Голова, руки, плечи — будто в судорогах.

— Чего ты, Аня, чего ты? — успокаивала ее хозяйка. — Встань, сядь посиди, не трогай малого, пусть поспит, он только что уснул. Сейчас воды горячей выну из печи, помойся. Отдохнешь, проснется малыш — на руки возьмешь...

Аня подняла голову, грязным рукавом вытерла слезы и, продолжая всхлипывать, спросила:

— А где Владик, не знаете?

— Бог с тобой, голубушка! — вконец встревожилась хозяйка. — Вот же он, на кровати твой Владик, перед твоими глазами! Чего ты спрашиваешь? Не узнаешь или не видишь?

— А я искала, все искала, искала... Полсвета объездила...

— Кого ты искала, кого?

— Кого? Ой, теточка, и Толика, и Владика искала...

Пришел с медпункта хозяин. Антонина Глебовна шепотом рассказала ему обо всем. Фельдшер взял под руки Аню, уговорил подняться, посадил на лавку.

— Вы доктор? — спросила Аня.

— Фельдшер, фельдшер я, милая, только фельдшер.

— А вы не видели?.. Ой, что я говорю? Почему я так говорю?

Аня закрыла руками лицо, опять разрыдалась.

Хозяин проверил у нее пульс, потрогал лоб.

— Страшное переутомление, — сказал он жене. — Ты постели ей, а я дам капли. Первым делом надо выспаться. Успокоятся нервы, и все пройдет. — Он взял ложку, нацедил из самовара в стакан воды и подошел к Ане. — Я капелек тебе дам, милая. Выпьешь — полегчает.

Налил в ложку воды, накапал туда из маленького пузырька.

— На, милая.

Аня послушно выпила.

— А теперь запей водичкой. Вот так, один-два глотка... Довольно.

— Еще, — Аня схватила фельдшера за руку, — еще капельку!

Она жадно выпила всю воду и, возвращая стакан, умоляюще склонила набок голову:

— А еще немножко нельзя?

— Тоня, налей молока! — будто о чем-то догадавшись, приказал фельдшер.

Когда Аня крепко и сладко заснула, Антонина Глебовна смочила в теплой воде полотенце, заботливо протерла ей лицо, руки, положила на голову мокрый компресс, хоть муж об этом и не просил.

Вскоре пришли домой учительницы, а с ними и Анна Степановна, которая жила на другой квартире, но у Веры бывала часто.

— Вот мы и с работы! — оживленно заговорила Анна Степановна, бросив на подоконник книжки. — Еле дождалась, думала, на целый месяц отложат начало занятий. Ну, а теперь, как все честные граждане, мы имеем право пообедать. Верно? Где еще один член нашего семейства, мама?

— У Антонины Глебовны, — улыбнулась Алина.

— Что мы сегодня будем есть, а, девчата? У меня дома вареные початки и половинка арбуза... Сбегать?

— Я просила Антонину Глебовну картошки натушить, — сказала Вера, — молочка кринку возьмем.

— О-о! — Анна Степановна направилась к двери. — У нас сегодня как на масленицу когда-то. Побегу!

Застелив скатертью стол, Вера пошла к хозяйке забрать из печи чугунок с картошкой. Пошла и Алина — за Владиком. И едва переступили порог, как Антонина Глебовна поспешила к ним, подавая знаки не шуметь, не топать... Возле печи стояла Валентина Захаровна, одной рукой придерживая на чьей-то голове мокрый компресс. На ее глазах блестели слезы. Вера и Алина подошли ближе, узнали Аню и застыли в удивлении, испуге.

Антонина Глебовна принялась шепотом рассказывать, что произошло. Вернулась Анна Степановна и тоже стала слушать этот печальный шепот хозяйки.

— А где же Кирилл Фомич? — озабоченно спросила Вера.

— Ушел, — ответила хозяйка, — позвали к роженице. Дал Ане капель, сказал, что все пройдет. Только отоспаться надо.

— Может, в больницу отвезти? — чуть слышно предложила Валентина Захаровна. — Беда-то какая!..

Проснулся Владик, потянулся, зевнул, уцепился ручонками за шерсть двух кожухов, которыми был обложен, чтоб не было ската, и встал. Зажмурился от дневного света, под длинными густыми ресницами блеснули узенькие щелки черных глазенок. А раскрыл глаза, увидел Алину — радостно загугукал, захлопал по кожуху. Алина подбежала к нему, взяла на руки, прижалась губами к пухленькой, розовой со сна щечке.

— Мой ты маленький, мой хорошенький!..

Обед прошел без того энтузиазма, с каким к нему готовились. Разговора об Ане избегали, однако все думали о ней. Если хоть доля истины есть в том, о чем поведала Антонина Глебовна, — это страшно. Сможет ли Аня пережить, перенести столь жестокий удар судьбы?..

А может, выспится, отдохнет, и беда отойдет? Хорошо хоть, Вера ни разу не проговорилась Ане о сестре ее — Ларе, иначе еще горше было бы.

Но что с ее мужем? Неужто и с ним беда, и Аня знает об этом?..

Анна Степановна угощала арбузом Владика. Малыш старательно брал сладкую мякоть в ручку, сжимал ее так, что из кулачка брызгал сок, и подносил к широко раскрытому ротику. Смакуя, морщился, как от кислого, горького, но не переставал сосать.

— Молодчина, хлопец, молодец! — похваливала его Анна Степановна. — Вижу — героем станешь!

А сама думала, глядя на малыша: «Что ж с тобой станется, бедняжечка, коль мать и в самом деле заболеет? Алина ласкова к тебе, но ведь — молода! Полюбит, выйдет замуж, муженек нахмурится — от тебя и откажется она. К Вере Устиновне привыкай, малыш: она крепче опора-то, надежнее... Две у тебя мамки, да, знамо, разные...»

Отгоняя безрадостные мысли, обратилась к Вере:

— Вы заметили у хозяйки на стене фотографию? Красивая девушка... Не дочка ее?

— Дочь, — подтвердила Вера. — Младшая. У них есть и сын, в армии.

— И дочка в армии? В военной форме...

— Да. Фельдшером была в санчасти, а сейчас неизвестно где. Вы ж видите, как почернела Антонина Глебовна.

— Вижу... У каждого теперь свое горе, своя беда.

...Аня Бубенко проспала и остаток дня, и всю ночь. Проснулась с восходом солнца, пришла в свою комнату, поздоровалась с Верой и Алиной, взяла на руки Владика. Малыш смотрел на нее грустно, недоверчиво, однако не плакал, не вырывался. Аня рассказала, где была, какие справки наводила, что предпринимала, чтоб найти Толика. В Воронеже ее уложили в больницу, но она убежала оттуда и с горем пополам добралась домой. Во время своих мытарств продала с себя все, что прихватила в дорогу из одежды и обуви. А взяла ведь почти все свои вещи.

Все были рады, что Аня поправилась. Так и ушли Вера и Алина в школу с мыслью и надеждой, что беда миновала. А когда вернулись, Аня снова была в хозяйской комнате, и около нее озабоченно хлопотал Кирилл Фомич.

Занятия в старших классах начались на две недели позже обычного: ученикам пришлось поработать на уборке урожая. Так было не только в Старой Чигле — во всех школах области.

Перед началом уроков Любомир Петрович собрал всех учащихся в большой класс, представил им нового заведующего учебной частью Анну Степановну, Веру и Алину, других новых учителей, потом, расхаживая у доски, несколько минут говорил о войне, призывал ребят быть высокосознательными и учиться на «отлично».

Позже всех в класс вошел стройный парень в военной, кажется, даже комсоставской форме. Правую руку он держал в кармане брюк. Любомир Петрович прервался в своих главных рассуждениях, объявил, что это Анатолий Ксенофонтович, новый физрук школы — был на фронте, демобилизован по ранению.

Первых уроков у Любомира Петровича не было, и он удалился в свой кабинет, пустовавший все лето, — ни стула, ни стола: Людмила Титовна, жена директора, забрала их к себе.

Сейчас, правда, стулья в кабинете были — и самому, и посетителям есть на что сесть, но не те, не прежние, а похуже, разномастные.

Глянув в окно, директор остался доволен: технички на сей раз выполнили его распоряжение — подровняли землю, дорожки посыпали желтым песком, а главное — отогнали куда-то от школы уток и поросят.

Под конец урока Любомир Петрович заглянул в учительскую, где в одиночестве сидел Анатолий Ксенофонтович, рассматривая модель гранаты. В начале учебного года у директора всегда рождался зуд рачительности, поэтому он поспешил рассказать физруку, что кроме этой гранаты есть еще мелкокалиберка, а больше в военно-физкультурном кабинете ничего нет, так как бывший физрук был человеком нерадивым, и дети все растащили. Посоветовал собрать у ребят все эти принадлежности и вообще — навести в кабинете образцовый порядок.

Физрук поморщился:

— По чьей вине растащили, тот пусть и собирает! — и сунул правую руку в карман.

Прозвенел звонок. В учительскую вошла Алина, и Любомир Петрович отправился к себе, за учебником: следующий урок был его. Он с Алиной делил уроки математики и физики.

Анатолий Ксенофонтович отложил в сторону модель гранаты, встал и незаметно, одной рукой, одернул гимнастерку.

— Садитесь, пожалуйста, — и подвинул Алине стул.

В дверях показалась Валентина Захаровна с книгой и указкой в руках, глянула в один угол, в другой и, живо повернувшись, исчезла.

Она искала Веру, с которой успела подружиться. Встретив теперь ее в коридоре, увлекла к дальнему окну, восторженно принялась читать «Витязя в тигровой шкуре». Томик Шота Руставели Вера видела у Валентины и раньше.

— Нет, вы послушайте, как тут написано, послушайте!

Читала с волнением, со вздохами, чуть не со слезами.

— Ну как, как он мог написать такое? Неужели сильней любил, чем мы, или его так любили?.. Читаешь — сердце замирает. Верочка, я уверена, что не выживу, если мой Коля... Ой, что за глупости я говорю! Лучше не думать об этом. Вчера Коля опять прислал с фронта письмо. Пишет, что их танковая часть зашла в тыл немцам, и не пишет, сколько, но очень много техники и живой силы захватили. И вроде бы ничего особенного не пишет, а читаешь — сердце вот-вот выскочит. Радость-то какая!.. А я начинаю писать, и ничегошеньки не получается. Глупая я, что ли? Бывает, думаю, думаю, а ничего не могу придумать. Что ни напишу, все не то. Лишь плачу, слезы на бумаге...

Зазвонили на урок. Валентина на миг прижалась к Вериной щеке:

— Верочка, когда уже придешь ко мне? Я у вас чуть не каждый день бываю, а ты...

— Приду, Валя, приду.

— Может, тебе дать этот томик почитать?..

Воронежчину обложили затяжные дожди. Невесело в эту пору шагать полевой дорогой или старочигольской улицей: на обувь пудами налипает грязь, ноги — словно колоды.

Колхоз управился со всеми полевыми работами, лишь кое-где еще оставались неубранными крохотные участки свеклы да позднего подсолнечника. Опустела бахча. Чтоб кто-нибудь не подпалил пустую будку, сторож содрал с нее задубевшую солому, и остались у реки торчать только ребра из гнутого верболозника.

Управилась с приусадебным хозяйством и Людмила Титовна, хотя и нелегко ей это далось. Кроме своего довольно урожайного огорода, надо было убрать и со школьного, засеянного картошкой. В школьном саду яблок уродилось — тьма-тьмущая. Лучшие сорта созрели раньше, но из них директорше досталось негусто: деревенские мальчишки тоже не дремали. Было еще несколько дичек, буквально усыпанных грушами. Разве плохо намочить бочки три? Однако как ни старайся, самой со всем этим не управиться. И пришлось Людмиле Титовне звать на помощь старшеклассников.

В этот вечер она допоздна провозилась с коровой, другой домашней живностью. Домой пришла уже в сумерках. Любомира Петровича не было. Накормила младших детей, уложила их спать и сама прилегла. Подремала, проснулась, а мужа все нет. Начала прикидывать: где бы он мог так задержаться? На территорию вряд ли пошел: далеко по такой грязищи пешком не уйдешь. У белорусок? Те ложатся рано — утром чуть свет вставать, помогать хозяйке по дому. Не иначе, на угощение забрел к кому-нибудь. Этого он не пропустит. Но ведь сегодня вроде бы никто не собирался зазывать гостей!..

И когда, наконец, Любомир Петрович явился, Людмила Титовна перво-наперво постаралась выяснить, крепко ли он стоит на ногах. Потом, будто ненароком, прошлась поближе, принюхалась — не несет ли луком? Знала, муж любит закусить после чарки остреньким... Да нет, кажется, не в подпитии.

— Ужинать будешь, папка? — спросила ласково и нежно.

Любомир Петрович не отказался.

И вид у него был какой-то пасмурный, хотя обычно, приходя домой, муж старался казаться бодрым, жизнерадостным, даже пошутить любил.

Одним словом, ни одна из догадок не подтверждалась, и тогда, выдержав соответствующую паузу, чтоб не мешать человеку подкрепиться, Людмила Титовна начала допрос исподволь:

— А что, эту бедную белоруску фельдшер уже отвез в больницу?

— Днем не возил, — равнодушно ответил директор. — Может, под вечер? Не знаю...

— Разве ты не там был, папка?

— Нет, не там.

Людмила Титовна малость помолчала, принялась прощупывать с другой стороны.

— А кооперативщица сегодня, — словно о какой-то мелочи сообщила она, — домой шла — целую кошелку водки несла. Чтоб вечером не открывать кооператив. Для кого она несла, как ты думаешь?

— Кто ж ее знает!

— Холодно на дворе, правда?

— Холодно.

— А грязищи сколько! Где ты влез в эту грязь? Хорошо, что галоши не потерял.

— Я в сельсовете был.

— Так поздно в сельсовете? Что вы там, в шашки играли?

— Ай, хватит тебе! Надо будет, сам все расскажу. Представитель от райкома партии приехал, собирал коммунистов...

Людмила Титовна невинно и ласково, покорно посмотрела на мужа и глубоко вздохнула. Все это следовало понимать примерно так: я ведь не должна интересоваться, о чем говорилось на партийном собрании, тут я и не жена своему мужу, а посторонний, совсем посторонний человек...

И неприступность Любомира Петровича понемногу стала таять.

— Ничего особенного там не было, — сдержанно сказал он. — О ближайших задачах говорили.

— Ради этого и приезжал? — будто между прочим спросила Людмила Титовна.

— Кто?

— Ну, представитель райкома!

— Вот ради этого и приезжал — поговорить о ближайших задачах.

— А-а... Ну, давай будем ложиться спать.

Любомир Петрович лег и сделал вид, будто сразу уснул. Но долго молчать он не смог. Кашлянув, заговорил:

— Ходят слухи, будто Воронеж эвакуируется, все удирают оттуда... Да ведь неправда, враки все это! Паника! Представитель сказал, эвакуируются лишь отдельные заводы, все остальные на месте... И чтоб никакой паники! Чтоб все работали спокойно и уверенно!..

— Значит, и нам пора собираться, — после некоторого раздумья проговорила Людмила Титовна.

— Почему?

— А чтоб не попасть в лапы немцам.

— Вот-вот, это и есть паника!

— Нет, папка, это не паника, а трезвый взгляд на вещи. Если представитель приехал специально для того, чтобы проинформировать, что Воронеж не эвакуируется, значит, эвакуируется Воронеж. А сколько от него до нас? Сотня с хвостиком?

— Вот это и есть паника! — повторил Любомир Петрович, а сам подумал: «Догадывается, нутром своим чует. Только вилять начни, всегда почувствует... Представитель действительно сказал так, но по секрету, чтоб паника не поднималась».

— В школе не говори об этом, — посоветовала Людмила Титовна.

— А зачем? — заволновался директор. — Зачем болтать? Он же сказал, ничего опасного нет, значит, и нет. А панику надо гасить!

— Может, и войны уже нет? — Людмила Титовна тяжело вздохнула. — Или у вас на партийном собрании о мире говорили?

— Хоть и не о мире, но ни слова о какой-то там опасности для нашего района сказано не было.

— Ничего-то не понял ты, папка. Верно, и сегодня дремал на собрании?

— Когда это я дремал?

Людмила Титовна промолчала, не желая затевать ссоры. И заговорила только тогда, когда почувствовала, что муж не обижается и вроде бы ждет даже, что она заговорит.

— Тяжко и подумать об этом, — полушепотом продолжала она. — Сколько лет на одном месте... Прижились, привыкли... Да что ж поделаешь?..

— Если что и случится, я никуда отсюда не поеду!

Любомир Петрович высказался твердо и убежденно, а Людмила Титовна словно бы и не расслышала. Тактика у нее была отменной.

— Надо проведать, куда лучше ехать, да подумать, как ехать, на чем ехать, чтоб забрать все...

— Никуда я не поеду! — повторил директор.

— Что же, мне одной?

— Поезжай!

— А дети?

— Меньших забирай!

— Как же ты будешь тут один, папка?

— Как все: школа на моих плечах, партийная организация всего сельсовета...

— Школу ты этой старухе эвакуированной передай, а себе до поры до времени оставь только уроки. Ты же больной, папка.

— Пустые слова! — возразил Любомир Петрович. — Давай-ка прекратим этот разговор.

— Сегодня прекратим, — без тени обиды согласилась Людмила Титовна, — а завтра продолжим. Не ждать же нам, когда фашисты район оккупируют.

— Этого никогда не будет!

— Теперь всего можно ждать...

— В случае чего, — Любомир Петрович приподнялся, решительно повел рукой, — всей школой в партизаны уйдем! Душа горит: бросил бы все, и завтра же — воевать!

— Не с твоим здоровьем, папка.

— Почему не с моим? Все теперь воюют! Сколько партизан, слышно, в Белоруссии! Что же, по-твоему, там все молодые да здоровые? Каждому дело найдется! Читала сегодняшнюю сводку? Партизанский отряд под командованием товарища С. из засады разбил немецкий обоз. Уничтожено много немцев, взяты большие трофеи — оружие, боеприпасы, амуниция... Из засады, понимаешь? А из засады и я не промахнусь! Так бы ударил, что...

— Нет-нет, не с твоим здоровьем, папка...

IX

Поздним вечером красноозерские собаки встретили на околице незнакомого им человека и с заливистым лаем провожали чуть не до середины деревни. Тут человека остановили трое полицаев. Включили фонарики, проверили документы и почтительно пропустили. Один, видать, старший, даже под козырек взял. Собаки снова с лаем накинулись на пришельца и проводили его до школы. И только когда он завернул во двор, они, побрехав еще вслед, угомонились.

В квартире Жарского было темно. Если б горел свет, он пробивался бы через какую-нибудь щелку в маскировке.

Пришелец постучал в окно и взошел на скрипучее в мороз крылечко.

— Кто там? — послышался настороженный женский голос.

Человек назвался и назвал хозяина. Женщина удалилась, и вскоре к дверям подошел Жарский:

— Кто тут?

— Это я, Юрий Павлович. Я, Переход.

— Илья Ильич?

— Да.

— Одну минуточку! Надя, зажги лампу!..

В передней гость поставил в угол желтую трость, снял лохматую, заиндевевшую шапку и погладил большую, со лба до макушки, лысину. Заодно пригладил остатки волос на затылке.

— Подмораживает, — одобрительно произнес он и с помощью Жарского снял бобриковое пальто, воротник которого также подбелила легкая изморозь.

— Вы, я вижу, не из дому, Илья Ильич?

— С дороги, Юрий Павлович, с дороги. Был тут в одной школе, да поздновато выбрался оттуда.

— Что же вы пешком, да еще и один?

— Не хочу быть просителем. И с конем этим возиться... А так — палку в руку и пошел себе помаленьку. Немцы меня пока не трогают. И люди свои везде.

— Прошу, Илья Ильич!

В комнате стоял круглый столик неведомо на каких ножках: скатерть спускалась до самого пола. На столике — дорожка, вышитая петушками. Вокруг — кресла в белых чехлах. Все это придавало комнате больничный вид. Впечатление нарушала лишь боковушка за узкими открытыми дверями, в которые была видна кровать с двумя пышными подушками.

По знаку хозяина жена сняла со стола дорожку, постелила газету. Затем принесла масленку, тарелку с нарезанным салом и еще тарелку с кружочками колбасы. Выставила полную, чуть не до затычки, бутылку и лишь после этого подала мужчинам ножи, вилки и каждому по граненой рюмке.

— Я думаю, Илья Ильич, — широко улыбнулся Жарский, кивнув на бутылку, — с мороза не помешает...

— Наверное, — потерев отвислый, раскрасневшийся по морозу подбородок, согласился Илья Ильич. — Только я недавно перекусывал.

— Да и мы недавно ужинали, однако за встречу...

— А что же хозяйка? — как бы рассматривая стол, пригласил Илья Ильич. — Попросим и хозяйку с нами.

— Возьми, Надя! — коротко бросил, словно приказал, Жарский.

Жена послушно вышла в переднюю, побренчала там посудой и вернулась с маленькой, как наперсток, рюмочкой.

— Своя? — выпив и откашлявшись, спросил Илья Ильич.

— А где же теперь?.. — держа в руках еще полную рюмку, вздохнул Жарский. — Своя, конечно. Не домашняя, но тут, по соседству...

— Однако хороша-а! Ух, хороша! — Илья Ильич склонился над столом, повертел бутылкой перед своим длинным красным носом. — А посудинка-то еще та самая, даже этикетка, градусы... Но градусов, пожалуй, больше, ей-ей... Огонь!

Надя скоро ушла в боковушку, закрыла за собой дверь, а мужчины повели долгий, обстоятельный разговор. Илья Ильич после нескольких рюмок впал в глубокомысленные рассуждения. Жарскому нелегко было выслушивать их, нестерпимо хотелось самому говорить, но он сдерживался, слушал. «Помогал» возраст Ильи Ильича, преклонение перед его большим педагогическим авторитетом.

— Я вот хожу теперь и хожу, — говорил Илья Ильич. — Хожу, как говорится, в народ. А что сейчас делать в отделе народного образования, если его еще можно так назвать? Сидит там один человек, мой, стало быть, заместитель, и довольно. Пусть сидит, наслаждается!

— А кто у вас заместитель? — спросил Жарский.

— Да все тот же бывший инспектор районо. Златоуст, как некоторые его называли, но, по-моему, пустой человек. Он бывал тут у вас. Помните, на последнем выпускном вечере?

— Помню, помню!

— Так вот он и сидит. Придет какая-нибудь бумага — подошьет, скажут власти где-то выступить на собрании — выступит. А я вот хожу, беседую с людьми, коллегами... Встречаюсь с некоторыми весьма уважаемыми особами. Школы везде пустуют, учителя, кто остался, совсем пали духом, руки опустились... Дети же — собак по улицам гоняют. Да разве их винить?.. Если уж говорить начистоту, в том, что чужеземцы оккупировали страну, виноваты мы, их отцы. Мы и должны нести ответственность за все, и обязаны, что называется, это самое... Детям надо учиться... Мы с вами учителя, Юрий Павлович, проводники культуры. Вы историк, я математик. И надо нам смотреть на развитие событий с надлежащей, так сказать, точки зрения. Что будет, если, представим, оккупация затянется? Ну, пусть на год, на два... Вы слышали о параде войск в Москве?

— Нет, не слышал. Где же я могу?..

— А я слышал. Сам слушал! Я, между нами говоря, все слушаю. Есть у меня радиоприемничек, нелегальный, конечно... Так вот, о параде. Сильны мы! Вспомним, за последние столетия никто не одолевал наш народ, не одолеет и теперь. Но ведь может случиться, что война затянется? Повторяю — на год, на два. Так что же — эти год-два, а может, и три-четыре, дети нашего народа, те дети, что не по своей воле остались тут, не должны учиться? Дети наших воинов! Ну, ладно... Сделаем скидку тем, кто учился в средних и высших учебных заведениях. Многие из них так или иначе, а доучатся после войны. Но что делать, спрошу я вас, с теми, кому сегодня семь-восемь лет? Сейчас они не учатся, пройдет еще год, два — в первый класс идти будет стыдно. И останется большинство из них неграмотными, неучами. А кому это нужно? Толку не будет... Нет.

— В самом деле неладно получается, — согласился Жарский.

— Не только неладно, а из рук вон плохо! — Илья Ильич достал платок, вытер свой высокий морщинистый лоб, на котором уже поблескивала испарина. — Это, по сути, настоящий регресс. Подумайте, Юрий Павлович! Мы с вами знаем историю... На протяжении двухсот лет на Руси были татаро-монголы... И если бы все эти двести лет в России были закрыты школы, учреждения культуры, что сталось бы с нашими людьми? Или возьмите нашу Беларусь! Была она и под поляками, и под литовцами, а свою культуру развивала. Верно я говорю?

Жарский задумался.

— Так-то оно так... Но прежняя культура — не та культура, что нам теперь нужна.

— А грамотность? Скажите, элементарная грамотность нам нужна?

— Не спорю, нужна.

— Так давайте будем учить детей хотя бы читать, писать и считать! Это необходимо каждому. А вернется Советская власть, и грамотный человек быстро наверстает то, чего мы не можем дать ему сейчас. Наконец, мы же советские люди: будем стремиться не ограничиваться лишь букварем и задачником. Что можно, возьмем из наших идей, а что нельзя — заменим общечеловеческой культурой, полезной всем и во все времена.

— Боюсь, не разрешат немцы открыть наши школы...

— Почему не разрешат? Разрешение уже есть!

— А если разрешат, то введут свои программы.

— Не думаю! Немецкая нация — агрессивная нация, это верно. Но не надо забывать, что она и высокообразованная нация, с большими культурными традициями. Вот почему и не будет она мешать развитию культуры других народов. Некоторое ее влияние, я считаю, может принести даже пользу нам, как все-таки более отсталым в культурном отношении.

— Смотря какое влияние, Илья Ильич.

— Я имею в виду полезное влияние.

— Не знаю... Что-то пока я в этом сомневаюсь...

— Ну, ладно. Посомневались мы месяц, два, полгода... Давайте и дальше сомневаться! Люди воюют, а мы сидим и сомневаемся. Или должны мы действовать, что-то делать как педагоги, по той или иной причине оставшиеся в зоне оккупации? Если мы истинные педагоги, то наша святая обязанность — учить детей. Отцы этих детей не осудят нас за это, если, бог даст, живыми вернутся с войны!

— Илья Ильич, — нетерпеливо перебил его Жарский, — а пойдут ли дети к нам? Пустят ли их родители? Вот еще о чем надо бы подумать.

— Пойдут, если заставим поверить в себя, докажем свою правоту. Вон и в моем доме война идет. Жена против меня, дети против. А убедятся в нашей правоте, примолкнут. Сил придется приложить немало, само собой ничто не приходит. А время сейчас таково: не нашел себе подобающего места, так и будешь торчать у каждого проходимца бельмом в глазу. Вот вы, Юрий Павлович... Если, не дай бог, не прознал бы я, что вы арестованы, загнали бы вас в гестапо, и конец...

— Спасибо вам, Илья Ильич. Но я и теперь минуты покоя не знаю.

— Ну, теперь-то вам бояться нечего. Здесь вас никто не тронет, — Илья Ильич кивнул в сторону местечка. — И там, — кивок к лесу, — не должны. Вы же будете делать полезное дело, учить детей!

Жарский поник в сомнениях.

— Значит, так и порешим, Юрий Павлович, — закруглялся Переход, — ваша школа будет работать. Я оформляю вас, а вы готовьтесь, подбирайте надежных людей, осмотрите помещение. И вот еще что... Дабы завтра к этому не возвращаться, у меня к вам еще один вопрос. Скажите, Юрий Павлович, между нами, конечно, вы хорошо знакомы с этим самым Сокольным?

Илья Ильич заговорщицки кивнул еще раз в сторону леса.

— Вместе работали, — сдержанно, еще не совсем доверяя, ответил Жарский.

— Много разговоров идет о нем в народе, очень много. По всему району. Мне даже в волости кивали: твои, мол, кадры, кто за них ответственность несет? Шутили, конечно... Дело не в этом. И все-таки, Юрий Павлович, что можно о нем сказать как об учителе?

— За два месяца человеку трудно проявить себя, но мне кажется, педагог он серьезный, хотя и молод еще.

— Тэк, тэ-эк-с... А скажите, Юрий Павлович, каким образом он снова оказался здесь? Насколько мне известно, он служил в армии.

Жарский ответил.

— Тэк, тэ-эк-с... — повторил Илья Ильич. — Он командир?

— Помкомвзвода, а на фронте был командиром взвода.

— Член партии?

— Был беспартийным, а сейчас — не знаю.

— Ага! Ну, это не так уж и маленькая сошка, но и не сказать, чтоб большая... А кто там еще из таких, наиболее заметных? Поверьте, Юрий Павлович, любопытствую только как ваш друг!

Жарский заерзал на стуле, потер руки, словно они озябли, пробормотал:

— Многие там, Илья Ильич...

Переход в удивлении откинулся на спинку стула.

— Уж не думаете ли вы, что я отсюда пойду в комендатуру? — с укором спросил он.

— Нет-нет, что вы, Илья Ильич!

— Ну так что же?

— Я скажу, что знаю. Пожалуйста... Ну, кто там у нас еще? Председатель сельсовета Ладутька, председатель колхоза Трутиков. Врач, опять же... Да еще почти все мои выпускники этого года. Человек тридцать исчезло из деревни в минувшие недели. Надо думать, и они там.

— Спасибо, — Илья Ильич сделал вид, что услышал аккурат то, что и хотел услышать. — Трутикова я знаю по его жене. Анна Степановна, да?

— Да.

— Человек он известный в районе. О Ладутьке наслышан, но лично не знаком. Слушал только, как выступал он на вашем выпускном вечере. Ну да это не столь существенно! Одним словом, вот что: докучал я вам расспросами для того, чтобы сделать один вывод. И, кажется, сделал: ясно, что Сокольный у них не первая скрипка, а возможно, и не вторая даже.

— Нет-нет, Илья Ильич, нет! — горячо запротестовал Жарский. — Не могу согласиться с вами, никак, никак не могу! Сколько всяких налетов они уже совершили, мостов взорвали!.. Сегодня тут, завтра там... И повсюду разговоры о Сокольном, как об очень отважном и умном командире.

— Так это же всегда так, — Переход мягко опустил свой отвислый подбородок на серый, как воробей, узел галстука. — Если кто-то стоит наверху, он и виден всем дальше, и слава других падает на него. А здесь какую ситуацию мы имеем? Местные люди не хотят выявлять себя: у кого семья, у кого родственники. Небезопасно! У Сокольного же никого нет, он нездешний. О нем можно смело шуметь, легенды слагать. Потому-то и поставили его за командира, и разрисовывают ореол... Подставное лицо!

— Совсем, совсем не так! — стоял на своем Жарский. — Я абсолютно убежден — не так!

— Ну, тут мы с вами немножко расходимся, — продолжал Илья Ильич. — Что такое Сокольный? Учитель, волею судьбы попавший в окружение. Пробирался потом в знакомые места в надежде жену отыскать, приют какой-нибудь и все такое... Повстречайся на пути ему школа, наверняка, пошел бы в школу. Вы сами утверждаете, что педагог он серьезный. А в партизаны его затянул Трутиков. Крепкий старик, упрямый!

— Сокольный хотел идти за линию фронта, — заметил Жарский.

— Никуда он не пошел бы! Факт!.. Позвольте еще один, последний вопрос: у вас найдется какая-нибудь оказия передать ему мое письмо?

— Попробую...

— Отлично, Юрий Павлович! Попрошу листок бумаги и ручку. Напишу ему, и, если он придет в вашу школу, поверьте, это будет неплохим примером не только для вас.

Илья Ильич сидел еще около часа, писал письмо. В сжатой, лаконичной форме, называя Андрея коллегой, он изложил в своем послании почти все, о чем говорил с Жарским, а внизу проставил свои фамилию, имя, отчество и почетное звание «Заслуженный учитель школы БССР».

Андрей и Зайцев сидели в горнице и сосредоточенно разбирали-собирали немецкий парабеллум: оружие, прежде чем пустить в ход, надо хорошенько изучить.

Во дворе, возле повети, стояло двое саней, под поветью — четверка коней: пара тяжеловозов, пара верховых. Подле них хлопотал сухонький старичок в валенках и в коротком кожушке, верно, хозяин хаты. Подкладывал сено, следил, чтоб не грызлись между собой.

В хату вошел Миша Глинский — теперь уже адъютант командира, козырнул, щелкнул каблуками, протянул Андрею синий запечатанный конверт. Сокольный разорвал его, вынул ровно исписанный листок бумаги и начал читать. Чем дальше читал он, тем веселее в глазах его прыгали чертики-смешинки.

— Целая философия! — усмехнулся он, вложил листок в конверт, стал одеваться. — Пойду к комиссару, — сказал Зайцеву, — а ты раздай парабеллумы командирам взводов. Один себе возьми, один — вот адъютанту за хорошую службу.

Миша Глинский вытянулся в струнку, просиял:

— Спасибо, товарищ командир отряда!

Он был в новом бушлате, в красноармейской ушанке, немецких сапогах.

— Прикажете идти с вами? — обратился Миша к командиру, когда тот был уже у порога.

— Оставайтесь здесь, — разрешил Сокольный, — отдыхайте!

Узенький проулок лесной деревушки рассугробил свежий снег. Он выбелил крыши, колодезные срубы, в шапки нарядил столбы заборов.

Андрей шел не спеша, заглядывая в те дворы, где стояли сани со станковыми пулеметами и боеприпасами. Возле них дежурили партизаны. В белом полушубке, в комсоставской зимней шапке со звездой Андрей выглядел словно бы подросшим, возмужавшим. Обветренное лицо — совсем не то, осунувшееся, что было, когда он вышел из окружения, круглый подбородок — сама свежесть, уверенность, незастоявшееся спокойствие.

У хаты, где остановился комиссар, к нему подошел начальник караула, один из тех бойцов Красной Армии, что, подлечившись в деревнях от тяжких ран, пришли в отряд. Начальник караула доложил: посты с ручными пулеметами выставлены на околицах, в наиболее опасных местах у дороги.

Никита Минович брился, когда Андрей зашел к нему. Увидев Сокольного в маленьком зеркальце, комиссар повернулся к нему намыленной щекой.

— Садись, погоди малость, — махнул бритвой на лавку, — я сейчас. А может, тоже побреешься? У хозяйки моей отменный кипяток, намылишься — борода сама слезает.

— Нет уж, как-нибудь обойдусь, — в тон ему ответил Андрей. — Вот возьму — в пику вам — отпущу бороду...

— Такой, как у меня была, тебе не иметь, — усмехнулся Трутиков. — Твоя пойдет клином, как у козла.

— Почему же, — не согласился Андрей. — И вширь пойдет, щеки-то мои за два-три дня обрастают.

Комиссар закончил бриться, подошел к умывальнику, и к нему живо подбежала хозяйка с кружкой воды.

— Кипяток? — с деланной недоверчивостью спросил Трутиков.

— Не-ет, теплая!

— Покажи-ка, красавица, а то ошпаришь еще. — Никита Минович тронул воду пальцем, поморщился. — Нет, девонька, эта мне не подойдет. Слей куда-нибудь, пригодится.

Он зачерпнул из ведра холодной, со льдом, воды, шумно фыркая, умылся, растер лицо до яркого румянца.

— У тебя дело, Андрей Иванович?

Сокольный протянул ему письмо:

— Вот послание — философский трактат!

— Да ты разденься, Андрей Иванович, — пригласил комиссар, принимаясь за письмо. — Посиди.

Прочитав, коротко заметил:

— Знаю я этого человека. Фанатик своего рода. Втемяшится что-либо в голову — колом не выбьешь.

— А как насчет теории?

— Не теоретик я, но вижу: ни на теории этой, ни на практике такой далеко не уедешь. Немцы используют школы в своих интересах.

— А как же иначе! — подхватил Андрей. — Этот человек уже служит немцам и, пожалуй, сам это отлично понимает. Скорей всего — прикидывается патриотом.

— Знаешь, Андрей Иванович, — мягко возразил Трутиков, — это такой человек, что может и не прикидываться, а упрямо, как одержимый, верить в то, что задумал.

— Напишем ответ?

— Думаю, лучше переслать в райком партии, там решат, что делать. Игнорировать это нельзя: человек может изрядно дров наломать. Если б вот утречком письмо пришло, посыльный забрал бы его...

Никита Минович поднялся, подошел к окну. Андрей еще раньше заметил, что комиссар часто поглядывает на улицу, стараясь делать это незаметно. Теперь уж не скрывал, что ждет кого-то, волнуется. И Андрей знал, кого он так ждет, за кого волнуется. Первый раз с ответственным поручением был послан Леня, младший сын Трутикова. Послан утром, а теперь уж далеко после полудня. Правда, путь неблизкий, но ведь хлопцу дали самого быстрого коня — срочно доставить секретарю райкома донесение о последней операции по уничтожению отряда фашистской карательной экспедиции, получить новые указания.

Леня был участником той операции, проведенной на гати довольно бойкой дороги. Разведка донесла, что именно этой дорогой фашисты будут возвращаться из деревни, где они учинили зверскую расправу над мирным населением. И гати им не обминуть. Обочь дороги — топь непролазная, лишь кочки да ракитник кое-где торчит. С одного конца гати и с другого — густой ольшаник, сосняк. Там-то и были устроены засады.

Когда конный отряд карателей втянулся на гать, тыловая засада открыла по ним пулеметный огонь. Фашисты рванулись вперед — напоролись на вторую засаду. Кони вздыбились, шарахнулись в болото. Снега тут много намело, топь под ним не успела замерзнуть, и кони начали проваливаться. Часа не прошло, как почти весь отряд был уничтожен. В числе других трофеев Зайцев и подобрал здесь несколько парабеллумов.

Лене было приказано устно сообщить обо всем этом в райком, новые указания секретаря, если будут, также заучить хорошенько.

И вот нету хлопца. Трутиков волнуется, и волнение его передается Андрею...

В дверь кто-то постучал. Никита Минович резко обернулся, шагнул навстречу.

В хату вошел Павел Швед. Стал у порога, не зная, кому докладывать — комиссару ли, командиру.

— Что тебе? — спросил Трутиков, и в голосе его Андрей уловил нотки острого разочарования: не тот пришел, кого так ждал.

Швед приложил руку к виску и резко бросил вниз:

— Командир хозяйственного взвода приказал спросить — готовить сегодня ужин или выдать людям сухой паек?

— Передай, что надо готовить, — приказал комиссар.

— Есть передать, что надо... что надо... — запутался хлопец и пулей вылетел из хаты.

Никита Минович хмуро усмехнулся:

— Думаешь, не знает, что надо делать?

— Кто?

— Начхоз Ладутька. Лодырь! Только бы без хлопот... Самому, небось, хозяйка уже всего наготовила.

— Не на месте, — заметил Андрей.

— А что ему поручить? Тут он хоть под присмотром. Достать, что надо, может, коль захочет, и организаторская струнка у него есть.

Трутиков начал делиться своими соображениями относительно других людей отряда: как к кому относиться, кого куда поставить.

В это время на улице раздался конский топот.

— Ленька! — Никита Минович бросился к двери. Но сдержался, вернулся к окну.

Конь Лени взмылен, из-под уздцов на снег срываются хлопья пены. Юный партизан ловко, как заправский кавалерист, спешился. Откуда-то вынырнул Ваня Трутиков. Одобрительно похлопав разгоряченного ездой братишку по плечу, принял из рук в руки уздечку, увел коня.

— Задание выполнено! — громко доложил Леня, едва открыв дверь в хату, и лишь после этого взял под козырек.

Отец подошел к сыну, обнял, ласково потрепал по щеке:

— Молодец, хорошим партизаном будешь!

Андрей тоже подошел, пожал хлопцу руку.

Леня — рослый, но щупленький, с пухлым по-детски лицом, курносый, глотая в волнении и спешке слова, начал докладывать, как добирался до соседнего отряда, как потом его задержали и завели к секретарю райкома. Хотел было рассказать и о том, как возвращался, выбирал дороги, чтоб на немцев не напороться, но вспомнил, что дело-то у него не терпит разговоров.

— Разрешите раздеться? Душно с дороги...

Снял бушлат, повесил на гвоздь в стене, а ушанку придержал в руках.

— Здесь у меня важный приказ. — Отвернул уголок стеганой подкладки. — Вот.

Никита Минович взял свернутый в трубочку листок папиросной бумаги, развернул.

— Приказы в шапке больше не вози! — строго приказал сыну.

Пока они с Андреем читали тесную машинопись, Леня стоял с шапкой в руках и выжидательно поглядывал то на комиссара, то на командира. В гимнастерке, без бушлата, он и вовсе смахивал на подростка. Волосы — льняные, мягкие, будто девчоночьи. Только по сипим глазам и угадаешь юношу, у которого есть уже и свой взгляд на жизнь, и воля, и настойчивость.

Прочитав приказ, Андрей споро выхватил из планшетки карту, глянул на нее, сделал пометку и сразу же стал одеваться.

— Я знаю, где это, — сказал Трутиков. — И дороги туда знаю. Километров двадцать отсюда.

— Вызови ко мне командиров взводов, — сказал Сокольный Лене. — И весь начсостав!

Хлопец рывком нахлобучил шапку, козырнул:

— Есть вызвать командиров!

Через несколько минут хату командира заполнили партизаны. Кондрат Ладутька в добротной немецкой шинели, врач Вержбицкий, медицинская сестра отряда Мария... Она сейчас мало походила на ту милую девчушку в стрелковой роте, а потом и во взводе Сокольного. Верно, из-за бледности — после тяжелого ранения. В зимнюю форму недавно облачилась. Из деревни, где лечилась, пришла в простеньком поношенном кожушке, в сером шерстяном платке, что связала ей добрая хозяйка.

Остальные — не из местных. Трех командиров стрелковых взводов и командира пулеметчиков Андрей назначил из армейцев, оставшихся в этих края по ранению. На первых порах партизанской войны без этого было не обойтись: военные, прежде всего, хорошо знали технику и могли обучить других. А техника в отряде — самая разношерстная, в большинстве своем иностранная, в которой не сразу и разберешься.

Строевые командиры все молоды, с обветренными лицами, в красноармейских шинелях, которые удалось сберечь в дни тяжких испытаний. Сберегли и оружие, воинские документы, комсомольские билеты и со всем этим явились в отряд.

Андрей зачитал полученный приказ, наметил время и порядок выступления. Ставилась задача — прибыть сегодня к полуночи в деревню Залужье для совместных действий с другими отрядами. Неподалеку от Залужья, в соседнем районе, находился большой лесозавод. Немцы свозили туда лес, делали шпалы и по узкоколейке отгружали их на станцию. Там довольно сильная охранная группа, оборонительные укрепления. И рабочие команды вооружены. Партизанские отряды совместными усилиями должны выбить фашистов с завода, снять и закопать оборудование, в крайнем случае — уничтожить. Общее руководство операцией взял на себя секретарь обкома партии Васильев.

— Все ясно? — спросил Сокольный.

Поднялся командир первого взвода, смуглый остроносый паренек.

— Прошу! — Андрей задержал на нем взгляд.

— Товарищ командир, а на станции немцы есть?

— В приказе не сказано, но думаю, что есть. От станции до завода восемь километров. Еще вопросы?

— Ужинать здесь будем? — спросил Ладутька.

— Здесь. Еще?

— Все ясно! — словно подытожил обычно медлительный, во всем уравновешенный командир пулеметного взвода.

Вошел комиссар. Все встали.

— Садитесь! — разрешил Никита Минович и бодро прошагал к столу. Лицо его светилось еле сдерживаемой глубокой радостью, под роскошными усами блуждала улыбка.

— У тебя все, Андрей Иванович? — тихо спросил он.

— Все.

— Я задержу вас на минутку, товарищи! — Никита Минович машинально поправил на ремне желтую, под цвет полушубка, кобуру. — Только что радист принял свежую внеочередную сводку. Наши войска разгромили немцев под Москвой, товарищи! Провалился немецкий план окружения и взятия Москвы! Освобождены... Не успел запомнить всего, что освобождено. Вот она, сводка, товарищи!

Комиссар достал из бокового кармана исписанный листок бумаги. Все вскочили с мест, бросились к столу. Сводку читали, передавали из рук в руки. Вошел в хату старик, присматривавший за лошадьми, и тоже протиснулся к столу, попросил дать листок и ему. Хоть несколько слов, хоть по слову в минуту, но прочитал и он.

Мария с тихой торжественностью смотрела — глаза в глаза — на Андрея. Ни слова не сказала, но Сокольный понял ее радость — как светлое предчувствие... На миг представилась она тяжело раненной в иссеченном осколками лесочке, в плетеном коробе на передке телеги... В ее глазах и тогда светился вот этот огонек... Но как бурно сейчас он светится, сколько в нем неукротимой веры!..

— А трофеев! — вскрикнул Ладутька, разглядывая сводку. — Братцы вы мои, сколько трофеев!.. Вот это да-а!..

— Прошу вас, товарищи, — продолжил комиссар, — сообщить об этом партизанам своих взводов, всем нашим людям, кого встретите. Кроме того, я поручу комсомольцам подготовить специальную листовку, и мы разошлем ее во все подпольные организации. Поздравляю вас, товарищи, с первой нашей большой победой!..

Когда все разошлись, к столу, за которым склонились над картой Трутиков и Сокольный, несмело приблизился Кондрат Ладутька.

— Никита Минович, Андрей Иванович! — обратился он к командирам. — Может, по такому случаю... по случаю такой радости хлопцам по фронтовой?.. А?

Трутиков тронул усы, глянул на Андрея. Тот тихо засмеялся.

— А хватит у тебя на всех? — спросил Никита Минович.

— Да вроде должно хватить, — лукаво сощурился Ладутька. — Может, и останется еще чуток...

— Ну, смотри, чтоб только в норме.

— Это — как в аптеке! — заверил Кондрат. — И поужинают по-боевому, и в дороге потеплее...

— А ужин готов? — спросил Сокольный.

— Сварганим мигом! — махнув рукой туда, где должна быть кухня, ответил Ладутька. — Там у меня Шведиха заворачивает всем. Боевая повариха!

Перед рассветом отряд Сокольного, оставив в укрытии транспорт и несколько человек из хозяйственного взвода, вышел на исходную позицию. Отряду было приказано вести наступление на гарнизон с запада. Здесь рос густой соснячок, но перед самой территорией завода было открытое место. Лишь кое-где торчали из-под снега пни-гнилушки да какие-то коряги. Тут-то и были главные укрепления врага.

Отряд, при котором находился райком партии, наступал с севера, два отряда из других районов — с юга. Остальные силы были расставлены так: один отряд оставлен в засаде на восточной дороге, откуда наступление не велось, еще два оседлали дороги от станции на случай прибытия вражеского подкрепления. Четвертый отряд и несколько боевых групп оставались в резерве. Атаку предполагалось начать затемно, до побудки гарнизона, до прихода на завод сезонных рабочих, которых немцы принудили работать под угрозой расстрела.

Отряд Сокольного остановился в сосняке, принял боевой порядок. С левого фланга, напротив немецкого дзота, сосредоточилась специально выделенная Андреем штурмовая группа гранатометчиков, рядом с ней — два станковых пулемета, два ручных и взвод стрелков. Тут же находился и сам Андрей. Другие два взвода и часть пулеметчиков, а с ними и комиссар, были на правом фланге.

Наступление началось по сигналу Васильева, секретаря подпольного обкома. Охрану снять рассчитывали без шума, для этого и люди были выделены, но то ли произошла осечка у кого-то, то ли сноровки не хватило — один из немецких часовых почуял опасность, тремя выстрелами поднял гарнизон.

— Вперед! — подал команду Андрей.

Не успел отряд пробежать и двух десятков метров, как из дзота длинно застучал пулемет.

Залегли, открыли ответный огонь. Зайцев укрылся за пеньком, рядом с Андреем, и, надеясь на свои снайперские способности, пытался по вспышкам выстрелов нащупать пулей амбразуру. Плотно, словно сросся с ним, прижал к плечу приклад автомата, размеренно и хладнокровно нажимал на пусковой крючок.

Вражеский пулемет на какое-то время замолчал.

И вдруг тревожно заревел заводской гудок, вызывая подкрепление со станции, а возможно, и из других мест.

— По гудку! — стараясь перекрыть гул пальбы, крикнул Андрей.

— Дай-ка мне! — перекатился Зайцев к ближайшему пулеметчику.

С необычайной ловкостью он навел пулемет на белую струйку пара, вырывавшегося из сирены, выпустил одну короткую очередь, вторую, и гудок оборвался.

— Гранатометчики, за мной! — по узкой заснеженной канавке Андрей бросился в обход дзота.

Пулеметы взвода прикрывали их. Шла пальба и на севере. Андрей выбрался из канавки в стороне от дзота, с гранатой в руке подполз к нему, а за ним, командиром, еще восемь партизан.

Рывок — группа словно взлетела, вмиг оказалась шагах в тридцати от дзота. Андрей швырнул одну гранату, вторую. Кто-то из бойцов подполз совсем близко к амбразуре...

Пальба переросла в сплошной гул, едкий дым затуманил все вокруг.

— Вперед! — послышалась поодаль решительная команда, и Андрей узнал голос комиссара.

Вот и заводской двор. Сокольный влетел в него с пистолетом в одной руке и с гранатой в другой. Бойцы стремились опередить его. За каким-то черным зданием — выстрелы, крики. Андрей инстинктивно отскочил в сторону, за водокачку.

Навстречу шла толпа людей с поднятыми руками, без оружия, многие без верхней одежды, с непокрытыми головами.

— Мы свои, свои! — крикнул один из них по-польски.

От ограды, подоткнув полы шинели, что есть духу мчался с автоматом наперевес Зайцев. Рядом с ним — командир первого взвода и группа бойцов. Хлопцы бегут на подмогу к Андрею.

Мелькнули знакомые лица, и Андрей бежит дальше. Перед ним поднятые руки, испуганные глаза...

— Взять под стражу! — кричит он Зайцеву и поворачивает к черному дому.

Швырнуть в окно гранату? Припав к углу, Андрей прополз под окнами к распахнутой двери. Почти у самого порога — двое убитых, в темноте не разберешь, кто они. Вдруг зазвенели рамы, из дома начали стрелять. Андрей метнул гранату в дверь, упал под стенку. В доме грохнули взрывы. Значит, и хлопцы швырнули гранаты.

Дальше бежать не было смысла, и Андрей приказал занять оборону. Партизаны залегли под стенами дома. Стрельба слышалась теперь только на северном участке, за корпусом завода, за штабелями леса. На заставах пока тихо.

Лежа на снегу, вдруг показавшимся теплым, как летом песок, Андрей пытался рассмотреть свою штурмовую группу. Один партизан, второй, третий... Екнуло сердце: вроде одного нет...

Неподалеку лежал Никита Минович с двумя стрелковыми взводами. Все перемешалось в темноте, поди разберись, кого нет...

Попались на глаза те двое убитых, возле двери. Понял — фашистские офицеры. «Боя здесь не было», — подумал он и по какой-то еще не осознанной логике вспомнил о пленных.

— Эй, там! Свои? — послышался зычный голос с северной стороны. — Пароль?

— Свои! — приподнявшись, ответил Сокольный и назвал пароль.

Подбежали партизаны из отрядов, наступавших с севера. Бой затих и с южной стороны, зато поднялась пальба на восточной засаде, куда, видимо, прорвалась часть оккупантов. Андрей встал, пошел к комиссару. Партизаны также подымались с сугробов, разбирались по взводам.

Брезжил рассвет. Мимо Андрея прошел высокий грузный человек в длинной черной бекеше. От группы автоматчиков, следовавших за ним, отделился один, подбежал к Андрею:

— Вы товарищ Сокольный?

— Я. — Отведите отряд, прикройте подступы с запада. Приказ секретаря обкома.

— Есть!

Андрей снова окинул взглядом партизан, и снова что-то кольнуло под сердцем. Никита Минович встретил его на правом фланге, хмурым взглядом смерил с ног до головы.

— Отвага отвагой, а рисковать так нельзя. Считаю неверным это!

— Необходимость была, Никита Минович, — как бы оправдываясь, сказал Сокольный.

— Не было такой необходимости! — возразил Трутиков. — По твоему приказу это могли сделать хлопцы. Выходит, что мы не доверяем людям?

Андрей не успел ответить: подошел Ваня Трутиков и молча приставил к ноге винтовку.

— Что, Ваня? — ласково спросил Никита Минович. — Подойди ближе. Как ты?..

Хлопец шагнул к нему, все так же молча, не подымая на отца глаз.

— Чего ты, ну?.. Вот вояка! — комиссар шутил, заметно мрачнея.

Испуганный взгляд Вани упал на Андрея, и Сокольный, перехватпв его, понял то, о чем боялся подумать.

— В отряде, наверно, есть потери... — тихо проговорил Ваня.

— Не верю! — чуть не крикнул Никита Минович. — Может, в штурмовой группе? Здесь я сам проверял... А ну, пошли!

— Леню я искал, искал... — чуть не шептал Ваня, шагая за отцом.

— Что? — Трутиков резко обернулся. — Леню? Ты что плетешь? — Быстро зашагал к дому, который теперь уже не казался таким черным. — Паникуешь? — кричал старик на сына, верно, чтоб приглушить свою тревогу. — Где ты его искал? Вояки! В одной группе были, а не видели друг друга!

Андрей передал приказ о передислокации отряда, побежал за комиссаром. Мимо пролетел Кондрат Ладутька с какими-то мешками под мышками, за ним — Павел Швед и еще несколько бойцов, и у каждого по такой же ноше.

«Не перестарался бы Ладутька», — подумал Сокольный, однако не остановил его, не спросил, что несут. Догнав Никиту Миновича, он направился к разбитому дзоту. Чутье подсказывало — если случилась беда, так только там, ведь дальше уже все происходило не в столь большой горячке...

Леню нашли почти под самой амбразурой дзота. Он лежал вверх лицом, льняные волосы пали на черный снег. Рядом, склонившись над ним, стояла на коленях Мария.

Около полудня к Сокольному прискакал посыльный с запиской от секретаря обкома... Отряд временно разместился в небольшом населенном пункте, который ни деревней не назовешь, ни хутором. Хат немного, и стояли они так далеко друг от дружки, что с одного двора не разглядеть другой.

Андрей занимал хату посередке, пожалуй, самую меньшую.

— Что, приказ? — равнодушно спросил Зайцев, поглядывая на листок бумаги в руках командира.

— Нет, — ответил Сокольный, — дружеское послание. Надо бы сходить к комиссару.

Зайцев вздохнул и склонился над схемой новой немецкой гранаты, которую снял со стены в том черном доме — фашистской казарме. Он всегда был в работе: то разбирал что-нибудь, изучал, то собирал, ремонтировал.

— А ничего комиссар, — не поднимая головы, заметил боец. — Почернел весь, но держится...

— Мне Леня — не сын, — с трудом проговорил Сокольный, — а поверишь, места себе не нахожу... Хлопец только-только жить начинал! Главное — со мной был... Зачем я разрешил ему пойти в штурмовую группу?..

— Кто ж знал, что так получится? Тут, видать, никто не виноват. Один Гитлер.

— Мария говорила — Леня еще несколько минут дышал, — вспомнил Андрей. — Но помочь ему уже ничем нельзя было: пуля прошла под сердцем...

Хату, где остановился комиссар, разделяла дощатая перегородка. В первой половине никого не было. От большой свежевыбеленной печи веяло теплом и чем-то вареным.

Андрей постучался во вторую комнатку. Никто не ответил.

Но вот послышались вялые шаги.

— А, это ты, Андрей Иванович? — как-то потерянно спросил Никита Минович, приоткрыв дверцу. — Заходи, брат. Я подумал, из домашних кто стучится...

Комиссар был в обычной своей форме, даже пистолет висел под телогрейкой. Но Андрею показалось, что чего-то ему не хватает, того, к чему привык, без чего не обойтись. Словно был он не в той одежке, не в той обувке. Что-то вдруг переменилось в этом человеке, а что именно, сразу не понять. Андрей невольно заглянул в глаза Трутикову и почувствовал уже знакомую боль в груди. Глаза у Никиты Миновича покрасневшие, глубоко запавшие, будто вовсе провалились. Плакал комиссар, и, верно, долго, мучительно...

— Хорошо, что пришел, а то вот задумался по-стариковски да взгрустнул малость. Когда выступаем?

— Приказа нет, — ответил Сокольный, — но, думаю, день постоим. Пусть люди отдохнут, придут в себя.

— Ну-ну, — покивал головой Трутиков. — Можно и постоять, если все тихо будет.

— Думаете, попрут сюда немцы?

— На завод-то примчат обязательно, а в лес поглубже, может, и побоятся совать нос... Куда это мой старший исчез, не видел?

— Не видел. А что, давно нет?

— С час назад посылал за ним, нигде не нашли.

— Я узнаю, Никита Минович, — пообещал Андрей и повеселей добавил: — Нас с вами сегодня вроде как в гости приглашают.

— Куда? — удивленно заморгал комиссар.

— Вот, почитайте.

— На чашку чая, стало быть?.. — Ну-ну!.. — Трутиков задумчиво перевернул записку. — Он человек хороший, к нему можно и съездить...

— Далеко ли туда?

— Километров шесть, видать... Вот только кого мне... Ты, конечно, Зайцева за себя оставишь? А у меня...

— Оставьте Ладутьку, — посоветовал Андрей.

— Ладутьку? — Никита Минович задумался. — Может, врача лучше? А может, правда твоя: пусть останется Ладутька...

Секретарь подпольного обкома партии Клим Филиппович Васильев принял гостей радушно, с легким оттенком домашней шутливости, что присуще обычно людям простым и хлебосольным. В просторной хате-пятистенке никого, кроме него, не было, лишь у крыльца стоял часовой. На столе, вынесенном почти на середину комнаты, лежала большая карта республики с многочисленными пометками красным и синим карандашами. Края ее свисали чуть не до пола. После того как Сокольный и Трутиков разделись, Клим Филиппович подставил им табуретки к столу, сам сел напротив.

Говорил он, как всегда, небойко, ровным голосом, а улыбался широко, до блеска крепких белоснежных зубов. При улыбке подбородок его двоился, щеки собирались в морщины. И все же он молодел, когда смеялся, а глядя на него, хотелось смеяться и самому. С Никитой Миновичем они были почти одногодки, но Васильев выглядел значительно моложе.

— Не успели, небось, и отдохнуть, а я уж со своими записками, — облокотившись на стол, говорил Клим Филиппович. — Что значит — начальство!

— Вот вместе и отдохнем, — сказал Никита Минович.

— Да, по всем статьям у нас есть право на этот отдых. Поработали на совесть. Могут, конечно, помешать, однако и мы в долгу не останемся. Ну, а у вас, товарищи, мне кажется, больше чем у кого бы то ни было прав на отдых.

Андрей смущенно глянул на Никиту Миновича.

— Не спорьте, друзья, я наблюдал, слышал, знаю. Одно скажу... Вам, товарищ Сокольный, следовало бы поменьше рисковать в бою.

— Во, и я ему то же говорил! — подхватил комиссар.

— Видите? Два старика говорят одно и то же, значит, есть тут доля истины.

— Мне кажется, — сдерживая волнение, так некстати охватившее его, заговорил Сокольный, — что каждый на моем месте в такой обстановке действовал бы так же.

— А вот мы с Никитой Миновичем, думаю, действовали бы иначе.

— Вы — дело другое...

— Почему же другое?

— Прошу извинить меня, — Андрей заговорил более спокойно, — но сейчас здесь откровенный, дружеский разговор... Ни сегодня, ни прежде я не бравировал, не вылезал перед бойцами. Я просто выполнял, как умел, свои обязанности, и все. И тут мне трудно было бы стать, скажем, на ваше место. Вы — люди местные, вас все знают, у вас авторитет. Для вас не обязателен личный пример: вам поверят на слово. А меня тут почти никто не знает. Отсюда — все! Боец многое может простить командиру, особенно малознакомому, но трусость, нерешительность не простит никогда.

— Верно, — согласился Клим Филиппович. — Однако не надо отрицать и нашей истины. Личный пример в бою — великое дело, но он не отменяет ответственности командира за исход всей операции.

Секретарь обкома задержал долгий, внимательный взгляд на Трутикове, затем медленно отвел глаза, понурил голову. С минуту сидел молча, встал, подошел к Никите Миновичу, положил на его плечи обе руки.

— Друг ты мой, старина! — тихо сказал Клим Филиппович. — Знаю, какое горе постигло тебя в том бою. Тяжело мне говорить об этом, а тебе еще тяжелее слушать... Знаю, мой дорогой комиссар!..

Снова отошел, стал к окну, как бы всматриваясь в даль.

— Сколько лет было сыну? — не отрывая глаз от какой-то далекой точки на горизонте, спросил он.

— Шестнадцать, — чуть слышно ответил Никита Минович.

— Ровесник моему... — Клим Филиппович сочувственно взглянул на комиссара, досказал: — Мой... тоже погиб... Вместе со всеми моими во время налета на город.

И опять стал вглядываться во что-то далекое-далекое, недосягаемое глазу...

В комнате повисла неизбывная тишина...

Какие слова могут заменить молчание двух горюющих отцов!..

В хату неслышно вошла пожилая, высокая, статная женщина. Через открытую дверь в первую половину было видно — принесла миску сочных крепких огурцов и нечто в пузатом графинчике.

Клим Филиппович повернул голову на скрип двери, чуть заметно улыбнулся женщине, пригласил зайти.

— Прошу знакомиться, — обратился он к Трутикову и Сокольному.

— Наталья Игнатьевна, наша хозяйка, а вообще — знатная льноводка области.

— Да мы знакомы, — поднимаясь, сказал Никита Минович, — встречались ва областных совещаниях. Да и портреты в газетах...

— Вы... вы... — смутилась Наталья Игнатьевна. — Вот и знакомо лицо, а убей — не вспомню...

— Председатель красноозерского колхоза, — напомнил Клим Филиппович.

— А-а! — всплеснула руками хозяйка. — Тот самый, бородатый?

— Совершенно верно, — подтвердил секретарь, — была у него когда-то борода. Большая, пышная, гордость всей области.

— Вот-вот! — Наталья Игнатьевна схватила за руку Трутикова. — Почему, думаю, не могу узнать? Добрый день, добрый день!.. Куда там — разве узнаешь! Помолодел, да таким комиссаром стал, ого!..

— А он и в самом деле комиссар, — усаживаясь на прежнее место, заметил Клим Филиппович. — А это командир отряда, товарищ Сокольный.

Наговорив мужчинам немало шутливых и приятных слов, хозяйка вышла в свою половину, но почти тотчас вернулась.

— По-моему, пора бы и подкрепиться, а? — обратилась она к секретарю обкома. — Вечер не за горами.

— А что вы думаете, Наталья Игнатьевна! — охотно поддержал ее Васильев. — В вашем предложении есть что-то рациональное. Несите, что бог послал, на стол. А эту стратегию, — он взялся обеими руками за края карты, — мы пока снимем, попросим разостлать что-нибудь более подходящее для такого случая.

— Я сейчас!

Хозяйка принесла скатерть с прошивкой посередке, застлала ею стол.

Тотчас появилась та миска с огурцами, блюдечко меду, несколько кусочков сала на мелкой тарелке. А потом уже и главная «сдоба» стола: маленький графинчик с пробкой и три стакана.

— В записке шла речь о чае, — усмехнулся Никита Минович, — а тут, по всей видимости, нечто другое...

— Тоже горяченькое! — отозвалась хозяйка.

— Это хлопцы мне принесли. Как старику, на прогрев нутра, — засмеялся Васильев. — Наталья Игнатьевна, и вы с нами!..

Хозяйка пришла с кружкой — видимо, стаканов больше не было, подсела с уголка стола.

— Давайте, я вам капельку... — Клим Филиппович поднял графин за тонкое граненое горлышко.

— Разве только капельку, — согласилась женщина, — чтоб донышко закрылось...

Никите Миновичу и Андрею Васильев налил по полстакана, аккурат столько же и себе.

— Командиру надо бы двойную, — еще держа в руках графин, сказал Клим Филлипович, — вдвое все-таки моложе.

— Нет-пет, это бы осилить, — возразил Андрей.

— Ну, за ваше здоровье, товарищи! За твою крепость духа, Никита Минович!

— Спасибо! — поблагодарил комиссар. — И за ваше здоровье!

— За нашу победу! — Андрей в два глотка опрокинул стакан и сам удивился, что выпил с охоткой: ведь прежде избегал застолья. В груди приятно запекло, острым духом шибануло в нос. Взял огурец, откусил — полегчало.

— Медку с огурцом возьмите, — приглашала хозяйка, — ой ладно после чарки!

— Спасибо! — Сокольный, отведав меду, потянулся все же к салу — что в самый раз сейчас.

Выпили еще по одной. Хозяйка вынула из печи картошку, высыпала ее из чугунка в миску, подала на стол.

— Наверное, не помешало бы еще по капельке, — предложила она, — бог троицу любит.

Андрей заметил: Никита Минович сегодня выпил бы и третью; хоть водка подняла как-то настроение. Снова подумалось о его беде: может, с горя человек пьет, ведь не пил же до сих пор. И третья чарка вдруг стала совсем нежеланной. Клим Филлипович, верно, тоже подумал об этом, ибо предложил третьим разом выпить понемножку, как говорится, для закругления.

Хозяйка тем временем потихоньку сняла свою кружку со стола.

— Это что за хитрости? — остановил ее Васильев. — Сама же вносила предложение...

— Так я ради гостей, — оправдывалась хозяйка, — а с меня уже будет. Забот полон рот, хлопцы мои где-то загулялись, надо бы уже звать в хату.

— Это вы, не иначе, старика своего боитесь, — засмеялся Клим Филиппович. — Придет — мы заступимся за вас.

— А где хозяин? — спросил Никита Минович, держа стакан под столом.

— У нас, — ответил за хозяйку Клим Филиппович. — Скоро и она к нам перейдет. Ну, за доброе здравие!

На дворе смеркалось. По времени, так верно, еще светло было б, но к вечеру небо заволокло тучами, повалил густой пушистый снег. Он падал до того споро и такими хлопьями, что через окно казалось, будто кто-то стоит на крыше хаты и веником сметает его оттуда. Клим Филлипович глянул на улицу, довольно покивал головой:

— Пускай, пускай подсыпает! Это нам на руку.

— Только бы не оттепель, — заметил Никита Минович.

— Не будет! Наоборот, старики уверяют — вот-вот морозы ударят трескучие, не по нутру оккупантам. — Васильев отложил в сторону ложку. — Хотел я вот посоветоваться с вами. Вижу, сани у вас... Все люди на санях?

— Все, — ответил Трутиков.

— Ну и как, не очень хлопотно? Не накладно? — глянул на Андрея секретарь обкома.

— Хлопот, понятно, прибавляется, — пояснил Андрей, — зато маневренность отряда намного увеличивается, а значит, и боеспособность.

— Вот! Вот это и есть то самое, о чем мы сейчас думаем! — подхватил Клим Филлипович. — Есть мнение бюро обкома: что, если посадить нам все отряды на сани?.. Многоснежная зима, морозы... Мы — по любым дорогам и бездорожью, а немец в снегу завязнет... Думаю, колхозники пошли бы нам навстречу.

— Санный транспорт в отрядах так же необходим, как и оружие, — поддержал Никита Минович. — Чтоб завоевать еще больший авторитет у населения, каждодневно пополняться, собираться с силами, мы не должны сидеть на одном месте. Иначе нас наверняка сомнут.

— Я недавно внес предложение на бюро, — продолжал секретарь. — Может, стоило бы нам собраться всем вместе, вот так, как сегодня, только, понятно, еще с большими силами, да пройтись определенным маршрутом по области? Установили бы связи с партизанами других районов, закалились бы сами и, бесспорно, нанесли бы немалый урон врагу. Нашей армии сейчас, как никогда, нужна наша помощь.

— Маловато еще нас для этого, — заметил Андрей, хотя мысль о рейде очень понравилась ему: в ней — перспектива, широкий размах для действий.

— Ну, тут у вас вроде всякие секреты пошли, — сказала хозяйка, — так я раскланяюсь. Спасибо вам за внимание, за все.

— Это мы вас должны благодарить, — поднялся Трутиков.

За ним встал и Андрей.

— Большое спасибо, — сказал он и хозяйке и Климу Филипповичу.

— Наверное, и нам пора, — повернулся к командиру Никита Минович.

— Посидите еще малость, — пригласил секретарь обкома. — Заодно обговорим, как вы будете развивать свой опыт. Мы — вслед за вами, постараемся не отстать. И смотрите, чтоб это не стало помехой росту: из-за нехватки лошадей, чего доброго, не захотите принимать в отряд стоящих людей. Люди — прежде всего! И не только те, что сами идут в отряд. Нельзя чураться и тех, которые на месте остаются. Не все могут уйти в отряды, не всех мы можем вооружить винтовками да автоматами. Для советского человека, скажем, обыкновенная спичка, — разве не оружие? А топор, пила, лопата, лом? Все это должно стать оружием в борьбе с врагом. И тогда на борьбу поднимутся сотни тысяч людей во всех уголках республики.

— Я думаю, — не спеша заговорил Никита Минович, присев на минутку на краешек табуретки, — что нам надо смелее и чаще встречаться с людьми, проводить собрания. Листовок побольше выпускать, да и насчет газет не мешало бы подумать. У фашиста листовки на каждом заборе, на каждом столбе, а у нас почти ничего нет.

— Да, чуть не забыл! — Клим Филиппович наклонился через стол к Сокольному. — У нас тут группа пленных. Кажется, вы задержали их?

— Мы, — подтвердил Андрей.

— А где они вам попались, в каком месте?

— У казармы.

— Сопротивлялись?

— Нет. Бросив оружие, сдались добровольно. Там, по-моему, один поляк есть.

— Словак, — уточнил Васильев. — Большинство словаков и несколько венгров. Из рабочих команд. Весьма показательный факт: люди при первой же возможности перестреляли своих офицеров и сдались в плен. Правильно сказано насчет агитационной работы. Наше, советское, слово должно звучать повсюду. И не только в деревнях, поселках и городах, но и во вражеских частях, где есть люди, подобные тем, что перешли к нам сегодня.

Вошел партизан и доложил секретарю обкома, что его ждут связные из районов.

Клим Филиппович глянул на наручные часы.

— Сейчас, — сказал партизану и поднялся. — Извините, друзья, — обратился он к Никите Миновичу и Сокольному. — Спасибо, что наведались.

В соседнем дворе Андрею и Трутикову подали оседланных лошадей. Уже совсем стемнело. Снег валил пуще прежнего. Следом за командирами ехали два автоматчика. Лошади застоялись, остыли — не удержать. За деревней перешли на резвую рысь. Снег слетал с плеч конников, с шапок.

Сокольный и Трутиков ехали рядом. И почти всю дорогу молчали: оба заметно устали, особенно Никита Минович, который не очень-то жаловал верховую езду. Лишь перед своей деревней Андрей заговорил — тихо, чтоб слышно было только Трутикову:

— Понимаете, Никита Минович, с самого утра все думаю, не могу разобраться в своих чувствах... Скажите честно, по-партийному, как мужчина мужчине: держите вы тяжесть на душе за то, что я взял с собой Леню? Я хочу знать только чистую правду!

— Нет, Андрей, не держу... Мне было бы еще тяжелее, если б мой сын погиб от шальной пули, не в бою.

— Ну, все! Спасибо, Никита Минович!..

Едва переступив порог своей квартиры, комиссар спросил о Ване. Ему доложили, что Ваня еще не отыскался. Проверили по всем хатам, везде, где бы мог приютиться хлопец. И не нашли.

...Явился Ваня лишь на следующее утро. И сразу к отцу.

— Где был? — строго спросил Трутиков.

— Ходил туда, где Леня... — виновато моргая измученными бессонницей глазами, ответил хлопец. — Могилку поправил...

— Кто разрешил уходить?

Винтовка в руке Вани заметно подрагивала.

— Где ночевал?

— Ночь застала в лесу, — грустно проговорил хлопец, — я не знал пароля и решил переждать у лесника. Не мог я вчера показаться в отряде... Тяжко мне, отец, если б вы знали, как тяжко!..

— Знаю, — глухо, понурившись, сказал Никита Минович.

— Хотелось побыть одному, рядом с Леней...

Хлопец так побледнел, что на него жалко было смотреть.

— Ты теперь... на военной службе, — прерывисто, выделяя чуть не каждое слово, начал Трутиков. — Ты принял присягу... и никакие причины не могут... оправдать нарушения... нарушения воинской дисциплины.

Никита Минович встал, тяжело прошел по хате, повернулся к сыну и сурово добавил:

— За самовольство пять нарядов вне очереди! Повтори приказ!

Ваня не смог повторить. Постоял минуту молча, тихо повернулся и вышел. Комиссар не стал винить его за это. Тяжко было отдать такой приказ, но если б сын повторил его, было б еще горше.

Ваня побрел к своему взводу. Он не обижался на отца, но, пожалуй, напрасно ушел вот так из хаты, оставив старика одного. Как прожил отец минувшие сутки? Очевидно, и в эту ночь ни на минуту не сомкнул глаз... Были бы вместе, может, легче стало обоим... Пусть бы отец за это упрекнул его, а то ведь подумал, наверное, но все свел к дисциплине. Конечно, не надо было опаздывать. Да так уж вышло, что, когда был на могиле Лени, как-то внезапно темень наплыла. А он еще носил куски дерна, выкладывал звезду на свежем песчаном холмике...

Следовало доложить командиру взвода о своем возвращении, о приказе комиссара. Но снова потянуло к отцу. Не для того, конечно, чтоб просить об отмене приказа, совсем не для этого!..

Могила брата все еще стояла перед глазами. И отец над могилой. Суровый, молчаливый, с шапкой в руках.

Когда отец пошел, боязно было смотреть на него, казалось, вот-вот споткнется, упадет. Но он держался крепко, только раза два остановился — оглянуться на могилку. Ваня шел следом. И, когда могила уже скрылась из глаз, вдруг почудилось, что Леня где-то тут, совсем близко, вот сейчас зазвенит его мягкий, словно девичий, голос, а то и сам он прибежит сюда...

Вот и теперь слышится голос его. Вроде как за деревней или далеко-далеко, в Красном Озере, возле школы, у речки...

Чуть позже Ваня рассказал во взводе, что у лесника, у которого он ночевал, живет какой-то человек, очевидно, из военных, и что человек этот уж слишком настойчиво расспрашивал о партизанском отряде, его командире.

Узнав об этом, Сокольный взял двух автоматчиков, поехал к леснику.

Дверь открыла курносенькая девчина в лыжных брюках, в короткой синей юбке и белой вязаной кофточке. Открыв, испугалась, в зеленых глазах забегали тревожные огоньки.

— Кто еще есть дома? — по-свойски спросил Андрей.

— А никого, — неуверенно улыбнувшись, ответила девчина. — Только мама...

В хате, склонившись над каким-то шитьем, сидела пожилая черноволосая женщина. Лицо как лицо — обычное для такого возраста, но в сравнении с лицом девчины оно выглядело особенно старообразным, сумрачным.

— А где хозяин? — спросил Андрей так, словно не раз бывал тут и знает не только хозяина, но всех и вся в округе.

— Пошел в лес, — ответила женщина, отложив в сторону шитье. А девчина все еще стояла посреди хаты, с тревогой глядя на незнакомого военного.

— Я командир партизанского отряда, — назвался Сокольный. — У вас живет один из наших военных. Я хотел бы с ним переговорить.

— У нас никого... никого нету! — едва не плача, попыталась заверить его девчина. — Кто вам сказал, что у нас кто-то есть?.. Кто вам сказал?..

Щеки ее зарделись, на лоб упали светлые кудряшки.

— Я только повидаться хочу с ним, — успокоил Андрей и, не ожидая приглашения, сел на лавку. — Поговорю с человеком и уеду, зачем же волноваться?

— Лёдя, — обратилась мать к дочери, — позови Геньку. Вижу я, что товарищ командир не замышляет ничего плохого.

Девчина расплакалась, закрыла лицо руками и выскочила в сени.

Спустя несколько минут в хату нерешительно вошел молодой человек в полной военной форме, только без петлиц и знаков различия. С ним вернулась и девчина, стала у порога, с мольбой посмотрела на Андрея. Военный козырнул, всмотрелся в Андрея и вдруг обрадованно протянул ему руку.

— Лёдя! — крикнул он девчине. — Поди сюда, чудачка! Мы с этим товарищем хорошие знакомые!..

В глазах девчины сквозь слезы вспыхнула незамутненная, почти детская радость.

— Вы Сокольный? — спросил военный. — Вот неожиданность! Ну, как ваше здоровье, как наш взвод, чем все там кончилось? Как выбрались оттуда?..

Андрей почему-то не очень удивился, встретив тут Геньку Мухова, своего бывшего командира взвода, хотя и не ожидал этой встречи. На вопросы его отвечал коротко, сдержанно. Сам пока не спрашивал ни о чем.

— Вот где довелось повстречаться, — вздохнул Тенька, изображая улыбку на свежих губах. — Это ваш боец сегодня тут ночевал?

— Мой, — сухо ответил Андрей.

— Дисциплинированный! — заметил Генька. — Как ни старался я что-нибудь выведать, ни словом не обмолвился.

Он кивнул женщинам, и те послушно вышли в сени, а потом, наверное, в ту хатенку иль каморку утепленную, откуда только что явился их примак.

— Знаете, — продолжал бывший командир взвода, — забросила меня судьба сюда после окружения, сижу, как на северном полюсе... И ничегошеньки, честно говоря, не знаю... Слышал от старика, что партизанский отряд временно дислоцируется неподалеку, хотел пойти посмотреть, да передумал: а вдруг это провокация немецкая. И сижу, жду: неужто не станет фронт, не соберутся наши с силами?.. А люди, знаете, хорошие попались, подлечили меня, выходили. Да-а... Как за сыном ухаживали, жалели... Семья для меня, знаете, если говорить о родной семье... В жизни не встречал я такой семьи! Воспитывался в детдоме: зимой там, а летом колесил с блатняками по свету. Потом учеба, армия, снова учеба, снова армия!

— Где учились? — спросил Андрей.

— В последний раз в Минске, — ответил Генька, — в физкультурном институте.

Андрей удивленно поднял глаза: так вот почему прежде ему всякий раз казалось, что он где-то видел этого человека.

Тихо, без скрипа отворилась дверь, в хату вошли обе хозяйки с мисками в руках. Вскоре весь стол был заставлен посудой; Андрей не видел, что в ней, но догадывался, что живется в этой хате вольготно.

— Присядем? — пригласил молодой хозяин.

— Благодарю, — холодно ответил Андрей.

Напомнить бы этому человеку о его воинском долге, приказать немедленно явиться в отряд! Но, глянув еще раз в зеленые зареванные глаза девчины, на заметно округлившийся, словно уже материнский стан молодицы, Андрей решил промолчать. Встал, сдержанно попрощался и вышел.

Зимнее солнце как-то нехотя, натужно поднималось над лесом. Андрей ехал узенькой тропкой, за ним, гуськом, два бойца: рядом двум лошадям не пройти. По обе стороны тропинки стыли гибкие березки, клены, густой орешник. Изредка попадались сосны, но они почему-то не так бросались в глаза. Снег в лесу — будто только что выпал. И смотреть приятно, и дышится легко. Сверкает на упругих ветвях деревьев и на самых маленьких стебельках... Стоит присмотреться повнимательней, и взору открываются чудесные белые арки, за которыми угадывается что-то чарующее, таинственное. Стройные елочки похожи на сказочных снегурок в белых-пребелых шубках и шапочках. А вот над тропинкой низко-низко свисают ветки старых сосен, и, чтоб не задеть их головой, надо пригибаться. А может, и не надо вовсе — пусть сыплется снег на шапку, за шею, на плечи...

О хате лесника не хотелось думать: неприятный визит, лучше бы его совсем не было.

Тихий зимний день с морозцем, тихий, горделивый и величественный в своем необычайном уборе лес навевали близкие сердцу воспоминания, которые случайно не нахлынут, для них, может, только и нужен такой вот день, такой лес, снег...

Когда-то в детстве Андрей ездил с отцом в такой лес за дровами. Отец брал большой топор и шел по колено в снегу в чащу искать сухостой. Андрей с маленьким топориком топал следом, увязая в снегу чуть не по пояс. Отец рубил тонкие вязы, ольху, Андрей очищал их от сучьев, укладывал на сани. Работая, присматривался, который кленик иль березка не только на дрова пойдут, но и на поделки сгодятся. Заметив рогатину, спрашивал:

— Тата, это, может, на вилы?

— Там посмотрим, сынок, клади!

...Когда Андрей сегодня собирался из лагеря к леснику, Миша Глинский доставил распоряжение Васильева: подобрать падежного партизана в группу, которая будет направлена для связи с нашими регулярными частями, с Центральным Комитетом партии. «Кого же послать? Надо поговорить с Трутиковым... А может, Никита Минович уже нашел такого человека?..»

Вручить бы партизану письмо! Устное, конечно. Будет заучивать донесения обкома, выучит, хоть последним, и одно личное послание:

«Секретарю Воронежского обкома партии.

Дорогой товарищ! Прошу вас проверить, нет ли среди учителей, эвакуированных в вашу область, Веры Устиновны Лагиной, моей жены. Если есть, то передайте ей, что я жив и здоров, всем сердцем верю, что скоро встретимся.

Андрей Сокольный , командир партизанского отряда на территории Белоруссии».

Письмо потом можно будет записать и опустить в почтовый ящик, если, конечно, посланец доберется до Большой земли.

И снова затеплилась надежда, что Вера должна быть где-то в том краю. Не раз ведь рассказывала о сестре, воронежской студентке.

Послушный конь шел тихо, изредка задевая опушенные снегом низкие ветви. Тропинка вилась отглаженной белой лентой.