Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

XXI

Вздымающаяся ввысь хрустальными кристаллами ледовых вершин горная гряда обросла за минувшую холодную, богатую снегопадами зиму многомиллионотонной ледяной толщей, что предвещало хорошее полноводье и, значит, обильные урожаи.

Весна выпала жаркая, и с каждым днем солнце палило все неистощимее, обдавало огненным зноем. И плодородные долины неувядаемо зеленели, напоенные досыта из бесчисленных оросительных каналов, сверкающих на земле, как огромная, кованная из серебра решетка.

Но то, что сулило изобилие долинам, стало угрожать им бедствием.

Горные ледники — эти окаменевшие гигантские реки, протершие себе русла по склонам и ущельям, медлительные, как тысячелетия, — пришли в движение; и от силы нажима их вдребезги рушились скалы, из трещин в горах образовались новые ущелья. Талые воды низвергались, словно сотни рек, падающих с высоты в бездну, выбрасывая высоко водяную пыль, окрашенную немеркнущей зловещей радугой. Горное безмолвие сменилось гулом и грохотом полигона, на котором одновременно испытываются все существующие могущественные средства разрушения...

В карьере медного рудника, в этом самодельном ступенчатом ущелье, было душно и жарко, словно в чреве гигантской печи, предназначенной для обжига колоссальных керамических плит.

Дождевальные установки дымились паром — вода их почти мгновенно испарялась. Даже сквозь брезентовые рукавицы нагретый металл воспалял кожу. Воздух был сух, палящ и не утолял дыхание человека.

Разбитая взрывами порода и руда пахли едко, источали жар, словно шихта, выброшенная из домны. Казалось, люди дышали пламенем. Почти всех перевели работать в ночную смену.

На дневной остались добровольцы-смельчаки. Или, как сказал ласково и уважительно Буков, огнеупорные, подходящие на все трудные случаи жизни ребята.

Он присоединился к ним, сославшись на свой африканский опыт. Заявил, что в Асуане, например, дождь — такая же редкость, как в Сибири пальмы. И в сущности, жара и холод — это только крайности природы, которые со временем можно и урегулировать посредством науки и техники.

Со своей дневной бригадой Буков повел себя строго и наставительно. Высыпал в питьевой бачок горсть соли, объявив, что это давний обычай мартенщиков, рабочих горячих цехов, которому и надлежит следовать, чтобы не утруждать зря почки и не перерабатывать лишнюю воду в излишний пот.

Запретил работать в одних трусах и без головных уборов. Пояснил:

— Пускай будет лучше тепло, чем жарко. Зато не опечешься, не нахватаешься лишних калорий, отчего может получиться солнечный удар по башке или корпусу. — И тут же заметил: — Были у нас на фронте неженки. В теплую погоду брезговали в атаку бегать в стальной каске, и что же? Не то что пулей, комком твердой земли зашибало зря.

Сам Буков для примера отважно облачился в комбинезон и войлочную чабанью шапку и даже не сменил кирзовых сапог на сандалеты. Сказал твердо:

— В этом обмундировании можно безопасно лезть даже на ремонт неостывшего мартена. Конечно, тепловато, но зато, когда скину, сразу приятная прохлада. Полная гарантия: ни инфракрасными, ни ультрафиолетовыми, ни тепловыми лучами меня не прошибет. Потомлюсь в собственном тепле, и только.

Чтобы взбодрить людей, отвлечь мысли и чувства от тяжких условий работы, воодушевить их, он призывал их к тому, чтобы возвыситься над «ночниками». И не только тем, что добровольно пошли на изнурительный труд, но и превзойти «ночников» по линии производительности. Буков ознакомил товарищей с новым методом, к которому он исподволь себя готовил и испытывал, намереваясь применить этот новый метод только тогда, когда доберутся до мощного рудного пласта, дабы сразу «рвануть» добычу. На основе новых приемов «брать стружку».

Буков разработал способ управляемого обрушения: сочетание приемов разработки забоя в шахматном порядке с приемами разрушения. Это давало резкое увеличение производительности труда при условии сравнительной однородности взорванной массы, без значительных включений в ней каких-либо других промышленных типов руд, подлежащих раздельной выемке.

После того как Буков разъяснил сначала теоретически, а потом продемонстрировал практически, в чем заключается его метод, якобы придуманный им только для того, чтобы «утереть нос «ночникам», яростный рабочий азарт овладел его бригадой. Они стали давать по полторы-две нормы.

Применил этот новый способ Буков, руководствуясь не столько жаждой славы, сколько беспокойством. Раздельная выработка, перелопачивание горной массы требуют от машиниста экскаватора большого нервного напряжения, неутомимой зоркости. И хотя Буков снабдил своих товарищей темными защитными, «курортными», очками, он знал, что очки не спасут глаза от ослепительного светового сверкания. Наступит зрительное утомление, а с ним промахи, небрежность в разборке горной массы. Поэтому Буков выбрал забои для дневной смены со сравнительно однородной горной массой, где способ управляемого обрушения эффективен и не ведет к разубоживанию руды и, значит, к потерям. Поэтому, прежде чем вызваться руководить бригадой дневной смены, он долго тщательно продумывал, прицеливался ко всем горизонтам, выбирая наиболее выгодные геологические условия забоев для их выработки по новому способу.

Буков хотел, чтобы подвиг людей, добровольно согласившихся на тяжкие условия работы, был вознагражден достойно и справедливо, как они того заслуживали: высокими результатами их труда.

Буков знал по опыту войны, когда люди добровольно вызывались идти на подвиг, и совершали подвиг, и даже получали за него награды: если этот подвиг не оказывал влияния на изменение общей обстановки, они чувствовали себя перед товарищами так, будто только и стремились к тому, чтобы «схлопотать» награду, а не улучшить, допустим, позиции для всех. А если так, то это скорее личная отвага, а не то, что солдаты называют героизмом, то есть свершение смелого деяния ради всех.

По горняцким понятиям то же самое. Уж если добровольно идти на тяжелые условия, то не ради того, чтобы «выставиться» перед другими, а во имя того, чтобы поднять общую добычу, не скидывая с нее кубики на трудности.

И когда дневная бригада начала обставлять «ночников», Буков сумел добиться того, чтобы экскаваторы оборудовали кондиционерами за счет внеплановых прибылей. И вскоре в кабине экскаватора был создан микроклимат, вполне приемлемый, не хуже, чем в кабинете самого директора рудника. И бригада Букова разрабатывала уже забои со сложной геологической структурой, пользуясь отличным солнечным освещением, для того чтобы зорко и бережливо отлопачивать руду по сортам, что являлось, по существу, высшим классом виртуозного владения машиной.

Производительная работа металлургических печей достигается наличием сырья однородного состава.

Поэтому можно смело назвать работу машиниста экскаватора ювелирной, когда он не допускает попадания богатых руд в бедные или окисленных руд в сернистые.

Но только эти ювелиры работают инструментом, способным перемещать горы. И в опытных руках стальная полая глыба ковша обретает чувствительность человеческой горсти, копаясь и выбирая в забое сортные куски руды, брезгливо отгребая пустую породу.

Но дело тут не только в умении, а в совести добытчика.

В бригаде Букова был машинист Игнатий Фырин. Опытный, знатный экскаваторщик, обретший себе славу на разных стройках, на выемке грунтов. Но в руднике он работал недавно. На вскрышных работах первенствовал, но, когда пошло рудное тело, здесь прежних навыков его оказалось недостаточно. И когда Буков заметил, что Фырин погрузил в самосвал неотсортированную рудную массу, он приказал шоферу опрокинуть кузов здесь же, в забое.

Раздельная сортовая добыча руды в забое со сложной геологической структурой требует от машиниста экскаватора такого же искусства, как, скажем, от пилота бомбардировщика умения проделывать фигуры высшего пилотажа, назначенные истребителю.

И когда Фырин в ярости выскочил из кабины экскаватора, Буков, благодушно улыбаясь, объявил:

— На пол-литра! Разберу и свалю за пять с половиной минут. Засекай время.

Фырин ошеломленно сказал:

— Часов нет.

— На, держи мои!

Буков не справился за обещанное время. Сказал опечаленно:

— Значит, с меня причитается.

— Осрамился на людях, — осуждающе произнес Фырин. Посоветовал: — Больше не заносись.

— Не буду, — пообещал Буков.

И когда зрители разбрелись по местам, подсмеиваясь над неудачей Букова, Буков, помрачнев, сказал Фырину:

— Ты понимаешь, почему я зашился?

— Не сдюжил, и все.

— Не думал, что такая каша в самосвал повалена, на перелопачивание главное время ушло.

— Хорош, — сказал Фырин. — Значит, ты всего-навсего хотел меня обличить? Так я понимаю?

— Так, — согласился Буков.

— А пока что себя перед людьми осрамил!

— Лучше себя, чем тебя.

— Это почему же?

— Для своей пользы.

— Хочешь, чтобы я из бригады ушел?

— Отнюдь.

— Но ты меня все ж таки унизил. Хоть с глазу на глаз, а унизил.

— Правильно, — сказал Буков. — Унизил.

— Все равно что по морде дал.

— Значит, дошло, — обрадовался Буков.

— Так как же я после этого могу с тобой ладить?

— А просто! Дай сдачи?

— То есть как это? — ошеломленно осведомился Фырин. — На хулиганство толкаешь?

— Зачем? Перекрой по сортности, только и дедов.

— Вот ты какой политик!

— А ты думал...

— Хитрый!

— В обнимку со всяким не привык жить.

— А со мной не собираешься?

— С первого дня, как обставишь. При всех шапку сниму. И братский поцелуй в щечку.

— Шутишь!

— Зачем! Кто кого. По обоюдному сговору.

— Ладно, — сказал Фырин, но чтобы без официальности. Между собой.

— На одном самолюбии? И без всякой гласности.

Эта не известная никому борьба двух машинистов длилась почти три недели. И все-таки Фырин не смог превзойти выработки Букова. И однажды он признался Букову огорченно:

— Не дотянуться мне до тебя, Степан. Извелся весь. Все тянуло без перелопачивания пару лишних ковшей свалить в машину, но рука немела. От совести.

Буков протянул руку Фырину, сказал, осипнув от волнения:

— Ну, Игнат, сильный же ты оказался, самого себя пересилил! По-человечески ты меня обставил. Факт! Себя же в кулаке зажал, не дрогнул.

— Мучался, — сказал Фырин. — Думал в ночную уйти. Но не от тебя, от себя сбежал бы. Ну вот, решил начистоту. Для ясности.

— А я ведь тоже душой болел, — сказал Буков. — Осуждал себя. Вгорячах велел тогда шоферу из самосвали рудную массу вывалить. А может быть, пересортица получилась оттого, что у тебя, допустим, дома какая-нибудь беда, неприятность, и от этого рассеянно выемку вел. А я сразу накинулся, не по-товарищески. Ну, извернулся, когда твое обиженное лицо увидел. Словчил. Чтобы поправиться, что ли.

Фырин произнес задумчиво:

— Помню случай. Перебежку делал первый раз под огнем и второпях задницу горбом задирал. Так отделенный каску с себя снял и зад мне ею накрыл. Тоже был правильный человек. Не сказал, что я от страха корчусь, обшутил для бодрости.

— Я тоже правильными людьми обученный, — сказал Буков. — Ночью надо было к поврежденному на поле боя танку добраться для его ремонта. А немцы трассирующими снарядами по нему лупят. Говорю старшине: «Давай обождем, пока огонь прекратят». А он мне: «Немцы дураки, нам направление, где танк стоит, подсвечивают. Удобство создают. А ты: «Обождем». Надо случаем пользоваться». Ну и доползли. А он чего, старшина, опасался? Чтобы немцы окончательно танк не разбили. Поэтому и торопил. А про подсветку для бодрости тоже выдумал.

— Душевный, значит, человек.

— А как же. Человек человеку не фигурой на всю жизнь запоминается, а тем, чем он людям светит.

— Это точно, — кивнул Фырин. Помолчал, объявил: — Но все-таки я тебя через пару месяцев снова вызову.

— Можно, — согласился Буков. — Только оформим на бумаге по всем статьям. — Усмехнулся: — Я лично большой любитель на людях чествоваться.

Но Букову не довелось выполнить свое обещание Игнатию Фырину...

Миллионотонная ледовая лавина ползла с нарастающей силой, сокрушая на своем пути все. Тугоплавкий древний лед с вмерзшими в него валунами мог вторгнуться в русло горной реки, перегороженной бетонной плотиной водохранилища, питавшего всю ирригационную систему долины.

Чтобы предотвратить бедствие, надо остановить лавину, выворачивающую каменные утесы скал, словно ветхие пни. Но это невозможно. Оставалось одно: изменить направление ее движения, расчистить путь для лавины, отвести ее в глубокое ущелье, куда она бы низвергалась, разбиваясь вдребезги.

Военно-инженерное подразделение, подрывники-буровики, горняки, механики, водители были направлены на горный плацдарм, где должно было свершиться сражение с лавиной. И Буков тоже получил назначение туда. Явился он обратно на рудник, отощавший, только через месяц. Как-то смущенно, неохотно рассказывал о себе:

— Ну, погорячился излишне, может, оттого, что увидел армейских молодых ребят, хотел доказать: бывший фронтовик особо себя показать может. Подрывники раскрошили горную массу, так что только разгребай бульдозером на обе стороны. Работа все равно как на дорожной стройке, ничего особенного. Но когда лавина выползла и вроде остановилась в задумчивости: по нашей, специально для нее проложенной трассе ползти или по своему маршруту, — тут ее бомбить с воздуха крепко начали. Ну, я зашелся. Кинулся на бульдозер и начал перед ней последнюю зачистку пути производить. Потом, гляжу, напирает она своим боком на фундамент ретрансляционной телевизионной мачты, сооружение дорогое, и пошел вроде как на таран. Головная часть у лавины — так вроде самоходной крутой сопки. Крупногабаритный камень, битые льдины, деревья вывороченные, всякое там намешано. На машину весь этот хлам сыплется, кабину замело, завалило, видимости никакой. Не понять — не то я на нее жму бульдозером, не то она машину волочит. Вспороли потолок кабины и через верх меня вынули. Почти к самому краю пропасти приволокло. Смотрел потом вниз — душа замирала. Хоть, конечно, ребятам чистосердечно руки жал, благодарил за спасение, но уж полностью, как гражданский, совестился. Хорошо, что орденские планки не нацепил. Сошел благополучно за штатского. А лавину что ж, свергли. Натаскали на гору техники. Больше, чем у нас на руднике.

— Почему сразу не вернулся?

— Задержался. Ученые велели после обрушения лавины пролом, для нее проложенный, заделать, железобетонную стенку построили, чтобы ледниковый режим восстановить. Мол, этот год исключительный. А в нормальные нечего зря лавину в ущелье сбрасывать. Вода — ценность государственная. Значит, надо ее беречь. А если в случае чего снова опасность нарастет, в железобетонной стене камеры для взрывчатки имеются. Рвануть, и все в порядке. Снова в ущелье лавина свалится. Не обижают зря природу. Считаются с ее привычками, ну и с хозяйственной выгодой. — Вздохнул, произнес мечтательно: — А вообще там в горах красота выше всякого воображения. Видимость простым глазом, как сквозь стереотрубу с НП. Ну и прохлада приятная. Не то что здесь — пекло. Отдохнул, как на курорте...

То, что Буков в первые же дни в снежных горах простыл, заболел и, скрывая заболевание, работал, самодеятельно лечась только таблетками кодеина, об этом он не счел нужным рассказывать, как и не сказал о том, что вовсе не вгорячах бросился с бульдозером на лавину, а нес на машине дежурство в самом опасном месте, у телевизионной вышки. Погребенный обвалом, он находился больше десяти часов почти бездыханный, сдавленный смятым кузовом бульдозера, пока его выкапывали солдаты инженерного подразделения. Выкапывали из ползущей лавины и освободили лишь тогда, когда головная сопка ее уже приблизилась к обрыву ущелья.

И смущен Буков был вовсе не тем, что его, бывшего фронтовика, выручили молодые солдаты. Его смутило то, как они отнеслись к своему подвигу. Они радовались открывшейся возможности отважного риска, и каждый подробно, но спокойно говорил о своих переживаниях, словно ученик после экзамена по не столько трудному, сколько интересному предмету. А один из них, долговязый, с челочкой, заметил Букову, добродушно улыбаясь:

— Вообще целесообразней было б использовать инерционную силу лавины. Отгребая ее борт, нужно было следовать ее движению, а не идти навстречу ей. Тогда масса лавины, оказывая давление на бульдозер, усиливала бы его мощность. Только и всего.

— Это ты сейчас придумал? — угрюмо осведомился Буков.

— Нет, почему же. Простейший закон механики.

Эти молодые солдаты не испытывали благоговейного восхищения, не удивлялись тому, как за кратчайшее время удалось доставить сюда, в неприступные горы, столько сложной, могущественной техники, проложившей путь лавине в ущелье, чтобы сбросить ее туда.

И когда Буков с похвалой отозвался о работе взрывников, те ответили ему с загадочной ухмылкой, что вообще на крайний случай любое подразделение стратегического назначения могло создать специальный проход для лавины, послав особо сильное средство разрушения с любого дежурного, очень отдаленного боевого поста с точностью попадания плюс-минус три метра.

— Уж очень вы, ребята, какие-то самоуверенные, — огорченно сказал Буков.

— Мы же перед выходом в полевые условия проводили занятия на макете с рельефом данной горной местности, с учетом возможных вариантов применения многих соответствующих технических и боевых средств.

— А если б лед такую силу и скорость набрал, что всех нас тут вдруг завалило б обвалом?

— С самолетов были выброшены на лавину в разных точках передатчики в особо прочных контейнерах. Движение ее на всех этапах под контролем. Внезапность исключена. И бомбардировочная авиация могла провести предварительное обрушение снежной массы до подхода лавины.

— А если б погода не позволила авиации действовать?

— Обрушили бы ракетчики. Для них погодные условия не имеют абсолютно никакого значения.

— Значит, так выходит, — задумчиво произнес Буков. — Все вы считаете себя шибко высокоорганизованной материей, все вам ясно.

— В общих чертах по тактической разработке операции, — пожал плечами солдат.

— А отец у тебя кто? — осведомился Буков.

— Работает в районной ремонтной мастерской сельхозтехники слесарем.

— Фронтовик?

— Конечно.

— Приятно, — сказал Буков.

— Что именно?

— Ну то, что отец у тебя живой, здоровый.

— А вы служили в армии?

— Довелось, — признался Буков. Стал рассказывать с фальшивой живостью: — В нашей роте, понимаешь, знаменитый кот жил. Шерсть рыжая. Отважный, ну просто герой. Артиллерийский бомбовый налет. А он с полным душевным равновесием ходит, о сапоги трется, хвост трубой. А трупных этих крыс, по габаритам больше его, от которых деваться нам некуда, наповал драл. Он только и спасал. Без него пропали б, заели. В генеральский блиндаж кота одалживали. И имя коту дали со званием — Сержант. Но до старшины не дослужился. Немцы атаковали в наших же траншеях — рукопашная, и вот кот-сержант в морду фрицу кинулся, а фашист его с себя сорвал и об землю. Не уберегли кота, такая обстановка, значит, сложилась... и себя многие тоже не уберегли.

Молодой солдат сказал твердо, глядя в глаза Букову:

— Я понимаю вас. Боевые учения — это не то что война. Так?

— Я же только дразнюсь, — взволнованно сказал Буков. — Нам бы тогда хоть половину того, что у вас теперь по боевой технике, даже осьмушки хватило б. Из зависти весь разговор... — Пояснил: — Я хоть и бывший солдат-механик, ходил вокруг вашей армейской техники, которой вы свободно управляете. Получилось, вроде как однополчанина после многих лет разлуки встретил, — я его хлоп развязно по плечу: «Здорово, Ванька!» А он, бывший подначальный мне рядовой, теперь профессор. Понятно? Что я в данной ситуации переживаю... Думал, в армии я и сейчас — вполне, а оказался вроде пожилого родственника. Даже вон пошел таранить борт лавины, а надо было по закону механики ее инерционную силу использовать.

— Героически действовали!

— Героически?! — усмехнулся Буков. — А из башки выпало: всесторонне мгновенно всю обстановку прикинуть. Односторонность допустил. Так считаю! Геройство люди на фронте совершали именно культурно, по-военному грамотно. А я на одном нерве. Значит, позабыть успел, в чем его настоящая суть. — Произнес осуждающе: — Все отчего? От беспокойства. Хотел вам, молодым, доказать, какие мы, старшее поколение. А получилось не то.

— Мы боевой листок выпустили с описанием вашего подвига.

— Ну и зря, — поморщился Буков. — Любой инспектор по охране труда разъяснит: не подвиг, а нарушение. — Но сам бережно запрятал этот боевой листок в бумажник. И потом перечитывал, испытывал благоговейное волнение от возвышенных слов, которые столь торжественно звучали в годы войны, прославляя тех, кто бесстрашно жертвовал собой ради других.

XXII

Счастливы те люди, которых работа радует. Те, кому она только в тягость, несчастливы.

Легкое, нежное, еще только теплое пламя восхода окрашивало край неба над бывшей пустыней, но Буков прямо с аэродрома поехал на такси в рудник, томясь жадным нетерпением.

Помощник машиниста экскаватора Коля Чуркин спал на кошме возле машины, намотав на голову одеяло и зябко поджав к животу загорелые голые ноги.

Буков на время командировки в горы впервые допустил Чуркина к длительному самостоятельному управлению экскаватором. И чтобы убедиться, оправдал Чуркин доверие или нет, Буков с озабоченным, как у снайпера на боевом дежурстве, выражением лица осматривал машину. Ковш выскоблен, потертые зубья блестят, но нигде не побиты, не выщерблены. Все узлы смазаны. В кабине аккуратно прибрано.

Потом Буков осмотрел забой. Угол откоса соблюден правильно, состояние подошвы приемлемое, без гребней. Экскаватор стоит без перекоса, прочно опираясь всей поверхностью гусениц на грунт, надежно, устойчиво.

И только после всего этого Буков благодарно и ласково улыбнулся своему помощнику, хотя тот не мог увидеть этой ценной улыбки своего наставника и продолжал спать, не ведая о такой награде.

Буков влез в кабину машины и расположился на сиденье, мечтательно прикидывая, как он начнет брать стружку с откоса, где он приметил выход крупногабаритного валуна. Извлечение многотонного валуна — дело хитрое, кропотливое и не всегда безопасное, если монолит на значительной высоте. Объем и конфигурация валуна обнаруживаются только по мере зачистки. И чем больше валун теряет упор, тем скорее может внезапно низвергнуться. А надо в точно уловленное мгновение подхватить его ковшом и плавно, бережно сдвинуть на подошву забоя. Опустить туда, где бы валун не мешал дальнейшей выемке горной массы, и, кроме того, суметь освободить от него ковш.

Хотя канитель с большим валуном — дело убыточное и отражается на заработке, Букову всегда было приятно вступать в сложное единоборство с огромной округлой глыбой. В памяти он хранил все свои негласные рекорды по извлечению таких тяжестей.

Так же увлекательно было разрабатывать забой в сложных геологических условиях, когда горная масса обретала тенденцию к оползанию и он, как бы чувствуя нависающее движение пластов, вел выемку, хитро, прозорливо угадывая опасность, укрощая ее, управляя ею, вынуждая ее работать как разумную силу разрушения.

Машина для Букова означала большее, чем сказано казенно в ее паспорте: «Одноковшовый полноповоротный экскаватор типа прямая лопата на гусеничном ходу».

Он чувствовал машину как продолжение самого себя. И поэтому, иногда мнительно прислушиваясь к ней, сетовал, как на собственное здоровье:

— Что-то у меня сегодня при перепуске в зубчатых передачах шумок какой-то подозрительный объявился. — Говорил встревоженно, как иной товарищ, потребитель валидола, говорит о своем давлении, о пульсе.

Если комната Букова в общежитии свидетельствовала, что тут живет холостяк, не заботящийся о своем быте, то кабина экскаватора Букова, напротив, выглядела весьма уютно. Нарядный полосатый чехол на сиденье. В железных держалках горшки с цветами. Термос. На стене зеркало и штепсель для электробритвы. Под ногами коврик.

Уборка, смазка машины — обязанность помощника. И когда Буков взял себе в напарники Николая Чуркина, ярко желтоволосого, плечистого парня с мягким широким носом и всегда сердито поджатыми губами, он сказал ему лаконично:

— Чтобы как персональная «Чайка» у министра, все блестело, сверкало. Понятно?

Буков привередливо придирался к Чуркину только по этой линии. Но когда убедился, что Чуркин теоретически машину знает, он стал смело сажать его на свое место и сурово ободрял:

— Покалечить ты мне что-нибудь обязательно должен. Но без этого не научишься. Без неприятностей ни техники не постигнешь, ни правильной линии в жизни. Валяй! Порть мне машину. Но пусть из тебя смелый машинист получится, а не подручный при механической лопате.

Сам Буков уходил дальше от машины, чтобы не слышать скрежета ее ходовых частей, глухих ударов ковша о грунт, отчего у Букова начинала болеть голова, словно стукнул ее теменем о железо. И только после того, как Коля Чуркин наловчился самостоятельно управлять экскаватором, Буков решился передать помощнику свое интимное, сокровенное знание машины, переведя его как бы на высшую ступень, где уже требуется постижение всех тонкостей мастерства. И наряду с этим Буков высказывал ему свои суждения о жизни, так как полагал: подлинный мастер — это человек, который не только на машину, но и на все прочее обязан иметь определенный, твердый взгляд, присущий передовой личности.

Буков говорил Чуркину после чувствительной кинокартины на тему о том, что все со всеми должны быть добрыми:

— Ты, Коля, имей в виду: слово гуманизм для коммунистов не сезонное. Оно — наша сущность и цель историческая. Всем нам желательно, чтобы каждый стал получше во всем. Но вот, допустим, ты зуб у ковша сломал. В чем дело? Техническая беспечность? Не только. Нет уважения к людям. Геологи руду искали? Шахтеры ее добывали? Мартенщики сталь варили? В механическом ее обрабатывали? Каждый на это дело свою жизнь тратил, и никто этой доли своей жизни обратно получить не может. Отдали ее в изделие кому? Тебе! А ты ее испортил! Ну, я, допустим, попрошу, кладовщик выдаст новый зуб, и все. А сознание твое, если оно есть у тебя, прощать тебе не должно! И если оно не прощает, значит, ты гуманист. А ежели списывает, то ты, значит, еще в человека не оформился. И гуманизм для тебя вроде как только скидка, чтобы меньше с тебя спрашивали.

Вот, скажем, война и гуманизм — несовместимо? А в чем он у нас жил? В героизме. Что это значит? Самому кинуться в смерть, когда это дает возможность облегчить товарищам положение в бою. С таким, значит, расчетом, наивысшим, человеческим.

При всем этом, конечно, ненависть к врагу. Но откуда в нас эта ненависть? Опять же от гуманизма. Фашизм — бесчеловечное зло. И вся наша злость нацелена на него беспощадно. Но вот расколошматили мы их. И скажу тебе прямо. Самое трудное было в Германии солдату себя превозмочь. Стать там нужным человеком среди чужих людей, когда дома в тебе невосполнимая нужда.

И когда наши солдаты помогали трудящимся немцам во всем, я тебе прямо заявляю: бессмертие в нашем человеке в чем состоит — в моральной силе коммунизма.

Лучшие люди в Германии, как и везде, — коммунисты, антифашисты. Они нам светили. Но я тебе про один факт расскажу.

Дежурю по комендатуре. Приходит пожилой немец с продолговатой собакой на кривых лапах, вся в рыжих кудрях, ошейник со значками. Немец говорит: «Я антифашист и желаю от вас получать дополнительный паек». Мы от себя их давали бывшим узникам концлагерей.

«Антифашист? А чем докажете?»

Просит кусок сахару, кидает псу. Тот, конечно, на лету хап. А пожилой немец командует:

«Фон... Гитлер!»

Собака сахар тут же выплюнула. «Фон» — значит «от». Выходит, от Гитлера. Ну, смех, конечно.

Немец спрашивает:

«Ну, убедились, что я вот даже животное в антифашистском духе воспитал?»

Что скажешь? Не то нахал, не то жулик. Гнать в шею? А вот мы ему бумагу выписали, чтобы он с этим номером выступал на народе. За каждую чуточку мы тогда хватались, чтобы население от себя могло антифашистскую пропаганду вести. Немцев на немецкий патриотизм вызывали, чтобы они ради своей родины помогали нам восстанавливать хозяйство в городе.

Вот зубного врача-частника надо было уговорить, чтобы он прием больных начал вести. Так мы к нему обратились в высшей степени уважительно: «Сейчас, когда в трудный час Германия смотрит на вас с надеждой, вы не пройдете мимо нужд своего народа, как истинный патриот своей родины». Расчувствовался. Заплакал. Согласился. Собственные медикаменты и инструмент в больницу принес. Стал лечить народ.

Вдумчиво, терпеливо людей искали. Чтобы немцы на немцев же работали вместе с нами. А откуда у нашего солдата этот опыт людей на доверие вызывать, переубеждать? Да из нашей же собственной истории. После революции пришлось многих, не признающих Советскую власть, но не ее лютых врагов, переуговаривать просто народу служить, Родине. И соглашались сначала на этом основании, а потом многие из таких стали выдающимися советскими гражданами.

И Буков снова повторил:

— Отсюда для коммунистов гуманизм дело не сезонное, а вечное, на все времена. Так что ты, Николай, это себе заметь. А то я засек, ты это слово понимаешь как приложение, а не как сущность всех наших дел...

Подобные беседы Буков вел со своим помощником, полагая, что они важнее технических рекомендаций, усваивать которые полно, глубоко может только тот, у кого развито понятие главного назначения труда человеческого, его исторической нацеленности.

И как сам Буков по прибытии на рудник старался познакомиться с особенностями труда всех профессий рабочих рудника, так он и Колю Чуркина понуждал понять особость труда всех других горняцких профессий, утверждая:

— Человек сам к себе добренький. Бывает, без всякого смущения себе промашку простит, спишет. Сам себя кто же обижает? Но труд — это занятие коллективное, совестливое. Допустим, ты свалил на думпкар крупногабаритный обломок к борту. Нарушил центровку. С тебя какой спрос? Дать кубики? Ты их и дал. А вагон идет с перекосом. Шейки осей от перегрузки преждевременно стираются, изнашиваются. Машинист электровоза чувствует... Один думпкар с опасным креном. Ведет состав замедленно... Так от одного личного небрежения по всем звеньям потери.

Самые лучшие — это те, у кого зоркости хватает при своем труде обо всем пространстве страны думать. Это и есть высшая человеческая квалификация при любой профессии.

Попросту называется — по-коммунистически работать. И за себя, и за всех — тогда эффект! Тогда ты личность!

* * *

Не потому, что на фронте мужчин было много, а женщин мало, — всю жизнь Буков сохранял застенчивое, благоговейное чувство к женщине.

Шагая по освобожденным пространствам разоренной фашистами земли, он видел безмолвный героизм женщин, ютящихся с детьми у печных остовов в шалашах из всякого хлама.

Буков был убежден, что, воюя «на всем готовом», солдаты невосполнимо задолжались перед нашими матерями и женами. Он не терпел развязных разговоров о женщинах. Говорил Коле Чуркину:

— Насчет равенства мужчин с женщиной... Ну, это еще как сказать... Поначалу следовало историческую подлость подправить. А с ходом нашего времени надо женщинам особые привилегии выдать, как им и положено, за то, что они даруют жизнь новым людям. Их, значит, в себе вынашивают. И чем лучше им жизнь обставить, тем в дальнейшем получше люди будут получаться...

Вот, к примеру, мой отец всего три класса приходского прошел, кочегар, а как рассуждал? «Плохое о женщинах эксплуататоры специально придумывали, чтобы им за равный с мужиком труд платить меньше». До того как я на свет родился, он мою мать Нюркой звал. Или Морковкой за румянец. А как на свет я объявился, стал до конца своей жизни обращаться к матери на «вы» и по имени-отчеству. Из благодарности за потомство.

Учти, мы, мужики, по одной смене вкалываем, а все трудящиеся женщины — по две. Одна смена на производстве, а вторая смена по быту — дома. И еще не известно, какая тяжелее.

Когда электрик Шумилов, ремонтируя кабель экскаватора, подмигивая Чуркину, стал нести похабщину про укладчицу пути Марфу Пчелкину, Буков подошел к Шумилову и, зачерпнув горстью песок, приказал:

— А ну, раскрой свою помойку.

Произнес гневно:

— Скотина ты!

Электрик выплюнул песок себе под ноги, вытер лицо, но больше ни на что не решался. Он не раз видел, как Буков после работы становится под дождевальную установку. Видел его нагую статную фигуру, оплетенную, словно сыромятными ремнями, тугой, резко выпуклой мускулатурой, синеватые морщинистые углубления на груди и боках — следы ранений. Связываться с таким Шумилов не решился.

...Когда Николай Чуркин скинул с головы одеяло в увидел Букова, лицо его расплылось в блаженной детской улыбке.

Буков, притворно хмурясь, осведомился:

— Ну, как дела?

— В соответствии, — сказал Коля. — А у вас как, ничего? — Признался: — Все думал, как бы вас там лавиной не зашибло. На радиостанцию бегал, спрашивал, как вы.

— Сознательные люди за плотину тревожились, чтобы ее не свалило, — упрекнул Буков, — а ты пустяками людям головы морочил.

— Раз вы целые, значит, плотина тоже, — пояснил Коля. — Я так считал.

Буков погладил лицо ладонями, чтобы помешать лицу улыбаться, сообщил деловито:

— Расположение сортов руд по горизонтам засек. Ты делай выемку, а я ее погляжу со стороны.

И хотя Букову томительно хотелось самому начать немедля разработку забоя, он вылез из кабины, присел на габаритный кусок породы. И долго, внимательно наблюдал за работой своего помощника. Мысленно дублируя каждое его движение, испытывал такое же утомление, будто сам работал. Уставал от этого больше, чем когда работал сам. Но на душе у него было хорошо, и не только потому, что он остался доволен Чуркиным, но и потому, что вспоминалась ему недавняя сонная блаженная улыбка, с какой Чуркин его встретил.

Тяжелый зной густел и жег все сильнее. Осыпались с откосов со звоном куски твердой породы. Но казалось, что этот звон исходит от солнечных лучей, раскаленных, жгучих, как нагретый металл.

Наблюдая уверенные, неторопливые движения Чурки-на, по своей сноровке подобные его собственным, Стенай Захарович Буков все больше убеждался, что молодой рабочий стал настоящим мастером. Событие, которое он считал самым важным и, увы, не всегда у нас еще должно высоко отмечаемым, хоть и равно оно рождению нового человека.

По вопросу о роли личности в истории написано и сказано много научно всесторонне обоснованного. В большом производственном коллективе роль личности тоже очень велика, даже если она, эта личность, не водружена на высокий должностной пьедестал.

Самое прочное, незыблемое положение занимают те люди, которые почитаются мастерами своего дела. Это их персональная вышка, откуда все много виднее.

Хотя рабочее пространство Букова — всего лишь забой — территориально как будто не великое, но на высоте своих личных производственных достижений он выглядел как фигура значительная. И молодые ребята-инженеры тянулись к Букову, зная, что он со своим титулом передовика может обсудить тот или иной серьезный вопрос о начальством на любом уровне.

Но не только это привлекало их к Букову. Буков относился к людям с неутомимым любопытством, что свидетельствовало о его неистощимой душевной молодости. Часто Буков зазывал молодежь к себе в «чертог для холостяков», где он был обеспечен отдельной комнатой. Самолично изготовлял закуску. Даже наловчился готовить плов не хуже местных прославленных кулинаров.

Буков снисходительно, но вместе с тем несколько иронически относился к их резкой, насмешливой манере разговаривать о чем бы то ни было. Эти молодые люди словно щеголяли ею.

Технолог Леня Кудряшов рассказывал, иронически усмехаясь:

— Вхожу в кабинет его величества. По рассеянности забыл придать лицу торжественное, почтительное выражение. И вдруг сварливый голос, словно из унитаза: «Ваше предложение возвращено как неприемлемое...»

Катаклизм. Мир гибнет.

Смотрю мечтательно в потолок, будто в звездное бездонное небо, спрашиваю сладким голосом: «Кем возвращено?»

Он мне: «Вы не волнуйтесь».

Я ему: «На конкурсе неврастеников у меня шансов нет».

Он мне с упреком: «Нескромно себя ведете, товарищ Кудряшов».

Я ему: «Интеллектуальная скромность не лучший показатель!»

Он словно вату жует: «Надо еще подработать, посоветоваться».

Я ему: «У меня под штанами уже кровавые мозоли. Но питаться чужими мыслями не привык».

Он: «Жаль».

Я ему: «Не истязайте своих слезных желез».

Пленительно улыбнулся, вышел. На душе мрак и туман.

Посмотрел на Тосю, его секретаршу. Предмет неодушевленный, но круглые коленные чашечки впечатляют. Спрашиваю: «Могу рассчитывать хотя бы на улыбку?»

Она мне: «Опять вы, Леня, Кузьму Авдеевича раздражили?»

Я ей научно обоснованно: «Раздражители стимулируют умственную деятельность».

Предложил самоотверженно щедро от себя в дар сувенир — гадюку в формалине. Редчайший экземпляр. Поймал, рискуя собственной жизнью. Отвергла. Ушел на прямых, гордых ногах. В скорби и отчаянии. Но на лице исторический оптимизм.

Буков выслушал без улыбки, сказал хмуро:

— Смешно. У тебя талант! На вечерах самодеятельности мог бы выступать.

— Непризнанный гений, — вздохнул Кудряшев. — Брызжу юмором!

— Но твой проект — дело серьезное. Не для эстрады.

— Я же знал, откажут! Так что же? Должен в печальной позе кладбищенского монумента отказ выслушивать?

— Не убедительно ты себя Кузьме Авдеевичу показал, — упрекнул Буков, — как чижик себя вел.

— А каким ему ни покажись, у него всегда недоверчивое, вопросительное выражение. Мол, кто ты такой? Сам плешивый, зябкий. Говорит с тобой и все время на телефон косится. Вдруг высшее начальство позвонит?! Пуганый...

Буков откашлялся, сказал негромко:

— Вот надо было железнодорожную ветку спрямить. Для этого ущелье засыпать. Тридцать семь миллионов кубометров грунта. Доложил начальству. Московские товарищи против. Кузьма Авдеевич попросил принести школьную доску и начал на ней мелком цифры писать. Молча, скромно так. Потом подвел черту. Итог написал. Руки платочком вытер, глазами на доску повел, улыбнулся.

А что на доске получилось? Одна выгода. Ущелье одновременно для отвала породы используется, а не только для спрямления ветки. Твой проект он уже два месяца изучает после работы, по ночам, дома. Высчитывает экономически.

Вы что любите? Вы идею любите. А ему еще важно, во что она обойдется.

— Я не знал, — смутился Кудряшев.

— Ну, допустим, не знал. Но Кузьму Авдеевича как личность ты обязан знать. — Произнес досадливо: — До черта всяких книг читаете, а для чего? Для удовольствия? Книга хорошая для того пишется, чтобы вроде как заочно научиться разных людей понимать. Их жизнь. Вот возьмем — Кузьма Авдеевич! Сейчас он, верно, сутулый, плешивый, нос сизый, лицо пегое. Самокрутки курит, на руке браслет магнитный против давления. Но он в первую пятилетку, когда тебя самого еще в проекте не было, на грабарке работал. С одного гребка беру столько грунта, сколько он за весь свой рабочий день брал. Лопату в барак уносил, на койку клал и с ней спал в обнимку. Боялся, чтобы не сперли инструмента. Цемент тогда все равно как муку берегли, которой на хлеб не хватало. А приходит к нему вроде меня самого тип, жалуется: «Посуда думпкара мала, в сто тонн емкости!» Требует, как и вы, только вежливо, уважительно. Жизнь Кузьмы Авдеевича вся в Средней Азии. Верил, что пустыня когда-нибудь людям свое богатство отдаст. Он смело и дерзко за свою веру боролся. И сейчас он такой же смелый. Но у каждого своя манера на смелость. Один, бывало, в атаку без оглядки идет. Орет, бодрит себя и других, и это тоже полезно в бою. А другой молча, чтобы дыхание сберечь, — тоже правильно. — Помолчал, задумался. — Вот ты, Леня, задорно себя с Кузьмой Авдеевичем вел, точнее, нахально, ну, скажем, только вызывающе. А на что вызывающе? Мол, ты не такой, как он? Верно, еще не такой! Присадок твердых в тебе маловато. Ты на него обиделся, а он на тебя нет. Говорил мне: «Кудряшов — перспективный паренек. Другой бы скис, увял. А он распетушился. Значит, можно на него рассчитывать. Дотянет проект!» Худое в тебе мимо себя пропустил, как мусор, а стоящее засек.

— Ну и что теперь будет? — удрученно спросил Кудряшев.

— Если ты в проекте не все обсчитал, знающие помогут. А вот то, что ты в Кузьме Авдеевиче такой грубый просчет человеческий допустил, такую ошибку резинкой не сотрешь. Это я по себе знаю: проскочишь вгорячах мимо хорошего человека, вначале будто ничего, а потом чем дальше, тем больше чуешь в себе самом — чего-то не хватает, и не поймешь чего, а все же не хватает. Человек среди людей живет и ради людей, какие они есть. Не выдуманные, а самые настоящие... И все разные и в основном на всеобщее главное нацеленные...

В одиночестве Буков любил бродить вдоль борта котлована рудника, наблюдая, как в обширном небе многоцветно, бесшумно прогорает закат, окрашивая пространство в тончайшие оттенки солнечного увядания, и небо, когда исчезнет солнце, долго еще пропитанное его свечением, прозрачно светится бездонной глубиной. Он предавался размышлениям, медленным, неторопливым.

Вспоминал, как и почему остался жив, когда рядом погибали получше, чем он, люди, которые могли бы жить с большей пользой для других, потому что та часть их жизни, когда он был с ними вместе, сделала его самого лучше, чем он был.

Вспоминал, как здесь, на вскрышных работах, когда начались песчаные бури и дышали пылью, будто раскаленным пеплом, и днем в желтых гудящих песчаных сумерках работали с прожекторами, и машинное масло, забиваемое песком, твердело, — как, накрывшись брезентом, в горячей духоте приходилось разбирать узлы машины, удаляя из них вредную, засоренную песком смазку. Глаза, натертые песком, воспалялись, веки набухали. Кожа зудела, сохла. Песчаная буря заваливала выработки. И думалось, что преодолеть ее невозможно. Но Буков говорил с усмешкой:

— На фронте, вот где доставалось после артналета. Завалит людей заживо, выкапывали. А здесь что! Обмахнулся веничком, и все.

Потом, когда началась разработка рудного тела, но еще не было дождевальных установок, кондиционеров в кабинах экскаваторов, Буков с гордостью отмечал:

— Вот те, кто на вскрышье были, те себя показали, а теперь все равно как в помещении работаем, не дует.

«Значит, что? — думал Буков. — Значит, так всю жизнь получается. Ободряешь себя людьми, теми, которых знал, и теми, которых знаешь теперь. Человек, он не сам но себе вперед тянет, а со всеобщим людским течением. На главном русле жизни, которое народ себе сам прокладывает...»

Неоглядно простиралась сухая пустыня, проросшая жестким, как металлическая стружка, кустарником. Возвышались надменно силуэты гор, залитые сверкающими ледниками.

У ног Букова пустыня круто обрывалась, подобно гигантскому кратеру, который собственноручно, аккуратно сделали люди, извлекая из земных недр богатство.

Стоя у края котлована, Буков смотрел на ниспадающие уступы рудника каждый раз недоверчиво и изумленно, будто не он сам вместе со своими товарищами-горняками проложил их, а другие — дерзкие, сильные, могущественные — свершили это.

Вершины гор еще были в солнце и блистали розовой ледяной эмалью, когда уже вся пустыня погрузилась в сумрак. Но с уступов котлована, со дна его исходило электрическое сияние — так люди, летящие в самолете, ночью видят во мраке огни большого города.

XXIII

По выходным Буков старался полностью предаться отдыху. Утром заходил в парикмахерскую. Терпеливо дожидался своей очереди.

Сев в кресло, говорил мастеру:

— Давай весь комплекс.

Закрывал глаза, спрашивал:

— Ну скоро?

Не взглянув в зеркало, шел к кассе расплачиваться.

В широко остекленном кафе «Спутник» завтракал, испытывая некоторое стеснение оттого, что из-за прозрачных стен рождалось ощущение, будто он принимает пищу вроде как артист на сцене и все на него смотрят.

Обходил четыре этажа универмага «Мир», разглядывал товары, обсуждал их качество с покупателями. Но сам ограничивался только покупкой пары носков, которых у Букова имелась значительная коллекция.

— Ноги, — рассуждал обычно Буков, — для рабочего первейшая забота и для солдата тоже. Подпреют или потертость появится — и ты не только хромаешь, но уже настрой души не тот. Бодрости нет, выправки.

Отправлялся в кино на дневной сеанс.

Обедал в кафе «Молодежное», поскольку там всегда имелось свежее пиво.

И уже после этого шел на стадион, где терял всю свою солидность, переживая несдержанно и шумно, как бы выражался, «на полную железку», любое спортивное состязание. В спортивной терминологии Буков не был достаточно осведомлен. Но, обсуждая с соседями все топкости борьбы, проявлял исключительную проницательность психолога и знатока. Буков увлеченно и страстно следил за состязаниями, за поведением игроков. Он воспринимал все это как красивую, азартную, бескорыстную работу ради собственной радости и радости других людей, любующихся грациозной сноровкой спортсменов, соучаствущих с ними в борьбе, восхищающихся их удачами и огорчающихся промахами.

Кроме всех этих бурных переживаний, «полирующих кровь», как признавался Буков, ему доставляло особое удовольствие узнавать в спортсменах тех рабочих, с которыми он был знаком, и делать для себя как бы особое полезное открытие, подтверждающее его собственные, еще недостаточно четко определившиеся их характеристики.

Когда помощник машиниста Колесникова Алексей Пташкин в барьерном беге, зашибив о препятствие ногу, превозмогая боль, все ж таки хоть и третьим, но достиг финиша и потом, сильно хромая, припадая на поврежденную ногу, ковылял в раздевалку, Буков про себя отметил, что пора выпускать этого волевого парня на самостоятельную работу.

Но когда на пятисотке, обгоняя у финиша, водитель самосвала Тимохин толкнул плечом другого бегуна, оттеснив его за бровку, Буков, вздохнув, произнес вслух:

— Вот во всем он так. Нагрузили рудой машину, а он мчит, и вся дорога кусками потом усеяна.

Вскочив, Буков заложил в рот два пальца, негодующе засвистел, и весь стадион разделил его негодование, не ведая главных корней этого негодования, известных только Букову.

И то, что лучший машинист экскаватора Сережников легко обыграл в таком изящном и тонко расчетливом виде спорта, как теннис, инженера Безуглова, Буков не видел ничего такого особенного. Пояснил рядом сидящим:

— Этот Сережников хоть и машинист и работа у нас тяжелая, но он без полгода инженер. В общественном конструкторском бюро — фигура. Видали, как четко по мячу лупит? Баллистика! А она на чем? На одном расчете держится. У нас на батарее студент бывший служил, так он на орудийном щите сначала мелом все предварительные выкладки запишет, а потом только, поглядывая на них, огонь ведет, что ни залп — попадание. В панораму глядел для удовольствия, полюбоваться на результат.

Говорил мечтательно:

— Красиво рабочий народ у нас в спортивном снаряжении выглядит. Ну прямо живые статуи. Значит, сейчас, при механизмах, труд фигуру не портит. А при дальнейшей автоматизации без физкультуры не обойтись.

Но сам Буков спортом пренебрегал. Объяснял:

— Я уже старый.

На улицах поселка вдоль тротуаров всюду посадки роз.

Буков, гуляя, рассуждал:

— У всякого времени свои возможности. Для прохожих сейчас эти розы нормальные насаждения местной растительности, а вот мы, бывало, на фронте брустверы на траншеях овсом засевали для маскировки и для красоты тоже. И очень жалели, когда снарядами зелень портило. А тут вот днем в жару поливочной машиной обрызгали кусты. Капельки воды, остающиеся на листьях после такого полива, собирают солнечные лучи, как все равно махонькие увеличительные стекла, и обжигают растение. Значит, допущена глупость.

В нашем подразделении солдат, бывший лесник, служил. Так он, как начнут деревья валить для блиндажных накатов, на своих с винтовкой наперевес со слезами кидался, если не спелое дерево валили, а такое, которому еще жить и жить следует. Так ротный, вместо того чтобы этого солдата как следует прижучить, старшим его назначил при заготовке накатов. Вот что значит уважать природу во всех случаях, даже тогда, когда неизвестно, сколько тебе самому отпущено дней, а может, часов жизни!

Вечером Буков шел в клуб и там играл на пиво в шахматы, ради умственной гимнастики.

Постоянным партнером у него был Кудряшов.

Буков говорил, задумчиво глядя на доску:

— Ты меня с моим ходом не торопи. Глубокомысленно привык все обдумывать, не как ты! Тебе на что следовало бы курс держать? Надо мощности горнодобывающей техники усиливать, а численность людей этим сократить. Вот где выгода. А ты только с одной стороны на дело смотришь. Правильно, но не окончательно.

Ты докажи счетной машиной: мощная техника добычливей выходит, доходней. Она оптимальная. А когда ты свою кибернетику на старую технику ориентируешь, это все равно что на тачку спидометр ставить. Ты только по профилю своего института борешься. Думаешь, плохие люди, сопротивляются, не принимают дельных предложений. Вовсе нет. Старая техника сопротивляется. Вот твой главный противник, по нему и бей. Доказывай.

— Так вы что, против?

— Зачем? За! Но надо во всем комплексе вопрос ставить. Вашему одному проектному бюро это невмочь. Выходите на головной институт совместно, во взаимодействии всех наших подразделений производственных. Тогда это будет сила.

Ты вот и в шахматах на два хода вперед мыслишь. Туру конем свалить. А я пешечками, пешечками твоего коня, между прочим, могу скушать, но побрезгую, ради стратегического превосходства.

Вздохнул, отхлебнул пива, сообщил: — На парткоме вчера решение приняли — поддержать применение математических методов и вычислительной техники для оптимального планирования транспортных работ и горных при добыче различных сортов руды. Но с одним моим критическим замечанием: чтобы мощность добывающей техники и транспортных емкостей тоже была оптимальной.

Прикрикнул строго:

— Нервный ты тип, вот кто! Садись обратно. Терпи. Через пять ходов унижу. — Заметил сердито: — Ты меня своими вспотевшими руками за руку не хватай. Это Кузьма Авдеевич предложил. А я что, сидел в сторонке у окна, курил втихаря в форточку. Только слушал.

Перед тем как лечь спать, Степан Захарович Буков самолично выгладил брюки выходного костюма, вычистил ботинки, постирал носки, завел будильник, повесил на спинку стула спецовку, рядом поставил брезентовые сапоги, погасил свет и некоторое время посидел у открытого окна с грустным, меланхолическим выражением на лице, какое бывает у человека, когда он остается наедине с самим собой.

* * *

С определенного момента горняки заметили, что Буков вдруг повадился в свободное время кататься на электровозе. Вначале предположили, что в основе тут лежит чисто производственный, деловой интерес к железнодорожному рудничному транспорту, от четкости работы, которого все машинисты экскаваторов зависят.

Но потом обнаружилось: почти всю сырую, дождливую зиму Буков сопровождал машиниста электровоза до дому на некотором почтительном отдалении. Летом ходил с машинистом электровоза рядом. Но уже к осени стал робко брать девушку под руку.

На работу он приходил уже не в спецовке, а в костюме, переодевался в забое, а костюм укладывал бережно и ящик под сиденье.

Однажды директор рудника и главный горняк комбината явились в забой, вызвали из машины Букова и стали жать руку:

— Поздравляем, товарищ Буков, сердечно, от всего коллектива комбината!

Буков смутился, покраснел, зашаркал ногой, произнес, осипнув от волнения:

— Мы, конечно, еще официально не объявлялись, но день уже назначили. Так что приглашаю от своего лица и от Мусиного тоже.

— Ты о чем? — обиделся механик карьера. — Мы тебя с указом, с высшей наградой! Женишься, что ли? Ну и пожалуйста. Тоже приветствуем. В комплексе, значит...

Ученые утверждают: психика человека — это совокупность воли, настроений, чувств, эмоций, привычек, черт характера, мировоззренческих взглядов.

По моему личному убеждению, Степана Захаровича Букова можно, не сомневаясь, причислить, на основании его поведения во многих критических моментах жизни, к личностям психически выносливым, стойким.

Но тут он, хотя пламя зноя даже в тени было нестерпимым, зябко поежился, поспешно застегнул пуговицы на воротнике спецовки и вдруг вытянулся, замер, держа руки по швам, вздернув подбородок и устремив взор на обрывистый трехсотметровый борт родного карьера, зашевелил беззвучно губами. Хрящеватый, острый кадык его судорожно задергался, но что он хотел сказать, так никто и не услышал. Коля Чуркин принес в кружке воды. Буков пил ее как лекарство, морщась, проливая на грудь. Потом утерся, произнес, запинаясь, взволнованно:

— Сразу меня как бы на третью скорость переключило, тут и того... — Растер шею, откашлялся. — Вы уж простите.

От радости всем по очереди пожал руки, заторопился, полез в экскаватор, объяснил:

— Порожняк подходит, я извиняюсь.

И пока Буков загружал думпкары, машинист электровоза выглядывала в окно и улыбалась экскаватору Букова. Закончив погрузку последнего вагона, Буков дал сигнал, с электровоза ответили сигналом. Состав покатился, нагруженный, как всегда, тщательно и аккуратно, на полные емкости. И только теперь Буков получил возможность помахать свободной рукой будущей своей супруге... Произнес опечаленно:

— Информировать-то я ее не успел.

— Сейчас по всему руднику и по комбинату динамики оповестят! Вот, слышишь?

Буков, опустив голову, слушал, как торжественно гулко произносят слова указа, звучавшие в котловане карьера по-особенному мощно. Потом он поднял голову, оглядел уступы, подобные гигантским ступеням, ведущим в величественное здание. Вспоминал ли в этот момент Буков огненное пространство войны, которое он прошел вместе со своими товарищами, думал ли он о том, что именно в нем самом прижилось от них и продолжает жить в нем и будет жить, хотя их самих уже нет? Не знаю. Скорей всего, да, думал...

Страну нашу вызвездило хорошими людьми на всем долгом и трудном пути ее истории. Они нам и светят при всех — и хороших, и плохих — обстоятельствах жизни, при любой, так сказать, погоде. Светят неугасимо.

Содержание