Глава шестая

I

В тот год снег в горах лег раньше обычного. В конце октября, когда началось злополучное наступление в Греции, вершины стояли белые, точно крахмальные головные уборы монахинь ордена кармелиток. Они сливались с тусклым небом, затянутым рваными, холодными облаками. Помнится, по этому поводу Бруно поспорил с Джузеппе — ездовым, тоже из резервистов. Джузеппе уверял, что горы похожи на убранство монахинь, а он, Челино, сравнивал их цвет с исподним солдатским бельем — такие же серые.

Вероятно, сравнения приходят на ум в зависимости от настроения. Джузеппе до войны был художником. Он тоже из Рима — рисовал на тротуарах картинки. Стоял обычно у храма святого Петра, где больше всего шатается иностранцев. Говорил, что насобачился в два счета рисовать мелом, особенно портреты прохожих. Подходит человек, а на панели уже его портрет, — пожалуйста, любуйтесь! Этим Джузеппе и зарабатывал. Конечно, когда впервые попал в горы, все его восхищало, для всего придумывал красивые сравнения. Восторженный, как ребенок. А Челино знал уже, почем фунт солдатского лиха. Из Франции едва унес ноги. Если бы не перемирие, может, там и остался бы. Думал — отвоевался, так на тебе, послали в Грецию...

Перед наступлением настроение было паскудное, будто чуял недоброе. Римский художник ехал на зарядном ящике, и ему не приходилось месить грязь дырявыми сапогами. Если бы Джузеппе не убили, посмотрел бы Челино, какие сравнения стали бы приходить художнику в голову. Из батареи Джузеппе первым отправился на тот свет. Малокалиберный снаряд попал прямо в живот. Джузеппе не успел даже спрыгнуть с зарядного ящика. В тот раз они напоролись на греческую засаду.

Но в основном Челино считал, что ему и на этот раз повезло чертовски. Как он завидовал ездовому Джузеппе, а обернулось все иначе. Уж лучше получить осколок в ягодицу, чем снаряд в брюхо.

Сначала все шло будто бы хорошо. Целую неделю наступали, не встречая сопротивления. Конечно, мерзли, мокли, конечно, уставали, как заезженные клячи, но шли вперед и не слышали никакой стрельбы. Неприятности начались с того, что новые сапоги, которые выдали солдатам, расползлись на третьи сутки по швам. Главное — у всех. Оказались гнилыми. Ох и чертыхались же ребята по адресу интендантского ведомства! Говорили, будто Петаччи, брат любовницы дуче, заработал на этом миллионы лир. Чтоб ему сдохнуть, если это правда!

Челино сначала подвязал подошву веревкой. Она порвалась на первом же каменистом подъеме. Не помогла и проволока. Бруно подобрал ее на дороге. Пришлось бросить и проволоку, и подошву. Натянул запасные шерстяные носки, которые связала мать, насовал туда еще старой травы. От холода это не спасало, но ноги не побил, как другие солдаты.

Ночью в горах крепко морозило, а днем отпускало, и горные дороги превращались в сплошное месиво из грязи и снега. Потом пошли ливни. Такие, что горные ручьи вздулись и ледяные потоки приходилось преодолевать вброд. Греки старательно разрушали за собой мосты. При таком положении какая же может быть стремительность в наступлении! Все же за неделю прошли в глубь Греции довольно далеко. Но зато уж, когда поддали греки, ударили ни с того ни с сего, пришлось улепетывать куда быстрее, чем наступали. Потом останавливались, затевали перестрелку и под ударами греческих войск снова откатывались назад. «Трубочисты» — солдаты из отрядов чернорубашечников — носились как угорелые, грозили расстреливать дезертиров. Поди расстреляй всех! На этот раз дезертиров в армии дуче не было, бежали все скопом — и солдаты, и генералы.

В начале декабря греки снова начали наступление. Ходили слухи, будто заняли всю Албанию и угрожают Валоне. Это уже в самой Италии. В декабрьских боях Челино и зацепило осколком. Угодило в самую ягодицу. Ни сидеть, ни лежать невозможно. Рана Челино стала предметом солдатских шуток, но большинство их Челино не мог слышать — его вскоре отправили в госпиталь.

Раненых вывозили на крестьянских тряских повозках, иногда на санитарных автомобилях, но машины чаще всего стояли — не хватало бензина. Солдаты предпочитали выбираться из этой клоаки любым способом, хоть пешком, но не на машинах. Автомобиль — самое ненадежное дело.

Албанское селение, в котором остановилась колонна, было забито повозками с обмороженными, ранеными солдатами. Обмороженных стало особенно много, когда на смену ливням пришли морозы с пургой и ветром. Середину деревни занимала какая-то отступающая часть. Мрачные, обозленные берсальеры стояли в дверях и никого не пускали, кроме своих. Поругавшись с двумя часовыми, Челино, едва переступая ногами, пошел дальше. На узеньких, горбатых улицах сплошная толкучка. Шли вместе с широколицым тосканцем, они двое суток тряслись с ним на одной подводе. Но до сих пор Челино не знал его имени. Каждый был занят самим собой.

С грехом пополам удалось найти место в каменном домишке, прижавшемся к скале на краю деревни. По всей вероятности, здесь прежде была корчма. У ворот стояла коновязь — толстая перекладина на невысоких столбах, источенная чуть не до половины конскими зубами. Просторный двор обнесен стеной из дикого камня на глине. В глубине его виднелись конюшни с распахнутыми дверями. Во дворе теснились повозки: распряженные лошади понуро стояли, привязанные к ободам колес.

Кое-как улеглись на полу рядом со стойкой. В очаге догорали дрова. Блики падали на сводчатые потолки, на разбитые стекла посудного шкафа. Иного света в комнате не было. Устраиваясь поудобнее, тосканец спросил:

— Ты что же, правда, в задницу ранен?

— Ну да. Почему же я не могу быть ранен?

— Уж больно удачно.

— Бывает. — Челини осторожно лег на бок. — А у тебя что с рукой? Ранен?

Тосканец держал на перевязи замотанную полотенцем руку.

— Нет, обморозил, — ответил он неохотно. — Чертовские морозы здесь, в этих горах!

— Где же тебя угораздило?

— Там, — неопределенно сказал тосканец. — Давай спать, что ли... — Он поправил под головой ранец и закрыл глаза.

Челино посмотрел на него. Широкие скулы и подбородок заросли щетиной. Сколько ему лет, не разберешь. Наверно, уже пожилой. Чего-то таится. Солдаты всегда охотно говорят о своих ранах, болезнях, а этот...

— Говорят, на дорогах стоят заставы, проверяют раненых, — безразличным тоном сказал Челино. — Ищут дезертиров. Овра о нас заботится.

Овра — политическая полиция. Челино уголком глаза наблюдал за тосканцем: как будет он реагировать? Веки тосканца дрогнули, он открыл глаза и тревожно спросил:

— Неужели проверяют? — Помолчал немного и тоже безразлично добавил: — Ну, это меня не касается. Боюсь, как бы не отняли пальцы... Дезертиров ищут! — тосканец передразнил непонятно кого. — Теперь мы все дезертиры... Чудное дело: когда один бежал — дезертир, все вместе — отступление.

Челино согласился.

— А как тебя зовут? — спросил он.

— Зачем тебе? — снова насторожился тосканец. У него мелькнула мысль: «Уж не овровец ли этот черномазый парень? Что-то подозрительно он расспрашивает обо всем...»

В комнату вошел запоздавший солдат, волоча за собой ранец. В другой руке у него была винтовка. Разговор оборвался. Солдат осмотрелся.

— Подвиньтесь-ка, ребята, — сказал он, заметив, что эти двое не спят. — Измучился, как собака.

Тосканец недовольно пробормотал что-то, но подвинулся ближе к Челино.

— Ложись. Всем места хватит.

— Хватит, дьявол бы их побрал... На погосте тоже сейчас вповалку кладут. Нам везде места хватит. Гениально командуют! Спасибо дуче! — Солдат втиснулся между тосканцем и спящим соседом.

— Тише ты! Дурной иль пьяный? Держи язык за зубами, не один небось здесь. — Тосканец испуганно оглянулся.

Челино тоже стало не по себе. Он никогда не слышал, чтобы так откровенно и пренебрежительно отзывались о Муссолини. Как бы не нажить греха с такими разговорами! Сделал вид, что засыпает.

— Чего мне тише? Не правду, что ли, я говорю? Здесь нас бьют, в Африке бьют, а мы все пыжимся, кричим, что наступаем... Слыхал? Тосканскую дивизию греки в дым разделали. Только что подошла свежая. Теперь Албания для нас, считай, тоже накрылась.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, раз говорю. Хотите, послушайте моего совета — подавайтесь отсюда, да побыстрее. Греки на побережье вышли.

Пошептались немного еще и заснули. Под утро, когда в проемах окон обозначился белесый, неясный рассвет, Челино почувствовал, что его кто-то толкает.

— Послушай, — прошептал ему на ухо тосканец, — ты слышал, что говорил этот солдат вчера вечером?

— Не все. А что?

— Может, и правда, стоит пораньше сматывать удочки?

— Как их смотаешь? — Челино тоже подумывал, как бы выбраться поскорее из этого людского месива.

— Возьмем подводу и пораньше уедем. Сейчас дороги свободнее.

— Как ее взять? Я запрягать не умею.

— Городской, видно... Я запрягу.

Солдаты осторожно поднялись, чтобы не разбудить спящих, и вышли во двор. Светало. Тосканец подошел к повозке, что стояла ближе к воротам. Зевнул, помочился, прикидывая, как бы аккуратнее все сделать.

— Подержи ранец, — сказал он Челино и принялся запрягать лошадь.

Больной рукой орудовал, как здоровой. «Врет, что отморозил», — подумал Бруно.

— Поехали, — вполголоса сказал тосканец. — Придержи немного ворота — заденет.

— А меня что, забыли?!

Оба замерли на месте. Оглянулись — перед ними стоял солдат, который говорил с ними ночью.

— Я тоже с вами. Подождите, захвачу ранец.

Не дожидаясь ответа, солдат исчез в темном провале двери.

— Принесла еще нелегкая! — недовольно сказал тосканец. — С его языком пропадешь. Теперь уж нечего делать...

Когда солдат вышел, они вывели лошадь на улицу, притворили ворота и тронулись в путь. Челино с трудом взобрался в телегу и стал на колени — сидеть было больно.

Сразу за деревней каменистая дорога круто спускалась вниз и за мостом снова шла в гору. Некормленая лошадь с трудом тянула повозку, скользила копытами по заледенелой земле. Перевалили через седловину, ехать стало полегче. Повозка сама подталкивала конягу, и лошадь упиралась всеми ногами, вылезала из хомута.

— Так немудрено и в обрыв сверзиться — костей не соберешь. Надо что-то придумать.

Тосканец остановил лошадь, спрыгнул с повозки и побежал в сторону от дороги. Вернулся с длинной жердью — выворотил ее из ограды. Одним концом сунул под заднюю ось. Получился отличный тормоз.

Уже совсем рассвело, когда солдаты миновали еще одно селение. Несколько домиков с плоскими крышами тесно жались друг к другу, словно хотели согреться. На заборе подле самой дороги солдаты прочитали надпись: «Вива ла гуэрра!» («Да здравствует война!») Такие надписи малевали солдаты из роты пропаганды.

Сейчас внизу, под надписью, штыком был пришпилен рассеченный портрет Муссолини в военной парадной форме. Край портрета трепал ветер, и поэтому казалось, что Муссолини шевелит тяжелым подбородком, будто бы говорит.

Челино, возможно, сам бы ничего и не заметил. Он все старался устроиться поудобнее. Внимание его привлек третий спутник. Он сидел в повозке, свесив наружу ноги.

— Гляди-ка, гляди-ка! Вот это здорово! Ловко придумали!..

Тосканец отнесся иначе.

— За такие шутки может не поздоровиться. Пойти снять, что ли... — Тосканец собрался выпрыгнуть из телеги.

— Не лезь не в свое дело! Не ты вешал, не тебе и снимать, — остановил его солдат.

Поехали дальше. Точно такую же надпись на плоском камне у поворота дороги заметил Челино. Ее кто-то перечеркнул мелом и сверху написал торопливо: «Долой Муссолини!»

— Видали?! — одобрительно воскликнул солдат. — Может быть, тоже полезешь стирать?

— А мне-то что? — отозвался тосканец. — Меня не касается, пусть хоть что пишут.

Дорога полого спускалась в долину. Выглянуло солнце и начало пригревать. Челино наконец придумал, как ему лучше устроиться. Положил под живот ранцы — свой и тосканца — и лег ничком, выставив зад из повозки. Так они подъехали к следующему селению, где их неожиданно остановил патруль чернорубашечников.

— Куда едете? — спросил капрал, нахмурившись для пущей важности.

— Сопровождаю раненых, синьор капрал, — не растерялся берсальер.

— Документы!

Солдат охотно полез в задний карман штанов и достал книжку.

— А твой? — не унимался капрал.

Тосканец, как только они наткнулись на заставу, изобразил на лице жестокие страдания.

— У меня рука обморожена, синьор капрал, — сказал он. — Левой трудно достать.

— Доставай, доставай!

Капрал сличил документы.

— Ты что же, раненых из других частей возишь? — обратился он к первому солдату. — Задержать! Отойди в сторону.

Почесав затылок, солдат потянулся в повозку за винтовкой и ранцем.

— А ты куда ранен? — спросил капрал у Челино.

— В задницу.

— Болван! — взъярился капрал. Ему показалось, что солдаты над ним издеваются. — Ты мне за это ответишь! Я с тобой не шучу.

— Я говорю правду, синьор капрал.

— Покажи!

Челино закинул шинель и, спустив штаны, показал ягодицы, замотанные бинтом. Третий солдат, поняв, что терять ему нечего, принялся балагурить:

— Как сказал дуче, рана солдата — святыня. Может быть, поцелуете, синьор капрал...

— Молчать! Всех на пересыльный пункт! Там разберутся...

В сопровождении двух «трубочистов» солдаты двинулись на сборный пункт. По пути тосканец сказал Челито:

— Говорил я, что этот шалопай нас подведет, — так вот оно и вышло.

II

Анжелина была дома одна, занималась хозяйством, когда дверь бесшумно отворилась и в комнату вошел Луиджи. Вошел без стука. Она почти сразу узнала его по фотографиям. Только выглядел он гораздо старше. И одет был иначе — в берете и клетчатом шарфе, торчащем из-под легкого пиджака. Одежда явно не по сезону. От Анжелины не скрылась мимолетная растерянность, скользнувшая по лицу Луиджи. Встретив незнакомую женщину, он спросил:

— Скажите, здесь ли живет еще семейство Челино? — Окинув комнату взглядом, добавил: — Судя по обстановке, кажется, здесь.

— Да, здесь, но матери сейчас нет дома, — Анжелина называла Кармелину матерью. — Проходите, я ведь вас знаю: вы — Луиджи.

Луиджи инстинктивно оглянулся. Его давно никто не называл старым именем.

— Не так громко, синьора! Но я не знал, что у меня есть сестра... Кто же вы?

— Я Анжелина, — просто ответила она, — жена Бруно. Он в армии, а я живу с матерью. Она работает на господском дворе и бывает здесь раз или два в неделю.

— Так братишка женился? Смотри-ка!.. Давно?

— Перед войной. Скоро будет два года.

— А что такое господский двор? Где работает мать?

— О, по старой памяти мать называет так особняк графов Чиано, как прежде, в деревне. По ее примеру мы тоже так называем. Она работает судомойкой.

— Смотрите, сколько новостей вы сразу мне выложили. Но... — Луиджи вдруг глухо и тяжело закашлялся. Подавив приступ кашля, вытер платком рот и закончил: — Но я хотел бы встретиться с матерью... Проклятый кашель! Видно, простудился в дороге.

— Да вы садитесь, садитесь, отдыхайте с дороги! Вам, верно, нужно помыться? Я сейчас согрею воды.

Луиджи продолжал стоять посреди комнаты. Он представлял, что дома все будет иначе. Больше всего мечтал выспаться, хоть чуточку отдохнуть. Но как знать, кто эта женщина? Досаднее всего, если тебя предадут в собственном доме. За последние годы Луиджи привык к осторожности. Анжелина будто угадала мысли Луиджи:

— Здесь вы можете себя чувствовать совершенно спокойно. Мне много говорили о вас. У нас в семье нет никаких тайн друг от друга... Садитесь, садитесь, я сейчас пойду предупрежу мать.

— Это было б неплохо.

— Знаете что? На плите в кухне горячая вода, я согрела ее для посуды. Берите, мойтесь, а я тем временем успею сходить на господский двор... Тазик за печкой.

— Ладно. Так давайте и сделаем.

Анжелина накинула на плечи теплый платок.

— Сегодня на улице что-то холодно. Я закоченела, когда шла с работы... А вы запирайтесь и мойтесь. Пусть дверь будет закрыта, будто никого нет дома.

Луиджи запер за молодой женщиной дверь, постоял, прислушался, когда утихнут шаги на лестнице, и снова открыл дверь. Нет, уж лучше он подождет мать здесь. Не должно быть ни малейшего риска. Луиджи поднялся в темноте этажом выше, ощупью нашел нишу и остановился. Здесь все было ему бесконечно знакомо. В случае чего можно выбраться на чердак, а оттуда на соседнюю крышу. Тут-то парни из Овра не так легко с ним справятся...

Луиджи стоял долго, может быть час, если не больше. У него занемели, застыли ноги. Но в концлагерях Луиджи научился терпению. Сколько раз приходилось стоять в холодном, каменном гробу карцера! Стоять куда дольше, чем здесь. Кажется, теперь это все позади, в прошлом...

Челино-старший покинул свое убежище, когда услышал внизу торопливые женские шаги и голос матери, — она озабоченно спрашивала о чем-то Анжелину.

— Где же он? — растерянно сказала Анжелина, заглянув в пустую комнату. — Уж не ушел ли куда?

— Здравствуй, мать.

Луиджи вошел следом за женщинами. Он поцеловал мачеху.

— Давно мы с тобой не видались, — сказала Кармелина. — Ты еще больше стал походить на отца. Где же ты пропадал? Думаю, мог бы дать о себе знать. Или, может быть, перестал считать меня матерью?

— Не мог, мать.

Луиджи развязал шарф, снял берет. Мать очень мало изменилась за эти годы. Конечно, немного постарела, осунулась, но на лице по-прежнему ни единой морщинки. Такие лица рисовали на старых иконах. Под внешней суровостью Луиджи угадал теплые чувства, охватившие Кармелину при встрече с пасынком.

— Не мог, — повторил он, — но я о тебе всегда помнил, мать.

— Тогда хорошо. А мы с тех пор, как заходил твой приятель, больше о тебе и не слышали.

— Так Орриго к вам заходил? Значит, он добрался до Рима. Где он?

Луиджи оживился. Вот это здорово! Стало быть, Орриго удалось бежать из концлагеря. Может, через него удастся наладить связи...

— Кто его знает, может, Орриго, может, нет. Он не назвал своего имени. Обещал зайти. Уж второй год, как заходит.

— Какой он? Худощавый, высокий?

— Вроде тебя. В таком же пиджачке, подбитом рыбьим мехом. Анжелина, ты не помнишь, когда заходил он?

— В начале зимы. Бруно был еще дома.

— Нет, Бруно тогда уже не было.

Женщины заспорили, они не могли установить точно, когда же заходил Орриго.

— Ты что же, бежал из армии? На фронте, говорят, дела неважные.

— Нет, не из армии, но в солдаты идти не собираюсь.

— Наконец-то взялся за ум! Говорили, ты сам ездил воевать в Испанию. Будто пулю нельзя найти у себя дома! Как-то теперь там мой Бруно?.. Не успела я ему сделать рожистое воспаление... Если тебе нужно, Луиджи, я могу что-нибудь придумать для военной комиссии. Нога распухает за одну ночь.

Кармелина полагала, что скрываться от властей могут только дезертиры и закоренелые преступники. К преступникам она не могла отнести своего пасынка, оставалось одно — у него, как у многих итальянцев, нелады с военным комиссариатом.

— Нет, мать, нога мне еще пригодится. А вот укрыться получше от карабинеров стоит. Сегодня я у тебя переночую, мать. Ладно?

— Я бы на твоем месте не стала так говорить, — обиделась Кармелина. — Впрочем, может, тебе здесь неудобно? У нас пуховиков нет. — Она подобрала губы и стала еще больше похожа на лик потемневшей иконы.

— Да нет, мать, ты не поняла меня! Я не хочу причинять вам неприятности. Если заберут меня здесь, тебе тоже не поздоровится.

— Ну, это уж мое дело!

Пока Кармелина говорила с Луиджи, Анжелина не сидела без дела. Прислушиваясь к разговору, она приготовила ужин — собрала все, что было. По карточкам получали сущие пустяки. Жили все время впроголодь. Хорошо, что Кармелина иногда ела на господском дворе и тогда оставляла Анжелине часть своего пайка. Кое-что приносила и Анжелина — она работала на макаронной фабрике. Но последнее время усилили охрану. Нахальные карабинеры лапали женщин, обыскивая их в проходной. Анжелина смазала одному по физиономии — в другой раз будет знать.

— Мать, — сказала она, входя с глиняной миской в комнату, — а может быть, Луиджи можно поселиться у тебя на господском дворе? Там спокойнее. Говорят, вчера ночью у нас в квартале проводили облаву. Все дезертиров ищут... Садитесь, макароны готовы.

— Что ж, можно и так. Но не сегодня. Ночью на улице наверняка сцапают... Садись, Луиджи. Ты, верно, голоден?

— Нет, я только что ел, — солгал Луиджи, хотя его мутило от голода.

За столом все трое делали вид, что они сыты. Мать сказала Анжелине:

— Анжелина, посмотри там, на полочке, не осталось ли оливкового масла? В плетеной бутылке...

Луиджи уговорили съесть еще хоть немного макарон с оливковым маслом.

— Смотрите, — воскликнула Анжелина, — нам вполне хватит еще завтра на утро!

Ужин совсем разморил Луиджи, он едва держался на ногах. Слипались глаза. Привалился на сундуке, да так и заснул, не раздеваясь.

III

Утром поднялись затемно. Анжелина первая убежала на работу. Мать посоветовала Луиджи выйти одному, она нагонит его. Хотя соседи люди надежные, но лучше избавиться от лишних разговоров. Она достала хранившийся все эти годы костюм Бруно, дала куртку. Оказалась в самую пору. В таком виде Луиджи не выглядел беглецом. В дополнение ко всему Кармелина нагрузила его большим узлом — она давно собиралась перетащить на господский двор свой волосяной матрац. Луиджи подумал о матери — из нее выйдет неплохой конспиратор. С узлом он меньше будет привлекать внимание на улице.

Луиджи вышел, а через минуту пошла следом и Кармелина. У подъезда столкнулась с соседкой, жившей этажом выше.

— Донна Челино, скажите, к вам никто не приехал?

— Нет, а что?

— Видите, вон там пошел мужчина с матрацем. Как он похож на вашего пасынка! Я уж думала, не вернулся ль Луиджи, сохрани его пречистая дева.

— Нет, донна Чезарине, вы, к сожалению, ошиблись. Я уж перестала его ждать. Думала, не отслужить ли заупокойную мессу.

— Что вы, что вы, донна Челино! Грех думать так! Помолимся вместе за его возвращение... Потом мне показалось, что у вас вчера вечером говорил какой-то мужчина.

— Нет, нет, донна Чезарине, вам, видно, послышалось... До свидания, я тороплюсь на работу.

— До свидания, донна Челино!

Соседка посмотрела Кармелине вслед. «Клянусь святой девой Марией, что это ее пасынок, — подумала она. — Будто я не узнаю платка Кармелины, в котором завязан узел...» Сделав такой вывод, донна Чезарине решила на минуту забежать к донне Ферейро. Она вспомнила — к ней есть небольшое дельце.

— Вы слышали новость, донна Ферейра? К Кармелине вернулся ее пасынок Луиджи. Я его видела своими глазами...

К полудню новость облетела всю улицу, дала женщинам пищу для разговоров. Но вечером, когда отряд карабинеров прочесывал квартал в поисках дезертиров, никто не проронил ни единого слова о том, что в квартире Кармелины появился Луиджи, уехавший несколько лет назад воевать в Испанию. Такие новости не предназначались для ушей карабинеров или агентов Овра, шнырявших повсюду в рабочих кварталах Рима.

Кармелина очень хорошо придумала, где можно на время приютиться Луиджи. Анжелина права, в их квартале то и дело происходят облавы. Сын поживет несколько дней в ее каморке. Она будет спать на полу, а Луиджи на койке. Одно окно выходит в простенок между домами. В случае чего через него можно пробраться в сад, а оттуда во двор церкви святого Марка. В костеле всегда бывает народ. Луиджи там может считать себя в безопасности. Кармелина все предусмотрела.

Луиджи одобрил предложение матери. На господский двор они прошли с заднего хода. По пути никого не встретили. Кармелина на то и рассчитывала. К тому же все равно через главные ворота управляющий не разрешает ходить челяди.

В каморке, отведенной для судомойки, было два тесных окна, похожих на амбразуры. Одно выходило в стену конюшни, другие — на господский двор. Из второго окна виднелась часть гаража и половина чугунных ворот, украшенных мраморными львами. Чтобы увидеть ворота, надо сунуть голову в амбразуру, как в печку, и приблизить глаза к стеклу. Внутреннее убранство каморки составляла старая дубовая кровать, пережившая, видно, не одно поколение людей, такой же стол и ветхий стул с торчащей пружиной, вдавленным сиденьем и остатками позолоты.

В соседней комнате, как сказала мать, жил одинокий глухой садовник. Его никогда не бывало дома, и Челино-старший мог рассчитывать, что здесь он избавлен от посторонних взоров.

Мать вскоре ушла на господскую кухню. Луиджи осмотрел все, заглянул в простенок, поросший прошлогодней сорной травой, заваленный битым кирпичом, черепицей. Он остался доволен — в случае чего через окно можно выбраться за пределы владения графа Чиано.

В каморке Луиджи безвыходно провел трое суток. На четвертый день он вдруг исчез и не появлялся неделю. Затем так же неожиданно пришел снова. Луиджи был задумчив и молчалив, что-то сильно его угнетало. Кармелина не стала спрашивать, это не в ее характере. Захочет — расскажет сам. На рассвете Луиджи ушел опять. Появляться он стал в самое неопределенное время. Иногда Кармелина узнавала о его появлении лишь по остаткам пищи, которую она приносила для него с господской кухни.

Раз ночью он пришел вдвоем с тем самым Орриго, который в прошлом году заходил к ним и передавал привет от Луиджи. Луиджи был весел и оживлен, но в то же время Кармелина заметила, что вел он себя беспокойно, часто прислушивался, — видимо, нервничал.

Пришли они, когда Кармелина спала. Последнее время она не запирала дверь — так просил Луиджи. Но сам он, когда приходил, запирался на ключ и еще накидывал крючок. Кармелина провела рукой по лицу, чтобы разогнать сон, и встала с кровати. Луиджи сказал ей:

— Мать, не могла бы ты пойти ночевать домой? Нам очень нужно поговорить. Ты уж извини нас...

— Ну что ж, если так нужно...

Кармелина начала собираться. Впрочем, какие там сборы — натянуть башмаки да накинуть шаль... Орриго что-то сказал Луиджи. Что — она не расслышала.

— Правильно, — согласился пасынок. Он подошел к матери, взял ее за руку и сказал: — Послушай, мать, а что, если ты сделаешь иначе? Посиди на скамеечке здесь, у входа, пока мы будем разговаривать. Если придет кто посторонний, предупреди нас. Ну, хотя бы заговори громко. Ты, верно, устала, но...

— Ладно уж, ладно. Пойду...

— Мы недолго, мать, какой-нибудь часик. Замерзнешь — приходи греться.

Проговорили они не час, а всю ночь. Что-то еще сочиняли и спорили. Кармелина дважды заходила греться, и тогда мужчины говорили шепотом. Оба ушли под утро, когда стали отчетливо видны контуры церкви святого Марка. В это время улицы Рима заполняются трудовым людом, спешащим на работу.

Кармелина рассчитывала, что ей удастся еще часок соснуть, но прибежала взволнованная Анжелина. Прибежала перед работой по дороге на фабрику.

— Бруно приехал, мать! Ты слышишь? — расталкивала она Кармелину. — Приехал Бруно! Вот радость-то! Раненый...

Анжелина встала на колени и уткнула голову в плечо Кармелины.

— Чего же плакать-то? Радуйся! — Мать провела рукой по волосам Анжелины, косынка сбилась с ее головы.

— Это от радости. Я так счастлива... — Засмеялась с глазами, полными слез. Чмокнула мать. — Ну, побегу на работу. Может быть, отпрошусь с обеда. А ты, мать, не смогла бы прийти пораньше? Бруно один там.

— Не знаю. Сегодня у господ большой вечер. Вряд ли вырвусь... Да когда он приехал?

— Вчера вечером. Мы с ним столкнулись на лестнице... Ой, как это здорово!

Анжелина убежала. Кармелина решила больше уж не ложиться. Пошла на кухню. Вырваться домой ей не удалось ни днем, ни вечером. Отпросилась только на другой день, но зато пришла вместе с Луиджи. Он пришел ночевать и узнал новость. Решили, что с Бруно лучше встретиться дома. Здесь неудобно, вызовет подозрение, что к судомойке ходит много народу.

IV

Так вот они и встретились — Луиджи и Бруно. С вечера поговорить им не удалось — сидели за столом вчетвером, пили вино и говорили обо всем и ни о чем. Так всегда бывает при встрече. Счастливая Анжелина ежеминутно вскакивала из-за стола то за тем, то за другим, а Бруно сидел на кончике стула или, прихрамывая, расхаживал по комнате. Рана его заживала, но все еще давала себя чувствовать.

Луиджи заночевал дома. Братья поднялись поздно. Женщины давно ушли на работу. Стали хозяйничать сами, приготовили завтрак, допили вино, оставшееся в жбане. Луиджи спросил:

— Ну, как, братишка, доволен жизнью?

— Как сказать... Если бы не война, жить можно.

— Я вижу, пришлось тебе повоевать.

— Да, — Бруно усмехнулся, — больше от войны бегаю, чем воюю. В отца пошел, потомственный дезертир. Ты как будто иной.

— Почему? На твоем месте я тоже бегал бы.

— Зачем же тебя понесло воевать в Испанию? Сначала я думал, что ты правда поехал во Францию на работу.

— Это другое дело. Война войне рознь.

— Для меня все равно. Лучше сто раз быть трусом, чем один раз покойником. Я думаю, как все итальянцы.

— Муссолини тоже так думает, считает наш народ бездарно трусливым. На самом деле не так. Вспомни Гарибальди.

— Что Гарибальди! А Капоретто? Я помню, отец рассказывал, как они драпали... Подожди, подожди, — Бруно остановил брата, который хотел перебить его. — Подожди. Французы нас побили, хотя мы как будто бы выиграли войну? Побили. Я сам едва унес ноги. В Северной Африке мы отступаем? Отступаем. Скажешь, от храбрости? Так, что ли?! А сейчас греки поддали нам пониже спины. Удивляюсь, как мы захватили Албанию! Наверно, потому, что меня там не было, — Бруно засмеялся. — Скажешь, не прав я?

— Прав и не прав. Сначала ты мне скажи: зачем тебе воевать с греками?

— То есть как?.. Не знаю...

— В том-то и дело. И другие солдаты не знают... А после того, как захватили Албанию, ты лучше стал жить?

— Не замечал что-то...

— А граф Чиано, у которого наша мать работает судомойкой? Ты знаешь, что он стал богатейшим человеком в Италии, прихватив себе албанские рудники?

— Ну и что же? Мне от этого ни жарко ни холодно. — Бруно все еще не понимал, к чему клонит Луиджи.

— Нет, жарко и холодно. В Северной Африке итальянские солдаты изнемогают от зноя, а в Греции гибнут от холода. Ты сам говорил, сколько у вас обмороженных, скольким солдатам ампутировали ноги и руки.

— Так я же и говорю, что не хочу воевать.

— Нет, подожди. Муссолини нападает на Грецию, не спрашивая, хочет ли этого солдат Бруно Челино. Гитлер тоже не спрашивает немцев, хотят ли они воевать... Так вот, слушай меня, братишка, внимательно. Когда-нибудь ты поймешь это. Чтобы не было войны, надо уничтожить самую причину, которая ее порождает в наше время, — фашизм. Ради этого я поехал в Испанию и ради этого бежал из Вентотене. Ты знаешь, что это такое?

— Нет, не слыхал.

— Концлагерь. Такой же, как Дахау в Германии. Муссолини гноит в нем итальянских борцов за свободу, прежде всего коммунистов.

— Да сам-то ты коммунист?

— Да. Ты разве не знал?

— Предполагал, но не был уверен... Все равно не понимаю тебя. Недавно мне встретился один берсальер, говорил почти так же, как ты. — Бруно рассказал брату о солдате, ехавшем с ним в повозке по горной заледенелой дороге, о надписях на стенах и о портрете Муссолини, приколотом штыком, как жук на булавку.

Луиджи заинтересовал рассказ брата. Он переспрашивал, заставлял повторять снова, смеялся над выходкой солдата и огорчился, узнав, что его и тосканца задержали чернорубашечники. Грозили судить, но как будто бы снова отправили в действующие части.

— Вот видишь, — Луиджи заключил рассказ брата, — это еще только начало. Втыкают штыки пока лишь в портрет Муссолини. Подожди, доберутся и до него самого. Итальянский народ покажет себя. Храбрости нам занимать не придется. Я верю в Италию! И в тебя тоже, братишка!

Луиджи подошел сзади к Бруно и стиснул его плечи руками, потом заговорил снова. Бруно с удивлением смотрел на брата. Луиджи разволновался, глаза его горели; весь он, жестикулируя, подался вперед, словно грудью пытался преодолеть невидимое препятствие.

Братья проговорили весь день. В сумерках Луиджи сказал:

— Я очень рад, что встретил тебя, братишка. Все эти годы часто вспоминал о тебе. Ведь у меня больше никого нет на свете...

Слова брата растрогали Бруно.

— Я тоже тебя крепко люблю, — порывисто ответил он Луиджи. — Думал, уж больше не встретимся... Возможно, ты прав, брат. Как всегда, прав. Но не слишком ли тяжелый груз взваливаете вы себе на плечи? Нечеловеческую тяжесть. Тарпейскую скалу легче свалить, чем Муссолини.

— Ничего, ничего! С каждым днем нас становится больше... Однако пора мне. На одном месте нашему брату задерживаться не следует. Пойдем, проводи меня по старой памяти. А вот это возьми себе, почитай. — Он протянул Челино листовку, отпечатанную на серой оберточной бумаге.

Челино прочитал заголовок: «Муссолини ведет нас к гибели». Луиджи добавил:

— Будь осторожен. Прочитаешь — передай кому-нибудь из надежных людей. Прознают в Овра — влепят хуже, чем за дезертирство.

— Это что же, твоя работа?

Луиджи усмехнулся.

— Общая... Пошли, пошли, братишка! Уже стемнело.

Братья вышли на улицу, знакомую с детства, пошли по тому пути, по которому Бруно когда-то провожал Луиджи во Францию. На улице стояла темень. Дошли до угла. На стене в отблесках тусклой лампады темнел лик пресвятой богородицы. Перед иконой на коленях стояла женщина и скорбно молилась. Когда братья прошли, Бруно сказал:

— Помнишь, Луиджи, тот раз тоже кто-то молился. Мы расстались вон у того фонаря.

— Помнишь?! Давай и на этот раз здесь простимся. Будь счастлив, братишка...

Они поцеловались. Бруно едва удержался от слез.

— Ты тоже будь счастлив, — сказал он. — И осторожен. Когда же мы теперь встретимся?

— Не знаю. Если не встретимся, помни наш разговор... Прощай, братишка! — Луиджи, как в прошлый раз, оглянулся, махнул рукой и исчез в темноте.

Бруно постоял немного, пытаясь глазами прорвать темень, поглотившую брата. Женщина, молившаяся на углу, встала и пошла. Бруно услышал ее сдавленные рыдания. «Убили сына, — подумал он. — Может быть, мужа. Сейчас много женщин молятся на улицах. — Солдат еще раз посмотрел вслед брату. — Когда-то мы встретимся?»

V

Диктатор Италии и главнокомандующий вооруженными силами Бенито Муссолини ждал графа Чиано. Его раздражала каждая мелочь, в том числе и непонятная задержка зятя. Ждал и раздумывал.

Гитлер и впрямь оказался пророком. Дела на фронте идут хуже некуда. Невольно приходит дурное настроение, а в голову лезут мрачные мысли. Муссолини искал виновных. Причину всех бед прежде всего усматривал в итальянском народе. С таким народом ничего не получается. Трусы и лентяи! Единственно, что умеют, — роптать в тылу и показывать пятки на фронте. Генералы тоже заразились плебейскими настроениями. Даже маркиз Грациани раскис, как изнеженная дама. Вместе с письмом прислал жене завещание — не надеется остаться живым в Ливийской пустыне. Утверждает, что война в Северной Африке походит на битву блохи со слоном! Это называется маршал! Чего же требовать от солдат! Письмо полно пессимизма. Муссолини случайно узнал о послании — разболтала маркиза. Болтливая сорока! Уж лучше б молчала! Никакого самолюбия. Женщины никогда не могут держать язык за зубами.

Хныканье командующего ливийской армией взорвало, вывело из себя Муссолини. Хотел немедленно отстранить Грациани, но передумал. Кем заменить? Другие не лучше. За две недели пять генералов попали в плен. Наступление на Мерса-Матрух кончилось разгромом итальянских войск. Англичане вдруг перешли в контрнаступление. Весть об их атаке на Сиди-Барани поразила как громом. Вот уж несколько дней молчит радиостанция Бардии. Если верить британскому радио, сопротивление гарнизона длилось всего несколько часов. А в крепости насчитывалось почти пятьсот пушек. Солдаты были всем обеспечены. Жалкие трусы! Маршал Грациани предлагает отступать к Триполи. Это значит потерять все колонии на побережье. Нет, в армии происходит что-то непонятное, полный развал. Пять дивизий разбиты вдребезги. Теперь еще новое донесение — дивизия «Катанцаро», его лучшая дивизия, рассыпалась на куски, как глиняный горшок, упавший на мостовую. Глина, глина, а не солдаты! Где уж говорить о граните и мраморе...

Из Греции вести идут не лучше. Пал Аргикострон. Под угрозой Валона. Генерала Сауда пришлось отстранить от командования. Ему не воевать, а пиликать на скрипке в кабаке. Музыкант! Муссолини презрительно сощурил глаза и скривил губы. Вместо того чтобы командовать, сочиняет музыку для кинофильмов. Но и Каваллеро тоже не блещет талантами. Болтун! Только обещает перейти в наступление.

Письмо из Берлина подлило масла в огонь, растравило болезненное самолюбие. Муссолини вертел в руках послание Гитлера. Рейхсканцлер писал итальянскому союзнику:

«Я даже не осмеливаюсь думать о последствиях того, что произошло. Приходится только сожалеть о вашем опрометчивом выступлении против Греции. Я предупреждал вас об этом во Флоренции. До сего времени румынская нефть находилась вне досягаемости английских бомбардировщиков, теперь британские базы находятся в нескольких сотнях километров от нефтяных центров».

Гитлер напоминал, что англичане оккупировали Крит и еще не известно, как поведут себя турки. Гитлер достаточно прозрачно обвинял во всем дуче и в конце предлагал помощь. Не велико удовольствие глотать такие пилюли...

Наконец адъютант доложил о приезде Чиано, — Муссолини переименовал секретарей в адъютантов, обрядил их в пышную военную форму.

Вошел Чиано, цветущий, красивый и подчеркнуто предупредительный. «Как парикмахер из модного салона на Виа Тритоне», — подумал Муссолини, сдерживаясь, чтобы не выдать своего раздражения. Последнее время он начинал завидовать здоровым людям. «Таких рисуют на пасхальных открытках. На него ничего не действует». Сухо сказал:

— Что будем делать? Читайте...

Галеаццо Чиано пробежал письмо Гитлера. Подумав, ответил:

— Видимо, придется просить помощи у немцев. Но это будет дорого стоить.

Муссолини сам пришел уже к такому выводу, но из чувства раздраженного упрямства согласился не сразу. Со своей стороны Чиано тоже предпочел не настаивать — он никогда не возражал Муссолини. Дуче сам должен был сделать вывод:

— Греки прорвали фронт. Больше делать нечего, придется кланяться немцам...

Не так-то просто прийти к подобному выводу. Нельзя даже сделать вид, что снисходительно соглашаешься с чьими-то советами.

Сообща написали ответ Гитлеру. Муссолини объяснял неудачи в Греции плохой погодой, морозами, ливнями, предательской политикой болгарского короля, который позволил грекам перебросить из Фракии восемь дивизий, и, конечно, изменой албанских войск, сражавшихся на стороне Италии. «Только в одной нашей дивизии, — писал Муссолини, — пришлось разоружить шесть тысяч албанцев. Но, вопреки временным затруднениям, мы готовим тридцать свежих дивизий, которые раздавят Грецию».

— Откуда мы их возьмем? — усомнился Чиано. — Фортуна нам изменяет. В Ливии мы потеряли сто тридцать тысяч одними пленными.

Муссолини неприязненно посмотрел на зятя. К чему напоминать о неприятных вещах? Он сам знает об этом не хуже.

— Откуда? Не все ли равно... Гитлер должен знать, что мы сильны по-прежнему. В случае нужды я и без него управлюсь с Грецией. — Муссолини словно забыл о только что сделанном печальном выводе. — В военном деле я понимаю больше, чем Гитлер. — Ревнивое самомнение никогда не покидало итальянского главкома, даже в такие моменты.

До недавнего времени Чиано тоже так полагал. Подумаешь, Греция... Горная страна с шестимиллионным населением. Что она значит в сравнении с Италией, в которой как-никак сорок пять миллионов жителей! Слон и муха! Но муха вдруг стала больно кусаться. Чиано впервые почувствовал это в начале войны, на второй или третий день. Он мимоходом вспомнил об этом. Вспомнил, и холодок пробежал по спине.

...Министр иностранных дел летал на бомбежку Салоник. Погода улучшилась, и впервые после вторжения проглянуло солнце. Чиано вел звено бомбардировщиков — нельзя же идти на попятную после разговора с дуче! К тому же он полагал, что полет не представит опасности, все пройдет благополучно, как тогда, в войне с Францией.

Самолеты сбросили бомбы на жилые кварталы Салоник, развернулись над городом и легли на обратный курс. Здесь-то все и произошло. За Чиано увязались греческие истребители, гнались по пятам, хлестали пулеметными очередями. Министр пережил отвратительные минуты леденящего страха. Он бросил управление и закрыл глаза. Выпутывался настоящий командир звена, которого Чиано подменил на время полета. Капитан сидел рядом, на месте второго пилота.

Граф окончательно пришел в себя, когда звено приземлилось на аэродроме. Капитан с оттенком развязной бравады подсчитал пробоины, а министр тотчас же покинул аэродром. Чиано решил для себя — в дальнейшем никогда не станет вести опрометчивых разговоров с дуче. Хорошо, что так получилось. Куда спокойнее управлять дипломатическими делами! Откуда только у греков взялись самолеты?..

Воспоминания о пережитом страхе мелькнули в голове Чиано по непонятной ассоциации. Может быть, потому, что невпопад сказал дуче по поводу пленных. Чиано сразу почувствовал недовольство тестя. Постарался поправиться. Заговорил о временных неудачах — они бывают у любого полководца; согласился, что, несомненно, сами могут справиться с Грецией. Тем не менее оба пришли к выводу — в Берлин надо посылать военную делегацию. Возглавит ее начальник главного штаба, генерал Гуццони, Чиано будет сопровождать.

VI

В Берлине итальянцев встретили пренебрежительно, глядели как на бедных родственников. Несомненно, такое отношение исходило от Гитлера. Чиано уловил это сразу — он знал повадки придворных кругов. Было бы иначе, германские военные не осмелились бы вести себя так заносчиво.

Посетив Берлин в январе сорок первого года, Галеаццо Чиано понял еще одну горькую истину: они, итальянцы, больше не представляют для Гитлера особой ценности как союзники. До него дошел злой каламбур, распространенный в Берлине. Об Италии говорили: она всегда была безопасным врагом и опасным союзником... И все же стратегическое положение Италии понуждает немцев возиться с ними, вытаскивать за шиворот из лужи, в которую так неосторожно сел Муссолини в Греции. Проницательный Чиано сделал вывод: значит, Гитлер все же нуждается в итальянцах.

А Гитлер давно ждал визита. Знал — рано или поздно итальянцы приедут сами. В то время, когда в имперской канцелярии он принимал генерала Гуццони, напыщенного толстяка в крашеном парике, и скептически слушал его рассуждения о мифическом контрударе в направлении Корицы, штабные офицеры в Цоссене уже трудились над планом «Марита». Гитлер сонно глядел на итальянского генерала, разукрашенного, будто павлин, ждал, когда он кончит, и, не утерпев, все же спросил:

— Если у вас на севере сосредоточено десять дивизий, зачем же вы отступаете?

— Мы выжидаем время, — Гуццони бухнул первое, что пришло в голову.

Чиано кусал губы. Вот дуб! Никакой гибкости... Кто поверит в такую галиматью?..

— Значит, дуче прав, когда пишет, что вы не так уж заинтересованы в нашей помощи? Я рад за вас...

— Нет, нет! — Гуццони испуганно перебил Гитлера. Он не заметил иронии. — Ваша помощь нам крайне необходима.

— Хорошо, будем говорить о помощи. Фельдмаршал Кейтель, что мы можем сделать?

Ввязываться в балканский конфликт Гитлеру не хотелось, пусть Муссолини выпутывается сам. Но он знал, что рано или поздно придется вмешиваться. Черчилль не будет Черчиллем, если не использует ситуации. Англичане обязательно высадятся на континенте, — значит, очутятся еще ближе к румынской нефти. Рейхсканцлер предвидел это, когда в декабре подписывал директиву «Марита». Он с этого и начал.

«Вследствие опасной ситуации, сложившейся в Албании, — писал он, — для нас вдвойне необходимо парализовать попытки англичан создать базы под защитой балканского фронта, что было бы в высшей степени опасно как для Италии, так и для нефтяных промыслов Румынии».

Запустив руку в румынскую нефть, Гитлер ни за что не хотел расставаться с добычей. В предстоящих событиях на востоке нефть необходима ему, как воздух, как снаряды и танки.

Пятого декабря полковник Хойзингер в присутствии Йодля и Кейтеля докладывал Гитлеру об окончательном варианте «плана Барбаросса». Был здесь еще командующий сухопутными силами Браухич и его педантичный начальник штаба Франц Гальдер. Гитлер остался доволен. Из Хойзингера выйдет толк! Полковник сумел уловить его главную мысль: в борьбе с Советской Россией прежде всего надо уничтожить живую силу, окружить и уничтожить. В этом и только в этом ключ молниеносной войны.

Рейхсканцлер сделал несколько частных замечаний и восемнадцатого декабря в Берхтесгадене подписал директиву. Гитлер чувствовал себя именинником. Заветная мечта начинала сбываться, подготовка к войне идет полным ходом, к пятнадцатому мая все будет закончено. Теперь главное, чтобы никто не прознал раньше времени о «Барбароссе». Гитлер так и написал в директиве: «Особое внимание следует обратить на то, чтобы не было разгадано намерение произвести нападение».

Пока это удавалось.

Адъютант Шмундт старательно вывел на оригинале порядковый номер директивы: «№ 21». В сейфе папки «Марита» и «Барбаросса» стояли рядом — «Марита» значилась под № 20. Она составляла неотъемлемую часть «плана Барбаросса».

И в самом деле, в предстоящей кампании балканские страны послужат плацдармом для удара по Украине с выходом на Сталинград и Закавказье. Поэтому обстановка на Балканах привлекала пристальное внимание Гитлера. Правое плечо гигантского фронта должно быть свободным. Опрометчивость Муссолини осложнила дело. Того и гляди англичане высадятся на скалистом греческом побережье. У Гитлера есть данные — Черчилль что-то задумал. Он успел уже оккупировать Крит. Вот натура! Ведь сам едва дышит, как кит, выброшенный на отмель... Но кто знает, может быть, Черчиллю удастся выстрелить из пистолета, направленного на Балканы. Кто знает, кто знает... Надо предусмотреть и парализовать британские усилия.