Глава восьмая

I

Накануне этого злополучного дня, когда все пошло вверх ногами — и жизнь и установившиеся понятия, — супруги Бенуа вернулись поздно из варьете. Жюль проспал до десяти, приказав служанке выключить телефон. Он не слышал, как Лилиан вставала кормить ребенка, как легла снова и, перебив сон, лежала с открытыми глазами, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить мужа. До сих пор она не могла преодолеть чувства робости, возникшего в ней с первых дней замужества. Как-то само собой получилось, что Лилиан заняла в семье положение беспрекословного и застенчивого подчинения авторитету мужа.

Появление ребенка внешне мало отразилось на отношениях супругов. Лилиан еще больше ограничила себя кругом домашних забот. Не вмешивалась в дела мужа, а свои привязанности разделила между дочкой и Жюлем.

Крошечной Элен Лилиан отдавала все свое время. Кормила ее по часам, беспокойно учитывая минуты, возилась с ней целыми днями и никому не доверяла ребенка. Не доверяла даже тетушке Гарбо, которую в помощь ей прислал отец из Фалеза. Когда-то тетушка Гарбо была ее кормилицей, вырастила Лилиан, но теперь ей казалось, что тетушка делает все как-то не так, что она неосторожно и неуклюже берет ребенка и, не дай бог, может еще выронить крошку из рук. Как-никак тетушке Гарбо за пятьдесят, а Лилиан считала этот возраст весьма преклонным. Потом у нее удивительно шершавые и холодные руки. Тоже, вероятно, от старости и от стирки...

Лилиан лежала рядом с мужем и думала. Она пребывала в состоянии отрешенной материнской влюбленности, среди больших и малых необременяющих забот, постоянных тревог. Смысл всей жизни сводится к маленькому существу с рыжеватой прядкой на лобике и беззубым ротиком, так властно и мягко присасывающемуся к груди. Лилиан считала себя счастливой. Ее не тревожили события за стенами уютной квартиры, выходящей окнами на набережную Сены. Она просто считала, что внешние события к ней не относятся. У нее есть дочь, муж, она живет в Париже, куда влекли ее девичьи мечты. Правда, как ни привязана она к Жюлю, но на первое место в своем сердце Лилиан все же ставит крошку Элен. Это было новым в ее отношениях с Жюлем. Она уже не может, как прежде, во всем подчиняться мужу. Вчера Жюль остался недоволен ею, но что делать... Из дому уехали поздно — не хотела ехать, не покормив дочку. В варьете сидела как на иголках, тревожилась, как бы чего не случилось дома. Она почти не слышала, что говорил ей месье Терзи, подсевший к ним за столик. Терзи и на этот раз был пьян, но не сильно. Она напомнила ему, что месье не сдержал своего слова. Леон нахмурился и ответил: «Я не знал, что вы будете здесь». А лицо у него интересное, но какое-то желчное...

Однако пора вставать. Лилиан осторожно поднялась, но пружины скрипнули, и Жюль проснулся.

— Я разбудила тебя? Прости...

— Ничего, я уже выспался.

Жюль проснулся в хорошем настроении. Он вспомнил минувший вечер. В варьете удалось перемолвиться с графиней де Порт. Кажется, она изменила к нему отношение. Премьерша дулась несколько месяцев. Теперь отношения с новым премьером должны наладиться...

Машинально взял приготовленные газеты. Он всегда их просматривал в постели. Ничего интересного. В сводке с фронта обычные разведывательные поиски патрулей. Аресты коммунистов. Когда наконец их всех пересажают?.. Жюль пробежал заголовки и отложил газеты. Он посмотрел на часы — изящный будильничек на туалетном столике.

— Ого! Однако уже поздно!

Жюль накинул халат и прошел в ванную. Под душем вспомнил про телефон. Крикнул жене:

— Аилиан, включи аппарат!

Почти тотчас же зазвонил телефон. Сквозь шум падающей воды Жюль услышал голос жены:

— Если можно, через десять минут... Срочно?.. Простите, сейчас. — Она подошла к двери. — Жюль, тебе звонят из редакции. Просят срочно...

— Кому там не терпится? Подождут!

Но все же Бенуа вылез из ванны, сунул в туфли мокрые ноги и, завернувшись в простыню, прошел в кабинет.

— Алло! Кто говорит?.. Доброе утро, месье!.. Оборвали телефон?.. Он просто был выключен. Но что же случилось?.. Что, что? Этого не может быть! Какая-то ошибка...

Звонил редактор отдела. Голос его был взволнованный.

— Срочно приезжайте в редакцию, — доносилось из трубки. — Немцы вступили в Бельгию и Голландию... Нейтралитет?.. Какой, к черту, нейтралитет! Бомбили Амстердам, Брюссель и города Северной Франции... Это ужасно!.. Кто мог ожидать такого вероломства!.. Сейчас же приезжайте! Впрочем, зайдите сначала в министерство. Может быть, там есть подробности. Возможно, дадим экстренный выпуск...

В первый момент ошеломляющее известие показалось нелепым. Жюль стоял у телефона, завернутый в простыню, у его ног натекла лужица воды. Не может быть! Какое-то недоразумение... Видимо, Гитлер снова блефует. Эта мысль несколько успокоила. Бенуа вернулся в ванну. Взялся за гантели, но отложил их в сторону. По утрам он обязательно занимался гимнастикой — последнее время стал почему-то полнеть. Осмотрел себя в зеркало. Надо бы делать массаж. Черт побери, что же произошло? Вчера он сам писал, что временная размолвка скоро закончится миром. А новая беседа с Гамеленом... Вейгана недаром вызывали из Сирии. Удар по Баку намечен не позже июня... Происходит что-то непонятное. Нет, тесть в конце концов прав, нужно менять профессию...

Жюль наскоро побрился, привел себя в порядок, на ходу проглотил чашку кофе и вышел на улицу. Он все еще верил: это недоразумение. Вид встревоженного города говорил о другом. По радио передавали последние известия. На площади люди стояли, подняв головы к рупору. Жюль остановился около женщины с плетеной сумкой. Из сумки торчали зелень и курица с желтыми чешуйчатыми ногами. Лицо у женщины было растерянное, жалкое. Диктор передавал то, что уже знал Бенуа. Немецкие войска на рассвете перешли границы Бельгии, Нидерландов и Люксембурга. В Роттердаме высадился парашютный десант. Бои идут в черте города. Немецкая авиация бомбила Лилль и Валансьен. Командование союзников принимает меры к обеспечению французских границ.

Вслед за последними известиями включили музыку, бодрящую, похожую на марш. Публика не расходилась. Ждали, — может, передадут что еще.

— Что же теперь будет? — сказала женщина с сумкой. На глазах ее выступили слезы.

— Нет, это черт знает что такое! — с возмущением воскликнул мужчина в жилетке и белых нарукавниках, очевидно хозяин соседней лавочки. — За это надо проучить Гитлера!

Другой, в рабочей блузе и кепке, ответил:

— Держи карман шире! Учить надо было раньше. Теперь собирайте пожитки.

Женщина спросила:

— Неужели придется уезжать из Парижа? Мы один раз уже уезжали...

Ей не ответили. Лавочник сказал:

— Я бы сейчас же приказал перейти в наступление.

— Тоже мне Гамелен! — Человек в кепке невесело засмеялся.

Его не поддержали.

Двое прохожих, видимо, также обсуждали события дня:

— У меня дело в Брюсселе. Хорошо, что не уехал вчера. Попал бы в переплет!

— Жена собиралась ехать в деревню.

— Пусть едет, там поспокойнее.

Высоко в небе появился самолет. Небо было глубокое и по-весеннему синее. Самолет шел курсом на юго-запад. Толпа мгновенно растаяла. Лавочник отошел к стене дома, точно пытаясь укрыться от дождя.

— Вы думаете, это немецкий?

— Все может быть. Возможно, разведчик.

— Какое безобразие! Я приказал бы его посадить!

Тот, кто назвал лавочника Гамеленом, сказал, не обращаясь ни к кому из присутствующих:

— Допрыгались! Теперь нам придется расхлебывать. Предатели!..

— Я так и знал! — взвизгнул лавочник. — Смотрите, коммунисты уже подымают голову! Они хуже немцев, только сеют панику. Что смотрит правительство! Я бы немедленно... — Лавочник не договорил. Его мысли, видимо, приняли другое направление. Он беспокойно посмотрел на раскрытую дверь, где виднелись мясные туши. Кому-то крикнул: — Лора, может быть, нам закрыть магазин? Как ты думаешь, Лора?

Не дождавшись ответа, он начал спускать гофрированные жалюзи на окна. Жалюзи падали с металлическим грохотом.

На Кэ д'Орсэ Жюль не застал министра — уехал на заседание кабинета. Сотрудники ходили с вытянутыми, встревоженными лицами. Никто толком ничего не знал. Встретив Жюля, сами осаждали его вопросами. Жюль отвечал скупо, с глубокомысленным видом. Сказать пока ничего не может. Нет, нет... Положение неясное. Для тревоги пока нет никаких оснований. Просто игра на нервах. Армия в состоянии отразить более серьезное наступление. Недавно он сам посетил линию Мажино. Это, вероятно, операции местного значения. Возможно, метод дипломатического давления...

Чиновники слушали настороженно и одобрительно. Каждому хотелось погасить возникшую тревогу.

Не задерживаясь в министерстве, Бенуа поехал в редакцию.

II

Роту подняли за час до побудки. Шарль Морен вышел из блиндажа. Утро было ясное, свежее. В привычную немую тишину вплетались новые звуки. Со стороны Шарлевилля, точно из-под земли, доносились глухие взрывы. Вчера немцы крепко бомбили. Сегодня там, наверно, тоже жарко.

Очевидно, человек ко всему привыкает, сживается, и ему трудно бывает расставаться с обжитым. Уж в какой жили дыре, хуже не придумаешь, но Шарлю не хотелось покидать месяцами обжитый блиндаж, где все стало привычным, даже слякоть в траншее.

Пристегивая котелок, он крикнул Фрашону:

— Жан, а как же твой огород? Сдаешь в аренду?

Молчаливый бретонец сосредоточенно затягивал ранец. В роте его прозвали Редиской — то ли за постоянно красный нос на его рябоватом лице, то ли за пристрастие к разведению овощей. Даже здесь, в армии, он развел огород, вскопав позади траншей несколько грядок. Семена прислали из дома. Если его не посылали дежурить на кухню, Фрашон мог целыми днями, присев на корточки, возиться около грядок. Было бы только свободное время!

— К чертям собачьим с моим огородом! Даром только потратил время! Пристегни-ка мне ранец!

Шарль сказал, что хорошо бы сейчас умыться. Они каждое утро ходили к плотине за мельницу. Но теперь не до этого. Завтрак — и тот отменили. Морен спросил:

— Все-таки, может быть, мы успеем умыться?

— Надо бы. Не знаю, куда все торопятся? Успеют еще получить осколок в ягодицу. Это не к спеху. — Фрашон терпеть не мог никакой спешки, не любил, когда его понукали.

По траншее пробежал сержант Пинэ:

— Довольно зубоскалить! Через пять минут выступаем. Фрашон, ты опять возишься?

— Успеем...

Ходами сообщения прошли к штабу, помещавшемуся в крестьянской усадьбе. Хозяина отсюда выселили, и старик только иногда приходил из деревни взглянуть, как постепенно разрушалось его хозяйство. Иногда он приходил с дочкой. Это означало, что старик приносил для продажи творог и молоко. Продукты покупали преимущественно офицеры, точнее — их денщики, а для солдат появление старика с дочерью служило дополнительным развлечением. Балагуры отпускали смачные шутки, которые вгоняли девушку в краску, и она, потупившись, разливала молоко в алюминиевые фляги и котелки.

Сегодня старик тоже пришел с дочерью. Но на них никто не обращал внимания. Только Морен, проходя мимо, негромко сказал:

— Фрашон, маркитанточка не тебя пришла провожать?

Девушка стояла под яблоней, возле забора из дикого камня. Земля вокруг была усеяна опавшими лепестками. Яблони только начинали отцветать. Рукой, успевшей покрыться легким загаром, она опиралась о дерево. В другой держала сложенное вдвое коромысло, на котором принесла бидоны. Бидоны стояли подле, и на них играли солнечные блики.

Клетчатая юбка — красное с синим, белый передник, похожий на большой лепесток, никак не гармонировали с солдатскими ранцами, шинелями, порыжевшими ботинками. Девушка смотрела на царящую суматоху, будто недоумевая, зачем набились в их двор эти гомонящие солдаты.

Первый взвод расположился около стены. Фрашон подошел к старику, тоже с недоумением взиравшего на торопливую сутолоку.

— Мы уходим, — сказал Фрашон. — Там, за садом, у меня остались грядки. Возьми их себе. Жаль, пропадет салат. Брюква тоже должна быть хорошая.

Бретонца и на войне земля волновала больше, чем что другое. Пусть хоть какая-нибудь будет польза от его труда. Фрашон надеялся, что старик, может быть, даст ему за это хотя бы котелок молока. Но старик и не подумал об этом. Его интересовало другое:

— Значит, я могу вернуться обратно?

— Не знаю. Спроси у лейтенанта.

— Мари, подожди меня. Может, правда, позволят...

Лейтенант Луше был страшно зол и разносил своего помощника. Рота опаздывала, а всяким задержкам и конца-края не было видно. Когда наконец всё соберут? Ну, зачем Катон приказал брать с собой эти бочки от сидра? Кому они нужны? Что он, приехал сюда воевать или варить сидр? И вообще лейтенанту Луше его рота казалась сейчас кустом чертополоха, успевшим за полгода так крепко врасти здесь в землю, что его с трудом можно выдернуть. Луше даже не знал, что солдаты варили здесь сидр.

— Эй вы! — лейтенант приметил солдат, громоздивших на повозку клетку с кроликами. Для маскировки они закрыли клетку шинелью, но не смогли обмануть бдительность Луше. — Сейчас же прекратите безобразие! Сбросьте это барахло!

Старик не решался подойти к лейтенанту. Только после того, как рота в конце концов построилась, когда имущество было собрано, а контрабандные бочки и клетки сбросили у сарая на землю, старик догнал Луше и осторожно спросил, совсем ли они уходят и не разрешит ли ему господин лейтенант вернуться в свой дом.

Луше сам ничего не знал. С тех пор как немцы начали наступление, здесь столько неразберихи, такой кавардак! Луше и сейчас не уверен, что приказ не отменят через пятнадцать минут. В полку говорят одно, в дивизии — другое, все приказывают, отменяют, а он, лейтенант Луше, только один. Во всяком случае, ясно одно — сюда они не вернутся. Пусть старик возвращается в свой дом. Не хватало ему заботиться о других! Кому понадобится, выселят сами. Здесь и своих хлопот не оберешься.

— Занимай. Какое мне дело! — сказал Луше и побежал догонять роту.

Он вывел солдат на дорогу. Говорили, будто походной колонной должны двигаться в сторону Шарлеруа — это в Бельгии. Но ничего подобного! Голова колонны свернула влево — это скорее всего на Монс. Без карты сам черт сломает голову. Вчера обещали выдать карты — вот они, обещания! Бредут, как слепые котята.

Прошли километра два и остановились. Выяснилось, что не только рота Луше, весь полк опоздал с выходом. Ждали, когда подтянутся остальные батальоны.

Луше приказал солдатам сойти с дороги. Лучше, от греха, стоять под деревьями. Он оказался прав. Невесть откуда вынырнули два немецких штурмовика и прострочили дорогу. С холма было видно, как солдаты метнулись в стороны, падали в траву, подымались, бежали и снова падали. Пока колонну приводили в порядок, подошли запоздавшие батальоны. Убитых, сказали, не было, только несколько раненых.

Колонна двинулась. Шли часа два форсированным маршем, наверстывая упущенное время.

Около канала, выложенного коричневым, точно ржавым булыжником, роту Луше нагнал командир батальона. Приказал остановиться и ждать дальнейших распоряжений. Солнце начало припекать так, что рубашки стали мокры от пота, хоть выжимай. Всех томила жажда. Несколько солдат с котелками побежали к воде. Навьюченные ранцами, они походили на горбатых гномов. Обратно возвращались шагом, чтобы не расплескать котелки, несли их на вытянутых руках, но вода выплескивалась на землю.

Деревьев здесь не было, и это беспокоило Луше. Сержант Пинэ доложил — забыли взять запасные стволы к пулеметам. Этого еще недоставало!

Случилось так, как и ожидал лейтенант. Приказали повернуть назад. Солдаты с безучастными лицами пошли обратно. У них был такой вид, словно они грузили бочки от сидра и потом так же равнодушно начали снимать их с повозок. Не хватало бы теперь еще немецкой авиации! На шоссейной дороге, говорят, накрыли штаб. Болтали, что погиб командир дивизии. Взрывы бомб доносились со всех сторон. Здесь, на проселке, хоть немного спокойнее.

Проблуждав, протоптавшись на месте несколько часов, рота лейтенанта Луше в полдень вернулась на старое место. Солдаты шли усталые, злые. Поступил приказ занять оборону и прикрывать дорогу на Валансьен на случай прорыва вражеских танков. Мысль о появлении здесь германских танков показалась чудовищной. Не могут же они прыгать по воздуху! Но сообщение приняли спокойно, точнее — равнодушно. Опять эта неразбериха.

Пинэ снова подошел к лейтенанту. Приложив к козырьку руку, попросил разрешения послать двух солдат за пулеметными стволами. Здесь километра два, не дальше. От силы через час они нагонят роту. Луше согласился.

— Пусть ищут нас за деревней. Там будет привал, а потом займем оборону. Выбери только порасторопнее ребят. Быть может, Морена...

III

Морен и Фрашон свернули с дороги. Чтобы сократить расстояние, пошли не проселком, а тропой, через луг, поросший кустами шиповника. С той стороны, откуда пришла рота, доносились отдаленная артиллерийская стрельба и треск пулеметных очередей. В застывшей синеве неба звенел жаворонок. Зной лился отовсюду. Даже листья и цветы шиповника, казалось, раскалены до предела и источают жару. А земля — та просто дышала зноем.

— Попали мы, кажется, в переплет. — Фрашон остановился раскурить трубку. Синие прозрачные струйки табачного дыма остались висеть в воздухе. — Говорил я, незачем торопиться. Вот так и вышло.

— Торопись не торопись, а понять я ничего не могу. Если действительно боши прорвались к Намюрту, дело дрянь. Скажи мне, — ты, может быть, лучше меня понимаешь в военном деле, — почему мы оставили свои позиции? Зачем рыть, как кротам, землю, когда есть готовая оборона? — Морен указал вперед. Они приближались к усадьбе.

— Сказано тебе: солдатская голова не для того, чтобы думать. За нас думают генералы. — Фрашон скопировал капитана Гризе, который всегда так выражался. — А генералы наложили в штаны и тоже не думают. От этого все и получается...

Подошли к ручью, через который были перекинуты бревна. Блиндажи находились рядом.

— Давай умоемся. Торопить нас некому, — Фрашон наслаждался полученной свободой.

Солдаты сбросили ранцы, положили винтовки на траву и, расстегнув воротники, стали умываться с мостков. Ручей протекал через торфяники, вода текла коричневая, как чай. Фрашон намочил волосы. Голова его будто сплющилась, а нос стал еще больше. Вцепившись в березовую жердь, служившую опорой, Шарль тоже пригнулся к воде.

Вытираться не стали. Было приятно, что прохладные струйки потекли за шиворот, по спине, до самой поясницы. Стало куда легче.

Запасные стволы долго искать не пришлось. Они стояли там же, где их оставили, — в блиндаже, около стойки для винтовок. В траншеях, только утром покинутых солдатами, царило запустенье — распахнутые двери блиндажей, сломанные нары, раскиданная, перетертая солома, вытряхнутая из матрацев. Фрашон предложил:

— Зайдем к старику. Человек он или констебль? Должен же он угостить молоком. Может, он хочет даром получить огород?

Дом стоял за холмом, и сквозь кустарник его не было видно.

Тем же путем, что и утром, солдаты подошли к строениям. Через калитку вошли во двор.

Морен шел первым и от неожиданности отпрянул назад. Половина дома была начисто срезана бомбой. Куски черепицы, известка, расщепленные стропила, вывороченная оконная рама с мелкими зубьями стекол, валялись по всему двору. А в доме стоял обеденный стол, тоже засыпанный штукатуркой. У входа, головой к столу, ничком лежал старик, засыпанный пылью и мусором. Виднелись только ноги, обутые в грубые крестьянские башмаки. Засученная штанина обнажала шерстяной чулок.

Тихо — так ступают, чтобы не разбудить спящих, — солдаты пересекли двор. В саду, прислонившись к стене из дикого камня, в неестественной позе сидела Мари. Она потупила голову, словно от грубой солдатской шутки. Лицо ее было совершенно белым, как холст, а ресницы казались еще гуще, еще чернее. Они бросали тень на щеки. Но, может быть, это была просто синева под глазами. Из уголка мягко очерченного рта тянулась и обрывалась на подбородке тонкая струйка застывшей крови. На юбке крови не было видно — она сливалась с красными клетками.

А поляна перед девушкой была такой радужной, солнечной. Покрытая бликами и цветами, она казалась невесомой, будто готова подняться и плыть в воздухе. Морен сделал усилие и подошел к девушке. Он стал таким же бледным, как она. Конечно, Мари нравилась ему, эта крестьянская девушка с короткими, до плеч, волосами. Нравились ее робкая застенчивость и неугомонный задор, когда она чувствовала себя в безопасности от солдатских шуток. Шарль видел ее однажды в деревне, резвую и бойкую на язычок. Теперь Мари сидит у стены, точно обессилев и безжизненно опустив руки. Шарль понял и содрогнулся. Так вот она, эта война, не «странная», как ее называли, а страшная. Война без салатных грядок и скуки вместо опасности. Война обрушилась прежде всего не на них, солдат, а на старика, получившего право вернуться в свой дом, на девушку, которая еще утром радовалась солнцу. Они все — и Фрашон, и он сам, и другие солдаты — были живы, хотя и пришли на войну. А эти никуда не уходили, они вернулись в свой дом, и война сама пришла к ним на порог.

Фрашон сказал:

— Наверно, волной. Когда волной, всегда кровь изо рта. Я помню, на Марне...

— Не все ли равно чем... Давай уберем ее.

Солдаты подняли Мари и отнесли на поляну. Она застонала, ресницы ее дрогнули.

— Жива!.. — Это был шепот, похожий на вздох, вырвавшийся одновременно у двух солдат.

Шарль побежал за водой. Когда он вернулся, Мари лежала с открытыми глазами, смутно понимая, что с ней случилось. Фрашон подложил ей под голову ранец. Шарль дал воды, прямо из котелка. Потом намочил платок и положил на голову девушке. Лицо постепенно приобретало нормальный оттенок — цвета нежно-розового загара.

— Что теперь делать?

— Отнесем в деревню. Я знаю, где они жили.

Мари лежала безучастная ко всему. По телу разлилась мутная слабость. Трудно даже руку оторвать от земли. В памяти сохранился только страшный грохот, родившийся из отвратительного, завывающего свиста, и горячий толчок, от которого стало темно и безразлично. Молодого черноволосого солдата она видела, он приходил в деревню. Другой, с толстым носом, ей не знаком. Но почему они здесь? Ведь солдаты ушли. Дом снова вернули... Где же отец? Наверно, ушел за матерью. Спросить бы, но лень. Почему такая слабость? Во рту кислая горечь и запах аптеки. Так пахло, когда горела аптека мадам Жуо... Почему она здесь лежит?

— Что здесь случилось? — Мари показалось, что она произнесла это громко. В самом деле слова прозвучали как стон.

Молодой солдат что-то ответил, но она не слышала. Только шевелятся губы, как в кино, когда пропадает звук. Звуки действительно пропали, она ничего не слышит. Какая ужасная тишина! Большой шмель — и тот летает беззвучно. Становилось страшно. Мари попыталась встать, поправила юбку, сбившуюся выше колена. Смутилась.

— Что случилось? — снова повторила она на этот раз более внятно.

Морен ответил, но девушка не понимала. Солдаты поняли — она ничего не слышит. Шарль наклонился к самому уху, так близко, что волосы коснулись губ. Он крикнул:

— Упала бомба! Бомба упала! — И показал рукой, как сверху падает бомба.

Мари поняла по движению губ и едва уловимым звукам. А главное — по руке солдата, которая так выразительно поднялась и хищно упала вниз.

Про отца решили не говорить. Фрашон придумал, как донести ее. К запасным стволам они приладят шинель, проденут стволы в рукава — получится вроде кресла. Но стволы оказались короткими, взяли винтовки. Стволы решили положить на носилки. Руки должны быть свободными.

Перед уходом Фрашон все же напился молока. Бидоны стояли на прежнем месте. Один он открыл, ударив краем ладони по герметическому запору. Налил в котелок молока и начал пить, все больше запрокидывая голову. Пил залпом, а когда оторвался от котелка, чтобы перевести дыхание, на щеках остались молочные усы, цветом похожие на известку. Шарлю представились ноги старика в шерстяных носках, торчащие из груды белого мусора. Вероятно, он страдал ревматизмом, иначе зачем в такую жару носить шерстяные носки... Пить молоко он не стал.

Девушку понесли не двором — там она могла увидеть отца, — а через пролом в стене. Солдаты сделали его еще зимой. Вышли прямо на луг. Нести Мари было не тяжело. Но приклады выскальзывали из потных рук, запасные стволы, лежавшие поперек носилок, сползали в сторону. Приходилось часто останавливаться, чтобы поправить стволы и размять занемевшие пальцы.

В деревню, где жила Мари, солдаты могли попасть, только миновав шоссе. Потом надо пройти полем еще с километр. Это почти по пути. Солдаты рассчитывали, что они вовремя нагонят роту. Фрашон шел впереди, нагнув голову, глядел себе под ноги. Хотелось курить. Во рту держал потухшую трубку, но спичек не было, — видно, обронил где-то в саду.

Шарль видел сутулую спину Фрашона, ранец с оборванным ремешком, пришитым черными нитками, да короткую тень, которая шагала рядом и никак не могла обогнать дядюшку Жана. Видел Шарль и лицо девушки, откинувшей голову. Не опасаясь встретиться взором, он разглядывал ее крутой лоб, прикрытый с одной стороны прядью иссиня-черных волос, полуприкрытые глаза, обрамленные короткими стрелками бровей, чуть вздернутый носик с крохотной горбинкой и тонкими ноздрями. Она еще раньше нравилась Шарлю. Сейчас беспомощность вызывала в нем особое чувство, потребность заботы, покровительства и защиты.

IV

На шоссейной дороге остановились. Решили отдохнуть у развалин бывшей бензоколонки. Остатки стен заросли травой. Мари сказала — дальше пойдет сама, больше ни за что не ляжет на эти носилки. Стыдно появляться в таком виде в деревне. Девушка чувствовала себя лучше. Только не возвращался слух. Мари продолжала жить в мире, лишенном звуков.

Солдаты убеждали ее, пытались объяснить знаками и под конец уступили. Мари не нуждалась больше в их помощи. Почти не нуждалась. Они проводят ее до деревни. Но Морен предпочел бы нести девушку дальше. Ему стало жаль своего чувства. Зачем ей нужно его покровительство... Эх, если бы не война!.. Впрочем, какие глупости иногда лезут в голову!

Солдаты разобрали носилки, скатали шинели и сели отдыхать на растрескавшемся, выщербленном цементном полу. Солнце, начинавшее клониться к западу, бросало лучи поверх стен, и у подножия появился клочок тени. Морен предложил девушке свой ранец. Она села рядом, а Фрашон все поглядывал на дорогу — не появится ли кто с огоньком, чтобы прикурить.

Владелец бензоколонки построил ее так, чтобы ее видно было со всех сторон, — на высотке. Отсюда километров на пять, до следующего холма, дорогу видно как на ладони. Она лениво извивалась вдоль зеленого луга, пересекала ручей, ползла дальше к роще и там исчезала за гребнем холма. Дорога была безлюдна. Только за мостом по направлению к ним мчалось несколько мотоциклистов. Фрашон сидел, раскинув циркулем ноги. Носки его ботинок выступали из тени. Он набил трубку, убрал резиновый кисет и, опираясь на плечо Шарля, поднялся с земли. Посасывая холодную трубку, Фрашон вразвалку вышел на дорогу. У мотоциклистов должны быть спички. Не глядя в их сторону — так будет солиднее, — Фрашон поднял руку. Мотоциклисты были совсем близко, когда он посмотрел на них. В тот же момент, когда Фрашон обнаружил ошибку и увидел, что это немцы, он шарахнулся в сторону и очутился рядом с Шарлем.

— Боши!

Фрашон схватил винтовку, щелкнул затвором и ударил в первого мотоциклиста. Дядюшка Жан не успел сделать второго выстрела, как Шарль стоял уже рядом и целился в бошей. Их позиция оказалась неожиданно выгодно. Стрелять было удобно. Они опирались на обломки стены, как на бруствер, а трава, выросшая на развалинах, и солнце, бившее в глаза мотоциклистам, достаточно маскировали от взоров противника.

Первый мотоциклист свалился, не успев выключить мотор. Мотоцикл проскочил еще несколько метров, упал и закружился на дороге, как заводной жук. Свалился еще один. Остальные неистово начали тормозить, сбросив ноги с педалей и прижимая подошвы к асфальту. Не сейчас, а позже, когда, вспоминая, Шарль снова переживал схватку, мотоциклисты показались ему похожими на черных ершей. Невидимая леска тащила их к смерти, а они упирались, топорщились, растопырив плавники-ноги. Сравнение пришло потом, а в эти секунды он просто стрелял, не успев даже испытать страха, — так неожиданно все получилось.

С фотографической ясностью Шарль запечатлел только одну деталь: немецкие мотоциклисты, затянутые ремнями, как мумии, в кожаных шлемах и темных масках-очках, слитые с такими же черными рогатыми машинами, ехали, засучив рукава. Мотоциклисты невольно сгрудились в кучу. Один приложил козырьком руку, вглядываясь вперед, другой дал очередь из пулемета. Пули застучали по камням. Фрашон и Морен не переставали стрелять.

Немцы, не принимая боя. отскочили за мост. Они успели захватить двух убитых и, пригнувшись, молниеносно умчались назад, — черные, обтекаемые марсиане.

Схватка продолжалась не больше минуты. Она прекратилась так же внезапно. Мари продолжала сидеть на ранце Фрашона, когда все началось и закончилось. До нее доносились только отдельные щелчки выстрелов, поэтому бой не показался ей страшным. Немцев она увидела, когда встала. Они стремительно удалялись, пригнув, как наездники, спины.

За мостом немцы остановились, — они, совещаясь, указывали руками на холм, откуда их обстреляли, наводили бинокли, дали еще очередь из пулеметов. Фрашон и Морен ответили. Немцы вскочили на мотоциклы и исчезли за холмом в направлении бельгийской границы.

Только теперь Морен ощутил подобие страха. Появилась отвратительная дрожь, которую невозможно было сдержать. От этого становится стыдно перед самим собой. Неужели Мари заметила?.. Он улыбнулся ей, и улыбка получилась кривая.

А Фрашону мучительно хотелось курить. Больше, чем прежде. Снова похлопал себя по карманам. Где же он обронил спички? И прикурить негде. Спросил Морена:

— Откуда они взялись?

— Черт их знает! Далеко пролезли. Но их можно было остановить раньше.

— Да, получилось здорово!

— Я пойду, — сказала Мари.

— Подожди, мы проводим, — Шарль жестом повторил слова: ткнул себя в грудь, указал на Фрашона, на девушку и махнул рукой в направлении деревни.

— Сначала пойдем посмотрим. — Фрашону хотелось взглянуть на свою работу. Жаль, что немцы увезли убитых, но и на мотоциклы тоже интересно взглянуть.

В противоположной стороне, от Валансьена, показалась легковая машина. Фрашон вышел на дорогу, на этот раз с винтовкой, и поднял руку. Водитель резко затормозил. Машина прошла юзом, вычерчивая колесами бурые полосы на асфальте. Из кабины высунулся офицер с полковничьими погонами. Рядом с ним сидел штатский с каштановой бородой и выпуклыми глазами. Фрашону хотелось спросить прикурить, но он не осмелился. Такое большое начальство он не ожидал встретить. Дядюшка Жан стоял, раздумывая, как выпутаться из затруднительного положения. Дернула же его нелегкая останавливать такую машину, — сразу видно, штабная.

— Что случилось? Что тебе надо? — Полковник строго посмотрел на солдата, переминавшегося с ноги на ногу.

Он перевел глаза и увидел Шарля. Крестьянская девушка стояла рядом, держала солдатский ранец. Раздражение полковника, накапливавшееся с самого утра, прорвалось. Бездельники! Шатаются с бабами по дорогам! С такими много не навоюешь. Из-за них все и происходит. В этих отбившихся солдатах, наверно, дезертирах, полковник увидел причину своих неудач. С утра он не может найти штаб армии, чтобы в конце концов получить обстановку для ставки. Со вчерашнего дня связь с армией Корапа потеряна.

— Кто вы такие? — визгливо обрушился полковник на Фрашона. — Что вы болтаетесь, да еще с девками? Воевать надо! Безобразие! Отправлю в трибунал!

— Мы, господин полковник...

— Молчать! Возвращайтесь в часть. Где ваша часть? Сбежали? Зачем остановил машину?

— Хотел прикурить... — Фрашон вынул изо рта трубку и держал ее в громадной руке.

— Болван!

Полковник сердито захлопнул дверцу, ткнул в спину водителя. Машина тронулась. Возле немецкого мотоцикла она снова остановилась. Полковник подозвал солдат.

— Что это?

— Мотоциклы, господин полковник.

— Знаю, что мотоциклы! Вот олухи! — Полковник в ярости терял самообладание. «Эта красноносая тупица одним своим видом может довести до бешенства». — Откуда они? Кто бросил?

— Мы подбили.

— Что ты мелешь? Кто мы?

— Я и Морен — вот он.

В разговор вмешался Шарль. Надо выручать приятеля. Фрашон совсем растерялся при виде начальства.

— Сюда прорвались немецкие мотоциклисты, господин полковник, — вероятно, десант. Мы обстреляли их, они отошли вон за ту высоту.

— Так чего ж вы молчали, черт побери? Когда это было?

— Минут десять, не больше.

Полковник вышел из машины. Раскрыл планшет с картой, определил точку. Не может быть! Немцы не захватили еще Брюссель. Откуда здесь немцы?

— Вы что-то путаете!

— Никак нет, господин полковник, мотоциклы немецкие. Мы сами стреляли.

Полковник мог бы сомневаться, но доказательство налицо. На дороге валяются два немецких мотоцикла. Из пробитого бака еще сочился бензин. Не останови бы их этот солдат, как раз напоролись бы на немецкий отряд самокатчиков. Бррр!.. Полковник стал добрее смотреть на солдат. Он вдруг заторопился:

— Направляйтесь сейчас же в часть и доложите обо всем командиру. Это очень важно.

Пока полковник осматривал подбитые мотоциклы и говорил с Шарлем, Фрашон улучил минуту и попросил у шофера огня. Широкая камуфлированная машина развернулась на шоссе и повернула назад. Фрашон посмотрел ей вслед. Он затянулся полной грудью, испытывая настоящее блаженство. В кармане его лежала коробка спичек, подаренная шофером. Много ли нужно для солдатского счастья!

Фрашон взял ранец из рук Мари, — она все стояла у развалин, поросших травой.

— Пошли!

И все трое зашагали к деревне.

Солдаты только к вечеру добрались до того места, где рассчитывали найти свою роту. До деревни, которую назвал им сержант Пинэ, оказалось не три, а добрых восемь, если не десять, километров. Никаких войск здесь не было.

Неведомыми путями весть о прорыве немцев распространилась повсюду. Жители торопливо грузили скарб и покидали деревню. С трудом добились от проходившего старика, что какие-то солдаты действительно останавливались сегодня днем. Начали рыть перед деревней окопы, но вскоре бросили и ушли вон туда — старик указал на запад.

Наступили сумерки. Фрашон и Морен решили заночевать в опустевшей деревне. Ночью все равно никого не найдешь.

Рано утром проснулись от тяжелого гула. По шоссе в ту сторону, куда вчера отошел полк, катились немецкие танки. Схватив винтовки и ранцы, солдаты выскочили во двор и огородами пробрались за деревню.

— Выходит, теперь мы сами себе командиры, — сказал Фрашон. — Давай подаваться на север. Говорят, там стоит английская армия.

Полем вышли к проселку и обочиной дороги, обсаженной молодыми деревьями, пошли на север. Было еще очень рано, но по дороге уже катились охваченные паникой толпы беженцев. Распространялись самые невероятные слухи, говорили, будто немцы заняли уже Седан. Но толком никто ничего не знал.

V

Падение Седана, взятого с ходу германскими войсками, произвело впечатление грома, разразившегося среди ясного неба. Под сводами Венсеннского замка, в штабе генерала Гамелена, царила растерянность. С первых же дней управление войсками оказалось нарушенным. Терялись полки, штабы, целые армии. Германские части продвигались к Лаону, направляя свое острие в сторону Парижа. Париж мог чувствовать себя в безопасности еще одну, может быть, две ночи.

За минувшие сто лет жители французской столицы пять раз видели с колокольни собора Парижской богоматери, как вырывается пламя из жерл германских пушек. Пять раз за одно столетие слышали парижане грохот надвигающейся канонады. Повторится ли в шестой раз упрямая история минувших десятилетий или произойдет великое чудо?

За восемь месяцев «странной войны» город не подвергался никаким испытаниям. Ни одна бомба за это время не упала на кровли домов. Ни одна воронка не безобразила бульваров и скверов. Теперь, в ожидании неминуемых ужасов, Париж был в панике. Толпы осаждали вокзалы, уходили пешком через заставы, рвались из Парижа, словно из зачумленного города. Владельцы машин первыми покидали особняки. Бросали все, мечтая о литре бензина. Люди переставали верить даже в чудо, но чудо вдруг свершилось.

В субботу, ровно через неделю после того, как началось германское наступление, немецкие танковые колонны, двигавшиеся к Парижу со скоростью в тридцать пять — сорок миль в сутки, неожиданно повернули на запад, потом на север, в сторону побережья, к Ла-Маншу. Это было страшнее вторжения, в столицу. Немецкие генералы охотились за живой силой, добивали разрозненные армии. Они охотились за близкими тех женщин, что рвались сейчас к билетным кассам на парижских вокзалах. Смерть петляла вокруг их мужей, но кто это знал? А Гитлер не торопился вступать в обреченный Париж. Днем раньше, днем позже, — какая разница!

Новость искрой, поднятой ветром, разнеслась по всему городу: враг повернул, завтра немцы не будут в Париже. Это показалось спасением. Можно хоть собраться по-человечески. Можно уехать не в такой спешке и тесноте. Говорят, обещали пустить дополнительные автобусы. А может быть...

В душах объятых страхом людей теплилась надежда на новое чудо. Ведь повернули же немцы на запад! Возможно, выдохлись. Может быть, у них, как и у беженцев, не хватает бензина. Даже приговоренные к смерти не теряют надежды до последней минуты...

Город жил надеждами, сомнениями, слухами. В правительственных учреждениях отменили эвакуацию. Кто-то видел, как на Сан-Доминик в военном министерстве с грузовиков сваливали обратно какие-то ящики. Значит, угроза отпала. Дай бог!..

Настоятель собора Парижской богоматери в белом одеянии служил благодарственную мессу, молился о спасении города, о победе.

В храме пели псалмы. Это было вечером, когда в сумерках химеры Нотр-Дам погрузились во мрак и только каменные кружева колоколен, резные шпили собора выступали на угасшем небе. С ушедшими в сумрак химерами, казалось, отошла и опасность.

К набережной Сены Жюль Бенуа возвращался пешком. Надо экономить бензин. Сейчас он на вес золота, а такси не достать ни за какие деньги. По ступеням Нотр-Дам спускалась женщина в скромной черной одежде. Жюль по привычке с нагловатой развязностью заглянул ей в лицо. Женщина ответила взглядом, полным умиротворенной скорби. В заплаканных глазах скользнула надежда. Видимо, приняла его за офицера — журналисты обрядились в военную форму. Жюль отвернулся. Сейчас он тоже хотел бы во что-то верить, надеяться, но попробуй поверь, — черт знает что происходит.

Жюль зашагал дальше по серым улицам. Синие, замаскированные фонари еще не горели. Бенуа чувствовал себя растерянным и злым. Мысли перескакивали с одного на другое. «Гамелен провалился, это ясно. Премьер вызвал Вейгана из Сирии. Этот пожестче. Собирался в июне наступать на Баку... Нож в русском масле... Едет теперь расхлебывать кашу. — Жюль невесело усмехнулся. — А жену, конечно, лучше бы отправить к тестю. Надо же было простудить ребенка. В такую погоду... Подумаешь, насморк! Доехали бы преспокойно. Просто женское упрямство». В душе поднялась неприязнь к жене. Искал, на ком бы сорвать дурное настроение.

Он никогда не видел Лилиан такой строптивой. Она отказалась ехать, пока не поправится дочка. Ни Жюль, ни месье Буассон так и не могли уговорить. Тесть, конечно, не стал ждать. Виноторговец не из храброго десятка. Как у него хватило еще смелости пробраться в Париж! На обратный путь пришлось доставать бензин. Горючее в городе исчезло в мгновение ока. В бензоколонках ни одной капли. Будто его кто-то выпил. Теперь дерут бешеные деньги за каждый галлон. Спекулянты!.. Тесть уже, наверно, сидит в своей дыре, в Фалезе. Захватил тетушку Гарбо и уехал.

Рассерженный упорством жены, Бенуа ушел утром из дому, не дождавшись отъезда тестя. Но что это? У ворот Жюль увидел его «пикап», прикрытый брезентом. Буассона встретил на лестнице. Спускался вниз с подушкой и пледом — шел ночевать в машину. Боялся, чтоб не угнали. Жюль было прошел мимо, в потемках не узнав тестя. Тот первым окликнул его:

— Жюль, это ты?

— Да.

— А мы не уехали. Решили задержаться. Немцы не идут на Париж. Это верно?

— Да, они повернули.

— Слава богу! Может быть, обойдется. Доктор сказал, у девочки ничего страшного, через несколько дней можно ехать... Я зайду еще. Посмотрю машину и подымусь.

В квартире стоял содом. Раскрытые чемоданы, разбросанные вещи... Пахло лекарством. Жена ставила Элен горчичник. Посмотрела на Жюля лучистыми глазами. Искала примирения.

— Ты устал, Жюль. Все еще сердишься?..Прости меня! На днях мы уедем. Только бы не перешло в бронхит...

— Делай как хочешь. Мне надоели капризы.

Жюль прошел в кабинет. Заплакала Элен, — вероятно, горчичник начал щипать. Лилиан склонилась над дочерью:

— Потерпи, потерпи, крошка! Скоро мы поедем к дедушке... Тетушка Гарбо, может быть, пора снять?

— Нет, нет! Еще одну минуту. — Гарбо стояла с часами и близорукими глазами смотрела на циферблат.

Уехать не пришлось ни через пять дней, ни через неделю. Доктор опасался воспаления легких. Он приходил каждый день, успокаивал, но ехать пока не советовал. Нужно подождать еще день-два. Виноторговец терзался сомнениями: ехать одному или ждать? На виноградниках самое горячее время, без него там все пойдет прахом. Нужен свой глаз. А Лилиан как одержимая. Совершенно не спит. Осунулась, похудела. Откладывает отъезд со дня на день.

Жюль почти не бывал дома, иногда не ночевал. Когда приходил, скупо отвечал на расспросы тестя. Обстановка дома его раздражала. Вокзал, а не квартира. Новости были разные. Вейган принял командование. Войска заняли новую оборону вдоль Соммы. Ее называют линией Вейгана. Верден пал без сопротивления. Коммунисты призывают защищать столицу, но Париж решили объявить открытым городом. Полиции раздали карабины. Приказано расстреливать на месте всех, кто попытается готовить оборону.

Месье Буассон комментировал события. Зять уклонялся от разговоров. Мрачно отсиживался в кабинете. Лилиан пропускала все мимо ушей, с утра до ночи была занята дочкой. Единственной слушательницей виноторговца оставалась тетушка Гарбо.

— Война войной, — говорил Буассон, усевшись в кресле-качалке, — а собственность должна быть священна. Если Париж будет открытым городом, его не станут бомбить, сохранятся национальные ценности — Лувр, Нотр-Дам, предприятия. Мало ли что. После войны предприятия тоже должны работать. Мы устраним убытки.

Месье Буассон за всю жизнь не бывал в Лувре, но музей, как и виноградники, был для него символом собственности. Капитуляция бельгийской армии огорчила виноторговца. Он забеспокоился — теперь немцы снова повернут на Париж.

— Король Леопольд снюхался с немцами. Предатель! — Бельгийский король казался ему почти коммунистом. А как известно, коммунисты — против Франции.

В один из дней врач не пришел к Элен. Лилиан прождала несколько часов и позвонила ему домой. Там ответили — срочно выехал из Парижа.

Город пустел, его покидали все, кто имел хоть малейшую возможность выбраться из Парижа. Почему же не мог уехать доктор?

На другой день немцы впервые бомбили город. Больше ста самолетов висели над улицей Пастера, над Сеной. Бомбили заводы Ситроена. Погибло двести пятьдесят человек. Об этом рассказал Жюль. Он сам был на набережной Луи Блерио.

Нет, дольше сидеть нельзя ни минуты! Это безрассудство! Правительство — и то переезжает в Тур. Министры знают, что делать. Месье Буассон заявил твердо — завтра он уезжает. Это решено. Иначе можно застрять. Скоро снимут колеса, кузов, — всего дождешься.

Кроме бомбежки, винодела расстроило еще одно обстоятельство: ночью кто-то вылил из бака горючее. Вот мерзавцы! Как он не сообразил вылить сам?

Жюль поморщился, когда узнал о пропаже. Обещал дать полканистры. Больше не может, самому надо доехать в Тур, возможно, в Бордо — туда эвакуируется газета.

О запасном баке с горючим Жюль умолчал — доедут и так. До Фалеза километров двести. В обрез, но хватит.

Жюль тоже со дня на день откладывал выезд. Сотрудники газеты перебрались в Бордо. Если бы не упрямство жены, он давно был бы там. Не хватало еще угодить под бомбу!..

Крошка Элен чувствовала себя гораздо лучше. Температура установилась нормальная, исчезли хрипы в груди, которые так тревожили Лилиан. Она согласилась ехать.

Утром «пикап», загруженный вещами, стоял у ворот. Тетушка Гарбо в чепчике и старомодном пальто взгромоздилась наверх. Месье Буассон сел за руль. Он сидел прямо, как кучер на козлах, жевал сигару и волновался. Лилиан поместилась рядом, взяв ребенка на руки.

Жюль поехал вперед — до площади им было по пути. На углу он остановился и вышел. Подошел к «пикапу». Лилиан спросила:

— Жюль, может, ты поедешь с нами? Я так боюсь...

— Дорогая моя, не могу! Я должен быть рядом с Францией. Это мой долг. — Патетический тон предназначался для тестя. — Но я приеду. Будьте здоровы!..

Виноторговец кивнул головой. Лилиан хотела что-то сказать, но отец тронул машину. Ему не терпелось скорее выбраться из города. Небо спокойное — ни облачка, ни самолета. И все же лучше не искушать судьбу.

На высокопарные слова зятя он ответил:

— Ну, мы поехали!..

Жюль его не услышал. Он завел мотор и поехал прямо, к Орлеанским воротам.

VI

Месье Буассон, переехав Сену, свернул налево и скоро влился в поток машин, велосипедистов, повозок. Машины, сигналя, обгоняли пешеходов, но все же двигались медленно. На углу Рю-де-Бурже долго стояли. Дорогу перерезала колонна грузовиков. Тронулись дальше. Кажется, стало свободнее. Виноторговец переключил скорость. Поток снова замедлился. Так ехать — только жечь даром бензин... Лилиан сидела молча, с тревогой поглядывала на дочь. Элен спала спокойно.

Ближе к заставе поток стал гуще, плотнее, он заполонил всю улицу. Пешеходы с рюкзаками, тачками, детскими колясками, груженными скарбом, шли по тротуарам. Вдруг снова будто прорвалась плотина. Несколько минут ехали на третьей скорости. Приближалась застава. Что произошло дальше, месье Буассон сразу не понял. Треск, скрип тормозов, удар, толчок, звон разбитых стекол. Машина рванулась в сторону и остановилась, перегородив улицу. Лилиан вскрикнула. Рядом с собой виноторговец увидел смятое крыло и радиатор автобуса. Сзади неистово гудели сирены, ругались, кричали.

Месье Буассон дрожащими пальцами вынул изо рта сигару и выбрался из кабины. Автобус уехал. Передние колеса «пикапа» были вывернуты, как лапы у таксы. Буассон растерянно стоял, еще не сознавая, что произошло. Мимо катился поток беженцев-пешеходов. Сзади «пикапа» выстроился хвост машин. Образовалась пробка. Долго спорили, наконец кто-то предложил убрать машину с дороги. Общими усилиями «пикап» сдвинули к тротуару. Месье Буассон тоже помогал толкать. Бледная тетушка Гарбо сидела на вещах. Виноторговец наконец пришел в себя.

— Что же мы теперь будем делать?

Лилиан, осторожно придерживая ребенка, вышла на тротуар. Она поняла весь ужас их положения. Жюль уехал, машина сломана. Дальше они не могут сделать ни шага. Отец повторял:

— Что же мы будем делать? Что же мы будем делать? — Он чуть не плакал.

Крошка Элен, завернутая в розовый кружевной конверт, мирно спала на руках. Она так и не проснулась во время аварии. Вид спящей дочери вернул Лилиан самообладание — она спасет Элен.

— Тетушка Гарбо, возьмите ребенка. Я сейчас вернусь...

Тетушка Гарбо сползла с пирамиды чемоданов, узлов, приняла спящую Элен.

— Куда ты? — спросил отец.

— Пойду звонить.

Лилиан еще не знала, кому она будет звонить, но надо что-то делать. Прежде всего найти автомат.

Торопливо пробиралась она против течения, разыскивая глазами аптеку, магазин, что угодно, где есть автомат. На углу подошла к полицейскому. Он посмотрел на нее, — кто теперь звонит по телефону? Объяснил — ближайший автомат на станции метро.

Только в будке Лилиан сообразила — она не помнит номеров телефонов. Записная книжка осталась дома. Открыла сумочку. Ключи здесь. Слава богу! Она поедет домой.

Бегом спустилась в подземку. Это была конечная станция. Навстречу ей выплескивались из метро новые толпы беженцев. К центру ехала в пустом вагоне. Через полчаса, задыхаясь, взбежала по лестнице на площадку. Непослушной рукой открыла дверь, бросилась в кабинет. Алфавитная книжка Жюля лежала на столе. Судорожно принялась листать. Кому же звонить? Сначала друзьям. Один за другим набирала телефоны. Раздавались протяжные гудки, никто не отвечал. Отчаяние начинало охватывать женщину. Друзей Жюля, которых она знала, не так много. Боже мой, что же делать?!

В глаза бросилась строчка: «Поль Рейно. Канцелярия...» Она позвонит. Рейно знает мужа... Молчание, только гудки. Все будто вымерло. Устало положила трубку. Вспомнила: Жюль говорил, правительство переехало в Тур.

Безнадежно продолжала листать страницы. Незнакомые имена. Позвонила наобум. Снова никакого ответа. Бросила раскрытую книжку. Придется возвращаться обратно, брать Элен и возвращаться... Страшно! Лилиан представила себе пустую квартиру в мертвом городе. Как это страшно! Ну и пусть. Подумала об Элен... Нет, нет! Надо что-то придумать. Снова схватила книжку. Терзи! Леон Терзи! Домашний телефон. Может быть, он не уехал.

Лилиан набрала номер, настороженно прислушалась к протяжным, заунывным гудкам. Не отвечает. Может быть, неправильно набрала номер? Набрала еще раз. Снова гудки... Вдруг гудки прекратились.

— Алло?

— Месье Терзи? — Лилиан даже не поверила. — Месье Терзи, умоляю вас, помогите! Сломалась машина... Да, да!.. Вы тоже без машины? Но что же делать? Помогите мне, ради бога! Молю вас... Нет, Жюль уехал. Кажется, в Тур... У меня никого нет...