Глава четвертая

I

Получилось, что Андрей так и остался комбатом. Сначала, когда трое бессонных суток прорывали линию Маннергейма, он сам думал — неудобно перед товарищами покидать батальон, превращаться в этакого прикомандированного щелкопера, как говаривал Степан Петрович. Да и комдив полагал, что в горячие дни нет никакого смысла попусту заниматься перестановкой людей, менять их без крайней необходимости. К такой крайней необходимости он относил ранение, конечно, смерть офицера в бою или явную неспособность занимать командную должность. Но старший политрук, видно, родился под счастливой звездой. В каких переделках ему не приходилось бывать — и ни единой царапины. Что же касается опыта, военных навыков, то он, возможно, в чем-то и уступал кадровым командирам, но не в такой мере, чтобы это вызывало сомнение и беспокойство. Комдив был доволен напористой хваткой Андрея Воронцова. Не шуточное дело — с места в карьер стать комбатом и вести наступление в первом эшелоне головного полка.

Потом наступали на Ляхде — деревеньку, стоявшую на развилке дорог. За три дня прошли километров пятнадцать. Особенно упорных боев здесь не вели, сбивали только арьергардные группы противника, но вслед за дивизией пришли в движение все войска Карельского перешейка. В прорыв устремились другие части, линия Маннергейма рухнула, захватили сотни дотов-»миллионеров». Фронт переместился на север, к следующей линии обороны финнов. Дивизии с тылами, со всем хозяйством выползли на дороги. Началась обычная тыловая суматоха, когда штабы оказались на колесах, и даже при всем желании никто не мог отозвать Андрея обратно в распоряжение политотдела корпуса.

Так прошла неделя. Андрей втянулся в походную жизнь и не стал возражать, когда Степан Петрович предложил ему остаться комбатом. Комдив предупредил — с политотделом корпуса договорится сам через военный совет армии.

Воспользовавшись случаем, Андрей выпросил разрешение съездить в госпиталь навестить Николая Занина. Тихон Васильевич успел побывать там, рассказывал, что все обошлось, слава богу, благополучно, дело идет на поправку, но товарищ капитан потерял много крови, и его пока не эвакуируют в тыл. В госпитале он пробудет еще день не то два, но не больше. Андрей поторопился навестить друга.

Выехали не рано. Из дивизии шла трехтонка за горючим, и Андрей полагал, что с той же машиной к ночи вернется назад.

До Хотинена, небольшого селения, расположенного в самом центре оборонительных сооружений, добрались быстро. Село походило на кладбище, где вместо крестов мрачно чернели ряды закопченных труб. Пахнуло терпкой гарью, такой резкой на морозном воздухе. За селом машина затормозила, в кузове гулко загремели пустые бочки. Дорогу загородила встречная колонна. Машины стояли вперемежку с подводами. Около пушки, завалившейся одним колесом в канаву, матерились шоферы, давали советы водителю тягача. Трактор глухо урчал, буксовал, разворачиваясь на одном месте. Потный и расстроенный водитель зло и бестолково переключал скорости, огрызался и, высовываясь из кабины, с опаской поглядывал на дорогу, чтобы самому не соскользнуть в воронку от финского фугаса.

Общими усилиями пушку наконец вытащили из канавы. Шоферы разбежались по машинам и тронулись дальше, но вскоре, километра через полтора, колонна снова остановилась. На этот раз, кажется, надолго. Впереди до самого моста, видневшегося вдали, машины плотно стояли одна к другой. Андрей пошел вперед узнать, в чем дело. Пробираясь вдоль грузовиков, подошел к мостику с железными перилами. Оказалось, что среди дороги задремал ездовой. Он сидел в передке саней, груженных печкой, жестяными трубами, канцелярскими столами, стульями, вывеской с надписью: «Продотдел». А шофер, поставивший машину впритык к саням, побежал «на минутку» взглянуть на взорванный дот. Ездового растолкали, вернулся шофер. Кто-то уже шумел, возмущался, кричал, что научились брать вон какие укрепления, а по дорогам ездим будто в средневековье. Позор, да и только!..

Рассосалась и эта пробка, но в пути застревали еще несколько раз. Только к вечеру Андрей добрался до госпиталя.

Помещался он в длинном одноэтажном, наполовину сгоревшем доме. Вокруг него стояло несколько шатровых санитарных палаток с целлулоидовыми оконцами. Из крайней палатки вышла девушка в полушубке, накинутом на плечи, и солдатской шапке-ушанке. Андрей нагнал ее и спросил, где можно найти дежурного врача.

— Зачем он вам? — спросила девушка, посмотрев на Андрея внимательными карими глазами.

Андрей объяснил.

— А, знаю! — девушка улыбнулась. — Вы Воронцов. Капитан Занин говорил про вас. Идемте, провожу. Я иду как раз на дежурство. Вот сюда, — девушка пропустила Андрея вперед. — Получите разрешение и проходите. Третья дверь направо. Я предупрежу капитана. Здесь у нас строго...

Через несколько минут, облачившись в халат, Андрей входил в палату, где стояло четыре койки. Николай лежал ближе к окну, загороженному фанерой. Только сверху, сквозь уцелевшую часть рамы, проникал свет. Николай хотел приподняться, но сестра, которую встретил Андрей, остановила его:

— Лежите, лежите, больной. Иначе я не разрешу вам встречу. Имейте в виду, много не разговаривать.

— Видал, Андрей, как меня держат здесь! Это Галочка. Моя спасительница. Знакомьтесь. Медицинская сестра.

— Мы уже знакомы.

Галина протянула маленькую руку и неожиданно крепко и энергично ответила на рукопожатие. Из-под белой косынки выбивался венок туго заплетенных каштановых кос. В чуть-чуть выдающихся скулах, в полукружьях приподнятых бровей, черных и шелковистых, в рисунке ее рта и несколько широком овале лица девушки было что-то восточное. Андрей невольно задержал взгляд на ней. На секунду, не больше.

Пристальный взгляд, видимо, смутил медсестру. Она отвернулась, нахмурила брови и сказала, обращаясь к Занину:

— Имейте в виду, встреча на полчаса. А вы, товарищ старший политрук, не давайте ему говорить много.

Галина подошла к раненым, лежавшим на соседних койках, что-то спросила, оправила подушки и вышла. Снаружи затарахтел движок, мигнув, загорелся свет. Галина появилась ненадолго снова — пришла замаскировать окна. Она взобралась на табурет, тонкая, гибкая.

При электрическом свете Николай показался еще бледнее. Лицо его удлинилось, а улыбка стала чужой и болезненной.

— Ну, брат, — сказал он, — побывал я на том свете. Кое-как выкарабкался. Сегодня даже Верушке письмо написал. Значит, в порядке все. Завтра, говорят, в тыл отправят.

— А ты на самом деле много не говори, — остановил Андрей. — Я ведь в батальоне вместо тебя остался.

— Знаю, Тихон Васильевич говорил... Писем не привез случайно?

— Привез. Даже два. — Андрей полез в полевую сумку. — Почты дней пять не было, на дорогах столпотворение. Я к тебе с самого утра ехал...

— Спасибо!

Николай разорвал конверт и с жадностью впился в страницы письма. Казалось, для него сейчас не существует больше ничего на свете, кроме этой странички, вырванной из тетради, сплошь исписанной убористыми строками. Строки заполняли поля, все свободные уголки, будто автору не хватало бумаги. Андрей смотрел на Николая и подумал: вероятно, если бы Вера написала еще несколько страниц, все равно ей было бы тесно.

Занин пробежал глазами письмо, посмотрел открытку и отложил в сторону.

— Извини, что оторвался. Я их потом, на заедочку, как следует прочитаю. Сначала с тобой поговорим, не то еще, правда, Галина Даниловна нас разгонит. Она у нас строгая.

Николай находился все еще под впечатлением письма жены, додумывал какую-то ее фразу, вникая в сокровенный смысл, и, конечно, заговорил о ней:

— А Верушка-то еще ничего не знает про мою историю, мои резервные получает. Но все-таки, видно, тревожится, чувствует.

— Подожди! Какие резервные?

— Да это хитрость одна... Семейно-фронтовая... Разве я не говорил? Мы с Тихоном Васильевичем сговорились: случись что со мной — он раз в неделю резервные посылать будет. Я написал их заранее. Думал, пусть хоть на неделю-другую Вера позже узнает... Так вот и получилось. Сегодня уж я сам нацарапал... Теперь все в порядке. А у Маринки-то новые зубы режутся! Слышишь?

Андрей слушал и наполнялся глубоким уважением к незнакомой ему женщине, не столь уж красивой, судя по карточке. Но для Николая была она самой привлекательной, умной, милой, красивой и близкой. Воронцов снова позавидовал другу. Боль, притупившаяся в последнее время, всплыла опять.

— Теперь сам скоро увидишься... Не слышал, куда отправляют?

— В Ленинград, вероятно. Как думаете, Галочка?

— Там видно будет. Нате-ка выпейте.

Медсестра налила в ложку микстуру, протянула больному. Она только что снова зашла в палату.

— Давайте, давайте! Видите, какой я хороший, Галочка! Безропотно пью всякую дрянь...

— Давно бы вам надо письмо получить. От писем, говорят, поправляются... Ну вот и хорошо. На ночь теперь глюкоза и перевязка.

— Галочка, а вы слышали, у Маринки новый зуб режется! Это важнее глюкозы! Знаешь, Андрей, я Галочке все рассказываю, — как она, бедная, терпит! У нее должность такая — сестра милосердия. А спасла она меня действительно. Нам с Верушкой век ее помнить надо...

— Оставьте вы, товарищ капитан! К чему это?

Девушка зарделась, посмотрела на Андрея. Глаза их встретились. Смутившись еще больше, она вышла из комнаты.

— Замечательный человек! Мединститут не кончила и пошла в медсестры, — Николай восхищенно говорил о девушке.

Но он знал только часть того, что произошло недели две назад, в ту ночь, когда из медсанбата привезли его без сознания в госпиталь.

Они проболтали еще около часа. Андрей начал собираться.

— Ну что ж, надо ехать. Когда теперь встретимся?

— Встретимся. Земля — она тесная... Да, знаешь, кого я здесь встретил? Помнишь, в резерве был такой Розанов? Тоже в госпитале. Рядом лежит. Вот чудак! — Николай улыбнулся. — Супом раненный... Бывает же!

— Не понимаю.

— И не поймешь. Кому шрапнель, кому гороховый суп. Пошел в резервный батальон. Он ведь теперь начальство, в наградном отделе работает... Ну вот, пошел обедать. Остановился у полевой кухни, протянул котелок, а повар зазевался, что ли, да ему вместо котелка в рукав целый черпак горячего супа вылил. Обварился. Пока сбрую сняли, полушубок скинул, уже поздно — ожог второй степени... Утром ко мне зашел, ноет, боится, как бы руку отнимать не пришлось. Наша Галочка совсем с ним измучилась. Капризничает, все ему не так. Требует, чтобы в Ленинград отправили, здешним врачам не доверяет.

— Знаю я его, препротивнейший тип! — Андрей рассказал о встрече с Розановым на передовой. — Трус, каких мало.

— Да, на войне, посмотришь, всякое бывает... Помнишь, как наш старшина чуть в трибунал не попал? Если бы не Степан Петрович, туго ему пришлось бы.

Андрей хорошо помнил тот случай.

В батальон к Занину привезли водку. Глянули — пополам с водой. Бутылку взболтнешь — там снег. Как шуга на реке. Вызвали старшину. Клянется — не виноват. Николай разъярился, честил его на чем свет стоит. И мародером, и казнокрадом... Приказал посадить. А куда посадишь, если самим жить негде? Случилось это в самые что ни на есть морозы.

В ту пору как раз приехал в батальон командир дивизии. Степан Петрович вошел в блиндаж в самый разгар скандала. Стоит незаметно и слушает. Николай сам не свой — кипит, на скулах желваки ходят, кулачищи сжал, вот-вот ударит. А старшина будто онемел, слезы на глазах, и губы дрожат. Тут комдив вышел вперед и спокойно так спрашивает:

— Вы, товарищ капитан, водку пробовали?

— Нет, не пробовал. И так видно — с водой пополам.

— А вы попробуйте все-таки.

Сам вышиб пробку, налил полную кружку, протянул Занину.

— Пейте. До дна пейте. От воды не пьянеют.

Николай выпил.

— Водка?

— Так точно, товарищ комдив.

— Вот, то-то ж! Вы законов физики не знаете, товарищ капитан. На дворе сорок семь градусов мороза. При такой температуре и водка в шугу превращается. Не забывайте, в каких условиях нам приходится воевать. Народ у нас золотой. К людям бережнее относитесь, капитан Занин. Жуликов у нас куда меньше, чем может показаться на первый взгляд. Никогда не делайте опрометчивых выводов. Прежде разберитесь. Вы командир...

Произошла эта история на глазах Андрея. Теперь они вспомнили ее. Николай сказал:

— Крепко меня проучил наш Степан Петрович! До сих пор стыдно, какую напраслину я на старшину навалил! Честный парень, а я его в казнокрады зачислил... Знаешь, Андрей, от этой «шуги» я целый день полупьяный ходил...

Приятели долго еще могли бы вспоминать, говорить, но медсестра оборвала их затянувшуюся встречу. Она выпроводила Андрея, пригрозив, что пожалуется дежурному врачу.

Распрощавшись с товарищем, немного грустный от предстоящей разлуки, довольный, что с Николаем все обошлось благополучно, Андрей отправился разыскивать свою трехтонку. В батальон добрался он только под утро.

II

Прорыв линии Маннергейма не ослабил напряжения боев на Карельском перешейке. Правда, морозы стали не такие лютые, но их сменили бураны, засыпавшие снегом дороги. С неделю прорывали следующую линию обороны, у полустанка Хонкониеми. Здесь батальон Воронцова в первый раз столкнулся с танками финнов. Танковую контратаку отбили. На поле боя осталось шесть машин с разорванными гусеницами, сбитыми, расколотыми, как грецкий орех, башнями. Один из танков оказался совершенно целехоньким. На танках стояла марка английской фирмы «Виккерс Армстронг», а ниже значилось: «Шеффилд, выпуск 1939 года».

Вокруг танков валялись убитые финны. Их было много, и снег переставал уже таять на трупах.

Андрей записал на память номер английского танка — № 1672. Сопровождал Воронцова Тихон Васильевич. Он обошел вокруг машины, потрогал ее, спросил про надпись и попробовал отколупнуть ногтем краску с брони.

— Свежая. Недавно, знать, морем прибыли. Иной дороги тут до англичан нету...

Тихон Васильевич зашел с другой стороны, заглянул внутрь танка.

— А что, товарищ комиссар, — сказал он, — поторапливаться надо с войной-то. Распутица застанет — беда. Ни пройти, ни проехать, потопнем здесь. До весны беспременно кончать надо. И англичане, вишь ты, какие тракторы шлют, пахать только. Думаю я: сколько он лемехов сразу подцепит? Двенадцать-то возьмет запросто...

О том, чтобы быстрее кончить войну, думали все. И командующий армией, знающий не только обстановку на фронте, и рядовые бойцы, стратегический кругозор которых ограничивался, казалось бы, пределами видимости невооруженного глаза из траншеи или с наблюдательного пункта, все одинаково ясно видели — воевать здесь весной будет ох как трудно, может быть, невозможно. Под словом «воевать», конечно, подразумевали наступление. Поэтому в солдатских блиндажах и на заседании военного совета армии царило единодушное мнение — во что бы то ни стало надо выходить на сухие земли, за Выборг, за Сайман-канаву. Оттуда до старой границы, притиснутой к самому Ленинграду, будет километров сто пятьдесят. Значит, безопасность города можно считать относительно обеспеченной, внезапного удара врага не получится.

Незадолго перед тем командующий армией получил из Москвы шифровку. Командарма предупреждали о немаловажных событиях. Ссылаясь на достоверные источники, в шифровке сообщалось, что французы и англичане сформировали экспедиционный корпус в сто пятьдесят тысяч штыков и намерены перебросить его в Финляндию для боевых действий на стороне Маннергейма. Сообщалось также о том, что военные поставки в Финляндию значительно усилились, к ее берегам непрестанно идут морские транспорты с грузами.

Последняя часть информации подтверждалась непосредственными наблюдениями здесь, на фронте. В числе трофеев стали все чаще попадаться пулеметы, пушки, танки и самолеты, имеющие далеко не финляндское происхождение. А пленные, попадавшиеся хоть и редко, сообщали о замыслах противника.

Все больше и очевиднее раскрывались стратегические планы врага. Замыслы были ясны — задержать во что бы то ни стало русских на перешейке, воспользоваться передышкой, которую принесет весна, а потом с помощью экспедиционного корпуса смять советские войска, застрявшие в болотах, нанести решающий удар с выходом на Ленинград. Конечно, дело было не в Маннергейме, он только сдавал внаем финскую территорию, но кто-то другой мог отсюда начать большую войну. Недаром поступали агентурные сведения, что финские войска наводнены всевозможными инструкторами, наблюдателями, наехавшими из Европы и даже из-за океана.

Все это было понятно, одним больше, другим меньше, в зависимости от звания — солдатам и командирам. Но развивалось наступление не так, как хотелось бы. С боем приходилось брать каждую высоту, каждый рубеж. На дорогах валялся убитый скот, порубленные сани, пахло дымом пожарищ — финские войска, отступая, превращали местность в зону пустыни, нашпигованную минами, фугасами, хитроумными ловушками и волчьими ямами. Тем не менее в начале марта советские войска, преодолев несколько поясов укреплений, стояли на ближних подступах к Выборгу. Взять его — это тоже все знали — означало вырваться на оперативные просторы. Именно Выборг служил ключом ко всему Карельскому перешейку.

В дивизии предполагали, — так думал и Андрей, — что до весны в здешних местах остается еще около месяца. Морозы держались крепко, ничто не предвещало близкой распутицы. Дивизия, заняв Суур-Перо, преодолевая пургу и сопротивление, шла в обход Выборга. Каждую ночь, только начинало смеркаться, над городом, захватывая полнеба, поднималось тяжелое огненно-красное зарево, будто горел и не мог догореть грозный осенний закат. Противник жег город. На фоне зловещего, раскаленного неба подымались темные силуэты лохматых елей. Казалось, что пламя вздымается за ближним леском, но Выборг, судя по карте, оставался левее, километрах в двадцати. Думалось, если поднажать, кое-как времени хватит, чтобы выйти на сухие земли. Но распутица началась значительно раньше. Кто мог предполагать, что наступит она не с метелями и снегопадами, но с большими морозами, ударившими внезапно в начале марта...

Батальон Воронцова наступал на станцию Тали. На карте выглядела она обычным населенным пунктом, стоящим в низинке, среди озер, в окружении холмов, изрезанных коричневыми линиями горизонталей. Надпись «Ст. Тали» — Андрей подчеркнул ее синим карандашом — выведена была над черно-белым пунктиром железной дороги, уходящей на север Финляндии. Пунктир начинался от Выборга, затушеванного на карте квадратами городских кварталов.

Разглядывая карту, обтрепанную на сгибах, испещренную пометками, стрелками, кружками, условными знаками, Андрей видел и мысленно представлял себе концентрические полукружья оборонительных поясов, пересекавших Карельский перешеек. Их было восемь: семь позади и восьмой впереди — последний пояс, проходящий где-то здесь, в районе станции Тали. Выборг стоял в центре всех полукружий, на нем сосредоточивалось все внимание. Чтобы взять его, предстояло прорвать последний оборонительный пояс. Кромку его нащупали у высоты, будто притаившейся в низкой, заснеженной пойме реки Тери-йоки. Ночью Андрей ползал с разведчиками к высоте, их обстреляли, не подпустив близко, но мела пурга, затягивая пушистым шлейфом следы, и разведчики, словно растворившись в белесой вьюге, без потерь возвратились с задания.

С утра предстояло брать высоту. Пурга затихла. После огневого налета цени солдат в маскхалатах полезли вперед. В бинокль комбат видел гранитные валуны, мелкий ельник, излом скалы; дальше низина, запорошенная снегом, мутно-белая, точно дымящаяся от неутихшей поземки. Из первой роты приполз связной. Рота оседлала шоссейную дорогу. Двигаться дальше мешает пулеметный огонь — ожили огневые точки противника. Связной стоял мокрый до пояса, и полы шинели, валенки задубели на морозе и ветре.

— Почему мокрый? — спросил Андрей.

— Не могу знать, товарищ комбат. Мы все такие — вода под снегом.

Откуда вода? Андрей сам ползал ночью по сухому, сыпучему снегу, по застывшей, глубоко промерзшей земле. Что-то не так. Но связной подтверждал:

— Мы, товарищ комбат, только спустились в низинку, тут в воду и втюрились. Шагнешь шаг, а в следу сырость. Все лежим мокрые, ну, скажи, мыши... И с взгорка бьет, терпежу нет...

Андрей решил идти в роту проверить. Вел их с Тихоном Васильевичем тот же связной. В начале пути Андрей сам знал дорогу. Вот кустарничек, где вчера отдыхали, вот валун, похожий на гриб подосиновик. Ночью, в отсветах зарева, он казался коричневым, на самом деле бурый. Андрей шагнул и провалился по колено в снег. Под ним стояла вода, студеная, темная. Шагнул дальше — снова жидкая, холодная слякоть. Пошли, не выбирая дороги, проваливаясь и хлюпая по воде.

— Скажи ты, какая напасть! — бормотал сзади Тихон Васильевич. — Откуда бы ей взяться? Прямо что ни на есть купель ледяная. В крещенье у нас парни в прорубь сигают, в иордань. То ж по глупости... Вот житье солдатское — и в огонь, и в воду... Не простынете вы, товарищ комиссар?

Ноги сразу закоченели. Ближе к дороге пришлось ползти. Полушубок стал скользкий, как размокшее тесто, потом задубел, превратился в панцирь.

В роте положение оказалось тяжелым. Атака захлебнулась. Вода в низине выступала серыми полыньями. Андрей приказал отвести роту на исходные рубежи.

Вода прибывала с каждым часом. К вечеру она поднялась еще выше, затопив всю пойму Тери-йоки. Как весной, под снегом журчали ручейки. Высота 13,7 превратилась в островок, окруженный холодной трясиной.

Ночью грелись, сушились подле костров, а с утра снова пошли в наступление. Пурга утихла совсем, день был ясный, морозный, и вода у заснеженных берегов выступала почему-то желтыми пятнами, точно разведенная охрой. Наступали по пояс в воде — поднялась она больше метра, но снова, как накануне, роты отошли, прижатые многослойным пулеметным огнем. Только двум взводам удалось зацепиться за взгорок метрах в ста от финских окопов. Их дважды контратаковали, но рубеж удалось отстоять.

В батальон приехал комдив, пасмурный, молчаливый. Предупредил, что назавтра высоту надо взять во что бы то ни стало, иначе совсем затопит. Финны устроили искусственное наводнение — не то открыли шлюзы, не то перегородили Саймон-канаву, и вода устремилась в низину Тери-Йоки.

Взять высоту, преграждавшую дорогу к станции, удалось только лобовой атакой на третьи сутки. Произошло это без Воронцова. Его ранило за час до атаки. Он лежал на взгорке, наблюдая за сосредоточением танков. Танки были покрашены в белый цвет, как госпитальная мебель, и только гусеницы блестели отполированной сталью на солнце. Андрей только подумал о пришедшем на ум сравнении, когда его точно огрел кто по спине гибкой ореховой палкой. Сперва он не понял, оглянулся. Рядом никого не было. Поднялся на локтях и тотчас же со стоном опустился на землю. От пронизывающей боли Андрей едва не потерял сознание.

Комбата вывезли в тыл на броне танка. Цепенеющими, непослушными руками держался он за поручни, но едва ли без помощи Тихона Васильевича смог бы удержаться на тряской, уходящей из-под него броне.

Из медсанбата на другое утро Андрея привезли в госпиталь, перекочевавший следом за наступающими войсками. Госпиталь только развертывался на новом месте. Команда выздоравливающих разгружала машины с койками, сетками, тумбочками и столами. «Как танки», — подумал Андрей, когда его на носилках вытаскивали из санитарной машины. Командой выздоравливающих руководил майор Розанов. Андрей сразу узнал его. Он покрикивал на красноармейцев, неторопливо таскавших матрацы с грузовика. Один рукав его полушубка болтался пустой, здоровой рукой он отчаянно жестикулировал, командуя разгрузкой имущества.

Андрей лежал на спине. Малейшее движение причиняло ему нестерпимую боль. В приемном покое встретила его Галина Даниловна. Она подошла, вскинула удивленные брови. Андрей болезненно улыбнулся.

— Узнаете? Вот и я попал под вашу опеку...

— Что с вами?

— Не знаю еще. Руки как будто работают. — Андрей пошевелил пальцами. — Нашему брату, видно, не миновать вас.

Раненых в госпитале было немного — Андрея привезли с первой партией. Поместили его в отдельной палате, в крохотной комнатке с широким окном. Вторая койка оставалась незанятой. В распахнутую дверь через коридор видна была палата командиров. Вскоре там появился Розанов. Поспорил с дежурной сестрой — койка его стоит не на месте. Потребовал перевести в отдельную палату. Заглянул к Андрею. Развязно поздоровался.

— А, Воронцов! В нашем полку прибыло... Ну как там? Продвигаемся? Как думаешь, скоро мы их доконаем? А я все еще здесь. Надоело... Прошу выписать — не пускают. — Посмотрел на свободную койку. — Ты один здесь. Вот хорошо, поселимся вместе... Сестра) — крикнул он в другую палату. — Переведите меня к Воронцову... Как так не можете? Безобразие! — Доверительно обратился к Андрею: — Все по блату! Когда мы наведем порядок в тылу? Черт знает что! Придется идти к начальнику...

Розанов исчез. Походил он на разбитного пассажира в вагоне перед отходом поезда. Распоряжался, шумел, устраиваясь поудобнее. Андрей так и не успел ответить ему ни слова. Да и охоты к этому не было. Ему претило от одного вида кругленького, улыбчиво-розовенького лица и чуточку заплывших глазок.

Рана Андрея оказалась не столь опасной. Врач обещал — если не задело кость, через две недели поправится. Но к вечеру температура поднялась до тридцати девяти. Болело горло. Зашел терапевт, послушал, осмотрел.

— Э, батенька мой, да у вас ангинка! В детстве болели? Нет? И легкие мне не нравятся... Простудиться нигде не могли?

— Да нет. Разве только по воде бродил... Так это не в первый раз.

— То-то вот и оно! Уверяю вас, были бы на передовой — с вас как с гуся вода. А у нас раскисли... Это закон. Там на нервах все держатся. Я уже обратил внимание. В наступлении никаких терапевтических заболеваний. Подтверждает статистика. Даже насморка нет. А в обороне — пожалуйста... Нервы, батенька мой, нервы! Они нас поддерживают и подводят. Павловская теория в действии...

Врач установил крупозное воспаление легких. Андрей то приходил в себя, то снова впадал в забытье. Он испытывал странное состояние — сознавал, понимал, что происходит вокруг, но когда начинал говорить, молол чепуху, и сиделка сокрушенно шептала доктору:

— Опять бредит...

Андрей делал над собой невероятное усилие, пытаясь сказать то, что думает, но язык не подчинялся и произносил несуразицу. Одного только не мог осознать Андрей — сколько времени находится в госпитале. Через день — на самом деле было это на пятые сутки — он услышал радостный возглас:

— Ребята, война закончилась! Выборг взяли...

Он открыл глаза. Перед ним стояла Галина с венцом тугих кос, выбившихся из-под косынки. Он хотел спросить ее о войне, правда ли, что она кончилась, но, назвав Зиной, заговорил о воде, белых танках, о валуне, похожем на гриб подосиновик. Сознание вновь уходило. Словно вдалеке услышал голос медицинской сестры:

— Мне не привыкать, доктор. Все меня называют кто Верой, кто Зиной. Хоть бы один назвал в бреду Галей...

Андрею почудилась невысказанная боль в словах девушки. Захотелось ободрить, сказать что-то хорошее, теплое. Он улыбнулся и зашептал. Доктор сказал:

— Идемте, ему опять стало хуже. Дайте камфару.

Андрей ощутил, что остался один, что около него осталась только сиделка. Он глубоко вздохнул. «Так, значит, кончилась. Выборг не горит больше. Хорошо. Можно теперь подумать и о своем, личном... Письма меня не найдут. Адресат выбыл...» Он снова потерял сознание.

Очнулся Андрей еще через несколько дней от суматохи в коридоре, от громкого шепота и наступившей вдруг тишины. Кто-то рапортовал, кто-то здоровался. В госпиталь приехал член военного совета, обходил палаты раненых. Рядом с ним толпился медперсонал. В полуоткрытую застекленную дверь видел Андрей незнакомых офицеров в белых халатах и хромовых сапогах. Стояли они к нему спиной, окружив члена военного совета. Они тоже походили на госпитальных врачей, но в халатах им было не по себе, будто стеснялись непривычной одежды.

Член военного совета беседовал с ранеными.

— Как ваша фамилия? — спросил он кого-то.

— Майор Розанов.

Розанова так и не перевели в палату Андрея.

— Что с вами?

— Ранен, товарищ член военного совета. При прорыве линии Маннергейма. Был представителем корпуса. Жаль, не пришлось довоевать... — Розанов лгал в глаза искусно и нагло.

— Награды есть?

— Нет, товарищ член военного совета, — словно застеснявшись, ответил Розанов. — Мы, как говорил Чапаев, не за ордена, за Советскую власть воюем. Выполнили свою задачу — и хорошо. Нас, рядовых командиров, иной раз забывают...

Член военного совета повернулся к адъютанту, стоявшему рядом с аккуратной папкой под мышкой.

— Оформите награждение майора Розанова.

— Слушаюсь!

Член военного совета вошел в палату к Андрею. Сопровождающие столпились в дверях. Начальник госпиталя доложил:

— Старший политрук Воронцов. Ранен в последние дни под станцией Тали. Состояние тяжелое. Почти не приходит в сознание. Крупозное воспаление.

— Знаю, знаю. Командовал батальоном. — Член военного совета тихо подошел к койке, присел на табурет и мягко спросил: — Вы меня слышите, товарищ Воронцов?

— Да, — Андрей неожиданно для всех ответил тихо, но внятно.

— Поздравляю вас с правительственной наградой, с орденом Красного Знамени. Вы заслужили его, товарищ Воронцов.

Андрея охватило чувство, которого он никогда не испытывал, — тихая радость, признательность, благодарность и гордость. Так же тихо, шепотом, ответил, вкладывая в слова переполнившие его чувства:

— Служу Советскому Союзу...

— Лежите, лежите! — Член военного совета протянул руку, словно пытаясь удержать Воронцова, который хотел приподняться. — Лежите. Быстрей поправляйтесь...

Может быть, с легкой руки члена военного совета, с того дня здоровье Андрея пошло на поправку.

III

На Александерплац Ганс Гизевиус отпустил машину. В Целендорф он решил поехать в метро, хотя особой необходимости в этом, казалось, и не было. Генерал Гальдер стал начальником генерального штаба сухопутных войск, и посещение его не могло вызвать ни малейшего подозрения. Но Гизевиус по природе своей был человек осторожный и предпочел действовать с полной гарантией, чтобы ни один филер не увязался по его следу. Он отлично знал методы агентов тайной полиции, сам работал в гестапо, был в курсе сложной системы взаимного и перекрестного сыска, который сплошной паутиной опутал страну, от рабочих кварталов до центральных правительственных учреждений. В таких условиях следовало вести себя с особой, пусть даже излишней, предусмотрительностью.

Именно с этой целью он, замешавшись в толпе, вошел сначала в универсальный магазин, лифтом поднялся на четвертый этаж и снова вышел на улицу со стороны виадука. Но и эта предосторожность показалась ему недостаточной. На всякий случай, по пути в Целендорф он вышел на промежуточной станции, постоял на платформе, будто кого-то поджидая, и, удостоверившись, что нет ничего подозрительного, следующим поездом поехал дальше.

Начальник генерального штаба жил в отдельной вилле, стоявшей в глубине чопорно подстриженного садика. Гизевиус бывал здесь уже дважды и уверенно нажал кнопку звонка, прикрытую от дождя металлическим козырьком. Тотчас же послышалось жужжание электрического замка, и садовая калитка открылась. В вилле его уже, очевидно, ждали. Гизевиус прошел по дорожке, выстланной крупными белыми плитами. Зима подходила к концу, но снег в этом году держался необычайно долго. Облезший и пористый, он лежал на газоне. Ветви деревьев были по-весеннему темными.

Входную дверь открыл сам Гальдер. Это был человек невысокого роста с торчащими ежиком волосами и типичным лицом преуспевающего берлинского обывателя, педантичный, мелочно расчетливый, аккуратный, — под стать всему, что его здесь окружало, начиная от подстриженного садика и козырька над кнопочкой электрического звонка у калитки.

Франц Гальдер был в штабной форме генерал-полковника с бархатным стоячим воротником, обшитым кантом. Он пропустил гостя вперед, погасил в прихожей свет, провел посетителя в зал, усадил его в кресло и сам уселся напротив. Предварительно генерал достал сложенный носовой платок, встряхнул его, расправил на колене и только после этого закинул ногу на ногу — он заботился, чтобы не лоснились, не мялись лампасы на брюках.

— Какие новости? — спросил он, чтобы начать разговор.

Собственно говоря, Гальдер знал, во всяком случае догадывался, о цели визита Гизевиуса: хочет прощупать настроения в генеральном штабе. Он недолюбливал и остерегался этого говорливого, с импозантной внешностью человека, представлявшего оппозицию.

Но обстоятельства заставляли встречаться — Гальдер сам надеялся кое-что выяснить.

— Можете говорить свободно, в квартире никого нет, — добавил Гальдер, заметив, что его собеседник украдкой бросил взгляд на закрытую дверь. Генерал предусмотрительно отпустил из дома прислугу, а жена уехала к приятельнице в Панков.

Гизевиус информировал начальника штаба, входившего в военную оппозицию, о том, что последние события — он имел в виду прекращение войны в Финляндии — вызывали в кругу его друзей некоторую растерянность, Гизевиус хотел бы знать, что думают по этому поводу руководители вермахта.

— Ваши друзья проявляют излишнюю нервозность, — ответил Гальдер. — Вы же знаете, что англичане сами дали Гитлеру «фрайпассиршайн» на востоке. Там есть и французская подпись. Чего же они волнуются?

Гизевиус сделал вид, будто отлично знает о «фрайпассиршайне». В самом же деле он только смутно слышал о секретном соглашении, по которому Германия получала свободу рук на востоке и принимала на себя защиту Европы от большевизма. Гизевиус попытался выяснить интересовавший его вопрос:

— Да, но все началось с договора с русскими. Какой же это «фрайпассиршайн»?

— Не торопитесь. Кто сказал «а», должен хотя бы приготовиться, чтобы сказать «б». Если англичане выдали «фрайпассиршайн», им следует написать и приколотить на дорогах таблички: «Фрай фарт» — свободная езда, без ограничения скорости. Иначе пропуск не имеет значения. О скорости мы позаботимся сами. Чемберлен тоже заигрывал с русскими — и неудачно. В пику нам он послал в Москву военную делегацию, которая плелась морем целую неделю на грузовом пароходе. А фюрер послал Риббентропа на самолете. Через три дня он прилетел из Москвы с договором в портфеле.

Гальдер хотел сказать, какую оценку дал Гитлер договору с русскими там, на совещании в Берхтесгадене: договор — клочок бумаги, но не следует раскрывать карт перед этим пройдохой. Он только связной, не больше. Ему надо лишь намекнуть, чтобы англичане не вставали поперек дороги, не мешали в Норвегии.

— Видите ли, — сказал осторожно генерал, — прекращение войны в Финляндии не меняет положения. Договор с русскими не помешал нам снабжать Маннергейма оружием. Как вы знаете, летом я сам побывал в Хельсинки, инспектировал фортификации. Линию Маннергейма строили наши инженеры. К сожалению, их разрушили русские, но плацдарм остается. Следовало бы напомнить об этом англичанам. Нам нужна свободная дорога на север. Это то же «фрай фарт». Я не знаю, как это сделать. — Гальдер посмотрел на Гизевиуса. Генерал делал вид, что не подозревает о его связях с Лондоном.

Гизевиус не ответил. Гальдер на что-то намекает и не все договаривает. Говорит, точно платок подкладывает под лампасы! Но его намек по поводу свободной дороги на север имеет значение. Любопытно, каковы теперь настроения у генералов по отношению к Гитлеру? Гизевиус обиняком стал подходить к этой теме, но Гальдер сам сказал все, что нужно:

— Разгром Польши немецкими войсками показал нам, что Гитлер обладает особой военной хваткой, он ломает все наши старые штабные каноны. Фюрер крайне напорист, он знает, когда нужно идти ва-банк. Мы, генералы, одобряем его действия в Польше. Сейчас ни один здравомыслящий немецкий генерал не станет возражать против того, что наши позиции на востоке значительно укрепились. Это начинают понимать и на западе. Могу вам сообщить — военный атташе Соединенных Штатов полковник Паттон принес мне как начальнику генерального штаба официальные поздравления американских военных кругов по случаю нашей победы в Польше. Американцы оказались дальновиднее англичан. Нет, мы едва не совершили ошибки во время Мюнхена. Я не думаю, чтобы сейчас можно было говорить о какой-то оппозиции.

Ганс Гизевиус недопонял, о каких мюнхенских событиях говорил Гальдер: о военном перевороте, который готовился полтора года назад перед совещанием в Мюнхене, или об этой запутанной истории с покушением на Гитлера в подвальчике Бюргербраукеллер, тоже в Мюнхене. Ясно только одно — настроения изменились, генералы поддерживают Гитлера. Не пошла ли прахом вся его долголетняя работа?

IV

Ганс Бренд Гизевиус отлично помнил тот душный летний вечер в Дюссельдорфе, когда так неожиданно изменилась его судьба, будто он выиграл целое состояние на старый трамвайный билет. Он был тогда сравнительно молодым человеком, только что окончил юридический факультет. И вдруг его пригласил для беседы сам Грауэрт — председатель рейнско-вестфальского союза предпринимателей, тот самый, что вместе с Тиссеном привел Гитлера к власти. Гизевиус всегда преклонялся перед властью денег, чековых книжек, а Грауэрт выложил Гитлеру полмиллиона марок так легко, будто расплатился с кельнером в ресторане. Молодой юрист знал это и внутренне трепетал перед всесильным магнатом. Гизевиус сидел перед ним на кончике стула, загипнотизированный роскошью кабинета, мрамором, бронзой, тяжелыми портьерами, дорогими коврами. Это было вскоре после того, как Гитлер стал германским канцлером.

Грауэрт, видимо, заранее и очень подробно знал всю подноготную молодого юриста. Он не задавал лишних вопросов. Говорили о посторонних вещах, Грауэрт изучал и оценивал сидевшего перед ним юриста и только в конце беседы спросил, согласен ли доктор Гизевиус выполнять его поручения. Конечно! Господин председатель может целиком на него положиться. Да, он будет ему безгранично предан. Гизевиус тогда искренне так думал. Он задыхался от счастья. Грауэрт поставил перед ним еще одно условие — нигде и никогда не говорить об их встрече. Нужные указания Гизевиус будет получать своевременно через надежных людей.

В тот же вечер Грауэрт познакомил юриста с бывшим лейпцигским бургомистром Карлом Герделером, человеком, близким к семье Круппов. Много позже Ганс Гизевиус узнал, что Герделер служил начальником иностранного отдела машиностроительной фирмы Роберта Боша. В Америке этой фирме покровительствовали братья Даллес, кстати тоже юристы.

Но в тот июльский вечер Ганс Бренд Гизевиус был еще наивен и молод. Роберт Бош, Крупп были для него в какой-то мере абстракцией, фабричной маркой, отлитой на станинах машин, автомобильных магнето, лафетах пушек. При всем взлете фантазии Гизевиус не мог себе представить, сколь беспредельной властью обладали эти представители рурских фамилий.

Молодой юрист не знал тогда, — да этого и не следовало ему знать, — что рурские промышленники были крайне заинтересованы в том, чтобы иметь своих людей в окружении Гитлера. На первый взгляд могло показаться: зачем это надо? Гитлер сам был ставленником рурских магнатов. Но его неуравновешенный характер, натура, одержимая манией величия, требовали постоянного надзора. Возникало опасение, как бы детище, порожденное советом рурских богов, в один прекрасный день не проявило бы свой норов, не взбунтовалось, — не ровен час оно захочет скрутить в бараний рог и своих родителей. Следовало оградить себя от возможных случайностей. Да, в окружении Гитлера нужно иметь своих людей. Одним из них оказался Гизевиус, человек без особых претензий, в меру толковый, хваткий и достаточно волевой. Лучше всего ему работать в гестапо — там сходятся все нити; гестапо — опора власти и информации в руках Гитлера.

Ганс Гизевиус не предпринимал усилий, чтобы стать сотрудником тайной полиции. Об этом позаботились его всесильные покровители. Новый сотрудник гестапо начинал с малого. Он не обременял совесть раздумьем об этичности совершаемых поступков, был достаточно воспитан, умел вести себя в обществе. С одинаковым рвением Гизевиус создавал публичные дома для иностранных участников международной спортивной олимпиады, которая проходила в Германии. Вместе с Заммером из Дерулюфта готовил покушение на болгарского коммуниста Георгия Димитрова. Это было сразу после неудавшегося Лейпцигского процесса. Кое-что, но не так уж мало, сделал Гизевиус и во время ремовского путча. Тогда гестапо истребило несколько тысяч бывших сторонников Гитлера, поверивших в его социальную демагогию.

В работе Гизевиуса были падения и взлеты, успехи и неудачи. Во время олимпиады он завербовал немало проституток. Это была его идея. Он дал им лирическое название — «пчелки». С помощью проституток удалось почерпнуть много ценного от иностранцев-спортсменов. В цветах продажной любви «пчелки» добывали мед и воск осведомительных данных. Из них разведчики лепили соты закрытых донесений.

Но с Димитровым постигла неудача. Лейпцигский процесс закончился провалом. Димитрова пришлось оправдать. Гизевиус находился в суде, когда разъяренный и неистовый Геринг кричал подсудимому: «Берегитесь! Я с вами расправлюсь, как только вы выйдете из зала суда».

Потом было задание Геринга. Он недаром грозил болгарскому коммунисту. Вместе с Заммером они подложили адскую машину в самолет, увозивший Димитрова в Советскую Россию. Самолет должен был взорваться над советской территорией. Русские оказались предусмотрительны, в Кенигсберге они пересадили Димитрова в другую машину. Все пошло прахом. Назревал международный скандал: на самолете, из которого только что вышел Димитров, взорвется бомба. Стоило больших трудов незаметно извлечь снаряд из кабины. Но Геринг долго неистовствовал, не мог простить допущенного промаха.

Вместе с Герделером в канун мюнхенских соглашений Ганс Бернд Гизевиус инкогнито посетил Лондон. Поездку щедро оплатил Крупп. Тогда все думали: Гитлера заносит, он слишком многое хочет — Чехословакию, англичане не согласятся, а Германия еще слишком слаба, чтобы воевать. Гизевиус сам информировал Лондон: Гитлер блефует, он бессилен осуществить угрозы. К тому времени Гизевиус неведомыми путями стал платным агентом Интеллидженс сервис, получил кличку «Валет». Немецкие генералы также испытывали тревогу. Нельзя лезть на рожон, на авантюру, всему свое время. Тогда и оформилась военная оппозиция. Генералы решили свергнуть Гитлера, как только он пойдет на безумный шаг. Генерал Клейст специально отправился в Лондон, встречался с Черчиллем, убеждал не принимать всерьез требования Гитлера. Генерал Бек демонстративно ушел в отставку с поста начальника генерального штаба. Его сменил Гальдер, но и он считал поведение Гитлера верхом безумия. Все думали — англичане не согласятся отдать немцам Чехословакию. К Берлину стянули войска, чтобы в любой момент совершить переворот. Гизевиус и об этом информировал Лондон. Полковник Остер, сотрудник Канариса, написал о том же в Париж, Даладье. И вдруг соглашение в Мюнхене — Гитлеру разрешили взять Чехословакию. Чемберлен спас Гитлера. Теперь Гизевиус знает, почему англичане подтолкнули Гитлера на оккупацию Чехословакии. Это часть «фрайпассиршайна» — свободного пути на восток. Но тогда Гизевиус также был в полном недоумении.

Войска отвели из Берлина. Генералы разводили руками. Это непостижимо! Если без выстрела можно захватить страну, это гениально. Гитлер сразу поднялся в глазах оппозиции.

Через полтора года события снова повергли Гизевиуса в раздумье. Англичане заключили с Польшей договор о взаимной помощи, но через пять дней Гитлер наступал на Варшаву. В ноябре тоже произошло что-то странное. В Мюнхене, в пивной Бюргербраукеллер, бывшей когда-то штабом нацистов, взорвалась бомба. Гитлер выступал там с ежегодной традиционной речью. Бомба взорвалась позже, не причинила вреда, но тем не менее это было покушение на Гитлера. В ту же ночь на голландской границе арестовали двух английских разведчиков — Беста и Стивенса. Газеты подняли шум. Англичане опровергали, Гизевиус недоумевал: почему обошли его? Ведь в кругах военной оппозиции никто и ничего не знал о том, что готовилось покушение. Значит, параллельно действует еще одна организация, другая оппозиция? Можно было все сделать не так кустарно, надежнее. Может быть, ему перестали доверять? Покушение провели подозрительно глупо. Все это было выше его понимания.

Теперь носятся слухи, будто Гитлер собирается что-то предпринимать на западе. Что именно? Генерал Гальдер знает, конечно, но молчит. Забывает, что сам участник военной оппозиции. Должен же он отвечать на вопросы.

V

В зале сгустились сумерки. Гальдер поднялся и зажег свет.

— Видите ли... — Он вернулся к своему креслу, поправил кружевную салфетку — дань моде. Жена увлеклась вязаньем. Думал, как сформулировать ответ. — Видите ли, фюрер в своем первом приказе военного времени категорически запретил нарушать западную границу. Обратите внимание: ка-те-го-ри-че-ски, — Гальдер проскандировал это слово. — Дальнейшее зависит только от англичан и французов. Фюрер не хочет ссориться с Западом. Не он объявлял войну — нам нанесли моральный удар в спину, когда немецкие войска уже шли на Варшаву. Париж и Лондон демонстративно заявили о состоянии войны. Фюрер оказался в затруднительном положении. Генеральный штаб целиком поддержал его в польской акции. Было бы нечестно нам вести себя иначе.

Начальник генерального штаба говорил только половину правды, вторую половину оставил при себе. Он не только соглашался с Гитлером по поводу захвата Польши. Стай во главе генерального штаба, Гальдер будто бы на свой страх и риск встретился с Гейстом из американского посольства. С подкупающей солдатской откровенностью Гальдер рассказал Гейсту о военных планах Германии, о намерениях захватить Польшу, Румынию, Югославию и Советскую Украину. Гальдер ждал, как станет реагировать Вашингтон на его признания.

Не произошло ровно ничего особенного. Американцы будто пропустили все мимо ушей. Значит, не возражают. Это и нужно было знать Гальдеру. Больше того: зная о германских планах, американский сенат оставил в силе закон о нейтралитете. Яснее не скажешь: действуйте, мы не мешаем. С тех пор Гальдер стал вести себя гораздо увереннее. Конечно, он рассказал обо всем Гитлеру.

Гизевиус отметил — Гальдер впервые в конфиденциальном разговоре употребляет слово «фюрер». Прежде он говорил о Гитлере иначе, пренебрежительнее, никогда не называл фюрером. Да, настроения у генералов резко меняются. Об устранении Гитлера сейчас не может быть речи.

— Что же вы думаете теперь о нашей оппозиции?

Гальдер деланно удивился:

— Разве она еще существует? Какой в ней смысл? Кто в ней остался?

— Да, конечно... Вы знаете это лучше меня.

По заданию Лондона, Гизевиусу удалось вовлечь в оппозицию довольно широкий круг генералов, промышленников, политиков, людей самых противоречивых взглядов и настроений. Из них немногие знали, что оппозиция — дело рук иностранной разведки, но все считали — без Запада не обойтись.

Профессор фон Попиц считал; что лучшим преемником Гитлера может быть Гиммлер, в крайнем случае Геринг. Другие стояли за военную диктатуру. Во всяком случае, ни один из участников оппозиции не возражал против фашистского режима, установленного в Германии.

В оппозицию входили берлинский полицей-президент барон фон Гельдорф, генерал-полковник Бек, доктор Дизель — сын изобретателя дизель-моторов, адмирал Канарис — начальник имперской разведки, генералы Клюге, Мольтке, Вицлебен, банкир Шахт и многие другие. Генерал Гальдер хорошо знал об этом. Чего же он спрашивает?

Гизевиус перечислил несколько старых фамилий. Других, завербованных позже, он не назвал. Осторожность нигде не мешает.

— Что же думает господин Шахт? — поинтересовался Гальдер.

— Он придерживается той же точки зрения.

Гизевиус рассказал о недавнем совещании оппозиции в Берне с участием Шахта. Шахт представлял промышленные круги и решительно возражал против того, чтобы сейчас устранять Гитлера. Совещание проходило перед польской кампанией. Шахт мотивировал: Гитлер не ограничится Варшавой и Данцигом, он пойдет дальше — на русский восток. Россия — это рынки. В них заинтересованы деловые круги Германии.

— Вот видите, — резюмировал Гальдер, — значит, и деловые круги такого же мнения. Нет, об устранении фюрера не может быть и речи. Он всех устраивает.

Беседа закончилась. Оказалась она не. такой уж опасной. Гальдер побаивался, что Гизевиус станет интриговать, шантажировать. Но собеседник оказался корректным, не требовал излишних уточнений, не настаивал на том, чтобы он, Гальдер, посвятил его в военные тайны. Конечно, Гизевиус изрядный прохвост, но полезный. Гальдер был убежден, что Гизевиус связан с англичанами. Несомненно, их разговор завтра же будет известен в Лондоне. Что же, неплохо. Может быть, они посмотрят сквозь пальцы на «Везерюбунг» — на скандинавскую операцию. Что же касается подготовки на западе, Гизевиус едва ли мог что-нибудь заподозрить. План прорыва в Арденнах почти подготовлен. В ближайшие дни он, Гальдер, доложит об этом фюреру. Если сорвалось дело в Финляндии, надо начинать на западе.

Ганс Гизевиус также был удовлетворен беседой с начальником генерального штаба. Кое-что удалось выяснить. Значит, Гитлер что-то замышляет на севере? Гальдер прямо намекает на это, связывает с общим планом движения на восток. Следует немедленно сообщить Штринку.

Расстались они почти дружески. Генерал проводил посетителя до дверей, встряхнул платок, аккуратно сложил его и сунул в карман. Подошел к окну, проводил глазами удаляющуюся фигуру Гизевиуса. Подумал: вот в руках этого человека находится его судьба, судьба генерал-полковника Франца Гальдера, начальника генерального штаба Германии. Что, если узнает Гитлер? Зачем он только связался с военной оппозицией? Там много обиженных, завистников, интриганов, а у него положение, авторитет. Достаточно одного неверного шага этого человека, который только что исчез за садовой калиткой, одного его промаха — и все. Холодок пробежал по спине Гальдера. Брр!.. Зачем надо было играть в какую-то оппозицию?.. Скорей бы вернулась жена! Так пусто в квартире...

Гизевиус намеревался еще побывать у Канариса — он жил здесь же, в Целендорфе, — но за калиткой гальдеровской виллы перерешил. Лучше к Штринку. Штринк работал политическим советником в немецкой разведке, кто мог подумать, что он резидент Интелидженс сервис... Встречались они в ресторанчике на Потстдамерплац, недалеко от управления гестапо. Сотрудники гестапо частенько собирались здесь по вечерам. Было вполне естественно, что Штринк и Гизевиус случайно встречались за ужином в одной компании. Вряд ли кто мог предположить, что именно здесь происходят встречи двух британских шпионов.

Гизевиус подземкой доехал до Фридрихштрассе и оттуда пошел пешком.