Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Глава седьмая

I

Штурмфюрер Гнивке, помощник интенданта отдельного батальона, сам того не подозревая, оказался посвященным в такую тайну, которой, быть может, не существовало в течение многих столетий. Оказывается, тайны могут храниться не только в стальных сейфах гестапо на Принц-Альбрехтштрассе, но и в простых, невзрачных тюках с поношенной солдатской одеждой, которая во всех армиях носит одно и то же название — бывшая в употреблении.

Произошло это, кажется, на второй или на третий день после того, как Вилли гулял на свадьбе у тестя. Ну да, конечно, на третий, потому что накануне он сообщил куда следует про свой разговор с Францем. Об этом он доложил и начальнику. Шеф записал, поблагодарил и назвал Гнивке истинным патриотом. На другой день шеф вызвал его еще раз. Вилли думал, что снова по тому же делу, но оказалось другое. Начальник приказал Гнивке срочно взять закрытую грузовую машину, поехать по такому-то адресу, получить груз и сдать его на Принц-Альбрехтштрассе.

— Имейте в виду, дело ответственное, — сказал он, — поэтому я доверяю его только вам. Я помню вчерашнюю нашу беседу. Нам нужны преданные люди.

— Хайль Гитлер! — ответил Вилли, молодцевато повернулся на каблуках и, как на смотру печатая шаг, вышел из комнаты.

Ответственное поручение возвышало Вилли в собственных глазах. Штурмфюрер, преисполненный достоинства, отправился его выполнять.

На интендантском складе, где он не раз получал обмундирование, Вилли передал наряд, расписался в получении груза, и двое солдат потащили к машине довольно громоздкий тюк. Кладовщик усмехнулся:

— Ты, брат, старьевщиком стал. Куда это?

Вилли взглянул на тюк. С одного края брезент приоткрылся, и оттуда торчал стоптанный каблук сапога, козырек польской конфедератки.

— Не твое дело. Скажи, чтобы плотнее закрыли...

Тюк погрузили, штурмфюрер сел в кабину к шоферу и захлопнул дверцу. Насмешка кладовщика обидела Вилли. Складская крыса, лезет еще подковыривать! А он не нашел что ответить. Надо бы... Что теперь говорить «надо бы»! Поздно... Вот тебе и ответственное дело! Начальник, будто в насмешку, послал его за барахлом. Мог бы съездить кто-то другой, не обязательно посылать штурмфюрера. Не велико доверие — ездить за тряпками...

Машина мчалась по улицам города. Близился вечер. На тротуарах среди пешеходов было много военных, гораздо больше обычного. От серо-зеленых кителей рябило в глазах. У Потсдаммер-плаца, ближе к вокзалу, Вилли заметил стайку медсестер тоже в новой, еще не обмявшейся форме, с походными сумками на плечах. Потом пришлось стоять — пропускали войсковую колонну. «Значит, война все-таки будет, — подумал Вилли. — Писали, что поляки объявили мобилизацию». Он высказал это вслух. Шофер ответил:

— Чего только полякам надо? Сидели бы смирно.

Штурмфюрер согласился с водителем. Говорят, поляки хвастаются, будто их конница скоро пройдет под Бранденбургскими воротами. Куда хватили! Надо бы им дать по зубам...

Колонны солдат, грохот военных оркестров, офицеры, наводнившие улицы, медицинские сестры, даже продовольственные квадратные карточки красного, лилового, желтого цвета, впервые розданные жителям, создавали настроение близкой войны. Берлин стал похож на военный лагерь.

Штурмфюрер с водителем перекидывались короткими фразами, гадали, когда Гитлер проучит поляков. Но Вилли не представлял себе, что именно он, Вильгельм Гнивке, штурмфюрер СС и помощник интенданта отдельного батальона «Бранденбург-800», имеет самое непосредственное отношение к назревшей войне. Гнивке не подозревал, что все эти польские конфедератки, стоптанные сапоги, кители, поясные ремни, лежавшие в кузове грузовика за его спиной, будут иметь такое значение. Кто мог бы подумать, что тюк с грязной, пропотевшей одеждой, вызвавший насмешки кладовщика, станет подобием детонатора, который вызовет потрясающей силы взрыв второй мировой войны...

Машина миновала здание новой имперской канцелярии, свернула на глухую и тихую улицу Принц-Альбрехтштрассе и остановилась у ворот дома № 8. Когда-то здесь помещался музей по истории костюма. На фронтоне серого здания сохранилось каменное изваяние женщины-швеи, а рядом фигура скульптора с резцом в руке. «Может, это барахло нужно, по старой памяти, для музея», — подумал Вилли о злополучном тюке с одеждой.

Ворота распахнулись, машина въехала во двор, и ей навстречу метнулся разъяренный человек в форме штурмбанфюрера войск СС.

— Где ты пропадал, дубина? — обрушился он на Гнивке. — Мы оборвали все телефоны... Где груз?

— В кузове, господин штурмбанфюрер. — Вилли выскочил из кабины и стоял, вытянувшись перед начальством.

Штурмбанфюрер приказал солдатам перенести груз в другую машину, с виду похожую на передвижную радиостанцию. На Гнивке он больше не обращал внимания, будто его и не было. Он только кричал на солдат, торопил их, как на пожаре.

Тюк погрузили, шофер дал газ, машина взревела и выкатилась за ворота. Сквозь рев мотора Вилли расслышал слова начальника:

— Ехать без ограничения скорости. Когда будете в Глейвице, немедленно позвоните.

Он с таким же озабоченным и сердитым видом пересек асфальтированный дворик, стал подниматься по ступенькам внутреннего подъезда. В дверях с ним столкнулся высокий, здоровенный детина в капитанских погонах. Лицо его было иссечено шрамами — следы дуэлей.

— Ну как? — спросил он.

— В порядке. Можете ехать.

Вот и все, что узнал Вилли Гнивке, штурмфюрер и помощник интенданта отдельного батальона «Бранденбург-800». Огорченный, недоумевающий, почему на него так навалился начальник, Вилли прошел к дежурному, получил расписку, что груз принят, и поехал обратно в часть.

II

Штурмбанфюрер, отправив наконец машину, торопливо прошел по коридору, остановился перед одной из многочисленных дверей, оправил китель и, согнав с лица сердитое выражение, вошел через приемную в кабинет рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.

— Господин рейхсфюрер, груз по вашему приказанию направлен в Глейвиц. Исполнение проверил лично, — отрапортовал он, остановившись у входа. — Капитан Скорцени поставлен в известность.

— Хорошо, можете идти, — ответил Гиммлер и повернулся к сидевшему перед ним человеку лет тридцати пяти с жестким красивым лицом и асимметрично поставленными глазами. Это был подчиненный рейхсфюрера, начальник гестапо Рейнгардт Гейдрих.

Оставшись наедине, Гиммлер продолжил прерванный разговор:

— Я был прав, черт возьми, когда придумал выводить морозоустойчивых лошадей. Помните, Гейдрих? Уверен, что в Сибири без них не обойтись. Вдоль Урала нам придется строить форты по типу рыцарских крепостей. Тогда пригодятся новые лошади. Это транспорт и пища для наших СС-рыцарей.

— Для транспорта пригодны обычные грузовики, наконец, обыкновенные «опели», — возразил Гейдрих.

— О нет! Для оккупации Сибири нужны только лошади, лошади особой породы. Там лес, холод и скалы. Представьте себе — перед нами будет лежать карта огромной страны, которую...

Гиммлер положил на стол руки, разглаживая и расправляя карту. Руки у него были маленькие, совсем не мужские, с розовыми ногтями, покрытыми лаком. В войсках СС маникюр категорически запрещался, и только рейхсфюрер позволял себе такую вольность. Заметив взгляд Гейдриха, брошенный на его ногти, Гиммлер убрал руки.

Всесильный Гиммлер уже года три носился со своей идеей — вывести новую породу лошадей. Работу эту он поручил известному в Германии зоологу и исследователю высокогорных районов доктору Шефферу. Доктор только что возвратился из экспедиции на Гималаи. Место для заповедника выбрали в Австрийских Альпах. Рейхсфюрер не стеснялся в средствах — для опытов выписали лошадей со всего света. Платили за них бешеные деньги. Гиммлер поставил перед зоологом совершенно определенную задачу — вывести морозоустойчивую выносливую породу лошадей, пригодных для оккупации суровой Сибири.

Впрочем, не только одна эта идея волновала рейхсфюрера. Выходец из небогатой католической семьи, Гиммлер с детства впитал дух окружавших его суеверий. Расчеты на сверхъестественные силы подогревали баварских обывателей, вселяли надежды на чудесное обогащение с помощью кладов или неожиданного наследства. Слабый и тщедушный физически, тщательно скрывая от окружающих слабость воли, Гиммлер пытался черпать уверенность в предсказаниях астрологов, увлекался оккультными науками и часто решал вопросы, пользуясь советами ясновидцев.

С некоторых пор рейхсфюрер начал увлекаться алхимией. В недрах гестаповских подвалов возникла лаборатория, алхимики искали секрет «философского камня». Гейдрих знал слабость Гиммлера и, скрывая иронию, спросил рейхсфюрера:

— Скажите, рейхсфюрер, чем же закончились ваши исследования по алхимии? Дали они результаты?

Гиммлер забарабанил ногтями по верхнему ряду зубов. Так он делал всегда, обдумывая, как ответить.

— Пока еще нет. С прошлого года я прекратил работы. Временно. Но лаборатории сохранились. Хотите, покажу? Алхимики работали тут же, в гестапо. Эти стены лучше всего хранят тайны. О, если бы мы могли добиться результатов!.. Теперь я подхожу к проблеме с другой стороны. Смотрите!

Гиммлер встал из-за стола, мелкими шажками прошел к сейфу, похожему на большой холодильник в продовольственном магазине, и с предосторожностями извлек оттуда ветхий свиток папируса. На вытянутых руках он поднес его к Гейдриху.

— Это египетская рукопись. Единственная из всех уцелевших в Александрийской библиотеке. Я сам изучал ее историю. Император Диоклетиан полторы с лишним тысячи лет назад сжег около трехсот, точнее — двести девяносто шесть папирусов с рецептами изготовления тинктура — магического вещества. Оно позволяет добывать золото. Этот свиток единственный, который сохранился до наших дней. Мне достали его. Конечно, стоило денег! Знатокам древних текстов я поручил расшифровать рецепты египетских алхимиков. Теперь мы стоим на верном пути.

— Но, может быть, это фальсификация. Вы уверены, что рукопись не поддельная?

— Конечно! Иначе я содрал бы шкуру с этих архивных крыс. И не одну. Ах, если бы только удалось раскрыть формулы древних алхимиков! — На щеках Гиммлера вспыхнул румянец. — Какой бы переворот произошел в политике! Представьте себе, Гейдрих, мы владеем неограниченными запасами золота и покупаем на него все — колонии, министров, премьеров. С помощью золота присоединяем целые страны, становимся господами мира...

Обычно холодные глаза Гиммлера разгорелись, он увлекся волновавшей его идеей. Но вдруг перешел на другое.

— Скажите, Гейдрих, — спросил он, — вы верите в перерождение душ? В перевоплощение через много веков?

Гиммлер не стал ждать ответа. Он продолжал:

— Я лично в этом уверен. Хотите подтверждение? Извольте: король Генрих! Генрих Птицелов. Он умер тысячу лет и три года тому назад. Помните, как он пришел к власти? Внезапно. А разве моя судьба не схожа? Ну, скажите! Меня тоже зовут Генрих.

Пока я не могу установить, в кого перевоплощалась душа в продолжение многих веков, но сейчас она во мне, это факт... Кто бы мог подумать, что в этих руках сосредоточится такая власть! — Гиммлер поднял над столом и сжал кулачки. — Что Геринг, Гесс или Борман в сравнении со мной! Я стою первым за фюрером. Что ни говорите, я прав, душа короля Генриха нашла приют в моем теле...

— Да, это может быть, — сказал Гейдрих, сделав задумчивый вид, устремив глаза куда-то в сторону. — Вы действительно располагаете колоссальной властью не только в Германии, но и за ее пределами.

— О, еще бы! Скоро эти пределы расширятся дальше. Я не оставлю вас, Гейдрих, мне нужны преданные люди. Смотрите, мой духовный предок строил бурги в Саксонии. Я начну возводить их в Сибири. Король тоже прокладывал путь на восток — он покорил сербов. Так начинался «дранг нах остен». Наш Бранденбург — в прошлом Бранибор — славянский город. А может быть, какой-нибудь Свердловск будет именоваться Гиммлерштадтом. Как думаете, Гейдрих? Тысячелетия смыкаются!

— Да, конечно, — неопределенно ответил Гейдрих.

В душе он издевался над Гиммлером, считал его полным ничтожеством. Если бы только рейхсфюрер знал, если бы он мог прочитать истинные мысли своего подчиненного! Гиммлер был только слепым орудием. Он не мог и подозревать, что даже его собственное назначение на пост рейхсфюрера в какой-то степени тоже было делом Гейдриха.

Свои отношения с рейхсфюрером Гейдрих называл отношениями раковины и улитки. Прикрываясь им, как щитом, Гейдрих медленно полз вперед. В конечном счете это трусливое ничтожество с розовыми ногтями он сбросит в нужный момент и займет его место. Всему свое время. А пока Гейдрих оставался в тени и неторопливо плел паутину, раскидывал сети и убирал всех, кто мог бы хоть когда-нибудь встать поперек дороги.

В отличие от Гиммлера, раболепно и, кажется, искренне преданного Адольфу Гитлеру, Гейдрих не признавал никаких привязанностей, он шел один, интригуя и маскируясь. С Гитлером он соглашался в одном: совесть, привязанность — только химеры, которые отягощают разум. В тайных сейфах, доступных ему одному, Гейдрих хранил и накапливал коллекцию документов и фактов о прошлом руководителей Третьей империи. Это прошлое не было чистым — как раз то, что нужно. Значит, любого можно интриговать. Даже на Гитлера Гейдрих завел кондуит — в отдельной папке в сверхтайном досье. Кто знает, может, когда пригодится...

Но себя лично Гейдрих заранее постарался обезопасить от прошлого. Мало ли кому взбредет такая же мысль — подсчитывать его старенькие грешки... Теперь-то у Гейдриха все обстоит благополучно. Как бухгалтеры говорят, в ажуре. Но было время, когда пришлось-таки поволноваться. Один пекарь сколько ему испортил крови! Впрочем, «каждому свое!». Гейдриху нравилось евангельское изречение. Именно он предложил отковать надпись на железных воротах в концлагере Бухенвальда: «Каждому свое!» Пекаря как раз и прикончили в Бухенвальде. Он получил свое. В другой раз не будет выскакивать где не надо.

Пекарь жил в Галле, на берегу Заале, на родине Рейнгардта — сосед Гейдрихов. Ему втемяшилось разболтать, что бабка Гейдрихов была еврейка, Сара Гейдрих. Одно имя говорит об этом. Пекарь утверждал, что сам видел на кладбище в Лейпциге ее могилу. Отец Гейдриха тоже не чистокровный ариец, можно проверить это по документам. В то время доносы уже процветали в Германии, и пекарю казалось, что он делает полезное дело для фатерлянда, сообщая властям о родословной соседа.

Положение Гейдриха и без того становилось шатким. Изгнанный из морского флота, он только начинал укрепляться в гестапо. Гейдрих понял — болтовня пекаря грозит его карьере. Действовать надо молниеносно. Рейнгардт начал с кладбища. Не все ли равно для бабки, умершей полвека назад, какая плита стоит на ее могиле!

Однажды утром кладбищенский сторож обнаружил пропажу — ночью кто-то выворотил надгробную плиту на старой, заброшенной могиле. Старик помнил, на ней стояла надпись: «Сара Гейдрих». Что за напасть! Кому понадобилось осквернять могилы?

Старик заровнял лопатой свежую землю и пошел рассказать жене о происшествии.

На другой день старик снова бродил по кладбищу и снова остановился у той же могилы. Он не поверил глазам — плита стояла на прежнем месте. Только стала она будто бы новее. Особенно надпись: «С. Гейдрих». Может, он действительно запамятовал, может, и раньше не было полного имени? Пришлось согласиться с женой — он и впрямь что-то напутал. Старость, видно, берет свое. А может быть, выпил...

Почти в то же время из магистрата в Галле исчезли записи о рождении младенцев за 1904 год. Выяснилось это несколько позже, когда суду потребовалось навести справку о родителях Гейдриха. Возмущенный Гейдрих сам подал в суд на клеветника, усомнившегося в арийском происхождении добропорядочных предков оберштурмфюрера. Пекаря посрамили публично. Оказалось, что у болтуна нет никаких доказательств. Не прошло и полугода, как пекаря самого увели в гестапо. Соседи шепотом передавали друг другу, будто он подсыпал в тесто толченое стекло, хотел отравить людей. Что бы он там ни делал, но пекарь больше не вернулся на берега Заале.

Через год Гейдриху удалось расправиться и с другими врагами. Помог путч Рема. Собственно, путча-то никакого и не было; состоялась дезинфекция (так называли подобные операции). Гейдрих составлял списки. Он уже постарался вписать туда всех, кого надо! Случайно только уцелел фон Папен — ему помог Геринг, — но это тоже до поры до времени.

Тридцатого июня 1934 года по всей Германии ликвидировали много тысяч неугодных, главным образом членов СА, во главе с Эрнстом Ремом, наставником Гитлера. Расстреливали — сначала по спискам, потом просто так — всех, кто недоумевал, почему Гитлер не выполняет своих обещаний. Глупцы! Они не поняли, что когда люди идут к власти, всегда обещают. В ту ночь Гейдриху пришлось поработать, зато он сразу круто стал подыматься в гору. Гитлер оценил его, приблизил и назначил начальником тайной полиции. Это уже реальная власть.

К рейхсфюреру Гейдрих зашел по важному делу — выяснить, когда предстоит работа в Глейвице. Общее руководство Гитлер поручил начальнику иностранной разведки графу фон Шеленбергу, но этот белоручка сам не будет работать, он взвалил все на Гейдриха. Ну что ж, он не отказывается.

— Я считаю за честь выполнять поручения фюрера, — сказал он.

Гиммлер ответил:

— О вашем усердии доложу фюреру. Имейте в виду, Рейнгардт, мы вступаем в новую эру. Можете рассчитывать на мою поддержку.

— Благодарю вас, рейхсфюрер... Жду вашего звонка.

— Да, возможно, еще сегодня...

III

Звонка не последовало ни в тот, ни на следующий день. Ситуация изменилась, и Гитлер, оставаясь один, нервно покусывал ногти. Каждый вечер ему приходилось выслушивать упреки Евы. Точно к ребенку, усвоившему дурную манеру, она обращалась к нему: «Сегодня ты снова грыз ногти? — Потом добавляла: — Это плохая привычка. Не нужно так нервничать».

Но как не нервничать, если Муссолини чего-то ловчит, увертывается, не подходит к телефону! Макаронщик! Не хочет, видимо, воевать. И вообще ситуация изменилась: в самый последний момент Чемберлен подписал договор с Польшей!

Гитлер позвонил Герингу:

— Я отменил все. Завтра ничего не состоится.

— Это твердо, мой фюрер? — спросил Геринг.

— Да, да! Посмотрим, что будет дальше. — Гитлера раздражало все, даже такие вопросы. — Авиацию не поднимать. Приказ отмените.

Тотчас он вызвал Кейтеля в имперскую канцелярию.

— Наступление отменяется. Остановите войска.

— Но...

— Никаких «но»! Вы слышали, Кейтель?

— Да, мой фюрер.

Это было двадцать пятого августа вечером, когда войска уже получили приказ действовать с наступлением рассвета. Военная машина тронулась с места, и задержать ее было не так-то легко.

Фельдмаршал Кейтель лично сел за полевой телефон, угрожал, требовал и все же остановил двинувшиеся войска. Иные части получили приказ только часа в три утра. Из всей армии в пятьдесят шесть дивизий только один патруль, оторвавшийся от авангарда, перешел границу и завязал перестрелку с поляками. Война не состоялась.

Следующий день колебания продолжались. Гитлер не выходил из кабинета. Что думает Чемберлен? Неужели он всерьез хочет защищать Польшу? Иначе зачем он подписал договор?.. А Муссолини торгуется. Придется кое-что дать. Распорядился вызвать Чиано. Из Рима ответили: министра нет на месте... Черт с ними, придется воевать без итальянцев. Пусть хоть открыто не говорят, что уклоняются от войны. Написал письмо Муссолини. Пришлось быть вежливым, почти просить, хотя все кипело внутри. Эх, если бы можно написать все, что он думает! Цыкнуть бы на своего союзничка! Размазня!..

К вечеру положение начало проясняться. Адмирал Канарис сообщил о донесении тайного агента из Вашингтона. Агенту можно верить — он перехватил шифрованную телеграмму из Лондона. Американский посол Кеннеди передавал в Вашингтон личную просьбу Чемберлена оказать возможное давление на Польшу, чтобы поляки начали переговоры с ним, Гитлером.

— Этого я ждал! Интуиция меня не обманула! Гениально!

Гитлер возбужденно зашагал по кабинету. Состояние мрачной подавленности сменилось буйным взрывом восторга. Он потирал руки, хлопал в ладоши и, останавливаясь, притопывал ногой.

Канарис невозмутимо сидел в кресле и только глазами следил за Гитлером. Его смуглое, худощавое лицо не выражало ничего, кроме почтительного внимания.

— Но это вполне достоверно, Канарис? Этому можно верить? — Гитлер остановился перед начальником военной разведки.

— Да, мой фюрер. Мы располагаем и другими косвенными подтверждениями. Когда в Польше объявили мобилизацию, британский и французский послы в Варшаве рекомендовали не афишировать широко это мероприятие. Значит, они рассчитывают...

— Отлично, адмирал! Я никогда, никогда не забуду вам этой услуги. Информируйте меня через каждый час.

Не простившись, Гитлер вышел из кабинета. Канарис медленно поднялся с кресла и ленивой походкой усталого, расслабленного человека направился к двери.

Поздним вечером он передал новую информацию — в Риме объявлен приказ о затемнении города, с утра начинается мобилизация.

Сообщения радовали Гитлера, подтверждали его прогнозы, но он хотел иметь подтверждения. В запасе была еще одна возможность проверить настроения Лондона. В Берлине несколько дней крутился Далерус, шведский промышленник, дальний родственник Геринга. Далерус располагал большими связями в деловом мире Лондона.

В полночь Далерус сидел в кабинете Гитлера. Гитлер говорил долго, жаловался на англичан, грозил войной, требовал понимания. В заключение спросил:

— Неужели британский кабинет хочет со мной поссориться из-за Данцига? Это нелепо... Господин Далерус, прошу вас, поезжайте в Лондон, передайте мои последние предложения. Пусть Англия поможет мне получить Данциг, пусть не вмешивается в наш конфликт с Польшей. Взамен я обещаю защищать Британскую империю всеми вооруженными силами рейха. Скажите господину Чемберлену — я предлагаю дружбу... Поверьте, ваша миссия войдет в историю! Можете располагать моим самолетом.

Рано утром Далерус вылетел с Темпельгофского аэродрома и через два часа опустился в Лондоне. Перед посланцем Гитлера раскрылись двери всех кабинетов, там ждали этого визита. В тот же вечер он возвратился в Берлин.

Последующие дни прошли в непрестанных встречах с дипломатами и генералами. Гитлер обрел снова уверенность. Он разгадал хитрую игру Чемберлена. Британский кабинет отдавал Польшу. Ее надо брать. Английский договор с Польшей заключен для отвода глаз. Это главное, что нужно знать. Далерус все еще курсировал между Берлином и Лондоном, но Гитлер больше в нем не нуждался. Наступил четверг тридцать первого августа 1939 года. Дальше нельзя откладывать ни на час — иначе и правда нагрянут поляки для переговоров.

В полдень Гитлер остался один в кабинете новой имперской канцелярии. Он раскрыл настольный блокнот и штабным карандашом написал заголовок приказа:

«Распоряжение № 1 по ведению войны».

Задумавшись, Гитлер принялся обкусывать ногти. Потом, чтобы не потерять мысль, начал быстро писать, сокращая слова:

«После того как исчерпаны все политические возможности для устранения мирным путем нетерпимого для Германии положения на восточной границе, я решился на то, чтобы разрешить этот вопрос силой. Западную границу ни в одном месте на суше не переходить без моего специального разрешения».

Последнюю фразу Гитлер подчеркнул дважды. С англичанами он пока не будет ссориться.

Гитлер докончил приказ, захлопнул блокнот, пододвинул календарь, перевернул страницу и жирной чертой обвел дату — первое сентября 1939 года. Решено! Он ударил карандашом плашмя по столу. В тиши кабинета словно прозвучал первый выстрел.

Гитлер вызвал адъютанта, передал ему текст приказа и распорядился соединить с отделом иностранной разведки.

— Изменений не будет, — сказал он графу фон Шеленбергу. — Приказ подписан. Можете действовать. Обеспечьте фотографов.

Через несколько часов группа солдат, одетых в польскую форму, напала на радиостанцию в Глейвице. В то же время неизвестные диверсанты взорвали мост вблизи Диршау. На рассвете первого сентября в пять часов сорок пять минут германские вооруженные силы по всему фронту перешли польскую границу.

В пятницу и субботу, как и предполагал Гитлер, французы и англичане не предприняли никаких шагов, чтобы поддержать Польшу.

В субботу вечером в гостиной рейхсканцлера собралось небольшое общество. Кроме Евы Браун сидели еще несколько женщин.

— Что я вам говорил! — Гитлер торжествовал. — Читайте «Майн кампф»! Сбываются мои пророчества. Мы становимся господами мира. Не так ли? Мой календарь мы сохраним для истории, в нем я подчеркнул вчерашнюю дату.

На мгновение настроение Гитлера омрачила промелькнувшая мысль: вчера была пятница. Но отбросил суеверную тревогу: не он, судьба понудила его начать войну в этот день.

Весь вечер фюрер был весел: из Польши шли отличные вести.

Но в воскресенье Гитлер немало изумился, когда раздался звонок Риббентропа. Министр иностранных дел передал, что британский посол вручил ультиматум: если сегодня до одиннадцати утра Германия не прекратит боевые действия, Великобритания будет считать себя в состоянии войны с ней.

— А вы бы не принимали посла!

— Я не мог этого сделать, мой фюрер.

Еще через час с таким же ультиматумом прибыл француз Кулондр.

— Так, значит, они все же решили со мной воевать, — в раздумье произнес Гитлер. — Здесь какая-то тайна. Господин фельдмаршал, — обратился он к Кейтелю, — сколько дивизий действует у нас против Польши?

— Пятьдесят шесть, мой фюрер, в том числе девять танковых.

— На западе?

— На западной границе, мой фюрер, осталось до двадцати дивизий.

— Половину из них перебросьте в Польшу.

— Как вы сказали, мой фюрер? — Кейтель изумленно взглянул на Гитлера. — Правильно ли я вас понял? Французы тоже нам объявляют войну. По нашим данным, на западе против нас могут выставить сто десять дивизий, не меньше. При таких условиях...

— Вы меня правильно поняли, фельдмаршал, я повторяю: с запада на восток перебросьте половину дивизий. Ясно? — Гитлер любил ошеломлять присутствующих внезапно смелым решением. Он наслаждался впечатлением, которое произвели его слова.

Гитлер самодовольно посмотрел на Кейтеля, сцепил за спиной руки и качнулся на каблуках.

— Вы только военный, господин Кейтель, а я еще и политик. В этом вся разница. Вы забываете про Америку. Там есть деловые люди, которые поддержат нас. Запад меня не беспокоит. Объявить войну еще не значит начать ее. Британский и французский кабинеты мне напоминают две перезревшие дыни на грядке, прижатые одна к другой. Поднять с земли их невозможно — они расползутся. Воевать у них нет никакого желания. Поэтому оставьте на западной границе хоть деревенских ночных сторожей, этого будет достаточно... Однако пора идти, меня ждут берлинцы.

IV

День был воскресный, и перед фасадом Новой имперской канцелярии собралось много народа. Официально о предстоящем выступлении Гитлера не объявляли, но многие знали об этом, и слух быстро распространился по городу. К площади стекалась разношерстная толпа обывателей. Эсэсовцы требовали не задерживаться. Люди проходили мимо, задирая головы к балкону: не появится ли там Гитлер? В толпе мелькали дамы с карманными собачонками, дородные бюргеры с толстыми сигарами, шоферы стоявших неподалеку машин, самодовольные и нагловатые подростки из гитлерюгенда, такие же девушки из женской организации, похожие на вымуштрованных белокурых ефрейторов в коричневых блузах. Слонялись люди неопределенных профессий. В воскресенье не разберешь, кто они, лавочники или чиновники, — все в котелках, шляпах, с тростями и без тростей. Толпа гудела, переливалась, тянулась к балкону, где должен был появиться Гитлер.

Эрна Кройц оказалась здесь совершенно случайно. После ареста Шранца и всей этой истории с гестапо она еще не ездила к тетке и, воспользовавшись воскресным днем, решила побывать у нее на Принц-Альбрехтштрассе. Но, выйдя из подземки, Эрна попала в засосавшую ее толпу и никак не могла из нее выбраться.

В зеленом грубошерстном жакете с синими аппликациями на рукавах и груди, в помятой шляпе неопределенного цвета, низкорослая, Эрна никак не выглядела элегантной в этой бурлящей толпе. Сейчас-то ей уж наверняка можно было дать больше тридцати. Она осунулась, побледнела, губы стали бескровными, а подкрасить забыла — не до того. Эрна сама понимала — сейчас у нее не ахти какой вид. Конечно, шляпку можно бы отпарить и прогладить горячим утюгом, но до этого не доходили руки. Вообще-то шляпка сравнительно новая, они купили ее с Францем весной, но в гестапо вон что с ней получилось.

Эрна всю ночь просидела тогда на жестком диване в каком-то коридоре. Под конец ее так разморило, что не заметила, как заснула. Такая досада! Шляпа, наверно, свалилась во сне, и она всю ее смяла. А гестаповцы подняли Эрну на смех. Но это было после допроса.

На допросе чиновник вел себя довольно вежливо и прилично. Он проявил к ней сочувствие. Только все время допытывался, кто приходил к ним в тот вечер. А что могла сказать Эрна? Она сама ничего не знала, в потемках не могла даже как следует разглядеть его. Эрна так и ответила: если бы она знала, что ей скрывать...

Чиновник обещал помочь быстрее освободить Франца, но при одном условии: Эрна тоже должна пойти навстречу. Если она хоть что-нибудь узнает, пусть немедленно сообщит в гестапо. Вот телефон. Эрна, конечно, согласилась, она сама заинтересована. Тем более если на карту поставлена судьба Франца. Она знает, что Франц ни в чем не виноват.

Когда ей разрешили вернуться домой, Эрна поблагодарила чиновника, сложила записочку с телефоном и отправилась сразу туда, где жил Франц. Там Эрна и поселилась, — родители, особенно отец, не дали бы житья, заметив ее разбухший живот. В общем-то все получилось хуже самого что ни есть плохого...

Эрна пробиралась в толпе, охваченная своими постоянными думами, и вдруг совсем рядом увидела человека с высоким лбом и прямым подбородком. Их разделяло несколько человек — пожилая пара, толстый мужчина и еще какая-то девушка. Эрна сразу узнала его, он тоже увидел ее и отвел глаза. Конечно, это тот самый незнакомец, из-за которого пострадал Франц! Эрна рванулась, что-то крикнула, но в этот момент толпа заревела, качнулась, и молодую женщину в зеленом жакете повлекло в сторону. На балконе появился Гитлер. Кругом Эрны над головами поднимались шляпы, котелки, ими размахивали в воздухе. Эрна видела раскрытые рты, зубы, кадыки, выпирающие из воротников. Ее оглушали крики, но она ни на что не обращала внимания. Эрна старалась протиснуться в ту сторону, где только что видела высокого человека с волнистой шевелюрой и худым лицом. Его лицо еще раз мелькнуло в толпе, но значительно дальше. Потом Эрна совсем потеряла его из виду. Тут людская волна снова подхватила молодую женщину, бросила ее к балкону и остановилась. Начал говорить Гитлер.

Эрна видела Гитлера совсем близко, видела его неистовое лицо, волосы, спадавшие на лоб, короткие усы, разинутый, как и у других, рот и резкие, почти судорожные движения рук. Гитлер что-то выкрикивал, весь изгибался, но Эрна не понимала, до нее не доходил смысл его слов. Она подымалась на носки, поворачивала голову, старалась протиснуться локтями, выбраться из толпы. Это продолжалось до тех пор, пока кто-то не остановил ее неприязненным шепотом, пригрозив, что позовет полицейского.

Своим неистовством Гитлер наэлектризовывал, заражал толпу. Его слова перемежались криками, восторженным ревом, утихавшим и нараставшим вновь. Вдруг, когда на площади наступила относительная тишина, раздался одинокий истошный, визгливый крик женщины:

— Хочу ребенка от фюрера!

Ее крик потонул в гуле толпы. Гитлер закончил речь и, вытянув вперед руку в фашистском приветствии, покинул балкон. Эрна видела эту женщину. Вскинув вверх руки, она будто цеплялась за воздух, чтобы подняться к балкону, как жестяная игрушечная обезьянка на тонком шнурке. Глаза ее горели, и она продолжала истерично кричать:

— Хайль Гитлер! Хочу ребенка от фюрера!.. Хайль Гитлер!

К ее крику присоединились еще несколько женщин. Они будто обезумели. Толпа несколько разредилась, а кликуши все кричали, остановившись под балконом, подпрыгивая и вскакивая на ступени крыльца. Закричала и еще одна, та, что была позади Эрны. Она тоже кричала и уверяла, что хочет ребенка от фюрера. Ее спутник немного растерянно и виновато стоял рядом, но все же не вытерпел, тронул жену за локоть.

— Герда, не пора ли домой нам? Нельзя так все-таки...

Карлу Вилямцеку стало не по себе. Огородник из Панкова преклонялся, обожал фюрера, но, вероятно, не до такого предела, как Герда. Это через неделю-то после свадьбы! Герда ответила:

— Ах, Карлхен, ты ничего не понимаешь... Фюрер — мое божество!

Толпа поредела. Эрна все еще искала глазами незнакомца с высоким лбом, но его нигде не было.

Супруги Вилямцек вернулись в Панков. Эрна отправилась к тетке на Принц-Альбрехтштрассе. Вечером, около десяти часов, с Ангальтского вокзала Гитлер специальным поездом выехал из Берлина. Война шла третьи сутки, и он решил, что лучше быть на месте решающих событий. В столице его ничто не удерживало: не могут же французы и англичане объявить войну дважды!

Дальше