Глава шестая

I

Жюль Бенуа давно не встречался с мадам де Шатинье. После некоторых колебаний он все же решил позвонить ей. Если бы не поручение шефа, Бенуа ни за что не сделал бы этого — нечего возвращаться к старому. Но газета остается газетой, а де Шатинье могла, кажется, организовать ему встречу с премьером. Черт возьми, действительно Франция управляется юбками! Выходит, что попасть к премьеру можно только через его любовницу...

Бенуа набрал номер и назвал свое имя.

— А, Жюль! Наконец-то! Где ты пропадал?.. Я очень, очень довольна. Значит, ты не забыл меня?.. Говорят, ты женился?

Де Шатинье забросала его вопросами, не давала вымолвить слова. Она говорила воркующим голосом, кокетливо-томно, подчеркивая свое право так говорить. Этого тона Жюль как раз и боялся больше всего. Он попробовал уклониться от интимной беседы.

— Об этом после, Маро. Я расскажу все при встрече. Ты не представляешь себе, как я расстроен! Мне нужна твоя помощь.

— В чем, милый? Я всегда готова тебе помочь. Может быть, опять затруднения с деньгами? Твоя Маро пожурит тебя и поможет... Ну, исповедуйся, мой ветреный баловник! Я...

— Нет, нет, — Жюль досадливо поморщился, — дело не в деньгах! Скажи, ты знакома с мадам де Круссоль?

— А, понимаю! Тебе что-нибудь нужно от премьер-министра? Конечно, знаю. Мария Луиза моя приятельница. Мы очень дружны с ней.

— Ты права, Маро, мне срочно нужно встретиться с премьером, но он никогда не принимает. Надежда только на де Круссоль. Помоги мне, Маро!

— Жюль, ты просто счастливчик! Я всегда говорила, что тебе везет в жизни. Как раз сегодня Мари заедет ко мне, а возможно, появится и премьер. Он всегда бродит за ней следом. Ты же знаешь, что у меня, как прежде, салон по четвергам.

— Это было бы замечательно...

— Ну вот и отлично! Приезжай к девяти... Впрочем, нет, лучше пораньше, чтобы я успела тебя поцеловать. Надеюсь, жена не станет ревновать к старым друзьям?.. Ты очень торопишься?.. Понимаю, понимаю! Да, обстановка необычайно сложная. Не буду задерживать!.. А знаешь, я читаю твои статьи. От души поздравляю! У тебя уже имя!.. Как тебе нравится Гитлер? Он приберет к рукам Польшу, поверь мне. Ну и пусть, в Европе будет больше порядка. Не правда ли?

Маро могла бы болтать без конца, легко перескакивая с модных шляпок к проблеме Данцига. Но Бенуа ответил что-то невнятное и поторопился повесить трубку.

Если сегодня удастся встретить премьера, завтра он даст неплохую статью. Она будет вполне уместна. Русофильские настроения снова начинают проникать в печать, нейтрализовать их можно хлестким и убедительным выступлением. В нем следует сослаться на мнение премьера... А с де Шатинье придется встретиться. Черт с ней, нельзя оставаться неблагодарным. Она многое для него сделала...

* * *

Свою карьеру Жюль Бенуа начал в популярном женском журнале. Он сотрудничал в отделе «Наша почта» и отвечал на письма преимущественно молодых читательниц, которых волновали проблемы пола, вечной любви, бескорыстной дружбы, супружеской верности. Насколько позволяло место в журнале, редактор выделял для «Нашей почты» две, от силы три неполных странички в самом конце номера. Тут много не разгуляешься. Правда, чтобы вместить побольше материала, ответы на письма набирали петитом, но гонорар от этого не возрастал.

Исповедуя в душе циничный нигилизм, Жюль Бенуа пытался философствовать на отведенном ему месте в журнале, писал о бренности всего существующего на земле, кроме благословенного чувства, вызванного влечением двух влюбленных существ. В подтверждение излюбленной идеи он обращался к восточной легенде о таинственных нитях, свитых из лунных лучей, которые еще при рождении связывают влюбленных и неизбежно приводят их в жизни друг к другу. Но сам Бенуа со спокойной душой обрывал лунные нити, находил другие, которые приводили его к новым и новым любовным утехам.

Как-то раз он написал даже небольшой трактат на тему, что лучше — ждать и не дождаться или иметь и потерять. Но дискуссии в журнале не получилось. Противоположные точки зрения пришлось высказывать самому Бенуа в статьях под разными псевдонимами, и он вскоре перешел снова на ответы читательницам.

Редактору-издателю нравился сентиментальный, в меру поучительный стиль Бенуа. Ответы Жюля, надо полагать, удовлетворяли и многочисленных читательниц «Нашей почты», так как нередко он получал их послания, полные благодарности и интимных признаний. На иных письмах обнаруживались следы бледно-лиловых, зеленых, синих и других — всех цветов радуги — чернильных пятен от слез чувствительных и растроганных корреспонденток.

Но кто из очаровательных незнакомок, подписчиц журнала, мог бы подумать, что ответы, публикуемые на последних страницах за подписью «Королева Мечта», пишет зрелый мужчина с ассирийской темно-каштановой бородой и выпуклыми, всегда блестящими, наглыми глазами такого же каштанового цвета!

Жюль Бенуа явно преуспевал в жизни. Счастливый случай помог ему распроститься с женским журналом. Несколько лет тому назад он познакомился с немолодой читательницей, женой видного политического деятеля, члена французского кабинета, графиней Маро де Шатинье. Она заехала в редакцию, чтобы лично познакомиться с «Королевой Мечтой», привлечь ее в свой салон как очередную диковинку. Жюлю пришлось выкручиваться из затруднительного положения и в конце концов удалось скрыть, что он сам имеет прямое и непосредственное отношение к имени романтической королевы. С «Королевой Мечтой» дама не встретилась, но вскоре стала любовницей предприимчивого журналиста.

Маро де Шатинье походила чем-то на престарелую, когда-то блиставшую балерину, которая цепляется за старое, не хочет уходить со сцены, не понимая, что все ее обаяние осталось в прошлом. Когда-то она, возможно, была красива, кружила мужчинам головы, но это было давно. Для себя она оставалась все той же «очаровательной былинкой Маро» и никак не могла отказаться от этой роли. Смешно было наблюдать, как графиня кокетливо надувала увядшие губы, капризно склоняла голову или игриво метала многообещающие взоры из-под наведенных ресниц. Под глазами сквозь пудру проступали желтоватые морщинистые отеки. Да, графине давно было бы пора сойти со сцены, но женское самомнение оказывалось сильнее рассудка.

Большого удовлетворения от любовных чар жены министра Бенуа не получил, но мадам де Шатинье оказалась надежным, хотя и довольно шатким по виду мостиком, с помощью, которого Жюль Бенуа перебрался на другую работу. Маро де Шатинье всячески протежировала новому другу, используя обширные связи мужа.

Вначале Жюль сделался репортером, а вскоре иностранным обозревателем влиятельной газеты, являвшейся негласным официозом министерства иностранных дел. Ассирийская борода Бенуа часто мелькала в приемной этого министерства на Кэ д'Орсэ, в кулуарах парламента, на всех пресс-конференциях. Он вхож был в великосветские и дипломатические салоны, завязал обширные связи, считался в журналистских кругах одним из наиболее информированных людей. А его личная дружба с Жоржем Боннэ, министром иностранных дел, вызывала всеобщую зависть и темные сплетни. Но Жюль не обращал на это внимания. Он уверенно считал, что в газетной работе, как и в любом коммерческом предприятии, деловые связи обеспечивают половину успеха. Вторую часть успеха Бенуа относил за счет личной предприимчивости, сметки и умения понравиться нужным людям.

За минувшие годы французские правительственные кабинеты менялись чаще, чем Бенуа менял покрышки на собственном автомобиле. Жюль смог приобрести собственную машину вскоре после того, как начал работать в официозе. Министры сменялись даже чаще, чем его любовницы, а в этом отношении Жюль не был разборчив и постоянен. Давным-давно престарелый супруг графини де Шатинье перестал быть министром, перешел в оппозицию, но к этому времени Бенуа сумел прочно укорениться в жизни, как семечко декоративного ползуна, что взбирается по отвесным кирпичным стенам с помощью многочисленных присосков.

Какие бы политические бури ни бушевали в парламенте, сколько бы раз ни менялся состав кабинета, Жюль Бенуа оставался сам для себя надежным флюгером, который неизменно указывал попутный ветер его житейской ладье. Жюль Бенуа выступал в газетах под псевдонимом, завоевал определенное имя, на него начинали ссылаться, но, как и в женском журнале, многие не знали его настоящей фамилии. Для широкой читающей публики Жюль оставался своеобразной «Королевой Мечтой», но уже в международном масштабе.

Женился Бенуа года два назад на Лилиан Буассон, единственной дочери виноторговца средней руки. В сорок лет Жюль пришел к выводу, что даже преуспевающему холостому литератору следует обзавестись своим углом. А уголок, где поселились молодожены, оказался действительно прелестным. Тесть сделал милый свадебный подарок — за свой счет он заново оборудовал уютную квартирку из четырех комнат на Кэ д'Орсэ, неподалеку от министерства иностранных дел. Это было удобно во всех отношениях. Бенуа пришлось только сделать некоторые расходы на покупку мебели. Несколько тысяч франков, ассигнованных на приобретение квартиры, остались свободными. Это тоже оказалось приятным сюрпризом.

Положение тестя в торговом мире имело немалое влияние на выбор невесты, которую Жюль решил сделать постоянным спутником жизни. Месье Буассон не слыл, конечно, мультимиллионером, но он имел обеспеченный доход, предприятие его расширялось, и тесть не раз осторожно предлагал зятю вступить в компаньоны фирмы, чтобы после — старик начинал задумываться о неизбежном конце — Бенуа смог бы возглавить дело.

Несомненно, месье Буассона удовлетворяло положение Жюля в парижском обществе. Иначе он ни за что не выдал бы за него дочь. Но тесть все же считал, что бочонок доброго вина куда надежнее газетного листа, на котором появлялась подпись зятя. Литературная деятельность подвержена значительно большим случайностям, чем виноторговля. Вино не стареет. Наоборот, чем дольше оно стоит в подвале, тем становится крепче. А разве можно сказать то же самое про газету? Даже самую хорошую статью не положишь в прохладный погреб, чтобы она через десяток лет сохранила ценность и дала еще некоторую прибыль. Газета — мотылек, живущий один день. А месье Буассон полагал, что в нашем мире прочно только то, что реально. Например, винный погреб, земля, недвижимое имущество, то есть все то, что само по себе представляет ценность и может служить источником дохода, невзирая на жизненные неурядицы и всякие там изменения политической ситуации.

В рассуждениях тестя Бенуа находил много правильных мыслей. Жюль понемногу начинал задумываться: не сменить ли действительно интересную, доходную, но неустойчивую профессию журналиста-международника на более спокойную и надежную роль совладельца виноторговой фирмы? В конце концов не все ли равно, где будет стоять его подпись — над статьей в газете или на вывеске фирмы тестя с изображением золотых поощрительных медалей и такой солидной, утверждающей строчкой: «Основана в 1843 году». В подвалах тестя стоят бочонки почти столетней давности, а кто будет читать его статьи даже не через год — через два месяца! Он и сам не всегда помнит, что писал месяц назад, какую точку зрения отстаивал и защищал!

Впрочем, об этом еще есть время подумать. Торопиться некуда. Жюль по-прежнему находился в фаворе, с ним считались на Кэ д'Орсэ — в министерстве иностранных дел, только вот с премьером он никак не мог наладить нужных ему отношений.

Именно поэтому Жюль возлагал большие надежды на посещение салона графини де Шатинье. В душе он сожалел, что женитьба заставила его отказаться от гостеприимства своей покровительницы. Здесь-то уж всегда можно было встретить влиятельных людей!

В парижских кругах особняк де Шатинье считался местом нейтральных сборищ представителей самых различных направлений и группировок. Посетить салон графини считалось признаком хорошего тона, признанием света — отсюда открывался доступ в другие многочисленные аристократические салоны Парижа. В этот особняк средней руки охотно стекались парламентарии и дипломаты, художники и представители делового мира, политические конкуренты и единомышленники, великосветские дамы и восходящие светила.

II

Жюль Бенуа рассчитал время так, чтобы явиться в салон в то время, когда начнут собираться гости, но еще не особенно густо, чтобы не затеряться в толпе приглашенных. Иначе рискуешь не попасть в газетную хронику с перечислением гостей, присутствующих на вечере.

Гостей принимала озабоченная хозяйка. В декольтированном вечернем платье она показалась Жюлю еще нескладнее и выше. Худые обнаженные руки с острыми локтями казались молочно-белыми при свете электрической люстры.

— А, месье Бенуа! — воскликнула де Шатинье, когда Жюль подошел к ней и сдержанно поклонился. — Счастливый молодожен! Наконец-то вы нарушили обет затворничества и посетили нашу скромную хижину! А почему вы скрываете свое сокровище, почему вы один? — Де Шатинье говорила это для окружающих. — Идемте, я познакомлю вас с маркизой де Круссоль, она не позволит вам скучать.

Пробираясь среди гостей, останавливаясь, чтобы бросить любезную фразу, де Шатинье выбрала момент и шепнула:

— Противный, я ждала тебя раньше! Где ты был? Ты рискуешь так растерять все связи и мое расположение!.. Так и быть, сегодня прощу, но в следующий раз... Не оправдывайся! Вот де Круссоль. Идем! Имей в виду, сегодня она управляет Францией, а завтра будет вон та — Элен де Порт, подруга восходящего светила. Видишь, она стоит с этим модным немцем, с Отто Абетцом. За ним увивается весь Париж. Я достала его к себе на вечер. Правда, неплохо?

Они прошли в курительную комнату. У распахнутого окна, выходившего в зимний сад, стояла белокурая моложавая женщина кокетливого вида с выражением капризной властности на красивом лице. Она стояла в окружении нескольких мужчин, среди которых Жюль увидел Жоржа Боннэ, тощего человека с землистым цветом кожи и непомерно большим носом, делавшим его похожим на птицу.

— Мари, — сказала хозяйка, — познакомься с обожателем премьера. Знакомьтесь, господа!

Склонившись к белокурой женщине, де Шатинье тихо сказала ей на ухо, но так, что Жюль слышал:

— Он не выносит Элен де Порт. Вы найдете общий язык...

Хозяйка почувствовала, что Бенуа может невпопад возразить, и предупреждающе сжала его руку.

— А теперь, господа, извините меня, я должна вас покинуть. У меня столько забот!

Де Шатинье одарила всех ослепительной улыбкой. Жюль приметил морщинки поперек уголков ее рта. Стареет...

Де Шатинье ушла, расточая улыбки и комплименты. Ее декольтированная фигура мелькала то там, то здесь. Слуги в белых манишках разносили вино и сандвичи.

Боннэ повторил фразу, видимо прерванную появлением Бенуа:

— Я уверяю вас, что Гитлер не захочет портить отношения с Францией. Маркиза де Круссоль абсолютно права, — Боннэ улыбнулся блондинке. — Внимание Гитлера устремлено на восток. Мы можем спокойно спать, господа, совершенно спокойно.

— Да, — поддержала де Круссоль, — пока в Европе есть Гитлер, мы можем не опасаться революции в Париже. Он не пустит большевиков на Запад.

— Простите, но какой же смысл тогда вести нам переговоры с русскими? Пусть извинит маркиза, что я возражаю. — Собеседник учтиво поклонился де Круссоль.

Бенуа знал его — журналист Терзи, любивший задавать каверзные вопросы. Они частенько встречались на пресс-конференциях. Терзи был заметно навеселе. Когда он успел?..

— Русские, — продолжал он, — принимают всерьез начавшиеся переговоры, они рассчитывают сообща обуздать Гитлера.

Боннэ недовольно повернулся к собеседнику:

— Это их дело, на что они рассчитывают. Моя задача — дипломатическим путем обеспечить безопасность Франции.

— Хотя бы ценой войны?

— О какой войне вы говорите, месье Терзи? Разве мы не сохранили мир в Мюнхене, вмешавшись в спор между чехами и Гитлером?

— Да, но после этого перестала существовать Чехословакия, и все же война, как видите, не за горами, — на подвижном лице журналиста появилась ироническая улыбка.

— Именно за горами! — Боннэ рассмеялся собственной остроте. — Нас отгораживают Арденны и дипломатический опыт. Из-за Данцига войны не будет, поверьте! Вы получите ее, когда немцы бросятся на Украину. Но нас это мало касается. Не так ли, маркиза?

Жюль заметил, что де Круссоль во время разговора украдкой бросала взгляды через зал, туда, где стояла Элен де Порт, оживленно говорившая с Абетцом — рыжеватым немцем с постоянной, будто искусственной улыбкой. Белокурую подругу премьера что-то, видимо, раздражало, тревожило, и она, забываясь, временами покусывала губы. Обращение Боннэ застало ее врасплох.

— Что вы сказали? Да, да! Мы не можем из-за Польши рисковать собственной безопасностью. Премьер придерживается такого же мнения. Я знаю, что немцы все на стороне западной культуры. Возьмите хотя бы Абетца. Интереснейший собеседник! Он много сделал для сближения наших стран.

Де Круссоль открыто посмотрела в ту сторону, где стояла ее соперница. Взяв под руку Абетца, Элен де Порт уводила его в другой зал. Маркиза нахмурилась.

— Месье Бенуа, — улыбнулась она Жюлю, — хотите оказать мне услугу?

— Я буду счастлив, приказывайте! — Про себя Жюль подумал: «Ей приятней служить, чем Маро, у нее хотя бы не торчат кости». — Что должен я сделать?

— Начать войну и захватить в плен Абетца! Но только сейчас же!

— Разрешите и мне принять участие в военных действиях? — Журналист с подвижным лицом и густой шевелюрой еще раз поклонился де Круссоль.

— Для подкрепления? Идите! Берите хоть всю нашу армию во главе с Гамеленом, но захватите в плен Абетца! — Де Круссоль засмеялась, потом тихо сказала: — Но имейте в виду, Абетц должен быть один, отнимите его у этой куртизанки.

— Все будет сделано!

Журналисты ушли выполнять поручение.

— Бьюсь об заклад, Жюль, — сказал Терзи, когда они вышли из курительной комнаты, — вы приехали сюда брать интервью у премьера! Не так ли?

— Откуда вы взяли?

— Не скрывайте! Я тоже кручусь вокруг де Круссоль. Но знайте — интервью уже лежит у меня в кармане.

— Каким образом?

— А так: де Круссоль говорит то же самое, что премьер. Она повторяет все его мысли.

— Все же я хотел бы встретить премьера.

— Я тоже. Де Круссоль нам поможет. Мне он нужен лишь для того, чтобы сослаться в статье на личную встречу. Нового он ничего не скажет... Однако мы, кажется, потеряли соприкосновение с противником! Где Абетц? Вы с ним знакомы?.. Отлично, уводите его, а я отвлеку графиню де Порт. Хотел бы я знать, что на уме у этого немца!

— Как и у всех, — карьера.

— Не только. Я знаю, что он хорошо платит редакторам за статьи прогерманского толка.

— Не все ли равно, кто платит. Политика — та же коммерция. — Жюлю Бенуа тоже кое-что перепадало от Абетца.

— Вы слишком циничны, Жюль. Идемте начинать войну.

Теперь почти все гости были в сборе. Извиняясь и кланяясь, журналисты пробирались все дальше, лавируя между группами споривших и рассуждавших людей. Фигура Абетца мелькнула и снова исчезла в дверях соседнего зала.

— А хозяйка умеет коллекционировать бывших французских правителей, — бросил Терзи, уклоняясь от плывущего над головами подноса, заставленного бокалами вина.

— И не только бывших, — будущих и настоящих.

В самом деле, среди гостей в салоне де Шатенье Жюль увидел и седоволосого, с моржовыми усами Леона Блюма — бывшего социалистического премьера, и Пьера Лаваля — приземистого и нескладного овернца с оливковым цветом лица, тяжелыми веками, толстыми губами и желтыми от никотина зубами. Был здесь и громоздкий Фланден, с длинной, лысеющей головой, прозванный «небоскребом парламента». К своему удивлению, Бенуа увидел в зале и престарелого генерала Гамелена — начальника генерального штаба. Он разговаривал с американским послом Уильямом Буллитом и в знак согласия кивал головой. У генерала были выцветшие добрые глаза и шелковистые светлые волосы, а сквозь детски розовую кожицу на щеках просвечивали тонкие лиловые прожилки. Только форма придавала генералу воинственный вид.

Журналисты раскланялись и прошли дальше.

Терзи сострил:

— Нашему генералу Морису больше идут колпак и мягкое кресло. Он соглашается всегда и со всеми.

— Но старик себе на уме, — возразил Жюль, — он соглашается и остается при своем мнении.

— Послушайте, — сказал Терзи, — все только и говорят о войне. Все, кроме генерала Гамелена. Слышали, они обсуждают с Буллитом достоинства устриц? Полезное занятие для начальника генерального штаба!

— Бросьте, Леон, — беззаботно отмахнулся Жюль, — раз генералы занимаются кулинарными разговорами, войны не будет!

— Не знаю, кажется, война гораздо ближе к нам, чем некоторые думают.

Они пересекли наконец зал и пробрались к Элен де Порт. Терзи представил ей Жюля. С Абетцом они оба были знакомы. Немец довольно бойко говорил по-французски и весело приветствовал журналистов.

— Господа, — воскликнул он, — давайте выпьем за дружбу, за единство культуры Запада против восточного варварства! Сегодня и почему-то, как никогда, уверен в нашей дружбе. Здесь я, кажется, больше француз, чем немец. Прошу, господа! Вы не откажетесь выпить с нами, мадам де Порт?

Абетц принял от слуги бокалы и предупредительно передал Элен де Порт, потом Терзи и Бенуа. Он отпил небольшой глоток, наслаждаясь тонким вкусом вина.

— Только в Париже я узнал, что существует белое бордо. В Берлине об этом не знают. А сколько нам нужно еще узнать друг о друге, хотя мы и соседи!..

Терзи отвлек Элен де Порт, начал говорить ей какие-то комплименты, а Жюль тем временем пригласил Абетца к маркизе де Круссоль.

Они уже скрылись за дверью, как графиня де Порт обнаружила исчезновение абонированного ею немца. В Париже Абетц выполнял совершенно непонятные функции — был завсегдатаем парижских салонов и ратовал за культурное сближение французов с Германией.

— Куда это они ушли? — недовольно спросила де Порт.

Терзи не утерпел:

— Я слышал, что маркиза де Круссоль просила доставить к ней Абетца...

— Так она здесь, эта интриганка! — на лице де Порт выступили розовые пятна. — Проводите меня, я не могу оставаться с ней в одном здании! А этому ассирийцу я никогда не забуду вероломство! Так и скажите!

Терзи добавил:

— Его фамилия Бенуа, графиня. Жюль Бенуа. Говорят, он поклонник нашего премьера.

— Тем более! Я вообще не понимаю: что находят в этом провинциальном учителе географии?

— Вы слишком резки, графиня... А вот и господин Рейно! — прервал себя Терзи.

Перед ними выросла маленькая фигурка смуглого человека, отдаленно похожего на японца.

Лицо Поля Рейно расплылось в улыбке, но она почти сразу погасла. Он заметил, что его подруга не в духе.

— Я только освободился, Элен. Теперь мы сможем провести здесь часок...

— Нет, мы должны уехать отсюда! Сейчас же! Я не хочу оставаться.

— Отлично! — сразу же согласился Рейно. — Я только что хотел предложить вам проехаться по городу. Сегодня замечательный вечер.

— Благодарю вас, месье Терзи, за ваше внимание, — де Порт повернулась к Леону. — Больше не беспокойтесь. Приезжайте во вторник ко мне, там не будет такой толкучки. — Графиня протянула руку, унизанную кольцами. — Если встретите господина Абетца, передайте мое приглашение. Я не успела этого сделать сама. Запомните: вторник, в шесть часов. До свидания!

Де Порт взяла под руку Рейно, и они вышли в холл. Терзи видел, как женщина, негодуя, что-то рассказывала «дофину». Рейно считали прямым наследником премьера. В политических кругах ожидали, что Рейно скоро займет пост премьера.

«Вот пауки в банке! — усмехнувшись, подумал Терзи. — Теперь заварится каша!» Он выпил еще бокал вина у подвернувшегося официанта и торопливо прошел в курительную комнату — ему хотелось присутствовать при разговоре де Круссоль с немцем.

Терзи нашел всех у того же окна. Группа пополнилась Абетцом, а подле маркизы стоял обрюзгший, с нахмуренными бровями премьер и влюбленными глазами смотрел на де Круссоль.

— Рассейте наши сомнения, господин Абетц, — с кокетливой улыбкой говорила блондинка. — Неужели Гитлер хочет поссориться с Францией? Я не хочу этому верить!

— Я только художник, маркиза, но не политик и все же знаю, что фюрер весьма дружелюбно относится к Франции. Стоит ли нам ссориться из-за Данцига!

— Вот именно! Вы слышите, господа? А что вы скажете, господин посол? — обратилась де Круссоль к подошедшему Уильяму Буллиту. — Что думают у вас в Америке? Мы говорим про войну.

Буллит учтиво поздоровался с дамой и поклонился мужчинам.

— Я предпочитаю говорить о мире, — уклончиво ответил он. — Меня связывает официальное положение...

— Нет, нет, — живо возразила де Круссоль, — мы говорим совершенно приватно! Вы находитесь среди друзей.

Терзи заметил, как мгновенно насторожился Абетц, но тотчас же восстановил беззаботную, игривую улыбку.

— Я не могу ни в чем отказать интересной женщине. Извольте. Если в Европе вспыхнет война, я сомневаюсь, ввяжутся ли в нее Соединенные Штаты. Об этом я уже говорил на открытии памятника американскому солдату в Пуэнт де Грав. Во всяком случае, сенат разъехался на каникулы, уклонившись от рассмотрения вопроса об американском нейтралитете. Сенатская комиссия решила вернуться к этому вопросу только в январе, не раньше. Мы не хотим вмешиваться в дела Европы. Что же касается востока, — Буллит понизил голос, — вы знаете мое отношение к русским. Нас не интересует, что произойдет на востоке.

— А что вы думаете об этом, господин премьер?

— Напишите то, что вы слышали. Это будет полезно знать вашим читателям.

Появление хозяйки прервало разговор.

— Господа, я надеюсь, вы останетесь ужинать? — Де Шатинье сказала это достаточно тихо, чтобы ее слышали только те, кого она приглашала.

Встретившись глазами с Жюлем, она сделала знак и отошла. Жюль пошел за ней следом.

— Простите меня, Жюль, вам лучше не оставаться на ужин. Не надо афишировать наши отношения. А завтра я жду вас на Елисейских полях. Помните, где мы встречались? Будь умником, Жюль!

Бенуа скрыл поднявшуюся обиду.

— Конечно, Маро, я понимаю, но предварительно позвоню. Я не уверен, что буду свободен...

Вечер подходил к концу. Менее именитые топтались в залах, стараясь попасть на глаза хозяйке и заручиться приглашением к ужину, но де Шатинье будто не замечала взглядов. Она была непреклонна. Не дождавшись приглашения, многие начали разъезжаться.

Жюль вышел вместе с Терзи. Леон неуверенно стоял на ногах.

— Хотите, я вас подвезу? — сказал Бенуа, у него тоже немного кружилась голова. — У меня здесь машина.

— Везите, — безразлично ответил Терзи.

Они прошли в переулок. Жюль открыл кабину, натянул перчатки и сел за руль. Машина помчалась вдоль набережной Сены.

— Значит, будет война, — немного помолчав, сказал Терзи. Шляпа его сползла на затылок.

— Откуда вы взяли? Наоборот.

— А вот и не наоборот! Разве вы не поняли, что говорил Буллит? Американцы дают карт-бланш Гитлеру. Абетц сегодня же сообщит об этом в Берлин. Такие разговоры приближают войну... Да, я, кажется, перепил...

— Меня это не волнует. Пусть Гитлер воюет с поляками. Из-за этого мне не будут платить меньше за мои статьи.

— Вы коммерсант, Жюль.

— А вы анархист. Вы ничему не верите и не признаете авторитетов. Всюду ищете грязь.

— Бросьте ханжествовать, Жюль! Грязь искать нечего, она выпирает всюду. — Терзи пьяно мотнул головой. Его стало разбирать еще больше. — Вы говорите, я анархист. Это я? Нет, мне только противно глядеть, как проходимцы и жулики рядятся в патриотов. А вообще я Свидетель. Свидетель с большой буквы... Я, Жюль, очень много знаю. Вы бы сгорели от зависти, если б... Кстати, знаете, почему Боннэ так рьяно выступает за дружбу с Гитлером?

— И не хочу знать! Дружить с Гитлером — значит отвести от себя войну.

— Жюль, не будьте страусом! — Терзи опустил ладонь на плечо Бенуа, почти ударил его. — Нет, не поймете. Но я скажу. Все равно... Мне иногда нужно говорить самому с собой. Слушайте! Боннэ врет. Помните сказку про лгуна: когда он начинает врать, у него растет нос. Это Боннэ. Сегодня нос у него стал еще длиннее. Министр запутался в банковских спекуляциях, а господин Абетц все знает, он его шантажирует. Боннэ ходит на задних лапках перед Берлином, иначе его разоблачат...

Жюль заерзал на сиденье. Ему не нравилось направление, которое принимал разговор.

— Значит, дурак. Надо чище работать.

— Не чище, а честнее.

— Это условность.

— Хорошо, но при чем здесь патриотизм, которым хвастается Боннэ?

— Не знаю. Что значит патриотизм? Это условность...

— Мы, кажется, поссоримся, Жюль. Впрочем, зачем, не надо! Вы такой же лавочник и обыватель. Кругом грязь и предательство. Иногда мне бы хотелось быть таким, как вы...

— То есть?

— Не утруждать себя мыслями.

— Вы пьяны, Леон. Но я не хочу обижаться.

— В этом я уверен. На обиды вы не способны. Потом — я иногда бываю вам нужен. Вам невыгодно обижаться... Да! — Терзи вдруг перешел на «ты». — Почему тебя любовница не пригласила на ужин? Почему ты на нее не обиделся?

— Откуда вы знаете? Она не любовница...

— Ну, бывшая... Я видел твою растерянную физиономию, как у моей таксы, нагадившей в комнате.

— Слушайте, Терзи, не злоупотребляйте гостеприимством! Вы едете в моей машине.

— Черт с вами, могу выйти. Из-за карьеры вы кого не возьмете в наложницы... Но я не осуждаю. Без подлости у нас не пробиться. А сегодня я удружил вам — вы приобрели врага на всю жизнь! — Терзи пьяно засмеялся.

— Кого?

— Я рассказал графине де Порт, как вы у нее из-под носа увели Абетца, и увели по просьбе маркизы.

— Ну и глупо!

— А мне наплевать! Вы здесь ни при чем, я хотел разъярить этих великосветских девок. Никакие они не аристократки, — одна дочь фабриканта, другая тоже из семьи удачливых обывателей. Выскочили замуж и навешали себе титулы рогатых мужей. Пусть подерутся! Может, из-за них сменится еще один кабинет. Я люблю наблюдать, Жюль, и подливать масла в огонь. Говорю вам, я Свидетель. Я еще напишу мемуары.

— Тогда езжайте в Варшаву, наблюдайте, как Гитлер управляется с Польшей.

— Лень... Я это увижу в Париже из окна собственной спальни. Увидите, как он заберет нас голыми руками. Вытащит, точно форель из сачка... Вы ловите рыбу?.. Впрочем, нет, если начнется война, я уеду куда-нибудь в Центральную Африку, поселюсь среди зулусов или племени банту, отсижусь там. Буду писать мемуары.

— Этого не может быть! Не болтайте чего не надо!

— Не может? А хотите, посмотрим! На бутылку вина из подвалов вашего тестя. Ну? Ну, давай!

— Идет!

Бенуа согласился, чтобы только отвязаться. Терзи вконец развезло.

— Черт возьми! — пьяно пробормотал он. — Остановите машину, теперь я пойду пешком.

— Но вы совершенно пьяны.

— Не ваше дело. Бутылку я заработал. Остановите!

Они были около Лувра. Жюль остановил машину на углу Рю де Риволи. Терзи вышел и, покачиваясь, пошел вдоль тротуара.

— Куда вы? Я довезу! — крикнул Жюль...

— Убирайтесь к черту! Я ненавижу вас...

Терзи прислонился спиной к стене, осторожно повернулся, удерживая равновесие, и, заплетая ногами, повернул за угол.

«А, черт с ним, наплевать! — решил Бенуа и тронул машину.

Но потом передумал — Терзи действительно может ему пригодиться. — Заберу к себе, проспит в кабинете». Жюль нагнал Леона и втащил его в машину.

Терзи плохо соображал, что с ним происходит.

III

В конце концов все перепуталось! Просто нельзя разобрать, что происходит. Если подумать, Западная Европа превратилась в какой-то сумасшедший дом: Данциг, Москва, Лондон, Варшава, договоры, переговоры, ультиматумы, пакты, еще что-то, еще и еще... Голова идет кругом! А все из-за русских. Если бы не они, все стояло бы на своих местах. Совершенно точно...

Жюль испытывал чувство какой-то личной обиды, которую нанесли ему русские. Они заключили договор с Гитлером. Как так? Он, Бенуа, сам писал, что Германия Гитлера лучший барьер против распространения большевизма, а военный конфликт может возникнуть только между Германией и Россией. Все шло к этому, а тут вдруг бац, договор о ненападении...

Ну, хорошо, сам он мог что-то напутать, так бывало, но ведь мысли-то, которые он высказывал в обозрениях, были не его мысли, Жюлю подсказывали их люди, стоящие у власти. Конечно, ему подсказывали гораздо яснее, откровеннее — не все напишешь в газетах. Долгое время схема была одна, над ней не приходилось думать: Гитлер стремится на восток, там у него свои интересы, он ненавидит большевиков. Ну и пусть стремится, пусть ненавидит. Если немцы и русские столкнутся лбами, тогда Запад останется в стороне. Все ясно. Конечно, писать надо намеками, недомолвками. Кому нужно — поймут. В борьбе с русскими Гитлер тоже измотает себя, обессилит, станет сговорчивее. Что тут непонятного? Жюль Бенуа резво строчил такие статьи, уверенный сам, что так все и будет.

Уверенность международного обозревателя подкреплялась и другими, косвенными обстоятельствами. Во-первых, писал так не он один, то же самое трубили почти все газеты. Во-вторых, если бы Жюль писал не то, что надо, Боннэ перестал бы платить ему деньги сверх гонорара. Деньги даром никогда не платят. Терзи, конечно, врет, что Боннэ получает деньги от Абетца. Скорее уж от американцев, через Буллита, — состоит же Боннэ пайщиком полуамериканского банка «Братья Лазар». Они мастаки на всякие махинации...

Впрочем, какое это имеет значение? Бенуа интересовало другое: за какую бы уцепиться мысль, пусть чужую, спорную, даже вздорную, но такую, чтобы выдать ее за плод собственных размышлений? Иначе как свяжет он концы с концами? Надо же ему было вчера бухнуть в газете — Гитлер согласен договориться, войны не будет! А война, оказывается, уже началась. Она началась, когда в типографии набирали газету.

Кто мог подумать, что события так обернутся! Вчера Боннэ лично сказал ему: «Гитлер большой мастер блефа, он торгуется с нами и не начнет войну». В таком плане Жюль и написал статью. Как теперь выходить из положения? У кого спросить? Нигде никого нет, все заседают.

Жюль стиснул виски и прошелся по кабинету, от письменного стола до тахты. Зазвонил звонок. Кто еще там? Он сердито снял трубку. Маро де Шатинье просила совета: не лучше ли пока уехать из Парижа? Ответил ни да, ни нет, обстановка неясная, пока сказать ничего не может. Под конец спросила, читал ли он телеграмму о Глейвице, и начала ее пересказывать. Вот дура! Телеграмма напечатана во всех газетах, об этом все уже знают. Хорошо, что быстро отстала, наверно с перепугу.

Жюль еще раз прочитал телеграмму:

«Германское телеграфное агентство. Бреславль, 31 августа.

Сегодня около восьми часов вечера поляки напали и захватили радиостанцию в Глейвице. Ворвавшись внутрь здания, поляки успели прочитать воззвание по радио. Однако через несколько минут они были атакованы и разбиты полицией, которая вынуждена была применить оружие. Среди нападавших имеются убитые».

А вот еще. Это уже начало войны.

«Нападение на радиостанцию в Глейвице было со всей очевидностью сигналом для общего наступления польских банд на германскую территорию. Как удалось установить, почти одновременно поляки перешли германскую границу еще в двух местах. Передовые отряды, видимо, поддерживаются польскими регулярными частями.

Отряды полиции безопасности, несущие пограничную службу, вступили в бой с захватчиками. Ожесточенные боевые действия продолжаются».

Жюль пробежал глазами и другие телеграммы. Владельцы торговых судов радировали капитанам укрыть корабли в портах и не задерживаться в открытом море. «Как перед бурей», — подумал он и отбросил газету.

Нет, сидеть дома невыносимо! Жюль сунул газету в карман макинтоша и вышел на улицу. В воротах дома стояла консьержка с вечно обиженным и огорченным лицом. Она говорила с незнакомым стариком в шерстяном жакете.

— Так вы думаете, дядюшка Жак, война будет? — услышал Жюль, проходя мимо.

— Она уже есть. Вы читали газету?

— Да, да! Всем кораблям приказали укрыться в портах. А что делать нам? Где укрыться нам от войны?

Старик ответил без видимой связи на вопрос консьержки:

— В прошлую войну я дрался с бошами под Верденом, а немцы обстреливали Париж из дальнобойных пушек.

— Что вы говорите, дядюшка Жак! Неужели?

— Нет, до этого не дойдет. Медведя лучше бить в его берлоге. Нет ли у вас спичек, Одетта? Видно, забыл я...

— Дай-то бог! Вы правильно говорите, дядюшка Жак. Мой Андре тоже так думает...

Жюль по набережной прошел в министерство иностранных дел. Боннэ все еще не было. Сегодня он не приезжал. Сидит с самого утра во дворце на заседании кабинета министров. Об этом Жюлю сообщил услужливый секретарь Боннэ.

В поисках новостей Бенуа бродил среди лабиринта узких и затхлых коридоров министерства. Поговорил с чиновниками, но они сами хотели узнать от Бенуа что-нибудь новое. Жюль напустил на себя озабоченно-таинственный вид, невнятно отвечал, неопределенно гмыкал: ситуация-де не ясна, надо подумать. Нельзя раскрывать государственные тайны. Завтра, если позволит цензура, он откровенно выскажет свои мысли в обзоре, читайте газету...

Заведующий протокольным отделом, престарелый чиновник с седыми бачками, почему-то шепотом рассказал Жюлю, что из города тянутся потоки машин, а на вокзалах с боем добываются билеты на поезд. Говорят, за два дня из Парижа выехало двести пятьдесят тысяч жителей.

— Господин Бенуа, — с надеждой спросил престарелый чиновник, — вы самый информированный человек, скажите: неужели будет война? Может быть, лучше отправить семью в деревню? У меня жена и два мальчика. Как вы думаете, господин Бенуа?

— Завтра, завтра все будет ясно. Пока у нас нет оснований для паники.

— Благодарю вас, господин Бенуа, вы меня успокоили...

Из министерства Жюль возвратился домой, но только на одну минуту. Не подымаясь в квартиру, он зашел в гараж, вывел машину и поехал в Елисейский дворец. Может быть, там удастся что выяснить.

День стоял ясный и солнечный. На бульварах играли дети, на тротуарах толпились прохожие. Жюлю показалось, что на улицах было оживленнее, чем обычно. Разговор с чиновником его обеспокоил. И потом еще что-то неосознанное вызывало тревогу. Ну да, старик в шерстяном свитере. Он напомнил, что в прошлую войну немцы обстреливали Париж из «длинной Берты» — из пушки с тридцатиметровым стволом. Конечно, с войной не шутят. Может быть, стоит отправить Лилиан в Фалез, к тестю. В провинции поспокойнее... Конечно, это не Центральная Африка. Бенуа вспомнил разговор с Терзи. Странно — чиновника он успокоил, а сам расстроился. Ничего не понятно!

Во дворце в большой приемной толпилось десятка полтора журналистов. Так же, как и Жюль, они съехались, чтобы из первоисточников получить информацию. Среди них был и Леон Терзи. Бенуа не встречал его с той ночи, когда пьяным вез с приема у де Шатинье, а потом оставил у себя ночевать. Взлохмаченный, с удлиненным, мефистофельским лицом, Терзи сидел, оседлав стул и опираясь руками и подбородком на спинку.

— Вот кто все знает, — иронически сказал Терзи, увидев входившего Бенуа. — Жюль, что вы скажете о ситуации?

— Да, кое-что знаю, — с солидным достоинством ответил Бенуа. Он решил играть роль человека знающего, но предпочитающего молчать.

Журналисты насторожились.

— Что ж вы знаете? Есть подробности из Берлина? Говорят, Гитлер выступил сегодня в рейхстаге... — Бойкий начинающий репортер спрашивал и одновременно хотел показать свою осведомленность.

— Не знаю, не знаю! — отмахнулся Жюль. — Мне известно только, что русские выкинули ловкий трюк.

— Вы хотите сказать, что они оставили нас в дураках? — Терзи лениво поднялся со стула.

— Даже больше: они предали нас своим договором с немцами.

— Как, как? Предали? Какие зловредные! — Терзи откровенно иронизировал, но Бенуа не понял. — Русских волокли в западню, а они не пошли. Смотри, какие зловредные!

В спор вмешался молодой репортер. Он волновался:

— Нельзя так упрощать дело. Поведение русских вызывает чувство протеста. Не так ли, месье Бенуа?

— Конечно, — кивнул головой Жюль, — нельзя упрощать.

Репортер был на седьмом небе: с ним согласился сам Бенуа! Он даже зарделся. А Терзи сказал:

— Упрощает вон кто, ищет дураков, — он указал на закрытые высокие двери — где-то в той стороне заседал кабинет. — Русские правы, я бы так же поступил на их месте. Мы очень долго водили их за нос.

— Ну, это уж слишком! Вы всегда оригинальничаете...

— И потом, потом должны же вы согласиться, что русские предали демократический Запад! — петушился молодой репортер и оглядывался на Жюля.

— Ладно. Если говорить серьезно, — Терзи нахмурился, — то не они, а мы предали русских. Разве мы сами не подписали договор о ненападении с немцами сразу же после Мюнхена? Русские только последовали нашему примеру. Кто не поймет, что наши переговоры с русскими — блеф! Мы хотели только заинтриговать, чуть-чуть запугать Гитлера, сделать его сговорчивым. Не так ли? А потом есть пословица: французский солдат не может изменить английскому королю. Почему русские должны за нас драться? Это называется загребать жар чужими руками.

— Простите, вы на что намекаете? Наша дружба с Англией не внушает сомнений, она нерушима.

— Не спорю, но поляки тоже наши друзья, а сейчас мы почему-то их бросили на произвол судьбы, рассчитываем увильнуть от обещанной помощи.

В ответ раздались протестующие голоса. Если так, зачем собрались бы здесь журналисты? В том-то и дело, что с минуты на минуту министры выйдут с заседания и сообщат — Франция вступает в войну. Симпатии оказались на стороне молодого репортера.

— Неправда! — воскликнул он, ободренный поддержкой. — Война сегодня же будет объявлена. Мы не покинем Польшу. Это не патриотично так говорить, месье Терзи! А потом господин Боннэ сам только из газет узнал про войну, мне передавали это из достоверных источников.

— Тем хуже для нашего министра...

Жюль не принимал больше участия в споре. Он только слушал и следил, как лохматый и черный Терзи отбивался от наседавших на него оппонентов. И вдруг у него мелькнула мысль, которая шла вразрез и с мнением Терзи, и с предположениями возражавших ему газетчиков. Он правильно написал в статье: войны не будет! Возникшая мысль так поразила Бенуа, что он не удержался и высказал ее вслух:

— Не спорьте, господа, войны не будет. Мы предотвратим ее, как в Мюнхене в прошлом году.

Молодой репортер, открыв рот, уставился на Жюля. На его лице отразилось недоумение. Многие из присутствующих тоже готовы были запротестовать, но появление министров прекратило споры. Министры выходили с заседания кабинета. Журналисты бросились навстречу премьеру и Жоржу Боннэ, облаченному в двубортный темно-синий костюм. Сзади шли остальные министры, и среди них выделялся генерал Гамелен — при орденах, в полной парадной форме.

— Господин премьер, война объявлена?

— Вы уже решили вручить ультиматум?

— Войскам приказано вступить в действие?

Вопросы сыпались со всех сторон. Корреспонденты приготовили блокноты, но премьер остановил обозревателей:

— Не торопитесь, не торопитесь, господа! — Глаза у премьера были усталые, с припухшими мешками. — Месье Боннэ все вам расскажет. Это по его части. Да, да... До свидания, господа, до свидания...

Журналисты повернулись к Боннэ.

— Только спокойнее! Я все скажу... Спокойнее! Боннэ, с головой какаду, шел в толпе газетчиков, как апостол.

Он поворачивался то в одну, то в другую сторону, рассыпая благодать информации. Но информация была неопределенная и расплывчатая. Из нее следовало только одно — война еще не объявлена.

— Мы не теряем надежды на мирный исход, — говорил Боннэ. — Можете так написать... Что вы говорите? Да, к этому есть основания. Вчера Муссолини предложил созвать конференцию, чтобы обсудить претензии Германии к Польше. Мы уже передали свое согласие в Рим.

— Но вчера не было войны, а сегодня Гитлер напал на Польшу. Как думает господин министр выполнять наши международные обязательства? Мы объявим войну Германии? Послали ультиматум? — Молодой репортер выпалил это сразу, не переводя дыхания.

Боннэ снисходительно улыбнулся:

— Видите ли, мой молодой друг, мне нравится ваша горячность, но решения нужно принимать очень продуманно. Следует разобраться прежде всего, кто на кого напал. Надеюсь, вы читали сообщение из Глейвица? Конечно, это требует проверки. Возможно, нам придется послать ультиматум Германии, но всему свое время. Мы не можем нарушать конституцию, господа, демократия для нас священна.

Боннэ остановился, чтобы досказать свою мысль, другие министры прошли вперед.

— Конституция требует, чтобы парламент предварительно одобрил такой ультиматум. А кроме того, мы обязаны согласовать действия с нашим британским союзником. Скорее всего парламент соберется завтра. Как видите, в столь ответственный момент правительство не теряет времени, оно сознает высокую ответственность перед историей. Я не теряю, друзья, надежды на мирный исход. Этого требует нация!

Последние фразы Боннэ произнес торжественно-патетическим тоном. Он покинул дворец.

Журналисты стояли обескураженные. Только Бенуа наслаждался своей прозорливостью: как он попал в точку! Терзи пробормотал:

— Гм, у нашего министра нос опять вырос! Как врет! Жюль, на этот раз вы правы — Боннэ не хочет воевать с Гитлером, он разрешает ему скушать Польшу.

— Я стою на других позициях, — высокомерно ответил Жюль. — Как видите, министр согласен с моей точкой зрения.

Молодой репортер посмотрел на Бенуа с завистливым восхищением: вот человек, все знает!

На улице Терзи отозвал обозревателя в сторону.

— Да, Жюль, одну минуту! Слушайте, зачем вы тогда привезли меня к себе в таком виде?

— Вам приятнее было спать под забором?

— Нет, но неудобно перед вашей женой. Я не был знаком с ней.

— О, Лилиан вас знает!

— То есть?

— Я рассказывал ей о вашем пьянстве...

Леону было не по себе после того, что произошло. Он проспал до обеда в кабинете Жюля и никак не мог сообразить, куда попал. Спал, не раздеваясь, на каком-то диване, поднялся в мятой одежде, с мятым лицом, осмотрелся и вышел в соседнюю комнату. На столе стояли кофейный прибор и чашка, на тарелке несколько бутербродов.

— Доброе утро, месье! — Из второй двери в столовую вышла молодая женщина с гладко зачесанными волосами и темным пушком на губе. Вид у нее, как показалось Леону, был сдержанно-укоризненный. — Жюль просил извинить его, он уехал в редакцию. Вы хотите умыться?

— Благодарю вас!

Терзи понял, где он находится, — у Жюля. А это его жена. Но ведь он, поссорившись с Бенуа, вылез из машины у Лувра. Как неприятно предстать в таком виде перед молодой женщиной! Какая она интересная...

Леон кое-как привел себя в порядок, в шкафчике сам нашел одежную щетку, почистил костюм и вышел. Лилиан предложила чашку кофе. Леон отказался.

В прихожей Лилиан улыбнулась и сказала:

— До свиданья, месье Терзи! Заходите еще.

Эта женщина смущает одним своим видом. Терзи пробормотал какое-то извинение, обозлился на себя и скрылся за дверью. Это выглядело поспешным бегством.

Сейчас Терзи было неприятно, что Жюль представил его своей жене заядлым пьяницей.

— Ну и глупо! — ответил он Бенуа.

— Мы с вами только в расчете. Помните, что вы насплетничали про меня мадам де Порт?

— Тогда черт с вами! Передайте вашей жене привет и мои извинения.

IV

Следующий день был суббота, 2 сентября 1939 года. Он прошел в сплошных заседаниях, консультациях, совещаниях и в полной неопределенности.

Кабинет министров заседал с утра. Боннэ доложил о событиях минувшего дня: германские войска продолжали наступление в Польше, Муссолини подтвердил предложение собраться на конференцию, но общественное мнение Франции резко высказывается против переговоров, требует решительных действий. Это осложняет внутреннее положение. К глубокому сожалению министра, общественное мнение Англии также высказывается за то, чтобы выполнить обязательства, данные Польше. А это — война.

Докладывая кабинету, Боннэ внимательно следил за впечатлением, которое производят на министров не только его слова, но и документ, ходивший по рукам. Он его специально извлек из сейфа. Это было письмо французского посла в Германии, месье Кулондра. Его не так давно перевели из Москвы в Берлин. Боннэ пришел к выводу, что наступил самый удобный момент ознакомить с письмом членов французского кабинета.

Роберт Кулондр строго конфиденциально сообщал из Берлина о своих наблюдениях:

«Стремление третьего рейха к экспансии на востоке, — писал он, — кажется мне таким же неоспоримым, как его намерение оставить, по крайней мере на данное время, мысли о завоеваниях на западе; одно исключает другое... Мне совершенно ясно, что Германия не имеет никаких притязаний по отношению к Франции... Все мои собеседники, за исключением Гитлера, в той или иной форме излагали мне необходимость экспансии Германии в Восточную Европу. Мне кажется, здесь можно различить постепенно вырисовывающиеся очертания колоссального предприятия, задуманного немцами. Стать хозяевами Центральной Европы, подчинив себе Чехословакию и Венгрию, затем создать Великую Украину под гегемонией Германии — такова, по-видимому, концепция, которой придерживаются руководители Германии и, без сомнения, сам Гитлер.

Пути и средства как будто еще не выбраны окончательно, но цель намечена твердо — создать Великую Украину, которая стала бы житницей Германии. Для этого необходимо будет подчинить себе Румынию, захватить Польшу, оторвать часть СССР, немцы в своем динамическом стремлении не останавливаются ни перед одной из этих трудностей, и в военных кругах даже поговаривают о марше на Кавказ и Баку.

Так по странной игре судьбы Чехословакия, которая должна была служить бастионом, сдерживающим натиск Германии, рассматривается сегодня третьим рейхом как таран, предназначенный проломить ворота востока».

Информация Кулондра вселяла надежды. Министры заметно оживились. Значит, Боннэ вовремя извлек из сейфа эту записку. Может, бог даст, все обойдется. Только Гитлеру надо бы быть чуточку посговорчивее. Куда он ломится так открыто? Франции, значит, не грозит опасность. Но что делать сейчас?

Оживление на лицах министров сменилось мучительным раздумьем. Каждый искал повод оттянуть решение вопроса. Конечно, с тех пор как Кулондр написал записку, кое-что изменилось. Взять хотя бы вооруженный конфликт на Халхин-Голе, на востоке России. Японцы сделали первый шаг против русских — и неудачно. А тогда казалось, что это начало больших событий. Ясно, что японцы затеяли все не без ведома Гитлера. Но тогда что же значит его договор с русскими? Он спутал все карты. Теперь это письмо Кулондра... Есть над чем призадуматься.

Наступило тягостное молчание. Бывают вещи, о которых не скажешь даже на заседании совета министров. Рейно вычерчивал на листе какие-то узоры, рисовал человечков, премьер, насупившись, сидел на председательском месте. Потом он взял слово. Премьер не обладал ораторским искусством, знал это и предпочитал не выступать. Он ограничился только вопросом начальнику генерального штаба, приглашенному на заседание. Тут всем показалось, что выход можно найти с помощью Мориса Гамелена. Премьер спросил:

— Готова ли армия подкрепить наш ультиматум Германии? Я прошу высказаться уважаемого начальника генерального штаба.

Генерал Гамелен поднялся со своего места. На детски розовом лице отчетливо проступали тонкие лиловые прожилки.

— Господа министры, — негромко начал он, — с откровенностью солдата я должен сказать вам суровую правду. — Гамелен сделал паузу и воинственно выпятил вперед грудь. — За этот год, с момента, когда Чехословакия была занята немцами, наш военный потенциал значительно снизился. Я не политик и не буду говорить о причинах, побудивших чехов, так сказать, объединиться с Германией. В данном случае меня как солдата интересует вопрос: что приобрели и потеряли вооруженные силы Франции?

Генерал обвел глазами министров. Он повысил голос, но долго говорить громко не мог.

— Вместе с Чехословакией, господа, мы потеряли двадцать одну регулярную дивизию союзной нам чехословацкой армии, и, кроме того, мы потеряли не меньше шестнадцати дивизий второй очереди, которые чехи могли бы мобилизовать дополнительно. Я напомню, что говорил господин Гитлер полгода назад, когда немецкие войска вступили в Прагу. У нас нет оснований сомневаться в его словах. Он сообщил, что в распоряжение немецкого вермахта перешло полторы тысячи чехословацких боевых самолетов, две тысячи орудий, пятьсот танков, почти пятьдесят тысяч пулеметов и больше миллиона винтовок.

Могу дополнить, господа, информацию тем, что чешские заводы Шкода, которые также перешли к немцам, по своей мощности равны производительности всех английских военных заводов. Таким образом, в жертву политическим целям мы принесли значительное понижение собственного военного потенциала и на столько же увеличили потенциал Германии.

«Что он мелет? — беспокойно подумал премьер. Его бычья шея стала пунцовой. — Это же в мой огород камень!» Другие министры, причастные к Мюнхенскому договору, почувствовали себя тоже неловко. Слова Гамелена они посчитали почти неприличными. Премьер поднялся, чтобы направить прения в нужное русло, но удержался и снова сел — Гамелен переходил ближе к делу.

— Господа министры, — продолжал он, — оккупация Чехословакии немцами поставила нас в сложное положение. С одной стороны, мы обязаны, по договору, немедленно прийти на помощь польскому правительству, но, с другой стороны, каждое слово французской нации, которую вы здесь представляете, а тем более ультиматум, мы должны подкреплять реальной силой. На этом держится престиж Франции. И если вы сегодня задаете вопрос, готова ли французская армия подкрепить силой ваше веское слово, я отвечаю — да. Она готова подкрепить ультиматум, но для этого нужно время. Французская армия может вступить в действие не раньше чем в понедельник вечером. Однако военные авторитеты прошлого не рекомендуют начинать сражение с вечера. Поэтому реальнее будет назвать срок готовности армии — утром во вторник. Сегодня у нас, как известно, суббота...

«Ловко он обернул! — воскликнул про себя Боннэ. — Не так уж глуп, как кажется на первый взгляд». Боннэ решил действовать сразу, пока министры находятся еще под впечатлением выступления генерала. Действительно, — ультиматум, ультиматум, а подкрепить его нечем!

— Господа! — Боннэ повернул нос, словно руль, сначала направо, потом налево. — В этот час, господа, мы обязаны быть решительны и едины. Я понимаю настроение общественных кругов нашей страны. Понимаю и разделяю — германскую агрессию следует остановить. Но, господа, следует быть разумными. Я полагаю, — меня убедило в этом заявление руководителя вооруженных сил Франции, — что самое правильное решение будет заключаться в том, чтобы отложить срок ультиматума на понедельник. О, я понимаю ваше всеобщее нетерпение, негодование, но в понедельник наш ультиматум мы подкрепим как бы подписью армии. Я напомню вам слова Меттерниха, — Боннэ решил блеснуть знанием истории. — Он говорил так: «Я никогда не посылал ультиматума, не имея за собой достаточных вооруженных сил». Это разумно. А пока мы предупредим господина Гитлера в более мягкой форме. Я не опасаюсь в такое суровое время произнести это слово. Мягкость, господа, еще не признак слабости. Пока молчат пушки, мы тем временем сможем предпринять некоторые дипломатические шаги. Тогда, может быть, нам и не придется предъявлять ультиматум.

По выражению лиц министров, сидевших вокруг стола, Боннэ решил — они склоняются к его точке зрения. Перед голосованием следовало выложить еще один козырь, и министр иностранных дел бросил этот козырь на стол.

— У меня есть реальные основания для оптимизма, — сказал он. — В глубокой тайне могу сообщить кабинету, что Италия не выступит на стороне Германии. Значит, Гитлер останется один, без поддержки. Он пойдет на уступки. Моя достоверная информация поступила через Лондон из Рима, от британского посла Перси Лорена. Чиано проговорился послу, что итальянцы не будут и не хотят воевать. Это меняет дело в нашу пользу. Основой нашей политики должна быть гибкость и еще раз гибкость. После такой информации я обещал итальянскому правительству не предъявлять Германии ультиматума по крайней мере до понедельника. Я взываю к благоразумию, господа, и прошу голосовать вопрос.

Министры согласились с мнением Жоржа Боннэ. Премьер закрыл заседание. Члены кабинета разъехались с надеждой, что, может быть, еще удастся уговорить Гитлера.

V

Вечером после заседания совета министров секретарь Боннэ разыскал Бенуа — он был в редакции — и передал, что министр просит его завтра приехать на Кэ д'Орсэ. Когда? Чем раньше, тем лучше, с самого утра.

Не было еще десяти часов, когда Жюль появился в приемной. Министр ждал его — секретарь тотчас же учтиво предложил пройти в кабинет.

Боннэ был чем-то расстроен. Он перелистывал донесения, поступившие из полиции:

— Сегодня я почти не спал, — утомленно сказал он, — и просил вас заехать пораньше. Извините меня. Обстановка чертовски сложная. Садитесь. Долго говорить я не имею времени.

Боннэ взял со стола пачку листков.

— Видите, это донесения полиции. Я ломаю над ними голову: всюду требуют активных действий. Перед Мюнхеном были совершенно другие настроения. — Министр говорил с Бенуа как с единомышленником, посвященным во многие тайны. — Тогда, как вы помните, затемнение, мобилизация, передвижение войск, наконец, простые мешки с песком среди улиц и прочие атрибуты близкой войны сыграли свою роль. Я изучил психологию человеческого стада — угроза войны действует на людей сильнее, чем сама война. В Мюнхене мы пришли к соглашению с Гитлером и сразу же убрали на улицах мешки с песком. Это подействовало. Премьер прилетел из Мюнхена, как ангел мира. Но сейчас народ будто бы подменили, его не узнать.

Боннэ наклонился к Жюлю.

— По этому поводу я вас и пригласил. Нужно рассеять такие настроения. Прошу вас, дайте хорошую статью, напишите, как вы умеете это делать. Читатели должны понять, что война дело серьезное. Пусть они задумаются, прежде чем требовать от правительства активных действий. Если хотите, припугните немного, намекните, что Германия сильнее нас, ну, еще что-нибудь такое... Вы понимаете меня? Повторите в какой-то мере свою статью. Пофилософствуйте, — помните, как вы писали про Чехословакию? Что лучше — жертвы во имя мира или война без жертв? Читатели любят такие размышления. Имейте в виду, что мы не хотим вмешиваться в конфликт. Вчера кабинет фактически принял решение... Да, кстати...

Министр отодвинул ящик письменного стола, достал туго набитый пакет, приготовленный заранее, и протянул его Жюлю:

— Здесь половина для вас, а другую часть передайте своим коллегам. Подскажите им, что нужно писать. Сейчас можете быть щедрее. Надеюсь... Еще раз извините!

Длиннее обычного затрещал телефон. Министра вызвал Лондон. Жюль опустил пакет в боковой карман, ощутив пальцами упругую пачку банкнотов. Столько денег Боннэ еще никогда ему не давал.

Прошла минута молчания. Боннэ напряженно ждал с трубкой в руке и вдруг расплылся в улыбке.

— Господин Галифакс?.. Да, да, я, Боннэ... Благодарю вас!.. Но почему не спали? Вы тоже?.. Что поделать, мир дороже сна... Что, что?.. Сегодня?.. Но как же так?!

Жюль напрягал слух, чтобы расслышать, что говорит лондонский собеседник Боннэ. Но слышал он плохо, отчетливо доносились только отдельные слова. Однако по репликам и восклицаниям, которые делал взволнованный Боннэ, по тому, как он повторял фразы Галифакса, Бенуа не только понял, но потом со стенографической точностью смог восстановить содержание всего разговора.

— Сегодня, в одиннадцать утра, Англия вступает в войну? — упавшим голосом повторил Боннэ. — Но... Понимаю, понимаю... Так... Так... Если вы не вручите Германии ультиматум, правительство может быть свергнуто... Понимаю. Общественное мнение Франции, к сожалению, так же настроено... Вы хотите вручить ультиматум до открытия парламента?.. Резонно... Вынуждены это сделать? Жаль... Сильна оппозиция?.. Как мы? Мы связаны обещанием итальянскому правительству... В том-то и дело... К сожалению, я уже передал инструкции своему послу... Да, Кулондру... Ах, как это неприятно!.. Вы объявляете войну под давлением... чего?.. Ах да, общественного мнения... Да, с этим не шутят.

Наступила длительная пауза. Боннэ внимательно слушал, открывал рот, собираясь что-то сказать, и снова слушал. Наконец он сказал:

— Я сейчас же приму необходимые меры... Немедленно... Благодарю вас!

Министр положил на рычаг трубку и устало опустил голову. Жюль никогда не видел его таким растерянным. Боннэ нажал кнопку настольного звонка, и тотчас же в дверях появился секретарь.

— Немедленно соединитесь с Берлином, найдите посла. Поняли? Немедленно! А пока соедините меня с премьером.

Секретарь неслышно притворил дверь. Боннэ машинально переложил пачку донесений, поправил чернильницу.

— Вы поняли, что сообщил Галифакс? — обратился он к Жюлю. — Это ужасно! Чемберлен вынужден немедленно передать ультиматум Германии, иначе он не будет премьером. В парламент он может явиться только с информацией, что ультиматум предъявлен. Заседание у них начнется в десять. — Боннэ посмотрел на часы. — Бог мой, что же делать?! Меньше чем через час. Мы обязаны сделать то же самое...

Секретарь предупредил — премьер у телефона.

— Господин премьер?.. Новости из Лондона... Только сейчас... Лорд Галифакс передал, что они должны срочно вручить ультиматум, иначе правительство будет свергнуто. В парламенте сильная оппозиция... Вы в таком же положении?.. Возможно... Да, но Кулондр получил иные инструкции — оттягивать последнее слово... Совершенно верно, наш кабинет тоже может пасть... И я так думаю... Сейчас буду говорить с Берлином.

Боннэ зашагал по кабинету. Он поминутно вызывал секретаря, спрашивал, когда же дадут Берлин, и снова, едва секретарь исчезал за дверью, нажимал звонок.

Наконец Берлин на проводе. К телефону подошла секретарша.

— Где посол?

Жюль не слышал, что ответили из Берлина. Очевидно, секретарша стала что-то долго объяснять. Лицо Боннэ густо налилось кровью.

— Говорите короче!.. Задержите его сейчас же!.. Крикните в окно... Делайте что хотите... Слышите, черт бы вас побрал!.. Верните Кулондра... Сами бегите... Да, да, да!..

Боннэ застучал ладонью о стол.

Наступило молчание, которое длилось невероятно долго. Боннэ кусал губы и смотрел на часы. Подул в трубку. Никакого ответа. Но вот раздался голос Кулондра.

— Что?.. Вернули с дороги?.. Уже сидели в машине? Очень хорошо! Есть изменения... Слушайте. Тот документ, который вы передадите... Ну да!.. В конце концов, теперь не до шифра... Из нашего разговора нечего делать секрета. Ультиматум вручите немедленно и передайте, что срок его истекает сегодня, в пять часов вечера... Да нет, не в понедельник, а сегодня... Повторяю: сегодня в пять часов вечера, если Гитлер не отведет войска из Польши, мы будем находиться в состоянии войны с Германией... Совершенно верно... Муссолини я обещал ждать до пяти часов... Да нет же, сегодня... Мы выполняем обещание... Езжайте!

Боннэ облегченно вздохнул, платком вытер пот. Только сейчас он подумал, что, кажется, раньше времени передал деньги сидевшему перед ним журналисту. Бенуа тоже подумал о деньгах, но они были у него в кармане. Он выжидал, что предпримет министр.

— Мм-да!.. Как видите, Бенуа, ситуация меняется. — Боннэ помолчал. Он обдумывал, не попросить ли деньги обратно... — Впрочем, — сказал он, — наш разговор остается в силе. Не надо бряцать оружием. Мы объявляем войну символически. Пишите так, как условились: если война, то без жертв...

В пять часов вечера в воскресенье третьего сентября 1939 года Франция объявила войну Германии. Англия вступила в войну несколько раньше — в одиннадцать часов утра.