Глава пятая

I

Кавальеро Галеаццо Чиано граф ди Кортеляццо и Букари стоял у зеркального окна просторного, богато отделанного красным деревом салон-вагона и задумчиво смотрел на сменявшиеся пейзажи. Поезд еще на рассвете миновал суровую Верону, днем из-за ремонта локомотива довольно долго задержался во Флоренции и сейчас пересекал знойную Тоскану с ее холмами, узкими плодородными долинами, оливковыми рощами и высокими зонтами пиний на берегу Тибра.

Человек с таким пышным и длинным титулом был невысок ростом и хорошо сложен. Красивое, с правильными чертами лицо графа несколько портили резкие линии, которые накладывали отпечаток холодной расчетливости и самодовольства. Выглядел он значительно моложе своих лет, и только лучи морщин, разбегавшиеся от уголков глаз к вискам, показывали, что граф приближался к сорокалетнему возрасту.

Единственный пассажир салон-вагона несомненно гордился титулом, доставшимся ему от отца — ливорнского землевладельца. Но главное для него было не в этом. Куда большее значение для блистательной карьеры графа имели родственные отношения с дуче: Чиано был женат на старшей дочери Бенито Муссолини, первого человека в Италии. В конце концов, и высокий пост министра иностранных дел являлся следствием этого выгодного и многообещающего родства с дуче.

Задержка во Флоренции раздражала графа — из-за нее он отказал себе в удовольствии побывать в Ливорно. Всегда приятно посетить места, где провел детство, юность, поклониться минувшему. Здесь каждая мелочь вызывает массу воспоминаний, навевает чистую, трогательную грусть об уходящем, о прошлом. Действует как причастие... Иногда стоит почувствовать себя абсолютно невинным, кристально чистым, иногда, но не сейчас!

Кроме всего прочего, графа привлекали в Ливорно другие, более прозаические дела: не прошло месяца, как умер его отец, и Галеаццо Чиано должен был утвердиться в наследстве. Теперь он стал владельцем латифундий, земельным магнатом. Оставалось выполнить лишь некоторые, совершенно обязательные формальности. Они заняли бы немного времени, но задержка во Флоренции нарушила планы.

Чтобы наверстать время, пришлось отказаться от поездки вдоль побережья, выбрать более утомительный, но короткий маршрут — через Тоскану. На побережье, конечно, не было бы такой изнуряющей духоты.

В вагоне стояла жара. Бесшумные вентиляторы почти не охлаждали воздуха, но тем не менее Чиано не решался открывать окна — боялся пыли. Сейчас можно позавидовать прохладе Бреннерского перевала; ночью, когда пересекали Альпы, там было просто холодно.

Однако духота закупоренного вагона, августовский зной и задержка во Флоренции служили только внешним поводом для раздраженного состояния министра иностранных дел. Здесь были другие, более глубокие причины.

Граф Чиано возвращался из Зальцбурга, где он встречался с Гитлером и Риббентропом. Немцы продолжают хитрить и опять ставят итальянского союзника перед совершившимся фактом. В марте Муссолини узнал из газет об оккупации Праги, а сейчас то же самое получается с Польшей. И Риббентроп еще имеет наглость требовать активной помощи со стороны Италии, упрекает в непонимании!..

Риббентроп забыл, что всего три месяца назад он поставил собственноручную подпись на «Стальном пакте». Если так, то возникает вопрос: зачем подписывать секретные пакты? Там черным по белому сказано: обе стороны — Германия и Италия — обязаны предварительно консультироваться по всем вопросам их международной политики. Хорошая консультация — вызвать, как мальчишку, в Зальцбург и сказать: «Мы начинаем войну! Готовьтесь, вы обязаны нам помогать...»

Конечно, обе стороны обязались в случае войны немедленно оказывать друг другу помощь. Он, Чиано, подписал это. Но там есть примечание, на которое теперь Риббентроп не хочет обращать внимания: война будет начата не раньше, как через три года. Через три года, но не через три месяца! Все-таки надо же подготовиться! Граф Чиано хоть и министр иностранных дел, но лучше других знает, в каком состоянии находятся итальянские вооруженные силы. С такими силами можно выступать против Албании, а здесь надо подумать, все взвесить.

Сначала Риббентроп не говорил ни да, ни нет. Он это умеет делать. Рейхсминистр оскорбительно холодно пытался уклониться от разговора о дальнейших планах Германии, но Чиано все-таки сумел вытянуть то, что надо.

Перед обедом два министра гуляли в Клессгеймском парке в Зальцбурге. За деревьями поднималась зубчатая каменная стена, окружавшая замок. От нее веяло прохладой и сыростью. Риббентроп говорил о пустяках, рассказывал историю Клессгейма. В средние века замок принадлежал каким-то епископам Зальцбурга, — Чиано совершенно не интересовало, кому именно, — а теперь Гитлер решил использовать замок для приема особо почетных гостей. Риббентроп распинался: «Господин Чиано наиболее уважаемый среди них». Вспоминал какие-то легенды, вычитанные из истории австрийских замков, явно оттягивая решительный разговор, ради которого Чиано приехал в Зальцбург. Все это нужно было слушать и улыбаться.

Покончив с королем Генрихом Птицеловом, который якобы имел отношение к Клессгейму, рейхсминистр без видимого перехода спросил о здоровье донны Марии, сестры Чиано. Риббентроп придал лицу выражение сочувствия и печали: бедная женщина, сколько страданий ей причиняет болезнь...

Чиано вежливо слушал, поддерживая беседу, стараясь перевести ее в нужное русло. Так они ходили по глухим дорожкам парка, с виду большие друзья, находящие удовольствие в разговоре о пустяках. На шее германского министра иностранных дел блистал итальянский орден Аннунциаты с ярким, как в церковных витражах, изображением картины благовещения господня. Совсем недавно, в день подписания «Стального пакта», Чиано именем короля вручил ему этот высший итальянский орден, знак непорочности и чистоты. Парадоксально: кому приходится давать такую награду! Но, может быть, орден позволит вернуться к теме?

— Вы, кажется, не расстаетесь с королевской наградой? — учтиво спросил Чиано. — Не правда ли, это наиболее красивый из орденов?

— О да! Признаюсь, мне он очень нравится, и я горжусь им. Геринг завидует мне. Вы знаете его слабость...

Граф Чиано знал об инциденте, разыгравшемся сразу после церемонии. Геринг прослезился от огорчения, что орден достался не ему, а Риббентропу. Маккензен, германский посол в Риме, конфиденциально, но не без умысла рассказал об этом графу Чиано. Посол намекнул, что Геринг обижен: ведь именно он считает себя вдохновителем «Стального пакта» и вообще укрепления германо-итальянского союза. Теперь и Риббентроп говорит о том же самом. Вот попрошайки!

Тем временем разговор снова ушел в сторону. Чиано вежливо, но настойчиво повернул его на свою тему. Когда ему удалось это сделать, итальянец прямо спросил:

— Скажите мне откровенно: чего вы хотите? Данцигский коридор?

Некоторое время Риббентроп шел молча. Под ногами шуршал гравий. Чиано подумал: может быть, рейхсминистр не расслышал или, по своему обыкновению, хочет уйти от прямого ответа. Но Риббентроп повернул к собеседнику бесстрастное, бледно-матовое лицо и, глядя на него холодными, металлическими глазами, внятно ответил:

— Мы хотим войны...

После этого разговор стал более откровенным и острым. Чиано говорил убедительно: господин Риббентроп, несомненно, знает, что дуче размышляет так же, как фюрер, но надо учитывать внутреннее положение союзника — Италия еще не готова к войне.

Разговор в парке оказался безрезультатным. Чиано заупрямился и отказался дать какие-либо определенные обещания. Беседу прервали, за обедом сидели молча, недовольные друг другом. Царила атмосфера холода и недоверия.

Первоначально в Зальцбурге предполагали ограничиться встречей только министров иностранных дел — Чиано и Риббентропа, — но ситуация изменилась, и Риббентроп пригласил на подмогу Гитлера.

Он явился на следующий день, говорил без перерыва почти два часа, не позволяя Чиано вставить даже короткой реплики. Смысл рассуждений Гитлера сводился к тому, что Германия и Италия связали навечно свою судьбу. Они распределили сферы влияния: итальянцы — на Средиземном море, а он, Гитлер, устремляется на восток. Теперь обе стороны обязаны помогать друг другу. Для этого и подписан договор — «Стальной пакт», — святость которого нерушима.

Граф Чиано сумел вставить только одно замечание: слишком неожиданны требования принять участие в акции против Польши. Если господину Гитлеру не изменяет память, германская сторона до последнего времени даже не упоминала, что положение на восточной границе Третьей империи так серьезно. Наоборот, господин Риббентроп совсем недавно утверждал, что данцигская проблема разрешится мирно, сама собой. Только исходя из этого, Муссолини полагал, что он имеет года два-три на подготовку к войне.

В ответ Гитлер вспылил, но тут же взял себя в руки. Чиано с удовлетворением отметил эту деталь: значит, немцы заинтересованы в итальянской помощи, зависят от нее в своей политике проникновения на восток. Стало быть, здесь кое-что можно выторговать.

Гитлер уже мягче подчеркнул, что отступать невозможно, нужно форсировать события. Он убеждал, уговаривал. Польскую проблему надо решать немедленно, через месяц там начнется осенняя распутица, дороги превратятся в океан грязи. Откладывать дальше он просто не может.

Чиано подумал: какое нам дело до осенних дождей в Польше, в конце-то концов у Рима есть тоже свои заботы! Если фюреру не терпится начинать войну, пусть ведет ее сам... Но вслух граф с подкупающей искренностью заверил Гитлера в понимании его тонких и гениально продуманных планов. Чиано ловко ушел от прямого ответа — сослался на то, что должен информировать Муссолини. Они незамедлительно изложат письменно точку зрения итальянского правительства, а если потребуется, граф не сочтет за труд снова приехать в Зальцбург. Тогда обе стороны, обстоятельно взвесив все за и против, несомненно, придут к единому решению.

Гитлер, кажется, не остался в восторге от такого ответа.

В тот же вечер Чиано покинул Зальцбург и теперь возвращался в Рим. Он рассчитывал, что попадет туда засветло, тогда еще сегодня удастся встретиться с дуче.

Из поездки в Зальцбург граф сделал немаловажные выводы. Муссолини должен знать об этом немедленно. Разногласия между союзниками возникали и прежде, Чиано это не так беспокоило, но тон, снисходительно-покровительственный тон, который усвоил Риббентроп в Зальцбурге, не только раздражал, но и настораживал. Здесь есть нечто новое. Адольф Гитлер говорил как судебный исполнитель, а не как союзник. Забывает, что договор еще не исполнительный лист... Вообще немцы не особенно щепетильны. С Польшей у них тоже есть договор. Может быть, и «Стальной пакт» превратится в мокрую, расползающуюся бумажку...

Со стороны могло показаться, что он, Чиано, сохранил престиж к независимость суждений. Но ведь это не так! Вот что раздражает. Гитлер простился с обидно уверенным видом, что в конечном счете он, а не кто другой, навяжет свои решения. Как-то посмотрит на это дуче? Надо предпринимать контрмеры.

Наконец в мареве знойного вечера открылась панорама Вечного города. Как всегда, он был прекрасен. Железная дорога, обегая возвышенность, медленно поворачивала вправо, и Рим заглянул в окно сразу, вдруг, полный своего великолепия, с золотом куполов, с дворцами на холмах и неразличимым в палевом сумраке нагромождением хибарок на рабочих окраинах.

II

На северном вокзале, куда прибыл специальный экспресс, министра встречал ограниченный круг людей. Это тоже была его заранее продуманная идея — никакой пышности, надо подчеркнуть деловое значение поездки. На перроне стояли лишь несколько сотрудников министерства, обязательные фоторепортеры и, конечно, жена Эдда с букетом цветов. Граф не помнит случая, чтобы Эдда не встречала его на вокзале или в аэропорте, как бы коротка ни была отлучка из Рима, Министр знал — руководило ею не чувство, а честолюбие. Но он прощал жене эту слабость. Из окна Чиано увидел высокую, прямую фигуру жены, окруженную фотографами. Она и здесь хочет быть в центре внимания. Граф снисходительно улыбнулся. Как Эдда походит на отца! Муссолини тоже не может оставаться в тени, но у нее это выглядит так наивно, уж очень по-женски.

Чиано принял горделиво-напыщенный вид. Сам того не замечая, он копировал в этом отношении дуче. Сошел на перрон, поцеловался с женой, сдержанно поздоровался с остальными. Под наведенными на него объективами граф вышел на привокзальную площадь. Эдда держала мужа под руку и поворачивалась лицом то к одному, то к другому фотографу. Она охотно позировала, но делала это очень естественно и непринужденно. Фотографии Эдды частенько мелькали в столичных газетах и журналах — граф Чиано нередко выезжал из Рима.

По дороге к машине кто-то пытался интервьюировать министра, но Чиано ограничился заранее подготовленной лаконичной фразой:

— Как всегда, мы нашли с фюрером общий язык.

В машине он сказал Эдде:

— Я должен сразу же поехать к дуче. Может быть, и ты заедешь в Палаццо Венециа?

— Нет, я не хочу встречаться с Клареттой. Уверена, что она уже торчит там.

Эдда терпеть не могла интимную подругу отца, Кларетту Петаччи, — развязную, бойкую даму, умеющую из всего извлекать выгоду не только для себя, но и для всего семейства Петаччи.

— Тогда поезжай к матери, я заеду за тобой к донне Ракеле. Когда? Как только освобожусь.

Чтобы избавиться от газетных хроникеров, увязавшихся за машиной министра, Чиано распорядился выехать на шумную Виа Тритоне. Здесь легче скрыться от назойливых репортеров, жаждавших узнать какие-то дополнительные новости. Он понимает — малозначащая фраза о встрече с Гитлером не удовлетворила газетчиков. Тем более нельзя показывать, что министр иностранных дел прямо с вокзала направился к дуче. Это даст пищу для вредных умозаключений и слухов.

Совершив вынужденную поездку по городу, Чиано вышел у подъезда Венецианского дворца. Вскинув голову, он прошел мимо вытянувшихся перед ним мушкетеров из личной охраны Муссолини и поднялся по лестнице. Граф миновал анфиладу дворцовых комнат, пересек залу с балконом, выходящим на площадь святого Марка. Высокую стеклянную дверь закрывали тяжелые синие портьеры. С этого балкона Бенито Муссолини обычно выступал перед горожанами, копируя ораторов древности.

Личный секретарь дуче передал Чиано, что Муссолини знает о приезде министра, ждет его, но пусть кавальеро благосклонно извинит, секретарь должен предупредить дуче.

Обстановка, расположение дворца были хорошо знакомы Чиано; знал он и этот удлиненный, зал — полуприемную-полугостиную. Здесь, рядом с кабинетом дуче, обычно происходили заседания Большого фашистского совета. В глубине комнаты возвышалось троноподобное кресло дуче, а напротив подковой стояли более низкие стулья для членов совета.

На стенах залы висели картины старых итальянских мастеров и потемневшие бронзовые канделябры в стиле раннего Ренессанса. Дорогие, тоже старинные ковры приглушенных оттенков и замысловатого рисунка закрывали пол, украшали стены.

Чиано остановился перед тициановской Венерой. Он очень любил этого художника, восхищался его манерой, свежестью красок, цветом каштаново-красных волос, красотой женских тел, не старея живущих сотни лет в картинах художника.

Министр иностранных дел отличался удивительной чертой — мог умиляться, глядеть увлажненными глазами на произведения чистого искусства и тотчас же возвращаться к прозаическим, не всегда чистоплотным повседневным делам. Так произошло и сейчас. Секретарь дуче пригласил его пройти в кабинет. Оторвавшись от картин Тициана, Галеаццо Чиано последовал за секретарем. Служитель неслышно закрыл за ним дверь.

С тех пор как граф Чиано женился на старшей дочери Муссолини, у них начали складываться не только родственные отношения. Первоначально они носили характер сдержанной и, пожалуй, не совсем искренней дружбы, где связующим звеном была Эдда. С годами дуче преисполнялся все большим доверием к молодому, отлично воспитанному и образованному юристу с располагающей внешностью. Своенравному, экспансивному и самовлюбленному Муссолини импонировало поведение зятя. Чиано умел вовремя польстить тестю, был предупредителен и проявлял тонкое, совсем не назойливое восхищение перед дуче. Но главное, что окончательно покорило Муссолини, — это острая хватка зятя и его направление мыслей, удивительно совпадавшее с мыслями самого дуче. Поэтому, когда в минувшем году возникла надобность заменить министра иностранных дел, Муссолини, не раздумывая, остановился на кандидатуре Чиано. Его никогда не покидала честолюбивая мысль стать родоначальником новой династии, династии Муссолини. Все ведущие посты в государстве будут принадлежать членам его семьи. Мягкотелый король Виктор Эммануил, представитель савойской династии, просто не способен к решительным действиям, только путается под ногами.

После того как Чиано сделался министром иностранных дел, их отношения с тестем стали еще более тесными. У Муссолини почти не оставалось тайн от Чиано, чего не мог сказать о себе новый министр. Их встречи отличались полной откровенностью, и они, не стесняясь, называли вещи своими именами.

Когда Чиано вошел в кабинет, Муссолини стоял подле стола перед большим раскрытым географическим атласом.

— Ну, на какой странице теперь мы раскроем свой атлас? — вместо приветствия спросил он, услышав мягкие шаги зятя.

— Затем я и приехал к вам, дуче. Прямо с вокзала. Гитлер опять старается нас обойти.

— Ну, положим! Это-то ему не удастся! В области политики я несомненно стою выше Гитлера.

Чиано, кажется, приехал вовремя — бахвальство дуче всегда служило признаком хорошего настроения тестя.

— Вы правы, дуче, — ответил граф, — но фюрер настаивает, чтобы мы вместе с ним вступили в войну. Однако я думаю, что страна еще не готова...

— Решать о войне мы будем сами. Я не позволю, чтобы на меня кто-то давил. У нас есть свои интересы. — Муссолини выпрямился у стола. Голос у него был неровный: то глубокий, гортанный, то становился пронзительно резким — все зависело от настроения. Сейчас он говорил мягко, слова лились свободно, звучали уверенно. — Принцип нашей политики — самостоятельность и упорство. Обратите внимание, — Муссолини указал на раскрытый географический атлас, — после того как мы заняли Абиссинию, я три года держал этот атлас раскрытым на карте Испании. Мои берсальеры перевернули страницу, я остановился на карте Албании. А следующей будет Греция или Югославия. Возможно, нам кое-что перепадет и от Гитлера. Что он говорил в Зальцбурге? Снова не давал раскрыть рта?

Чиано подробно рассказал о переговорах, обратил внимание на фразу Риббентропа в парке Клессгеймского замка «Мы хотим войны» и в заключение сказал:

— Немцы безусловно заинтересованы в нашем участии. Я намекнул, что мы не сможем выступить на стороне Германии, не получив нужных запасов сырья, угля, вооружения.

— Что же ответил фюрер?

— Поморщился и обещал подумать. Просил дать список нужных стратегических материалов. Конечно, его интересует количество.

— Да, но я все же склонен принять участие в войне. Иначе придется пользоваться его объедками. Это будет не жирно.

— Но, к сожалению, мы не готовы к войне, мой дуче. И не только в чисто военном плане. Мне не нравятся настроения итальянцев. Они столь тупы, что не понимают своей исторической миссии.

— Это дело Сторачи, — отмахнулся дуче, — он руководит фашистской партией. Пусть сделает так, чтобы народ воевал. Я с ним согласен, что если не мужчины, то хотя бы итальянские женщины будут рады войне. Каждая солдатка станет получать шесть лир в день и к тому же избавит себя от заботы готовить мужу обеды.

— Мне кажется, Сторачи несколько оптимистично настроен. Нам придется испытать некоторые затруднения.

— Не знаю. Мы должны стряхнуть с итальянского плебса его вековую умственную лень. — В голосе дуче зазвучали пронзительные нотки. — Народ следует подвергнуть испытаниям. Для его же пользы. Я одену итальянцев в военную форму. Чтобы сделать народ великим, его нужно посылать в битвы, посылать даже в том случае, если придется гнать и подталкивать пинками в зад. — Дуче согнул ногу в колене, словно он действительно собирался кого-то ударить. — Я заставлю народ воевать. Я не прощу ему и не забуду восемнадцатого года, когда в Италии насчитывалось пятьсот сорок тысяч дезертиров... А в конце-то концов, народ подобен избалованной женщине — он отдает предпочтение победителю.

— К сожалению, победа в Албании не подняла настроения в народе, хотя мы оперировали Албанию так умело, что пациент и не пикнул.

— Не плохо сказано! — Муссолини рассмеялся. — Однако поговорим о другом. Теперь надо дать югославам хорошую дозу хлороформа, — пусть в Белграде ничего не подозревают, а мы тем временем подумаем о румынской нефти.

— Но как же сложатся наши отношения с западными странами?

— Не загадывайте. Все будет зависеть от их позиций. Они не беспокоят меня. Помните, как англичане из посольства пели на вокзале, когда провожали Чемберлена из Рима зимой. Как это? — Дуче пощелкал пальцами, вспоминая. — Ну да: «Он чертовски славный парень...» Я готов был подпевать им. За эти месяцы Чемберлен не изменился, чертовски славный парень! А как вам нравится, что он заранее прислал свою речь, с которой намерен выступать в парламенте?! Просил одобрить ее, согласен внести исправления... Это анекдот, но сейчас я говорю серьезно: глава британского кабинета впервые представил на утверждение иностранному правительству текст парламентской речи. Для англичан это плохой признак, дорогой Галеаццо.

— Значит, подобно осьминогу, мы должны мутить воду...

— Совершенно верно! Именно мутить воду! Западные страны несомненно уступят, они проглотят пилюлю. Расчеты Гитлера правильны, а мы будем поддерживать немцев, чтобы получить свою долю. Заодно сведем счеты с Белградом. Атлас, видимо, надо открывать на этой странице... Ну, а если французы и англичане вступятся вдруг за Польшу?

Муссолини сам ответил на поставленный вопрос:

— В таком случае осьминог уползет в сторону — мы устранимся от немцев. Не так ли?..

Муссолини просидел с зятем еще около часа, уточняя и обдумывая возможные варианты дипломатических ходов. Главное — не раскрывать преждевременно своих планов.

— Я, как кошка, осторожен и благоразумен, — заключил Муссолини, — но когда прыгаю, знаю, что попаду куда надо. Мы вступим в войну, но в свое время.

Чиано покинул Палаццо Венециа поздно вечером, когда на улицах давно зажглись фонари.

Заехав к донне Ракеле за женой, Чиано не стал задерживаться там, как это частенько делал. Сославшись на утомление после дороги, он заторопился домой. Ему хотелось побыть немного на воздухе.

Свирепствовавший последние дни африканский сирокко оставлял и поздними вечерами изнуряющую влажную духоту. Проехали к Тибру, к мосту Маргериты, окаймленному кружевной мраморной балюстрадой. Но и река не принесла свежести. Над Тибром поднимался и нависал опалово-бледный ядовитый туман.

От реки повернули на Виа Микеланджело и выехали к развалинам Колизея. Руины цирка стояли освещенные прожекторами, они бросали снопы трепетного яркого света на сооружения древних. Лучи выхватывали из мрака развалины сенаторских лож, выщербленные временем колонны, уцелевшие своды, а там, куда не проникал свет, выступали черные провалы теней.

Эдда сидела рядом и говорила что-то о новых художествах семьи Петаччи. Брат Кларетты занялся крупной спекуляцией золотом, но полиция не в силах что-нибудь сделать — боится Кларетты. Чиано рассеянно слушал не новые новости и думал о былом величии Римской империи. Об этом напомнили ему стены Колизея, похожие на освещенные театральные декорации.

Да, Римская империя возродится, она станет могучей, как прежде. Возможно, стоит восстановить тогда развалины Колизея — символ минувшего господства, мост, соединяющий прошлое с будущим. Как много говорят руины горделивым сердцам! Недаром дуче приказал освещать Колизей. Это свет истории...

Внимание графа и его жены вдруг привлекла картина, покоробившая их эстетические чувства, — среди развалин в отблесках голубоватых лучей стоял современный плебей в клетчатой рубахе и страстно обнимал девушку. Влюбленным не было дела ни до чего на свете. Сейчас, видимо, их меньше всего волновали размышления о судьбах Римской империи, будущее господство над миром.

— Как это пошло! — брезгливо воскликнула Эдда.

Чиано приподнял стекло, отделявшее кабину шофера, и приказал ехать домой. Очарование прошлого было нарушено.

III

Ни одна геральдическая коллегия, занятая изучением фамильных гербов знатных дворянских фамилий Европы или составлением юридически обоснованных генеалогических списков, не взяла бы на себя труд восстанавливать родословную семейства Антонио Челино, прибывшего в Рим лет пятнадцать тому назад. Конечно, можно бы сделать логический вывод: раз существовал на свете Антонио Челино, значит, на протяжении веков жили и его предки. Иначе следовало бы допустить реальность мифа о непорочном зачатии кого-то из ближайших родоначальников семейств Челино. Но в подобную чепуху, при всей набожности, Антонио никак не мог верить.

Род Челино безнадежно терялся всего на глубине второго колена. Если бы в живых оставался сам Антонио, то и он не смог бы, не согрешив, поклясться святой мадонне, что достоверно знает, откуда происходят его отец или дед.

Однако если бы случилось самое невероятное и некий историк, вдруг отложив монографию рода промышленных магнатов Турина или описание ветхозаветной истории потомков римских патрициев, взялся бы исследовать жизнь семейства Челино, он несомненно отметил бы день приезда Антонио в Рим. Произошло это в конце третьего года новой эры, если учитывать время по фашистскому летосчислению — со дня похода Муссолини на Рим. В переводе на старый календарь семья Антонио Челино прибыла в Вечный город и высадилась на вокзале Остиа в 1925 году после рождества Христова в непомерно знойный осенний день.

Но кому нужна родословная итальянского батрака, который бросил в отчаянии землю Тосканы и в поисках — не счастья, нет, — просто куска трудового хлеба перебрался в Вечный город. Антонио никогда не сравнивал себя, предположим, со старым графом Чиано. У того и фамилия говорит о его воинской доблести — граф ди Кортелляцо и Букари, кто их знает, эти места, где отличился хозяин, но, услыхав впервые о королевском указе, так удлинявшем фамилию Чиано, Антонио без всякой зависти, с веселой усмешкой сказал жене:

— Теперь и нам надо ждать указа, Кармелина. Представь себе, король присвоит мне титул — граф Челино ди Капоретто!.. Ты небось и не знаешь, что такое Капоретто. Признайся, не знаешь? Там крепко поддали нам вот под это самое место. Драпали мы оттуда, как зайцы, а я после того в третий раз и окончательно сбежал из армии. Помнишь, ты мне еще дала то дьявольское снадобье, которым я надышался...

Антонио без стеснения вспоминал о злоключениях войны, и трехкратное дезертирство не отягощало его совесть. Он охотно рассказывал, конечно не в полиции, как разошелся во взглядах с папой и королем: те звали его на войну, а он не хотел. Во всем остальном Челино считал себя добропорядочным католиком и подданным короля. Тосканский батрак любил вспоминать слова приятеля Джулиано, мусорщика из Рима, — они бежали с ним вместе из-под Капоретто. «Лучше всю жизнь считаться трусом, — философствовал Джулиано, пробираясь с фронта, — чем быть хоть раз покойником».

Кто же, зная настроения Антонио, вздумает после этого заниматься жизнеописанием главы семейства Челино! Нет никакого смысла. С точки зрения военной доблести это не представляло ни малейшего интереса. Возможно, поэтому приезд Антонио в Рим так и остался не отмеченным историей, но в жизни семьи Челино он послужил важной вехой. Что же касается Бруно, младшего из семейства Челино, то в его памяти сохранился только зной раскаленного асфальта на привокзальной площади, такого горячего, что голой пяткой он выдавил в нем лунку для игры в мяч. Босому оборванцу с большим ртом и волнистой копной нестриженных иссиня-черных волос было тогда восемь неполных лет.

Они сидели вчетвером на панели — отец, мать, Луиджи и он. Луиджи — это сводный брат, от первой жены отца. Луиджи было уже лет пятнадцать. Они сидели перед вокзалом и ели апельсины, заедая хлебом. Отец глухо кашлял, хватаясь за грудь, и солил каждому апельсиновые дольки. Вкус посоленных апельсинов, таких ароматных и сочных, тоже остался в памяти вместе с зноем асфальта на римской площади.

Кажется, семья успела позавтракать, когда подошел к ним полицейский, разряженный, как павлин в саду синьора Чиано. Полицейский снизошел до разговора с ними. Он не только жестом показал — проваливайте, мол, отсюда, — но процедил сквозь зубы, что на площади нельзя задерживаться с вещами. Отец, не споря, торопливо начал собирать пожитки. Видимо, и его подавлял шум такого большого города. Как ни бедно жило семейство Челино, но вещей набралось порядочно — два тюка, большой сундук, кошелка да несколько узлов и узелков. Это с годами сундук будто становился все меньше, а там, на площади, он казался Бруно огромным.

Вещи перетащили в соседний переулок и вечером погрузили на тачку, которую отцу откуда-то помог привезти широкоплечий человек, еще незнакомый Бруно. Оба они, отец и его товарищ, болтали всю дорогу и умолкали только в то время, когда приходилось толкать тележку в гору. Отдыхая, они шлепали друг друга по спине, и отец все время говорил приятелю:

— А помнишь, Джулиано... А помнишь...

На первое время они расположились у Джулиано. Вскоре нашли каморку рядом, и отец начал работать. Позже, много лет подряд, Бруно помнил сухой железный грохот тележки, катившейся по камням узенькой улочки, застроенной домами, похожими на многоэтажные сараи-курятники. Солнце проникало сюда только ранним утром, и потом весь день улица оставалась в глубокой тени. Железный грохот каждый день будил Бруно. Только тогда он и видел освещенную солнцем улицу. Отец добыл такую же тележку, как у дяди Джулиано, и ежедневно громыхал с ней к центру Вечного города, чтобы убирать мусор. Сначала Бруно не понимал: зачем ездить куда-то далеко, если на их улице тоже хватает мусора? Но здесь никто не обращал внимания на груды отбросов, а мусорщики почему-то ехали к центру, подталкивая впереди себя тяжелые, громыхающие тележки.

Железный грохот под их окном не прекратился и после смерти Антонио. Отец умер от туберкулеза в марте, когда ядовитые густые туманы на Тибре выкашивают больных грудью. Мать сама впряглась вскоре в железную телегу, и Бруно иногда помогал ей возить тачку, убирать мусор на широких, красивых улицах, застроенных мраморными дворцами. Мир впервые тогда раздвинулся перед мальчуганом, он оказался более интересным, чем район грязных, кривых улочек с мрачными серыми домами и обшарпанной штукатуркой.

После смерти отца мать стала еще сварливее, и Луиджи совсем перестал бывать дома, только приходил ночевать, да и то не всегда. С мачехой они не смогли найти общего языка, но Бруно с Луиджи всегда оставались добрыми приятелями, и старший иногда баловал брата жареными каштанами или дешевой конфеткой, где крахмала всегда было значительно больше, чем сахара. Бруно относился к брату с чувством восторженного обожания, особенно когда Луиджи поступил на завод и приносил в дом запах машинного масла и другие терпкие запахи — ржавчины или горелого железа.

В те годы Бруно знал, что отец умер не своей смертью. Умер он от какого-то снадобья, которым давно-давно надышался, чтобы избавиться от военной службы. Но Бруно соглашался с матерью, что отец все же прожил лет на двенадцать больше, чем ему было отведено господом богом или солдатской судьбой. Подумать только, сколько мужчин не вернулись после войны в деревню! Они были бы рады подышать черным зельем, да поздно. А Кармелина, слава святой мадонне, сохранила мужа. Она никогда не чувствовала за собой греха: какой может быть грех, если Кармелина старалась продлить жизнь человека, да еще мужа!

Кармелина сама добыла рецепт, сварила густое, тягучее зелье, вылила его на горячие угли и заставила Антонио дышать ядовитой, удушливой гарью. Антонио задыхался, его выворачивало от кашля, на другой день он лежал в жару, и это помогло, слава святой мадонне! Карабинеры пронюхали, что упрямый дезертир в третий раз бежал с фронта, арестовали Антонио, но продержали его совсем недолго, освободили по чистой. Случилось это как раз в день благовещения. С тех пор она каждый год отмечает этот праздник — заходит в церковь помолиться и поблагодарить матерь божию.

Кармелина, если не ругалась с соседками, частенько повторяла им свою историю, рассказывала, как спасла от войны мужа, и женщины одобряли ее находчивость. Подразумевалось само собой, что дышать зельем не большая радость, но раз это нужно, то нужно. Возможно, Антонио прожил бы значительно дольше, но это по мирному времени, когда не требуется вдыхать всякую дрянь, а на войне без того долго не проживешь. Солдатский век — как у мотылька — короткий. Кармелина знала еще одно средство — от него нога распухает, что твое бревно. Любой, самый придирчивый доктор даст освобождение или положит в больницу.

Женщины замолкли, вздыхая, крестились за упокой души дезертира и продолжали вязать. Крестилась, смахивая слезу, и Кармелина, уверенная в правоте своей житейской, крестьянской мудрости.

А младший Челино помогал матери, бродил с тачкой по городу, познавал мир, и вскоре Вечный город стал источником его существования. Он сделался чичероне. Конечно, не сразу. Сначала сам слушал проводников, так просто, из любопытства, — разве не интересно знать, что было здесь тысячу лет назад? Вместе с такими же оборванцами бродил за туристами по достопримечательным местам, выпрашивал монетку и слушал занимательные истории из жизни Вечного города. Мальчишки особенно любили слушать Менарино — пожилого чичероне с подвижным, как у обезьяны, лицом и пронзительным голосом, напоминавшим голос бродячих торговцев. Вот это был человек! Он знал тысячи самых удивительных историй и с какой-то торопливостью старался выплеснуть их слушателям. Говорил он как заведенный. Бруно не представлял себе, как умещается столько знаний в одной, да еще сплющенной голове. Голова чичероне имела такую форму, будто когда-то она побывала под прессом, которым жмут виноград.

Но Менарино терпеть не мог, чтобы его слушали те, кто не платит. В разбитных босяках, подобных черноглазому Бруно, он видел будущих конкурентов и всегда обрушивал на них потоки брани и замысловатых проклятий. Но не так-то легко бывало отвязаться от оравы любителей истории древнего Рима.

Годам к двадцати Бруно стал опытным чичероне, знающим всю подноготную Рима, его историю, великих художников, зодчих. Так бы и жил он, простаивая часами у подъездов гостиниц в ожидании туристов или подстерегая их у портала храма святого Петра, но призывная повестка изменила судьбу чичероне — к началу семнадцатого года новой эры Челино-младший стал рядовым в полку берсальеров.

Полк стоял в казармах на окраине Таранто, в Апулии. Это было лучше, чем воевать в Испании, где красных хотя и побеждали, но дрались они бешено. Бруно исправно, хотя без излишнего рвения, нес службу, ходил на строевые занятия, обливаясь потом, совершал перебежки, постигал военную науку, но как только начали сгущаться тучи над Адриатическим морем, Челино-младший вспомнил про своего отца.

В середине марта, сразу же после того как Адольф Гитлер в одно весеннее утро очутился в Праге, солдаты в Таранто заговорили про Албанию. Одни утверждали, что дуче не преминет воспользоваться суматохой, вызванной захватом Праги, и прикончит королевство Ахмета Зогу. Другие рассказывали о достоверных новостях: в порт прибыл лайнер, но в дальнейший рейс он не вышел, а стоит у пирса близ судоверфи «Франко този» без пассажиров и чего-то ждет. На таком лайнере только и возить десантные войска.

Были и другие, не ведомые никому, кроме солдат, признаки, по которым можно было определить — тучи сгущаются.

Прикинув в голове все, что может случиться, Бруно не стал откладывать решение в долгий ящик. Совершенно неожиданно, без видимых причин, у него распухла нога, его положили в околоток, и полковой доктор определил у солдата рожистое воспаление голени.

IV

Бруно добился отпуска по болезни. Он появился в Риме в тот день, когда его полк высадился в Дураццо. Прихрамывая, шел он по тесной знакомой улице, с рюкзаком, закинутым на одно плечо, и тут услышал голоса мальчишек, торговавших газетами.

— «Пополо де Италиа»! «Пополо де Италиа»! Последние известия! Бегство короля из Албании! Наши берсальеры высадились в Дураццо!.. Последние известия!.. «Пополо де Италиа»!

Мальчишки трещали, как попугаи, заглушая друг друга, совали газеты в руки прохожим и бежали дальше, стараясь побыстрее распространить новость и распродать газеты.

Бруно купил у шустрого сорванца газету и остановился на панели. На первой странице была напечатана фотография — берсальеры строем проходят по улицам Дураццо, а рядом министр граф Чиано выходит из самолета на аэродроме в албанской столице.

Так, с газетой в руке, Челино и пришел домой, поднялся по выщербленной лестнице на второй этаж. Мать была дома, она успела вернуться с работы и копошилась около плитки.

— Пресвятая дева Мария! Какими судьбами?!

Кармелина бросилась к сыну, они обнялись, и женщина засуетилась, как суетятся женщины во всем мире, встречая неожиданно вернувшихся сыновей.

Последнее время Кармелина жила одна — Бруно был в армии, а Луиджи исчез еще года полтора назад неизвестно куда. Он только сказал: «Не беспокойся, мать, — Луиджи звал ее матерью, — если я вернусь не так скоро. Будут спрашивать — говори, что уехал во Францию на работу».

Бруно спросил:

— Что слышно о Луиджи? Есть о нем вести?

— Нет. Полтора года молчит, как воды набрал в рот. Может, он что писал тебе, Бруно?

— Нет, мама, я тоже от него не получал ничего. Откуда мог узнать он мой адрес...

Бруно знал о брате немного больше, чем мать, но промолчал. Ведь он действительно ничего не получал от Луиджи. А то, что было раньше, мать не должна знать — так просил Луиджи перед отъездом. Бруно теперь почти уверен, что брат ввязался в драку в Испании на стороне красных. Вот чего никогда не стал бы делать он, Бруно! Луиджи, когда приехал из Абиссинии, говорил, что больше не станет ни с кем воевать, а здесь полез сам.

В последний вечер Луиджи сказал:

— Пойдем, братишка, проводи меня до угла.

Бруно проводил его дальше, почти до завода. Разговор был странный. Луиджи хотел что-то сказать и недоговаривал.

— Ты правда едешь во Францию? — спросил Бруно.

— Конечно, я же при тебе говорил матери.

— Но почему все так таинственно? Надолго ты едешь?

— Не знаю, братишка. Всяко бывает. — Он обнял его за плечи. — Может быть, очень надолго, возможно, там и останусь... Спасибо тебе, теперь я пойду один.

Братья поцеловались, и Луиджи свернул в переулок.

— Не ходи за мной, — сказал он еще раз, заметив, что Бруно все идет за ним следом.

Луиджи остановился у фонаря на другой стороне улицы, помахал рукой и пошел не оглядываясь.

С мешком под мышкой и шерстяным одеялом, перекинутым через плечо, он походил на одного из многих тысяч сезонников-эмигрантов, покидавших страну в поисках работы. Но что-то непонятное было в поведении брата. Зачем искать ему заработки во Франции, если Луиджи и без того имеет работу?

Передумывая все, что связано было с проводами брата, Бруно вспомнил еще один разговор. Он произошел недели через две после возвращения Луиджи из Абиссинии. Луиджи рассказывал, как плыли они на военном транспорте по Средиземному морю, через Суэцкий канал, как изнемогали от зноя в Красном море не только солдаты, но и мулы, которых везли на нижней палубе. А трюм был забит военным снаряжением.

Луиджи недолго пробыл в Абиссинии. На походе кто-то влепил ему заряд дроби в левое бедро. Стрелял из кустов мальчишка-сомалиец с застенчиво-нежным лицом и грустными глазами. Он стрелял из старинного кремневого ружья. Мальчишку приволокли, когда Луиджи лежал на раскаленной земле и солдаты нетерпеливо и не особенно вежливо звали врача или хотя бы санитаров, чтобы перевязать раненого. Мальчика с кремневым ружьем расстреляли на месте, без суда. Он и не отрицал, что стрелял в итальянского солдата.

— Меня не оставляет мысль, что это я виноват в смерти мальчугана. Когда его привели, мы встретились с ним глазами, я не почувствовал в его взоре ненависти, было только детское любопытство. Очень страшно, когда из-за тебя убивают ребенка...

— Но стрелял он не только в тебя, ты подвернулся случайно, — Бруно хотел рассеять мрачное настроение брата.

— Вот в том-то и дело, Бруно! Ты еще ничего не понимаешь. Виноват потому, что я пришел в Абиссинию, а не он к нам в Рим. Мальчик был прав, что стрелял. Дробинки и сейчас еще выковыривают из моего бедра.

— Я не понимаю, в чем же ты виноват?

— Не я, все мы. В том, что затеяли эту подлую войну с безоружным народом. Муссолини подбирает все, что плохо лежит. За это будут нас ненавидеть.

В комнату вошла мать, она слышала последние слова Луиджи.

— Пресвятая Мария! — воскликнула она, останавливаясь среди комнаты. — Ты, Луиджи, в уме, что говоришь так про дуче?! Разве не видишь распахнутые окна?

— Окна меня не тревожат, на нашей улице многие думают так же. Я возражаю против войны, мать.

— Отец наш тоже был против войны, но он не касался королевской фамилии.

— Да разве теперь дело в том, чтобы калечить себя и уходить от войны? Так от войны не спасешься.

— А что делать? — спросил Бруно.

— Что делать? Не то, что отец. Он думал лишь о себе. Надо вмешаться всем и не допускать войны.

— Не говори так о своем отце, — обиделась за Антонио мать и перекрестилась.

Бруно ответил:

— Нет, Телемак из меня не получится. Помнишь монаха, который прыгнул на арену Колизея разнимать гладиаторов? Толпа растерзала его, и поделом — не вмешивайся не в свое дело. Об этом твердят всем уже полторы тысячи лет. Я не хочу походить на такого монаха. Отец прав, война — частное дело каждого. Нравится — воюй, нет — показывай пятки. Я так думаю.

— Глупости ты говоришь, Бруно! Народ не монах Телемак, и его не растерзаешь, если он выступит на арену. Жаль, что ты не видишь дальше собственного носа. Когда-нибудь ты поймешь...

— И понимать не хочу! В случае чего мать мне поможет, правда, мама? А на остальное мне наплевать! — Бруно сказал это с подчеркнуто беззаботным видом.

Разошлись недовольные и обиженные друг другом. Бруно отправился побродить по городу, — как раз тогда он и познакомился с Анжелиной, мать — к соседкам, а Луиджи ушел, как всегда, не сказав, где он будет и когда вернется.

Не прошло и года после того разговора, как Луиджи покинул Италию. Кармелина ждала его несколько месяцев, спала по-прежнему на сундуке, но через некоторое время перебралась на его койку — она стояла ближе к печке, и там было гораздо теплее спать в зимние сырые ночи.

С приездом Бруно мать собиралась уступить кровать сыну, но Бруно не хотел ничего слушать. Пришлось только к сундуку приставить стул, чтобы не свешивались ноги. Стул взяли из кухни. Он стоял там без пользы, с поломанной ножкой.

Так Челино-младший вернулся из армии, не испытав войны. В отпускном билете он подставил лишнюю палочку и получил право лишний месяц не являться в комиссариат. Потом время от времени, раза два в месяц, проходил освидетельствование в военном госпитале на противоположной окраине Рима. Но надо же быть такому совпадению — каждый раз, перед тем как Бруно идти в госпиталь, его нога снова начинала пухнуть, приобретала воспаленно-багровый цвет, и председатель комиссии без колебаний продлевал отпускной билет заболевшему берсальеру. К сожалению, только продлевал. А берсальеру хотелось освободиться совсем.

Бруно и не представлял себе, как трудно, оказывается, уйти из армии, сделавшись хотя бы раз и ненадолго солдатом. Молох прочно вцепился в римского чичероне. Как ни старалась Кармелина сделать ногу сына возможно страшнее, ее усилия не давали желаемых результатов. Вдова прикладывала к голени моченый перец и еще какие-то снадобья, но военное ведомство не хотело отпускать Челино-младшего не только по чистой, но даже в запас. Будто вся военная мощь Италии только и держится на ее сыне!

Борьба Кармелины с мобилизационным управлением генерального штаба определенно затягивалась, но ни управление, ни берсальер с его пожилой матерью не хотели сдаваться. Кармелина добыла и пустила в ход новое средство. Опухоль распространилась выше колена, а нога сделалась темно-багровой, лоснилась и горела будто в огне.

Против такой атаки не мог устоять даже инспектор в комиссариате. Он проверил, перечитал статью, по которой медицинская комиссия считала возможным перевести берсальера в резерв, и неохотно подписал справку. Сухопарый инспектор с лицом прижимистого ростовщика передал ее Бруно с таким видом, будто расставался с уходящим из его власти сокровищем.

На радостях мать зашла после работы в храм Тринита деи Монти возблагодарить святую мадонну. Ей казалось, что молитва скорее дойдет по назначению именно здесь, среди церковной роскоши и благолепия. Железную тачку для мусора Кармелина оставила подле ступеней храма и, пока молилась, все думала — не угнал бы кто тачку. Это отвлекало ее от моленья. Но все обошлось хорошо, только служитель сделал ей замечание: не подобает сестре осквернять господних чертогов видом такого непристойно грязного экипажа.

Наконец Бруно мог подумать о постоянной работе. Переход в резерв чудодейственно повлиял на излечение. Не прошло и недели, как Челино почувствовал себя совершенно здоровым и свободно мог танцевать с Анжелиной под шарманку на улицах. Его не устраивало снова быть чичероне: все-таки собачья работа — разгуливать у достопримечательных мест и чутьем ищейки угадывать в прохожих досужих туристов. А туристов стало совсем немного, — кто поедет смотреть Вечный город, когда только и разговоров что о войне!

На помощь пришла Анжелина. Она работала на макаронной фабрике синьоры Риенцы. Для начала там можно устроиться в упаковочный цех. Денег немного, но это временно, зато они вместе будут ездить на работу, здесь всего минут десять на велосипеде.

А девчонка, видимо, любит его. Когда он вернулся из армии, Анжелина сразу же бросила своего ухажера Джузеппе, да, может быть, у них ничего и не было. Бруно решил, что лучшего сейчас не придумаешь, и в первый же понедельник отправился на работу.

В резерв Челино-младшего перевели как раз вовремя — месяцем позже его ни за что не отпустили бы из армии. Слухи о войне все сильнее холодили сердца, она могла разразиться в любой день, но Бруно чувствовал себя в безопасности. Вечерами они отправлялись с Анжелиной бродить по городу, у них был свой излюбленный маршрут. Иногда, если заводились деньги, они заходили в тратторию съесть порцию макарон или выпить дешевого вина.

В один из воскресных дней конца августа 1939 года Бруно с подругой шли, обнявшись, по улице. Им не было дела до шумливой толпы, до продавца гребенок с ярким шерстяным шарфом на шее, который с упоением декламировал стихи о расческах. Их не интересовали ни торговцы жареными каштанами, приютившиеся с жестяной печуркой на тротуаре, ни безработный художник, рисующий на панели цветными мелками.

Ненадолго привлек внимание уличный музыкант с шарманкой, напоминающей большой и замысловато разукрашенный торт-пирамиду. Они потанцевали немного и пошли дальше, в сторону Колизея.

С бумажным шелестом затрепетали пальмы — наконец-то перестал дуть жгучий, останавливающий кровь сирокко и с севера потянуло прохладой.

Молодые люди шли неторопливой, слегка утомленной походкой — они целый день провели вместе и все время на ногах. Только с полчаса, может быть, посидели они на вершине зеленого холма Пинчо. Сидели у балюстрады, отгораживающей крутой, почти отвесный обрыв. Они любовались сверху аллеей каменных изваяний знатных римлян. Бруно не раз бывал здесь с туристами, но никогда не говорил с таким жаром и вдохновением о прошлом Вечного города, как в тот день перед единственной и очаровательной слушательницей с тонким, задорным носиком и блестящими карими глазами, затененными густыми и длинными ресницами. Анжелина выглядела совсем девочкой в своем наряде. Ее талию перетягивал высокий темный пояс с бронзовой пряжкой в форме головы дракона. А синяя юбка была так широка, что с каждым дуновением ветерка захлестывала, пеленала ноги Бруно. Это волновало так же, как прикосновение ее локтя к обнаженной руке Бруно, — берсальер запаса давно ходил в клетчатой безрукавке с распахнутым воротом.

В конце августа в Риме темнеет не рано, но в тот день, впрочем, как и всегда, когда они были вместе, Бруно и Анжелина не заметили, как быстро сгустились сумерки. На папертях храмов, под арками, в подъездах домов не таясь целовались влюбленные, да на них и не обращали внимания. Кому какое дело! Хорошо тем, что живут на Виа Корсо или Монте Каприно, им есть где поцеловаться, а как быть таким, как Бруно и Анжелина, населяющим дома-клоповники Гарбателлы, Сан-Джиованни или других тесных и зловонных окраин? Куда им податься? Бруно, например, предпочитал забираться с подругой в развалины Колизея.

Любовь несомненно древнее Вечного города. Что осталось от Колизея — руины! Но в сумерках гостеприимные развалины наполнены страстью молодых сердец так же, как много веков назад. Бруно обнял Анжелину, она ответила на поцелуй...

Среди колонн с упавшими капителями и разрушенных галерей стало совсем темно. Когда шли обратно, Анжелина сказала:

— Смотри, как долго не включают прожекторы!

Бруно только заметил — и в самом деле прожекторы, установленные на Капитолийском холме, не освещают развалин цирка. Но улицы, по которым они шли, тоже, казалось, наполнились мраком.

— Что-то случилось. Может, на станции.

— Нет, там в окне горит свет... Вон еще.

С противоположной стороны улицы раздался голос карабинера, топавшего по каменным плитам тротуара:

— Эй вы, гасите свет! Или ждете особого приказа?

— Это не нам, — сказала Анжелина. — Какой приказ?

— Не знаю... Мы с тобой все проворонили.

В окне, подле которого остановились карабинеры, свет погас, и на улицу высунулся человек в белом:

— Извините, синьоры, но жена куда-то задевала мои ночные туфли.

— Это нас не касается. В потемках теряйте хоть собственную жену... Эй вы! Какого черта не тушите свет? Слышите, на четвертом этаже!

Фасад большого дома погрузился во мрак, и только под крышей в единственном окне теплился свет. Карабинер еще раз выругался и сказал другому:

— Придется лезть самому. На лестнице такая темень, дай твой фонарик.

Говоривший исчез в подъезде, другой остался ждать на улице, глядел, подымая голову, — выключен ли наверху свет.

Бруно с Анжелиной постояли из любопытства и, дождавшись, когда погас в окне свет, пошли к дому. Они рассчитывали еще завернуть в тратторию перекусить.

В окнах траттории тоже стояла темень, а на двери висела квадратная бумажка. Она белела, как выстиранное полотенце на веревке, перекинутой через улицу. Рядом, загораживая дорогу, стоял еще один карабинер и говорил с подвыпившими прохожими.

— Можно пройти? — спросил Бруно.

— И ты тоже! Сказано — все заведения закрыты. Завтра мобилизация. — Карабинер заметил Анжелину, наклонился, разглядывая ее лицо. — Придется, красавица, расстаться со своим дружком. Может, оставишь мне адресок, чтобы не было скучно?

Карабинер грубовато расхохотался. Анжелина не осталась в долгу:

— Как бы не так! Не пришлось бы тебе угодить первому...

Один из стоявших закурил сигарету и поднес горящую спичку к бумажке на двери. Спичка догорела быстрее, чем удалось прочитать объявление, — сообщалось, что желающие на выгодных условиях могут поехать на работу в Германию.

— Час от часу не легче! — проворчал кто-то в потемках. — Пусть работают на Гитлера те, кто пишет такие объявления. Нашли союзника!.. Проклятые ланцы!{1}

— Но, но, — с угрозой предупредил карабинер, — проваливай, если выпил! Не болтай лишнего!

— Не на твои деньги пью. Мне бы стаканчик.

— Проваливай.

Бруно с Анжелиной отошли от дверей траттории. Карабинер крикнул им вслед:

— Так если соскучишься, приходи. Такие мне нравятся...

— Убирайся к черту! — обозлилась Анжелина. — Заходи к моей бабке, она скорее тебе подойдет!

Улица обезлюдела, только несколько человек группкой стояли в подъезде и взволнованно, вполголоса спорили. У стены перед иконой с горящей лампадой молилось несколько женщин. Свет от лампады падал такой тусклый, что не различишь скорбных лиц. От гнетущей тишины стало тоскливо.

Бруно проводил Анжелину и свернул к дому. В дверях кухни он столкнулся с женщиной, прошмыгнувшей мимо него. Он не узнал ее. В комнате с кем-то шепотом разговаривала мать.

— Сразу же положите на голень, синьора Анна. Может быть, бог пошлет, к утру распухнет.

— А если нет? Ведь моему Лео завтра надо быть на комиссии. Синьора Кармелина, а может, вы дадите то, чем дышал ваш покойный Антонио? Может, это вернее?

— Нет, нет, синьора Анна, не торопитесь, зачем губить мальчика! Может, войны еще и не будет.

— О пресвятая мадонна! Не знаю, что и делать, голова идет кругом... А вы слышали, что ввели карточки? Как теперь жить будем? И темно в городе, как в могиле. Опасаются бомбардировок. Так, значит...

В кухню вошла еще одна посетительница.

— Синьора Кармелина, вы дома? Ради бога, помогите мне! Умберто вызывают завтра на призыв, а у меня трое детей... Помогите, синьора Кармелина, я буду за вас молиться...

Женщина всхлипнула. Бруно вошел в комнату. Разговор прекратился.

— Это Бруно, — сказала мать. — Пойдемте в кухню.

Женщины ушли и тревожно зашептались снова.

V

Последующие дни Галеаццо Чиано заполнились массой неотложных дел государственной важности. Гитлер не удовлетворился переговорами в Зальцбурге и прислал шифрованную телеграмму с просьбой проявить решительность в понимании общих задач. Он намекал на военные действия в самом недалеком будущем и последующие за тем взаимные выгоды.

Ответ обсуждали долго и кропотливо, взвешивали каждое слово. Наконец, кажется, нашли наиболее подходящий вариант письма. Муссолини собственноручно написал Гитлеру:

«Я переживаю один из наиболее трудных моментов в жизни... Италия не подготовлена к войне. Запасов бензина нам хватит не более чем на две недели, то же с сырьем. К глубокому сожалению, не обладая достаточным количеством сырья и оружия, мы не можем вступить в войну».

Дальше шли уверения в дружбе, верности, говорилось о единстве фашистских режимов. Но это уже беллетристика. Чиано позвонил в Берлин послу Аттолико и просил, как только он получит письмо дуче, немедленно передать его Гитлеру.

Новое послание Гитлера получили в Риме той же ночью. Письмо было выдержано в холодно-ироническом тоне. Гитлер просил незамедлительно дать список необходимого сырья и оружия. Он сообщал, что, возможно, Германия сможет кое-чем помочь своему союзнику. Одновременно он просил дуче не разглашать намерений о нейтралитете. Пусть англичане думают, что Италия собирается воевать. Гитлер обращался еще с одной просьбой — не сможет ли дуче направить в Германию итальянских рабочих, в промышленность и сельское хозяйство. На первое время хоть бы сто тысяч.

Тон письма не понравился графу, но торопливость, с которой отвечал Гитлер, подтвердила уверенность Чиано в том, что Гитлер крайне заинтересован в итальянской помощи. Муссолини ответил на это:

— Не будем спешить. Дайте задание передать список. Он, вероятно, готов. Впрочем, я сам позвоню в генеральный штаб, как бы чего не забыли.

Чиано знал характер тестя — если ему что-то обещают, он начинает просить большего.

Список оружия и стратегического сырья начальник генерального штаба представил на следующий день. Просматривали и изучали его в кабинете дуче в Палаццо Венециа. Перечень оказался длинным и необыкновенно весомым: генеральный штаб требовал шесть миллионов тонн угля для военных заводов, четыре миллиона тонн нефти для флота, миллион тонн железа, никель, руду, медь. Список вооружения прилагался отдельно. Штаб считал, что поставки должны осуществиться в течение года.

Муссолини спросил не совсем уверенно:

— Думаете, дадут?

— Должны дать, — ответил Чиано. — Правда, таким списком можно убить быка, если бы он умел читать...

— Хорошо, Галеаццо, просмотрите еще раз сами... А рабочую силу, думаю, мы сможем послать. В стране останется меньше бездельников.

В министерстве Чиано готовил инструкцию для Аттолико. Он поручал сообщить Риббентропу, что все оружие и материалы нужны Италии до ее вступления в войну. Это первое и обязательное условие. Потом граф бегло перелистал список и, прежде чем отдать печатать, исправил некоторые цифры: вместо шести миллионов тонн угля поставил двенадцать, количество нефти увеличил до семи, а железа до двух миллионов тонн. Заявка возросла почти вдвое.

Министр принялся подсчитывать количество товарных поездов, необходимых для перевозки грузов. Чиано никогда не питал склонности к математическим наукам, считал очень плохо. Получились астрономические цифры — около двадцати тысяч составов. Граф пересчитал снова — то же самое.

«Гитлеру придется долго возить уголь в Италию, — усмехнулся Чиано, — до тех пор, пока нам будет выгодно... А с Чемберленом мы сумеем кое-что сделать».

Довольный придуманным трюком оттянуть вступление в войну, граф Чиано в хорошем настроении поехал домой, — после обеда он условился встретиться с доверенным лицом, представлявшим его интересы в Албании. Буфолино — мастер в таких делах!

Вообще последние месяцы, даже годы, начиная с абиссинской победы и особенно с испанских событий, судьба улыбалась Галеаццо Чиано. Без сомнений, в ближайшее время он станет одним из наиболее богатых людей Италии, может быть, вторым после семейства Аньеллей — владельцев автомобильной фирмы «Фиат». С помощью Буфолино можно многое сделать.

VI

Господин Буфолино, маленький, смуглый человечек с тонкими стрелками усов, проворными глазками и небольшим брюшком, появился в назначенное время. Как-то бочком, не касаясь приоткрытой двери, он проскользнул в кабинет Чиано и еще в дверях принялся раскланиваться с графом. Личный представитель Чиано в Албании всем своим видом походил на гиголо — валютчика — с Пьяцца Колонна, шустрый, назойливый. Да это так и было. Буфоли, сохранивший от обнищавших родителей дворянский титул кавальеро, давно не имел ничего общего с аристократическим миром и добывал пропитание биржевыми спекуляциями, темными сделками и деликатными услугами именитым персонам.

— Могу вам сообщить, кавальеро, — Буфолино расплылся в предупредительной улыбке, — ваш покорный слуга не сидел сложа руки! Извольте убедиться!

Буфолино эффектным жестом отстегнул пряжку портфеля, вытянул пачку бумаг и протянул их Чиано:

— Акции АИПА отныне находятся в распоряжении вашего семейства, кавальеро. Я выполнил все, как вы приказали, — пятьдесят пять процентов акций принадлежат вам, двадцать пять — супруге и деткам пятнадцать процентов. Это почти вся албанская нефть...

— Хорошо, а как идут дела с горной разведкой?

— О, отлично! Я имею самые хорошие вести. В Албании открыты новые месторождения. Шахты дали первые миллионы тонн железной руды. Поверьте мне, кавальеро, это начало успеха! Акции вашей АММИ повышаются с каждым днем. Взгляните на эту справку. Я поручил подготовить ее директору рудников.

Буфолино обежал вокруг стола и услужливо помог найти нужную справку. Чиано нахмурился:

— Садитесь на место. Я сам...

— Не смею ослушаться, кавальеро Чиано!.. И еще я хотел бы предложить вам один совет. Выслушайте меня благосклонно.

Министр поднял голову. Он частенько пользовался советами этого угодливого, неприятного, но хитрого спекулянта.

— Как вы изволите знать, дуче вложил миллион лир в общество строительства отелей в Албании. Синьор Муссолини не станет бросать денег на ветер. Строительство уже началось, и я вам гарантирую отличную прибыль. Тем более, — Буфолино привстал и перешел на шепот, — что эта же фирма будет строить коттеджи для офицеров Корно Труине Волонторие — корпуса добровольцев, воевавших в Испании. Военное министерство ассигновало большие деньги. Можете мне поверить, я информирован из первых источников. Еще не поздно купить акции...

Буфолино в деталях принялся излагать план, но Чиано остановил его:

— Я все это знаю, Буфолино. Можете вложить в дело полтора миллиона лир, но нигде ни единого слова! Поняли?

— Кавальеро Чиано! — обиженно воскликнул Буфолино и приложил руку к груди. — Я предан вам, как собственным детям. Я...

Буфолино отличался удивительной говорливостью. Чиано остановил его и бесцеремонно прекратил беседу:

— Идите занимайтесь делами, Буфолино. Я сейчас занят. Доверенное лицо министра поспешило ретироваться из кабинета. Так же бочком кавальеро выскользнул, чуть приоткрыв дверь.

* * *

Звезда Буфолино начала подыматься с полгода назад, когда он познакомился с графом Чиано. Министр подбирал в то время людей, не страдающих излишней щепетильностью, для работы в Албании, и внимание графа остановилось на кавальеро.

Правда, роль тайного заговорщика оказалась не по плечу Буфолино. Он вскоре сдрейфил и под благовидным предлогом явился обратно в Рим еще задолго до албанских событий.

Тогда Буфолино явился к Чиано, словно побитая собака. В его облике было столько покорности, столько готовности совершить любую подлость, лишь бы добиться прощения за трусливое бегство из албанской столицы, что министр пожалел его. В Тиране полицейские короля Ахмета Зогу не пощадили бы итальянского агента. К тому же Буфолино предложил такую идею, что министр изменил о нем мнение. Только за одну эту мысль Чиано простил ему все его прегрешения.

Тайный агент долго, путано излагал неправдоподобную версию, рассказывая о причинах, побудивших его быстро улетучиться из Албании, и, подметив чутьем ищейки, что всесильный министр вот-вот готов бесцеремонно и навсегда выпроводить его из кабинета, решился на последнее средство. Он обежал стол, наклонился к Чиано и, хотя в кабинете больше никого не было, зашептал на ухо графу:

— Кавальеро Чиано, я знаю, вы недовольны моим поведением, но, ради святого Доминика, покровителя жителей Рима, не прогоняйте меня, я могу вам еще пригодиться...

Влажные губы Буфолино почти касались уха Чиано, а его маленькие потные ручки впились в подлокотники кресла. Он походил на утопающего, для которого дубовые подлокотники служили единственным спасением, чтобы удержаться на поверхности человеческого благополучия, сохранить ускользающую надежду. От Буфолино пахло грязным бельем, он казался сальным и нечистоплотным. Чиано отодвинулся, сдерживая брезгливое чувство, но все же спросил:

— Что вы хотите мне предложить?

— О, я мог бы подсказать одну идею! Выслушайте меня благосклонно... Вы должны знать, что королева Джеральдина Зогу скоро разрешится от бремени.

— При чем здесь албанская королева? — недоуменно спросил Чиано.

— Один момент, я все расскажу... — заторопился валютчик. — Я понимаю, дуче намерен подарить нам Албанию, но самое удобное время совершить это в то время, когда родится ребенок! Ахмет Зогу не может покинуть Тирану, он не станет бежать через горы с беременной Джеральдиной. Король любит ее и пойдет на все... Вы понимаете мою мысль? Сейчас, но не позже, король будет особенно сговорчив. Потом еще я мог бы выгодно скупить нефтяные акции. Это лично для вас, господин министр, в знак моей преданности...

Буфолино продолжал шептать, а Чиано прислушивался к его словам с нарастающим интересом. Трусливый гиголо не так уж глуп. Выходит, что в большой политике имеют значение даже беременные королевы... Министр улыбнулся. Ахмет Зогу занял албанский престол не без помощи Муссолини. Теперь Зогу никому не нужен, можно сбросить его со счетов. Как Чиано не догадался сам — под угрозой военной интервенции король не поступится семейным благополучием. Ему легче отдать страну. В самом деле, это идея!

— Когда должна родить королева? — спросил министр иностранных дел.

— В самом начале апреля, мой дорогой кавальеро. Теперь вы поняли мою мысль?

Да, Чиано понял. Гиголо отошел и сел на свое место. О семейных делах албанского короля больше не говорили. Чиано задал несколько вопросов о нефтяных акциях, их стоимости и благосклонно отпустил Буфолино.

В тот же вечер гиголо возвратился в Тирану, снял номер в гостинице и принялся плести незаметную паутину. Его подвижная фигурка появлялась то в албанском банке, где на его имя, как по волшебству, открылся солидный текущий счет, то сидел за столом в кафе в обществе подозрительных дельцов или прогуливался по улицам Тираны тоже в обществе похожих на него предприимчивых биржевиков. Через несколько недель все свободные капиталы графа Галеаццо Чиано оказались вложенными в акции горнорудных фирм и албанских нефтяных предприятий.

Дальнейшие события показали, насколько был прав Буфолино, завсегдатай Пьяцца Колонна — улицы римских биржевиков. Совет Буфолино оказался как нельзя кстати. Гитлер только что захватил Прагу. Вопреки дружеским заверениям, он что-то замышлял против итальянского союзника. Секретные агенты доносили об оживлении немецких резидентов на Балканах. После тревожных раздумий бессонной ночью Муссолини позвонил зятю. Просил срочно приехать в Торловию, в загородную виллу.

Чиано никогда не видел тестя в таком подавленном состоянии. Он выглядел скверно. Отеки под воспаленными глазами, землистый цвет утомленного лица говорили о тяжелой бессоннице или разыгравшемся приступе язвы желудка.

В предместьях Рима уже наступила весна. В одну ночь каштаны покрылись кремово-розовыми цветами. Со стороны Тибра ползли нездоровые мглистые хлопья тумана. Туман оседал на шоссе, и влажная дорога блестела, как после дождя. На открытой веранде было прохладно, сыро, и Муссолини пригласил зятя в библиотеку.

— С Албанией надо кончать! — раздраженно воскликнул он. — Почему мне не дозволено делать то, что может Гитлер? Почему? Он в одну ночь превращает Чехословакию в свою провинцию, а мы должны смотреть на Албанию и ждать, когда в один прекрасный момент он и ее приберет к рукам!

Чиано поддакнул, чтобы подлить масла в огонь.

— Мне кажется, дуче, немцы сами целятся на Балканы. Не исключена возможность, что Гитлер силой воспрепятствует нам занять Албанию.

— Я думал об этом. — Муссолини прошел вдоль библиотеки и вернулся обратно. — Сомнительно, чтобы Гитлер решился на серьезные действия, но все же я прикажу сосредоточить войска на венецианской границе. Немедленно, завтра же! Если немцы вздумают остановить нас, мы будем стрелять в них. Стрелять! — Дуче опустил на стол тяжелый кулак. — Будем решительны! Я не могу оставаться спокойным, когда сосед набивает себе карманы, а мы не можем ничем попользоваться из соседнего огорода. Нам никто не помешает покончить с Албанией. Разве вы не видите безразличие англичан и французов? Они пальцем не шевельнут, чтобы вмешаться. Им нужно, чтобы все было благопристойно. В остальном они умывают руки. У Чемберлена другие замыслы. Он, как и Гитлер, глядит на восток.

— Тогда у меня есть предложение — занять Албанию в четверг или в пятницу на той неделе.

— Почему?

Чиано рассказал дуче о предстоящих родах албанской королевы. Муссолини пришел в восторг. Вот то, что нужно! У него повысилось настроение, он оживился, начал шутить. Взялся сам написать соглашение, которое дадут подписать албанцам.

— Кажется, я готов быть крестным отцом у Зогу! — воскликнул он. — Мы с нетерпением станем ждать радостного события! Говорите, в четверг? Это будет...

— Шестое апреля, — подсказал Чиано, — страстная неделя.

— Вот и отлично! Господь бог простит нам... Начнем в страстную пятницу, когда взоры католиков устремлены к всевышнему. Не так ли? — Муссолини засмеялся своей шутке. — Давайте действовать. А Гитлеру на Балканах подставим ножку. В общем, мутите воду. Мы уже говорили с вами — к румынской нефти дорога лежит через Албанию. Посмотрим, кто вперед окажется у нефтяных вышек. Англичане тоже замышляют что-то, я уж не говорю об американцах. Но опередить всех должны мы. Албания будет нашим плацдармом.

С того дня все внимание министра иностранных дел, генерального штаба и, конечно, самого Муссолини сосредоточилось на албанской границе.

В конце марта Чиано записал в дневнике. Ему он доверял наиболее сокровенные мысли:

«Дуче решил действовать в албанском вопросе как можно быстрее. Он сам наметил проект соглашения о протекторате, весьма короткого — из трех пунктов, которые делают его похожим скорее на приговор трибунала, чем на международный пакт. Зогу либо примет наши условия, либо мы осуществим военный захват страны. Для этого в Апулии концентрируем четыре полка берсальеров, пехотную дивизию и первую морскую эскадру.

Если король Зогу согласится, я выеду в Тирану для торжественного подписания пакта. Меня будет сопровождать эскадрилья боевых самолетов — маленькая демонстрация в подтверждение, что Албания уже наша провинция.

Если же Зогу не согласится, то в четверг по всей Албании вспыхнут беспорядки и мы вынуждены будем вмешаться. В таком случае мы высадимся в пятницу.

Готовлюсь послать в Тирану еще одну небольшую группу предприимчивых людей, чтобы вызвать инциденты в четверг вечером. С наступлением дня они спрячутся в лесу и будут ждать наши войска».

Войска не понадобились. Ахмет Зогу, взятый за горло, предпочел согласиться, ответил «да» на требования Муссолини. Как и предполагал Чиано, роды Джеральдины связали короля по рукам и ногам. На рассвете у Зогу родился сын, а в полдень истекал срок итальянского ультиматума.

На другой день рано утром министр иностранных дел во главе эскадрильи прибыл в Дураццо. Самолет он вел сам — в студенческие годы Чиано занимался в спортивном авиационном клубе. Только на подходе к Дураццо старший пилот сам сел за управление и посадил машину на поле аэродрома. Город был виден как на ладони. В бухте на якорях застыли итальянские военные корабли. Моторные баркасы перевозили на берег десантные войска. Оккупация уже началась. Море было нежное, синее, спокойное, как зеркало, и только баркасы, шнырявшие в бухте, поднимали легкую, быстро угасавшую рябь. Зеленые берега, горы с шапками снеговых вершин дополняли живописную картину. Чиано невольно залюбовался пейзажем.

В шлеме и комбинезоне, он вышел из самолета, разминаясь, обошел вокруг машины. Оккупация страны проходила без значительных инцидентов, но все же кое-где возникало сопротивление. В районе порта слышались выстрелы, стук пулеметов. Ближе к аэродрому, в рыбацком поселке, стреляли из окон. Расплывающиеся облачка дыма комочками ваты появлялись то там, то здесь, — вероятно, стреляли из дробовиков дымным порохом.

«Странно, — подумал министр, — что, собственно, этой голытьбе нужно? Не все ли равно им, будет корона на голове Зогу или Виктора-Эммануила? Албанский король не баловал, кажется, оборванцев своими щедротами. В чем же дело?»

Он высказал свою мысль вслух. Старший пилот ответил с иронией:

— Они называют это патриотизмом: хоть плохонький король, да свой...

— Это преходяще, — возразил Чиано. — Народ ко всему привыкает, к новым королям тоже. Наши берсальеры их быстро приучат... Смотрите!

Аэродром возвышался над морем, и отсюда было видно, как берсальеры, высадившиеся с кораблей, укрывались за штабелями угля, перебегали через кривые улицы. Другой отряд берсальеров поднимался на пологий холм, окружая рыбачий поселок.

Стрельба продолжалась, и пули начали залетать на аэродром. Чиано предпочел не задерживаться в Дураццо и проследовать дальше, в Тирану. Его сопровождала эскадрилья итальянских боевых самолетов королевского воздушного флота. Министр поторапливался быстрее закончить дела в Тиране — он хотел успеть на святую заутреню в храме Тринита деи Монти.

Дальше пошло все как по маслу. Албанцы нехотя согласились передать корону Виктору-Эммануилу, тем более что Ахмет Зогу после отречения все же сбежал в Грецию, захватив жену и новорожденного сына. Корона оставалась ничейной. В Албании вряд ли кто знал, что Зогу бежал от итальянского произвола по совету и с помощью Галеаццо Чиано. Министр считал, что экс-королю больше нечего путаться под ногами. Он обеспечил ему спокойное, в некоторой степени комфортабельное бегство.

Для торжественной церемонии вручения короны в Рим привезли наспех подобранную делегацию албанских правителей. Сперва перед ними в Палаццо Венециа выступил Муссолини. С пафосом и красивой жестикуляцией он говорил о древней истории, о Римской империи, включавшей когда-то в свою орбиту и албанские земли. Подавленные и растерянные делегаты ждали от него слова «независимость», но не дождались.

Потом их свезли в Квиринал — королевскую резиденцию. Там они совсем затерялись в пышных дворцовых залах. На золоченом кресле восседал Виктор-Эммануил. Депутаты робко жались друг к другу, и один из них держал албанскую корону. Рядом с королевским троном высилась тяжеловесная статуя Муссолини. Дуче сам подсказал поставить ее на этом месте. Грубоватой массивностью статуя подавляла делегатов еще сильнее, нежели великолепие всего Квиринала.

Виктор-Эммануил благосклонно принял корону, и депутатов отвезли в гостиницу. На этом кончилась албанская операция, которой Чиано дал такое приличное наименование.

Некоторое осложнение произошло с англичанами. Перед захватом Албании из британского посольства в Лондон шли потоки кодированных телеграмм. Ясно, что британский посол слал информацию о назревавших событиях. Кто знает, что сделают англичане, получив информацию, — может, поднимут шум, заявят протест. Надо во что бы то ни стало выиграть время, хоть несколько часов. Чиано придумал — пусть на телеграфе безбожно спутают, переврут серии цифр шифрованных донесений. Пока англичане разберутся, запросят повторный текст, вновь расшифруют, доложат, дело будет сделано. А сослаться всегда можно на неопытность или нерадивость телеграфистов.

Так оно и получилось.

Меморандум англичан о самоуправных действиях итальянцев в Албании Муссолини получил вскоре после бегства Зогу. Казалось, что составляли и редактировали его не в Лондоне, а где-то в канцеляриях итальянского министерства иностранных дел, — такой он был сдержанный и благопристойный по тону.

Из Лондона прозрачно намекали, что англичане закрывают глаза на балканские события. Осложнения произошли по другому поводу. В Рим только что прибыл новый посол Великобритании — Перси Лорен. Он еще не вручил королю верительные грамоты. В посольстве готовились к торжественной церемонии, но события в Албании нарушили согласованный этикет. В Квиринале, вручая грамоты, Лорен должен был провозгласить полный титул короля Виктора-Эммануила. Но титул уже включал щекотливую фразу: «Король Албании».

Новый посол попросил аудиенции. Он засвидетельствовал Чиано свое почтение, заявил, что правительство его величества короля Великобритании не намерено вмешиваться в итало-албанский конфликт, благо ныне конфликт уже разрешен конструктивно. Однако, вручая верительные грамоты королю Виктору-Эммануилу, посол не может полностью называть его титул, поскольку глава савойской династии именуется королем Албании. Если он, Перси Лорен, сделает такой шаг, британское правительство будет скомпрометировано. В дипломатических кругах этот акт могли бы расценивать как юридическое признание не вполне законного присоединения Албании к итальянскому королевству... А признать де-юре, как понимает господин министр, не то же самое, что де-факто.

Перси Лорен говорил витиевато, строил длинные фразы, в которых не сразу улавливался смысл, но Чиано понял главное — британцы заботятся только о внешнем престиже. По этому поводу дуче сказал:

— Албания мне дороже титулов. В Квиринале пусть говорят что угодно. Я же говорил, что они не станут вмешиваться. У них своя игра...

На церемонии в Квиринале Лорен не упомянул про титул албанского короля. Британское правительство сохранило престиж, а Муссолини получил Албанию.

VII

Как и ожидал Муссолини, Гитлер быстро ответил на письмо, в котором перечислялись нужные материалы. Он обещал многое, но просил не дожидаться поставок и немедленно выступить на стороне Германии.

Муссолини снова ответил уклончиво и снова получил письмо — Гитлер шел на уступки. Теперь он просил одного — хотя бы не разглашать, что Италия решила сохранять нейтралитет. Пусть западные державы думают, что в войне она будет на стороне Германии.

Над таким предложением следовало подумать. Муссолини высказал трезвую мысль: а что, если англичане примут всерьез его намерения выступить на стороне Гитлера? Что, если они, сделав такой вывод, сами нападут на Италию? Гитлер, конечно, будет доволен, но...

Граф Чиано предложил выход — он даст понять англичанам, что Италия не будет и не хочет воевать с ними. Как это сделать? Очень просто! Чиано пригласит Перси Лорена и как будто бы в состоянии нервного возбуждения «проговорится». А Гитлеру тоже можно пообещать, даже кое-что предпринять. Для отвода глаз. Ну, например, ввести карточную систему, начать мобилизацию, выключить на улицах свет. Короче — блефовать, как в покере. Блефовать там и здесь.

До конца августа Чиано уклонялся от встречи с британским послом. Перси Лорен сам несколько раз звонил министру, но граф не подходил к аппарату. Он выжидал. Граф сравнивал себя с человеком, ставшим на рельсах перед неудержимо мчащимся на него экспрессом. Локомотив приближается, тревожно гудит сирена, высунулся механик и в ужасе глядит на безумца, на смельчака, который неминуемо должен погибнуть, — тормозить уже поздно. Но человек рассчитывает секунды и за несколько шагов от железной, огнедышащей лавины уходит в сторону. Так действует и он, Чиано.

Из Германии начали поступать грузы, бесплатно. Впрочем, не совсем даром. Муссолини выполнял свои обещания Гитлеру. Он объявил мобилизацию, приказал расклеить плакаты о вербовке рабочих в Германию, закрыл увеселительные заведения. В больших городах улицы вечерами погружались во мрак. По радио передавали инструкции, как соблюдать правила затемнения. Продукты в лавочках стали выдавать по карточкам. Тотчас же родился черный рынок, взыграли цены. Около булочных выросли хвосты очередей. Муссолини остался доволен: весь мир считал его готовым к войне. Если бы это было так! К сожалению, приходится заниматься только блефом — армия не готова к войне. Но если западные страны снова уступят Гитлеру, итальянцам тоже кое-что перепадет из выигрыша. Пока что Муссолини придерживался своей политики — стоять у окна и смотреть.

Внезапно Лондон прервал телефонную связь с Римом. На переговорной станции точно зафиксировали время — это было 31 августа в 8 часов 20 минут вечера по среднеевропейскому времени.

Чиано находился в венецианском дворце, когда ему сообщили об этом из управления связи. Муссолини сказал:

— Может быть, англичане действительно приняли игру всерьез. Сообщение встревожило.

— Это война, — продолжал он. — Завтра мы объявим, что Италия остается нейтральной. К сожалению, так...

— А если завтра будет уже поздно?

Чиано показалось, что все рушится. Не перехватил ли он лишнего? Муссолини был уверен, что Гитлер завтра начнет вторжение в Польшу. А что, если французы и англичане примут за чистую монету все эти затемнения, мобилизации? Что, если первыми нанесут удар? Может быть, сейчас где-то на аэродромах Франции уже подвешивают бомбы под самолетами. Это ужасно — ни в одном городе Италии нет бомбоубежищ. Что в городах — граф не позаботился даже о личной безопасности, убежища нет в собственной вилле.

Надо немедленно принимать меры. Чиано распорядился пригласить британского посла в министерство. Тот явился немедленно. Граф едва успел приехать из Палаццо Венециа. Лорен вошел в кабинет почти следом.

Чиано казался взволнованным, курил папиросу за папиросой, несколько раз дрожащими руками наливал воду, расплескивая ее на скатерть. Видно было, что он едва владеет собой. Говорили о прерванной связи между Лондоном и итальянской столицей. Стиснув виски ладонями, Чиано воскликнул, «забывшись»:

— Но почему вы, англичане, хотите совершить непоправимую вещь? Разве не понимаете вы, что мы никогда не начнем войну против Англии, Франции! Никогда!! — Чиано остановился. Он понял, что проговорился, и растерянно замолчал.

Задуманную сцену Чиано разыграл артистически. Дальнейших разговоров не требовалось. Перси Лорен уехал уверенный, что Италия останется в стороне от конфликта.

После его отъезда министр снял трубку, позвонил в Палаццо Венециа. Рассказал Муссолини, что произошло в последние полчаса, решил подкрепить беседу Чиано с британским послом еще одним трюком — приказал включить уличное освещение в городе.

Жители Рима с проснувшейся надеждой смотрели на вспыхнувшие вдруг фонари, заулыбались. Но заговорщики только играли в мир.