Кто хочет поймать тигренка...
Политическая обстановка в мире все больше накалялась. Точно в кратере громадного, оживающего вулкана, жидкая лава угрожающих событий то набухала, готовая перехлестнуть через край, то оседала, продолжая бурлить в глубинах кратера, и поднималась вновь, способная вот-вот вырваться из скалистого огнеупорного тигля и устремиться вниз по крутым склонам вулкана...
Год тысяча девятьсот тридцать шестой был годом непрестанных глубинных взрывов, неощутимых в достаточной мере на земной поверхности, и требовалась внимательная сейсмическая служба, способная предвосхитить события, предостеречь благодушных, которым казалось, что мир стоит незыблемо, нерушимо. Сернистые газы, сопровождающие подземные взрывы, уже вырывались на поверхность планеты, отравляя атмосферу земли.
Германский фашизм накапливал силы, рядовых немцев уговаривали ограничить потребление сливочного масла, утверждая, что для народа пушки куда важнее. В подтверждение Гитлер оккупировал Рейнскую область — без пушек ему не вернуть бы западно-германские земли. Пушки даже не стреляли, их просто везли на платформах. А что будет, когда они заговорят?! Немецкие обыватели почесывали затылки: может, верно, проживем и без масла, за нас ведь думает фюрер...
Муссолини, продолжая войну в Абиссинии, захватил эфиопскую столицу Аддис-Абебу, и Лига наций, признав право сильного, отказалась от дальнейших санкций в отношении фашистской Италии.
Комиссия Литтона, изучавшая мукденский инцидент, приказала долго жить. Ее доклад положили в архив все той же Лиги наций. Дипломатический протест против японской агрессии выразили только лишь тем, что не поехали провожать на вокзал коротконогого Мацуока в высоком цилиндре, когда тот покинул ассамблею Лиги наций и возвращался домой.
Иным казалось, что ликвидация февральского мятежа в Токио была победой антимилитаристских сил, но через месяц премьер Хирота запретил первомайскую демонстрацию в Японии, а новый министр финансов — президент национального промышленного банка Баба-сэнсей — подготовил и утвердил государственный бюджет неслыханного напряжения. Он увеличил в полтора раза ассигнования на военные расходы. Экономика страны переходила на военные рельсы. Министра финансов уважительно называли сэнсэй — учитель. Он изрекал: «Наша экономика может произносить весомые слова только при условии, если промышленники будут опираться на военные силы». Учитель Баба провозглашал союз монополий и генералов.
В разгар лета мадридское радио передало сводку погоды: «Над всей Испанией голубое небо». Но политический горизонт был далеко не безоблачен. Голос кукушки — позывные мадридской радиостанции — и фраза о голубом небе послужили сигналом к восстанию генерала Франко против Испанской демократической республики, восстанию, поддержанному германским фашизмом.
Казалось, для японской военщины международная обстановка складывается благоприятно. Долгие споры о направлении государственной политики, нерешительность «рыхлых», как называли тогда сторонников умеренных действий, постепенно затухали. Руководители армии и военно-морского флота нашли друг с другом общий язык — континентальная экспансия должна распространяться и на юг и на север. На юге — вплоть до Сингапура, Филиппин и Суматры, может быть, до Австралии, а на севере — к советскому Приморью, Байкалу, Сибири и, конечно, к степям Внешней Монголии. Эти обширные земли все чаще именовались сферой великого сопроцветания Азии под эгидой Японии. Хакко Итио! Весь мир под одной японской крышей!
В августе на совещании министров, куда пригласили даже не всех членов кабинета, утверждали «Основные принципы национальной политики». Там были такие фразы:
«Основа нашего государственного правления состоит в том, чтобы, опираясь на великий принцип взаимоотношений между императором и его подданными... осуществить великую миссию страны Ямато в области внешней политики, превратить империю в стабилизирующую силу в Восточной Азии, что завещано нам со дня возникновения японского государства...» «Ликвидация угрозы с севера, со стороны Советского Союза, путем развития Маньчжоу-го... Притом следует обратить внимание на сохранение дружественных отношений с великими державами.
Расширение нашего продвижения на юг, особенно в районах стран Южных морей.
Военные приготовления в армии заключаются в увеличении контингентов войск, расположенных в Маньчжоу-го и Корее, настолько, чтобы они были способны в случае военных действий нанести первый удар по расположенным на Дальнем Востоке вооруженным силам Советского Союза.
В целях обеспечения успешной дипломатической деятельности военные круги должны избегать открытых действий и оказывать ей помощь тайно».
В основных принципах национальной японской политики континентальный Китай относился к южному варианту императорского пути.
В тайных, теперь уже государственных планах японского кабинета был отчетливо виден почерк Сатбо Хамба — начальника генерального штаба. Стратегические, мобилизационные и другие военные планы постепенно перекочевывали на страницы правительственных документов.
Наступивший 1937 год ознаменовался значительными перестановками фигур на военных и дипломатических постах. Началось это с Квантунской армии. Генерал Итагаки возвратился в Токио, а вместо него начальником штаба в Маньчжурии стал начальник военной полиции полковник Тодзио. Генерал Доихара уехал в Китай на командную работу, а во главе японского правительства стал принц Коноэ, известный своими прогерманскими взглядами.
За пять лет, прошедших после мукденского инцидента, после отставки генерала Танака, сменилось больше десятка премьер-министров. Одних убивали, других устраняли с помощью тайных интриг, но каждый раз на пост премьера приходили новые политики, которые все больше устраивали гумбацу — военную клику. Дряхлый, но мудрый принц Сайондзи, живучий, как черепаха, уже не всегда мог повлиять на выбор очередного премьер-министра. В продолжение десятилетий, начиная с эры Мейдзи — деда царствующего Хирохито, на обязанности членов Генро лежала рекомендация императору нового главы государства. Теперь эти смены происходили слишком часто, и принц Сайондзи вынужден был лишь соглашаться с утверждением предложенных кандидатов.
Но все премьеры, живущие на свете, независимо от того, когда они возглавляли правительственные кабинеты Японии, становились после отставки дзюсинами — членами совета старейших деятелей государства. Каждый из них до конца жизни оставался в ранге шинина, присвоенного ему императором одновременно с назначением премьер-министром. Во всех сложных случаях совет дзюсинов, в который входили также и бывшие председатели Тайного совета, обсуждал проблемы и давал рекомендации императору. И уж совершенно обязательно дзюсины обсуждали кандидатуру нового премьер-министра, хотя бы формально согласуя свое мнение с последним из могикан эры Мейдзи — принцем Сайондзи.
Казалось бы, предпоследний премьер-министр Хирота устраивал гумбацу, но и он проявил мягкотелость. В японском парламенте однажды возникла дискуссия: депутат Хамада поднялся на трибуну и сказал такое, чего давно не слышали в этом зале:
«За последние годы военные круги стали претендовать на роль движущей силы нашей политики. Взгляды, существующие в армии, требуют укрепления диктатуры, что наносит большой вред народу».
Хирота промолчал, но военный министр Тэраучи, сын прославившегося в Сибири маршала, принял вызов и яростно обрушился на депутата, расценив его выступление как оскорбление армии, что наносит вред духу единства нации.
И снова взял слово депутат Хамада.
«Проверим стенограмму, — сказал он. — Если там найдутся слова, оскорбляющие армию, я сделаю себе харакири... Но если там нет таких слов — пусть сделает себе харакири военный министр Тэраучи...» Военный министр уклонился от дальнейшего спора, потребовал созвать заседание кабинета и предложил распустить парламент, чтобы неповадно было другим произносить подобные речи. Но голоса разделились, и Хирота не осмелился распустить парламент. Это возмутило военных. Вскоре он сам вынужден был уйти в отставку.
Его сменил другой премьер — Хаяси, а в наказание за допущенную крамолу парламент распустили, объявили новые выборы. Однако решимости Хаяси хватило только на то, чтобы по указке военных распустить парламент. На большее он не посмел. Через три месяца Хаяси также подал в отставку. А военные все требовали...
И вот принц Коноэ сделался премьером, хотя военные настаивали, чтобы правительственный кабинет возглавлял генерал, состоящий на действительной службе в армии. Однако совет дзюсинов все же нашел нужным рекомендовать принца Коноэ. Считали, что принц хотя не имеет военного звания, но разделяет во многом точку зрения генералов. Приход его к власти не будет выглядеть военной диктатурой.
В генеральном штабе против принца Коноэ тоже не возражали.
Когда председатель Тайного совета позвонил Сайондзи и поздравил его с формированием кабинета, древний старец ответил: «Чему же тут радоваться, Харада-сан? Плакать надо, не радоваться...» Сайондзи повесил трубку, хотя это было совсем не вежливо.
С приходом к управлению государственным кораблем принца Коноэ деятельность Сатбо Хамба заметно оживилась. Во главе его стал теперь принц Канин — тоже представитель императорской фамилии. Апостолы войны пришли к выводу, что наступил самый удобный момент перейти к конкретным действиям. Новый начальник штаба Квантунской армии Тодзио докладывал руководителю Сатбо Хамба:
«Если рассматривать теперешнюю обстановку в Китае с точки зрения подготовки войны против Советского Союза, то наиболее целесообразной политикой для нас должно быть нанесение удара по нанкинскому правительству, что устранило бы угрозу нашему тылу».
Военные руководители сменяли один другого, но направление политики оставалось прежним. Дипломаты, так же как генералы, проявляли все большее нетерпение, боясь упустить момент. Главный советник министерства иностранных дел Мацуока подбадривал, подзуживал своих единомышленников.
«Традицией страны Ямато, — говорил он на заседании Тайного совета, — всегда являлся великий дух Хакко Итио. Мы должны осуществить моральные принципы предков и занять подобающее место в мире.
Япония — страна божественного происхождения. Это значит, что нашей стране будет дано благословение неба, когда она приступит к выполнению божественной воли. Если мы пойдем против этой воли, небеса нас накажут. Наша задача — создать сильное вооруженное государство».
Дипломат говорил, как военный. Ссылаясь на антикоминтерновский пакт, он добавил:
«Причина японо-китайского конфликта — идеологическая. Наша империя должна обеспечить порядок в Азии. Япония освободит восточные страны от гнета империализма».
Мацуока развивал ту же идею, которую когда-то высказывали правые японские социал-демократы: существуют бедные и богатые государства — страны-пролетарии и страны-капиталисты. Китай должен поделиться своими богатствами с неимущей Японией...
Все эти рассуждения, донесения, оперативные планы были пока неизвестны людям из группы «Рамзай», но они, как сейсмологи, внимательно прислушивались к глухим и отдаленным колебаниям в глубинах политической жизни.
Перестановка в японских верхах неожиданно отразилась на деятельности группы «Рамзай». Ходзуми Одзаки, продолжавший работать внешнеполитическим обозревателем влиятельной газеты «Асахи», дружил с референтом Коноэ — своим однокурсником по университету Кадзами Акира — и через него познакомился с принцем Коноэ, когда будущий премьер был еще рядовым членом палаты пэров. В состав палаты входили члены императорской фамилии, бароны, маркизы — вся японская знать — и еще от каждого большого города один богатей, человек, платящий самый большой налог в городе с получаемого дохода. Связанный с феодальной знатью, с промышленными кругами и генералами, Коноэ довольно быстро сделал карьеру в палате пэров и стал ее председателем.
Этот человек с высоким, скошенным назад лбом, пристальным взглядом и узким энергичным лицом отличался тщеславием, осторожным умом и способностью использовать нужных ему людей. В его лице было что-то от лошади-чистокровки из императорских конюшен. Возможно, это сходство придавали крупный, с тонкой горбинкой нос и острые удлиненные уши с приросшими мочками.
Принца Коноэ интересовали колониальные проблемы, и он возглавлял научно-исследовательское общество «Эры Сева», которое занималось изучением проблем Восточной Азии. Конечно, знаток Китая Ходзуми Одзаки оказался весьма полезным человеком в научном обществе, тем более что он происходил из древнего рода сёгуна Текугава, а это при выборе друзей имело немаловажное значение для принца императорской крови Фузимаро Коноэ.
Принц Коноэ возглавлял и еще одно общество — общество «любителей завтраков», куда допускались только особо избранные. Раз в неделю, по средам, принц Коноэ приглашал к завтраку наиболее близких друзей, и Ходзуми Одзаки стал непременным участником этих сред. Обычно собирались в отдельном кабинете старейшего токийского ресторанчика «Има хан», а иногда в доме одного из «любителей завтраков».
Хозяйка «Има хан», гордая своими предками, потомственными владельцами ресторана, который существовал еще во времена сёгунов, приносила на большом блюде все, что нужно для трапезы, — ломти сырого, тонко нарезанного мяса, овощи, сою, специи, ажурную корзину яиц, ставила на стол две газовых жаровни с глубокими сковородами и оставляла мужчин одних. «Любители завтраков» сами готовили себе скияки и разговаривали на политические темы.
«Любителей завтраков» называли еще «мозговым трестом» — за приготовлением пищи, за неторопливой едой, сидя на циновках вокруг длинного невысокого столика, они обсуждали важные государственные проблемы, выдвигали неотложные планы.
Став премьер-министром, князь Коноэ не отменил встреч «любителей завтраков». Они продолжались, и каждую среду среди приглашенных неизменно бывал Ходзуми Одзаки — советник премьера по китайским делам. Здесь, в разговорах, рождались идеи, которые находили потом отражение в политическом курсе правительства.
У Ходзуми Одзаки был и еще один пост, служивший прекрасным источником информации. С некоторых пор он сделался консультантом исследовательского отдела Южно-Маньчжурской железной дороги. Названием «исследовательский отдел» маскировалась группа экономической разведки разветвленного промышленного концерна, управляющего маньчжурскими делами. Компания Южно-Маньчжурской железной дороги владела контрольным пакетом акций многих японских промышленных и торговых объединений, действующих в Маньчжоу-го и в Северном Китае. Компания обменивалась информацией с наиболее крупными промышленными концернами, в том числе с Мицуи и Мицубиси. «Исследовательский отдел» получал подробные сведения о военной промышленности Японии и часто сам готовил совершенно секретные справки для японского генерального штаба.
Что касается художника Мияги. то он продолжал заниматься армией в несколько ином плане — он вращался среди заурядных офицеров, но это совсем не значило, что Мияги получал второстепенную информацию.
Среди приятелей Мияги из военного министерства был молодой офицер, любитель живописи, с которым они частенько встречались в городе, а порой уезжали вместе писать с натуры в деревню, на берег реки, забираясь в самые глухие чудесные уголки. Однажды ранней весной, установив мольберты, они рисовали старый храм над заброшенным прудом и лебедей, которые все время уходили из поля зрения.
Жаль, — сказал спутник Мияги, опуская палитру, сегодня мы не закончим, а я теперь долго не смогу вернуться к этой картине... Придется заниматься макетом. Он такой огромный, как это озеро...
Офицер мимоходом сказал, что на макете изображен весь Китай с горами, долинами рек. Он является точной копией крупномасштабной карты. Для макета отведен специальный большой зал. Остальное Мияги домыслил сам и немедленно встретился с Зорге. Художник-любитель работал в управлении стратегического планирования. Бросив неосторожную фразу, он дал подпольщикам кончик нити, которая позволила сделать очень важные выводы. Если в управлении стратегического планирования делают макет Китая, значит, готовятся какие-то важные события.
Почти одновременно с этим Одзаки узнал еще одну новость — референт премьера Кадзами Акира доверительно рассказал Ходзуми, что наконец-то подготовлен внешнеполитический план правительства, согласованный с генеральным штабом. На очередной явке в отеле «Империал», где ежедневно встречались десятки журналистов, Одзаки передал Зорге все, что он слышал от референта премьера. Это была новость первостепенного значения. Встретились еще раз, чтобы обсудить дальнейшие шаги. Перебрали множество вариантов и остановились на самом простом — Одзаки должен прямо обратиться к принцу Коноэ с просьбой познакомить его с внешнеполитическим планом. Довод вполне логичен — советник правительства по китайским делам должен быть в курсе предстоящих событий.
В очередную среду, когда «любители завтраков» сообща готовили любимое всеми скияки, Одзаки сказал премьеру:
— Коноэ-сан, как вы думаете — не следует ли мне познакомиться ближе с внешнеполитическим планом правительства?
Коноэ задумался: план совершенно секретный, но ведь Одзаки советник, он должен все знать...
— Я думаю, — сказал наконец Коноэ, подкладывая на сковородку тонкие ломтики мяса, — это нужно сделать. Приезжайте в канцелярию, я распоряжусь, чтобы вас познакомили с материалами. Но имейте в виду, план совершенно секретный, прочтите его в канцелярии. И никаких записей...
К этому разговору больше не возвращались. Одзаки подлил в сковороду пива, добавил сои — от этого мясо должно приобрести более пикантный вкус.
— Господа, скияки готово! — торжественно провозгласил он и, ловко подхватив палочками нежный, коричневый от сои кусок мяса, опустил его в свою чашку со взбитым сырым яйцом.
На сковороды положили новые порции мяса, овощей, потянулись за сигаретами в ожидании, когда скиякн будет готово.
Потом снова заговорили о перспективах политики кабинета, и премьер бросил фразу, заставившую Одзаки насторожиться.
— Кто хочет поймать тигренка, — сказал он, — тот должен войти в пещеру к тиграм... Иначе ничего не получится...
Что означала эта фраза в устах Коноэ? За ней тоже что-то скрывалось.
Перед тем как поехать в канцелярию, Одзаки взял у Рихарда Зорге маленький плоский аппарат, недавно полученный из Москвы. Рихард давно ждал его, несколько раз запрашивал Центр. Там сомневались — аппарат слишком большая улика, стоит ли рисковать, но Зорге настоял: конечно, это риск, но иным путем копии документов не получить.
Сначала Одзаки сунул аппарат в портфель, но по пути в канцелярию переложил его в карман пиджака, и это его спасло. Чиновник, ведающий секретными документами, низко поклонился и сказал, что от принца Коноэ уже получены необходимые указания, но он просит господина советника подождать несколько минут. Чиновник исчез и возвратился с коричневой папкой.
— Прошу вас в отдельный кабинет, вам будет там удобнее, — сказал чиновник.
— А портфель оставьте у меня, таков порядок...
Чиновник этот, хранитель секретных документов, наверняка был связан с кемпейтай — государственной контрразведкой. Аппарат для микросъемок в портфеле советника послужил бы грозной уликой. Если бы его обнаружили, то дальнейшим путем для Одзаки мог бы быть только путь в тюрьму Сугамо — на виселицу.
Одзаки провели в отдельную комнату, за дверью щелкнул замок — его заперли, и он остался наедине с секретнейшим документом, в котором излагались перспективы японской политики на два года вперед.
«Принято советом пяти министров...» «Военные приготовления в армии заключаются в увеличении контингента войск, расположенных в Маньчжоу-го и Корее...» — прочитал на первой странице Одзаки. Мягко, почти неслышно щелкнул затвор фотоаппарата, потом еще, еще... Документ был большой, на многих страницах. Отвернувшись к окну и заслоняя собой стол, на котором лежали секретнейшие страницы, Одзаки перелистывал их, щелкая затвором. Переводил пленку, и снова, как тревожные удары сердца, щелкал затвор...
Последняя страница, последний щелчок... Одзаки убрал аппарат и принялся за чтение документа.
Зорге с нетерпением ждал исхода операции. Вукелич доставил проявленную пленку только вечером, и они вдвоем приступили к работе. Напрягая зрение, с помощью увеличителя, прочитали меморандум правительства императору Хирохито. Главным в японской политике было решение китайской проблемы. Совет министров видел цели правительственного кабинета в том, чтобы с благословения неба осуществить императорский путь в Китае. Здесь повторялась та же фраза, которую принц Коноэ бросил за завтраком: «Кто хочет поймать тигренка, должен войти в пещеру к тиграм».
Подготовка японской агрессии против гоминдановского Китая совсем не означала, что для Советского Союза ослабевает угроза нападения со стороны Японии.
Для Рихарда было ясно, что нападение на Китай японская военщина рассматривала с точки зрения подготовки к большой войне против Советской России. Это подтверждалось данными о численности Квантунской армии, которые еще раньше получил Зорге.
Вовремя «мукденского инцидента» Квантунская армия насчитывала 50 тысяч солдат — 20 процентов всей японской армии. Через пять лет вблизи дальневосточных границ Советского Союза было уже 270 тысяч солдат Квантунской армии. Возрастала численность всех японских войск, но Квантунская армия росла неизмеримо быстрее — к 1937 году в Маньчжурии находилась уже треть японских вооруженных сил.
Зорге подсчитал: количество танков в Квантунской армии за эти годы увеличилось в одиннадцать раз, самолетов стало почти втрое больше, орудий — в четыре раза... К границам Советского Союза прокладывали стратегические дороги, в Северной Маньчжурии строили казармы, военные склады, аэродромы...
Нет, по всему было видно, что японская военщина совсем не собиралась изменить свою враждебную политику по отношению к Советской стране.
И все же, после долгих раздумий, сопоставляя факты, анализируя события, Рихард Зорге пришел к несколько иному выводу. Зашифровав очередную радиограмму, он поручил Клаузену передать в Центр:
«Японцы стремятся создать у других держав впечатление, будто бы они собираются незамедлительно вступить в войну с Советским Союзом. У меня складывается иное мнение: Япония не собирается начинать войну в ближайшее время. Все ее внимание устремлено на континентальный Китай. Подтверждение высылаю обычной связью».
Через несколько лет, подводя итоги своей работы, Зорге писал:
«Было бы ошибкой думать, что я посылал в Москву всю собранную мною информацию. Нет, я просеивал ее через свое густое сито и отправлял, лишь будучи убежденным, что информация безупречна и достоверна. Это требовало больших усилий. Так же я поступал и при анализе политической и военной обстановки. При этом я всегда отдавал себе отчет в опасности какой бы то ни было самоуверенности. Никогда я не считал, что могу ответить на любой вопрос, касающийся Японии».
Информация, полученная Зорге о предстоящих событиях в Китае, была столь значительна, что требовала документального подтверждения. Фотоснимки документа, прочитанного Одзаки, следовало немедленно переправить в Москву. В тот день, когда Рихард приехал к своему радисту с зашифрованными листками, испещренными строчками цифр, когда Макс, надев наушники, принялся колдовать над передатчиком, Зорге прошел в кухоньку, где у горящей плиты возилась Анна.
— Послушай-ка, Аннушка, тебе не надоело заниматься хозяйством?
Анна вопросительно посмотрела на Зорге:
— Что ты хочешь сказать?
— То, что тебе на минутку надо слетать в Шанхай.
— Хорошенькая минутка!.. Это очень нужно?
— Да, Анна, просто необходимо... Давай поговорим...
В тот год лето наступило рано, и уже в апреле стояла невыносимая духота. В городе нечем было дышать. Клаузены переселились на дачу, которую они купили недалеко от Иокогамы, на плоском берегу океана. Она стояла на окраине рыбачьего поселка — маленький домик, приподнятый на сваях, чтобы не было сырости.
Спустились по деревянной лесенке в садик с мандариновыми деревьями, на которых уже виднелись зеленые, глянцевитые плоды, начинавшие кое-где золотиться... До берега было рукой подать — только пройти через гряду дюн, поросших молодыми сосенками. С океана тянуло влажной прохладой, но Рихард и Анна не могли уйти далеко от дома. Клаузен работал, и надо было патрулировать дачу.
Анна всю жизнь считала себя трусихой, но тем не менее не было случая, чтобы она отказалась выполнить поручение Зорге. Так уж повелось еще с Китая, когда она, познакомившись с Максом, переселившись к нему в свою бывшую квартиру, узнала, что механик Клаузен не только механик, но и тайный радист. Анна навсегда запомнила ту, ошеломившую ее ночь. Вечером Макс почему-то нервничал, поздно лег спать, и вдруг Анна услышала сначала неясное бормотание, потом более отчетливые слова. Во сне он будто кричал в телефонную трубку: «Мюнхен, Мюнхен... Я слышу тебя, Мюнхен!» Анна осторожно тронула мужа за плечо. Тот сразу проснулся.
Макс смутился, даже побледнел, когда Анна спросила его, что это за Мюнхен. Клаузен объяснил, как договорились с Зорге: он антифашист, выполняет особые задания, связанные с борьбой китайской Красной армии. Анна всегда была далека от политики, но она любила своего Макса, чем бы он там ни занимался, и постепенно стала ему помогать.
А в Токио она сделалась заправским конспиратором: помогала Максу переносить разобранную на части радиостанцию, дежурила, когда он выстукивал ключом непонятные тире и точки, ходила на связь, что-то получала и передавала, и всегда у нее при этом замирало сердце. Для конспирации, а может быть, вспоминая Красный Кут, Анна завела себе кур — покупала для них корм и под слоем зерна носила радиодетали. Ее хождение по городу ни у кого не вызывало подозрений, но все же ей было очень боязно, так же боязно, как тогда, когда Рихард первый раз послал ее на связь в Шанхай, чтобы кому-то что-то передать...
— Когда же нужно ехать? — спросила Анна.
— Немедленно, первым же самолетом. Оденься поэлегантнее.
Рихард рассказал, что ей нужно делать, как себя вести, с кем встретиться.
И вот она снова на пути в Шанхай, на этот раз самолетом.
Самолет шел на большой высоте. В иллюминатор виднелась тяжелая металлическая синева моря да береговая кромка, подчеркнутая белоснежной нитью прибоя. Анна рассеянно глядела вниз, иногда откидывала голову на мягкую спинку кресла, делала вид, что дремлет. Внешне она была совершенно спокойна: мило разговаривала с большелобым генералом, сидевшим с ней рядом, благосклонно принимала его дорожные ухаживания, но состояние тревоги, ощущение опасности не покидало ее и холодило сердце.
Анна старается не думать о пленке, запрятанной в поясе под платьем, но это не удается. Она почему-то начинает считать: сколько же метров в тридцати восьми роликах пленки, сколько заснято кадров? Анна производит сложные арифметические расчеты, сбивается и начинает снова. Получается больше тысячи кадров, — значит, тысяча секретных документов, тысяча страниц, чертежей, фотографий.
Генерал услужливо спрашивает — не желает ли она оранжаду? Анна улыбается, благодарит. Они пьют прохладный напиток, говорят о погоде.
В самолете очень много военных, и, возможно, поэтому маршрут несколько изменен — сначала летят в Пхеньян, Порт-Артур, а потом в Шанхай. Когда в разговоре наступает пауза, Анна откидывает голову и закрывает глаза.
Но воспоминания не могут отвлечь ее от мыслей о пленке. К своему ужасу, она начинает ощущать, что края жесткой пленки, колючей, как терновник, врезаются в ее тело и каждое движение причиняет ей острую боль. Ей кажется, что на бедрах проступает кровь. А что, если кровь просочится сквозь платье?.. Она застывает недвижимо в своем кресле, но самолет болтает, и это приносит ей новые мученья.
А японский генерал, сидящий рядом, продолжает оказывать ей внимание, назойливо ухаживает, и она улыбается, отвечая на его шутки. Боже мой, когда же кончится эта пытка!..
Знал бы Зорге, что его курьер, Анна Клаузен, обмотанная микропленкой, словно шелкопряд в коконе, летит в самолете вместе с первым контрразведчиком и диверсантом Японии Доихара Кендези! Генерал Доихара летел в Маньчжурию, его назначили командиром 14-й дивизии, которую перебрасывали из Японии на материк, в Китай. Это было перед началом большой войны. Доихара был снова предвестником грозных, кровавых событий.
Только перед Порт-Артуром генерал, прощаясь, назвал свое имя. Ему было приятно познакомиться с такой интересной женщиной...
В Порт-Артуре сошли все военные, и их места заняли новые пассажиры, но их было немного, самолет до Шанхая летел почти пустой.
Внизу горные хребты сменялись долинами, петлями зеленых рек, потом снова появлялись горы, но уже островерхие, с рваными зубастыми вершинами. Суровость северного пейзажа сменилась мягкой лиричностью юга. От малахитовых гор падали тени на долины, изрезанные оврагами. И очертания оврагов были похожи на причудливые деревья, на крылатых драконов, будто вырезанных китайскими резчиками на гигантском плоском камне.
Обедали в Цзинане в низенькой тесной столовой при аэродроме. Ели трепангов, бамбуковые ростки, закончили обед, по китайскому обычаю, супом.
Анна сидела за столом, не снимая пальто, боялась показаться слишком полной. А главное, она ничего не могла сделать с этой злосчастной пленкой, которая действительно до крови натерла ей тело.
После Цзинаня летели еще несколько часов. Погода испортилась, и Янцзы, разлившаяся, как в половодье, почти не была видна в туманной дымке.
Стало покачивать, самолет проваливался в воздушные ямы, и Анне было уже не до нежно-зеленых рисовых полей, плывущих внизу.
На аэродроме, усталая, разбитая, она наняла рикшу и поехала в гостиницу. До назначенной встречи оставалось немного больше двух часов. Анна привела себя в порядок, переоделась, извлекла из пояса пленку, уложила ее в коробку от конфет, аккуратно завернула и перевязала лентой. К счастью, выступившая кровь не испортила кадры, только на перфорации застыли темные пятна.
Когда стемнело, мадам Анна Клаузен вышла из гостиницы и отправилась на Баблинг-вел-род, улицу Гремящего родника. Теперь она была в светлом летнем костюме, лацкан ее жакета украшала черная брошь с искусственным диамантом — такие делают в кустарных мастерских вокруг Карлсбада. Чехи, судетские немцы — превеликие мастера на такие украшения.
На улицах уже зажглись фонари, когда Анна остановилась перед витриной универсального магазина. В руках у нее была дамская сумочка и коробка конфет. Казалось, она вся поглощена изучением выставленных нарядов, и вдруг перед ней появилась женщина с такой же диамантовой брошкой.
— Послушайте, — воскликнула она, — у вас такая же брошь, как у меня!
— Мне привезли ее из Карлсбада, — ответила Анна заученной фразой.
Они стояли будто две приятельницы, встретившиеся случайно на улице.
Женщина попросила Анну подержать ее сверток — что-то попало в туфлю.
— Благодарю вас! Теперь хорошо.
Анна отдала ей свой сверток, и они разошлись. Задание было выполнено. Анна Клаузен облегченно вздохнула.
Она вернулась в гостиницу, распаковала сверток и вынула из него зеленую пачку долларов. Пересчитала — пять тысяч. Утром она пошла на набережную Вампу — широкую и просторную, как ипподром, с клумбами цветов и высокими, шуршащими на ветру пальмами. Мраморный вход в Английский банк сторожил бронзовый лев с косматой, позеленевшей от старости гривой. Анна вошла в прохладный, торжественно тихий зал, похожий на готический храм с хрустальными оконцами — исповедальнями. Здесь все говорили вполголоса.
Анна внесла деньги на счет мистера Клаузена и теперь была совершенно свободна.
Через день Анна Клаузен вернулась в Токио. А микропленка тридцать восемь роликов, вместившихся в коробку от шоколадных конфет, добытая с таким напряжением и опасностью, неведомыми каналами была доставлена в Москву на Знаменский переулок.